В огонь и в воду [Амеде Ашар] (fb2) читать онлайн

Амадей Ашар В огонь и в воду

I Игорный дом в осеннюю ночь

Граф Гедеон Поль де Монтестрюк, известный также под именем графа де Шаржполя, считался одним из богатейших и счастливейших дворян южной Франции. У него были обширные владения, и хотя его предки не попали в число рыцарей — завоевателей Палестины, но он был в родстве со знатнейшими семействами королевства, которое только что было вверено Провидением рукам еще неопытного Людовика XIV.

Граф Гедеон, сын графа Ильи и внук того героя, которому их род был обязан своим величием, был богат с рождения. К несчастью, богатство это досталось ему рано вместе с такими привычками и таким горячим темпераментом, которые не знали ни усталости, ни пресыщения.

Овдовев бездетным, граф Гедеон в сорок лет опять женился, чтобы продлить род Монтестрюков; но, не жалея ни молодости, ни красоты своей жены, принялся вести прежнюю жизнь, как только она родила ему сына, окрещенного под именем Гуго Поль.

В молодости граф Гедеон бывал в Париже и в Сен-Жерменском дворце; он занимал сторону короля в смутах, сломал не одну шпагу в стычках с испанцами и громко кричал в схватках: «Бей! Руби!» — старинный клич и девиз своего дома. Вернувшись в свой замок в окрестностях Жеро, он убивал время на всякие безрассудства: на охоту, дуэли, маскарады и пиры, нисколько не заботясь о графине, которая тоскливо ждала его за стенами Монтестрюка. Дворяне, с которыми он рубился или играл в карты, любили его за ум и веселость, а мелкий люд обожал за щедрость.

Граф Гедеон, статный, щедрый, любимый окрестными красавицами, имел подобно благодетелю его рода королю Генриху завидную репутацию: он считался храбрым в такой стране, где все были храбры. Каким только опасностям не подвергал он жизнь свою; из таких только бед не выпутывался он со шпагой наголо!

В то время как начинается наша история, стали уже носиться слухи, что граф де Монтестрюк близок к разорению. Не было уж ни блистательных праздников в его замке, ни сумасшедших поездок в Тулузу и Бордо, где все привыкли видеть его с огромной свитой слуг, ни шумных охот с соседями.

Но как же он мог разориться, он — владелец стольких лесов, виноградников, лугов, ферм, прудов? Старики, сидевшие в своих наследственных поместьях, только качали головой и, жалея жену графа, говорили: «Да ведь он играл!» В самом деле, граф Гедеон играл, и играл много.

В то самое время, когда дурные слухи распространялись по провинции, граф Гедеон верхом на любимом коне выехал однажды ночью из замка Монтестрюк.

Небо было весь день мрачно. К вечеру поднялся сильный ветер. Граф Гедеон, подъехав к воротам замка, окликнул часового и велел опустить мост. Зеленая вода стояла неподвижно во рву, в тени высоких стен. На досках моста раздался стук копыт коня, который нетерпеливо грыз удила; наконец граф Гедеон очутился за рвом.

За ним молчаливо ехали два всадника. Концы их длинных рапир стучали о железные стремена. Они, как и сам граф, были закутаны в длинные плащи, а на головах у них были широкие серые шляпы времен покойного короля Людовика XIII. Граф Гедеон пустился в галоп, и оба спутника за ним. Дорога уходила в темноту, по обочинам рос густой кустарник, лошади испуганно фыркали. Скоро они прискакали к долине; тут стало немного светлее. Низкие, покрытые соломой домики смутно виднелись между деревьями.

В начале дороги, тянувшейся желтой лентой в темную долину, граф удержал свою лошадь и обернулся. На полупрозрачном небе смутно рисовались стены, куртины и башни Монтестрюка. В одном из окон замка граф будто бы увидел свет.

— Посмотри, Франц… Что это такое? — обратился граф к одному из всадников, которые тоже остановились за ним.

Франц посмотрел и ответил с лотарингским акцентом:

— Это месяц отражается в стекле.

— Да, в окне у графини. Когда я уезжал, она сидела еще со своими женщинами!..

Граф вздохнул, снова окинул замок долгим взглядом и пришпорил коня. Франц и его товарищ поскакали за графом, и на повороте дороги и замок, и окно скрылись из виду.

Все трое молча скакали, как призраки, по пустынной дороге, пригнувшись к шеям лошадей. Когда ветер врывался под складки их плащей и раскрывал их, в кобурах седел виднелись рукоятки тяжелых пистолетов. Осенний ветер нес им в лицо сухие листья, пугавшие лошадей.

Когда они подъезжали к дороге, пролегающей между Ошем и Ажаном, на горизонте вдруг показался яркий свет. Освещенные заревом в своих глухих берегах, грязные воды Жера совершенно покраснели. Граф де Монтестрюк невольно натянул повод своей лошади, и та на минуту замедлила свой бешеный галоп.

— Дом горит, — сказал он, — а может быть, и целая деревня. Опять несчастье!

Всадник, скакавший рядом с Францем, покачал головой и произнес с сильным итальянским акцентом:

— Вовсе не несчастье, а преступление!

— А почему ты думаешь, что этот пожар…

— …от поджога? А разве барон де Саккаро не приехал сюда дня четыре или пять дней тому назад?.. Это он забавляется!..

— А! Барон де Саккаро! Этот мошенник! — вскричал граф Гедеон с гневом и презрением. — Про него говорят, что он родился от комедиантки, как ублюдок от волчицы, и хвастает, что у него отец — испанский гранд, от которого ему досталось все состояние!.. А я думал, что он все еще по ту сторону Пиренеев!

— Нет… Он уехал из своей горной башни. В Испании он — граф Фрескос, но становится французским бароном всякий раз, когда у него случается разлад с судами его католического величества, и скрывается в своем поместье на границах Арманьяка.

— А шайка его с ним, без сомнения?

— Разумеется! Барон никогда не ездил один.

— У меня старые счеты с этим бандитом… и мне сдается, Джузеппе, что когда-нибудь он попадет мне в руки; не поздоровится ему в тот день!

Граф отпустил поводья, конь рванул вперед, и три всадника продолжили путь к Лектуру. Через час граф Гедеон и его спутники увидели острую вершину колокольни. Они подъехали, не переводя духа, к подошве холма, на котором стояли старые дома, и стали подниматься по склону. Вскоре они достигли узких ворот в толстой стене широкой и невысокой башни. Граф стукнул кулаком в перчатке по доскам и окликнул сторожа, тяжелые шаги которого раздались под сводом. Граф назвал себя; ключ повернулся в массивном замке, и ворота открылись.

За стеной граф почти тотчас стал взбираться по одной из узких, темных и крутых улочек, извивавшихся по городу. Тут не было ни одного фонаря, а рытвины встречались на каждом шагу. Почти в самом конце этой крутой улицы граф Гедеон проехал под аркой в толстой серой стене. Тут он сошел с коня.

Если на улице царили мрак и тишина, то на широком дворе, где он оказался, было светло и шумно. Из дома доносились веселые песни, смех и звон стаканов. Граф де Монтестрюк взял кожаные мешки, которые все три всадника держали перед собой в руках, и стал подниматься по винтовой лестнице с остроконечными окнами.

Франц проворно отвел лошадей в сарай и щедрой рукой насыпал им овса из стоявшей рядом бочки. Джузеппе внимательно следил за своим господином, уже поднявшимся на первый этаж. Занося ногу на последнюю ступеньку, граф поскользнулся, и один из мешков упал на камни.

— Скверная примета! — проворчал Джузеппе, покачав головой.

Но граф уже оправился и вошел в большую комнату, где его встретили радостными криками.

— Наконец-то! Вот и он!.. Граф де Монтестрюк!.. За здоровье графа!

Тридцать стаканов наполнились до краев и разом осушились. Граф выпил свой и вылил на паркет последнюю каплю красного вина.

— Черт возьми! Хоть ты и поздно приехал, но зато не с пустыми руками! — сказал один из пирующих, погладив рукой туго набитые мешки.

Граф засмеялся, положил их на стол, который затрещал под ними, и сказал:

— Тут шесть тысяч пистолей. Я поклялся, что или удесятерю эту сумму, или ни одного пистоля не привезу назад, и сдержу слово!

Джузеппе уселся на солому рядом со своим товарищем и еще раз взглянул на окна. Сова пролетела мимо одного из них и задела стекло крылом. Опять итальянец покачал головой.

— А сегодня еще и пятница! — произнес он.

Затем Джузеппе устроился поудобнее на соломе и, завернувшись в плащ, заснул, положив руку на рукоятку своего кинжала. Франц из предосторожности уже положил между собой и им пистолеты.

Общество, к которому присоединился граф Гедеон, состояло из двадцати самых отчаянных игроков Арманьяка и из дюжины молоденьких и хорошеньких женщин, которые наживались на обломках наследственных состояний. Одна из самых прелестных, блондинка с черными глазами, подбежала к столу и, срывая с него скатерть, крикнула серебристым голоском:

— Битва начинается! — И, вынув из кармана колоду карт, она бросила ее на блестящий полированный стол.

Другая положила рядом с картами кожаный стаканчик, из которого высыпались шесть белых игральных костей.

Все общество, проходимцы и дворяне, уселось вокруг стола. Когда граф Гедеон подходил к ним, одна из красавиц повисла у него на руке и сказала заискивающим голосом:

— Если вы выиграете, а счастье всегда в ладу с доброй славой, вы уделите мне часть выигрыша на атласное платье… Ваша милость не останется в убытке.

Все прочие дамы тоже вертелись вокруг него, и каждая в свою очередь что-нибудь у него выпрашивала; а он обещал все, чего они хотели. Присев к игрокам, он одной рукой оперся на стол, а другой открыл один из мешков, затем положил горсть золота на карту и воскликнул:

— Для начала сто пистолей на пиковую даму!.. Пиковая дама брюнетка, как и ты, моя милая, и если она выйдет, то и на твою долю достанется!

Граф стал метать карты; дама пик проиграла.

— Червонная дама блондинка, как ты, моя прелесть, — сказал он весело, обратившись к другой соседке, — двести пистолей на даму червей, и если она выиграет, я высыплю их тебе в ручку.

Опять стали метать карты, и дама червей тоже не выиграла.

Игра пошла живо. Когда граф де Монтестрюк выигрывал, хорошенькие розовые пальчики протягивались к кучке золота, которую он подвигал к себе, и брали себе сколько хотели. Когда он проигрывал, дамская ножка сердито стучала по полу.

Через час из первого мешка не осталось ничего. Граф отбросил его в сторону.

— На четыре удара весь мешок, — крикнул он, — и по пятьсот пистолей удар! Но теперь — в кости.

Он схватил дрожащей рукой один из стаканов и тряхнул им. Молодой человек большого роста с рыжими усами и ястребиными глазами взял другой стакан.

— Согласен на пятьсот пистолей, — сказал он. — Если я и проиграю, то только отдам вам назад то, что у вас же выиграл.

Кости упали на стол.

— Четырнадцать! — крикнул граф Гедеон.

— Пятнадцать! — ответил человек с рыжими усами.

В четыре удара граф проиграл и второй мешок и бросил его на другой конец залы.

— У меня есть еще третий, — воскликнул он и, развязав его, высыпал золото перед собой.

— Последний — самый лучший! — заметила красавица с черными волосами.

— На два удара последний! — сказала блондинка.

Граф сунул руки в кучку и разделил ее пополам.

— Кому угодно? — спросил он.

— Мне! — сказал капитан с рубцом на лице. — Тысяча пистолей! Да этого не заработаешь и за двадцать лет на войне.

Граф Гедеон подвинул вперед одну из кучек. Наступило мертвое молчание. Кости покатились между двумя игроками.

— Семь! — сказал граф глухим голосом, сосчитав очки.

Капитан в свою очередь бросил кости.

— Семь! — крикнул он.

— Счастье возвращается! — воскликнула блондинка. — Поскорей бросай!

Граф бросил.

— Шестнадцать! — крикнул он весело.

— Семнадцать! — ответил капитан.

Граф де Монтестрюк побледнел: первая кучка уже исчезла, но он, подвинув вперед другую, сказал:

— Теперь идет арьергард!

Это был его последний батальон; у всех захватило дыхание. Оба противника разом опрокинули свои стаканы и разом их сняли. У графа было девять, у капитана десять.

— Я проиграл, — сказал граф.

Он взял мешок за угол, встряхнул его и бросил на пол. Потом поклонился всей компании, не снимая шляпы, и твердым шагом вышел из комнаты.

II Ночное свидание

Если бы граф Гедеон, покидая Монтестрюк, вместо того, чтобы ехать в Лектур, поехал по дороге, которая огибала замок, он заметил бы, что свет от месяца, как уверял Франц, на стекле в комнате графини не исчезал и даже не слабел, когда месяц скрывался за тучей. Этот огонь дрожал в окне башни, стена которой была возведена на отвесной скале. С этой стороны замка, слывшей неприступной, никто даже и не подумал вырыть ров.

В то время как граф пускал своего коня в галоп по дороге в Лектур, из чащи шагах в ста от замка вышел какой-то человек. Подойдя к скале, над которой высилась башня с огоньком наверху, незнакомец вынул из кармана свисток и взял три жалобные и тихие ноты, прозвучавшие в ночной тишине подобно крику птицы. В ту же минуту свет исчез, и вскоре к подножию скалы спустился конец длинной шелковой веревки с узлами, брошенный вниз женской рукой. Незнакомец схватил веревку и стал подниматься вверх по скале и по каменной стене.

За несколько минут он добрался до окна; две руки обхватили его со всей силой страсти, и он очутился в комнате графини, у ее ног. Она, вся дрожа, упала в кресло. Он схватил ее руки и покрыл их поцелуями.

— Ах! Как вы рискуете! — прошептала она. — Под ногами — пропасть, кругом — пустота; когда-нибудь быть беде, а я не переживу вас!

— Чего мне бояться, когда вы ждете меня! — вскричал он в порыве любви, которая верит чудесам и может сама их совершать. — Ах, Луиза, как я люблю вас!

Луиза обняла молодого человека за шею, и слезы показались у нее на глазах.

— А я, разве я не люблю вас? Ах! Ради вас я обо всем забыла, даже о том, что для меня дороже жизни! И однако же, я все боюсь, что когда-нибудь меня постигнет наказание…

Она вздрогнула. Молодой человек сел рядом с ней и привлек ее к себе. Она опустила голову ему на плечо.

— Я видела грустный сон, друг мой; черные предчувствия преследовали меня целый день… Ах, зачем вы сюда приехали? Зачем я вас здесь встретила? Я не рождена для зла, я не из тех, кто может легко притворяться… Пока я вас не узнала, я жила в одиночестве, я не была счастлива, но я не страдала…

— Луиза, ты плачешь… а я готов отдать за тебя всю свою кровь!..

Она страстно прижала его к сердцу и продолжила:

— И однако же, милый, обожаемый друг, я ни о чем не жалею… Что значат мои слезы, если со мной ты узнал счастье! Моя ли вина, что я полюбила тебя с первого же взгляда?.. Я пошла к тебе, как будто невидимая рука вела меня.

Вдруг раздался крик филина, летавшего вокруг замка. Графиня вздрогнула и побледнела.

— Ах, этот зловещий крик!.. Быть беде в эту ночь.

— Беде!.. Оттого, что ночная птица кричит, ища добычу?

— Сегодня мне всюду чудятся дурные предзнаменования. Вот сегодня утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб, который несли туда… А вечером, когда я возвращалась в замок, у меня лопнул шнурок на четках, и черные и белые косточки все рассыпались. Беда грозит мне со всех сторон!

— Что за мрачные мысли! Они приходят вам просто от вашей замкнутой, монастырской жизни в этих старых стенах. В ваши годы и при вашей красоте эта жизнь вас истощает, делает вас больной. Вам нужен воздух двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, на которых расцветает молодость. Хотите вверить мне свою судьбу? Я сделаю вас счастливой. Мои рука и шпага — ваши, сердце — тоже. Имя Колиньи довольно знатное. Куда бы я ни пошел, меня всюду примут, в Испании и в Италии, а Европе грозит столько войн, что дворянин из хорошего рода легко может составить себе состояние, особенно когда он уже показал себя и когда его зовут графом де Колиньи.

Луиза грустно покачала головой и сказала:

— А мой сын?

— Я приму его как своего собственного.

— Вы добры и великодушны, — воскликнула она, сжав руку Колиньи, — но долг приковывает меня к этому месту, и я не изменю ему, что бы ни случилось. Чем сильнее вопиет моя совесть, тем больше я понимаю, что должна посвятить себя своему ребенку! А кто знает, быть может, когда-нибудь я одна у него и останусь. И притом, если бы меня и не держало в стенах этого замка святое чувство матери, я никогда не решусь — знайте это — взвалить на вас такое тяжелое бремя! Женщина, которая не будет носить вашего имени, с которой ваша честность свяжет вас железными узами, которая всегда и повсюду будет для вас помехой и стеснением!.. Нет, никогда, ни за что!.. Одна мысль, что когда-нибудь я увижу на вашем лице даже самую легкую тень сожаления, заставляет меня дрожать… Ах, лучше тысячу мук, чем это страдание! Даже разлуку, неизвестность легче перенести, чем такое горе!..

Вдруг она остановилась, а затем произнесла:

— Что я говорю о разлуке!.. Ах, несчастная! Разве ваш отъезд и так не близок? Завтра, быть может?.. — Луиза обеспокоенно посмотрела на графа де Колиньи. — Да говорите же, умоляю вас! Да, теперь я вспомнила… Ведь вы мне сказали, что вас скоро опять призовут ко двору, что король возвращает вам свое благоволение и что даже было приказание…

Она не в силах была продолжать, во рту у нее пересохло.

— Луиза, ради бога…

— Нет, — сказала она с усилием, — я хочу все знать… Это приказание, которое грозило мне… Вы получили его, не правда ли?

— Да… вчера.

— Значит, вы уедете?

— Я ношу шпагу: мой долг повиноваться…

— Когда же?

— Завтра…

Луиза вскрикнула. Он обнял ее и прижал к себе, прошептав:

— Ах, вот он, страшный час!

— Да, страшный для меня! — сказала она, открыв лицо, залитое слезами. — Там вы забудете меня… Война, удовольствия, интриги займут у вас все время… и — кто знает? — скоро, вероятно, новая любовь…

— Ах! Как вы можете думать такое?..

— И чем же я буду для вас, если не воспоминанием, сначала, быть может, живым, потому что вы меня любите, потом отдаленным?.. Наконец оно неизбежно исчезнет… Не отрицайте этого! Разве вы уверены в том, что когда-нибудь вернетесь сюда? Как далеко от Парижа наша провинция и как счастливы те, кто живет возле Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеться с теми, кого любят… Простая хижина там, в лесу, была бы мне милее, чем этот огромный замок, в котором я задыхаюсь.

Рыдания душили графиню. Колиньи упал к ее ногам.

— Что же вы прикажете мне делать?.. Я принадлежу вам… приказывайте… Мне остаться?..

— Вы сделали бы это для меня, скажите?

— Да, клянусь вам.

Графиня страстно поцеловала его в лоб и воскликнула:

— Если бы ты знал, как я обожаю тебя!

Потом, отстранив его, она сказала:

— Нет! Ваша честь дороже… уезжайте… но, прошу вас, не завтра… еще один день… я не думала, что страшная истина так близка… она разбила мне сердце… Дайте мне еще один день, чтобы я могла привыкнуть к мысли, что расстанусь с вами… дайте мне время осушить слезы. — И, силясь улыбнуться, она прибавила: — Я не хочу, чтобы вы в своих снах видели меня такой дурной, как сейчас! — И она опять зарыдала.

— Я сделаю все, что ты захочешь, Луиза. Завтра я приду опять и на коленях поклянусь тебе в вечной любви!

Он привлек ее к себе, и их отчаяние погасло в поцелуе.

На рассвете Колиньи стал спускаться по тонкой, едва заметной веревке к подножию замка. Графиня смотрела влажными глазами на своего дорогого возлюбленного; веревка качалась под тяжестью его тела. Скоро он спрыгнул на мягкую траву, росшую на откосе у подножия скалы; затем, сняв шляпу, опустил ее так низко, что перо коснулось травы, поклонился и побежал к чаще, где стояла его лошадь.

Когда он скрылся за деревьями, графиня упала на колени и, сложив руки, произнесла:

— Господи Боже! Сжалься надо мной!

В эту минуту граф де Монтестрюк выходил с пустыми руками из игорной залы, где лежали в углу три пустых кожаных мешка. Он спускался по винтовой лестнице, а шпоры его и шпага звенели по каменным ступеням.

Граф вошел в сарай, где его ожидали Франц и Джузеппе, лежа на соломе. Оба спали. Он кольнул Франца концом шпаги, а Франц, открыв глаза, кольнул Джузеппе концом ножа, который держал наголо в руке. Оба тут же вскочили на ноги.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрел на графа и, не увидев у него в руках ни одного из трех мешков, сказал себе: «Мои предчувствия меня не обманули!»

— Пора ехать, — обратился к ним граф. — Выпейте на дорогу, а мне ни есть, ни пить не хочется… и потом в путь.

Франц побежал на кухню гостиницы, а итальянец засыпал еще овса лошадям.

— Значит, ничего не осталось? — спросил он, взглянув искоса на своего господина.

— Ничего, — ответил граф. — Черт знает, куда мне теперь ехать!

Франц вернулся с вином, ветчиной, хлебом и сыром и проворно разложил провизию на лавке. Граф, стоя, отломил кусок хлеба, положил на него ломоть ветчины и выпил стакан вина.

Проиграть шестьдесят тысяч ливров за каких-нибудь два часа! А чтобы достать их, он в недобрый час заложил землю, леса — все, что у него оставалось. Разорение! А у него жена и сын! Что теперь делать? Тысяча черных мыслей проносились у него в уме, как стаи воронов по осеннему небу.

Окончив скромный завтрак, Джузеппе и Франц вывели лошадей из конюшни. Прибежал слуга; граф высыпал ему в руку кошелек с серебряными монетами, среди которых блестел новенький золотой.

— Золотой хозяину, — сказал граф, — остальное тебе, и ступай теперь выпить!

Через минуту граф спускался по той самой узкой улице, по которой поднимался ночью, шепча: «Бедная Луиза!» Нужно было, однако же, на что-нибудь решиться. На что же? Пробить себе череп из пистолета? Как можно! Не подобает ни дворянину, ни христианину! Поискать счастья в чужом краю? Это годится для молодежи, которой и государи, и женщины сладко улыбаются, но бородачей так любезно не встречают! Просить места при дворе или губернаторского в провинции? Ему, в пятьдесят лет, попрошайничать, как монаху! Разве для этого отец его, граф Илья, передал ему родовой герб с черным скачущим конем на золотом поле?..

Было ясно, однако, что, продолжая так же, он плохо кончит, а не для того же он родился на свет от благочестивой матери. Он должен хотя бы имя свое передать чистым сыну и даже, если получится, покрыть его новым блеском… Хорошо бы совершить какой-нибудь славный подвиг.

Проезжая мимо фонтана, сооруженного в Лектуре еще римлянами и сохранившего название фонтана Дианы, граф вздумал омыть руки и лицо холодной и чистой водой, наполнявшей бассейн. Он взошел под свод и погрузил голову и крепкие кулаки в ледяную воду. «Молодцы были те, кто вырыл этот бассейн на завоеванной земле! — сказал он себе. — Кто знает? Быть может, в этом ключе сидит нимфа, и она вдохновит меня!»

Граф вскочил опять на коня и поехал по дороге к воротам, через которые попал в Лектур ночью. Заря начинала разгонять ночные тени. Равнина вдали тянулась к горизонту, окрашенному опаловым светом. Граф Гедеон окинул взором эти широкие поля, горизонт, долины, леса, между которыми он так давно гонялся за призраками, и, поддаваясь грустному чувству, спросил себя, правильно ли употребил отсчитанные ему судьбой дни. Болезненный вздох вырвался из его груди и послужил ему ответом.

Вдруг ему что-то вспомнилось, и он ударил себя по лбу.

— Да, именно так! — воскликнул граф и, обращаясь к своим товарищам, спросил: — Не знает ли кто из вас, где старый герцог де Мирпуа — в замке возле Флеранса или в своем особняке в Лектуре?

— Мне говорили в гостинице, где мы провели ночь, — ответил Джузеппе, — что старый герцог возвратился вчера из Тулузы. Наверно, так рано он еще не уехал из города.

— Ну, тогда к нему в особняк, и поскорей!

Граф повернул назад, выехал на соборную площадь и остановился перед широким порталом. Он поднял железный молоток и ударил им в дверь, которая тотчас отворилась.

— Скажи своему господину, — обратился он к появившемуся слуге, — что граф де Монтестрюк желает поговорить с ним.

Минуты через три тот же слуга вошел в залу, куда ввели графа, и доложил ему, что герцог де Мирпуа его ожидает.

III Стычка в чистом поле

Граф Гедеон поднялся по великолепной каменной лестнице, прошел длинную анфиладу комнат и в большом парадном салоне нашел герцога де Мирпуа, который встретил его без шляпы.

— Граф, — вежливо сказал герцог, — такой ранний визит доказывает, что у вас есть ко мне важное дело. Я желал бы иметь возможность и удовольствие оказать вам в чем-нибудь услугу.

— Благодарю вас за любезность, герцог, — ответил граф де Монтестрюк, — дело касается меня, но вас еще больше.

— Меня?

— Сейчас я все объясню. Простите мне прежде всего, что я вызову у вас тяжелое воспоминание… У вас есть дочь, герцог?

Герцог де Мирпуа побледнел и ответил:

— Ее уж нет больше, граф; она не умерла, а посвятила себя Богу, и каждый день я ее оплакиваю, думая о том, что она жива, но я никогда больше ее не увижу.

— Я знаю, какой удар обрушился на ваш дом… знаю имя мерзавца, который совершил преступление! Меня удивляет одно только — что он еще жив.

— У меня нет сына… я гнался за человеком, о котором вы говорите, догнал его!.. Вы знаете историю дона Диего, граф; со мной было то же… Он сломал мою шпагу и сохранил мне жизнь, а у меня нет Сида, который мог бы отомстить за меня.

— Ну а если бы кто-нибудь вам сказал: «Я убью барона де Саккаро или сам погибну», что бы вы ему дали за это?

— Этот дом, мои замки, мои имения… все, все!

— Всего этого слишком много. Оставьте себе имения и замки, оставьте себе этот дом… Я берусь убить барона де Саккаро, немножко за себя, больше за вас, но мне не нужно ничего из всех ваших богатств… я прошу только вашего покровительства для женщины и для ребенка.

— Мой дом будет для них открыт, даю вам слово. А как зовут эту женщину?

— Графиня де Монтестрюк, которая сегодня же вечером, может быть, овдовеет и приведет к вам моего сына.

Герцог с удивлением взглянул на графа и спросил его:

— Значит, все, что рассказывают, правда?

— Да, герцог, я разорился; сегодня ночью я оставил свои последние деньги в игорном притоне… Мне стыдно и страшно подумать об этом, но именно потому, что я так дурно жил, я хочу хорошо умереть… Кровь, говорят, смывает всякую грязь, а моя кровь прольется сегодня, наверное, до последней капли.

— Но этот барон де Саккаро… вы разве знаете, где он теперь?

— Я, знаю, по крайней мере, как напасть на его след… Еще до наступления вечера я, наверное, настигну его… А если я вернусь… тогда посмотрим!..

Герцог де Мирпуа раскрыл объятия, и граф бросился ему на грудь. Через минуту Монтестрюк пошел к двери с высоко поднятой головой.

— Да сохранит вас Бог! — воскликнул герцог.

Очутившись снова на улице и сев на коня, граф де Монтестрюк вздохнул полной грудью: совесть говорила ему, что он поступил благородно. Проезжая мимо собора, на верху которого блестел крест в лучах утреннего солнца, он сошел с коня и, бросив поводья Францу, взошел на паперть и преклонил колени. Джузеппе последовал за ним и сделал то же. «Барон де Саккаро — человек суровый, — сказал себе граф Гедеон, — если он убьет меня, я хочу, насколько возможно, спасти свою душу от когтей дьявола».

Выехав за ворота Лектура, три всадника очутились в поле и поехали в ту сторону, где видели накануне зарево от пожара, к Ошу.

— Ты знаешь, что задумал господин? — тихо спросил Франц у Джузеппе.

— Нет, но, наверное, какую-нибудь чертовщину.

Встречая по дороге крестьян, граф де Монтестрюк спрашивал у них, не знают ли они, где можно встретить барона де Саккаро. Услышав это страшное имя, некоторые бледнели. Барона видели в окрестностях Сен-Кристи, где он ради забавы сжег прошлой ночью четыре или пять домов.

В Сен-Кристи граф увидел еще тлеющие развалины четырех или пяти домов, вокруг которых горевали и плакали бедные женщины с маленькими детьми.

— А я проиграл этой ночью шесть тысяч пистолей! — вполголоса произнес он, злясь на самого себя; потом, успокоив свою совесть мыслью о том, что он затеял, он крикнул им: — У меня нет для вас денег, но, если только это может вас утешить, я клянусь вам, что проклятый барон не причинит вам больше зла! А пока ступайте к герцогу де Мирпуа, в его дом в Лектуре, и он, наверное, поможет вам в память обо мне.

Сказав это, граф Гедеон пустился дальше. Цыгане, тащившие за собой вереницу растрепанных лошадей и облезлых ослов с десятком полунагих ребятишек, шлепавших по грязи, сообщили ему, что барон со своей шайкой поехал к Сен-Жан-ле-Конталю, в трактир, хозяин которого славится умением жарить гусей.

— Кто тебе сказал это? — спросил граф у цыганки, которая отвечала ему за всех.

— Да он сам. Я ему ворожила..

— И что же ты ему предсказала?

— Что он проживет до ста лет, если только дотянет до конца недели.

— А какой день сегодня?

— Суббота.

— Ну, ну! Может статься, что он долго и не протянет! А что он дал тебе?

— Два раза стегнул кнутом. За это я плюнула ему вслед, да еще перекрестилась левой рукой.

Граф уж было отъехал, но вернулся и спросил:

— А сколько мошенников у него в шайке?

— Да человек двадцать, и все вооружены с ног до головы.

— Эх! А нас всего трое! — сказал граф, а потом, выпрямляясь в седле, прибавил: — Да, трое; но один сойдет за четверых, вот уже двенадцать, а двенадцать душ со мной сойдут и за двадцать; выходит — счет ровный.

Он снял с шеи золотую цепь и отдал цыганке:

— Карман пуст, но все-таки бери, и спасибо за известия.

Цыганка протянула руку к графу, который уже поскакал дальше, и крикнула ему вслед:

— Пошли тебе Господи удачу!

Услышав это, граф снова остановился и повернулся к цыганке со словами:

— Черт возьми! Да кто же лучше тебя может это знать? Вот моя рука, посмотри.

Цыганка схватила руку графа и, внимательно на нее посмотрев, задрожала. Франц наблюдал за ней с презрением, Джузеппе — со страхом.

— Вот странная штука! — сказала наконец цыганка. — На руке у дворянина те же самые знаки, что я сейчас видела на руке у разбойника.

— А что они предвещают?

— Что ты проживешь долго, если доживешь до завтра.

— Воля Божья!

Граф кивнул цыганке и, не дрогнув ни одним мускулом, поехал дальше.

Уже собор Ошский показался на горе с двумя своими квадратными башнями, когда граф Гедеон подозвал знаком обоих товарищей и спросил:

— А что, вы очень дорожите жизнью?

Франц пожал плечами и ответил:

— В пятьдесят-то с лишним лет! Есть чем дорожить! Я с трудом могу одолеть пять или шесть кружек… Съем трех каплунов — и отяжелею, а если не просплю потом часов восемь или десять, то голова после трещит… Надоело!

— А ты, Джузеппе?

— О! Я, — сказал итальянец, — также, как и он! К чему жить в мои годы? Недавно проскакал тридцать миль — и схватил лихорадку… Вот на ночлеге хорошенькая девочка налила мне стакан… Она улыбалась, зубки у нее блестели, как у котенка. А я заснул, положив локти на стол… Совсем не стало во мне человека!

— Значит, вы согласны отправиться в путь, откуда не возвращаются назад?

— Вот еще! Раз вы едете, то и мы не отстанем. Правда, Франц?

— Еще бы!

— Если так, то будьте готовы…

— А куда мы едем? — спросил Джузеппе.

— В трактир, где барон де Саккаро пирует со своими разбойниками.

— Их двадцать, кажется, а с ним выходит двадцать один, — сказал Франц.

— Или мы его убьем, или он нас спровадит на тот свет.

— Что я тебе говорил? — проворчал Джузеппе на ухо товарищу.

Три всадника, оставив Ош справа, въехали в долину, которая ведет в Сен-Жан-ле-Конталь. Все трое вынули свои шпаги и кинжалы из ножен, чтобы увериться, что концы у них остры и лезвия отточены. Осмотрели заряды в пистолетах и, успокоившись на этот счет, пустились дальше.

— Видите, молодцы, — сказал граф, — шесть зарядов — это шесть убитых. Останется четырнадцать, пустяки для нас с вами…

Скоро они доехали до того места, где начинались дома Сен-Жан-ле-Конталя. Женщины и девушки с криком разбегались во все стороны; дети плакали, догоняя их и падая на каждом шагу.

— Вот лучшее доказательство, что тот, кого мы ищем, еще не убрался отсюда! — сказал граф Гедеон.

Он остановил за руку бежавшую по улице женщину с узлом платья. Та упала на колени, думая, что пришла ее смерть.

— Встань и расскажи, что там происходит, — обратился к ней граф.

— Ах, боже мой! Сам дьявол напал на нас!

— Да, дьявол или барон — это одно и то же. Что же он там делает?

— А все, что не позволено делать, добрый господин. Сначала ничто не предвещало беды: вся ватага казалась усталой и толковала, что пора спать; начальник велел приготовить обед, когда они проснутся. Трактирщик поставил кастрюли на огонь, а во дворе накрыли большой стол. Но как только они открыли глаза и выпили несколько бутылок, то стали настоящими язычниками…

— Совсем пьяные, значит?

— Совершенно!

— Ну, тем лучше!

— Они собираются разграбить деревню ради забавы. Послушайте-ка!

В самом деле, слышался сильный шум и выстрелы. Перепуганный скот бежал из деревни с отчаянным ревом. Граф поехал к деревне, сказав своим спутникам:

— Берегитесь, пляска начинается! Держите руку на пистолете и, как только я подам сигнал, не зевайте!

— А какой же будет сигнал?

— Черт возьми! Шпага наголо! Как только я ее выну — стреляй в разбойников и руби их!

Они приехали на главную улицу Сен-Жан-ле-Конталя, в конце которой стоял трактир, прославившийся жареными гусями. Повсюду царил страшный беспорядок. На жителей напал панический ужас. Чтобы добраться до трактира «Золотой карп», надо было двигаться навстречу бегущим.

Через растворенную дверь виден был барон на коне; он осушил целый кувшин вина и смеялся во все горло. Вокруг него ломали мебель, бросали посуду за окно. Несколько разбойников гонялись за служанками, которые не знали, куда спрятаться; стол был опрокинут, несколько бочек расстреляно из пистолетов, и вино лилось ручьями на пол. Негодяи, упав на колени, пили прямо с пола. Там и сям солдаты торопливо совали в мешки награбленные вещи.

Наконец те, кто держался еще кое-как на ногах, сели на коней и выстроились подле барона де Саккаро, красного, как пион. Другие направились, качаясь, на конюшни и вышли оттуда, таща лошадей за поводья.

— Все крепки и славно вооружены, — сказал Франц, — и не двадцать их, а тридцать!

— Ну, тем забавнее будет. На балу, ты сам знаешь, чем больше танцующих, тем веселей, — отозвался Джузеппе.

Выстроив кое-как свою банду, барон крикнул:

— Теперь, мои барашки, на охоту за хорошенькими девочками и за прекрасными денежками! Кто меня любит — за мной!

В ответ раздалось «ура», но в ту минуту, как отряд двинулся с места, во дворе появился граф Гедеон в шляпе, надвинутой на самые брови, а за ним Франц и Джузеппе. Барон, уже ехавший к воротам, увидел его.

— А! Граф де Монтестрюк! — вскрикнул он.

— Он самый!

— Тысяча чертей! Помоги же моей памяти!.. Ведь это тебя я сбросил наземь как-то вечером на дороге в прошлом году?

— Да, напав на меня сзади и неожиданно.

— Военная хитрость, мой друг, военная хитрость! Какими судьбами ты оказался здесь?

— Я оказался здесь потому, что искал тебя.

— Ну, ты меня нашел; чего же ты хочешь?

— Хочу убить тебя.

Шпага графа блеснула в правой руке, а из пистолета, который он держал в левой, он выстрелил в бандита, стоявшего у него на дороге. Тут же раздались еще два выстрела, а за ними с быстротой молнии еще три. Шесть человек упало.

И тут с криком «Бей! Руби!» — старинным боевым кличем своего рода — граф де Монтестрюк бросился прямо на барона. В то же время со шпагами наголо Франц и Джузеппе кинулись на прочих бандитов.

Ошеломленные стремительной атакой, расстроенные внезапным падением шестерых товарищей, всадники барона позволили нападавшим прорвать свои ряды, и еще двое свалились с коней от первых же ударов. Но увидев, что против них всего трое человек, они кинулись вперед. Тут произошла страшная свалка; раздавались крики, стоны, проклятия, бешеные удары шпаг и глухой шум тяжелого падения тел на землю.

Граф Гедеон перескочил через солдата, которого свалил первым выстрелом, и схватился с бароном де Саккаро. Это был крепкий рубака, владевший отлично и шпагой, и кинжалом, но он ослабел от попойки, рука его потеряла гибкость и твердость; кроме того, у графа было еще и то преимущество, что он готов был умереть, лишь бы только убить врага.

Удар сыпался за ударом; уже кровь лилась ручьями с обоих, но по тому уже, как граф вертелся около барона, грозя ему и рукой, и шпагой, и кинжалом, быстро нападая и так же быстро отражая удары, можно было догадаться заранее, на чьей стороне окажется победа. Она пришла бы еще скорее, если бы время от времени один из людей барона не отделялся от общей схватки, где бились Франц и Джузеппе, чтобы броситься на графа, которому приходилось еще и от него защищаться, а между тем барон мог хоть немного передохнуть; но силы его заметно истощались, кровь лилась из ран, и он уже с трудом держал шпагу.

Пришла наконец минута, когда уставшая рука барона опустилась и открыла задыхающуюся грудь. Быстрее молнии граф Гедеон нанес удар, распорол барону горло и сбросил окровавленного наземь.

— Мертв! — крикнул он.

Увидев смерть начальника, еще кое-как державшиеся люди барона ударились в бегство. Франц и Джузеппе и не думали гнаться за ними. Окруженные мертвыми и умирающими, они протянули друг другу руки.

— Ну, каково тебе, брат? — спросил Франц у Джузеппе.

— Нехорошо, брат! А тебе?

— Еще хуже, если это возможно…

Граф подъехал к ним, едва держа в руке окровавленную шпагу, затем вдруг побледнел и на минуту закрыл глаза. Он открыл их и, сделав над собой усилие, чтобы не упасть, сказал:

— Кажется, мой счет сведен.

Франц и Джузеппе соскочили с седел, не думая о своих ранах, и сняли графа с коня; они положили его на солому, покрытую собранными наскоро плащами. Несколько жителей, увидев, что побитые разбойники скачут сломя голову из деревни, подошли к трактиру. Кто был посмелей, вошел во двор, глядя на раненых, считая мертвых, перескакивая через целые лужи крови. Двое или трое бродили вокруг барона, удивляясь его огромному росту и еще пугаясь свирепого выражения, так и застывшего на его лице. Они показывали друг другу страшную рану у него на шее.

Маленький человечек в черном плаще, вышедший из погреба, приблизился к графу Гедеону, согнув спину.

— Я немного лекарь, кое-чему учился в Испании, — сказал он, — покойный барон де Саккаро — да приимет Господь его душу! — возил меня с собой на всякий случай…

Джузеппе подтолкнул его к графу.

IV Обещание сдержал смертью

Маленький человечек в черном опустился на колени, расстегнул платье графа, положил его на спину, потом на живот, внимательно осмотрел раны и затем сказал:

— Все это пустяки, граф. Я знаю секрет кое-каких мазей, и все бы уладилось, но, к несчастью, у вас на левом боку, между третьим и четвертым ребром, сквозная кинжальная рана дюйма в четыре или в пять.

— Смертельная? — спросил граф.

— Да, судя по всему, дело плохо.

— Сколько еще я проживу?

— С помощью Божьей и с моими заботами о вашей милости, до… до вечера, граф.

— Успею ли я, по крайней мере, исповедаться и принять причастие?

— Да, если вашей милости не слишком много нужно рассказывать попу.

— Только то, в чем порядочный дворянин может сознаться… Эй! Франц!

Франц подошел. У бедного рейтара были слезы на глазах.

— Садись на лошадь и скачи в Жимонское аббатство; аббат — мой приятель. Пусть он пришлет мне священника… Только поторопись: смерть не может заставлять ждать.

Честный солдат, не говоря ни слова, поймал свежую лошадь, бродившую без седока, и попросил Джузеппе привязать к его ранам, которыми он весь был покрыт, смоченные водкой компрессы.

— Только бы мне туда доехать, — сказал он, взбираясь на коня.

В то время как Франц скакал в Жимонское аббатство за священником, человечек в черном, учившийся в Испании, давал графу лекарство из склянки и прикладывал к ранам разные мази, которых у него было множество. Джузеппе молча смотрел.

— Если у вас останется, — произнес наконец бедный солдат, — мне бы тоже нужно немножко.

Граф обернулся к итальянцу и, взглянув на него, спросил:

— А что, разве нам придется вместе отправляться в далекий путь?

— А вы как думаете? Я не из тех, что бегут в последний час.

По приказанию графа Гедеона бедняка положили возле него на солому, и они принялись толковать о старых походах.

Жители деревни, не заботясь об умирающих, занимались очищением их карманов и действовали удивительно ловко. Услышав, что есть чем поживиться в трактире, прочие тоже прибежали, как стая голодных собак, и с шумом и криками принялись стаскивать платье с мертвых.

— Смотри не вздумай умереть первым! Ведь нужно же будет кому-нибудь привезти меня домой, в Монтестрюк; я на тебя рассчитываю, — сказал граф, обращаясь к Джузеппе.

— Ну еще бы! Ведь господин всегда должен идти впереди!.. Я могу и подождать.

Вдруг раздался шум на улице, и толпа расступилась: это Франц возвращался во всю прыть, одной рукой держась за седло, а другой хлестая лошадь запыхавшегося святого отца. Франц подъехал прямо к графу Гедеону и сказал:

— Вот и священник!

Едва он это выговорил, как свалился на землю. Его рот судорожно сжался, он раскрыл глаза и больше уже не шевелился.

Джузеппе, приподнявшись, перекрестил бедного товарища.

— Вот и первый, — прошептал он.

Граф приподнялся и сел, а священник возле него.

— Святой отец! Я делал не много добра, и редко; много зла, и часто; но никогда и ничего против чести… Я умираю добрым католиком. Вот сейчас только я избавил свет от гнуснейшего мошенника.

— Знаю… знаю, — кивнул священник.

— Надеюсь, что это мне зачтется там, на небесах.

Священник нерешительно покачал головой; потом, наклонившись к умирающему, спросил:

— Раскаиваетесь ли вы в грехах своих, сын мой?

— Горько раскаиваюсь.

Священник поднес распятие к губам графа, который набожно его поцеловал, потом перекрестил большим пальцем его лоб, уже покрывшийся липким потом. Окончив исповедь, граф попросил верного Джузеппе достать ему лист бумаги, перо и чернильницу. Человечек в черном, не сводивший с него глаз, достал все это из кожаного футляра, висевшего у него на поясе, и, положив бумагу на колени раненому, сказал боязливо:

— Не нужно, однако же, писать слишком долго.

— Вы полагаете?

— Я говорю это из предосторожности. Я только что щупал вам пульс: если вы надумаете писать красивые фразы, то не успеете поставить подпись.

Джузеппе, собравший последние силы в эту торжественную минуту, приподнял графа, который взял перо и довольно твердой рукой написал три строчки, поставил подпись, свернул лист вчетверо и приложил на горячий воск,накапанный на бумагу черным человеком, большой золотой перстень с гербом.

— Есть у меня еще время? — спросил он.

— Да, немного… не столько, как в первый раз.

Граф взял еще лист бумаги и тем же пером написал:

«Графиня, я умираю христианином, хоть и жил хвастуном; простите мне все зло, которое я вам сделал… Вверяю вам сына».

Затем, обращаясь к Джузеппе, он сказал:

— Эти два письма отдай графине де Монтестрюк, жене моей, а этот перстень — моему сыну.

Граф опустился на солому, закрыл глаза, сложил руки; губы его слабо шевелились. Джузеппе стал на колени и положил подле графа его обнаженную шпагу. Все молчали во дворе. Священник читал отходную.

Вдруг граф открыл глаза и, взглянув на Джузеппе, сказал твердым голосом:

— До свидания!

Дрожь пробежала по всему его телу.

— Приими, Господи, душу его! — произнес священник.

— Вот и второй! — прошептал итальянец.

Джузеппе обернул тело господина в плащ и, положив его на носилки, направился к замку Монтестрюк. Шествие двигалось медленно; Джузеппе ехал верхом, держа лошадь графа в поводу. Он спрятал оба письма на груди, а перстень в поясе. Время от времени у него кружилась голова, но он не поддавался, говоря себе: «Все равно доеду».

К концу ночи он увидел стены замка, выступающие из мрака.

— Кто идет? — крикнул часовой, заметив толпу людей, подходивших к воротам.

— Благородный граф де Шаржполь, мой господин, возвращается мертвым в свой замок.

Подъемный мост опустился, и процессия перешла ров.

Если бы Джузеппе вместо того, чтобы войти через ворота, взял по тропинке, огибавшей скалу, на которой возвышалась стена замка, он, может быть, различил бы две обнявшихся тени в черной раме окна, наверху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и никак не могла с ним расстаться.

— Итак, настал час проститься, — говорила она, — и навсегда!

— Не навсегда, Луиза, я вернусь.

Она качала головой, и слезы текли по ее лицу.

— Нет, нет! Вы не вернетесь… Арманьяк далеко… а в Париже так хорошо!

Ее душили рыдания; ничто не могло унять ее отчаяния — ни клятвы, ни обещания.

— Я чувствую, — говорила она, — что никогда больше вас не увижу!

Бледный свет, предвестник утра, забрезжил на горизонте.

— Вот уж и день! — сказала Луиза, вздрогнув, обняла Колиньи в последний раз и произнесла: — Прощай!

Она прильнула губами к его лбу и безмолвно указала на веревку у окна.

Тут со стороны ворот послышался шум, потом завизжали цепи подъемного моста и раздался стук упавшего помоста.

— Боже! — воскликнула графиня. — Это, может быть, граф де Монтестрюк!.. Ступайте! Ступайте!

Графиня стояла, задыхаясь от страха, у окна, пока граф де Колиньи не спустился по веревке и не скрылся в лесу. Дрожащей рукой она схватила веревку и, притянув ее наверх, спрятала в сундук. Едва она успела затворить окно, как в дверь постучали.

— Кто там? — спросила она глухим голосом.

— Это я, Джузеппе, ваш слуга, с поручением от графа де Монтестрюка, моего господина.

Луиза отперла дверь, и Джузеппе со шляпой в руке, бледный, расстроенный, вошел в комнату.

— Графиня, — сказал он, кланяясь, — вот письма, которые граф приказал мне вручить вам. Кроме того, он просил передать этот перстень его сыну.

Графиня взяла у него из рук письма и перстень.

— Но сам граф?.. — спросила она наконец.

— Граф следует за мной. Извольте взглянуть.

Джузеппе раздвинул складки портьеры и показал графине носилки, поставленные слугами посреди комнаты. На них лежало тело графа. Из груди Луизы вырвался крик:

— Умер!

— Умер со шпагой в руке, как дворянин и как солдат.

В нескольких словах Джузеппе рассказал ей, как, проведя ночь за картами в Лектуре, граф отправился на рассвете искать барона де Саккаро и как, застав его в Сен-Жан-ле-Контале, напал на него и убил.

— Тогда граф и написал письма, которые я обещал доставить вам. Потом он скончался от ран, получив отпущение грехов.

Луиза упала на колени, закрыв лицо руками.

— Теперь, графиня, мое поручение исполнено и я могу идти.

И Джузеппе тяжело опустился на пол возле своего господина.

— Вот наконец и третий! — сказал он.

Служители, принесшие носилки, уже ушли. Графиня осталась одна с двумя трупами; кое-как она дотащилась до окна, ухватилась за него и с трудом выпрямилась. Вдали по дороге неслось облако пыли.

— Ах! Вдова и одна! — Луиза подошла к столу. — Но я могу написать, послать к нему верхового, вернуть его…

Она уже готова была опустить перо в чернила, но бросила его.

— Как! Я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разоренной женщине!.. Если граф де Монтестрюк искал смерти, то я могу догадаться, что у него ничего не осталось… Сделаться бременем для него, после того как была его счастьем!.. Ни за что! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уже нет в живых, носил это имя с честью.

Она затворила окно и больше уже не смотрела на белое облако, исчезавшее вдали. «Теперь прошлое умерло, надо думать только о будущем», — решила она.

Графиня позвонила. Вошел слуга.

— Доложите графу Гуго де Монтестрюку, что мать желает его видеть, — приказала она.

Через минуту вошел ребенок лет семи или восьми; она взяла его за руку и подвела к телу графа Гедеона со словами:

— Отец твой умер, сын мой, мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.

Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвестили вассалам графа де Шаржполя о смерти господина. Со всех сторон сбежались они преклонить колени у гроба, покрытого черным бархатом с фамильным гербом и окруженного сотнями свечей. Но за толпой слуг показались и жиды с кривыми лицами, и жадные, как волки, ростовщики.

Графиня приняла их сама и, указывая на длинные столы, поставленные во дворе, сказала им:

— Идите и ждите; завтра замок будет ваш, сегодня он принадлежит смерти.

Похоронное пение раздавалось под сводами капеллы, наполненной дымом ладана. Графиня пробыла в ней целые сутки, преклонив колени на голых плитах, опустив покрытую вуалью голову, сложив руки в молитве.

Когда она покинула капеллу, она была уже не той женщиной, какой вошла туда. Лицо ее было бледно, как мрамор, и в заплаканных глазах светилась твердая решимость. Кротость и мягкость черт исчезли и сменились суровостью; вместо огня молодости появилась грустная покорность судьбе. Прежде она была изящной, теперь стала величественной.

После великолепных похорон, на которые графиня отдала свои последние деньги, она велела отворить настежь двери замка и позвать тех, кого удалила накануне.

— Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, — сказала она им, — можете войти; мой сын и я — мы уходим.

Взяв с собой старого конюшего и двух служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся в черном, держа сына за руку, графиня прошла твердым и спокойным шагом через подъемный мост и, не оглядываясь на эти старые стены, в которых оставляла столько воспоминаний, пошла по дороге изгнания.

Ребенок брел возле матери, поглядывая на нее украдкой в беспокойстве и смутно понимая, что случилось нечто необыкновенное. Когда исчезли из виду башни замка, он заплакал потихоньку.

Агриппа — так звали старого конюшего — не смел расспрашивать графиню, но говорил про себя, что не оставит ее, куда бы она ни пошла.

На повороте дороги, которая вела из замка Монтестрюк в окрестные поля, их ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телега, приготовленная Агриппой по приказанию графини. Она села в нее с сыном.

— Как, графиня! В этой телеге, вы? — воскликнул Агриппа в негодовании. — Позвольте, я побегу в замок и приведу…

— Не надо! — сказала она, протягивая свою белую руку. — Разве я тебе не говорила, что все остающееся там теперь уж не мое? Слушайся же меня, как ты слушался своего господина.

Подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:

— Куда прикажете везти вас, графиня?

— В Лектур, к герцогу де Мирпуа.

V Воспитание молодого графа де Монтестрюка

Под вечер телега, поднявшись на склон горы, по которому граф де Монтестрюк проезжал за три дня до этого, остановилась у дверей того самого особняка, в который и он тогда постучался. Герцог де Мирпуа был дома.

Взяв в руки запечатанное гербом графа письмо с адресом уважаемого старика, графиня вошла в ту самую большую комнату, где он принимал графа Гедеона. При виде женщины в трауре и при ней ребенка герцог де Мирпуа подошел к графине и серьезным и ласковым голосом пригласил ее сесть.

— Прочтите прежде это письмо, герцог, — сказала Луиза.

Она подала письмо, герцог де Мирпуа распечатал его и громко прочел следующее:

— «Герцог! Я убил барона де Саккаро и сдержал свою клятву; не стану напоминать об обещании человеку вашего рода. Умираю, оставляя под вашим покровительством графиню де Монтестрюк, жену мою, и моего сына, Гуго. Гедеон Поль де Монтестрюк, граф де Шаржполь».

Тогда графиня подняла свою вуаль и сказала:

— Я та, о ком пишет граф де Монтестрюк, а это сын мой, Гуго.

— Графиня, не угодно ли вам сесть? — ответил герцог. — Мой дом, к вашим услугам.

Она погладила сына по голове и, указывая ему на лужайку, видневшуюся через большие стеклянные двери, сказала:

— Ступай, сын мой, мы с герцогом будем говорить о таких вещах, о которых ты узнаешь со временем.

Гуго поцеловал руку матери и вышел. Он был мальчик крепкий и ловкий; лицо его дышало откровенностью и решительностью.

Когда графиня де Монтестрюк села на большое почетное кресло, герцог поместился напротив нее и, поклонившись, сказал:

— Говорите, графиня; чего бы вы ни пожелали, все будет исполнено. Если бы даже я и не дал слова вашему мужу, если бы он и не погиб из-за меня, — вы одиноки, и я в полном вашем распоряжении.

— Что мне нужно, герцог, так незначительно, что, я уверена, вы мне не откажете.

— У меня несколько замков; выберите любой и поселитесь в нем. У меня нет больше дочери, и я брожу в одиночестве по своим обширным владениям. Что касается лошадей и экипажей молодого графа — это уже мое дело.

— Нет-нет… Все это совершенно излишне. Мне нужно только пристанище, где я могла бы жить в уединении с двумя-тремя слугами, и скромные средства.

Герцог де Мирпуа посмотрел на нее с удивлением.

— Я объяснюсь, — продолжала графиня. — Вы знаете, как умер граф де Монтестрюк; вы знаете, как он жил. Когда он просил моей руки, он уже был вдовцом после первой жены, не оставившей ему детей; репутация его была уже известна. Меня хотели отдать в монастырь, а монастырь меня пугал. Мой отец, маркиз де Новель, был небогат. Он сказал мне о сватовстве графа де Шаржполя. Я приняла предложение, граф увез меня в Монтестрюк, и через год у меня родился сын. Я готова была посвятить себя человеку, имя которого носила, но не могла сладить с его неукротимым нравом. Богатство, полученное им еще в колыбели, свело его с ума. Вечно в разъездах, вечно на праздниках, он переезжал из Бордо в Тулузу, из Монтестрюка ко двору, воевал с наслаждением, когда представлялся случай, а сложив оружие, играл с таким же жаром; едва ли сотню раз я его видела за все десять лет. Ах! Сколько несчастий можно было бы предотвратить, если бы только он сам пожелал! — прибавила она, глубоко вздохнув, затем оправилась и продолжила: — Я не хотела бы, чтобы сын мой испытал страсти, владевшие отцом. У Гуго те же инстинкты, тот же огонь в крови. Что погубило отца, может погубить и сына. Одним только воспитанием можно победить и смирить его. Вот почему я хочу воспитать своего сына в бедности, в нужде, чтобы он сделался человеком.

— Вы, вероятно, правы, графиня.

— Да, я права, сердце говорит мне, что я права. Куда бы я ни поехала, в какой бы нужде я ни жила, у меня есть два преданных существа, которые меня не покинут: женщина, которая меня выкормила, и старый солдат, который сопровождал графа в походах. Он любит Гуго, как своего собственного ребенка. К этим двум преданным слугам прибавьте бедного малого, которого я приютила и который выполняет черную работу, — вот и весь мой штат. Если вам угодно будет указать мне дом, где никто бы меня не знал и где бы я могла поселиться с сыном, я буду вам вечно благодарна.

— Что вы говорите о благодарности!.. Граф де Монтестрюк омыл в крови мерзавца обиду, нанесенную моему имени… Я ваш должник… Все ли вы сказали?

— Мне нужно помещение для пяти человек; дайте мне еще средства, достаточные для скромной жизни, без нужды, но и без роскоши.

— У меня есть именно такой дом, графиня, и вы хоть завтра можете туда поехать, если вам угодно. Но на эту ночь я попрошу вас остаться здесь, в особняке.

Графиня де Монтестрюк поклонилась.

— Этот дом называется Тестера, — продолжал герцог. — Это маленькое имение, доставшееся мне по наследству. Там приличная мебель, есть двор, башенка, ров. Не возражайте! Это каменная раковина, которую граф де Монтестрюк запросто разломал бы локтями. При доме есть клочок земли и небольшой лес, приносящие полторы тысячи ливров дохода в год, и, кроме того, кое-какие сборы вином, хлебом, сеном и овощами.

— Да это великолепно!

— Семье мелких дворянчиков этого показалось бы мало! Я пошлю слугу в Тестеру с приказанием вычистить дом и удостовериться в том, что там есть все необходимое, и, если вам угодно, завтра же вечером вы сможете туда переехать. Само собой разумеется, что с той минуты, как вы войдете в Тестеру, имение будет вашим. Если я приеду когда-нибудь туда узнать о вашем здоровье, вы, в свою очередь, приютите меня на ночку.

— Я согласна, — сказала графиня, подавая руку герцогу де Мирпуа.

На следующий день герцог сам захотел проводить графиню в ее новое жилище, в нескольких милях от Лектура. Когда они подъехали к аллее, ведущей к дому, герцог снял шляпу и, поклонившись, произнес:

— Здесь вы у себя, графиня. Через месяц, если позволите, я проведаю вас.

На крепких стенах Тестерского замка стояла башня с бойницами, и издали здание походило на феодальное укрепление. Службы соединялись с главным корпусом амбарами и сараями, а посередине был двор, в котором бил фонтан. Другая башня обрушилась. Низкая и широкая зала со сводом служила погребом. Окна были крепкие, двери исправные, камины в порядке.

Графиня де Монтестрюк осмотрела дом от погреба до чердака и нашла в столовой шкафы, полные посуды, а в спальне — богатые запасы белья. В кухне блестели медные кастрюли. Обо всем подумали, обо всем позаботились. На кроватях были занавески, чистые одеяла, простыни, подушки.

Скоро пришел старик Агриппа и, потирая руки, объявил:

— В погребе стоит десять бочек с вином — мы столько и за десять лет не выпьем, — радовался он. — В дровяном сарае сложено столько дров и хворосту, что нам будет чем согреться в самые суровые зимы; в амбарах столько хлеба, что мы смело можем есть, не считая кусков, а овса хватило бы на десяток лошадей, если бы они у нас были: повсюду полные мешки с провизией; я услышал крик петуха и обнаружил в углу птичий двор с курами и утками, которыми молодой господин наверняка останется доволен; жирные гуси и индейки гуляют там же, а в сундуке я нашел толстый мешочек графине для милостыни — так и написано вот здесь на бумажке… Да! Всего, всего у нас вдоволь.

Графиня де Монтестрюк поняла теперь, зачем герцог де Мирпуа посылал накануне своего слугу в Тестеру.

— Все ли ты рассказал? — спросила она, улыбаясь.

— О нет! Есть еще комнатка, полная игрушек, для графа Гуго и другая, побольше, со всяким оружием: с кинжалами, шпагами, мушкетами, самострелами, копьями, рогатинами, алебардами, с разным огнестрельным оружием, от пистолетов до фальконетов; будет с чем приучать его к ремеслу солдата… Это уж мое дело, и я беру его на себя… А потом, в высокой светлой комнате с окнами на восток прекрасная библиотека, набитая сверху донизу книгами. Среди них есть книги о сражениях с картинками и портретами военачальников. Это придаст графу охоты учиться чтению.

Две большие собаки вошли в эту минуту и стали ласкаться к Агриппе.

— И эти собаки принадлежат графине, — продолжал он, лаская их. — Я встретил их во дворе, на солнышке, дал им по куску хлеба, и с тех пор мы стали друзьями. Садовник здешний сказал мне их клички: вот это Дракон, а это Фебея, брат и сестра, отличные собаки! С такими сторожами можно спать спокойно.

Было уже поздно, и осмотр окрестностей Тестеры отложили на завтра.

Дом был построен на берегу широкого озера, из которого наполнялись водой рвы. К нему вела неплохая дорога. Вокруг простирались луга. Неподалеку виднелся шпиль колокольни на фоне голубого неба, указывая место нахождения деревни, скрывавшей свои смиренные крыши в зелени груш и яблонь. При доме были также огород и фруктовый сад.

Обойдя свое новое имение и отдав полную справедливость предусмотрительности и доброте герцога, графиня позвала Гуго в свою комнату, посадила его к себе на колени и сказала:

— Ты осмотрел теперь, сын мой, те места, где ты будешь жить, пока не вырастешь.

— Хорошо! Мне здесь нравится. Я останусь тут, пока вам будет угодно, матушка.

— А я здесь дождусь, пока Господь Бог призовет меня к себе дать отчет в том, на что я употребила дни свои.

— Не говорите этого; вы знаете — я не хочу разлучаться с вами.

Мать нагнулась к нему и поцеловала.

— Ты не увидишь больше замка Монтестрюк, милый Гуго.

— Почему? Он мне тоже нравился со своими высокими башнями, куда я забирался с Агриппой.

— Замок уже не наш, и у тебя нет больше ни лошадей, ни пажей, ни шелкового и бархатного платья, а у меня — ни карет, ни конюших. Мы разорились.

— Разорились? — повторил маленький Гуго с удивлением.

— Ты не можешь понять этого слова теперь, но поймешь со временем.

— Если так, то что же у меня остается?

— У тебя остается твое имя, сын мой.

— Славное имя! — воскликнул ребенок, оживившись. — Гуго Поль де Монтестрюк, граф де Шаржполь!

— Да, славное, сын мой, но ты должен возвратить ему прежний блеск и сохранить его чистым и незапятнанным.

— А что нужно для этого делать, матушка?

— Надо трудиться без отдыха, чтобы сделаться человеком и солдатом.

— Ну, я и стану трудиться и сделаюсь человеком и солдатом.

— Поклянись! Твой отец никогда не изменял клятве и отдал жизнь свою, чтобы сдержать данное слово.

Маленький Гуго задумался, потом, подавая матери обе руки, сказал:

— Клянусь вам, матушка.

Можно сказать, что воспитание маленького Гуго, ставшего графом де Монтестрюком, началось на другой же день после того, как он приехал в Тестеру. Дом этот был так далеко от замка, в котором он родился, что окрестные жители, которые вообще мало разъезжали в те далекие времена, а жили больше в тени своей колокольни, не знали графини. Она могла гулять по окрестностям, не опасаясь быть узнанной. Она выдавала себя за вдову убитого на королевской службе капитана, искавшую уединения и покоя. Все любили ее за молодость и задумчивую красоту, за проказы и миловидность сына и за добро, которое она делала. По воскресеньям в церкви ей уступали особое место.

Однако же бывали и у графини часы, когда она вспоминала о прошлом. Из чувства собственного достоинства она не захотела позвать тогда графа де Колиньи, но неужели он сам не отыщет ее из любви? Возможно ли, что он забыл ее, что уже вовсе о ней не думает? А как, однако же, он любил ее! Как клялся навсегда сохранить эту любовь! Не он ли в час разлуки предлагал ей уехать с ним в далекие страны? Тогда он был готов на любые жертвы.

Когда эти мысли приходили Луизе в голову во время прогулок по окрестностям Тестеры, она медленным шагом со слезами на глазах шла по тропинке от дома до ближайшей дороги, на которой каждый день появлялись проезжие. Дорога эта пролегала по забытой местности, куда не доходило даже эхо событий, волновавших Париж. Когда задумчивая прогулка приводила ее к тому месту, откуда видна была длинная желтая лента дороги, она садилась на камень и жадно всматривалась в горизонт. Когда вдали поднималось облако пыли, сердце ее начинало биться чаще, она привставала и старалась разглядеть фигуру всадника. Но то был не Жан де Колиньи, и она грустно опускалась опять на свой камень.

Прошли дни и недели, месяцы и годы. Графиня де Монтестрюк по-прежнему оставалась одна. Настало время, когда она совсем уже перестала надеяться. «Я знала, — сказала она себе, — что он забудет меня». С этой минуты между ней и Богом остался только сын.

Первые годы прошли в глубокой тишине. Внешние события не отзывались в Тестере ни малейшим шумом. Гуго рос и укреплялся. В его характере было что-то твердое и честное, располагавшее всех в его пользу.

День его проходил в играх и в учении, в прогулках и в работах, развивавших его силы. Он любил ходить с крестьянами в поле, любил работать с ними серпом и топором в лесу. Как-то раз мать застала его за плугом; он покраснел и бросил палку с острым концом, которой погонял быков.

— Продолжай, — сказала графиня, — пахать не унизительно ни для кого.

Трижды в неделю добрый священник, полюбивший вдову и сироту, являлся в Тестеру и учил Гуго истории, географии, словесности, латинскому языку и кое-каким обрывкам других наук. Ребенок любил читать: длинными зимними вечерами, когда ветер бушевал во дворе и дождь стучал по крышам, он, сидя вместе с матерью в низкой комнате перед камином, читал книги о путешествиях или о жизни славных людей. Ему нравились рассказы о дальних экспедициях и о боевых подвигах, но что он любил особенно — это уроки Агриппы. Гуго еще не дорос ему до плеча, а уже порядочно бился на шпагах.

— Вам недостает только силы и привычки, граф, — говорил старый солдат, гордясь своим учеником.

— Это придет, — отвечал Гуго, отирая пот с лица.

В пятнадцать лет Гуго был другом и, можно сказать, командиром всех детей своего возраста. По воскресеньям он собирал целую толпу, проводил большие смотры на окрестных лугах, строил с товарищами крепости и окопы, окружал их палисадами из кольев, потом делил войско на два отряда, отдавал один под команду смышленого товарища, сам становился во главе другого, и начиналось большое сражение, оканчивавшееся закуской, которую доставляла графиня. Ни снег, ни холод, ни дождь, ни ветер ничего не значили для здорового мальчика.

Гуго учился верховой езде без седла на лошадях, возвращавшихся с пахоты, и на жеребятах, которых ловил на пастбище. Никакая бешеная скачка его не пугала, никакая преграда его не останавливала.

Агриппа думал только, как приучить молодого графа к фехтованию, и ему пришла на ум оригинальная мысль. Всякого солдата, всякого рубаку, какой ни попадался ему на дороге к Тестере, он зазывал в дом и кормил — с одним только условием: чтобы час-другой солдат провел с Гуго в фехтовальной зале. Агриппа сам был знатоком в этом деле и, когда видел, что урок прошел отлично, давал учителю маленькую плату.

В то время было много разных искателей приключений и дезертиров, так что юноша Гуго имел дело и с испанцами, и с итальянцами, и со швейцарцами, и с фламандцами, и с португальцами, которые учили его особым приемам каждой нации. Поседевшие бойцы усердно хвалили мальчика.

Случалось иногда и раскаиваться в этих гостеприимных встречах. Пропадали кое-какие вещи. Гуго не смел подозревать своих учителей. Напротив, доверчивый настолько же, насколько и храбрый, он безусловно верил всем рассказам об их подвигах и походах. Раз пять он даже высыпал им в руку все, что было в его скромном кошельке, а они клялись ему, что скоро принесут назад занятые деньги. Получив деньги, они, разумеется, исчезали навеки.

VI Уроки и советы

Как-то раз сын графа Гедеона забыл на скамейке совсем новый плащ, сшитый местным портным из хорошего сукна. Только он отвернулся, как плащ исчез. Он бросился искать его повсюду, крича, что разве сам дьявол унес его на рогах.

— Дьявол не дьявол, — сказал Агриппа, — а тот ловкий молодец, что рассказывал о сражениях во Фландрии, просто надел его и ушел.

— О! — отозвался мальчик с негодованием. — Как можно думать, что такой храбрый человек решился на такой скверный поступок?

— Я сам видел, как он стащил плащ, да и десятеро других сделали бы на его месте то же самое. Подвернулся удобный случай, хороший новый плащ — как тут не решиться прохожему завладеть чужим добром? Насчет оружия вам не многому осталось еще поучиться, а уж насчет жизни и людей, ну!..

— Предупреждаю тебя, мой старый Агриппа, что тогда только поверю, когда увижу воровство собственными глазами.

— Увидите, и не раз еще, а десять! Только не мешайте мне.

В тот же день Агриппа принялся за дело. Он вычистил погреб в старой башне, углубил его, сняв слой земли, потом посыпал рыхлой землей, а в своде проделал люк, да так искусно, что его нельзя было заметить.

Этот люк открывался под тяжестью человека и находился как раз у начала каменной лестницы с истертыми от времени ступеньками, которая вела в круглую комнату; в углу этой комнаты стоял старый дубовый сундук, окованный ржавым железом. Агриппа обмел на нем пыль и, подняв крышку, положил туда два кожаных мешка с медными и железными кружочками. Гуго смотрел внимательно на эти приготовления.

— Вот западня и готова, подождем теперь лисицу, — сказал старик.

Через неделю появился какой-то бродяга, вооруженный с головы до ног. Нос у него был крючком, а лицо как у совы. Агриппа побежал к нему навстречу, наговорил ему тысячу любезностей и, как всегда делал, обещал хорошенько накормить за урок фехтования. Тот уже успел рассмотреть на кухне перед очагом аппетитный вертел, а на столе два кувшина с вином, погладил усы и согласился охотно.

— Уже поздно и ходить по ночам не годится, — прибавил Агриппа, — так что после урока оставайтесь у нас переночевать, а завтра утром мы вам поднесем на дорогу стакан вина и кусок холодного мяса.

Урок прошел превосходно, а после него учитель, ученик и старик Агриппа уселись за стол, на котором дымилась жареная индейка, а рядом с ней лежал добрый кусок ветчины. Две кружки стояли под рукой у солдата, который тотчас осушил одну.

После ужина Агриппа огляделся по сторонам с таинственным видом и, положив локти на стол, сказал:

— Ну, приятель, мне сдается, что вы человек порядочный и обстоятельный и на вас можно положиться.

— Надеюсь!

— Тогда я открою вам секрет и вместе с тем попрошу об услуге.

Агриппа пошел к двери, затворил ее и вернулся на свое место.

— Сейчас я покажу вам приготовленную для вас комнату; надеюсь, вы останетесь ею довольны.

— О! Лишь бы была хорошая постель, огонь в камине, да на столе кружка вина и кусок мяса на случай, если проснусь ночью, — ночью я привык погрызть чего-нибудь.

— Все будет… Теперь приступаю к секрету.

Гуго, положив подбородок на руку, слушал.

— Ваша комната тут, рядом, выходит она в коридор, ведущий к башне, которую вы, верно, заметили, когда подходили к дому.

— Да, кажется, четырехугольная башня, — сказал рейтар.

— Именно. Ну! В этой самой башне я спрятал свою казну.

— Как? — спросил солдат.

— Тс! Увы! Вся она в двух маленьких мешочках! Время теперь такое тяжелое! Я положил их в дубовый сундук.

— Внизу башни?

— Ради бога, потише! Мало ли злых людей на свете!

— Разумеется.

— Я сам всегда сплю там же с пистолетами, чтобы никто туда не забрался; но посудите, какая беда! Именно сегодня вечером у меня назначено свидание в деревне по очень важному делу. Мне нужен кто-нибудь, кто посторожил бы мое сокровище. Из вашей комнаты хорошо слышно все, что делается в башне. При малейшем шуме вы могли бы позвать на помощь…

— На помощь? Я-то, служивший на мальтийских галерах? Довольно будет вот этой руки и этой шпаги. Недаром меня зовут дон Гаэтано де Гвардиано. Ступайте себе по делам, а я покараулю, и, клянусь Богом, никто не подойдет близко к вашим деньгам, даю вам слово кастильянца.

— Раз так, пойдемте осмотрим место.

Гуго зажег фонарь и пошел впереди, за ним Агриппа, а потом испанец. Они прошагали в молчании через комнату, потом через коридор и, войдя в башню, поднялись по лестнице в комнату, где стоял сундук.

— Вот и мои мешки, — сказал Агриппа, открывая крышку. — Они легонькие… посмотрите… а все-таки в них порядочный куш… Вверяю их вам.

— Будьте спокойны, — ответил дон Гаэтано, взвесив мешки на руке, а потом бросив их назад в сундук.

— Дверь-то не совсем ладно затворяется, — продолжал Агриппа самым простодушным голосом, — дерево все источено червями… да и замок ненадежен… но вы будете близко — и мне нечего бояться.

Все трое вернулись назад, и Агриппа показал испанцу его комнату. На столе его ждали большая кружка вина и добрый кусок мяса.

— Постель ваша готова; не нужно ли еще чего? — спросил Агриппа.

— Нет, благодарю, больше ничего не надо.

— Значит, я смело могу идти в деревню, где меня ждут?

— Хоть сейчас, если хотите, — ответил дон Гаэтано.

Они обнялись, Агриппа затворил дверь и ушел с Гуго.

— Начинаете понимать, граф? — спросил он.

— Да; но ты увидишь, что твоя хитрость пропадет даром.

На другой день на заре Агриппа и Гуго пошли в комнату испанца; в ней никого не оказалось, дверь была отворена. Агриппа, взглянув на Гуго, сказал:

— Если птичка вылетела из гнезда, значит, улетела за кормом.

— Послушай-ка! — воскликнул Гуго, схватив его за руку.

Из башни раздавались глухие проклятия. По мере того как они шли по коридору, крики становились явственнее. В конце коридора они увидели, что люк открыт, и, нагнув голову над черной дырой, заметили внизу, в темноте, человека, который ревел и бился.

— Как? Это вы, дон Гаэтано? — сказал Агриппа ласковым голосом. — Что за беда с вами случилась? Я забеспокоился, не найдя вас в постели… Не дурной ли сон прогнал вас с нее? Или вы услышали какой-нибудь шум?

— Именно! — ответил Гаэтано. — Мне приснилось, что кто-то пробирается к вашим мешкам… я встал поспешно… и с первого же шага в эту проклятую башню… сорвался в яму.

— Не очень ушиблись, надеюсь?

— Нет… не очень… Но вытащите меня поскорей… я продрог и не прочь отведать обещанный завтрак.

— Этот завтрак вы получите, заплатив прежде выкуп.

— Выкуп, я?.. Что это значит?

— Вы сейчас меня поймете, любезный друг.

Агриппа уселся поудобнее над самой дырой.

— Вы совсем не дурной сон видели, мой добрый Гаэтано, — сказал он, — и вовсе не шум разбудив вас, а просто пришла вам не в добрый час охота завладеть собственностью ближнего: черт попутал, должно быть. Вот зачем вы забрались ночью сюда, в башню.

— Клянусь вам всеми святыми рая…

— Не клянитесь: святые рассердятся. Сознайтесь, что если бы вы в самом деле вскочили с постели вдруг, неожиданно, то не успели бы одеться, как следует, с головы до ног, надеть шляпу, прицепить шпагу; ничто не забыто: ни сапоги, ни штаны, — хоть сейчас дать тягу!.. Ну а так как за всякое худое дело следует наказание, то выверните-ка ваши карманы, чтобы показать нам, что в них, и разделим это по-товарищески… Да и в любой стране так водится, что побежденный платит штраф!

Дон Гаэтано божился и клялся тысячью миллионов чертей, что у него в карманах ничего нет.

— Ну, как хотите, — сказал Агриппа и, подняв люк, сделал вид, что хочет закрыть его. — Я приду завтра утром узнать, не передумали ли вы. Ночь, говорят, хороший советник.

Испанец кричал и вопил, но Агриппа не обращал на это ни малейшего внимания. Пришлось сдаться. Пленник вывернул карманы: в них оказалось достаточно денег.

— Бросьте мне четыре пистоля, а остальное мне не нужно, — сказал Агриппа, — я ведь не злой.

Четыре монеты упали к его ногам.

— Поскорей теперь лестницу! — крикнул дон Гаэтано.

— А вот ваш ученик, для которого всякое желание учителя — закон… он и сходит за лестницей. Но прежде надо исполнить еще одну маленькую формальность.

— Формальность? Какую это?..

— Остается только передать мне без разговоров вашу длинную шпагу и кинжал, что висит у вас на поясе.

— Это зачем?

— А затем, что вам может прийти в голову нехорошая мысль пустить их в дело.

Дон Гаэтано подумывал о мести и не решался отдать оружие.

— Ну что же? — крикнул Агриппа. — Опускать люк или лестницу?

Пленник тяжело вздохнул и, вынув из ножен шпагу и кинжал, подал их рукоятками Агриппе, который проворно схватил их.

— Я был уверен, что мы с вами поладим, а теперь, сеньор, можете выходить на свет божий.

Лестница опустилась в погреб, а между тем Дракон и Фебея, прибежавшие вслед за Гуго, просунули черные морды в отверстие. Агриппа взял их за ошейники.

Испанец вышел и пустился бежать. Тогда Агриппа обратился к молодому графу с улыбкой:

— Ну, теперь вы убедились, что ваш плащ не сам улетел со скамейки и что попадаются иногда на свете и скверные люди?

Ответить было нечего, но одна вещь все-таки смущала Гуго.

— Зачем ты взял четыре пистоля у этого мошенника? — спросил он.

— А затем, что их же я предложу в награду тому честному человеку, который не поддастся искушению… Я ведь намерен продолжать этот опыт… Утешительно было бы, если бы хорошего и дурного вышло поровну!

Новый случай представился скоро. Агриппа не стал придумывать другого испытания и повторил ту же хитрость и те же речи. Новый прохожий выслушал его с таким же вниманием, и ночью все обошлось так же точно, как и с Гаэтано. Пришлось опять приносить лестницу и вытаскивать вора из погреба. Он поплатился, как и Гаэтано, своим оружием; но с него взяли только шесть ливров, потому что в карманах у него было не много.

Еще трое или четверо прохожих попались на ту же удочку и не дали бедному Гуго лучшего мнения о роде человеческом. Наконец, пятого застали в постели спящего блаженным сном. Агриппа насилу растолкал его.

— Ах! — протянул гость, протирая глаза. — Извините, пожалуйста; до полуночи я караулил… а потом сон одолел… пойдемте поскорее посмотрим, не случилось ли чего с вашим сундуком.

— Не нужно. Пойдемте лучше завтракать, и, когда поедим, вы увидите, что иногда недурно быть честным человеком.

Гостя накормили сытным и вкусным завтраком, а затем Агриппа вынул из кармана с полдюжины новеньких монет и сказал:

— Вот вам за труды от молодого графа, и если случится вам когда-нибудь еще проходить мимо, то не забывайте нашего дома!

— Забыть! — воскликнул тронутый солдат. — Как можно забыть такой дом, где прохожим дают не только славную постель, ужин и вино, но еще и денег на дорогу!

Когда солдат ушел, Агриппа повернулся к Гуго, который не пропустил ни одного слова из их разговора, и спросил:

— Вы сосчитали? Я дал всего четыре, а получил тридцать. Вот вам и пропорция между добром и злом! Будьте же впредь менее доверчивым.

Случилось как-то, что мимо проезжал солдат высокого роста на поджарой лошади и Агриппа зазвал его отдохнуть на целые сутки.

Никогда еще не бывало в стенах замка человека с такой огромной шпагой и с такими густыми усами. Руки у него были все в волосах, уши красные, шея воловья, брови сросшиеся, а лицо квадратное, как у бульдога. При этом он хотя и смахивал на разбойника, а было в нем и что-то дворянское.

— Ну уж если этот не свалится в погреб, — сказал Агриппа своему воспитаннику, — то наружность бывает, значит, иногда обманчива.

Проезжего привели в фехтовальную залу, и оказалось, что он мастерски владеет шпагой и кинжалом. Он осыпал Гуго ударами, но и сам получил несколько таких, которые его удивили. Лицо у него разгорелось.

— Как! — вскрикнул он. — Впервые случается, что воробей клюет сокола!

Он начал снова, но сердился и тем самым терял преимущество над молодым учеником. Удар концом кинжала прямо в грудь привел его в бешенство.

— Если бы у меня в руках была добрая шпага вместо этой дряни, — воскликнул гость, — ты бы не то запел, молодой петушок!

— А за чем же дело стало? — ответил Гуго, тоже горячась.

И оба уж бросились было к оружию, висевшему на стене.

— Полно! Довольно! — громко крикнул Агриппа.

Оба повиновались. Агриппа пропустил Гуго впереди себя и вышел, а за ними последовал великан, рыча, как собака, у которой отняли кость.

Агриппа привел его в нижнюю комнату и предложил перекусить. Солдат осушил залпом два или три полных стакана; широкий рот его раскрывался, как пропасть, и вино исчезало в нем, как в колодце. В промежутках между стаканами из него вырывались проклятия.

«Дело плохо», — подумал Агриппа и сделал знак Гуго, чтобы он ушел. Мальчик удалился как ни в чем не бывало. Агриппа, в свою очередь, объявил, что должен кое о чем распорядиться, и тоже ушел. Он хотел послать кого-нибудь на деревню за помощью и попросить графиню, чтобы она не выходила из своих комнат.

Оставшись один, великан, все еще сердясь на последний ловкий удар мальчика, отворил окно, чтобы подышать свежим воздухом. Тут он увидел, что Гуго проходит по двору, и, выпрыгнув из окна, побежал к нему со словами:

— Вы от меня ушли, приятель, а к этому, клянусь честью, не привык капитан Бриктайль! За вами две игры!

Гуго смотрел на него, не говоря ни слова. Вдруг, переменив тон, великан сказал ему:

— У вас прехорошенький перстень… Можно посмотреть?

Гуго доверчиво протянул руку. Бриктайль схватил ее, живо сорвал перстень и, полюбовавшись немного его блеском на солнце, надел себе на палец.

— А мне ведь как раз впору, не правда ли? Спасибо!

Сын графа Гедеона побледнел.

— Вы толкуете еще о вежливости, — вскрикнул он, — а сами-то как поступаете?

Бриктайль пожал плечами.

— Хотите получить назад, попробуйте сделать то же.

Гуго вне себя бросился на бандита. Но Бриктайль этого ждал; он схватил мальчика с такой силой, что у Гуго кости затрещали. Обезумев от боли, он до крови укусил великана за руку.

— А! Волчонок! — крикнул Бриктайль, выпуская его.

Он выхватил из ножен шпагу, Гуго подобрал валявшуюся на земле палку. Первым же ударом Бриктайль разрубил пополам эту палку; он и не думал останавливаться, как вдруг две собаки бросились на него из глубины двора с громким лаем. Бриктайль едва успел отскочить назад.

— Бери, Дракон! Хватай, Фебея! — крикнул Агриппа, появившийся вдали с мушкетами.

Бриктайль отступал, удерживая шпагой страшных псов, которые не отставали и кидались на него как бешеные. Плащ, которым он обмотал свою левую руку, был уже в клочья, и он чувствовал горячее дыхание собак, но, увидев за собой дерево, он отчаянным скачком вспрыгнул на ветку.

Дракон и Фебея прыгали с воем вокруг дерева, опирались на ствол передними лапами и смотрели на солдата кровожадными глазами. Агриппа в одну минуту подбежал к ним.

— А если я вам раздроблю голову из этого мушкета, разве я буду не прав? — крикнул он Бриктайлю сердитым голосом. — Будь вы на моем месте, вы бы так и сделали!.. Но вы — мой пленник… Я лучше подожду… Когда-нибудь да придется же вам сойти вниз!

Стоя на большой ветке, Бриктайль осматривался по сторонам: куда бы бежать, откуда бы защищаться; но ничего не видел кругом, кроме голого двора и двух собак под деревом, не спускавших с него глаз. Вздумай он соскочить — и в ту же минуту их крепкие челюсти вопьются ему в шею.

— Гром и молния! — вскричал он.

— Попались, — сказал Агриппа. — Придется сдаться.

— На каких условиях?

— Прежде всего — вот этот перстень, что вы украли.

— Просто шутка!.. Вот он.

Бриктайль снял с пальца перстень Гуго и бросил в шляпу Агриппе.

— Теперь вашу шпагу и ваш кинжал.

Бриктайль прикусил губу и, обращаясь к Гуго, который смотрел на всю эту сцену сложив руки, спросил:

— Что вы на это скажете? Я увидел герб на вашем перстне и принял вас за дворянина!

— Именно потому, что я дворянин, я и вижу, что вы не дворянского рода.

— Что же, ты принимаешь меня за незаконнорожденного, что ли, комар ты эдакий?

Гнев опять овладел им, и он смерил глазами расстояние до земли и уже приготовился было спрыгнуть вниз, но в эту минуту увидел бегущих из-за стены целой толпой крестьян с косами, топорами и копьями. Выхватив из ножен шпагу и кинжал, Бриктайль с силой швырнул их на песок.

— Теперь можете и сойти! — крикнул ему Агриппа, поднимая брошенное оружие.

Собак он взял за ошейники, и они только рычали.

В одну секунду солдат соскочил с дерева и, став прямо напротив Гуго, молча посмотрел на него. Его лицо, только что пылавшее диким гневом, вдруг стало бесстрастным, и на нем появился какой-то отблеск благородства. Потом, отвернув рукав, он показал кровавую рану и произнес:

— Вот тут у меня остался знак на память. Клянусь вам честью дворянина — а я дворянин, можете мне поверить, — вам лучше никогда не встречаться со мной.

И, выпрямившись во весь рост, с надменным видом он прибавил:

— А теперь прикажите меня выпустить!

— А вон там дверь! — ответил Агриппа, указывая на угол дома. — Но позвольте мне проводить вас: люди могут на вас напасть, если меня не будет с вами.

Когда дверь отворилась, Бриктайль увидел, что эта предосторожность не была излишней. Его окружило человек тридцать, готовых на него броситься, но Агриппа сделал им знак рукой и сказал:

— Этот господин сознался, что был неправ… Нам остается только, друзья мои, пожелать ему счастливого пути… Но не мешает ему обходить стороной дубы, встречающиеся на дороге: на одном из них он когда-нибудь может повиснуть.

Взрыв смеха был ему ответом.

— А, канальи! Если бы только у меня была шпага! — проворчал рейтар.

Слуга вывел поджарую лошадь Бриктайля. Он сел в седло и поехал, высоко подняв голову. Когда он завернул за угол стены, Агриппа положил руку на плечо графу Гуго и сказал:

— Вот вам первый враг!

VII Гостиница «Красная лисица»

Во время прогулок молодой граф почти никогда не расставался с найденным им в деревне мальчиком-сиротой. Гуго, приютив его, обрел не только преданного слугу, но и друга. Звали его Коклико за красный цвет волос.

Малый был вообще очень некрасив и неуклюж: большая голова на узких плечах, длинные руки, худые ноги, все тело будто развинченное, пресмешной нос, маленькие глазки на круглом, как вишня, лице; но благодаря его доброте и услужливости все забывали о его безобразии. Перед Гуго Коклико благоговел; Гуго был для него больше, чем идол, — он был великим человеком.

Дружба их началась одним зимним вечером: в углу под забором маленький Гуго — ему было тогда лет десять — нашел полузамерзшего Коклико, лежавшего рядом с большой связкой хвороста, слишком тяжелой для его слабых плеч. Ноги у него были голые, в разбитых деревянных башмаках, руки посинели. Сердце у Гуго сжалось от сострадания; он взвалил мальчика себе на плечи, кое-как дотащил до Тестеры и положил на свою кровать. Тепло оживило бедняжку; открыв глаза, он прежде всего увидел возле себя чашку горячего супа.

— А ну-ка, поешь, — сказал ему Гуго.

Мальчик съелсуп, не говоря ни слова. Но когда он понял наконец, что еще жив, глаза его наполнились слезами и, сложив руки, он произнес:

— Как же это? На вас такое славное платье, а вы приняли участие в таком оборванце, как я!

Платье на Гуго было далеко не славное, а из толстого сукна, но на нем не было ни дыр, ни пятен, и оно показалось великолепным бесприютному мальчику.

Эти слова тронули Гуго, и он понял, до какой нищеты дошел этот сиротка.

— Подожди, — пообещал он ему, — ты снимешь эти лохмотья, а матушка даст тебе хорошее платье, в котором тебе тоже будет тепло.

Графиня де Монтестрюк тотчас исполнила желание сына: Коклико одели с головы до ног. Потом она отвела Гуго в сторону и сказала:

— Ты спас ближнего, а теперь, дитя мое, на тебе лежит забота о его душе.

— Как это?

— Ты должен позаботиться об этом несчастном, который поручен тебе Провидением, и не допустить, чтобы он бродил бесприютным и беспомощным.

— Что же мне делать?

— Подумай сам и после скажи мне, что придумаешь.

Гуго стал думать, а вечером за ужином сказал матери:

— Кажется, я нашел средство.

— Какое же?

— Дурачок, который живет у нас из милости, не в силах справиться со всеми делами по дому: надо и дров нарубить, и воды накачать, и за припасами сходить, и в саду поработать, и трех коров выгнать в поле, и фрукты уложить, и хворосту принести, да мало ли еще чего! Коклико примется за эту работу. Таким образом он будет зарабатывать себе хлеб и перестанет жить милостыней, которая, может статься, не привела бы его к добру. А я научу его читать.

— Прекрасно, дитя мое! — сказала графиня, обнимая сына. — С сегодняшнего вечера Коклико может жить у нас в доме.

Если ребенок перенес столько лишений, сколько их выпало на долю Коклико, и не умер, значит, у него железное здоровье и он силен, как жеребенок, выросший на лугу. Коклико работал в Тестере, как взрослый. Он также охотно пользовался уроками, которые Гуго давал ему с большим усердием. Но запоминать буквы и учиться читать по книге оказалось не очень-то легко.

— Ничего не понимаю! — говорил он со слезами. — Такой уж я болван!

Этими четырьмя словами он почти всегда начинал любую фразу:

— Я такой уж болван!..

А между тем он только казался добряком и дурачком: в сущности, он был хитер, как лисица, ловок, как обезьяна, и проворен, как белка. Он все понимал с полуслова и все примечал.

Как-то раз случилось, что Гуго, который ничего не боялся, вздумал перейти выступившую из берегов речку, чтобы достать из ямы карпов; вдруг он потерял дно под ногами и хотя умел плавать как рыба, но его унесло течением, он запутался в траве и едва не утонул совсем.

Коклико, увидев беду, бросил лодку, поплыл и вытащил из воды Гуго уже без чувств. Вблизи были мельники; они окружили Гуго, которого Коклико положил на берегу. Советы посыпались со всех сторон. Наиболее сообразительные хотели уже повесить его за ноги, головой вниз, чтобы из него вылилась вода, которой он наглотался. Коклико протестовал:

— Я такой уж болван, а вот что мне кажется… тут не в воде дело, что он проглотил… и вы сами не стали бы пить, если бы вас окунуть с головой в реку. Ему просто недостает воздуха. Надо, значит, чтобы он вздохнул, да чтобы согрелся, а то он совсем холодный.

И, не теряя ни минуты, Коклико унес Гуго, раздел его и положил у огня так, чтобы голова была повыше.

— А теперь дайте-ка мне поскорее водки!

Мельники его послушались, сами не зная почему. Намочив водкой шерстяную тряпку, Коклико принялся изо всех сил растирать Гуго. Мельники помогали ему. Коклико распахнул все окна, чтобы было побольше воздуха. Наконец грудь Гуго поднялась, и он открыл глаза. Коклико бросился ему на шею.

— Вот, — сказал он радостно, — я хоть и болван, а додумался до этого сам.

Гуго подрастал. Герцог де Мирпуа, приезжавший время от времени в Тестеру, позволил ему охотиться на кроликов в его лесах, и Гуго то ставил силки в кустах, то подстерегал кроликов с луком и стрелой. Эта охота была для него любимым развлечением; Коклико всегда был при нем.

Однажды вечером они стояли на опушке леса, и мимо них проехал верхом господин с большой свитой. Это был человек большого роста и важного вида, лет тридцати; все знали, что у него горячая голова и что он горд, как эрцгерцог. Звали его маркиз де Сент-Эллис; он-то и выкупил у жидов замок Монтестрюк, заложенный графом Гедеоном. Гуго в минуту их встречи опускал в сумку штук пять убитых им кроликов.

Маркиз остановился и крикнул, важно подбоченившись:

— И сколько тут кроликов украдено?

— Ни одного не украдено, а поймано много, — возразил Гуго.

— Это герцог де Мирпуа позволил тебе бродяжничать на своей земле? — продолжал маркиз.

— Он самый, и я не понимаю, зачем вы вмешиваетесь не в свое дело.

— Э! Да собачонка, кажется, лает! А после еще и кусаться станет! — бросил маркиз презрительно. — Ну, не стыдно ли пускать на свою землю такого негодяя, как ты?

— Стыдно тем, кто, сидя на лошади, оскорбляет пешего, да еще вдесятером против одного.

— Ах ты дерзкий! — вскрикнул маркиз и, обращаясь к одному из своих людей, сказал: — Пойди-ка надери уши этому мальчишке!

— Вот этого-то я и боялся! — прошептал Коклико и прибавил на ухо товарищу: — Нужно бежать!

Но Гуго уперся покрепче на ногах и поджидал посланного человека; он подпустил его к себе и в ту минуту, как тот поднял руку, чтобы схватить его, отскочил в сторону, подставил ему ногу и сильным ударом кулака в грудь сбросил его в ров.

— Что вы на это скажете, маркиз? — спросил он. — У мальчишки есть и зубы!

— А вот я ему их выбью! — проревел маркиз в бешенстве и, выхватив пистолет из кобуры, выстрелил; но Гуго успел отскочить вовремя.

— Не попали! — воскликнул он со смехом. — Вот я, когда стреляю, всегда попадаю.

И, прежде чем маркиз догадался, что он хочет делать, Гуго вскочил на бугор и положил стрелу на лук со словами:

— Берегите шапку, маркиз; я не убиваю, а только заставляю невеж мне кланяться.

Стрела просвистела и свалила на землю алую шапку с мехом, которая была на голове у маркиза. Тот испустил яростный крик и, пришпорив коня, хотел броситься на Гуго, но тот не зевал: одним прыжком он кинулся в густой лес, где не могли пройти лошади. Прежде чем маркиз взобрался на бугор, Гуго уже скрылся в лесу и догнал Коклико, который бежал раньше, захватив сумку с кроликами. Оба товарища исчезли, как волчата, не оставив за собой никаких следов.

Маркиз тщетно искал на опушке леса хотя бы малейшую тропинку; ветки били его по лицу, густая листва слепила глаза, острые шипы кололи со всех сторон.

— Мы еще увидимся! — крикнул он наконец.

— Надеюсь! — ответил ему голос издали.

Гуго и маркиз и в самом деле встретились.

В день своего рождения и именин Гуго с позволения матери собирал своих товарищей, бродил с ними по полям, а потом угощал их в какой-нибудь гостинице. В Иль-ан-Ноэ была в то время славная гостиница, куда приходил народ в дни ярмарки. Однажды Гуго выбрал эту самую гостиницу «Красная лисица», чтобы погулять в ней с друзьями, и заказал хороший обед, ударив с гордостью по карману, в котором звенели деньги, положенные Агриппой. Пока ставили кастрюли на огонь и накрывали стол, он побежал собирать виноград и спелые фрукты на шпалерах.

Между тем подъехал маркиз де Сент-Эллис с собаками и охотниками; с ним было двое или трое друзей, и все они сильно шумели. Красавец конюший, со смуглой кожей, с грустным и гордым лицом, закутанный в белый шерстяной плащ, соскочил с лошади и, взяв за узду лошадь маркиза, помог ему сойти.

Войдя в гостиницу с друзьями и с конюшим, маркиз крикнул, ударив рукояткой хлыста по столу:

— Эй, вы, там! Обедать! Да поскорей! А ты, Кадур, забудь законы своего пророка против вина, ступай в погреб и принеси нам побольше старых бутылок.

Араб, не ответив ни слова, медленно удалился. Маркиз в эту минуту увидел накрытый скатертью стол и расставленные тарелки. Девушка принесла суповую чашу, из которой поднимался аппетитный пар.

— Черт возьми! — воскликнул маркиз. — Это просто волшебство какое-то, нам и ждать не пришлось!

Он сел за стол и протянул стакан, чтобы ему налили выпить. Служанка немного замялась, но, получив поцелуй в щеку и деньги в руку, ушла с улыбкой.

Когда Гуго возвратился и увидел, что за его столом уже сидят другие, он очень вежливо заявил о своих правах.

— Идите своей дорогой, любезный! — ответил, не глядя на него, маркиз с набитым ртом.

— Господи! Маркиз! — с дрожью в голосе произнес Коклико.

Но Гуго повторил свои слова настойчивее: он заказал угощение и заплатил за него, значит, оно принадлежит ему. Тут маркиз обернулся и узнал его.

— Э! — сказал он, смерив его взглядом. — Да это же охотник на кроликов! Ну, тебе повезло, что ты явился в такую минуту, когда я вкусно ем и не хочу сердиться! Обед очень недурен… За это славное вино я, так и быть, прощу тебе обиду, которую ты нанес мне на опушке леса… Бери же себе кусок хлеба и убирайся!

Кадур вошел в эту минуту и, приблизившись к Гуго, сказал ему тихо:

— Ты слабей, чем он, смолчи… молчание — золото.

Но Гуго не хотел молчать; он пошел прямо к столу и, ударив рукой по скатерти, воскликнул:

— Все это принадлежит мне, я своего не уступлю!

Тут и маркиз разразился гневом. Он тоже ударил кулаком по столу, да так сильно, что стаканы и тарелки зазвенели, и крикнул, вставая:

— А! Ты хочешь, чтобы я вспомнил старое?.. Ну хорошо же! Заплатишь мне разом и за то, и за это!

— Ну, теперь надо смотреть в оба! — проворчал Коклико, засучив рукава на всякий случай.

Маркиз сделал знак двум слугам, и те бросились на Гуго; но он оказался сильнее, чем они думали, и одним ударом свалил обоих на пол.

Кадур быстро подошел к маркизу и сказал:

— Не позволит ли мне господин поговорить с этим человеком? Он молод, как и я, и может быть…

Но маркиз оттолкнул его с бешенством и крикнул:

— Ты! Убирайся, а не то я пришибу и тебя, неверная собака! — И, обращаясь к слугам, он приказал: — Схватить его живого или мертвого!

Охотники бросились на Гуго; Коклико и несколько товарищей кинулись ему на помощь; слуги друзей маркиза тоже присоединились к общей свалке. Только Кадур, сжав кулаки, держался в стороне. Удары сыпались градом. Сидевшие за столом громко смеялись. Товарищи Гуго были и ростом меньше его, и гораздо слабей; некоторые бросились вон; другие, побитые, прятались по углам; Коклико лежал уже без чувств на полу. Гуго вынужден был уступить силе и тоже пал. Все платье на нем было разорвано в клочья; его связали веревками и положили на скамью.

— Такой негодяй, как ты, заслуживает хорошего наказания, — сказал маркиз. — Тебя сейчас выпорют, как собаку.

— Меня! — воскликнул Гуго и сделал отчаянное усилие разорвать веревки.

Вокруг кистей его рук появились красные полосы, а сами руки посинели. Между тем с него сорвали платье и ремнем привязали его к скамье, спиной кверху. Один из охотников взял в руки длинный и гибкий ивовый прут.

— Бей! — крикнул маркиз.

Глухой стон, вызванный скорее бешенством, чем болью, раздался за первым ударом. После третьего Гуго лишился чувств.

— Довольно! — сказал маркиз и велел развязать ремень и веревки и прыснуть Гуго в лицо водой, чтобы привести его в чувство.

— Вот как наказывают школьников, — прибавил он.

— Маркиз, — сказал Гуго, устремив на него глаза, налитые кровью, — напрасно вы меня не убили: я отомщу вам.

— Попробуй! — ответил маркиз с презрением и снова сел за стол.

Гуго возвращался в Тестеру как помешанный. Жилы у него надулись, в голове раздавался звон. Он спрашивал себя, неужели все это произошло с ним в действительности: эта встреча, брань, борьба, розги?.. Коклико тащился вслед за ним.

Когда Гуго прошел уже мимо последних домов деревни, он услышал за собой шаги бежавшего человека. Он обернулся и узнал араба; тот скоро догнал Гуго и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Ты был храбр, теперь будь терпелив. Терпение — это червь, подтачивающий корни дуба, это капля воды, пробивающая скалу.

Проговорив это, он бросился назад.

Агриппа первый увидел Гуго и был испуган выражением отчаяния на его лице; не успел он раскрыть рот, как Гуго сказал ему:

— Оставь меня, я прежде хочу поговорить с матушкой.

Он побежал к ней в комнату. Графиня ахнула, взглянув на него: перед ней стоял граф Гедеон, каким он бывал в минуты сильного гнева. Гуго хриплым голосом, без слез, с глухим бешенством рассказал матери обо всем, что случилось в гостинице «Красная лисица».

Графиня де Монтестрюк страшно побледнела. Она схватила сына за руку и спросила:

— Ты отомстишь за себя?

— О да, клянусь вам!

— Не клянись! Я это вижу по твоим глазам… но подожди!..

Это слово, напомнившее ему слово Кадура, заставило Гуго подскочить на месте.

— Ждать!.. Когда там наверху есть десяток шпаг, не считая той, которая висит в изголовье моей кровати и покрыта пятнами крови по самую рукоятку!

— Подожди, говорю тебе: месть — такое кушанье, которое надо есть холодным. У тебя течет в жилах благородная кровь, следовательно, ты должен мстить со шпагой в руке, это ясно. Но ты не должен пасть в этом поединке первым! Что станет со мной, если он убьет тебя, этот маркиз? Нет!.. нет!.. Но если ты и всадишь шпагу ему в грудь, и этого будет мало!.. Надо, чтобы он перенес то же самое, что и ты, и таким же точно образом.

— Но как это сделать?

— Случай хоть и хромает, но все-таки приходит!.. Когда человек с твоим именем получает благодеяние, он воздает за него сторицей, когда он получает оскорбление, он возвращает его вчетверо!.. Наблюдай, ищи, готовься… думай только о том, как победить… И знаешь, почему я говорю это с такой суровостью, сын мой? Потому что ты носишь имя, у которого нет другого представителя и защитника, кроме тебя, и ты один отвечаешь за это имя; потому что твой долг — передать его без пятна тем, кто родится от тебя, таким точно, каким ты получил его от своего отца, умершего со шпагой в руке; потому что ты только еще вступаешь в жизнь и дурно бы вступил в нее, если бы не отомстил тому, кто нанес тебе смертельное оскорбление… Надо, чтобы по первому же твоему удару все узнали, от какой крови ты происходишь… Да! Моим голосом говорит тебе дух отца твоего… Повинуйся ему… Маркиз этот, говорят, опасный человек… надо, значит, чтобы ты научился еще лучше владеть шпагой, надо изучить все уловки… Ищи средства, составляй план; а когда придет час, когда ты будешь уверен, что он у тебя в руках, — тогда вскочи и порази!

— Вы будете довольны мной, матушка, — сказал Гуго. — Я дождусь и поражу.

VIII Комедия и трагедия

Прошел день, и можно уже было подумать, что сын графа Гедеона совсем позабыл о происшедшем в гостинице «Красная лисица». Однако же он поверил свои планы Агриппе.

— Графиня права, — сказал старик, — толковать о мщении — значит давать ему выдохнуться и разлететься дымом, а молчать — значит обдумывать его и давать ему укорениться… К тому же зачем предупреждать своего врага?..

Теперь они еще чаще бывали в зале с оружием. Коклико ходил с ними и туда и все удивлялся, к чему это они фехтуют с таким усердием; но он так уже привык подражать во всем Гуго, что и сам часто снимал шпагу со стены и тоже набивал себе руку. Иногда Гуго требовал, чтобы Коклико становился рядом с Агриппой и они бились вдвоем против него одного.

Прошло года полтора со времени происшествия в гостинице «Красная лисица», когда Гуго, не упускавший ни одного случая узнать что-нибудь о привычках и образе жизни маркиза де Сент-Эллиса, созвал всех, кто был с ним тогда в Иль-ан-Ноэ, и сказал им:

— Друзья мои, вы не забыли о том, что случилось с нами в «Красной лисице», когда мы встретили маркиза де Сент-Эллиса?

— Разумеется, нет! — вскричали все в один голос.

— Хорошо! Я вспоминаю об этом каждый день и каждый час и теперь говорю с вами для того именно, чтобы узнать, хотите ли и вы вспомнить вместе со мной. Ты, Жаклен, что думаешь?

Жаклен отделился от прочих и, подойдя ближе, ответил:

— Я никогда не говорил об этом с вами потому только, что вы сами, казалось, об этом не думали… Мне же эта история приходит на ум беспрестанно… Она лежит у меня камнем на сердце. Подумайте только! Я хромал после того случая целых шесть недель!

— Значит, если бы вам предложили отплатить маркизу око за око, зуб за зуб, вы согласились бы?

Все закричали в один голос:

— Да! Да!

— Клянетесь ли вы повиноваться мне во всем, как солдаты своему командиру?

— Клянемся!

— И идти за мной всюду, куда я поведу вас?

— Всюду!

— Хорошо! Надейтесь же на меня, как я на вас надеюсь!

Как только Гуго это произнес, перед ними на дорожке появился фигляр с медведем на цепи. У первого плащ и шапка были все в лохмотьях, у второго облезла шерсть и выступали ребра.

Бедняга, увидев толпу молодых людей, потянул медведя за цепь и, подняв палку, заставил его прыгать. Медведь плясал неохотно, сам хозяин тоже был невесел. На спине у него болтался пустой мешок. По впалым щекам было видно, что он не каждое утро завтракает и не каждый вечер ужинает. У Коклико сердце сжалось при виде этого несчастного, и, взяв в руки шляпу, он решил собрать для него милостыню.

— Подайте этому бедняку и его приятелю, — попросил он товарищей.

Каждый достал из кармана что мог, кто медный грош, а кто кусок хлеба. Когда шляпа была полна, Коклико высыпал собранное в мешок фигляра. После всех Коклико подошел к Гуго, который бросил в шляпу серебряное экю. Никогда бедняге и не грезилось такого праздника. Прежде всего, поблагодарив всех, он отдал медведю половину отложенного в сторону большого куска хлеба, к которому прибавил два или три яблока.

— Вот и видно добрую душу! — сказал Коклико.

Медведь присел на задние лапы и, взяв в передние кусок хлеба и придерживая ими яблоки, принялся тихо есть. Его маленькие глазки светились от удовольствия.

— О! Подходите смело, — сказал фигляр, заметив, что все держатся в отдалении с тех пор, как он расстегнул пряжку намордника, — он не злой и ничего вам не сделает.

Кое-кто подошел, а Коклико, желая доказать свою храбрость, погладил медведя по шерсти; медведь не зарычал, а посмотрел на него, будто говоря: «Я узнаю тебя: это ты собирал подаяние!»

— Не бойтесь, — продолжал фигляр, усаживаясь рядом с медведем, — Виктор и я — Виктором зовут моего товарища — народ честный и всецело к вашим услугам; мы умеем быть благодарными, и, если понадобимся вам когда-нибудь, вы нас всегда найдете.

Два дня спустя Гуго обдумав свой план, опять собрал товарищей.

— Маркиз приезжал к нам, — сказал он, — теперь мы должны нанести ему визит… Он съел наш обед в «Красной лисице»… Хотите ли съесть его ужин в замке Сен-Сави?

— Хотим! Хотим! — закричали все, в восторге от этой мысли.

— Итак, завтра на рассвете будьте готовы!

На следующий день все собрались, Гуго устроил смотр и предупредил товарищей, что дело будет серьезное и может окончиться смертью.

— Итак, если кто-нибудь из вас не хочет идти до конца, пусть возвращается домой… Я сердиться не стану…

Никто не двинулся с места. Уверившись, что ни один из товарищей не убежит, Гуго повел их прямо в заброшенный старый домишко, показал в углу, под соломой, целый ворох разных потешных костюмов и велел переодеться. Каждый надел, что попалось под руку. Нарядившись в платья, чепчики, кофты, в плащи всяких фасонов и цветов, юноши стали похожи на труппу фигляров или цыган. Они были неузнаваемы.

— А теперь, — сказал Гуго, — возьмите оружие в другом углу и спрячьте его под платьем.

За разобранными бочками было спрятано столько кинжалов и пистолетов, что каждый мог выбрать, что ему нравилось. Там же нашлось множество разных музыкальных инструментов.

— Возьмите трубы и барабаны, — сказал Гуго, — тут особенного искусства не требуется…

Как только с приготовлениями было покончено, Гуго объявил:

— А теперь нам пора в путь!

Замок, в котором жил в то время маркиз, находился в глухом месте, в окрестностях Сен-Сави, и потому назывался тем же именем. Толпа направилась в его сторону. По дороге они не без удивления встретили фигляра с медведем, которые как будто поджидали их. Компания еще больше удивилась, увидев, что медведь с хозяином двинулись вслед за ними.

— Это мне пришло в голову, — сказал Коклико со скромным видом.

— Тебе? Такому болвану!

— Мне, такому болвану! Это-то и удивительно!

И развеселившийся Коклико повесил бубен на шею Виктору со словами:

— Он участвует в экспедиции, надо, чтобы он участвовал и в оркестре.

Дойдя до ворот замка, толпа по приказанию начальника остановилась. Выстроившись в ряд, все принялись бить в барабаны, трубить в трубы и дудки, и притом с таким усердием и силой, что все слуги прильнули к окнам.

Увидев музыкантов, они испустили крик восторга и не устояли перед искушением посмотреть на оркестр поближе. Все бросились к дверям и в одну минуту оказались во дворе. Гуго невозмутимо ждал их с огромной меховой шапкой на голове и в пестром плаще. Подле него Коклико, тоже в пресмешном костюме, бил в барабан.

Как только слуги высыпали из замка, Гуго подал сигнал деревянным золоченым скипетром. Оркестр прибавил жару, а медведь, ободренный этим адским шумом, принялся плясать. Все развеселились, а Гуго, увидев дворецкого, подошел к нему и, поклонившись, предложил сыграть комедию. Он объяснил, что хочет для начала показать свое искусство ему, дворецкому, и если человек с таким образованным вкусом останется доволен их игрой, то заплатит за труды, сколько сам сочтет нужным, а пока пусть велит подать несколько кружек вина актерам, которые будут счастливы повеселить его милость.

Польщенный этой речью, дворецкий улыбнулся и провел труппу в замок; медведь шел следом. Веселая компания очутилась в длинной галерее, из которой винтовая лестница вела на внутренний дворик. На стоявших в этой галерее столах скоро появились кувшины и кружки, и вокруг них столпилась вся прислуга маркиза. Через большие стеклянные двери виднелся в соседней комнате накрытый стол с дорогой посудой.

— Это столовая самого маркиза, — сказал дворецкий, снимая шляпу. — Если мне понравится ваше представление, я доложу его милости, и он сам пожалует посмотреть на вас.

— Какая честь! — воскликнул Гуго, почтительно кланяясь.

Его товарищи помнили разные фарсы, виденные ими в Оше на ярмарке, и скоро спектакль устроился на славу. Для медведя и его хозяина тоже нашлись роли. Развеселившись, один из конюхов налил себе стакан, охотник сделал то же, а за ними и прочие принялись усердно попивать. Скоро повар с двумя поварятами принес огромные куски холодного мяса и предложил комедиантам отведать угощение.

— Кушайте прежде сами, — ответил вежливо Гуго.

Слугам такая вежливость очень понравилась; они принялись есть. Все кричали и хохотали. Коклико, набеливший свое красное лицо мукой, старался изо всех сил и вызывал громкие аплодисменты у публики. Медведю тоже доставалось их немало.

Ободренный таким успехом, Коклико выкрикнул:

— Все это сущие пустяки! А вот что бы вы сказали, если бы увидели страшный прыжок медведя при дворе китайского императора? Вот это истинное чудо! Славный вышел бы финал!

— Страшный прыжок! — закричали со всех сторон. — Давайте страшный прыжок!

Коклико раскланялся и провозгласил:

— Хозяин мой, знаменитый и великолепный дон Гузман Патрицио и Гомез Фуэрас Овьедо, от души желает потешить честную компанию; но в этой зале слишком низко!

— Как слишком низко? — воскликнул дворецкий, обидевшись.

— Да, ваша милость, так точно, и вот сам китайский император… — Коклико указал своим скипетром на хозяина медведя, и тот поклонился, — сам китайский император вам скажет, что медведь здесь разобьет себе голову об потолок… Страшный прыжок надо делать в чистом поле или во дворе… там бы, например, отлично было!

— Во двор! Во двор! — закричали слуги в один голос.

И все бросились на лестницу и побежали вниз с шумом и смехом, толкая друг друга.

— Не зевай… смотри за Виктором, — шепнул Коклико фигляру, а тот кивнул в ответ.

Актеры вышли из галереи вслед за прислугой, которая рассыпалась по двору; вдруг показался и медведь без намордника; раздались крики, и публика кинулась толпой к противоположной стене.

— Теперь смотрите, господа и дамы, начинается! — крикнул фигляр.

Воцарилось мертвое молчание, все головы вытянулись вперед, чтобы лучше видеть, а фигляр взял медведя осторожно за ухо и привязал его веревкой к кольцу, вделанному в стену у самой двери. Затем он слегка кольнул медведя в бок. Виктор встал на задние лапы, зарычал и показал свои острые зубы. Прислуга у стены подалась назад.

— Посмотри-ка хорошенько на этих добрых людей, там вот, перед тобой, — сказал фигляр, — как только кто-нибудь из них вздумает двинуться с места, — ты, верно, друг Виктор, не прочь покушать — можешь хватать их и кушать себе на здоровье.

Виктор зарычал еще злей, а публика задрожала от ужаса. Тогда фигляр выпрямился во весь рост и сказал своим товарищам, смотревшим из окон:

— Теперь, господа, можете пировать сколько хотите; никто не войдет в эту дверь без позволения Виктора, а он, ручаюсь вам, никому этого позволения не даст.

— За стол! — крикнул Гуго.

Стол, накрытый для маркиза де Сент-Эллиса, буквально гнулся под множеством блюд. За них принялись со всех сторон, и шум поднялся страшный.

То, чего желал и ожидал Гуго, случилось: маркиз, разбуженный шумом и уже целый час напрасно звавший слуг, решился наконец сам посмотреть, что это за шум потрясает своды его замка. Он оделся наскоро, прицепил шпагу и пошел из своей комнаты в залу, откуда доносился этот адский гвалт.

Отворив дверь, он остановился на пороге, онемев от удивления и гнева. Сзади к нему кто-то подкрался, как кошка. Это оказался араб, который был с маркизом в «Красной лисице», единственный, кто тогда заговорил с Гуго дружелюбно. Он улыбнулся, увидев юношу.

Гуго встал и, кланяясь маркизу, сказал:

— Вы обедали в Иль-ан-Ноэ, а мы вот ужинаем в Сен-Сави! — И, сорвав с себя парик и длинную бороду, он прибавил, с полным стаканом в руке: — За ваше здоровье, маркиз!

Маркиз узнал его и испустил крик бешенства.

— Кадур! — крикнул он. — Раствори все двери и звони во все колокола!.. Зови Ландри, зови Доминика, зови Бертрана и Жюстина, Гузмана и Ларидена! Зови всех этих каналий…

Кадур, продолжавший смотреть на Гуго, не двинулся с места.

— Вы ищете ваших людей, маркиз, — сказал Коклико, низко кланяясь, — не угодно ли вашей милости выглянуть в окошко: вы сами изволите убедиться, что никто не идет к вам на помощь потому только, что не может двинуться с места.

Маркиз бросился к окну и увидел во дворе с одной стороны медведя, а с другой — всю свою прислугу. Как только кто-нибудь делал шаг вперед, медведь вставал на задние лапы и показывал зубы и когти.

В эту минуту поднялась портьера в конце галереи и показалась дама в великолепном бархатном платье, вышитом золотом; она подошла с надменным видом; все взгляды обратились на нее. За ней шла служанка с улыбкой на устах.

У дамы были чудные глаза, черные, полные огня, и походка настоящей королевы. Она спокойно осмотрелась по сторонам, как будто уверенная в том, что, кроме почтения и поклонения, ничего не может встретить. И действительно, ее решительный вид и ослепительная красота мигом положили конец шуму и крикам; воцарилось мертвое молчание.

Дойдя до середины залы, она спросила:

— Что это значит? Что за шум?

— Это мерзавец, которого я уже один раз проучил и теперь еще сильнее проучу за его неслыханную дерзость! — вскричал маркиз в бешенстве.

Гуго встал, отодвинул стул, на котором сидел за столом, снял шляпу и, подойдя, сказал:

— Маркиз преувеличивает: в первый раз он схватил меня предательски… А теперь, вы сами увидите, он сам будет наказан.

Дама безмолвно оглядела Гуго и спросила с улыбкой:

— А как вас зовут?

— Вы сейчас узнаете… А вы кто, позвольте спросить?

— Принцесса Леонора Мамиани.

— А! Вы итальянка; значит, вы еще лучше поймете все, что здесь сейчас произойдет. — И, обращаясь к маркизу, Гуго продолжил так же хладнокровно: — Маркиз, из ваших слов я ясно вижу, что вы не забыли, как варварски поступили со мной в гостинице «Красная лисица»… Всякому своя очередь!

Маркиз взялся было за рукоятку своей шпаги; но прежде, чем он успел ее вынуть, двадцать рук схватили его, лишив возможности защищаться.

— Кадур! Ко мне! — крикнул он в отчаянии.

Но араб еще раз молча покачал головой.

В одно мгновение с маркиза сняли верхнее платье и, как он ни бился, привязали его к деревянной скамье, оголив спину. Он позеленел от бешенства.

— Год тому назад я так же точно, как теперь маркиз де Сент-Эллис, лежал связанный на скамье, — объяснил Гуго принцессе, — как он, я был бледен; как он, я звал на помощь! Я просил, я умолял… но ничто его не тронуло: ни моя молодость, ни то, что я был совершенно прав! Я тогда еще сказал ему: «Лучше убейте меня, а то я отомщу вам!» Он мне ответил: «Попробуй!» Вот я и попробовал и мщу теперь за себя!

— Понимаю, — сказала принцесса.

Между тем маркиз отчаянно бился, пытаясь освободиться от веревок. Он испустил хриплый крик. Принцесса подошла к Гуго и сказала:

— Я провела ночь под его крышей; неужели вы не дадите женщине права просить за своего хозяина?

— Все права за вами, без сомнения; но я обязан выполнить долг… защитить честь опозоренного имени!

— Эта деревенщина еще толкует о своем имени! — прохрипел маркиз.

Гуго вынул из-под платья спрятанную шпагу и, подняв руку, сказал:

— Бери свой хлыст, Жаклен!

Жаклен засучил рукава и схватил хлыст.

— Хочешь сто пистолей? — крикнул маркиз.

— Нет!

— Хочешь пятьсот, тысячу, десять тысяч?..

— Ничего! Удар за удар. Отсчитай ровно двенадцать, Жаклен.

Холодный пот лил с лица маркиза.

— Поднимай руку! — крикнул сын графа Гедеона. — Ты готов, Жаклен?

— Готов!

— Ну так бей, да посильней!.. Раз!

Но в ту самую минуту, как хлыст просвистел в воздухе и уже опускался на спину маркиза, Гуго взмахнул шпагой и разрубил хлыст пополам. Ропот негодования поднялся среди молодых людей.

— Тихо! — крикнул Гуго.

Все замолчали.

— Теперь развяжите его.

Товарищи Гуго замялись.

— Клялись вы мне — да или нет? — слушаться меня во всем?

Веревки упали одна за другой. Маркиз вскочил на ноги.

— Шпагу мне! — крикнул он.

Гуго холодно поклонился.

— А! Так вы согласны драться с такой деревенщиной, как я? И вы правы, маркиз, потому что моя кровь стоит вашей.

И в то время как Коклико по знаку Гуго подавал маркизу шпагу, юный граф продолжал:

— Вы сейчас спрашивали, как меня зовут, принцесса. Не угодно ли вам прочесть эту бумагу, и прочесть громко? Не мешает, чтобы маркиз знал, кто я такой, прежде чем мы скрестим шпаги.

Взглянув с любопытством на того, кто так почтительно склонился перед ней, принцесса Леонора посмотрела на бумагу, вынутую молодым человеком из кармана. Лицо ее осветилось радостью.

— Ах! Я знала, что судьба создала вас дворянином! — сказала она и звонким голосом прочитала следующее: — «Вы видите перед собой моего сына, Гуго Поля де Монтестрюка, графа де Шаржполя, в чем подписью своей свидетельствую. Луиза де Монтестрюк, графиня де Шаржполь».

— А теперь становитесь, становитесь же скорей, маркиз! У вас имение, а у меня имя…

Маркиз занял позицию, но Гуго остановил его знаком и, обращаясь к своим товарищам, сказал им повелительным голосом:

— Никто не должен сходить с места, даже если я упаду… ни ты, Коклико, ни ты, Жаклен!

Кадур подошел поближе и, скрестив руки, устремил огненный взор на Гуго.

Шпаги встретились. У Гуго была в руке та самая, которой отец его, граф Гедеон, убил барона де Саккаро. На клинке еще виднелись пятна крови.

Маркиз сначала надеялся легко сладить с молодым графом, но скоро понял, что перед ним противник нешуточный, и стал гораздо внимательнее. Гуго хладнокровно, полностью владея собой, щупал своего противника. Наконец с быстротой молнии он обезоружил маркиза.

Коклико поднял шпагу и подал ее маркизу.

— Продолжайте, маркиз; это ничего! — сказал Гуго.

Маркиз явственно расслышал шепот и сдавленный смех зрителей и с яростью кинулся на противника.

— Вы открываетесь, маркиз, берегитесь! — предупредил Гуго.

И во второй раз он отбросил шпагу маркиза в угол залы. Маркиз бросился за ней, как волк, но Коклико уже опередил его и опять подал ему шпагу, держа ее рукояткой вперед.

Бой возобновился — жестокий, упорный, молчаливый. Глаза маркиза горели, зубы были стиснуты. Вдруг, и в третий уже раз, шпага вылетела у него из рук.

— Браво! — крикнула принцесса, поддаваясь невольно удивлению при виде ловкости и невозмутимого хладнокровия молодого графа.

В отчаянии, совсем обезумев, маркиз схватился обеими руками за голову.

— Ах, убейте меня! — вскричал он. — Да убейте же меня, наконец!

— Хорошо! Теперь будет кровь! — ответил Гуго, между тем как Коклико опять с улыбкой подал шпагу маркизу.

Гуго собрался с силами и, не ожидая уже нападения противника, как только скрестились клинки, первым же ударом проколол насквозь руку маркиза. Та безжизненно повисла, и пальцы маркиза выпустили шпагу. Гуго схватил ее и, вложив сам в ножны, висевшие на поясе маркиза, который смотрел на него, ничего не понимая, сказал ему:

— Маркиз, носите эту шпагу на службе его величеству королю.

Коклико бросился к окну и крикнул фигляру:

— Эй, приятель! Убери-ка медведя и освободи гарнизон!

Принцесса подошла к Гуго, бледная, взволнованная, и сказала:

— Граф, я считаю себя счастливой, что встретилась с вами, и надеюсь еще встретиться. Ваше место вовсе не здесь в глуши, а при дворе…

Между тем страшная борьба происходила в душе маркиза. Гнев еще бушевал в ней, мщение еще кипело. Побежден — и у себя дома, ребенком, у которого едва пробиваются усы! Но, с другой стороны, не простой, не обыкновенный же человек стоял перед ним! Он сам не знал: будь он на его месте, поступил бы он так же? А Гуго, казалось, совсем забыл о нем. Вложив шпагу в ножны, он собирал своих товарищей и строил их, собираясь уходить из замка. Наконец в этой борьбе добра и зла в душе маркиза добро победило, и он сказал, подходя к Гуго:

— Граф де Монтестрюк, у вас сердце дворянина, как и имя дворянина… Обнимемся.

— Вот это благородно!.. — воскликнула принцесса, наблюдавшая за маркизом. — Поклянитесь мне оба, что искренняя дружба свяжет вас отныне навеки.

— Ах! За себя клянусь вам! — вскричал маркиз с удивлением. — Эта дружба будет такой же глубокой и такой же вечной, как и мое восхищение вами, прекрасная принцесса!

Она улыбнулась, краснея, а Гуго и маркиз по-братски обнялись. Дворецкий, прибежавший наконец с людьми маркиза и не понимавший еще, что тут произошло в его отсутствие, поднял руки к небу при виде этих неожиданных объятий.

Маркиз рассмеялся и вскричал:

— Черт возьми, старик Самуил, еще не то увидишь теперь! Знай, что этот молодой человек, протянувший мне руку, — друг мой, лучший из друзей, и я требую, чтобы он был полным хозяином в Сен-Сави. Лошади, экипажи, люди — все здесь теперь принадлежит ему!.. И клянусь чертом, мне бы очень теперь хотелось, чтобы он пожелал чего-нибудь такого, чем я особенно дорожу, чтобы я мог тотчас отдать это ему и доказать, как высоко я ценю его дружбу!

В эту минуту взор его упал на араба, который все еще стоял в стороне, неподвижный и молчаливый. Вдруг выражение лица маркиза изменилось, и он вскричал:

— А! Ты, неверный, изменяешь своему господину! Ну, пришла теперь и твоя очередь!.. Плетей, Самуил, плетей!.. Пусть четверо слуг схватят этого чернокожего разбойника и забьют его до смерти!..

Самуил с четырьмя слугами уже направился было к арабу, когда Гуго вмешался:

— Вы сейчас сказали, маркиз, что охотно отдадите мне все, чего я пожелаю?

— Сказал и еще раз повторяю… Говори, чего ты хочешь?..

Гуго показал на араба:

— Кто этот человек, которого зовут Кадуром?

— Дикий, проклятый невольник, взятый у корсаров африканских… Мне подарил его двоюродный брат, кавалер Мальтийского ордена.

— Отдай его мне!

— Бери. Если Сент-Эллис что-нибудь пообещал, он всегда держит слово.

Гуго подошел к Кадуру и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Ты свободен.

— Сегодня меньше, чем вчера, — ответил араб.

И, взяв в свою очередь руку графа де Монтестрюка и положив ее себе на голову, он продолжал цветистым языком Востока:

— Ты обвил мое сердце цепью крепче железной… я не в силах разорвать ее… От самого Бога она получила имя благодарности… Куда ты ни пойдешь, и я пойду, и так буду всегда ходить в тени твоей.

— Раз так, то пойдем же со мной! — сказал ему Гуго.

IX Безумный шаг из-за любви

Слух об этом приключении распространился в окрестностях и сильно поднял репутацию сына мадам Луизы, как называли там вдову графа де Монтестрюка. Одни удивлялись ловкости Гуго, другие хвалили его за храбрость; все отдавали справедливость его великодушию.

— Он так легко мог бы убить дерзкого маркиза, — говорили те, у кого нрав был мстительный.

Победитель маркиза де Сент-Эллиса сделался чуть ли не героем. Хорошенькие женщины начали строить ему глазки.

Встреча с принцессой Мамиани представлялась ему каким-то видением. Ее красота, роскошный наряд, величественный вид — все напоминало ему принцесс из рыцарских романов, созданных феями на счастье королевских сыновей. Как повезло маркизу де Сент-Эллису, что она жила у него в замке Сен-Сави!

Однажды утром через несколько дней после своего приключения, гуляя по полям, Гуго увидел принцессу на дороге верхом на отличном коне. На устах ее играла улыбка, лицо разрумянилось от легкого ветерка, ласкавшего ее черные кудри. Гуго подошел к самому краю дороги и стал пристально смотреть. Она его заметила.

Проезжая мимо него шагом, она оторвала перо со шляпки и, бросив его прямо в лицо молодому человеку с кокетливым жестом, сказала:

— До свидания, граф!

И, пришпорив горячего коня, принцесса Леонора поскакала дальше.

Смущенный Гуго с красным пером в руке еще следил за ней глазами, как вдруг на дороге показалось облако пыли, и он узнал маркиза, скачущего во весь опор вслед за принцессой.

— Куда она, туда и я! — крикнул он на скаку.

«Счастливец маркиз!» — подумал Гуго, прикованный бедностью к месту своего рождения.

Куда это она ехала, прекрасная, молодая, блестящая, свободная принцесса, вдруг показавшаяся как метеор на небе его жизни? В Париж, должно быть, в Компьень, в Фонтенбло, где составлялся двор короля на заре его царствования. Она сказала ему «До свидания», и каким тоном, с какой улыбкой!

Сын графа Гедеона прицепил красное перо к своей шапке и пошел в поля. Это кокетливое перо, обладая как будто даром волшебства, поднимало в молодой голове его целую бурю мыслей, видения празднеств, замков, сражений, балконов, кавалькад, и всюду горели зеленые глаза принцессы.

Задумчивый, Гуго вернулся в Тестеру, где графиня прижала его к сердцу в день победы над маркизом. Удивляясь его молчанию, тогда как все вокруг рассыпались в похвалах ему, она спросила старого Агриппу, не знает ли он, что произошло. Верный оруженосец улыбнулся.

— Это молодость машет крылом, — сказал он.

— Как! — воскликнула графиня. — Ты полагаешь, что Гуго уже думает меня покинуть?

— Графу двадцать лет… а у орлят рано растут перья. Графу Гедеону было столько же, когда он уехал из дому на добром боевом коне. Притом ваш сын встретился с прекрасной принцессой, и глаза его смотрят теперь гораздо дальше.

— Да, да, — прошептала графиня со вздохом, — та же самая кровь, которая жгла сердце отца, кипит и в жилах сына!.. Да будет воля Господня! — И, гордо подняв голову, удерживая слезы, она продолжала: — Что бы ни случилось, совесть ни в чем не будет упрекать меня: из ребенка, оставленного мне графом Гедеоном, я сделала человека… мой долг исполнен.

Некоторое время спустя Гуго, бодро приближавшийся к совершеннолетию, как-то встретил у подножия холма, на котором построен город Ош, красивую девушку; она придерживала обеими руками полы длинного плаща и смотрела испуганными глазами на лужи с грязной водой и глубокие рытвины дороги: ночью прошел сильный дождь и превратил эту дорогу в настоящее болото.

Привлеченный красивым личиком девушки, Гуго подошел к ней и, желая помочь, спросил:

— Что это с вами? Вы, кажется, в большом затруднении?

Девушка обратила на него веселые карие глаза и, сделав гримасу, как дитя, которому не дают конфетку, ответила:

— Есть отчего!.. Меня ждут, скоро начнутся танцы… Я нарядилась в новенькое платье, а тут такая дрянная дорога… ямы да грязь на каждом шагу! Ну, как же мне пройти?.. Хоть плачь!

— Ну, плакать тут нечего… сейчас сами увидите.

И прежде, чем хорошенькая девушка догадалась, что он хочет сделать, Гуго схватил ее на руки и зашагал медленно через лужи.

— Но послушайте, что же это вы делаете? — вскрикнула она, стараясь освободиться. — С каких это пор людей носят таким образом?

Гуго остановился посреди дороги и, взглянув на хорошенькое личико, покрасневшее от смущения, весело спросил:

— Прикажете опустить вас здесь?

— Как можно! Подумайте сами!

Гуго прижал к себе незнакомку еще немножко крепче и, перейдя на другую сторону, осторожно опустил девушку на сухое место, где уже был мелкий песок.

— Вот и все, — сказал он, кланяясь.

Хорошенькая девушка невольно рассмеялась.

— Однако вы оригинал!.. Схватили меня попросту, даже не зная, кто я такая!

— Это был лучший способ познакомиться, а теперь, когда мы уже знакомы, можно еще раз повторить то же самое.

— Кого же я должна благодарить?

— Гуго де Монтестрюка.

— Как! Это вы — граф де Шаржполь? Тот самый, что наделал столько хлопот маркизу де Сент-Сави?

— Тот самый.

— Поздравляю, граф!.. Тогда я не удивляюсь больше, что у вас такая легкая и такая сильная рука!

— Я вам сказал, кто я; могу теперь узнать и ваше имя? — спросил Гуго.

— О! У меня имя совсем не знатное, а самое скромное — меня зовут Брискетта.

— Прехорошенькое имя… А нельзя ли будет поскорее снова встретиться с обладательницей этого имени?

— Вот так любопытство! Ну что же, поищите сами, и если очень захочется найти, так и найдете.

Затем она низко присела и ушла. Сделав шагов тридцать, уверенная, что он еще следит за ней взглядом, она обернулась, улыбнулась и кивнула.

Разумеется, у Брискетты не было ни величественного стана, ни важного вида принцессы Леоноры, ни сверкающих глаз ее, ни белых длинных рук; никто бы не принял ее за королеву, носвежие губы девушки алели, как вишни, длинные загнутые ресницы оттеняли веселые глаза, и вся ее стройная фигурка дышала грацией. Ножки девушки, которых касался Гуго, пока нес ее на руках, не выходили у него из головы.

Кровь Гуго волновалась, и он продлил свою прогулку, преследуемый воспоминанием о Брискетте. Задумчивый вернулся он в Тестеру. Несколько дней после этого он бродил по темным углам, а когда Агриппа спросил, что произошло, Гуго рассказал ему о приключении на городской дороге.

— С этой минуты, — прибавил он, — куда бы я ни пошел, всюду мне чудятся два карих глаза, так на меня и смотрят… Должно быть, я болен…

— Нет, вы просто влюблены.

— Влюблен? — спросил Гуго.

— Послушайте, граф, вот вы уже и покраснели, как пион. Эта болезнь — не редкость в ваши годы, хоть она и кажется вам странной… Желаете убедиться, что я не ошибаюсь?

— Разумеется! Я бог знает что бы отдал за это!

— Отдавать ничего не нужно, а только делайте, что я скажу.

— Говори.

— Вы после виделись с ней?

— Нет… Ты сам знаешь, что она мне ответила.

— И она сказала правду! А чтобы ей доказать, что и вы тоже догадливы, ступайте-ка в воскресенье в городской собор к поздней обедне: хорошенькие девочки всегда ходят к обедне, потому что там бывает много народу. Когда служба кончится, станьте у дверей и, как только ее увидите, подайте ей святой воды… Если у вас забьется сердце, когда ее пальчики встретятся с вашими, значит, вы влюблены.

— Хорошо! Этот опыт я намерен провести не позднее чем в следующее воскресенье.

И действительно, в воскресенье Гуго отправился в Ош в сопровождении Коклико, который, как мы уже говорили, следовал за ним всюду. Они подошли к собору в ту самую минуту, когда колокольный звон призывал верующих. У паперти теснилась густая толпа. Начиналась обедня. Среди множества черных капоров Гуго отыскал один, от которого уже не мог отвести взора: что-то говорило ему, что под этим именно капором улыбается Брискетта.

Когда все начали выходить из церкви, Гуго поместился у самых дверей и стал ждать. Он потерял было свой капор из виду, но скоро увидел подходящую Брискетту. Лукавая улыбка освещала ее лицо. Граф де Монтестрюк обмочил пальцы в святой воде и протянул Брискетте. Как только они коснулись друг друга, сердце его забилось. «Агриппа, видно, прав», — подумал он.

Гуго подождал, пока Брискетта вышла из дверей на площадь, и, пробравшись вслед за ней, шепнул:

— Брискетта, мне нужно вам кое-что сказать…

Она, взглянув на него украдкой, ответила:

— Никому не запрещается гулять по берегу Жера… Если и вы туда пойдете, то через четверть часа, должно быть, встретите меня там.

Гуго сказал Коклико, чтобы он подождал его в гостинице, и пошел на берег. Через минуту он увидел Брискетту с букетом цветов в руке.

— Ну, граф! Что же вы хотели мне сообщить? — спросила она.

— Брискетта, — ответил Гуго, — мне сказали, что я влюблен в вас… Сейчас я убедился, что мне сказали правду… и подумал, что честь велит мне сообщить вам об этом…

Брискетта рассмеялась.

— Короче говоря, вы меня любите?

— Не знаю!.. С утра до вечера я думаю о вас, о вашей милой улыбке, о ваших блестящих глазках, об этой ямочке на подбородке, куда, кажется, поцелуй спрячется, как в гнездышко, о вашем гибком, как тростник, стане, о вашем личике, похожем на розу, о ваших ножках, которые я так и обхватил бы одной рукой, о вашем ротике, алом, как земляника; ночью я вижу вас во сне… и я так счастлив, что вас вижу… мне бы так хотелось, чтобы это длилось вечно… Если все это значит любить… ясно, что я вас люблю…

— В самом деле, мне кажется, что так… И вам нужно было столько времени, чтобы это заметить?.. Значит, эта милая беда случается с вами в первый раз?

— Да, в первый раз.

— Как! — воскликнула она, взглянув на него с удивлением. — В ваши годы?..

— Мне скоро будет двадцать один.

— О! Мне еще нет и двадцати, и однако же…

Брискетта спохватилась и покраснела до ушей.

— И, однако же, что? — спросил Гуго.

— Ничего! Это вас не касается… Ну а теперь, так как вы меня любите и сказали мне об этом, что же вам нужно?

— Полюбите меня, как я вас люблю.

Они шли по дорожке в поле; была середина апреля; изгороди и кустарники казались похожими на огромные гирлянды и букеты цветов; вокруг слышалось пение птичек. Брискетта, продолжая разговор, взяла Гуго за руку.

— О! Я-то! Я другое дело!.. Я ведь не в деревне жила… и родилась-то в городе… и многое мне представляется не так, как вам… Знаете ли вы, что мне нужно, чтобы полюбить кого-нибудь так, как вы меня любите?

— Оттого-то я и спрашиваю, что не знаю.

— Хоть я едва достаю головой до вашего плеча, граф, я горда, как герцогиня… я не поддамся, как прочие, на красивые перья и на прекрасные слова… сейчас я вас выслушала… все, что вы сказали, было очень мило, и я бы солгала, если бы стала уверять вас, что это мне не понравилось… но, чтобы полюбить, мне нужно гораздо больше!

— Что же еще?

— Мне нужно встретить человека красивого, статного, смелого, щеголя, умного, искреннего. Но надо еще, чтобы и дела отвечали словам.

— Мне не приходится слишком хвалить себя, но, мне кажется, после того, что я сделал в Сен-Сави…

— Правда, рыцарь из волшебных сказок и тот не поступил бы лучше. Но эту удаль вы проявили, защищая честь своего имени; а мне… мне бы хотелось таких же подвигов из-за меня. Посмотрите на меня хорошенько: разве мне не позволительно желать этого, скажите сами?

— О! Разумеется! — горячо отозвался он. — Но какие же вам нужны подвиги?

— Мне бы хватило и одного.

— Да укажите же мне, что именно я должен сделать?

— А если я укажу, вы не отступитесь?

— Нет, даю вам честное слово.

Брискетта шла все медленнее. Глазки ее блестели каким-то дьявольским огнем, улыбка играла на устах — по всему было видно, что ею овладела какая-то безумная фантазия.

— Ну что же? — повторил Гуго, который в эту минуту не задумался бы сразиться со сказочным драконом гесперидских садов, чтобы только доказать свою любовь.

— Мне всегда казалось, — произнесла Брискетта, — что если бы кто-нибудь решил сделать для меня то же самое, что совершил когда-то испанский рыцарь из одного хвастовства, то он мог бы смело взобраться на балкон домика Вербовой улицы.

— Вы там живете?

Брискетта кивнула вместо ответа.

— И что же именно он сделал, этот испанский рыцарь? — спросил Гуго.

— А вы разве не знаете этой истории? Как-то раз в праздничный день на виду у всех жителей он храбро съехал верхом с Большой Пустерли.

— А потом?

— Как «а потом»? Вам кажется, что этого мало? Да он двадцать раз мог сломать себе шею, этот испанец.

— Да ведь не сломал же!

— История об этом молчит.

— Ну так вот что, Брискетта! На Пасху, в полдень, я буду на городской площади и съеду верхом с Большой Пустерли.

— Значит, в следующее воскресенье?

— Да, в следующее воскресенье.

— Если так, то в тот же вечер окно дома на Вербовой улице окажется открытым…

Гуго хотел достать для этого случая красивого коня, на котором было бы не стыдно сломать себе шею ради хорошенькой девочки. Дело было нелегкое. Куда обратиться, где найти коня, похожего на Золотую Узду, знаменитую лошадь Роланда, или на славного Баярда, волшебного коня Рено де Монтобана? Уже несколько лет прошло с тех пор, как старый герцог де Мирпуа отдал душу Богу; маркиз де Сент-Эллис скакал повсюду за своей принцессой. А в кошельке у Агриппы вряд ли нашлись бы деньги для покупки такого редкого коня, какой был нужен молодому графу Гуго де Монтестрюку.

Он задумался, как вдруг заметил у городских ворот лакея в ливрее маркиза. Гуго позвал его. Лакей обернулся и подбежал с радостным лицом.

— Граф, вас-то я и ищу! — сказал он. — У маркиза есть к вам дело.

— Разве он вернулся?

— Да, граф, только вчера. Он послал меня к вам, а когда я ехал в Тестеру, мне кто-то сказал, что вы в городе, вот я и повернул сюда.

— И где же маркиз меня ждет?

— В замке Сен-Сави. И чем скорее вы пожалуете, тем будет лучше. Я даже привел вам лошадь с конюшни маркиза, чтобы вы скорее туда доехали.

— Само Небо посылает тебя, любезный! Я сяду на эту лошадь, а свою отдай Коклико. Я сам скажу обо всем маркизу, а за труды вот тебе экю — ступай поужинай.

Через пять минут Гуго скакал в Сен-Сави, а вслед за ним и Коклико, не понимавший, с чего граф так несется.

— Отстань! — говорил ему Гуго. — Я еду искать средств исполнить такую затею, в которой можно добыть себе славу или потерять жизнь.

Сойдя с коня у дверей замка, Гуго встретил маркиза, который его ждал. Тот бросился к нему в объятия.

— Ах! Мой дорогой Монтестрюк, — вскричал маркиз, подводя его к накрытому столу, — перед тобой несчастнейший из смертных!

— Так это от несчастья ты сюда вернулся?

— А ты не веришь? Страшное несчастье! — продолжал маркиз, разрезая пирог.

— Принцесса?..

— Ты попал в самую рану, друг мой… Ах! Эта принцесса! А выпьем-ка за ее здоровье, хочешь?

Маркиз налил два стакана, выпил свой залпом и продолжал:

— Славное кипрское вино, рекомендую его тебе для печальных случаев. Итак, я был в Ажаке и окружал ее самым предупредительным вниманием, как вдруг один местный дворянин позволил себе взглянуть на нее слишком близко. Я бросил вызов наглецу, и мы сошлись на месте. Должно быть, я еще плохо оправился от нанесенной тобой раны в руку: с первого же удара разбойник проколол мне плечо, а вечером я уже лежал в постели, в лихорадке и в обществе фельдшера.

— Неприятное общество!

— Вот! А можешь ли ты угадать, что случилось на другой день?

— Еще бы! Само собой разумеется! Принцесса, тронутая этим несчастьем, поспешила тайком к твоей постели…

— Принцесса уехала и не возвращалась!

Гуго расхохотался.

Маркиз стукнул кулаком по столу.

— Как, ты смеешься, бездельник?! Мне хочется вызвать тебя немедленно, чтобы ты меня уже доконал совсем… Посмотрим, будешь ли ты смеяться, когда я умру!..

— Ну, — ответил Гуго, с большим трудом принимая серьезный вид, — еще неизвестно, кто из нас умрет первым!.. Ты вернулся как раз вовремя, чтобы помочь мне в такой затее, из которой я, может быть, живым и не выйду…

— Ну я уж точно не стану помогать, чтобы отучить тебя смеяться, животное, над несчастьем ближнего… Что там за затея?

— Я поклялся съехать верхом с Большой Пустерли.

Маркиз подскочил на стуле.

— Да ведь это сумасшествие! — вскричал он.

— Знаю, и потому-то именно взялся за это.

— Ручаюсь, что тут замешана женщина!

— Разумеется.

— И ради кого же ты намерен исполнить эту безумную затею?

— Ради Брискетты.

— Хорошенькой девочки с Вербовой улицы? Ну, приятель, у тебя недурной вкус! Я не могу не позавидовать счастью того негодяя, которого она полюбит… У нее такие глаза, что она кого хочет сведет в ад и станет еще уверять, что это рай…

— Значит, ты находишь, что я прав?

— Еще бы! Я и сам съехал бы вниз со всех больших и малых Пустерлей, а потом опять забрался бы наверх, если бы только принцесса Мамиани… — Маркиз замолчал, вздохнул и, положив руку на плечо товарищу, спросил: — А чем же я могу услужить твоей милости в этом деле?

— Мне нужен к этому дню, а именно к Пасхе, добрый конь, чтобы и красив был, и достоин той, которая поставила передо мной такую задачу… я надеялся на тебя…

— И правильно делал! Выбирай у меня на конюшне любого испанского жеребца… Есть там темно-гнедой: ноги как у дикой козы, а крестец будто стальной. Он запляшет на камнях Пустерли, как на ровном лугу… Его зовут Овсяной Соломинкой.

Маркиз взял бутылку вина и, наполнив свой стакан, сказал:

— Когда подумаю, что у каждого из нас есть своя принцесса, мне так приятно становится. За здоровье Брискетты!

Он осушил стакан и наполнил его опять:

— За твое здоровье, любезный граф; никогда не знаешь, что случится… Если ты умрешь… я ничего не пожалею, чтобы утешить твою богиню…

— Спасибо, — сказал Гуго, — какой же ты добрый!

Темно-гнедого в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли едва заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге; но когда ему сказали, для чего предназначен этот чудесный конь, он изменился в лице.

— Боже милостивый! И зачем я сказал вам, что вы влюблены?! — вскричал он. — Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?..

— Нет, мой друг, но она прехорошенькая.

Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур — что это очень простая вещь.

— А если он убьется? — сказал Коклико.

— Двух смертей не бывает, — возразил араб.

Однако же решено было ничего не говорить графине де Монтестрюк.

Расставшись с Гуго у городских ворот, Брискетта была в восторге. Ее влюбленный был настоящий рыцарь, и притом молоденький. Уже не в первый раз говорили Брискетте о любви. Много дворян ходили в лавку к ее отцу, который был первым оружейником в городе, но никто еще не казался ей таким привлекательным, как Гуго. Все, что он ни говорил ей, дышало какой-то новой прелестью. «А впрочем, — говорила она себе в раздумье, — все это почти всегда одно и то же!»

Такая опытность могла бы показаться странной для такой молоденькой девушки, но хроника гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями, и кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника в такие часы, когда она бывала заперта, бродил какой-то португалец, будто бы поджидая, когда появится свет в окне девушки.

Мысль, что такой красавец, да еще и граф, совершит столь безумную выходку ради нее одной, приводила Брискетту в восторг. Она думала, как станут сердиться прекрасные дамы и ревновать ее подруги. Когда она шла по улице, то ее походка, живой взгляд, светлая улыбка, казалось, так и говорили: «Никого во всем Оше так не обожают, как меня!»

Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергнется граф де Монтестрюк из любви к ней. Что, если он в самом деле убьется в этой безумной попытке? Накануне назначенного дня Брискетта пошла к Пустерлям и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, каменной лестницей низвергавшуюся к берегу Жера, она вздрогнула. Разве только оттого, что она ни разу не видела этой кручи, она и могла потребовать, чтобы Гуго спустился с нее верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном гладкими, будто отполированными голышами? Тут всякий сломит себе шею. Рассказ об испанце, очевидно, басня. Дрожа, Брискетта прошла вдоль домов, высокие стены которых еще больше омрачали эту глубокую улицу, показываемую всем приезжим как одну из достопримечательностей Оша; внизу протекала река.

«Если он заберется сюда, — подумала она, — он живым не спустится… И я сама…» Бедная Брискетта вернулась домой, твердо решив снять с графа его обещание.

Между тем затея эта наделала шуму; о ней рассказывал маркиз, похвасталась и Брискетта своим приятельницам, и слух быстро разошелся из города в предместья, а там и в окрестные деревни, возбудив всеобщее любопытство. Все хотели быть на этом представлении, и утром на Пасху толпа начала стекаться к тому месту, куда граф де Монтестрюк поклялся явиться в назначенный час, но наверняка, как думали многие, не явится.

День был праздничный, солнце блистало на безоблачном небе. Скоро на площади перед собором столпился народ. Дамы поместились на своих балконах, чтобы видеть, как приедет Гуго.

— Если он приедет, он просто сумасшедший! — говорили люди рассудительные.

— Нет, он влюблен, — говорили другие, — и наверняка приедет.

При первом ударе колокола в полдень все головы обратились ко въезду на площадь. При двенадцатом показался граф де Монтестрюк на своем испанском жеребце, а за ним Коклико и Кадур. Маркиз де Сент-Эллис подъехал к Гуго и обнял его; потом он сошел с коня, чтобы проверить, все ли исправно: узда, удила, подпруга. Брискетта, едва сдерживая слезы, протиснулась сквозь толпу и, положив ручку на шею Овсяной Соломинки, который бил копытом от нетерпения, сказала графу:

— Я была не права; останьтесь, пожалуйста.

Гуго покачал головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схватив Гуго за руку, шепнула:

— Останьтесь, кто знает! Может случиться, что окно отворится и само собой!

— Нет, Брискетта! Что бы вы сами подумали о человеке, который принял бы милость, не заслужив ее?

— А если я вас сама освобождаю от вашего обещания? Если я вам скажу, что я умираю от страха, что у меня сердце разрывается на части?

— Я в восторге, милая Брискетта: это доказывает, что я победил сердце прежде, чем выиграл пари; к несчастью, данного мною слова вы не в силах мне вернуть… Я дал его самому себе и не хочу, чтобы весь этот народ имел право сказать когда-нибудь, что граф де Монтестрюк отступил.

Брискетта печально отняла руку и, чувствуя, что слезы душат ее, спрятала личико в мантилью. Гуго поехал к Большой Пустерле, провожаемый толпой народа, между тем как дамы махали ему платками со своих балконов. Маркиз де Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с юношей.

Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Гуго остановился на минуту и взглянул вниз, на дно этого обрыва, будто вырубленного топором великана между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, тоже взглянув в эту пропасть.

Маркиз посмотрел вниз через голову своего коня, который остановился над обрывом как вкопанный.

— Гм! — промычал он. — Эта прогулка могла бы войти в число двенадцати подвигов Геркулеса! — И, коснувшись руки Гуго, он спросил: — Ты твердо решился? Подумай, что тут не ты будешь защищать свою жизнь: она зависит от коня… или даже от первого камня, который попадется ему под ноги!

Вместо ответа Гуго поклонился толпе и тронул поводья. Жеребец перебрал ногами, отступил назад и взвился на дыбы. Гуго дал шпоры, конь фыркнул и нерешительно ступил ногой на скользкие камни спуска. Настало мертвое молчание. Теперь Гуго, если бы и захотел, уже не смог бы вернуться назад: негде было развернуть коня.

Такая же точно толпа, какая была наверху, собралась и внизу, на берегу реки. Сверху виден был только круп лошади, снизу — только грудь. Она как будто висела в воздухе. Каждый шаг, который она пробовала сделать вниз по обрыву, заставлял всех невольно вздрагивать. Она продвигалась медленно, со страхом, выставив уши вперед, раздув красные ноздри, копытами осторожно ощупывая голыши, прежде чем ступить на них. Иногда все четыре подковы скользили разом, конь садился назад и полз вниз по круче. На половине спуска нога попала на камень; конь споткнулся, и всем уже казалось, что человек с лошадью вот-вот оборвутся в страшную пропасть. Раздался крик ужаса, но жеребец сделал скачок и стал твердо.

— А! Как страшно! — вскрикнул Коклико. — Я уж думал, что все кончено!

— Не было написано в книге судеб, — произнес Кадур.

Маркиз не дыша впился глазами в Гуго и следил за малейшим его движением; ловкость, хладнокровие и смелость юноши были поистине изумительны.

— Подумать только, я чуть не раскроил голову этому молодцу! — прошептал маркиз. — Хорошо, что я был тогда так неловок!

Когда Овсяной Соломинке оставалось каких-нибудь десять шагов, Гуго смело пришпорил коня, и тот спрыгнул на гладкую и ровную землю. Раздались восклицания, и в одну минуту все платки и шляпы полетели вверх. Маркиз, отирая слезы, бросился к Гуго и обнял его.

Гуго оглядывался вокруг, словно ища кого-то.

— Ах да, Брискетта! — вспомнил и маркиз. — Смотри, вон она!

И он указал на Брискетту, бледную, уничтоженную, опустившуюся у подножия старого креста. Целая стена зрителей отделяла их друг от друга. Взрыв восклицаний поразил бедную девушку, и, объятая ужасом, думая, что случилось несчастье, она вскочила на ноги, увидела Гуго, вскрикнула, улыбнулась и, шатаясь, прислонилась опять к кресту. Гуго хотел кинуться к ней, но она поспешно опустила вуаль на лицо и исчезла в толпе.

X Добрый путь

Жизнь Брискетты была весела, как песенка, нрав — светел и легок, как бегущая вода. Гуго обожал ее, и Брискетта его любила, но между ними была заметная разница. Однако же девушка поддалась очарованию любви, и если Гуго не уставал скакать между Тестерой и Вербовой улицей, то и она также не уставала дожидаться его у себя на балконе. Агриппа только потирал руки. Разве что Овсяная Соломинка мог пожаловаться.

Иногда Брискетта удивлялась такому постоянству Гуго — изо дня в день скакать к ней, несмотря ни на ветер, ни на дождь, лишь бы только увидеть ее. Девушка спрашивала себя, надолго ли хватит такой любви. Однажды утром между двумя поцелуями, когда облака принимали уже розовый оттенок на востоке, она вдруг спросила Гуго:

— Ты приедешь опять сегодня вечером?

— Сегодня вечером? Что за вопрос!.. Да и завтра… и послезавтра… и потом…

— Значит, всегда?

— Да, всегда.

— Странно!

Гуго взглянул на нее с удивлением; сердце у него сжалось.

— Что это с тобой сегодня? Не больна ли ты?

— Нет, я думаю… Должно быть, какая-нибудь неведомая мне фея присутствовала при твоем рождении…

— Это почему?

— Да потому, что каждую ночь в один и тот же час, какая бы ни была погода, каково бы ни было расстояние, я слышу твои шаги под балконом, и никогда ни на лице твоем, ни в глазах, ни в словах твоих я не подмечала ни малейшего признака усталости или скуки, ни малейшей тени разочарования или пресыщения. Каков ты был вначале, таким и остался.

— Что же в этом удивительного?

— Да все… сам факт, во-первых, а потом… да подумай сам! Знаешь ли ты, что вот уж четыре или пять месяцев ты любишь меня?

— Ну так что же?

— Но ты ведь не думаешь, однако, жениться на мне?

— Почему же нет?

— Ты… ты, Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь, ты женишься на мне, на Брискетте, на дочери простого оружейника?

— Я не могу жениться завтра же — это ясно; но я пойду к матери и, взяв тебя за руку, скажу ей: я люблю ее, позвольте мне жениться на ней!

На живом личике Брискетты отразилось удивление и вместе с тем глубокое чувство. Сотни разнообразных ощущений — радость, изумление, нежность, гордость — волновались у нее в душе и отражались в ее влажных глазах, как тень от облаков отражается в прозрачной, чистой воде. Вдруг она не выдержала, бросилась на шею Гуго и, крепко поцеловав его, сказала:

— Не знаю, что со мной, но мне хочется плакать; вот точно так, как в тот день, когда ты спускался верхом с большой Пустерли… Посмотри, сердце у меня так и бьется в груди… Ах! Если бы все люди были похожи на тебя!.. — Она рассмеялась сквозь слезы и продолжила: — И однако же, даже в тот день, когда ты чуть не сломал себе шею из-за этих вот самых глаз, что на тебя теперь смотрят, ты не был в такой сильной опасности, как сегодня!

— В опасности?

— Смерть — дело одной минуты; но цепи, которые нужно носить целую жизнь и которые давят, — это ужасно! Слушай, друг мой: я не допущу, чтобы твоя мать, графиня де Монтестрюк, была огорчена твоим намерением жениться на мне и поставлена в необходимость отказать тебе, — что она и сделает, разумеется, и будет совершенно права, — но я дам тебе самое лучшее доказательство своей привязанности. Ты не поведешь меня с собой в Тестеру, но будешь по-прежнему ездить сюда ко мне, пока я сама здесь буду.

— Но…

Брискетта прервала его поцелуем:

— Ты показал мне, как сильно меня любишь… А я покажу, как ты мне дорог, оставляя тебе полную свободу… У всякого из нас своего рода честность.

Гуго ничего больше не смог от нее добиться. Заря уже занималась; Брискетта толкнула его к балкону.

Однажды некоторое время спустя Гуго застал Брискетту бледной, расстроенной, сильно озабоченной. Она стояла посреди разбросанных по комнате узлов; все шкафы были раскрыты, все ящики выдвинуты.

Девушка привлекла его к себе и сказала, подавляя вздох:

— У тебя храброе сердце, друг мой; не плачь же и обними меня… Нам надо проститься!

Гуго так и подпрыгнул.

— Разве не этим все должно было кончиться? — продолжала она с живостью. — Разве есть что-нибудь вечное? Я знаю, что ты хочешь сказать… Ты любишь меня так же, как и в первый день, даже еще больше, кажется; но ведь это первый пыл молодости, пробуждение сердца, которое забилось в первый раз. Той, которая должна носить имя графини де Монтестрюк, которая разделит с тобой жизнь, — той ты еще не видел… Ты ее узнаешь среди тысячи женщин; тогда в самой глубине души твоей что-то вздрогнет и скажет тебе: «Вот она!» И в этот день ты забудешь, что Брискетта существовала на свете.

Гуго стал было возражать.

— Хочешь услышать добрый совет? — произнесла Брискетта твердым голосом. — Заводи любовные интриги внизу и береги настоящую любовь для равных себе, наверху. Да и кроме того, видишь ли, милый Гуго, — прибавила она, склоняя голову на его плечо, — я немножко из породы ласточек… мне нужно летать… пусти же меня летать…

Она отерла украдкой бежавшие по щекам слезы. Гуго был растроган, хотя и старался не показать этого. Эта была для него первая тяжелая разлука, оставляющая рану в сердце. Брискетта продолжала с милой улыбкой:

— Сколько раз, гуляя по лесам в мае, мы с тобой видели гнезда среди кустарников в полном цвету! А куда улетали осенью те соловьи и зяблики, что строили эти гнезда? Их любовь длилась столько же, сколько длилась весна!.. Разве ты не заметил, что листья начинают желтеть, а вчера уж и снег носился в воздухе!.. Это знак. Расстанемся же, как расстались птички, и если только мои слова могут облегчить тебе грусть разлуки, то я признаюсь тебе, друг мой, что никого уже, сдается мне, не полюблю так беззаветно, как любила тебя!

— Я вижу, — сказал Гуго, озираясь кругом, — что ты и в самом деле собираешься уехать.

— Да, я еду в Париж с матерью одного молодого господина, которая очень ко мне привязалась.

— Точно ли мать, а не сын?

— Мать, мать… Сын — совсем иначе.

— Он тебя любит?

— Немножко. Лгать тебе я не хочу.

— И ты едешь?

— Париж так и манит меня. У меня просто голова идет кругом, когда я о нем подумаю… Такой большой город… и Сен-Жермен близко, а чуть дальше Фонтенбло, то есть двор!

Брискетта крепко поцеловала Гуго. Слез она не могла удержать, и они катились по ее щекам.

— Если мы с тобой там встретимся когда-нибудь, ты увидишь сам, как я тебя люблю! — сказала она. — Одно хорошее место есть у меня в сердце, и место это всегда твое. — И потом, вырвавшись из его объятий и положив обе руки на его плечи, она добавила: — А ты меть повыше!

Отъезд Брискетты оставил большую пустоту в сердце и в жизни Гуго. Ни охота, ни беседа с маркизом де Сент-Эллисом не могли заполнить этой пустоты. Фехтование с Агриппой или с Коклико, разъезды без всякой цели с Кадуром также не развлекали его. Какое-то смутное беспокойство мучило юношу. Париж, о котором говорила Брискетта, беспрестанно приходил ему на ум. Молодая кровь кипела в нем и бросалась ему в голову.

Агриппа заметил это прежде всех. Он пошел к графине де Монтестрюк в такой час, когда она бывала обыкновенно в своей молельне.

— Графиня, я пришел поговорить с вами о вашем сыне, — сказал он. — Вы хотели, заперев его в Тестере, сделать из него человека. Теперь он человек; но разве вы намерены вечно держать его здесь, при себе?

— Нет! Тестера годится для нас с тобой, кому нечего уж ждать от жизни, но Гуго носит такое имя, что обязан преумножить его славу.

— Не в Арманьяке же он найдет возможность сделать это… а в Париже, при дворе.

— Ты хочешь, чтобы он уехал… так скоро?

— В двадцать два года граф Гедеон, покойный господин мой, уже бывал в сражениях.

— Правда! Ах! Как быстро летит время!.. Дай же мне срок. Я считала, что совсем уже привыкла к этой мысли, а теперь, когда разлука так близко, мне, напротив, кажется, что я прежде никогда о ней и не думала.

Графиня стала пристальнее наблюдать за сыном и скоро убедилась сама, что то, чего ему было довольно до сих пор, больше его не удовлетворяет.

Как-то вечером она решилась позвать Гуго. Всего одна свеча освещала молельню, в которой на самом видном месте висел портрет графа Гедеона в военном наряде, с рукой на эфесе шпаги.

— Стань тут, дитя мое, перед этим самым портретом, который на тебя смотрит, и выслушай меня внимательно. — Графиня подумала с минуту, а затем продолжила: — Как ты думаешь, исполнила ли я, как следовало, свой материнский долг?

— Вы!.. О боже!

— Награда моя, милый Гуго, в этом самом восклицании твоем и в твоем взгляде. Итак, если ты, дитя мое и, следовательно, судья мой, если ты думаешь, что я выполнила свой долг честно перед очами Всевышнего, то должен выслушать меня со всем вниманием.

Она сделала над собой усилие, чтобы подавить волнение, и знаком подозвала сына ближе:

— Прожив под одной крышей долгие годы, пока Господь позволял тебе запасаться силами и здоровьем, мы должны теперь расстаться. Для тебя, в твои годы, это просто поездка… для меня — все равно что разлука навеки… Я покоряюсь ей, однако, для твоего блага.

— Отчего же навеки, матушка? Я ведь не уеду из Франции; поездка дело не вечное… я снова вернусь в Тестеру.

— Надеюсь, что Господь дозволит мне еще раз увидеть тебя здесь, но, если суждено иначе, ты все-таки иди своим путем. Я все уже приготовила… В этом кошельке сто золотых, с которыми ты сможешь прожить первое время… У тебя есть конь и шпага. Господь пошлет остальное; быть может, с Его помощью ты поднимешь наш дом из развалин. Я сделала тебя человеком; ты сам сделаешь себя главой семейства.

— Ручаюсь вам, по крайней мере, что посвящу этому все свое мужество, все терпение, всю волю, которым вы меня научили.

Гуго сел у ног матери, как в детстве. Она взяла его за руки, устремила на него влажный и глубокий взор и продолжила тихим голосом:

— Не стану давать тебе пустых советов: ты сам знаешь, какая кровь течет в твоих жилах… этого довольно. Один совет, однако же, один только, навеянный мне той книгой, которую ты так любил читать в детстве. Помнишь ли ты историю сказочного корабля «Арго», на котором люди храбрые, неустрашимые плыли к далеким берегам за золотым руном?

— Еще бы не помнить!.. Ни море, ни дальнее расстояние, ни тысячи опасностей — ничто не остановило аргонавтов, и они вернулись победителями, завоевав сокровище.

— Ну, мой милый Гуго, каждый человек, вступающий в жизнь, должен видеть впереди свое золотое руно. Имей и ты свое и никогда не теряй его из виду: пусть оно будет целью твоих усилий и стремлений. Одним это золотое руно, благородная мечта души мужественной, представляется в виде женщины, с которой они хотят соединиться на всю жизнь и которая является для них олицетворением всего прекрасного и доброго на земле. Если и ты ищешь того же — да пошлет тебе Господь такую подругу, которая заслуживала бы всех жертв, какие ты принесешь, чтобы добиться ее; да будет она из хорошего рода и доброй христианкой, которая сможет воспитать твоих детей в святых истинах веры. Но смотри больше на сердце, нежели на лицо. И если ты найдешь такую, какой желаю тебе я, твоя мать, отдайся ей весь и навсегда! Но если душа твоя стремится не к женщине, если ее одолевает честолюбие — избирай высокое и великое, не унижайся до жалкой и презренной наживы; пусть это будет такое дело, в котором тебе предстояло бы побеждать опасности, кровью своей жертвовать ради славы, короля, родины, веры. Итак, выбери свое золотое руно… Но, будь то женщина или честолюбие, иди всегда прямым путем и оставайся чистым, без пятна, чтобы заслужить победу.

— Я заслужу ее, матушка.

— Да услышит тебя Господь!

Она привлекла его к сердцу и долго обнимала.

— Теперь, сын мой, помни также, что бывает и такое несчастье, которого ничем не одолеешь. Храбрость бывает иногда побеждена, терпение истощается, воля устает; многие возвращаются с битвы израненные, обессиленные! Если и на твоем пути встанут преграды неодолимые, ну… У тебя останется еще Тестера. Окрестные поля дают тысячи полторы ливров в год. Будет, значит, приют и кусок хлеба у старика… Но прежде чем ты станешь искать здесь убежища, борись до конца и начинай двадцать раз сначала, пока у тебя останется хоть капля крови в жилах, хоть капля жизни в сердце.

Когда Гуго встал, графиня увидела по выражению его лица, что сын понял ее.

— Ступай теперь, — сказала она ему, — и готовься к отъезду; если что-нибудь решил, не надо откладывать.

Маркиз де Сент-Эллис прежде всех узнал об этом решении.

— Ну молодец, — сказал он графу Гуго, — ты выбрал себе хороший путь!.. Мне сдается, что и я скоро увижусь там с тобой; я думал было проучить принцессу, но чувствую, что сердце готово уже сдаться. Если узнаю, что она в Париже, мы скоро увидимся.

Маркиз побежал к графине спросить, не может ли и он чем-нибудь помочь Гуго в предстоящей поездке. Он толковал, что берется снарядить своего молодого друга как следует. Графиня остановила его:

— У Гуго не будет ничего лишнего. Вы же, маркиз, дали ему испанского коня, и, сколько я слышала об этом коне, на нем он уедет далеко. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера, где он вырос и научился постоянству и покорности судьбе. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь и с меньшими средствами. Притом вы знаете мои мысли о кое-каких вещах. Я не хочу, чтобы двери отворялись для Гуго чужими стараниями; я хочу, чтобы он умел отворить их сам, пусть даже и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, в сражениях, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.

Через несколько дней после этого разговора настало утро отъезда. Графиня де Монтестрюк встретила сына в той же самой молельне. Глаза у нее были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.

— В кошельке, — сказала она, — сотня золотых — это все, что у меня есть, и я думала о тебе всякий раз, когда откладывала сюда день за днем столько, сколько могла… А этот перстень подарил мне отец твой, граф Гедеон де Монтестрюк, в день нашей помолвки. С тех пор я его ни разу не снимала. Тогда мне было восемнадцать лет, теперь я старуха. Сколько горя перенесла я, сколько слез пролила с того времени! Когда ты выберешь женщину, которая будет носить то же имя, что ношу я, надень ей на палец этот перстень.

Гуго опустился на колени и поцеловал ее руки.

— Еще не все, — продолжала она. — Вот письмо с черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в том случае, если будешь в крайней опасности или в крайней нужде. Если нет, то и не отдавай, не нужно.

Говоря это, она задыхалась, губы ее дрожали.

— Вы не сказали мне имя того, кому предназначается это письмо, матушка, а на конверте оно не написано.

— Оно написано, дитя мое, на другом конверте, под верхним. Ты разорвешь верхний только в крайнем случае, когда дело будет касаться твоей жизни или твоей чести. Тогда, но только тогда, иди к этому господину, и он тебе поможет.

— Но если его уже не будет в живых?

Графиня побледнела.

— Если так, тогда положись на Бога… тогда сожги письмо.

Она опустила руки на голову сына, все еще стоявшего перед ней на коленях, призвала на эту дорогую голову благословение свыше и, сдерживая слезы, прижала Гуго к сердцу, готовому разорваться на части.

В минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа подкрался к своему воспитаннику и, отведя его в сторону, сказал ему с довольным видом, но не без лукавства:

— И я тоже хочу дать вам кое-что на память, граф. Может случиться, что вы будете рады найти у себя в кармане лишние деньги.

И старик протянул ему кошелек, порядочно набитый.

— Это что еще такое? — спросил Гуго, подбрасывая кошелек на руке и не без удовольствия слушая приятный звон монет.

— Как же вы забыли, что я по справедливости и притом в нравственных целях брал выкуп с мошенников, которые пробовали ограбить наш сундук, где ничего не было?

— Как! Эти опыты…

— Именно! И вот вам их результат. Я брал подать с мошенников, употреблявших во зло доверие старика, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, увы, что равновесия между злом и добром не существует! Зло — и это служит предметом самых печальных моих размышлений — сильно перевешивает.

— А ведь если бы ты ошибся, ты бы разорил нас! — сказал Гуго, смеясь от души.

— Граф, — возразил старик, — рассчитывать на бесчестность и плутовство рода человеческого — все равно что играть поддельными костями… совесть даже упрекает меня, что я играл наверняка.

— Я всегда знал, что господин Агриппа великий философ, — сказал Коклико, подойдя к ним и опуская кошелек к себе в карман.

— Разве ты тоже едешь? — спросил Гуго, притворяясь удивленным.

— Граф, я такой болван, что если бы вы бросили меня здесь, то я совсем бы пропал.

И, дернув его за рукав, Коклико указал на Кадура, который выводил из конюшни пару оседланных лошадей.

— И он тоже едет с нами; значит, нас будет трое рыскать по свету.

— Numero Deus impare gaudet^[1], — проворчал Агриппа.

Через четверть часа трое всадников потеряли из виду башню Тестеры.

— В галоп! — крикнул Гуго, чувствуя тяжесть на сердце и не желая поддаваться грустным чувствам.

XI Старинная история

Все трое, Гуго де Монтестрюк, Коклико и Кадур, были в таком возрасте, что грусть у них не могла длиться долго. Они ехали, казалось, завоевывать мир.

Гуго лелеял такие мечты, конца которым и сам не видел. Красное перо, полученное когда-то от принцессы Мамиани и закрепленное на шляпе, представлялось ему теперь талисманом.

Скоро местность изменилась, и трое верховых очутились в таких местах, где прежде никогда не бывали. Коклико, не помня себя от радости, прыгал в седле, как птичка на ветке. Каждая новая деревня, каждый дом, купцы с возами, бродячие комедианты, прелаты верхом на мулах, дамы в каретах или носилках — все вызывало у Коклико крики удивления.

— Вот болтун-то! — весело заметил Гуго.

— Граф, — отозвался Коклико, — это выше моих сил: я не могу молчать. Примером, впрочем, могут служить птицы: они всегда поют; отчего же и нам не говорить? Притом я заметил, такой уж я болван, что молчание ведет к печали, а печаль — к потере аппетита. — Затем Коклико принял серьезный вид и сказал: — А как вы думаете, граф, что ждет того, кто ищет себе удачи в свете и у кого есть притом хороший испанский жеребец, который так и пляшет под седлом; шпага, которая так и просится вон из ножен, а в кармане добрые пистоли, которые так и хотят выскочить на свет божий?

— Да все, чего хочешь, — ответил Гуго.

— Так, значит, если бы вам пришла фантазия сделаться императором требизондским или царем черкесским, вы думаете, что и это было бы возможно?

— Разумеется!

— Это, мне кажется, уже слишком много… А ты как думаешь, Кадур?

— Без помощи пророка дуб — все равно что травка; а с помощью пророка песчинка становится горой…

— Слышишь, Коклико? Моя воля будет именно такой песчинкой, а в остальном поможет моя добрая звезда.

Коклико продолжал, возвысив голос:

— Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на острове Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы, как кажется, особенно милостивы к военным и еще милостивее к таким, которые близки к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!

— Да, недурно бы, — сказал Гуго, — можно бывать на всех праздниках и на всех сражениях…

— А вам очень нужны эти сражения?

— Еще бы!

— Ну, это как кому нравится. Мне так больше по душе праздники. С другой стороны, я слышал, что у людей духовных есть множество привилегий: богатые приходы, жирные аббатства с вкусным столом и с мягкой постелью. А какая власть! Их слушают вельможи, что довольно важно, и женщины, что еще важнее. Без них ничего не делается! А некоторые ученые утверждают даже, что они управляют миром. Я не говорю, разумеется, о сельских священниках, что таскаются в заплатанных рясах по крестьянским избам, а едят еще хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, разжиревших от десятины, о канониках, спящих сколько душе угодно, о князьях церкви, одетых в пурпур… А что вы скажете, граф, о кардинальской шляпе?

Гуго состроил гримасу:

— Монтестрюки все были военными.

— Ну, раз так, то перейдем лучше к важным должностям и к чинам придворным. Как весело и приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко-низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и с королями, вы преважная особа в свете. Не говорю уже о кое-каких мелких выгодах вроде крупного жалованья, например, или хорошей аренды. Кроме того, очень весело было бы поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями каким-нибудь первым чином двора.

— Гм! — хмыкнул Гуго. — Слишком много лести с одной стороны и неправды с другой!.. Склоняться перед высшими, вечно искать окольных путей, плакать, когда властитель печален, смеяться, когда он весел, — все это совсем не по мне… К тому же у меня не хватит терпения возиться с чужими делами, когда и со своими-то собственными часто не знаешь, как сладить.

— Есть еще кое-что, — продолжал Коклико. — Можно вернуться в Тестеру, где вас любят, да и край там такой славный, прожить там всю жизнь, найти славную девушку из порядочного рода и с кое-каким приданым, жениться на ней и народить добрых господ, которые, в свою очередь, тоже проживут там до смерти, сажая капусту. Так можно жить счастливо, а это, говорят, ведь не каждому дается.

— Мы не из такого рода, — гордо возразил Гуго.

— Да, кстати, граф, о Монтестрюках рассказывают одну историю… я что-то слышал об этом, еще будучи ребенком… Мне давно хотелось узнать у вас все подробности. Меня всегда интересовало, откуда у вас фамилия Шаржполь и девиз «Бей! Руби!», что написан у вас на гербе; так кричат, кажется, члены вашего рода в сражениях. Не объясните ли вы нам всего этого?

— Охотно, — ответил Гуго. — Это было в то время, когда добрый король Генрих Четвертый завоевывал себе королевство. За ним всегда следовали бойцы, которых он ободрял своим примером; ездил он по горам и по долинам; счастье ему не всегда улыбалось, но он не унывал и храбро встречал грозы и бури. Когда кто-нибудь из его товарищей переселялся в вечность, другие занимали это место, и так вокруг короля всегда был отряд, готовый кинуться за него в огонь и в воду. Случилось как-то, что Генриха, который был тогда еще для доброй половины Франции и для Парижа только королем наваррским, окружил в Гаскони сильный отряд врагов. Скоролем было очень немного солдат, с такими слабыми силами нелегко было пробиться сквозь ряды неприятеля. Король остановился в лесу, по краю которого протекала глубокая и широкая река. Враги надеялись одолеть его голодом, и в самом деле, отряд Генриха начинал уже испытывать недостаток в продовольствии.

Генрих бегал как лев вокруг своего лагеря, ища выход и бросаясь то налево, то направо. Происходили небольшие стычки, всегда стоившие жизни нескольким роялистам. На всех дорогах стоял караул, а переправиться через реку без лодок не представлялось возможным, а достать их было негде.

Однажды вечером на аванпостах показался какой-то человек и объявил, что ему нужно видеть короля. На спине у него была котомка, а одет он был в оборванный балахон, но смелый и открытый взгляд говорил в его пользу.

«Кто ты такой?» — спросил его офицер. «Я из таких, что король будет рад меня видеть, когда узнает, зачем я пришел». — «Дело в том, — продолжал офицер, — что с королем нельзя всякому говорить…» — «Ну, я подожду, если надо; только, поговорив со мной после, король Генрих пожалеет, что вы заставили меня потерять время».

У человека этого было такое честное лицо, он так спокойно сел под деревом и вынул из котомки кусок черного хлеба и луковицу, собираясь поужинать, что офицер наконец решился. «Ну, так и быть! Пойдем со мной», — сказал он крестьянину. Тот поднял брошенные на землю котомку и палку и пошел за офицером, который привел его к капитану гвардии; этот обратился к нему с теми же вопросами и получил на них те же самые ответы.

Наконец капитан пошел доложить о крестьянине королю Генриху, который с грустью считал про себя, сколько еще дней остается ему до неизбежной и отчаянной вылазки. «А! Ввести его! — крикнул король. — Может быть, он прислан ко мне с известием, что к нам идут на помощь».

Крестьянина ввели. Это был статный молодец с гордым взглядом, на вид лет тридцати. «Что тебе нужно? — спросил король. — Говори, я слушаю».

«Я знаю, что вы с вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, и я вбил себе в голову, что выведу вас, потому как люблю вас». — «А за что ты меня любишь?» — «Да за то, что вы сами храбрый солдат, всегда первым бросаетесь в огонь и совсем себя не бережете: вот мне и сдается, что из вас выйдет славный король, милостивый к бедному народу». — «Недурно, любезный! Но каким же способом ты думаешь вывести меня отсюда?.. Да и не одного же меня нужно выводить! Всех со мной, а не то я останусь здесь с ними».

«Вот это сказано по-королевски; я не ошибся, что пришел сюда». — «Так ты думаешь, что можешь вывести нас всех вместе из этого проклятого леса?» — «Да». — «Так говори же скорее… Каким путем?» — «Да через реку». — «Но ведь река так широка и глубока, что через нее нельзя перейти…» — «А брод через реку разве годится только для коз да для овец, что ли?..» — «Значит, есть брод на этой реке и ты знаешь, где он?» — «Разумеется, иначе зачем я пришел сюда?»

Генрих IV чуть не обнял крестьянина.

«И ты нас проводишь?» — «Да, когда прикажете. Даже лучше подождать ночи: ночью-то похуже караулят в окрестностях». — «А разве и на том берегу есть неприятель?» — «Да, за леском, и вам оттого именно их и не видно… а отряд, надо думать, вдвое больше вашего». — «Ну, это ничего, пробьемся!» — «И я себе говорил то же самое».

«Живо! Снимать лагерь! — крикнул король, но, спохватившись, коснулся руки будущего проводника. — Ты не врешь? Ты не для того пришел сюда, чтобы обмануть меня и привести нас всех в засаду?» — «А велите ехать по обеим сторонам от меня двум верховым с пистолетами в руках, и, как только вам покажется, что я соврал, пусть меня застрелят без всяких разговоров! Но если я благополучно проведу вас через брод, то ведь и мне можно будет попросить кое о чем?»

«Проси тогда чего хочешь! Отдам тебе весь свой кошелек». — «Кошелек-то оставьте, пожалуй, при себе, а мне велите дать коня да шпагу и позвольте биться рядом с вами». — «Решено! Останешься при мне».

Как только совсем стемнело, королевский отряд снялся потихоньку с лагеря и выстроился, а крестьянин стал во главе и пошел прямо вперед через лес. Солдаты потянулись гуськом по узкой и извилистой тропинке, которая через чащу вела к реке.

Наконец их взорам открылась река, совсем черная от густой тени деревьев. Крестьянин, который до сих пор шел быстрым шагом, остановился и стал всматриваться в темноту. Он увидел в нескольких шагах толстую дуплистую вербу, а рядом с ней другую, поменьше, с подмытыми корнями.

«Вот если тут, в стороне, есть под водой большой плоский камень, то, значит, и брод тут, — сказал он, опустил в воду свою палку, пощупал и нашел камень. — Отлично! Теперь смело можем переходить». — И он первым вошел в воду.

Все направились за ним следом. Скоро вода стала доставать им до колен. Смутно начинал уже обозначаться другой берег. «Сейчас, — продолжал проводник, все еще ощупывая дно палкой, — дойдет до пояса и немного выше — почти до плеч… Тут самое трудное место. Руки надо будет поднять над головой, чтобы не замочить порох… А то и верховые могут взять пеших себе за спину…»

Как и говорил проводник, отряд вскоре очутился на середине реки; лошадям было уже по грудь. Через несколько шагов вода дошла почти до самых седел; потом мало-помалу дно стало опять подниматься. «Слава тебе Господи! — сказал король, ступая на берег. — Ну ты, брат, молодец!»

Ночь подходила к концу. На белеющем горизонте начинал обозначаться гребень холмов, на небе показывался бледный отблеск зари. «Вот самое подходящее время, чтобы напасть на неприятеля и застать его врасплох, — сказал крестьянин. — От усталости и от утреннего холода все там крепко спят».

«А ты откуда это знаешь?» — «Да я разве не служил целых шесть лет? Рана-то ведь меня и заставила бросить ружье… Что же, — сказал крестьянин королю, который привстал на стременах, чтобы лучше видеть, — помните, что вы мне обещали?» — «Коня и шпагу? Сейчас!»

Генрих Четвертый сделал знак офицеру, и крестьянину тотчас подвели оседланную лошадь. «Храброго солдата, что ездил на этом коне, убили на днях, — сказал король, — а теперь ты его заменишь».

За леском что-то зашевелилось, но еще нельзя было разобрать, что там делается. «Это неприятельский лагерь просыпается», — пояснил крестьянин. «Ты хорошо знаешь местность. Что нам теперь делать? Куда идти?» — спросил король.

«Этот лесок — пустяки. А стоит отряд дальше, в долине; как только спустимся, так на него и наткнемся… Значит, прямо вперед и в атаку!» — «Славно сказано!.. А как тебя зовут?» — «Поль Самуил из местечка Монтестрюк, что в Арманьяке». — «Ну! Вперед, Поль!^[2] Марш!» Крестьянин пришпорил коня и пустился во весь карьер, махая над головой новой шпагой и крича: «Бей! Руби!»

В одну минуту они пронеслись через лесок, и королевский отряд с Генрихом и с проводником во главе ринулся вниз с горы как лавина. Лошади в неприятельском лагере были почти все еще на привязи; часовые выстрелили куда попало и разбежались. Пехота вздумала сопротивляться, но была опрокинута, и в мгновение ока король со своими воинами очутился перед лагерем. Тут все было в смятении. Несколько человек наскоро собрались и кое-как выстроились. Поль, увидев их, кинулся вперед, продолжая кричать: «Бей! Руби!» Ударом шпаги он свалил с коня первого попавшегося кавалериста, острием проткнул насквозь горло другому и врезался в самую середину толпы.

Четверть часа спустя король был уже в чистом поле, и вокруг него собрались сторонники, почти потерявшие уже надежду увидеть его в живых.

Когда остановились на ночлег, король подозвал Поля Самуила, обнял его при всех офицерах и сказал им: «Господа! Вот человек, который спас меня; считайте его своим братом и другом. А тебе, Поль, я отдаю во владение Монтестрюк — от него ты и будешь впредь называться — и, кроме того, жалую тебя графом де Шаржполем в память о твоей храбрости в сегодняшнем деле. На графский титул и на владение ты получишь грамоту с моей подписью и королевской печатью. Сверх того, я хочу, чтобы на твоем родовом гербе в память о твоем подвиге и о словах твоих было, во-первых, золотое поле, потому что у тебя золотое сердце; во-вторых, черный скачущий конь — в память того, который был под тобой; в-третьих, зеленый шлем — в знак того леса, в который ты бросился первым; и, в-четвертых, над шлемом серебряная шпага острием вверх — в память той, которой ты махал в бою и которая сверкала огнем на утреннем солнце. А девиз своего рода ты сам прокричал и можешь вырезать под щитом эти два слова, которые лучше всяких длинных речей: «Бей! Руби!»

— Вот как мой предок стал Монтестрюком, графом де Шаржполем, — прибавил Гуго. — С тех пор в нашем роду стало обычаем прибавлять имя Поль к тому, что дается при крещении. Первый Монтестрюк назывался Поль Самуил, сын его — Поль Илья, мой отец — Поль Гедеон, а я зовусь Поль Гуго и, если Богу будет угодно, передам это имя своему старшему сыну с титулом графа де Шаржполя, который я считаю равным самым лучшим и самым древним. Что думаешь, Коклико?

— Ей-богу! — воскликнул Коклико в восторге. — Король Генрих был великим государем, а предок ваш Поль Самуил — славным капитаном, хоть и пришел в простой одежде крестьянина, и все, все высоко и славно в этой истории! А ты, друг Кадур, что ты скажешь?

— Бог велик! — ответил Араб.

XII Дама с голубым пером

Разговаривая таким образом, трое товарищей проехали чуть ли не половину Франции и нигде не встретили ничего особенного. Должно быть, вид трех молодцов, крепких и исправно вооруженных, внушал особенное почтение всем ворам, какие попадались на дороге, а щедрость располагала в их пользу всех хозяев гостиниц.

Переехав Луару в окрестностях Блуа, они услышали в ближайшем лесу громкие звуки рога и догадались, что благородное дворянство забавляется там охотой. Погода была ясная, местность живописная и богатая; вблизи лениво протекала широкая Луара, вокруг шли темные леса вплоть до самого горизонта; Гуго, недолго думая, поскакал прямо к чаще, откуда доносился звук рога.

Через несколько минут он оказался в самом блестящем обществе; охота шла на оленя. Свора была отличная, впереди неслись большие ищейки. Около двадцати господ в шляпах с перьями разъезжали по зеленым аллеям. Впереди скакала на белой лошади молоденькая дама. На ее серой шляпе колыхалось голубое перо, на шею спадали кольцами белокурые волосы с золотым отливом. Голубой бархатный корсаж плотно обтягивал стройный стан.

Рядом с незнакомкой — Гуго вовсе не удивился бы, если бы узнал, что у нее течет в жилах королевская кровь, — красовался всадник важного вида, нашептывая ей любезности. Улыбка освещала ее веселое личико, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослепительная, красота кавалера — какой-то надменной. Ей, казалось, нет еще и двадцати лет, ему — не больше двадцати пяти. Какое-то необъяснимое чувство с оттенком ревности схватило Гуго за самое сердце.

Дама с охотником скрылись в чаще. Но ни изумление при виде прелестной незнакомки, ни бросаемые со всех сторон любопытные взгляды не отвлекали внимания Гуго от всех подробностей охоты, и он не чувствовал ни малейшего замешательства, как будто находился в окрестностях Тестеры, у своего друга маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бегали туда-сюда по широкой поляне, искали по следу, обнюхивали траву, возвращались опять назад; ясно было, что след зверя потерян. Гуго сошел с коня среди охотников, которые не решались сознаться, что дали маху.

— Вы гоните оленя, господа? — спросил молодой граф.

Его красивый жеребец, нетерпеливо бивший копытом, уже расположил к нему некоторых: такого коня не могло быть у первого встречного.

— Да, — ответили ему, — великолепный зверь!

— Ну, господа, — заявил Гуго, — вы идете по неверному следу: это вот — след лани, а это — годовика… надо хорошенько поискать в лесу и поправить ошибку.

Гуго вошел в чащу, а за ним охотник с ищейкой. Поискав некоторое время, он указал пальцем на совсем еще свежий след на мху у корней дуба:

— Вот он след! Пускай собаку и марш за ней! — крикнул Гуго и мигом вскочил на коня.

— Э! Да это, видно, охотник! — заметил один из дворян.

Все кинулись за зверем, который уходил в долину. Целый час он не давался, заскочил было в воду, потом бросился назад в лес. Гуго вел охоту; он затрубил, чтобы дать знать, что зверь уходит в логово. Общество немного рассеялось: добрая половина держалась за Гуго, другие опять потеряли след.

Охотники скакали в это время по такой чаще, что легко было сломать себе шею. Красавца, недавно ехавшего возле дамы с голубым пером, уже не было при ней. Гуго благословил судьбу. Он заметил, что незнакомка забралась в глубокую рытвину между двумя крутыми откосами, густо поросшими кустарником. Как ни горячо он гнал оленя, но тут кинулся вслед за дамой. Не успел проскакать и ста шагов, как увидел, что белая лошадь закусила удила. От безумных скачков даму так подбрасывало в седле, что нельзя было терять ни минуты.

Гуго пришпорил коня и нагнал ее, но, бросив взгляд вперед, увидел, что глубокий овраг ведет прямо к страшному крутому обрыву. На взбесившейся лошади дама с голубым пером летела к верной гибели. Нужно было удержать лошадь во что бы то ни стало.

Дорога так сузилась под конец, что не было никакой возможности прыгнуть рядом и остановить лошадь за узду. Гуго измерил взглядом расстояние, остававшееся до обрыва, и, видя, что оно уменьшается со страшной быстротой, достал было пистолет из кобуры. Но пуля могла попасть в даму, а не в лошадь: на полном скаку нельзя было ручаться за верность руки. Что делать?

Вдруг его осенило. Он выхватил из ножен шпагу и, прильнув к шее коня, пустился во весь опор; в четыре скачка он догнал белую лошадь и, нагнувшись, изо всей силы хватил ее шпагой по задней ноге; лошадь сразу упала, но прежде, чем она успела опять подняться, Гуго соскочил с коня и, держа шляпу в одной руке, подал другую амазонке. Та сама уже спрыгнула с седла, между тем как ее лошадь пыталась встать, оставляя за собой кровавый след. Обрыв был всего в десяти шагах. Еще одна секунда — и дама погибла бы.

Незнакомка, выпрямившись во весь рост, с лицом скорее разгневанным, нежели взволнованным, окинула Гуго надменным взглядом и сказала:

— Кажется, вы искалечили мою Пенелопу!

— И в самом деле, похоже, ей трудно будет оправиться.

— А кто вас просил?

— Пришлось выбирать: вы или она. Посмотрите сами… Еще один скачок — и Пенелопа, которая не слишком-то о вас, кажется, думала, увлекла бы вас за собой на дно пропасти. Она бы тоже убилась, но ведь это вас не воскресило бы.

Дама, бросив взгляд на обрыв, произнесла:

— Может быть, вы и правы.

— Я уверен в этом. Если бы вы убились, я остался бы безутешен навеки.

— А как вас зовут?.. Надо же мне узнать имя любезного кавалера, которому я обязана жизнью.

— Поль Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь.

— Имя совсем неизвестное при дворе.

— Со временем оно станет известным.

Их взоры встретились, один — полный гордости, другой — твердой уверенности.

— Делать нечего, — продолжала дама, — придется сдаться и поблагодарить вас за оказанную помощь.

В это время остальные охотники подскакали к ним; впереди всех несся красавец, ехавший в начале охоты подле амазонки с голубым пером. Она махнула им платком и попросила отъехать назад, чтобы дать ей место выбраться из узкой рытвины, куда занесла ее Пенелопа. Все повиновались. Через минуту дама появилась на гладкой поляне вместе со страшно хромающей белой лошадью. Все окружили ее. Что это значит и что с ней случилось?

— Не беспокойтесь… Просто неприятность, от которой меня избавил вот кто… — И, переменив тон, она представила Гуго красавцу: — Граф де Шаржполь, любезный кузен. Граф Цезарь де Шиври.

Молодые люди холодно поклонились друг другу. Затем незнакомка повернулась к Гуго и, склоняя свой тонкий стан, как настоящая королева, произнесла:

— Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш, просит графа де Монтестрюка проводить ее в замок.

Граф де Шиври нахмурил брови, Гуго низко поклонился. Почти в ту же минуту на окруженной высокими деревьями поляне, где собралось все общество, а охотники затрубили сбор, появилась еще одна амазонка, навстречу которой герцогиня д’Авранш поспешила с внимательной предупредительностью. С первого же взгляда Гуго узнал принцессу Леонору Мамиани. Она тоже его заметила; между тем как все почтительно расступались перед ней, принцесса направилась прямо к нему и вполголоса сказала:

— Помните, как я вам крикнула: «До свидания»? С тех пор прошло немало времени, но внутренний голос говорил мне, что я не ошиблась и что мы с вами опять увидимся.

— Ваше пророчество я принял за приказание, — любезно ответил Гуго, касаясь губами обтянутой в перчатку ручки принцессы.

— А! Вот наш провинциал и встретил знакомых! — проворчал граф де Шиври.

Скоро все общество двинулось в путь, принцесса и герцогиня впереди, подле Орфизы — граф де Шиври, подле Леоноры — граф де Монтестрюк.

Гуго переводил взор с одной на другую: у одной глаза были зеленые, у другой черные, у обеих стан тонкий и гибкий; обе обладали ослепительной красотой, но у Орфизы было больше молодости, а у принцессы больше величия. Между ними всякий с трудом бы сделал выбор. За Леонору говорило уже то, что она первая смутила мысли Гуго и разбудила его мечты. Отчего же он был внимательней к грациозной герцогине и при взгляде на графа де Шиври в нем шевелилось чувство ревности, которого он вовсе не испытывал к маркизу де Сент-Эллису?

В эту минуту Гуго заметил, что красное перо, которое было у него на шляпе с самого отъезда из Тестеры, исчезло. Он потерял его, должно быть, на узкой дороге, по которой скакал сломя голову за герцогиней д’Авранш. Что предвещала эта потеря подарка принцессы? «Время и обстоятельства покажут», — решил граф и перестал об этом думать.

Коклико долго бродил по лесу и наконец нашел Гуго в замке герцогини д’Авранш. Никогда он еще не видел такого великолепного дворца.

— Ах, граф, — воскликнул он, — вся Тестера поместилась бы в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…

Вдруг Гуго прервал его:

— Скачи прямо сейчас в Блуа, куда я уже послал Кадура, сказав, чтобы он там меня дожидался; попроси его от моего имени перерыть все лавки в городе и прислать мне самые лучшие платья, кружева, ленты и перья. Я одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев — это для меня унизительно. Хоть загони лошадь, а привези мне все сегодня же вечером. У тебя есть золото, не правда ли?

— У меня кошелек господина Агриппы…

— И прекрасно! Но вот что еще! Может статься, что в Блуа ничего порядочного не найдется — ведь это провинция! Если так, то скажи Кадуру, чтобы тотчас ехал в Париж. Он был там как-то с маркизом де Сент-Эллисом. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет все, что нужно, чтобы одеться по моде.

— Не считая денег?

— Разумеется!

— Значит, мы здесь у самого короля?

— Гораздо лучше, бедный мой Коклико! Мы у герцогини д’Авранш… у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!..

— А! Так тут женщина!.. А я такой уж болван, что и не догадался. Сейчас же поскачу, граф, не жалея лошади, прямо в Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от зависти и злости.

Коклико в самом деле вернулся вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулок и бантов из лент. С печальной миной он встряхнул отощавший кошелек Агриппы. Гуго взял его и швырнул через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взор Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней; всю ночь она грезилась ему во сне. Он не мог представить себе кого-нибудь прекрасней ее. Он понимал, что для нее можно совершить чудо.

— Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? — говорил он после Коклико. — А как она улыбается? Никто не ходит, как она, не танцует, как она! Она все делает иначе, чем другие. Ее голос просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, когда она проходила по терассе: божество, спустившееся с Олимпа!

— Разумеется, — отвечал Коклико. — Но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ли вы, что здесь не одна, а две дамы?.. О которой же вы говорите, позвольте узнать?..

— Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д’Авранш?.. Разве можно говорить о ком-нибудь другом?..

— Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит того, чтобы на нее посмотреть!

— Согласен и даже должен сознаться, что тогда ее величавая красота меня ослепила! Но теперь как я могу сравнивать? У меня только и есть глаза, что для другой!

Этот обрывок разговора пробудил в уме Гуго целый ряд рассуждений о странной игре случая. Отчего прежде он восхищался принцессой, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем по красоте они в самом деле могли друг с другом поспорить. Почему же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини-блондинки богине-брюнетке он мог видеть только указание самой судьбы.

В самом пылу этих мечтаний и волнений Гуго вспомнил вдруг о графе де Шиври. Ясно было, что он встретит соперника в этом молодом красавце. Уж не помолвлены ли они? Это надо бы выяснить. Да и само лицо этого Шиври ему не нравилось: у него была какая-то нахальная и презрительная улыбка, словно он так и напрашивался на ссору.

Судя по всему тому, что говорилось вокруг, граф де Шиври считался одним из самых ловких и остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат. Уверяли, что он в силах добиться всего. У него были изумительно изящные наряды, руки тонкие и белые, стан гибкий, движения свободные, цвет лица бледный, с тем неопределенным оттенком, по которому узнают людей, испытавших сильные страсти и всевозможные удовольствия, улыбка насмешливая, а в голосе, в жесте, в позах, в манере говорить или слушать сквозило какое-то особенное высокомерие, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его даже можно было остерегаться, но искать его дружбы — никогда!

Гуго узнал, что Орфизу де Монлюсон крестил сам король Людовик XIV, очень уважавший покойного герцога д’Авранша и теперь оказывавший особенное покровительство его единственной дочери-сироте. Говорили даже, но это только так говорили, что король сам позаботится выбрать ей мужа. Кроме того, уверяли, что король в память постоянной верности и услуг, оказанных ему в смутные времена Фронды, хочет предоставить своей крестнице право принести в приданое мужу титул герцога д’Авранша. Вследствие этого целая толпа воздыхателей беспрестанно вертелась вокруг наследницы знатного имени; но большая часть из них давно уже отказалась от всякой надежды одержать верх над графом де Шиври.

Орфизе недавно исполнилось восемнадцать лет; всего несколько месяцев назад она вышла из монастыря и жила теперь под покровительством почтенной тетки, вдовствующей маркизы д’Юрсель, пользовавшейся правом табурета при дворце.

Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у которого только и было за душой, что плащ, шпага да полторы тысячи ливров дохода от Тестеры, а с этим трудно было завоевать герцогский титул и бесчисленные владения Монлюсонов. Но гасконец готов был на все из любви к такой красавице.

Волнение не давало ему спать; он ворочался в постели с боку на бок и глубоко вздыхал, вставал, ходил, открывал окно, смотрел на звезды и опять ложился. Вдруг Гуго вспомнил слова Брискетты.

— Ах, бедная Брискетта! Как она верно отгадала, предсказывая мне все эти мучения страсти! Это совсем не похоже на то, что я к ней чувствовал… То просто сердце мое пробуждалось, даже скорее молодая кровь, чем сердце.

Теперь он любил истинно, и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до нее, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиври, у которого было все — и состояние, и родство, и положение в обществе, и связи?

Так Гуго мечтал и рассуждал целыми днями. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о золотом руне и то, как она объяснила ему эту легенду. Он вздрогнул и задумался.

— Да, — произнес он наконец, — вот оно — мое золотое руно! Оно блеснуло мне так высоко, как будто на самом небе! Ее волосы именно такого цвета, как это руно, и глаза блестят точно так же! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достигну… но какой-то тайный голос подсказывает мне, что никогда уже мое сердце не оторвется от нее!

Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиври, то и тот тоже сразу почувствовал, что в Гуго он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует. Не своим светским положением был опасен граф де Монтестрюк, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: видно было, что у него есть мужество и твердая воля.

Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: такой чести он до сих пор никому еще не оказывал. Сердясь на самого себя, граф де Шиври захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывают.

Родословная шевалье де Лудеака была очень темна. Он уверял, что его семья родом из Перигора, где у него множество замков и несколько поместий; но все это были одни россказни, а сколько в них правды — никто не знал наверняка. Люди догадливые уверяли, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости, словом, его больше боялись, чем уважали.

Лудеак не скрыл от графа де Шиври, что, по его мнению, не следует считать Гуго де Монтестрюка ничтожным противником.

— Но мне говорили, — вскричал Шиври, — что эти Монтестрюки бедняки и у нашего нет ровно ничего за душой!

— Это значит только, что аппетит у него будет посильней! — ответил Лудеак. — Притом же он гасконец, то есть из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтобы добиться всего.

— Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!

— Это и дает ему силу!

— Как? То, что у него ничего нет?

— Да! Женщины причудливы! Сколько встречалось таких, которые рады были разыгрывать роль благодетельных фей в пользу красавчиков, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, играет ему на руку… А твоя кузина, герцогиня д’Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, увлекается разными приключениями вроде рыцарских романов, в которых всегда замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как она взглянула на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, услышав, что сказала ему принцесса Мамиани?

— Да, да!

— И это не заставило тебя задуматься? У него есть еще огромное преимущество.

— Преимущество? Какое же?

— А ты не помнишь, как он познакомился с твоей кузиной? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпаги останавливает ее, лошадь падает всего в десяти шагах от страшной пропасти, герцогиня спасена им от верной смерти… разве все это ничего не значит? Ведь вот он — герой с первого же шагу!

В то самое время, когда Шиври и Лудеак толковали о Гуго, последнему приходили в голову престранные мысли. С самого утра он забрался в парк и целый час бродил по нему. Не обязан ли он честью объявить Орфизе де Монлюсон, что любит ее безумно? Если он так откровенно поступил, когда речь шла о Брискетте, то разве не так же точно он должен поступить и теперь, перед герцогиней?

В тот же самый день подвернулся случай, сам по себе неважный, но его достаточно было опытному глазу, чтобы заметить искру, от которой должен был вспыхнуть со временем целый пожар.

Общество гуляло по саду; герцогиня д’Авранш играла розой и уронила ее на песок. Гуго живо ее поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Цезарь покраснел.

— Э! Да вы могли бы заметить, что я уже наклонялся поднять эту розу, чтобы отдать ее кузине!

— И вы тоже могли бы заметить, что я поднял ее прежде, чем вы к ней прикоснулись.

— Граф де Монтестрюк!

— Граф де Шиври!

Они уже смотрели друг на друга, как два молодых сокола.

— Господа! — воскликнула принцесса Мамиани, от которой ничто не ускользнуло. — Что это с вами? Орфиза уронила розу; я тоже могу уронить платок или бант. Граф де Монтестрюк был проворен сегодня, завтра будет проворнее граф де Шиври, и каждый в свою очередь получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?

— Разумеется!

— Хорошо! — сказал Цезарь дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившегося в лице, прошептал: — Кажется, дело добром не кончится.

— Гм! Не спешите, — ответил Лудеак. — Я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил ее с одного удара. Ну и удар!.. — Затем он отвел графа де Шиври в сторону и, покручивая усы, сказал ему: — Или я очень ошибаюсь, или твое дело станет скоро и моим. Заметил ли ты, с какой поспешностью принцесса Мамиани вмешалась в разговор? Она уж что-то очень быстро приходит на помощь этому гасконцу, которого уже где-то встречала прежде… Если, на его беду, она станет смотреть на него слишком снисходительным взглядом, то граф де Шаржполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.

XIII Поцелуй в темноте

Между тем Гуго хотел сдержать данное себе слово, а стычка с графом де Шиври только побуждала его исполнить это обещание во что бы то ни стало. К несчастью, весь день проходил в удовольствиях и ему ни разу не удалось встретить Орфизу де Монлюсон с глазу на глаз.

«Ну, — сказал он себе, — наедине или при всех, а до завтрашнего утра она узнает мои мысли». После этого решения он впал в какое-то особенное расположение духа. Под вечер, когда все общество рассыпалось по саду, он ушел в отдаленный угол замка, где посреди окруженного высокими стенами двора возвышалась часовня.

Двери оказались отворены; он вошел. В часовне никого не было. Несколько свечей горело светлыми звездочками, шум его шагов глухо отдавался под сводами. Большие расписные окна на хорах блестели ярким светом и обливали золотом, пурпуром и лазурью толстые столбы и паперть. В лучах виднелись беломраморные коленопреклоненные фигуры на гробницах. Торжественное молчание царило в храме. Гуго сел в темном углу.

Он чувствовал, какое важное дело предстоит ему. Настал ли в самом деле час наложить эту цепь на свое сердце? Одна ли истина руководит им? Вполне ли искренна любовь, в которой он намерен признаться?

Он спрашивал себя так, как будто бы его мать была рядом; он испытывал и совесть свою, и сердце. В совести он нашел твердую, непоколебимую решимость вести дело до конца, а в сердце — сияющий в лучах образ Орфизы де Монлюсон.

Подняв глаза, он увидел в окне в золотом сиянии лучезарную фигуру, напоминавшую каким-то смутным сходством ту, кто наполнял собой все его мысли. В ярких лучах заходящего солнца она простирала к нему руки. Он встал и, не сводя глаз с образа, вскричал в восторженном порыве:

— Да! Я отдаю тебе свою любовь и клянусь посвятить тебе всю жизнь!

Когда он покинул часовню, был уже вечер. Гуго вступил в темную галерею, которая вела в замок. Он шел медленно в темноте, как вдруг заметил двигавшуюся вблизи неясную фигуру, внезапно появившуюся будто сквозь стену. Он услышал шелест шелкового платья и остановился; вдруг он почувствовал горячее дыхание, и кто-то коснулся его губ в жгучем поцелуе. У него захватило дух, он протянул руки, но призрак исчез, и только в конце галереи отворилась дверь из освещенной комнаты и в ней мелькнул силуэт женщины. Дверь тотчас затворилась, и густой мрак снова окружил его.

Гуго бросился вперед, но его руки наткнулись на стену. Долго он ощупывал ее, но не обнаружил двери. Наконец он нашел кнопку и нажал ее. Перед ним открылась большая пустая комната с четырьмя узкими окнами. Преследовать дальше было бесполезно. Кем же был этот мимолетный призрак? Где найти эту женщину и как узнать ее?

Когда волнение его немного утихло и сердце успокоилось, Гуго пошел отыскивать общество. Слуга указал ему на большое строение для игры в мяч и в кольцо. Все обитатели замка были в сборе. Зала была ярко освещена, огни отражались в атласе платьев. Лошади в щегольской сбруе нетерпеливо ржали на арене, и кольца уже висели на столбах.

Ослепленный внезапным переходом из темной галереи в ярко освещенную залу, Гуго увидел, однако же, с первого взгляда герцогиню д’Авранш и рядом с ней принцессу Мамиани.

— Да идите же скорее, — крикнула ему принцесса своим музыкальным голосом, — вас только и ждали!

— Уж не заблудились ли вы, преследуя какую-нибудь злую фею? — спросила его Орфиза, кокетливо обмахиваясь веером.

Гуго посмотрел ей прямо в глаза. Она не моргнула, щеки ее были такие же розовые, лоб и шея такие же снежно-белые, вся фигура сияла той же девственной чистотой, что и всегда. «Нет! Нет! Ее лицо не знает лжи! Это не она; но кто же?» — сказал себе Монтестрюк.

Принцесса улыбалась шевалье де Лудеаку и ощипывала лепестки роз в своем букете. Граф де Шиври подошел к Гуго, между тем как оканчивались приготовления к игре в кольцо.

— Что, знают эту игру в ваших краях? — спросил он.

— Нет, но мне кажется, что это не трудно.

— Хотите попробовать?

— Буду рад.

Гуго велел привести Овсяную Соломинку, и десяток всадников собрались в конце галереи и бросились снимать кольцо друг за другом. Каждый раз, когда кольцо попадало на копье, герцогиня д’Авранш громко аплодировала.

— Я хочу, господа, дать от себя приз первому из вас, кто положит к моим ногам десять колец.

«Черт возьми! — подумал Гуго, вполне уже овладевший собой. — Вот и желаемый случай… лучшего никогда не представится». И он поскакал во весь опор и стал нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другим.

Через четверть часа десять колец было взято.

— Вот видите, — сказал он графу де Шиври, у которого на копье было всего восемь колец, — дело-то и в самом деле не очень трудное.

И, соскочив с коня, он пошел прямо к герцогине, преклонил колено и положил к ее ногам свои десять колец. Маркиза д’Юрсель, высоко ценившая ловкость, поздравила Гуго с победой и сказала:

— Мне кажется, граф, что сам его величество король, ловкости которого я не раз имела счастье удивляться, не сделал бы это лучше. Вот вы теперь склонились перед моей племянницей, как некогда склонялись рыцари перед дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.

— А какой же награды вы желаете от меня, граф? — спросила Орфиза кокетливо.

— Права посвятить вам, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.

В его голосе, жестах, выражении лица, взгляде не было свойственной обыкновенным любезностям приторности; ошибиться в значении этих слов было невозможно. Орфиза де Монлюсон покраснела, принцесса побледнела, вокруг послышался легкий шепот.

— Что это, шутка, граф? — вскричал Шиври с гневом.

Встав и не отвечая ему, а обращаясь снова к герцогине почтительно и с гордостью, Монтестрюк продолжал:

— Я привык говорить прямо и открыто что думаю и потому-то считал своим долгом сказать вам это, герцогиня. Позволю себе только прибавить, что любовь эта родилась во мне в ту минуту, как я вас увидел.

— Значит, дня два или три тому назад? — спросил Шиври.

— Да, точно, два или три дня, герцогиня, как говорит граф де Шиври, ваш кузен; но она останется неизменной до моего последнего вздоха.

Потом, обращаясь к своему сопернику и не теряя хладнокровия, Гуго продолжал:

— Неужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовь родилась из восхищения, какое внушает герцогиня д’Авранш, и неужели вы считаете, граф, что жизни человеческой слишком много, чтобы доказать ей эту любовь?

Граф де Шиври начинал терять терпение, но, все еще сдерживая себя, обратился к обществу:

— Что вы скажете, господа, об этих словах? Не правда ли, видно, что граф де Монтестрюк приехал издалека?

На этот раз Гуго переменил тон и, возвысив голос, ответил, бросая вокруг огненные взгляды:

— Эти слова, граф, достойны хорошего дворянина, и дворянин этот, откуда бы он ни приехал, готов предложить бой каждому, кто встанет ему поперек дороги, на кинжалах или на шпагах.

Шиври сделал шаг вперед; Орфиза де Монлюсон остановила его жестом и сказала:

— Я дала слово графу де Шаржполю и сдержу его.

Она окинула взглядом все общество и спросила с кокетством и в то же время с достоинством:

— Вы требуете, граф, права посвятить мне жизнь и доказать мне вашу любовь преданностью?

— Да, герцогиня, и за то, чтобы назвать вас графиней де Монтестрюк, женой моей, я готов отдать всю свою кровь до последней капли.

Пока он говорил, принцесса дрожащей рукой обрывала цветы в своем букете и бросала их на пол. Шиври побледнел страшно. Его удивляло, как это человек, позволивший себе при нем такую дерзость, еще стоит на ногах; он собирался разразиться гневом, но шевалье де Лудеак пробрался к нему и прошептал ему на ухо:

— Если не уступишь, берегись: она готова на полный разрыв.

Услышав эти слова, граф де Шиври внезапно изменил позу и тон и воскликнул весело:

— Кажется, вы говорили сейчас, любезный граф, о кинжалах и шпагах? Э! Боже милостивый!.. Эти страсти давно уже вышли из моды! Неужели там у вас в Арманьяке этого не знают? Но уверяю вас честью, никто при дворе не выходит теперь на дуэль, как случалось прежде. Вместо того чтобы ломать копья или рубить друг друга секирами и подвергать царицу турнира вынужденной необходимости отдать свою руку калеке, теперь сражаются умом, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь уже не хватаются за оружие при каждом случае — это свойственно только людям грубым, а люди со вкусом доказывают свою любовь вежливостью, деликатными поступками, внимательностью, уважением, постоянством. И настает день, когда дама отвечает взаимностью тому, кто сумел ей понравиться… не так ли, милая кузина?

Орфиза де Монлюсон слушала эту речь с удивлением и удовольствием. Она знала графа де Шиври и знала, что он не слишком-то уступчив. Была минута, что она боялась по сорвавшемуся у него жесту, что вот-вот последует вызов. Ей было хорошо известно, как он страшен со шпагой в руке, и она, сама не отдавая себе в этом отчета, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда Шиври обратился к ней, она весело наклонила голову и ответила:

— Согласна ли я с вашим мнением, любезный кузен? Совершенно!.. И чтобы доказать это на деле, так как вы оба, господа, — вы, граф де Шиври, уже целый год, а вы, граф де Монтестрюк, всего лишь двое суток — делаете мне честь вашим вниманием, то я даю вам обоим три года сроку: мне сейчас восемнадцать лет, а когда исполнится двадцать один, вы оба возвратитесь сюда и если сочтете себя вправе просить моей руки — а я ценю себя очень высоко, — ну, господа, тогда посмотрим!

Эти слова произвели на графа де Шиври ужасное действие. Высказанные при маркизе д’Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, так как одна представляла всю родню герцогини, да еще и при двадцати свидетелях, они получали цену настоящего обязательства. Кроме того, граф хорошо знал упорный характер своей кузины. По какой-то страной фантазии герцогиня обращала в серьезное дело такой эпизод, который, по его понятиям, был просто мимолетным капризом! И какой же горькой и глубокой ненавистью наполнилось теперь его сердце к тому, кто стал причиной такого оскорбления!

— Вы согласны? — вдруг спросила Орфиза, взглянув на Гуго.

— Согласен, — ответил Гуго серьезно.

Все взоры обратились на графа де Шиври. Он позеленел, как мертвец. Граф хорошо понимал, какой удар ему нанесли: отсрочка на три года, ему, который еще накануне был так уверен в успехе, и из-за кого же? Из-за едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Граф сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Само его молчание служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие задержали дыхание.

— Вы заставляете меня ждать, кажется? — сказала Орфиза звонким голосом.

Шиври вздрогнул. Надо было решаться, и решаться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, в котором читались просьба и предостережение; почтительно поклонившись, он выговорил наконец с усилием:

— Я тоже согласен, герцогиня.

Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза д’Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиври.

Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себя от бешенства, с пеной на губах, граф де Шиври топнул ногой и разразился наконец гневом:

— Слышал? И как гордо она это сказала! Можно было подумать, право, что вовсе не обо мне тут идет речь… Понимаешь ли ты, скажи мне? Я попал в западню, как школьник, я осмеян, позорно осмеян… и кем же?.. ничтожным проходимцем из Гаскони!

— Не говорил ли я тебе, что он опаснее, чем ты предполагаешь? — сказал Лудеак.

— Да ведь и ты виноват тоже!.. Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, сегодня же вечером он был бы убит!..

— Что кто-нибудь из вас был бы убит, в этом я уверен. Но только еще вопрос, кто именно — он или ты?

— О!..

— До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де Монтестрюк в состоянии помериться силами с самыми искусными бойцами… Впрочем, ты можешь сам справиться… Он не из тех, что отступают, поверь мне! — Лудеак взял графа де Шиври под руку и сказал ему вкрадчивым голосом: — Мой друг, не поддавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств. У тебя тонкий, изворотливый ум, ты все схватываешь на лету, решаешь быстро. Тебе смело можно поручить любое щекотливое дело, где требуется одновременно и ловкость, и твердость. Ты знаешь, куда надо метить, и бьешь верно, только иногда слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и ты рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданое огромные имения и герцогскую корону, откроет перед тобой все двери… Это очень умно, но не ставь же, ради бога, все на одну карту… Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только если истощились уже все средства, какие может доставить тебе хитрость… Подвергай себя опасности лишь в крайнем случае, но зато и действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.

— А с ненавистью как быть? Ведь я так ненавижу этого Монтестрюка, который теперь может похвастаться, что я отступил первым: ведь он вызвал меня, Лудеак, ая отступил!

— Э! В эту-то самую минуту мое мнение и изменилось к лучшему, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти и именно для того, чтобы получше услужить ей, говорю с тобой так… У меня в сердце тоже ненависть не меньше твоей… Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой рядом с тобой и с ним и другие играли роль… Твое дело я сделал и своим; придет когда-нибудь час, но подожди, Шиври, подожди… и не забывай никогда, что царь итакский, самый лукавый из смертных, всегда побеждал Аякса, самого храброго из них!

— Ну так и быть! Я оставлю шпагу в ножнах; но так же верно, как то, что меня зовут граф де Шиври, я убью графа де Монтестрюка или он убьет меня.

XIV Маски и лица

Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д’Авранш принять решение, столь сильно оскорбившее гордого графа де Шиври. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал ее; но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, сквозило желание показать свою власть. Самолюбию Орфизы льстило двойное поклонение; но, вероятно, заглянув поглубже в сердце гордой герцогини, можно было бы открыть в нем еще и волнение, симпатию, какое-то неопределенное чувство, побуждавшее ее склоняться на сторону графа де Монтестрюка. Он сумел удивить ее, тогда как Цезарь де Шиври имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем наказанием другому. А что может выйти из этого, Орфиза не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет все-таки зависеть от нее одной.

А пока время весело протекало в замке за играми в мяч и в кольцо, за охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая земля обетованная; он толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады — единственные приключения, которых позволительно искать порядочному человеку.

Когда шел дождь, общество развлекалось фехтованием. Граф де Шиври, следуя советам Лудеака, ждал случая убедиться самому в искусстве и силе Гуго де Монтестрюка. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивал перед ним. У Гуго была душа добрая и доверчивая, и он легко обманывался, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы.

Как-то в дождливый день граф де Шиври вошел в фехтовальную залу, увидел герцогиню д’Авранш и, подойдя прямо к Гуго, сказал ему:

— Я, признаться, был бы рад размяться немного… такая сырость на улице… притом мне хотелось бы узнать, как фехтуют в Лангедоке… И черт возьми! Мне кажется, что в вас я найду сильного противника.

— О! — ответил Гуго. — Я научился только кое-как отбиваться…

«Гм! — подумал Лудеак. — Какая скромность!.. Скверный знак для Цезаря!»

Принцесса Мамиани подошла к ним и сказала с улыбкой:

— Теперь моя очередь увенчать победителя… Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой. — И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила: — Вспомните Сен-Сави!

Через минуту Гуго и Цезарь стояли друг напротив друга с отточенными шпагами. Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго должен был еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей мастерство, Гуго — прямо и открыто. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил за ними внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем следовало бы при такой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.

Ничто еще пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Однако же опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке.

Наконец граф де Шиври, видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний, напротив, иногда ставит его самого в затруднение силой своей защиты и неожиданностью своих нападений, решил, что граф де Монтестрюк стоит его. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступил и, опустив шпагу, произнес:

— Партия совершенно равна, и потому продолжать бой бессмысленно.

Орфиза улыбнулась; ее глаза взглянули еще ласковее на молодого человека, который так бойко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь с честью устоял против одного из лучших бойцов при дворе.

Маркиза д’Юрсель принялась тоже аплодировать и сказала:

— Совсем как двое рыцарей Круглого стола! И сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму первенства.

— А я так знаю, — прошептала принцесса и, подойдя к Гуго, сказала ему: — Вы заслужили розу, и я сберегу ее для вас.

Между тем Лудеак, не упустивший из виду ни одного движения Гуго, приблизился к нему и сказал:

— На вашем месте, граф, я бы опасался.

— Опасались бы? Чего же?

— Да того, что при стольких преимуществах и успехах, при вашей молодости у вас непременно появится множество врагов.

— Милостивый государь, — ответил Гуго гордо, — один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу: «Спаси меня от друзей, а от врагов я и сам сберегу себя…» Так точно и я скажу и сделаю.

Между тем граф де Шиври подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из залы. Приняв эту руку, как будто бы он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, впрочем, не без оттенка иронии.

— Ваш поступок, — прибавила она, — тем прекрасней и тем достойней, что вы имели, кажется, дело с Рено де Монтобаном.

Цезарь почувствовал укол, но, не моргнув, ответил:

— А по этому случаю, знаете ли, прекрасная кузина, я мог бы напомнить вам знаменитое двустишие:

— Мне — и этот поэтический упрек! Чем же я его заслужила?

— Как чем! Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинна…

— Согласна…

— И вот вы вдруг ставите в один ряд со мной… кого же? Незнакомца, которого случайно занесло в лес, где вы охотились!

— Признайте по крайней мере, что, не появись тот господин, о котором вы говорите, вы, очень может быть, не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уж не из-за высказанного ли мною решения касательно вас и графа де Монтестрюка вы говорите мне это?

— Разумеется.

— Но вы должны обожать этого графа, который дал вам случай заявить о вашей страсти публично!

— Что это, насмешка, Орфиза?

— Немножко, сознаюсь; но вы могли бы поблагодарить меня за предоставленный мною случай выказать ваше превосходство во всем. Неужели вы, справедливо считающийся одним из первых придворных, сомневаетесь в успехе?.. Ах, кузен, такая скромность просто удивляет меня!

— Как! В самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?

— Разве это не самая простая и самая естественная мысль?

— Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь; но самому мне было бы довольно трудно уверить себя в этом. Итак, я принужден жить бок о бок с графом де Монтестрюком, несмотря на странность его объяснения в любви к вам.

— О! Но ведь он приехал издалека, как вы остроумно заметили!.. — прервала графа Орфиза.

— И вы даже, — продолжал Шиври, — потребуете, быть может, чтобы вместе с этой вежливостью появилось и искреннее желание оказать ему услугу при случае?

— Так и подобает порядочному человеку…

— Не нужно ли еще, чтобы я в благодарность за вашу столь лестную для меня любезность предложил ему свою дружбу?

— Именно об этом я и хотела вас просить.

— Разве одно ваше желание не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты у графа де Шаржполя не будет друга преданнее меня, клянусь вам.

Проводив герцогиню во внутренние комнаты, Шиври сошел в сад, где заметил шевалье де Лудеака. Никогда еще граф не чувствовал такой бешеной злобы. Он был оскорблен в своем честолюбии столь же сильно, сколь и в своем тщеславии.

— Ах! — воскликнул он. — Герцогиня подвергла мое терпение чертовски тяжелому испытанию! Ах! Целый час она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! И с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она якобы все устроила только для того, чтобы угодить мне, и я должен благодарить ее!.. Сам дьявол принес сюда этого гасконца!.. Она хочет, чтобы я стал его другом… я… его другом! — Шиври с силой топнул ногой. — А ведь я послушался твоих советов!..

— И отлично сделал! — отозвался Лудеак. — Стань его неразлучным другом, и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся под видом услуги втянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уже не выпутается… Его смерть будет тогда просто случайностью, которую все припишут или его собственной неловкости, или злому року… Но чтобы добиться такого славного результата, не надо скупиться на милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином… А насколько я изучил графа де Монтестрюка, он способен быть благодарным.

Цезарь решился действовать именно так. За несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал предупредителен. Гуго, не знавший вовсе игры в мяч, нашел в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.

Если Гуго забывал взять свой кошелек, Цезарь предоставлял свой в его распоряжение. Однажды вечером был маскарад и портной не прислал графу Гуго чего-то из платья, а без этого ему нельзя было появиться рядом с герцогиней; Гуго нашел все, что ему было нужно, в своей комнате и записку от графа де Шиври с извинениями, что он не может предложить ему чего-нибудь получше. А когда Гуго начал благодарить его, Цезарь сказал:

— Вы обидели бы меня, если бы удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы непременно должны быть и врагами? И что же доказывает это самое соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих хороший вкус? Что касается меня, то, уверяю вас честью, с тех пор как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите быть моим Орестом. Черт с ними, с этой смешной ненавистью и дикой ревностью! Все, что у меня есть, принадлежит вам, и вы огорчили бы меня, если бы забыли это.

Гуго был тронут: он еще не привык к языку придворных и счел себя обязанным ответить Шиври от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.

Коклико высказал ему по этому поводу свое удивление:

— Как странно все на свете! Я был готов головой поручиться, что вы терпеть не можете друг друга, а вы, напротив, обожаете…

— Как же я могу не любить графа де Шиври, который так любезен со мной?

— А отчего же он сначала внушал вам совсем другое чувство?

— Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему, но потом… Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, все, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти еще не зная меня, через каких-нибудь две недели после нашей первой встречи?

— Вот оттого-то именно, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж такой болван, что никак не мог не вспомнить о силках, что расставляют на птичек… Они, бедные, ищут зерна, а находят смерть!

Дня два спустя Цезарь отвел в сторону Лудеака.

— Место мне не нравится, — сказал он, — я всегда думал, что Париж именно такой город, где можно найти верное средство отделаться от лишнего человека, вот поэтому-то мы скоро и уедем отсюда.

— Одни?

— Э, нет! Герцогиня д’Авранш первая подаст сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе, и один из них — верней, одна — говорил королю по моей просьбе, что крестница его величества уж слишком зажилась у себя в замке; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.

— Граф де Монтестрюк, разумеется, поедет следом за ней.

— Да, там-то я его и подкараулю. Во-первых, я выиграю уже от того, что положу конец пребыванию в этом замке, где он пользуется теми же преимуществами, что и я. Письмо придет на днях, и притом в таких выражениях, что нечего будет раздумывать.

— Бедный Монтестрюк!.. Провинциал в Париже будет точно волчонок в долине…

Вскоре и в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д’Авранш о том, что ее требуют ко двору.

— Желание его величества видеть вас близ себя так лестно, — сказала маркиза д’Юрсель, — что вам необходимо поспешить с отъездом.

— Я так и намерена сделать, — ответила Орфиза, — но не могу не пожалеть о том, что мы уезжаем из этих мест, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий. Я знаю, что оставляю здесь, но еще не знаю, что ожидает меня там…

— Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми же лицами, которые составляли ваше общество здесь? Граф де Монтестрюк, правда, там еще не был, но он из такого рода, что без труда найдет случай представиться.

— Да разве меня там не будет? — воскликнул граф де Шиври. — Я готов представлять повсюду графа де Шаржполя.

— Я знаю, — сказала Орфиза, — что вы не уступите никому ни в вежливости, ни в любезности.

— Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина, великодушие теперь моя слабость… Я хочу доказать вам, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.

Орфиза наградила его такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты, на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкий отъезд привел Гуго в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с ней воздухом, где мог угадывать ее мысли. Сколько обстоятельств будет разлучать их в Париже и как редко он будет с ней видеться!

Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж Гуго, проведя с ней последний вечер, грустно бродил под ее окнами. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерил расстояние до балкона, за которым показывался изредка силуэт Орфизы: он желал получить что-нибудь от нее на память, какую-нибудь вещь, которой касалась ее рука.

По мерцанию огня он понял, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Через пять минут Гуго уже был на балконе, не зная сам, каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не спускаться вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его рукой и попал в маленькую комнату, которая отделялась одной только полуприподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый аромат, очарование которого он уже не раз испытывал: то было как бы ее собственное дыхание.

Повсюду были разбросаны ее вещи. Платье из блестящей материи, которое было на ней в этот вечер, венгерские перчатки, еще сохранявшие форму ее милых ручек, маленькие атласные башмачки, веер, которым она играла так грациозно, — все говорило ему о ней. Гуго стоял в восхищении, упиваясь видом всех этих вещей. Но в его мысли начинало закрадываться беспокойство: что, если Орфиза вдруг войдет в эту комнату и увидит его здесь? Что она подумает? Как он объяснит ей свое присутствие? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движениями.

Она услышала, как открывается окно; легкий треск паркета предупредил ее, что кто-то ходит в соседней комнате. Она была слишком храбра, чтобы звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она не знала страха. Она подумала, не Шиври ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость; молча, приподняв портьеру, она посмотрела и задрожала, узнав Гуго де Монтестрюка. Как! Он, в ее комнатах, в такой час! Что ему нужно? Удерживая дыхание и спрятавшись за толстой портьерой, она следила за каждым его шагом. Первыми ее чувствами были гнев и огорчение: Гуго упал в ее мнении, и сердце ее сжималось от сожаления; потом она испытала удивление и нежное умиление.

После минутной нерешительности Гуго осторожно подошел к креслу, где висел венок из роз, который был этим вечером на корсаже у Орфизы. Оглядевшись вокруг, он оторвал в волнении один цветок, страстно поцеловал его и спрятал у себя на груди. Он уже хотел уйти и повесил осторожно венок на спинку кресла, когда внимание его обратилось на что-то, чего Орфиза не могла рассмотреть из-за своей портьеры. Гуго нагнулся и нежно снял с белого атласного корсажа какую-то ниточку золотого цвета — то был длинный волос Орфизы. Она улыбнулась, увидев, с каким восхищением он рассматривает свою находку, и тихонько выпустила кинжал из рук. Разве нужно было оружие против такого почтительного обожания?

Гуго достал спрятанную на груди розу и, обмотав вокруг стебелька найденный волос, завязал оба конца и спрятал опять на груди, как вор, схвативший какую-нибудь драгоценность. Он уходил тихо и уже дошел было до окна, как вдруг тяжелые складки портьеры раздвинулись и перед ним появилась Орфиза. Он сделал шаг назад, вскрикнув от ужаса.

В белом кисейном пеньюаре, с распущенными волосами, с обнаженными по локоть руками, она казалась призраком. Орфиза сама не понимала, отчего вдруг решилась показаться; какое-то новое, неиспытанное еще ощущение поразило ее; но, притворившись раздраженной, она спросила Гуго:

— По какому это случаю, граф, вы вошли сюда в такой час?.. Неужели вы думаете, что такой поступок — честный способ отблагодарить меня за гостеприимство и за мою прямую, открытую признательность вам?.. Каким путем вы попали в мои комнаты? Как? Зачем?

— Я был там, внизу, под вашими окнами… увидел свет… сердце мое забилось, мной овладело безумие… я взлез на дерево… и прыгнул с дерева на балкон…

— Но вы могли упасть в такой темноте!.. убиться насмерть!..

— Вы вот об этом думаете, герцогиня, а я не подумал!..

— Но, еще раз, зачем? С какой целью?

— Сам не знаю… Не сердитесь, ради бога! Я искал какую-нибудь из ваших вещей. Я хотел сделать из нее талисман… Мне попалась под руку роза… она была тут вот, в этом венке… я взял ее.

— Но отчего же вы прямо не попросили ее у меня?

— Как попросить у вас?! Имею ли я право на такую милость? Нет, нет, я бы ни за что не посмел! Но вы уезжаете, и я не знаю, когда опять вас увижу!.. Моя голова помутилась. Я не хотел вас лишиться… Ах! Герцогиня, я так люблю вас!

Услышав этот крик, вырвавшийся из глубины его души, Орфиза вздрогнула.

— Так вы и в самом деле меня любите? — спросила она глухим голосом. — И не в шутку сказали тогда, что хотите посвятить мне свою жизнь?

— В шутку!.. Эта любовь овладела всем моим существом с первого же взгляда; каждый день, проведенный рядом с вами, делал эту любовь сильнее и глубже… Я живу только вами и хотел бы жить только для вас… Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляет не мимолетное безумие, не каприз молодого сердца, но чувство неизменное, необъятное, неведомое? Но ведь сама смелость моего поступка служит вам доказательством моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы позволили мне стремиться к этому блаженству, я не знаю, каким чудом могу его достичь… Но мысль, что сам Бог привел меня на ваш путь, укрепляет меня и поддерживает… Ах! Если бы довольно было храбрости, преданности, всевозможных жертв, беспредельной любви, безграничного уважения, ежеминутного обожания, я, быть может, заслужил бы вас и тогда посвятил бы всю свою жизнь любви к вам!.. Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, разве я говорю неправду?

Эта пламенная речь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарных поэтов, какие привыкла слышать до сих пор герцогиня д’Авранш, увлекла ее, как порыв бури.

— Я верю вам, граф, — ответила Орфиза с живостью, — я и тогда верила вашей искренности, когда сказала вам, что буду ждать три года. Но у меня сердце гордое и одних слов мне мало! И между тем мне кажется, что если бы я любила, как вы любите, ни перед чем бы я не остановилась, ничего бы не пожалела, чтобы добиться успеха, — ни усилий, ни терпения, ни самых тяжелых испытаний. Какие бы ни возникали передо мной преграды, ничто бы меня не удержало. Я пошла бы к своей цели, как идут на приступ крепости, сквозь дым и пламя, презирая смерть. Я где-то прочла девиз одного человека, очень честолюбивого: Per fas et nefas! Я перевожу это следующими словами, которые считаю для себя законом: «Во что бы то ни стало!» Если вашу душу, как вы говорите, наполняет любовь, заставившая вас преклонить передо мной колени, то вы запомните эти слова и будете смотреть вперед, не оглядываясь назад!

Он готов был кинуться к ее ногам, но она его удержала:

— Вы, кажется, взяли у меня розу? Отдайте ее назад.

Гуго достал розу и подал ей.

— Я не хочу, чтобы отсюда уносили что-нибудь без моего согласия, — сказала она, — но не хочу также дать повод думать, что я придаю слишком большую важность простому цветку… Каков он есть, я отдаю его вам.

Гуго бросился поцеловать ее руку, но она высвободила ее и скрылась за портьерой. Гуго не осмелился последовать за ней. Но не нашел ли он в этой комнате больше, чем смел надеяться? Опьяненный любовью, обезумевший от счастья, Гуго бросился к балкону и в один миг спустился вниз.

XV Игра любви и случая

Недаром боялся Монтестрюк минуты отъезда: он очень скоро увидел разницу между пребыванием в замке и жизнью в городе. С появлением герцогини в Париже и при дворе дом ее хотя и остался открыт для Гуго, но он мог видеться с ней лишь мимоходом и не иначе, как в большом обществе.

Молодая, прекрасная, единственная дочь и наследница знатного имени и огромного состояния, Орфиза де Монлюсон была предметом такой постоянной и предупредительной лести, такого почтительного обожания, видела у ног своих столько благородных поклонников, что не могла не считать себя важной особой, которой все позволительно. Против ее капризов никто не смел восстать, ее желаниям никто не смел противиться. Благодаря этому она была то величественна и горда, как королева, то причудлива, как избалованный ребенок.

После сцены накануне ее отъезда в Париж, оставшись наедине со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощание с Гуго, вспомнив, как у нее под влиянием позднего часа и веяния молодости почти вырвалось признание.

Как! Она, Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш, покорена каким-то дворянчиком из Гаскони! Она, которой поклонялись вельможи, считавшиеся украшением двора, в одно мгновение связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! Гордость ее возмущалась, и, сердясь на саму себя, она давала себе слово наказать дерзкого, осмелившегося нарушить ее покой. Если он и выйдет победителем из борьбы, он сам еще не знает, какими усилиями, какими жертвами ему придется заплатить за свою победу!

С первых же дней Орфиза показала Гуго, какая перемена произошла в ее мыслях. Она приняла его как первого встречного, почти как незнакомого. Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый раз встречал и графа де Шиври в особняке герцогини; но Цезарь, продолжая осыпать графа де Монтестрюка любезностями, тем не менее относился к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на уме, и он не обращал внимания на такие мелочи. Поднявшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур снял для него комнаты, он предавался угрюмым размышлениям и печальным заботам.

Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и как будто бы мало было этого разочарования, причин которого Гуго никак не мог понять, — еще и жалкая мина Коклико, состоявшего у него в должности казначея, добавляла ему забот. Каждый раз, когда Гуго просил у него денег, бедный малый печально встряхивал кошелек. Из туго набитого, каким этот кошелек был еще недавно, он становился легким и тонким, а у Гуго всегда находилось множество предлогов запустить в него руку.

— Граф, — сказал ему как-то утром Коклико, — наши дела больше не могут идти таким образом: мы затягиваем пояса от голода, а вы все расширяете свои карманы; я сберегаю какое-нибудь экю в три ливра, а вы берете луидор в двадцать четыре франка…

— Вот потому и надо решиться на важную меру… Дай-ка сюда свою казну и высыпь ее на стол: человек рассудительный, прежде чем действовать, должен дать себе отчет в состоянии своих финансов.

— Вот, извольте судить сами, — ответил Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав его содержимое перед Гуго.

— Да это же просто чудо! — воскликнул Гуго, расставляя столбиками серебряные и золотые монеты. — Я, право, не думал, что так богат!

— Богаты!.. Граф, да ведь тут едва ли остается…

— Не считай, пожалуйста! Бери деньги и беги к портному; вот его адрес, который дал мне мой любезный друг граф де Шиври. Закажи ему костюм испанского кавалера… Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней д’Авранш и не хочу разочаровать ее. Беги же!

— Но что будет завтра, граф? Когда пьеса окончится?..

— Это значит оскорблять Провидение — думать, что оно оставит честного дворянина в затруднении. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, то несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, то все наши сбережения ни на волос не помогут!

— Что написано в книге судеб, того не избежать, — произнес араб.

— Слышишь? — воскликнул Гуго. — Ступай же, говорю тебе, ступай скорей!

Коклико только развел руками от отчаяния и вышел, оставив на столе несколько золотых и серебряных монет, которые Гуго поспешил смахнуть рукой к себе в карман.

Действительно, Орфиза де Монлюсон задумала разыграть пьесу у себя в особняке, выбрала героическую комедию и сама распределила роли между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиври, шевалье де Лудеак, даже сама принцесса Мамиани должны были играть в этой пьесе, навеянной испанской модой, всемогущей в то время.

— Судя по всему, — сказал шевалье своему другу Цезарю, — нам с тобой нечему особенно радоваться… В этой бестолковой пьесе, которую мы станем разыгрывать среди полотняных стен в тени картонных деревьев, тебе предстоит похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней… Как тебе нравится эта штука? Что касается меня, то, осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе… Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонора, относятся к своим ролям на репетициях… И нежные взгляды, и вздохи — все у них только для героя!

— Ты не можешь пожаловаться, что я пренебрегаю твоими советами, — ответил Цезарь, — но всякое терпение имеет предел… А эти репетиции произвели на мой рассудок такое действие, что я решил приступить к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там будь что будет!

— Ты увидишь тогда, быть может, что и я не терял времени… Не на одни тирады и банты оно ушло у меня…

Еще несколько дней назад Лудеак связался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и с длинной шпагой. Он всегда был одет и вооружен, как рейтар накануне похода. Его звали капитан д’Арпальер. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил.

Граф де Шиври должен был узнать все в подробностях утром того дня, на который было назначено представление. В это самое утро к нему вошел шевалье де Лудеак и, приказав подать завтрак, старательно затворил все двери. Налив два стакана, он сказал:

— Я говорил тебе на днях, что не терял даром времени, сейчас ты в этом убедишься. Что ты скажешь, если мы превратим милую комедию, в которой будем выказывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?

Цезарь недоуменно взглянул на Лудеака.

— Не понимаешь? Хорошо, я все тебе растолкую. В нашей комедии есть паша, роль которого ты призван исполнить, — паша, похищающий благородную принцессу…

— Да, знаю! Я же сам буду декламировать две тирады: одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — изливая свою бешеную ревность.

— Ну вот! Благодаря моей изобретательности паша мавританский в самом деле похитит Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у своих ног милого графа де Шиври… Остальное уже твое дело.

— Но какими средствами ты думаешь достичь этого изумительного результата?

— Мне встретился человек, словно созданный для того, чтобы выручить нас в затруднительных обстоятельствах. Это солдат, готовый помочь за приличную награду. Мне сдается, что прежде он был значимой фигурой у себя на родине… Несчастье или преступление сделали его тем, кто он теперь… Он подберет себе несколько товарищей без лишних предрассудков, проберется в особняк герцогини, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников в саду, и по условленному сигналу героиня комедии, выйдя подышать свежим воздухом, попадет в сильные руки четырех молодцов в масках под предводительством моего капитана… Он встанет во главе процессии, и в одну минуту они посадят ее в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ждать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.

Лудеак налил стакан вина Цезарю и продолжил:

— Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение. А так как я никогда не сомневался в силе твоего красноречия, то мне кажется, что, повздыхав немного, Орфиза де Монлюсон простит наконец герцога д’Авранша.

Последние слова вызвали улыбку у графа де Шиври.

— Ну а если кто-нибудь из недогадливых рассердится и обнажит шпагу? — сказал он. — Один наш знакомый может и не понять всей остроумной прелести твоего плана!

— Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его, как полезна иногда осторожность! Я, по крайней мере, не вижу в этом никакого неудобства.

— Да и я тоже!

— Значит, это дело решенное и я могу сказать своему капитану, чтобы строил батареи?

— По рукам, шевалье! Дело не совсем, правда, чистое, но ведь пословица гласит: ничем не рискуя, ничего и не выиграешь.

— За твое здоровье, герцог!

К началу представления целая толпа собралась в особняке герцогини. Внимательный наблюдатель мог бы заметить среди пышно разодетого общества сухого, крепкого и высокого господина с загорелым лицом, которое разделяли пополам длинные рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он пробирался изредка к каким-то безмолвным личностям, шептал им что-то на ухо, и вслед за тем они рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей и в передней.

Граф де Шиври, в мавританском костюме, ждал сигнала, чтобы выйти на сцену.

— Все идет хорошо, — шепнул ему Лудеак.

Раздались три удара, и спектакль начался.

Портной, к которому обратился Гуго по рекомендации Цезаря де Шиври, отличился на славу. Такого чудесного испанского костюма никогда не встречалось при дворе Изабеллы и Фердинанда Католика. Воодушевленный новизной своего положения, ярким освещением залы, великолепием нарядов, живой интригой самой пьесы, но особенно улыбкой и сияющей красотой Орфизы, Монтестрюк играл с таким жаром, что заслужил оглушительные рукоплескания. Была минута, когда, упав к ногам взятой в плен прекрасной инфанты, он клялся посвятить себя ее освобождению с таким увлечением, с таким гордым и искренним видом, что Орфиза забыла свою руку в руке вставшего перед ней на колено юного мстителя. Все общество пришло в восторг.

Этот успех Гуго, впрочем, разделял с принцессой Мамиани, которая была одета в усеянное драгоценными камнями платье султанши, обманутой своим повелителем. В одной сцене, где она изливала свои страдания после внезапно открытой неверности, она выразила жгучую ревность таким хватающим за душу голосом, что смело могла сравниться с первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазах у зрителей.

Между тем таинственный незнакомец, с которым перешептывался Лудеак, скрывался в углу залы, в тени драпировок. Глаза его сверкали, как у хищной птицы. Когда принцесса Мамиани появилась на сцене, он вздрогнул и подался вперед, как будто собравшись броситься на нее.

— Она! Она! — прошептал он.

Лицо его побледнело, судорожная дрожь пробежала по телу. Принцесса опять вышла на сцену, и опять он вперил в нее настойчиво-пристальный взор.

К концу представления Лудеак проскользнул к нему. Незнакомец, сам не сознавая, что делает, с силой схватил его за руку и спросил глухим голосом:

— Кого я должен похитить, скажите, которую? Эту брюнетку в мавританском костюме, у которой столько жемчуга и брильянтов в черных волосах?..

— Принцессу Мамиани?

— Да!.. Да, принцессу Леонору Мамиани!..

— Разве вы ее знаете?

Человек с рыжими усами провел рукой по влажному лбу.

— Я встречал ее прежде во Флоренции… но с тех пор произошло столько событий, что она мне представляется теперь вышедшей из царства теней!.. Так не ее?

— Нет… другую…

— Ту, у которой голубой шарф?

— Да, блондинку, что играет роль инфанты, — Орфизу де Монлюсон.

— А! — произнес капитан со вздохом облегчения.

Он собрался было уйти, но, одумавшись, спросил еще:

— А как зовут того молодого человека в розовом атласном костюме испанского кавалера?..

— Граф де Шаржполь.

— Незнакомое имя… Голос, что-то такое в наружности возбудило во мне давние воспоминания… Должно быть, я ошибся.

Слова эти были прерваны громом рукоплесканий: представление окончилось, занавес опустился. Незнакомец поправил плащ на плечах и, приподняв портьеру, пошел в сад.

— Скоро увидимся! — крикнул ему Лудеак, между тем как зрители, отодвинув кресла и стулья, бросились навстречу Орфизе де Монлюсон, показавшейся в конце галереи вместе с графом де Шиври и с Гуго.

Принцесса шла медленно в стороне, опустив руки под золотой вуалью.

Толпа окружила Орфизу и начала осыпать ее похвалами, сравнивая с богинями Олимпа. Дамы толпились вокруг Гуго и поздравляли его с успехом.

— Посмотрите, — сказала одна, взглянув на него влажными глазами, — вы заставили меня плакать.

— Ах, — произнесла другая, — должна признаться, что если бы со мной заговорили таким языком, с такой страстной пылкостью, с таким пленительным жаром, мне было бы очень трудно устоять.

Принцесса Леонора прошла гордо, не останавливаясь, сквозь толпу, осаждавшую ее изъявлениями восторга и удивления, и, не отвечая никому ни слова, направилась прямо к дверям в конце галереи. Через минуту она скрылась в пустом саду, где цветные огоньки дрожали между листьями.

Дойдя до темного угла, где уже не слышно было праздничного шума, она замедлила шаг и повесила голову на грудь. Теперь она вспомнила все, что перенесла во время спектакля, и две слезы скатились по ее щекам.

В эту минуту перед ней на повороте аллеи выросла тень, и тот самый незнакомец, который только что ушел так поспешно от Лудеака, коснулся ее руки.

— Орфано! — вскрикнула она. — Вы!

— Да, тот самый Орфано, который любил вас так сильно и думал уже, что у него в сердце ничего не осталось, кроме пепла! Я и не надеялся когда-нибудь встретить вас после того памятного дня, когда вы оттолкнули мою любовь. Я нахожу вас… вы плачете, и я чувствую снова, что вся кровь в моих жилах по-прежнему принадлежит нам!

— Да, давно это было!.. Сколько лет прошло? Не знаю уже; но если я заставила вас страдать, то за вас хорошо отомстили, поверьте мне! — И, склонив голову, хриплым голосом, с побелевшими губами, как будто говоря сама с собой, она продолжала: — И я тоже узнала, что такое ревность, и знаю теперь, что такое слезы!.. Как он смотрел на нее! Каким голосом он говорил ей эти стихи, в которых каждое слово — признание! И как она счастлива была, слушая его! И все это возле меня, которой он и не замечает!

Она прислонилась к дереву и помолчала с минуту.

— Не нужно ли отомстить за вас, поразить, наказать? Скажите одно слово, я готов! — прошептал Орфано.

Принцесса взглянула на него, как бы пробуждаясь от сна; потом, сделав над собой усилие, произнесла:

— Что вы здесь делаете?.. Что привело вас сюда?.. Какими судьбами вы очутились в Париже?.. Что вас выгнало из Италии?.. Откуда вы пришли? Куда идете?

Горькая усмешка искривила губы Орфано.

— Спросите лучше у этого увядшего листа, который я попираю ногой, какой ветер сорвал его с дерева. Спросите у него, куда он полетит. Причина моего несчастья носит имя… Леоноры. Я бежал от ее гнева, бежал от ее презрения… и с того дня блуждаю по свету; сегодня ведет меня ненависть, завтра толкает вперед бешеное желание убить кого-нибудь или самому быть убитым… Какая разница, кем бы я мог быть?.. вы не захотели любить меня!

— И теперь Орфано де Монте-Россо, владевший дворцами и замками, стал искателем приключений?

— И целый сонм дьявольских страстей воет вслед за ним! Маркиз стал разбойником. — Его взор отуманился. — Ах! Если бы вы захотели, однако же! Если бы жалость тронула ваше сердце, какого человека вы сделали бы из меня!..

— Но могла ли я, скажите сами, принять руку, запятнанную злодеянием?.. Ах! Мое сердце возмутилось при мысли о том, какое имя вы мне предлагаете… Сумели ли вы сохранить его, скажите?

— Оставим это, — ответил итальянец, топнув ногой. — Прошлое умерло!.. Я отдался душой и телом приключениям… Когда у меня нет своих, я охотно берусь за чужие.

— Что-то подобное и привело вас сюда? Что именно?

— Тьфу! Просто безделица!.. Какая-то женщина противится своему обожателю; ну вот я и взялся ее похитить, чтобы избавить от скучных размышлений…

— Орфиза де Монлюсон, может быть?

— Да, именно так ее мне и назвали… Блондинка, которая казалась бы хороша, если бы вас не было рядом с нею… Легкое насилие поможет ее счастью… и все кончится свадьбой… Может статься, сказали мне, что кавалер, взирающий на нее нежными очами, бросится наперекор нашим планам… Мне поручено не щадить его, и на меня не рассердятся, если удар шпаги свалит его наземь.

— А вы знаете этого кавалера?

— Видел его сейчас… Судя по его взгляду, он далеко пойдет, если только ему дадут время… его зовут, кажется, граф де Шаржполь.

Принцесса едва удержала крик, готовый вырваться у нее из груди, и сказала:

— Если бы я положила свою руку на вашу, Орфано, и попросила маркиза де Монте-Россо оказать мне услугу; если бы я попросила его в память любви, которую он питал к Леоноре в то время, когда виделся с ней в садах отца ее, во Флоренции, — скажите, оказал бы он ей эту услугу?

— И вы правда положите вашу обожаемую ручку вот на эту?

— Можете взять ее, если поклянетесь сделать то, о чем я попрошу.

— Клянусь!

Тонкая белая ручка принцессы опустилась в грубую руку авантюриста. Он медленно поднес ее к губам и прошептал:

— О! Моя молодость!

— Вы заслуживали лучшей участи, Орфано; но ничто не может исправить содеянного!.. По крайней мере, я унесу об этой встрече, которая будет, вероятно, последней для нас, хорошее воспоминание…

— Говорите, что я должен сделать?

— Я не знаю, какими средствами и с какими сообщниками вы хотите осуществить свой преступный замысел… но я не хочу, чтобы он исполнился!.. Я хочу, чтобы Орфиза де Монлюсон, у которой я живу, осталась свободной… Вы не притронетесь к ней и уйдете отсюда немедленно…

— Такая преданность у женщины к другой женщине! — вскричал Орфано. — А сейчас вы плакали, говорили о ревности! Нет, не за нее вы боитесь!.. Постойте! Не замешан ли тут мужчина?.. Мужчина этот не был ли между вами на сцене?.. Не граф ли де Шаржполь это, и не сказал ли я вам, что, быть может, в пылу схватки удар шпаги поразит его насмерть?.. Так это за него вы так боитесь?

— Ну да! Я не хочу, чтобы он умер!

— Вы не хотите!.. А почему?

— Я люблю его!

— Гром и молния!..

Орфано оттолкнул руку принцессы; гнев отразился на его лице, но в одно мгновение он овладел собой и сказал Леоноре:

— Я дал вам слово и сдержу его… Сегодня ни один волос не упадет с его головы; сегодня Орфиза де Монлюсон останется свободной, а он останется жив… но завтра принадлежит мне, и как ни велик Париж, а я сумею отыскать графа де Шаржполя.

— Один на одного, значит?

— Капитану де Арпальеру не нужна помощь, чтобы отомстить за обиду, нанесенную маркизу де Монте-Россо!.. Оставайтесь с Богом, Леонора!.. А я иду назад, к черту.

И он поспешно удалился, закутавшись в широкий плащ. Выходя из аллеи, где осталась принцесса, он встретил Лудеака.

— Я повсюду ищу вас! — воскликнул тот, заметив капитана. — Видите, вон там граф де Шиври гуляет с Орфизой де Монлюсон. Сад почти пуст; ваши люди бродят под деревьями. Самая благоприятная минута! Смотрите, вот и граф де Шаржполь там, как бы нарочно для того, чтобы его можно было задеть мимоходом. Долго ли хватить кинжалом?.. Ну же, на охоту!

Но капитан покачал головой:

— Не рассчитывайте больше на меня. Сегодня утром я был ваш, сегодня вечером я ничей; завтра — посмотрим.

Раздраженный Лудеак открыл было рот, чтобы возразить, но Орфано прервал его:

— Знаю, что вы собираетесь мне сказать: получил деньги, так и дело кончено. Я не расположен объясняться. А деньги — вот они!.. Не хочу ничего отвечать, потому что не хочу ничего делать.

Капитан вынул из кармана толстый кошелек, бросил его в ноги Лудеаку, поднес к губам висевший на шее серебряный свисток и свистнул трижды особым образом. Вдоль деревьев скользнули тени и проворно исчезли среди веселых огней иллюминации вслед за капитаном, который пошел не оглядываясь прямо к калитке сада.

XVI Буря близка

Когда капитан ушел, Лудеак не стал терять времени на раздумья и жалобы. Он отыскал Цезаря, который терял уже терпение, любезничая с Орфизой, чтобы только задержать ее, и, ударив его по плечу, шепнул ему на ухо:

— Дело сорвалось!

Этим, впрочем, не ограничились неудачи Цезаря в ночь после пьесы. Орфиза казалась рассеянной и поглощенной другими мыслями. Выйдя на террасу, она поспешила оставить его руку и остановилась среди группы гостей, которая окружала принцессу Мамиани, поздравляя ее суспехом на сцене. Лицо Леоноры сияло таким торжеством, что Монтестрюк заметил ей это.

— Мы видели удалившуюся нимфу, а теперь видим возвращающуюся богиню, — сказал он ей цветистым языком только что разыгранной пьесы.

— Это оттого, что я спасла от большой опасности одного героя, который и не подозревает об этом, — ответила она с улыбкой.

— Значит, герой вам дорог?

— Я и не скрываю этого.

«А! Так это она!» — подумал Лудеак, не пропустивший ни одного слова из их разговора.

Принцесса сняла у себя с плеча бант из серебристых лент и, подавая его графу Гуго, сказала:

— На моей родине есть обычай оставлять что-нибудь из своих вещей на память тому, с кем встречались три раза при различных обстоятельствах. В первый раз я вас видела со шпагой в руке в одном замке; во второй — на охоте в густом лесу; сегодня мы разыграли вместе комедию в Париже. Хотите взять этот бант на память обо мне?

И, пока Монтестрюк прикалывал бант к своему плечу, она прибавила:

— Не знаю, что бы ответила султанша тому рыцарю, который бросился бы к ней на помощь; но удивляюсь, что инфанта может так долго противиться поэзии и пламенным речам, которые вы произносили сегодня вечером.

Герцогиню д’Авранш била лихорадочная дрожь, к ней примешивалась и досада. Она была удивлена, что Гуго не пошел вслед за ней в сад, и раздражена, что застала его любезничающим с принцессой. Она подошла поближе и смело произнесла с оттенком неудовольствия и не обращая внимания на окружающих:

— Инфанта может оправдаться тем, что видела в этой поэзии и в этих пламенных речах одну комедию.

Та же лихорадка волновала и кровь Монтестрюка, но, лучше владея собой, он улыбнулся и, гордо взглянув на Орфизу, возразил:

— Нет, герцогиня, нет! Вы ошибаетесь: это была не комедия, не вымысел. Видя вас в ярком блеске драгоценных камней, я вспомнил о походе аргонавтов, искавших за морями обещанное им золотое руно… В сердце у меня столько же постоянства, столько же мужества, как было и у них… В глазах моих вы так же прекрасны и так же блистательны, и я сказал себе в безмолвном изумлении, упоенный своими чудными мечтаниями: мое золотое руно — вот оно!..

— Значит, — сказала просиявшая Орфиза, — вы шли завоевать меня?

— На глазах у всех, как подобает честному дворянину, с полной решимостью победить или умереть!

Взглянув на него, она была поражена выражением его лица, озаренного сиянием молодости и восторга. Поддавшись магнетизму глаз любящего человека, Орфиза ответила тихо и быстро:

— Если так, то идите вперед!

Она повернулась, чтобы смешаться с толпой, но в эту минуту встретилась глазами с графом де Шиври. Он кинул на нее грозный взгляд. Герцогиня остановилась и произнесла громким голосом:

— Я, помнится, говорила вам о своем девизе, граф де Монтестрюк: per fas et nefas. Вам известно, что это значит?

— Настолько я понимаю, можно перевести эти четыре латинских слова таким образом: во что бы то ни стало!

— Так опасайтесь же бури! — И, не опуская глаз, Орфиза ушла с террасы.

— Ну! Что ты на это скажешь? — прошептал Лудеак на ухо Цезарю.

— Скажу, что пора все это закончить! Сегодня же я поговорю с кузиной и если не получу формального обещания, то буду действовать…

— Не стану отговаривать тебя на этот раз… Земля горит под нами, но завтра или сегодня же ночью, прежде чем на что-нибудь решиться, приходи ко мне поговорить… Упущенный случай можно отыскать снова.

Через час граф де Шиври, бродивший взад-вперед по залам, мучимый гневом, но все еще не желая пока ссориться с Монтестрюком, встретил Орфизу в одной из галерей.

— Я искал вас, — сказал он, подходя к ней.

— А я вас ожидала, — ответила она, останавливаясь.

— Значит, и вам тоже кажется, что нам нужно переговорить?

— Мне показалось, что я должна потребовать у вас объяснения.

— Не по поводу ли тех слов, которые я услышал?

— Нет, — ответила гордо Орфиза, — а по поводу тех взглядов, которые их вызвали.

Граф де Шиври давно знал Орфизу де Монлюсон и успел убедиться, что ее не заставишь уступить. Пока он искал какое-нибудь ловкое средство к отступлению, герцогиня приступила прямо к делу:

— Итак, мы все проясним, и у вас не будет причин, клянусь вам, пожаловаться на недостаток откровенности с моей стороны. Когда мы окончим разговор, наши отношения, надеюсь, будут ясно и точно определены.

— Я желаю этого, кузина, так же сильно, как и вы.

— Вы знаете, что я никому не позволяю вмешиваться в мои дела. К сожалению, у меня нет ни отца, ни матери; поэтому, мне кажется, я купила довольно дорогой ценой право быть свободной и ни от кого не зависеть.

— Не забывайте о короле.

— Королю, граф, надо управлять королевством, у него нет времени заниматься подобным вздором. Между тем до меня дошел слух, что при дворе есть люди, которые ставят рядом наши имена, мое и ваше; но, вы должны сознаться, нас ничто не связывает: ни обещания, ни какие бы то ни было обязательства; следовательно — полная независимость и свобода с обеих сторон.

— Позвольте мне прибавить к этому сухому изложению, что с моей стороны есть чувство, которому вы когда-то отдавали, казалось, справедливость.

— Я так мало сомневалась в искренности этого чувства, что позволила вам дать мне доказательства его прочности.

— А! Да, когда вы отложили ваш выбор на три года!.. Когда вы вынудили меня бороться на одинаковых условиях с человеком, вам совершенно незнакомым! Полное равенство с первого же взгляда!..

— Если это равенство так оскорбительно для вас, то зачем же вы приняли борьбу? Ничто вас не стесняет, вы свободны…

Еще одно слово — и разрыв был бы окончательный. Орфиза, быть может, этого и ждала. Цезарь все понял и, сдерживая свой гнев, вскричал:

— Свободен, вы говорите? Я был бы свободен, если бы не любил вас!

— Тогда почему же вас так возмущает мое решение? Как! Вас пугают три года, в продолжение которых вы можете видеться со мной сколько вам угодно? Этим вы доказываете, как мало сами уважаете свои достоинства!

— Нет, но некоторые слова дают право предположить, что обещанное беспристрастие забыто.

— Вы говорите о сделанном мною намеке на мой девиз, не так ли? Я как раз собиралась сказать об этом. Последние мои слова касались вас, сознаюсь в этом. Но разве я была не права, предостерегая графа де Монтестрюка от бурь, близость которых мне была ясна из всего вашего поведения, несмотря на ваши уверения в дружбе к нему и в рыцарской покорности мне, и не должна ли я была предупредить его во что бы то ни стало, что он должен быть готов к борьбе?

— Разумеется, граф де Монтестрюк всегда встретит меня между собой и вами!

— На это вы имеете полное право так же точно, как я имею право не отступать от своего решения. Я хотела убедиться, может ли мужчина любить прочно, постоянно. Еще с детства я решила, что отдам сердце и руку тому, кто сумеет их заслужить… Попробуйте. Если вы мне понравитесь, я скажу «да»; если нет, скажу «нет».

— И этот самый ответ вы дадите и ему?

— Я дам его всякому.

— Всякому! — возмутился граф де Шиври.

— Зачем же я стану стеснять свою свободу, когда я не стесняю вашего выбора?

Цезарь вышел из затруднения, разразившись смехом.

— Значит, сегодня совершенно то же, что и прежде! Только одним гасконцем больше! Но если так, прекрасная кузина, то к чему же это решение, объявленное вами в один осенний день за игрой в кольцо?

— Может быть — шутка, а может быть — и дело серьезное. Я ведь женщина. Угадайте сами!

Орфиза прекратила разговор, исходом которого Цезарь был мало доволен. Ворча, он пошел отыскивать Лудеака. Тот еще не ушел из особняка и играл в карты.

— Если тебе везет сегодня в картах так же, как мне у кузины, то нам обоим нечем будет похвалиться! Прекрасная Орфиза разбранила меня и доказала как дважды два четыре, что во всем виноват я один… Я не много понял из ее речи, состоявшей из сарказмов и недомолвок… Но я чертовски боюсь, не дала ли она слово этому проклятому Монтестрюку!

— Я догадался по твоему лицу… Значит, ты думаешь…

— …что его надо устранить.

— Если так, пойдем ужинать. Я уже говорил тебе, что мне попался под руку такой молодец, что лучшего и желать нельзя…

— Не тот ли это молодец, который должен был сегодня вечером предоставить мне возможность разыграть перед Орфизой роль Юпитера перед Европой?

— Тот самый.

— Гм! Твой молодец что-то слишком быстро ушел для такого решительного человека!

— Я хорошо его знаю. Он и ушел-то только для того, чтобы после еще стремительнее броситься на добычу.

— А как его зовут?

— Капитан д’Арпальер… Балдуин д’Арпальер… Ты о нем что-нибудь слышал?

— Кажется, слышал смутно, да еще в таких местах, куда можно ходить только в сумерки и в темном плаще.

— Именно… Не спрашивай, как я с ним познакомился… Это было однажды вечером, когда винные пары представляли мне все в розовом цвете… Он воспользовался случаем, чтобы занять у меня денег, которых после не отдал, да я и требовать назад не стану по той простой причине, что никогда не мешает иметь в друзьях человека, способного на все!

— И ты говоришь, что он — капитан?

— Он клялся мне, что это так; но мне сдается, что его рота гребет веслами на галерах его величества короля… Он уверяет, что ждет, пока министр вернет ему деньги, издержанные им на службе его величеству. А в ожидании шлифует мостовую, таскается по разным притонам и живет всякими проделками. Я уверен, что его всегда можно купить за пятьдесят пистолей.

— Ну! Значит, молодец!

— Надо, однако же, поспешить, если мы хотим застать его в одном заведении, где ему отпускают в долг, а он осушает бутылки без счета, расплачиваясь за них рассказами о сражениях.

— Так у тебя уже есть план?

— Еще бы!

Они прибавили шагу и пришли на улицу Сент-Оноре, к знаменитому трактирщику. Когда они подходили к полуотворенной двери, изнутри слышался страшный шум от бросаемых в стену кружек, глухого топота дерущихся и громких криков.

— Свалка! — сказал глубокомысленно Лудеак.

Они вошли и при свете огня увидели посредине залы крепкого и высокого мужчину перед целой толпой слуг и поваров. Он походил на дикого кабана перед стаей собак. Четверо уже отведали его могучего кулака и стонали по углам. Он только что отвел от груди своей конец вертела и хватил эфесом шпаги самого трактирщика по голове так ловко, что тот откатился кубарем шагов на десять; остальным также досталось. В эту самую минуту Цезарь и Лудеак вошли в залу, давя каблуками осколки тарелок и бутылок.

— Эй! Что это такое? — крикнул Лудеак. — Разве так встречают честных дворян, которые, веря славе заведения, приходят поужинать у хозяина «Поросенка»?

В ответ раздался только стон, и хозяин, завязывая салфеткой разбитый лоб, подошел к Шиври и Лудеаку и сказал им:

— Ах, господа! Что за история! Еще две-три таких же — и навсегда пропадет репутация этого честного заведения!

— Молчи, сволочь! — крикнул великан, махая шпагой и удерживая на почтительном расстоянии избитую прислугу. — Я вот сейчас объясню господам, в чем дело, и они поймут.

Осушив стакан, каким-то чудом оставшийся целым, он благородно сделал знак обоим вошедшим дворянам присесть на скамью напротив него. Капитан Балдуин д’Арпальер, тот самый, кого принцесса Мамиани называла Орфано де Монте-Россо, был еще в том самом костюме, в котором его видели у герцогини д’Авранш.

— Вот в чем дело, — начал он, покручивая свои жесткие усы. — Со мной ночью случилось неприятное приключение. Ум мой помутился от него. Чтобы прогнать грустные мысли, я отправился в этот трактир. — Тут капитан повернулся к хозяину, у которого ноги все еще дрожали от страха, и, погрозив ему пальцем, продолжал: — Надо вам сказать, что я делал честь этому каналье — ел у него — по доброте душевной и потому, что он кормит недурно, как вдруг прямо перед вашим приходом, под смешным предлогом, что я ему немного должен, он имел дерзость объявить, что подаст мне вина не иначе, как за наличные деньги! Не иметь доверия к офицеру его величества короля! Я хотел наказать этого негодяя, как он того заслуживал, но все эти люди кинулись на меня… вы видели сами, что было дальше.

Огромная нога капитана в толстом сапоге со шпорой топнула по полу; все задрожало.

— Хозяин просто бездельник, — сказал Лудеак. — Он привык говорить черт знает с кем. А сколько он с вас требовал?

— Не знаю, право… Какую-то безделицу!

— Двести пятьдесят ливров круглым счетом, — прошептал трактирщик, державшийся на почтительном расстоянии от них, — двести пятьдесят ливров за разную птицу, за колбасу и откормленных каплунов да за лучшее вино.

— И из-за такой безделицы вы беспокоите этого господина? — вскрикнул Цезарь. — Да вы, право, заслуживаете, чтобы он вам за это обрубил уши! Вот мой кошелек, возьмите себе десять золотых и марш к вашим кастрюлькам!

В одну минуту слуги привели все в порядок, накрыли на стол и сбегали в погреб за вином.

Поступок графа де Шиври тронул великана. Он снял шляпу, вложил шпагу в ножны и уже подходил к Цезарю, чтобы поблагодарить, но Лудеак опередил его.

— Любезный граф, — сказал он, взяв Цезаря под руку, — позволь представить тебе капитана Балдуина д’Арпальера, одного из самых храбрейших дворян во Франции. Я бы сказал — самого храбрейшего, если бы не было моего друга, графа Цезаря де Шиври.

— Не для вашей ли милости я должен был сегодня ночью победить нерешительность одной молодой дамы, которая все никак не отдаст справедливость вашим достоинствам?

— Так точно, капитан, и признаюсь, ваш неожиданный уход меня очень опечалил.

— Дьявол вмешался в наши дела в образе маленькой белой ручки — вот почему я изменил вам; но есть такие вещи, о которых я поклялся никогда не забывать и не забуду. Вы же, граф, — прибавил он, взяв руку Цезаря в свою огромную ручищу, — приобрели сейчас право на мою вечную благодарность. Шпага и рука капитана д’Арпальера в вашем полном распоряжении.

— И вы согласитесь, не правда ли, разделить ужин со мной и моим другом Лудеаком?

— Тем охотней, что работа, за которой вы меня застали, порядочно возбудила во мне аппетит!

— Подать кушанье, да живей! — крикнул Лудеак.

XVII Подготовленная дуэль

Человек, стоявший перед Цезарем, был большого роста, сухой как тростник, мускулистый, с широкими плечами, жилистыми руками, небольшой круглой головой, покрытой густыми курчавыми волосами, как у Геркулеса, с плотной шеей, широкой грудью и с рубцом на щеке, который терялся в густых усах; кожа у него была кирпичного цвета. Все в нем обличало животные страсти и богатырскую силу.

Иногда, впрочем, какое-нибудь слово, поза, жест выдавали дворянина, как выступает вдруг чудный пейзаж из разорванного ветром тумана; но затем на передний план снова выходил старый рубака, и граф Орфано исчезал в капитане д’Арпальере.

— Ах, граф, — говорил он, — трудно жить в такие времена, когда министры короля не признают заслуг порядочного человека!.. Заставляют бегать за жалованьем капитана, который командовал жандармским эскадроном в Милане и гренадерской ротой во Фландрии; заставляют дежурить в передних человека, бравшего Дюнкирхен с Тюренном и ходившего на приступ Лериды с принцем Конде. Если бы храбрости отдавали должную справедливость, я давно уже был бы полковником.

— Скажите лучше — генералом! — ввернул Людеак. — К чему такая скромность?

— Не беспокойтесь, — сказал Цезарь, — я беру на себя ваше дело, а пока я не добьюсь для вас справедливости, мой кошелек к вашим услугам…

На рассвете десять пустых бутылок свидетельствовали о жажде капитана, а обглоданные кости жаркого — о его аппетите.

— Если когда-нибудь вам понадобится капитан д’Арпальер, — сказал он, — обратитесь на улицу Тиктонн, дверь под вывеской «Красная щука»… Я там обычно до полудня.

— Понял? — спросил Лудеак Цезаря, когда капитан ушел. — Мы пригласим графа де Монтестрюка ужинать… поговорим, поедим, осушим побольше кружек… головы разгорячатся… случайно завяжется спор, и мы неловко раздуем его, будто бы желая успокоить… Оба рассердятся, и ссора кончится дуэлью!..

— А потом?

— Потом Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь, будет убит. Не знаю, правда ли, что капитан д’Арпальер командовал жандармским эскадроном в сражении при Дюнкирхене или ходил на приступ Лериды с принцем Конде, но знаю очень хорошо, что во всей Европе нет лучшего бойца на шпагах.

— Одно беспокоит меня немного, — сказал Цезарь, покручивая усы. — Ты уверен, что это будет не убийство?

— Э, нет! Ведь это будет дуэль.

Все устроилось так, как предвидел шевалье: подготовленная и рассчитанная заранее встреча свела Гуго и Цезаря на маскараде у герцогини д’Авранш, граф де Шиври проиграл какое-то пари Монтестрюку, назначили день для ужина.

— И мне очень хочется, чтобы вы надолго сохранили память об ужине и о собеседнике, с которым я вас познакомлю! — сказал он Гуго. — Это молодец, встречавшийся с врагами короля лицом к лицу в Каталонии, во Фландрии и в Милане!

Но Лудеак вовсе не желал, чтобы Монтестрюк встретился с капитаном д’Арпальером прежде, чем он сам переговорит с бывшим командиром гренадерской роты в битве при Нордлингене.

— Любезный капитан, — сказал он ему, войдя в его чулан на улице Тиктонн, — вам уже говорили, что вы встретитесь на днях с новой личностью. Я знаю, что вы человек из порядочного общества, настолько же осторожный, насколько и смелый; но умоляю вас при этой встрече удвоить осторожность.

— Это зачем?

— Как бы вам сказать… Дело очень щекотливое!

— Продолжайте.

— Представьте себе, что люди, видевшие, как вы деретесь на шпагах, и знающие, как силен в этом деле собеседник, которого граф де Шиври хочет вам представить, уверяют, что в благородном искусстве фехтования он вам не уступит… «Делать нечего, — заявил кто-то из них, — а храброму капитану д’Арпальеру придется помериться с ним силами и отказаться от славы первого бойца…»

— Ах, вот что говорят!..

— Да, и еще множество других глупых толков, которые я не хочу передавать вам… Вот почему ради вашей же собственной пользы я умоляю вас не говорить ничего такого, что могло бы рассердить вашего соперника. Он слывет не только страстным любителем биться на шпагах, но еще и очень щекотливым в вопросах чести… Не заводите глупой ссоры, прошу вас!

— А что вы называете глупой ссорой, позвольте узнать?

— О, боже мой! Не горячитесь, пожалуйста! Я называю глупой ссорой такую, в которой нет достаточного повода для того, чтобы два честных человека выходили на дуэль… Если у него громкий голос — ну пусть себе кричит…

— Но пусть же он не слишком громко кричит, а то ему заткнут глотку!.. Я и не с такими петухами справлялся!..

— Я в этом совершенно уверен, — сказал Лудеак, пожимая ему руку, — но теперь я вас предупредил, и вы сами знаете пословицу…

Затем Лудеак пошел к Гуго и заявил ему:

— Я должен дать вам добрый совет. Вы будете ужинать с человеком, которого мой друг Цезарь так расхвалил вам; он заслуживает этих похвал, но у него есть один недостаток. Он чертовски щекотлив, обижается на слово, улыбку и тотчас готов в таких случаях выхватить из ножен шпагу.

— А!..

— И притом любит острить и насмехаться. Будьте же осторожны и делайте лучше вид, что не обращаете на это внимания.

— Однако же если он перейдет границы?

— Ну что же будет хорошего, если вы получите рану за то только, что у вас недостало терпения!

— Ну! Раны-то я пока еще не получил!

— Я знаю, что вы можете с ним потягаться… Но подумайте — нет лошади, которая хоть раз бы не споткнулась.

Лудеак ушел от Гуго.

— Спи спокойно, — сказал он Цезарю, — я подложил трут и раздул уголья.

Два или три дня спустя четверо собеседников собрались у того же самого трактирщика на улице Сент-Оноре, где граф де Шиври познакомился с капитаном д’Арпальером. Гуго и капитан, кланяясь друг другу, обменялись грозными взглядами, гордым и высокомерным со стороны графа де Монтестрюка, нахальным со стороны капитана.

Хозяин «Поросенка» превзошел самого себя. Тонкие вина не оставляли желать ничего лучшего.

Как только они уселись за стол, Монтестрюк стал внимательно всматриваться в лицо капитана. Где же он видел этот квадратный лоб, эти красные мясистые уши, этот короткий нос с раздутыми ноздрями, жирные губы, серые, будто пробуравленные глаза с металлическим блеском, брови, похожие на кусты и как-то особенно свирепо сросшиеся над носом, что придавало такую суровость этой разбойничьей роже? Гуго был почти уверен, что уже встречался с этим человеком, хотя и не мог еще вспомнить где и когда.

Капитан со своей стороны не сводил глаз с Гуго, глядя на него как будто с беспокойством и с любопытством одновременно. И ему тоже смутно казалось, что он уже встречался где-то с графом де Монтестрюком. Но когда именно и в каком краю?

Недовольный, однако же, тем, что молодой человек рассматривает его с таким упорством, капитан вдруг сказал ему:

— Послушайте! Должно быть, вы находите много интересного в моем лице, что так пристально на него смотрите?

— Черты ваши, капитан, невозможно забыть тому, кто хоть раз имел счастье созерцать их, а я уверен, что уже имел это счастье… Но когда именно, где и при каких обстоятельствах — этого моя неблагодарная память никак не может подсказать мне.

— Что это, насмешка, кажется? — вскричал д’Арпальер.

— Сдержитесь, ради бога! — сказал тихо Лудеак, обращаясь к Монтестрюку.

— Я-то? Боже меня сохрани! — весело возразил Гуго, продолжая смотреть на капитана. — Я только пытаюсь вспомнить! Вот у вас между бровями, над носом, пучок волос… Я просто не в силах оторвать от него глаз… Он напоминает мне одну историю, герой которой в настоящую минуту, должно быть, давно уже качается где-нибудь на веревке…

— И вы осмеливаетесь находить, что этот герой похож на меня?

— С искренним сожалением, но — да!

— Будьте осторожней, — шепнул Лудеак на ухо капитану, который изменился в лице.

Гуго и капитан вскочили разом.

— И послушайте! — продолжал Монтестрюк. — Чем больше я смотрю на вас, тем отчетливее становятся мои воспоминания. С глаз моих спадает наконец пелена… разве родные браться могут быть так похожи друг на друга, как похожи вы на этого героя… Тот же вид, та же фигура, тот же голос!.. Тот был наполовину плут, а наполовину разбойник.

Дикий рев вырвался из груди капитана.

— Кажется, уже нечего больше вмешиваться, — прошептал Лудеак, наклонившись к Цезарю.

Граф де Монтестрюк сложил руки на груди.

— Точно ли вы уверены, что вас зовут Балдуин д’Арпальер? — спросил он. — Подумайте немножко, прошу вас… У вас должно быть еще другое имя… прозвище, под которым вы странствуете по большим дорогам.

— Гром и молния! — крикнул капитан и ударил со всей силой кулаком по столу.

— Бриктайль! Я был уверен!

И хладнокровно, показывая великану перстень на своем пальце, Гуго спросил:

— Узнаешь этот перстень, что ты у меня украл?.. Одно меня удивляет: как у тебя до сих пор еще голова держится на плечах!..

Кровь бросилась в лицо Бриктайлю; он уже хотел было броситься через разделявший их стол и схватить врага за горло, но сдержался невероятным усилием воли и ответил:

— А! Так ты волчонок из Тестеры, тот самый, что оставил следы своих зубов у меня на руке?.. Посмотрите, господа!

Он отвернул рукав и показал белый рубец на волосатой руке; потом с тем же страшным хладнокровием, обмакнув пальцы в стакан, из которого только что пил, он бросил две или три капли вина в лицо Гуго де Монтестрюку.

— О! Умоляю вас! — вскричал Лудеак, бросаясь к Гуго, чтобы удержать его.

Шиври вмешался в свою очередь.

— Вы друг мне, любезный граф, — сказал он Гуго, — поэтому я имею право спросить вас, до каких пор вы намерены оставлять эти капли вина на своих щеках?

— Пока не убью этого человека!

— А когда же вы его убьете?

— Сейчас же, если он не боится ночной темноты.

— Пойдем! — ответил Бриктайль.

— Ты, Лудеак, будешь секундантом у капитана, — сказал Цезарь, — а я у Монтестрюка.

Все вместе вышли на улицу; Шиври пропустил вперед Бриктайля и сам пошел перед Гуго, Лудеак был последним. Спускаясь по узкой лестнице на нижний этаж трактира, Лудеак нагнулся к уху Монтестрюка и шепнул:

— Ведь я же вас предупреждал… Надо было промолчать!..

Скоро пришли к лампаде, горевшей перед образом Богоматери, рядом с кладбищем Невинных Младенцев. Местность была совершенно пустынная.

— Вот, кажется, хорошее место, — сказал Гуго, топнув ногой по мостовой, где она казалась суше и ровнее, — а тут, кстати, и кладбище, куда отнесут того из нас, кто будет убит.

Он обнажил шпагу; его примеру последовал и Бриктайль со словами:

— Поручите же вашу душу Богу!..

— Ну! Тебе, бедный Бриктайль, об этом заботиться нечего: твою душу давно уже ждет дьявол!

Бриктайль вспыхнул и стал в позицию. Началась дуэль; оба бойца первое время только щупали друг друга. Гуго вспомнил полученные когда-то удары, Бриктайль — тот прямой удар, которым молодой граф отпарировал все его хитрости.

Рука Гуго, хотя и казалась слабей, не уступала в твердости руке противника. Удивленный Бриктайль провел ладонью по лбу и уже начал немного горячиться, но еще сдерживал себя. Вдруг он пригнулся, съежился и вытянул вперед руку.

— А! Неаполитанская штука! — сказал Гуго, улыбаясь.

Бриктайль прикусил губу и, не находя нигде открытого местечка, куда можно было бы кольнуть острием, вдруг вскочил, выпрямился во весь свой огромный рост, зачастил ударами со всех сторон разом, как волк, кружащийся вокруг сторожевой собаки.

— А! Теперь испанская! — заметил Гуго, и та же улыбка мелькнула у него на губах.

— Черт возьми! Да это мастер! — проворчал Лудеак, переглянувшись с Цезарем.

Бриктайль быстро остановился, весь сжался, укоротил руку и прижал локоть.

— А! Фламандская!.. Целый смотр! — сказал Гуго.

Вдруг он, не отступая ни на волос, перекинул шпагу из правой руки в левую; Бриктайль побледнел. Он напал теперь основательно, но шпага Гуго оцарапала его.

— Гром и молния! — вскричал он.

Его удары посыпались один за другим, более стремительные, но зато менее точные.

— Манера школьников на этот раз! — сказал Гуго.

— Как только он потеряет хладнокровие — он пропал, — прошептал Лудеак, наблюдавший за Бриктайлем.

Вдруг Гуго выпрямился, как стальная пружина.

— Вспомни прямой удар! — сказал он.

И острие его шпаги вонзилось прямо в грудь Бриктайлю. Рейтар постоял еще с минуту, опустив руку, с выражением ужаса и удивления на лице, потом вдруг тяжело упал. Кровь хлынула у него изо рта и брызнула на мостовую; но, сделав над собой последнее усилие, он поднял голову и сказал:

— Если уцелею, то берегись!

Голова его упала с глухим стуком на землю, и он вытянулся и больше не шевелился.

— Убит! — сказал Шиври, склонившись над ним.

Лудеак опустился на колени возле тела и положил руку на сердце раненого, а ухо поднес к его губам.

— Нет! Еще как будто бы дышит… Я не могу оставить христианскую душу умирать без помощи.

Вдвоем с Цезарем они прислонили великана к столбу, подняв ему голову, чтобы он не захлебнулся лившейся из горла кровью. Лудеак, обращаясь к Цезарю, сказал:

— Побудь с ним пока, а я побегу к знакомому хирургу…

Когда пришел хирург с носилками для раненого, Гуго поспешил уйти. Патруль или просто городовой из объездных мог застать его с окровавленной шпагой в ножнах над телом умирающего человека. Лудеак смотрел, как граф де Монтестрюк уходит, закутавшись в плащ, между тем как хирург осматривал раненого.

— Не так-то, видно, легко нам будет отделаться от этого малого, — сказал он Цезарю. — Уж если капитан ничего не мог сделать, то кто же с ним сладит?

— Я.

— Со шпагой в руке?

— Нет, человека можно погубить и не убивая… У меня не одно средство. Пока могу тебе сказать только вот что: если когда-нибудь граф де Монтестрюк женится на Орфизе де Монлюсон, то это будет значить, что Цезаря де Шиври нет уже в живых.

Между тем хирург перевязывал рану несчастного, невольно любуясь крепким сложением капитана.

— Да, — говорил он себе под нос, — рана ужасная — весь клинок прошел через легкое!.. Прости Господи! Чуть не насквозь хватил! Но такой силач еще может отойти… знавал я и не такие еще раны, да и те залечивались…

Взглянув на Лудеака, доктор спросил:

— Куда вы понесете его? В больницу? Это все равно, что гроб ему готовить! Есть ли у него квартира, где можно было бы присматривать за ним, не теряя напрасно времени и трудов?

— А вы ручаетесь за выздоровление?

— Воля Господня, но если ни в чем не будет недостатка, то да, может быть…

— Раз так, то берите его и несите ко мне, — сказал Цезарь носильщикам. — Мой дом и мои люди к его услугам, а если он выздоровеет, то вы получите сто пистолей.

— Это, значит, ваш друг? — спросил хирург.

— Больше, чем друг — человек полезный.

— А как починим его, то он еще нам послужит, — прибавил шепотом Лудеак.

XVIII Спасайся кто может!

Как это узнали? Какими путями? Монтестрюк не мог этого понять, но на другой же день человек пять уже рассказывали ему о его дуэли на углу кладбища Невинных Младенцев. Весть разнеслась повсюду. Гуго не скрывал правды, но на поздравления с победой отвечал очень просто:

— Полно! Это искатель приключений, считавший меня своим должником, а я показал ему, что я, напротив, его кредитор. Ну мы и свели с ним счеты, вот и все.

Через два или три дня, когда Гуго выходил утром из дому вместе с Коклико, к нему подошел мальчик, которому граф не раз давал денег, и спросил робким голосом:

— У вас нет врага, который хотел бы навредить вам?

— Не знаю! А зачем тебе это?

— Да вот вчера днем какой-то человек с недобрым лицом бродил здесь и все спрашивал, где вы живете.

— Ну и?

— Подождите! Он вернулся еще вечером, но уже не один. С ним был другой, с таким же нехорошим лицом. Я слышал, что они произносили ваше имя. Вы часто мне подавали милостыню и говорили со мной ласково вот я и подумал, что, может быть, окажу вам услугу, если послушаю их… Я и подошел к ним поближе.

— Отлично, дитя мое! — сказал Коклико. — Ты малый-то, видно, ловкий! А что же они говорили, эти мошенники?

— Один, указывая пальцем на ваш дом, сказал другому: «Он здесь живет». — «Хорошо», — ответил тот. «Он почти никогда не выходит один, — продолжал первый. — Постарайся не терять его из виду, а когда ты хорошо узнаешь все его привычки, то остальное уж будет мое дело».

— Какой-нибудь приятель Бриктайля, должно быть, хочет затеять со мной ссору, — заметил Гуго равнодушно.

— А потом что? — спросил Коклико у мальчика.

— Потом первый ушел, а другой вошел вон в ту таверну напротив, откуда видна дверь вашего дома.

— Шпион, значит! А сегодня утром ты его опять видел?

— Нет, не видел.

— Спасибо, и будь уверен, что, пока у меня в кармане есть деньги, и ты будешь получать свою часть; а если те же личности опять придут сюда и станут тебя расспрашивать, будь вежлив с ними и отвечай, что ни у кого нет таких регулярных привычек, как у меня: встаю я когда придется, а возвращаюсь домой когда случится. А если этих сведений им покажется мало, то попроси их так же вежливо оставить свои имена и адреса: я скоро сам к ним явлюсь.

Коклико почесывал голову. Он относился к происходящему не так беззаботно, как Гуго. С тех пор как Бриктайль появился в Париже, ему только и грезились разбойники и всякие опасные встречи. Кроме того, он не доверял и графу де Шиври.

— Ты останься дома, — сказал он Кадуру, который собирался тоже идти за графом, — и смотри по сторонам, не зевай.

— Останусь, — кивнул Кадур.

Потом, погладив мальчика по голове, Коклико спросил его:

— А как тебя зовут?

— Меня прозвали Угренком; видите, я от природы такой проворный, быстро бегаю и такого маленького роста, что могу пролезть всюду.

— Ну, Угренок, ты мальчик славный! Сообщай нам все, что заметишь.

И Коклико пошел вслед за Гуго.

А Гуго уже и не думал вовсе о рассказе мальчика. Он провел вечер в театре с герцогиней д’Авранш и маркизой д’Юрсель, которые пригласили его к себе ужинать, и вернулся поздно. Кадур глазел на звезды, сидя около дома.

— Видел кого-нибудь? — спросил Коклико, между тем как Гуго с фонарем в руке поднимался по лестнице.

— Да!

— Говорил ли он с тобой? Что сказал?

— Четыре или пять слов всего-навсего.

— И куда он делся после этого разговора?

— Пошел принять ванну.

— Ванну? О чем ты толкуешь?

— Я лежал вон там. Появился человек, солдат пополам с лакеем. «Это он!» — сказал мне мальчик. Я ответил: «Молчи и спи». Он понял, закрыл глаза, и мы оба захрапели. Человек прошел мимо, взглянул на меня, потом на дверь, увидел, что никого нет, вынул из кармана ключ, отпер замок, зажег тоненькую свечку и направился вверх по лестнице. Я за ним. Он проник к нам…

— Ловкий малый!

— Ну не совсем: ведь не заметил же, что я шел за ним. Он стал рыться повсюду. Тут я кинулся на него; он хотел было закричать, но я так схватил его за горло, что у него дух захватило; он вдруг посинел, и колени у него подкосились. Он чуть не упал; я взвалил его на плечи и сошел с лестницы. Он не шевелился. Я побежал к реке и с берега бросил его в самую середину.

— А потом?

— А потом не знаю — вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчик убежал со страху.

Коклико и не так бы еще встревожился, если бы видел, как на следующий день шевалье де Лудеак вошел в низкую залу в Шатле, где человек в потертом платье что-то писал, склонившись над столом с бумагами. При появлении шевалье он заложил перо за ухо и поклонился.

— Ну, какие вести? — спросил Лудеак.

— Я говорил с господином уголовным судьей. Тут смертный случай — почти смертный, по крайней мере. Он дал мне разрешение вести дело, как я желаю. Приказ об аресте подписан; но вы хотите, чтобы об этом деле никто не говорил, а с другой стороны, наш обвиняемый никогда не выходит один. Судя по тому, что вы о нем рассказывали, придется дать настоящее сражение, чтобы схватить его. А Бриктайль — человек совсем потерянный, им никто не интересуется; я знаю это хорошо, так как мне приходилось прибегать к его помощи… Легко может статься, что граф де Монтестрюк вырвется у нас из рук свободным и взбешенным.

— Нельзя ли как-нибудь прибрать его?

— Я об этом уже и сам думаю.

— И придумаете, господин Куссине, наверняка придумаете! Граф де Шиври желает вам добра и уже доставил вам ваше теперешнее место; он знает, что у вас семья, и поручил мне передать вам, что он будет очень рад помочь замужеству вашей дочери.

Лудеак незаметно положил на стол, между бумагами, сверток, который скользнул без шума в карман толстого человека.

— Я знаю, знаю, — сказал он растроганно, — я ведь все готов сделать, чтобы услужить такому достойному господину. Я поручил одному из наших агентов, самых деятельных и скромных, заглянуть в его бумаги.

— В бумаги графа де Монтестрюка? В какие бумаги?

— Что вы смотрите на меня таким удивленным взором, шевалье? У каждого есть бумаги, и достаточно двух строк, написанных чьей-нибудь рукой, чтобы найти в них, с небольшой, может быть, натяжкой, повод к обвинению в каком-нибудь отравлении или даже в заговоре.

— Да, это удивительно!

— К несчастью, тот именно из моих доверенных помощников, который должен был все исполнить в прошлую ночь и явиться ко мне сегодня утром с докладом, куда-то исчез.

— Вот увидите, что они с ним устроили что-нибудь очень скверное!

— Тем хуже для него! Мы никогда не заступаемся за неловких. Мы не хотим, чтобы публика могла подумать, что наше управление, призванное защищать жителей, имеет что-нибудь общее с подобным народом.

— Я просто удивляюсь глубине вашего ума, господин Куссине.

Куссине скромно поклонился и продолжал:

— Тогда граф, наверно, припрячет свои бумаги… Всего лучше было бы устроить ему какую-нибудь засаду.

— Он осмелился бы сопротивляться…

— И наши люди получили бы законное право на оборону…

— Ах! Если бы у меня был хоть кусочек письма любимой им особы — в его лета ведь всегда бывают влюблены, — я сумел бы завлечь его на какое-нибудь свидание, и тогда ему трудно было бы улизнуть от меня…

— Да, но ведь еще нужно, чтобы она написала, эта необходимая вам особа!

— О нет! У нас такие ловкие писцы, что незачем и беспокоить!.. Вот только образца нет…

— Только за этим дело? Да вот у меня в кармане есть стихи герцогини д’Авранш, которые я взял у нее, чтобы списать копию.

— А! Героиню зовут герцогиня д’Авранш? Есть еще другое имя — Орфиза де Монлюсон, кажется? Черт возьми!.. Покажите мне стихи.

Лудеак достал бумагу, Куссине развернул ее и прочитал.

— Хорошенькие стихи, — сказал он, — очень мило написаны!.. Больше мне ничего не нужно. А вот и подпись внизу: Орфиза де Монлюсон… Отлично! Теперь можете спать спокойно; он у меня в руках.

— Скоро?

— Я прошу у вас всего два дня сроку.

Через день, вечером, к Гуго подошел маленький слуга с угрюмым лицом и подал ему записку, от которой пахло амброй.

— Прочитайте поскорее, — сказал посланный.

Гуго развернул записку и прочитал следующее:

«Если графу де Монтестрюку угодно будет пойти за человеком, который вручит ему эту записку, то он увидит особу, принимающую в нем большое участие и желающую сообщить ему весьма важное известие. Разные причины, которые будут объяснены ему лично, не позволяют этой особе принять его у себя; но она ожидает его сегодня же вечером, в десять часов, в небольшом домике на улице Распятия, напротив церкви Святого Иакова, где она обыкновенно молится. Орфиза де М…».

— В девять часов!.. А теперь уж девятый! Бегу! — воскликнул Гуго, целуя записку.

— Куда это? — спросил Коклико.

— Вот, посмотри…

— На улицу Распятия, и герцогиня д’Авранш назначает вам там свидание?

— Ведь ты сам видишь!

— И вы воображаете, что особа с таким гордым характером могла написать подобную записку?

— Как будто я не знаю ее почерка! Да и подпись ее! И даже этот прелестный запах ее духов, по которому я узнал бы ее среди ночи в толпе!

Коклико только почесал ухо, что обычно делал, когда что-нибудь его беспокоило.

— Вот если бы внизу была подпись принцессы Мамиани, я бы этому скорее поверил… Но гордая герцогиня д’Авранш!.. Как хотите, а я на вашем месте ни за что не пошел бы на это свидание.

— Что ты? Заставлять ее дожидаться! Да разве это возможно?.. Я бегу, говорю тебе.

— Если так, то позвольте нам с Кадуром пойти за вами.

— Разве ходят на свидание целой толпой?

Гуго сделал знак маленькому слуге идти вперед и последовал за ним с полнейшей беззаботностью.

— Ну, я думаю, что его не следует терять из виду, — объявил Коклико. — Пойдем, Кадур.

— Пойдем.

В это время года ночь наступала рано. Париж тогда не везде освещался фонарями. Все лавки были заперты. Густая тень падала от крыш на улицы. Гуго и посланный за ним слуга шли очень быстро. Коклико и Кадур, опасаясь быть замеченными, едва за ними поспевали. Но, к счастью, на Гуго было светлое платье, и они не теряли его из виду.

— Славная ночка для засады! — проворчал Коклико, пробуя, свободно ли выходит шпага из ножен.

Девять часов пробило в ту самую минуту, когда Гуго и маленький слуга поворачивали из-за угла на улицу д’Арси.

— Подождите здесь, — сказал провожатый, — а я постучу в дверь маленького домика, где вас ждут, и посмотрю, что там делается. При первом ударе, который вы услышите, не теряйте ни минуты…

Он побежал по улице и почти тотчас исчез в густой тени. Скоро шаги его замолкли, и через несколько минут среди глубокой тишины Гуго услышал сухой удар, как будто от молотка в дверь. Он бросился вперед, но в ту минуту, как он поравнялся с черной папертью соседней церкви, толпа сидевших там в засаде людей бросилась на него.

— Именем короля, я вас арестую! — крикнул их начальник и уже положил было руку Гуго на плечо.

Но граф был не из таких, что легко даются в руки. С ловкостью кошки он кинулся в сторону и сильным ударом заставил противника выпустить его из рук.

— А! Так, значит! — крикнул тот. — Бери его!

Вся толпа разом кинулась на Гуго, как свора собак. Но граф отбил первое нападение и, прислонившись к стене и обернув левую руку плащом, выставил вперед шпагу. Один из тех, кто особенно сильно напирал на него, наткнулся горлом на шпагу и упал на колени. Прочие отступили, окружив Гуго с трех сторон.

— А, бездельник! Так ты вздумал защищаться! — закричал начальник.

Он выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил. Пуля пробила плащ Гуго и попала в стену.

— Хорош стрелок! — сказал Гуго и шпагой рассек лицо одного из нападавших.

Тут вся толпа яростно кинулась на него с поднятыми шпагами, с криками и воплями. В полной темноте на улице слышался только звон железа и глухой топот ног.

Но неожиданная помощь подоспела к Гуго разом с двух сторон. Со стороны улицы Святого Иакова появился верховой и ринулся прямо в толпу, а со Старомонетной улицы прибежали два человека и бросились в самую середину свалки. Этого двойного нападения храбрые наемники не вынесли. Под ударами спереди и сзади, справа и слева они дрогнули и разбежались, оставив на земле трех или четырех раненых.

— Я ведь такой болван, а этого именно и ждал, — сказал Коклико и не удержался — бросился на шею Гуго.

Тот ощупал себя.

— Ничего особенного, — сказал он наконец, — только царапины.

— Черт возьми! Да это же он, мой друг Гуго де Монтестрюк! — воскликнул верховой, нагнувшись к шее коня, чтобы лучше разглядеть, кого он спас от беды.

Гуго так и вскрикнул от удивления:

— Я не ошибся!.. Маркиз де Сент-Эллис!

— Он самый, и я должен был узнать тебя сразу по этой отчаянной защите, — сказал маркиз, сойдя с лошади и обнимая Гуго. — Но что это за свалка? По какому случаю?

— Этого я и сам не знаю, а очень бы хотелось узнать! Но ты, какими судьбами ты очутился в Париже? Я полагал, что ты все еще сидишь в своем прекрасном замке Сен-Сави!

— Это целая история, и я буду очень рад рассказать тебе ее… Только в эту минуту, мне кажется, лучше заняться тем, что здесь происходит; может быть, мы добудем кое-какие полезные сведения вон от тех мошенников…

Двое из лежавших на грязной мостовой наемников не подавали уже признаков жизни; третий, раненный в горло, хрипел под стеной; но четвертый только стонал и мог еще кое-как ползти. Кадур нагнулся к нему и, приставив кинжал к его сердцу, сказал:

— Говори, а не то!..

— Убьем, если будешь молчать, — прибавил маркиз де Сент-Эллис, — а если будешь говорить, то вот тебе этот кошелек.

Он бросилкошелек на тело несчастного, который как ни был слаб, а протянул руку и схватил деньги.

— По твоему проворству я вижу, что ты меня понял, — продолжал маркиз. — Припомни же все и расскажи.

Раненого подняли и прислонили к стене; усевшись кое-как, он сначала положил кошелек в карман, потом вздохнул и сказал:

— Насколько я понял, нашему сержанту было приказано непременно схватить какого-то графа де Монтестрюка. Нам сказали, чтобы мы его не щадили в случае сопротивления. Говорили, будто это за какую-то дуэль…

— Хорош предлог! — проворчал Коклико.

— Больше я ничего не знаю… но ваш поступок меня трогает, и в благодарность я должен вам сказать, что лучше вам поскорее отсюда убраться… Сержант наш очень упрям… ему обещана хорошая награда в случае удачи… значит, он наверняка вернется сюда с подкреплением… Бегите же!

Кадур, как только начался допрос, стал на часах в конце улицы с той стороны, куда убежала толпа; вдруг он вернулся бегом.

— Там люди, — сказал он, — они направляются сюда.

В конце улицы слышны уже были шаги. Показался отряд, и впереди его человек с фонарем в руке. Против дозора нечего было рыцарствовать. Маркиз де Сент-Эллис сел на коня, а прочие пустились бежать в ту самую минуту, как дозор подходил к углу соседней улицы. На перекрестке раздались два выстрела, и две пули просвистели мимо бежавших.

— А! Вот и ружья! — воскликнул Гуго.

— Партия, выходит, неравна. Спасайся, кто может! Разбежимся порознь, чтобы они не кинулись всей толпой за нами, — сказал Коклико.

Маркиз де Сент-Эллис еще раздумывал.

— На свободе ты мне будешь полезней, — шепнул ему Гуго.

Они наскоро обменялись адресами; маркиз пришпорил коня; Гуго пустился к улице Святого Иакова, Коклико за ним, а Кадур нырнул в переулок.

Гуго направился прямо к Сене. Добежав до улицы Корзинщиков, он и Коклико остановились, чтобы немного отдышаться и прислушаться. Колеблющийся свет факела почти в ту же минуту окрасил красным цветом угол улицы, показавшийся человек выстрелил. Пуля оставила белую полосу на стене, чудом не попав в голову Коклико.

— В путь! — крикнул он.

Привлеченные, вероятно, выстрелом, два человека, бежавшие им навстречу, вздумали было загородить им дорогу. Наткнувшийся на Гуго получил удар эфесом шпаги прямо в лицо и полумертвый свалился в грязь; напавший на Коклико встретил такого противника, которому пошел впрок недавний урок Кадура: схваченный вдруг за горло и наполовину задушенный, он растянулся в уличной канаве.

Коклико перескочил через него и догнал Гуго. Беглецы пустились дальше и оказались на узкой улице, вдоль которой тянулась высокая стена, а над ней виднелись верхушки деревьев. Они прислушались; никакого шума, только смутные отголоски вдали.

— Эта минутка отдыха очень приятна, — сказал, отдуваясь, Коклико, — но положение осложняется… Ясно, что несколько этих разбойников бродят теперь вокруг нашего дома, поджидая, когда мы вернемся… А если, с другой стороны, они вздумают засесть на набережной, то мы окажемся как раз между рекой и их ружьями, между водой и огнем.

— Из чего я вывожу заключение, что лучше всего ждать их здесь и умереть, убив стольких из них, скольких получится.

— Умереть мы всегда успеем!.. Я бы никого не стал дожидаться, а постарался бы перебраться через эту стену, чтобы сберечь мужа для герцогини д’Авранш.

— Считаешь, она очень этому будет рада? — вздохнул Гуго.

— Герцогиня рассердилась бы на вас, если бы вы позволили себя убить, и никогда бы вам этого не простила… А если, напротив, из любви к ней вы будете заботиться о своем здоровье, она ничего не пожалеет, чтобы вас наградить за это… Полезайте-ка на меня, как залезли бы на дерево; сотню раз мы с вами проделывали эту самую штуку в Тестере, добираясь до птичьих гнезд или до яблок; а теперь поставьте ноги мне на плечи, помогайте себе руками — и окажетесь на верху стены.

— А ты как? — спросил Гуго, проделав в точности все, что советовал Коклико.

— О! Я-то?.. Не бойтесь! У меня есть одна мысль… Добрались?

— Добрался, — ответил Гуго, сидя верхом на стене.

— Ну, граф! Теперь прыгайте вниз.

— А ты как же? Беги тогда скорее!..

XIX Что бывает за стеной

В ту минуту, как Коклико пустился бежать, держась поближе к стене, Гуго заметил вдали свет факелов гнавшегося за ними отряда полиции; шум голосов все приближался. Он отпустил руки и бесшумно спрыгнул на мелкий песок аллеи. Прежде всего он осмотрелся по сторонам. Всюду царила мертвая тишина, только ветер шумел голыми ветками. Подумав с минуту, он вошел в пустынную аллею, пересек лужайку, в середине которой тихо журчал прозрачный фонтан, и вдали, в смутной тени, за террасой с белыми статуями, увидел величественное строение. «Черт возьми! — сказал он себе. — Я как будто узнаю этот особняк».

Гуго направился по аллее прямо к террасе; не прошел он и половины расстояния, как увидел, что навстречу ему идет женщина в светлом платке, раздвигая ветки.

— Это вы, Паскалино? — спросила она дрожащим голоском.

— Не знаю, я ли Паскалино, но знаю хорошо, что мне нужна ваша помощь, чтобы выбраться отсюда, — ответил Монтестрюк.

Незнакомка слабо вскрикнула и пустилась бежать. В три прыжка Гуго догнал ее и принял в свои объятия полубесчувственную от страха.

— Ах! Я умираю! — прошептала она.

— Нет еще! — сказал он, целуя ее в шею.

Незнакомка очнулась и, смягчившись, произнесла:

— А я приняла вас за вора… как легко можно иногда ошибиться!

Она поглядела на него сбоку, желая рассмотреть в темноте лицо и усы, коснувшиеся ее шеи. Не совсем еще придя в себя, она оперлась на его руку.

— Где я? — спросил Гуго.

— У принцессы Мамиани.

— У принцессы Мамиани!.. Ты просто очаровательна, а если хочешь доказательств, то вот они.

И он опять поцеловал ее, но на этот раз уже в обе щеки. Субретка прошептала, улыбаясь:

— Не следовало бы, может быть, доказывать мне это таким образом…

— А если ты хочешь, чтобы я перестал, прекрасная Хлоя, то проведи меня поскорее к принцессе.

— Так вы знаете, как меня зовут? Скажите мне только, кто вы такой?

Гуго взял ее за руку и вывел из-под зеленого свода аллеи.

— Посмотри-ка на меня!

— Граф де Монтестрюк! — воскликнула она.

— Он самый… Что же, теперь проводишь?

Субретка ответила легким поклоном и направилась к террасе.

— Вот приключение! — проговорила она. — Признайтесь, однако, граф, ведь я хорошо сделала, что пошла сегодня вечером гулять по саду.

— Я очень благодарен за это Паскалино.

Хлоя покраснела и, ускорив шаг, отперла маленькую дверь ключом.

Между тем Коклико обогнул стену, за которой исчез Гуго, и оглянулся кругом, чтобы решить, куда бежать дальше; тут он вскрикнул от удивления, узнав особняк принцессы.

— Черт возьми! Как случай-то славно распоряжается! Ну, тут и останемся!

В эту минуту он увидел тряпичника с корзинкой за спиной и с фонарем в руке. Коклико кинулся прямо к нему.

— Сколько ты хочешь, приятель, за все твое добро?

— За все?

— За все.

— Три экю в шесть ливров! — ответил тряпичник, поставив корзинку.

— Согласен! Поскорее только давай все сюда!

Тряпичник, находя сделку выгодной, не стал терять времени и в одно мгновение снял свое заплатанное платье, а Коклико надел его поверх своей одежды. Тряпичник ушел со своими тремя экю, а Коклико улегся на землю, положив корзинку рядом. Как раз в этот момент два солдата из дозора выбегали из-за угла.

— Эй! Ты, с фонарем! Ничего не видел? — спросил один из них, пнув Коклико ногой.

— Чего не видел? — пробормотал Коклико, протирая глаза, будто его только что разбудили.

— Двух бегущих мошенников?

— А, это! Да, видел!.. Не знаю, точно ли они мошенники, но ребята прыткие: они бежали, что твои зайцы; один даже чуть не упал на меня, споткнувшись.

— А куда же они побежали?

— Вон туда! — ответил Коклико, указывая в противоположную сторону. — Э! Да они, должно быть, уже далеко ушли… на набережной чего доброго!

— Ну, значит, попались: там есть наши.

«Я так и думал!» — сказал себе Коклико.

Оба солдата побежали к реке, а новоиспеченный тряпичник закрыл глаза со словами:

— Ну, теперь не мешает и поспать.

Мы оставили Гуго у маленькой двери, ключ от которой был в кармане у предусмотрительной Хлои. Она ввела Монтестрюка в длинную галерею.

— Подождите здесь, — сказала Хлоя, — я сейчас вернусь… посмотрю, нет ли кого у принцессы.

Она исчезла за потайной дверью, скрытой в стене. Гуго осмотрелся. В темноте он мог различить портьеры, на стенах портреты, зеркала в золоченых рамах — все признаки богатства и роскоши: он оказался, значит, именно у дамы с зелеными глазами. Как вышло так, что он опять попал к принцессе? Точно сама судьба толкала ее к нему, и каждый раз в самую критическую минуту.

Вдруг в той стороне, где виднелась полоска света, растворились настежь двери и появилась принцесса. Он пошел к ней навстречу.

— Вы! Вы! У меня, в такой поздний час? Что случилось? — спросила Леонора, уводя его за собой.

Гуго очутился в огромной комнате с широкими стеклянными дверьми прямо на террасу. Принцесса все еще держала Гуго за руку и смотрела на него с беспокойством и восхищением.

— Надеюсь, не несчастье какое-нибудь? — продолжала она. — Вы были в саду… зачем?.. Я как будто слышала выстрелы. Ведь не в вас стреляли, не правда ли?

— Напротив. — И, раскрыв плащ, Гуго показал ей, что он весь пробит пулями.

— Ах, боже мой! — воскликнула принцесса, сложив руки.

— Не пугайтесь: в меня только целились, но не попали. Вы говорили о несчастье? Не совсем так, но меня преследуют… а в конце, быть может, меня ждет арест!..

— Что вы! Под каким предлогом? Что же вы такое сделали? В чем вас обвиняют?

Хлоя вошла перепуганная.

— Я не знаю, право, что происходит. Там офицер из дозора и с ним четверо солдат; они выломали двери: офицер требует, чтобы ему позволили осмотреть дом: уверяет, что здесь прячется какой-то обвиняемый, которого им приказано схватить. Я едва успела убежать. Он идет вслед за мной.

В соседней комнате действительно послышались шаги.

— Скорее туда, — сказала принцесса, толкая Гуго в смежную комнату, — там моя спальня. Спрячьтесь в алькове. Клянусь, они не пойдут туда искать вас!

Гуго исчез; принцесса встала перед Хлоей, которая схватила первое попавшееся платье, готовясь подать ей. Постучались в дверь.

— Войдите, — сказала принцесса.

Появился офицер со шпагой наголо.

— Что это значит? — спросила она высокомерно.

Увидев ее, офицер снял шляпу.

— Извините, что я вхожу к вам ночью, но у меня есть приказ об аресте, и я должен его исполнить.

— Очень хорошо! — возразила принцесса. — Но какая связь, хотела бы я узнать, между вашим приказом и моим особняком? Уж не меня ли вы явились арестовать?

— О нет! Одного господина, за которым мы гнались и который, по всей вероятности, скрылся именно здесь.

— А!.. А какое преступление совершил этот господин?

— Граф де Монтестрюк дрался на дуэли, нарушив все законы, и ранил не только одного капитана, проливавшего кровь на службе его величества, но еще и двух или трех солдат, посланных схватить его, и, следовательно, выказал неуважение к правосудию. Убийство и бунт — вот совершенные им преступления. Тут речь идет о его жизни, так как его величество требует прежде всего повиновения его воле.

— А почему вы думаете, что граф де Монтестрюк спрятался в этом доме?

— На стене вашего сада нашлись свежие следы: наверху есть царапины от шпор… я приказал осмотреть сад.

— Без моего разрешения?

— Дело было спешное: он мог ускользнуть от нас.

— Какое усердие! Можно подумать, право, что тут замешана ненависть.

— Да, я в самом деле ненавижу графа де Монтестрюка.

— За что же? Что он вам сделал?

— Мне-то ровно ничего, я его даже не знаю… Но раненный им на дуэли капитан, может быть, не вынесет раны, а он — мой отец. Не по крови; но я привязан к нему, как сын, узами вечной благодарности… Я обязан ему спасением жизни.

Принцесса Мамиани вздрогнула: она имела дело не с простым солдатом, которого можно прогнать или подкупить, но с беспощадным врагом. Если отыщут Гуго, он пропал. Перед ней стоял высокий бледный молодой человек с выражением печали и решимости на лице.

Офицер помолчал с минуту, как бы подавленный жгучими воспоминаниями; принцесса смотрела на него внимательно.

— У меня было поручение в провинции, — продолжал он, — когда между ними состоялась эта роковая дуэль; как только я вернулся, я узнал о ее исходе, и всего какой-нибудь час тому назад мне донесли о том, что произошло между графом де Монтестрюком и дозором. Я взял дело в свои руки.

Только он закончил, появился солдат и, стукнув по ковру прикладом ружья, сказал:

— Поручик, я обошел весь сад и никого не нашел. Но по нему, похоже, кто-то прошел всего несколько минут назад: на песке аллей видны свежие следы сапог. Кто-то наверняка вошел в дом через террасу.

Поручик пристально посмотрел на принцессу:

— Вы слышите?

Положение становилось критическим; принцесса ясно слышала тяжелое биение своего сердца и боялась, что и офицер его тоже услышит; взор ее блуждал по комнате и невольно скользил по двери, за которой скрылся Монтестрюк. Молчать дольше было опасно. Тут к ним робко подошла Хлоя и, опустив глаза в замешательстве, сказала:

— Не угодно ли вам будет спросить у солдата, не заметил ли он рядом со следами, которые довели его до террасы, других следов, поменьше и в том же самом направлении, как будто двое шли рядом по саду?

— Правда, — ответил солдат. — На песке в самом деле видны два следа, один побольше, а другой поменьше.

— Ну, как ни совестно мне признаваться, но я должна сказать, что это я оставила следы.

Принцесса вздохнула. Она охотно поблагодарила бы Хлою за вмешательство, но должна была притвориться удивленной.

— Вы? Что это значит?

— Я все расскажу, — продолжала субретка, не поднимая глаз. — Я спустилась в сад, чтобы дождаться кое-кого — я готова его назвать, если прикажете, — и с ним вернулась в особняк через маленькую дверь в галерее, отворив ее вот этим ключом. Я едва смею просить о прощении, принцесса…

Все это было сказано с таким смущением, что невозможно было не поверить.

— Я прощаю, — произнесла принцесса, — именно за откровенность вашей неожиданной исповеди. Надеюсь, теперь господин офицер сам поймет, что его подозрение было совершенно неосновательно: искали следы беглеца, а нашли следы влюбленного. Сознайтесь, что в эти дела правосудию нечего вмешиваться!

Принцесса улыбнулась. Она ясно показывала офицеру, что ему пора уйти. Тот еще раздумывал, но вдруг, спохватившись, проговорил:

— Я не могу не поверить искренности этого рассказа, но, к несчастью, на мне лежит суровый долг, и я обязан его исполнить. Сад осмотрен, но дом еще нет. Надо и его осмотреть.

— Пожалуй, — хладнокровно ответила принцесса, решительно направилась к дверям, за которыми скрылся за несколько минут до этого граф де Монтестрюк, смело отворила их и продолжила, взглянув прямо в глаза офицеру: — Вот моя спальня. Можете войти, но когда я вернусь на родину, во Флоренцию, я расскажу моим соотечественникам, как уважают в Париже права гостеприимства, которого ищут во Франции знатные дамы, и какую предупредительную вежливость здесь им оказывают.

Офицер призадумался.

— Что же вы не входите? — спросила принцесса. — Вы сейчас застали меня за туалетом, который я готовлю для балета в Лувре. Немного позднее вы бы застали меня в спальне, где все приготовлено на ночь.

Слабый свет лампы позволял поручику видеть через отворенную дверь поднятые занавески алькова, белую постель и ночной туалет. Он отступил на шаг.

— Итак, принцесса, вы никого не видели?

— Никого.

— Вы клянетесь?

Принцессе показалось, что занавеска алькова колыхнулась, как будто невидимая рука готовилась приподнять ее.

— Клянусь! — сказала она решительно.

— Я ухожу, — произнес офицер, кланяясь.

Теперь принцесса сама подошла к нему:

— Как вас зовут? Я хочу знать, по крайней мере, кого должна благодарить за такой деликатный поступок.

— Мое имя совершенно неизвестно; меня зовут Лоредон.

Он низко поклонился принцессе, подал знак своим людям идти за ним и медленно вышел. Принцесса и Хлоя бросились к дверям, через которые вышел поручик, и стали прислушиваться к шуму удалявшихся шагов, сначала в передней, потом на лестнице. Убедившись в том, что всякая опасность миновала, обе глубоко вздохнули.

— Ах! — сказала Хлоя. — Я до сих пор дрожу. Я думала, что упаду, когда этот проклятый человек объявил, что станет осматривать весь дом!

— Без тебя он пропал бы!.. Ах! Я тебя никогда уже не отпущу, и выходи замуж за кого хочешь!..

Как только Леонора отворила дверь, из передней послышался шум голосов.

— Что там еще? — спросила принцесса, между тем как Хлоя целовала ей руки. — Кажется, опасности больше нет, а мне очень страшно! Пойди посмотри, не задержало ли там что-нибудь этого офицера… Если бы они схватили графа де Монтестрюка, я бы не пережила этого, понимаешь?

Хлоя быстро ушла. Оставшись одна, принцесса побежала в комнату, где прятался Гуго. Он раздвинул занавески, за которыми скрывался.

— Спасен! Спасен! — воскликнула Леонора.

Слезы ручьем текли по ее лицу.

— Признайтесь, вы хотели выйти, когда они попросили меня поклясться, что я никого не видела?

— Да, я даже вынул было шпагу! Они бы не взяли меня живым! Подвергать вас необходимости лгать, вас — и из-за меня!.. О! Эта мысль приводит меня в отчаяние!

— А мне что за дело? И как плохо вы меня знаете! Я бы поклялась сто, тысячу раз во всем, чего бы ни потребовали, на Евангелии, на распятии… не бледнея!.. Я ни перед чем бы не отступила, чтобы только вырвать вас у смерти!..

В порыве страсти принцесса не помнила себя; глаза ее сверкали, восторг сиял в улыбке.

— Эта странная речь вас удивляет, — продолжала она, — и вы спрашиваете себя, быть может, отчего во мне столько усердия и столько огня?

— Да, отчего? — спросил Гуго, не сводя с нее глаз.

Она схватила его за руку и увлекла в большую комнату перед спальней; при ярком огне свечей, освещавших ее прекрасное лицо, бледная, взволнованная, подавленная страстью, она сказала ему дрожащим голосом:

— Помните ли вы, как однажды вечером в замке в окрестностях Блуа, почти в ту самую минуту, как ваша очарованная молодость готова была заговорить языком страсти с другой женщиной, вы вдруг почувствовали в темной галерее горячее дыхание уст, встретившихся с вашими?

— Как! Этот поцелуй?..

— Я подарила его вам… и вы хотели схватить меня, но я убежала.

— Вы! Вы!.. Это были вы?

— Да, я! Ах!.. Я почувствовала, что этот поцелуй связал меня с вами навеки…

Ослепленный, очарованный, Гуго смотрел на это милое лицо, сиявшее огнем страсти. Зеленые глаза Леоноры сверкали. Он открыл рот, чтобы заговорить; она коснулась рукой его губ и произнесла:

— Ах! Не нужно портить эту чудную минуту изъявлениями благодарности! Я действую из одного эгоизма. Что вы сделали, чтобы внушить мне такую любовь? Ничего. Я полюбила вас с первой минуты, как увидела, сама того не зная; я думала, что это просто симпатия к вашей молодости и к вашей храбрости, потом любовь заговорила во мне вдруг, внезапно… Я вся принадлежу вам. Я жила мыслью об вас, а между тем знаю, что вы мечтаете не обо мне!

Печаль разлилась по лицу ее, огонь потух в глазах.

— Ах я безумная! — проговорила она.

Две слезы выкатились из ее глаз; она собралась было уйти, но он удержал ее.

— За такую преданность можно заплатить, только пожертвовав целой жизнью!.. — воскликнул он. — Но чем она выше, беззаветнее, тем больше честь моя требует, чтобы я не употребил эту преданность во зло… Нет! Нет! Я не могу принять от вас приюта, не подвергая вас, быть может, таким же точно опасностям, какие грозят мне самому…

— Да, понимаю, — ответила принцесса с грустью. — Вам уж тяжело быть мне чем-нибудь обязанным! Вы не можете, вы не хотите быть мне благодарным, чтобы не похитить эту благодарность у другой! Вы хотите уйти от меня, уйти из этого дома, где мы с вами снова встретились! Уверьтесь, однако, прежде, возможно ли это.

Леонора взяла его за руку и через целый ряд темных комнат привела в кабинет с одним окном, выходившим на главный фасад отеля. Она подняла занавеску, и Гуго выглянул наружу. У столбика спал тряпичник, положив голову на свою корзинку, а в нескольких шагах от проезда ходили взад-вперед два солдата из дозора.

Затем они вошли в ту галерею, где уже был Гуго, и по маленькой внутренней лестнице поднялись в башенку на углу особняка, откуда из слухового окна видна была вся улица, вдоль которой тянулась стена сада. Двое часовых ходили по ней с ружьями на плече.

— Поручик Лоредан отказался от осмотра особняка, — прибавила принцесса Мамиани, — но не от надзора за ним. Попробуйте перепрыгнуть через эту стену! Разве вы хотите, чтобы та пуля, которая попадет в вас, поразила и меня в самое сердце, скажите?

— Что же делать? — воскликнул он.

— Идти за мной! Слушаться меня! — ответила принцесса.

Она склонилась к нему, прижавшись к его груди, как будто уже чувствовала рану, о которой говорила, и увлекла Гуго в ту комнату, где он еще недавно скрывался. Ее страсть передалась ему, и, нагнувшись к пылающему лицу принцессы, он произнес:

— Я остаюсь!

XX Старое знакомство

Невозможно было, однако же, чтобы граф де Монтестрюк и принцесса Мамиани не одумались с рассветом. Гуго понимал, что его присутствие у принцессы рано или поздно откроется. Леонора ручалась, правда, за молчание Хлои, но оставаться долее значило компрометировать ее напрасно. Ничего не делать, скрываться — это значит почти признать себя виновным; но графа больше всего заботило положение самой принцессы, так великодушно предложившей ему приют у себя в доме.

Леонора видела отражение всех этих мыслей на его лице, как видна бывает тень от облака на прозрачном озере.

— Вы опять думаете меня покинуть, не правда ли? — спросила она.

— Да. Прежде всего вас самих я не имею права вмешивать в такое дело, в котором я смутно чувствую что-то недоброе. Я слишком вам обязан, и мне просто невыносима мысль, что у вас из-за меня могут возникнуть какие-нибудь неприятности… Потом мои два служителя, всегда готовые рисковать жизнью для моей защиты… я совсем потерял их из виду; где они теперь?

— Понимаю… но выйти и быть схваченным через десять шагов — разве этим можно принести им какую-нибудь пользу? Я смотрела на рассвете: те же люди караулят на тех же самых местах…

Принцессу прервал легкий шум: Хлоя постучалась в дверь и вошла.

— Там внизу, — сказала она, — какой-то человек в лохмотьях так настоятельно требует, чтобы его пустили к принцессе, что швейцар позвал меня… Этот человек клянется, что вы будете рады его видеть… Я посмотрела пристально ему в глаза… «Я такой уж болван, — сказал он мне, — что не умею хорошо объяснить; но мне сдается, что ваша госпожа поймет меня…»

— Как он сказал?.. Черт возьми! Да это же Коклико! — вскричал Гуго. — Позвольте ему прийти сюда.

Принцесса сделала знак, и почти тотчас вошел тот самый тряпичник, которого она видела спящим на улице. Он подбежал прямо к Гуго.

— А! Жив и здоров! Ну, я доволен! — воскликнул он.

Коклико огляделся вокруг, а потом добавил, улыбаясь:

— Клетка-то славная и красивая, но век в ней высидеть нельзя. Пора подумать, как из нее выйти.

— Слышите? — сказал Гуго, обращаясь к принцессе.

— Но, — вскрикнула она, — ведь там же люди, которые вас караулят!.. И если даже вы дадите им смелый отпор, то прибегут другие и схватят вас!

— Потому-то именно и нечего тут прибегать к смелости, — сказал Коклико своим спокойным, как всегда, голосом. — Сейчас она нам вовсе не нужна; довольно будет и хитрости.

Хлоя, слушавшая до сих пор, хотела было уйти.

— Нет! Нет! — сказал Коклико, удерживая ее за руку. — Вы, кажется мне, особа разумная; следовательно, будете нелишней на предстоящем совещании.

Хлоя встала за принцессой, поглядывая искоса на Гуго.

— Сам дьявол сидит в мошенниках, которые вас преследуют, — продолжал Коклико. — Тут кроется какое-то гнусное злодейство. Я разговорился с одним из тех, кого мы так славно поколотили. Он рассказал мне, что их начальник, какой-то Лоредан, слывет сыном…

— Капитана д’Арпальера, — прервала принцесса.

— А! Вы это знаете! Нам нельзя надеяться на пощаду… Кажется, Бриктайль подобрал этого Лоредана на мостовой в каком-то городе, отданном на разграбление после того, как его взяли приступом. Бриктайль — в первый и в последний раз в жизни, без сомнения, — сделал доброе дело: он взял бедного мальчугана, положил его к себе на седло и увез. Ребенок каким-то чудом остался жив, научился военному делу и стал, не знаю как, поручиком в дозоре, где его считают малым надежным.

— И каков же вывод? — спросил Гуго.

— Вывод, граф, следующий: нам нельзя рассчитывать ни на подкуп, ни на открытую силу. Лоредан принял свои меры: особняк окружен со всех сторон.

— Я была уверена!.. — сказала принцесса.

— Сокрушаться тут особенно нечего. Сколько рыбы проходит через сети! И я надеюсь доказать это.

— Каким образом? — спросила Леонора с живостью. — Если вам удастся, господин Коклико, то я знаю кое-кого, кто вам будет за это очень, очень благодарен.

— Э! Хоть я и болван, а все-таки иногда могу кое-что придумать! И тут вот эта самая барышня нам поможет.

Хлоя поклонилась и подошла поближе.

— Есть тут еще кто-нибудь, кроме нее, на кого можно было бы положиться? — спросил Коклико.

Принцесса и Хлоя переглянулись.

— Есть Паскалино, — сказала Хлоя, немного покраснев. — Я его знаю и могу поручиться, что он сделает все, что хотите, из любви к принцессе, если я его попрошу.

— Попросите, — кивнул Коклико, — и пусть он не слишком удивляется, если увидит незнакомого товарища, который понесет с ним принцессу в портшезе.

— А! Мне, значит, нужно выехать? — спросила принцесса.

— Да, принцесса, около полудня потрудитесь совершить прогулку в портшезе; вместе с Паскалино вас понесет граф де Монтестрюк, мой господин.

— А ты сам? — осведомился Гуго.

— Раз все видели, что сюда вошел тряпичник, надо, чтобы он и вышел на глазах у всех. Принцесса, надеюсь, позволит положить ваше платье к ней в портшез, под юбки… а барышня, ручающаяся нам за преданность доброго Паскалино, сумеет добыть еще и ливрею для графа.

— По милости принцессы у Паскалино есть две чистые ливреи, и он охотно отдаст ту, что получше, в распоряжение графа де Монтестрюка, если я его попрошу; они одного роста, я вчера чуть не ошиблась.

— Значит, платье у нас есть. Если только я не вернусь сюда, то в полдень можно отправляться в путь!

— И куда мы пойдем?.. — спросил Гуго.

— В такое место, где вам не будет грозить опасность; например, в баню или в какое-нибудь заведение, на хозяина которого можно положиться.

— На Прачечной улице есть лавка духов Бартолино: он земляк принцессы и многим ей обязан, — сказала Хлоя. — Я уверена, что он вам отопрет комнату за лавкой.

— Хлоя права, — кивнула принцесса, — без нее я бы об этом и не вспомнила…

— А я, — продолжал Коклико, — пойду разведчиком вперед… Кадур — совсем как поднятый собаками заяц: всегда возвращается в свою нору. Поэтому я пойду на Маломускусную улицу, где он наверняка уже нас поджидает… вы понимаете, что если бы его захватили или убили, то я бы узнал об этом от бездельников, с которыми разговаривал. Как только соберу сведения, тотчас побегу в лавку Бартолино, и мы составим новый план кампании… А пока барышня пусть походит здесь по соседству, будто с поручением от принцессы, и потом придет сказать нам, не случилось ли чего подозрительного… Если я опять вернусь в дом, после того как отсюда выйду, я могу возбудить подозрения…

Все так и устроилось, как говорил Коклико. Хлоя скоро вернулась с прогулки, не заметив ничего особенного; Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходом, поспешил отдать ей самую новую из своих ливрей, и в одну минуту Гуго оделся носильщиком портшеза. В назначенный час принцесса вышла с большой церемонией из растворенных настежь дверей особняка, а швейцар отдал ей честь алебардой; Коклико со своей корзинкой пошел сбоку.

Отойдя от особняка и уверившись, что все идет хорошо, тряпичник прибавил незаметно шагу и направился на Маломускусную улицу, где надеялся встретить Кадура. Не доходя до нее, он увидел мальчика, который первый рассказал им о бродящих у их дома подозрительных личностях. Угренок поглядывал во все стороны. Заметив это, Коклико подошел к нему.

— Ах, как хорошо, что вы переоделись! — воскликнул Угренок радостно.

— Есть, значит, новости?

— Еще бы! Ваши неприятели стоят на часах. Они не сходят с места с самого рассвета!

— А мой товарищ?

— Большой черномазый, что ворочает языком десять раз во рту, прежде чем заговорить? Он пришел… я успел его предупредить. Он задумал непременно войти домой…

— И вошел?

— Да, но через забор соседнего сада — перелез через три или четыре стены, а потом тем же путем опять ушел.

— Настоящая кошка, этот Кадур! А теперь?

— Он здесь, поблизости, в одном месте, которое я знаю… я могу провести вас к нему… Идите за мной издали. Куда я войду, и вы войдите тоже.

Угренок принялся скакать впереди, как заяц по борозде. Коклико шел сзади, посвистывая. Два или три человека, одетые как рабочие, ходили взад-вперед, зорко поглядывая во все стороны.

Войдя в пустынный переулок, Угренок, не оглядываясь, толкнул дверь кабака, стекла которой были завешаны грязными кусками красной материи, и проворно юркнул внутрь.

Коклико вошел за ним и с первого же взгляда узнал Кадура, хотя тот тоже был переодет. Араб сидел перед стаканом, к которому вовсе не притрагивался, положив локоть на стол и опираясь головой на руку. Коклико сел рядом на ту же скамейку.

— Ну? — спросил он, осушая стакан, стоявший перед арабом.

Кадур повернулся к нему; ни один мускул на лице у него не дрогнул.

— Наконец! — сказал он в ответ.

— Говори скорей! Нас ждет кое-кто, кто сильно о тебе беспокоится, между тем как я беспокоюсь о нем.

— Тогда и говорить нечего; пойдем.

— Дьявол, а не человек! — пробормотал Коклико себе под нос.

Кадур уже встал и, не отвечая, отворил дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и повез тележку. Тележка была полна салата и прочей зелени. Рот его растянулся в беззвучной усмешке. «Одна и та же мысль! — сказал себе Коклико. — Я — тряпичник, а он — огородник».

Коклико пошел вперед, Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув его за полу, сказал:

— Послушайте, если бы я смел, я попросил бы вас об одной вещи.

— Говори, мальчуган, я буду очень рад услужить тебе.

— Потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный сирота, который очень бы хотел служить ему всю жизнь.

— Значит, у тебя ни отца, ни матери? — спросил Коклико, продолжая идти.

— Ни брата, ни сестры.

— Хорошо! Я знаю кое-кого, кто был таким же, как и ты.

— Вы сами, может быть?

— Да, положись на меня.

Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая один везти свою тележку, а другой нести свою корзинку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Гуго и принцесса Мамиани сидели запершись.

— Вот и Кадур, — сказал Коклико, — попробуйте вырвать у него рассказ о том, что он видел.

— Дом караулят, — ответил араб, — но можно войти через окно, если нельзя через двери. Я все достал из шкафов: одежду, деньги, бумаги — и положил в тележку.

— А сверху морковь и репу, — пробормотал Коклико, потирая руки, — почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!

— Значит, все спасено? — спросил Гуго.

— Все.

— Теперь надо решаться, — объявил Коклико, — ясно, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в особняке принцессы. Да и не оставаться же нам навсегда в этих фиглярских костюмах!

Принцесса посмотрела на Гуго с тревогой. Вдруг Гуго ударил себя по лбу и спросил Кадура:

— Ты, должно быть, нашел среди бумаг запечатанный пакет?

— Разумеется.

— Иди и принеси его.

Кадур вышел.

— Мне позволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, — продолжал Гуго, — или крайней опасности.

— Увы! Опасность грозит каждую минуту! — сказала принцесса.

— Придется, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала моя мать, графиня де Шаржполь, в минуту разлуки.

Кадур вошел с пакетом в руке. Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему о том счастливом, беззаботном времени, от которого теперь его отделяло столько событий. Гуго поцеловал шелковую нитку, обвязанную вокруг конверта руками графини, и разорвал верхний конверт; на втором, тоже запечатанном черной восковой печатью, он прочел следующий адрес, написанный дорогим почерком матери: «Графу де Колиньи от графини Луизы де Монтестрюк».

— Бедная, милая матушка! — прошептал он. — Будто вчера еще только она меня обнимала! — Гуго подавил волнение и, подняв голову, продолжил: — Ну теперь я пойду к графу де Колиньи и попрошу у него помощи и покровительства. Только не в этом костюме я должен явиться к нему: он должен помочь дворянину, и я хочу говорить с ним, как дворянин.

— Конечно! — воскликнул Коклико. — Мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше — право, ничего не значит!

Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты, и принес его графу, который в одну минуту переоделся снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была наконец расстаться с тем, ради кого всем пожертвовала. Она встала, бледная, но твердая, и, протянув ему руку, прошептала:

— Вы любили меня всего один день; полагайтесь на меня всегда.

Вскоре после этого, закутанный с ног до головы в длинный плащ, из-под которого видны были только каблуки сапог, конец шпаги и перо на шляпе, Гуго благополучно добрался до особняка Колиньи, а за ним подошли Кадур-огородник и Коклико-тряпичник.

Как только граф вошел в двери особняка, его остановил дворецкий. Оказалось, что граф де Колиньи занят важными делами и никого не принимает.

— Потрудитесь доложить графу, что дело, по которому я пришел, не менее важно, — возразил Гуго гордо, — и что он сам будет раскаиваться, если меня не примет теперь же: речь идет о жизни человека.

— Как зовут вашу милость? — спросил дворецкий.

— Граф де Колиньи прочтет мое имя на бумаге, которую я должен вручить ему лично. Ступайте.

Дворецкий подчинился и почти тотчас вернулся со словами:

— Не угодно ли войти? Граф вас ожидает.

Колиньи стоял перед столом, заваленным картами и планами, в большой комнате, освещенной высокими окнами. У него был стройный стан; красивое лицо его поражало выражением смелости и упорства; ни утомительные походы, ни заботы честолюбия не оставили ни малейших следов на этом лице. Мужественный и ясный взор графа остановился на Гуго.

— Вы желали говорить со мной? — спросил он.

— Да, граф.

— Вы, значит, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтобы я вас принял немедленно?

— Вы сами увидите это сейчас, я же вовсе не знаю, что в этой бумаге.

— А! — протянул граф де Колиньи с заинтересованным видом.

Гуго подал ему пакет. При первом взгляде на адрес граф де Колиньи вздрогнул и воскликнул:

— Графиня Луиза де Монтестрюк!..

Он поднял глаза и взглянул на стоявшего перед ним незнакомца, как будто ища в его чертах сходство с образом, воспоминание о котором сохранилось в глубине его сердца.

— Как вас зовут, скажите, ради бога? — спросил он наконец.

— Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь.

— Значит, ее сын!..

Граф де Колиньи постоял с минуту в молчании перед сыном графа Гедеона, восстанавливая в памяти черты той, с кем он встретился в дни горячей молодости, и неопределенная фигура ее, казалось, медленно выступала из далекого прошлого и рисовалась в воздухе. Вдруг она предстала перед ним вся, такая, какой была в час разлуки, когда он клялся ей, что возвратится. Прошли дни, месяцы, годы; другие заботы, другие мысли, другие печали, другая любовь увлекли его, и он уже не бывал больше в тех местах, где любил и плакал когда-то. Как полно было тогда его сердце! Как искренно он предлагал ей связать свою жизнь с ее судьбой!

— Ах! — прошептал он. — Как все проходит!..

Колиньи подавил вздох и, подойдя к Гуго, который смотрел на него внимательно, сказал, протянув ему руку:

— Граф! Я еще не знаю, чего желает от меня графиня де Монтестрюк, ваша матушка, но, что бы это ни было, я готов для вас все сделать.

Он сломал черную печать и прочел внимательно несколько строк, написанных той, кого он называл когда-то просто Луизой. Глаза полководца, который видел столько крови, заволокло слезами, и взволнованным голосом он произнес:

— Говорите, граф, что я могу для вас сделать?

XXI «Король-Солнце»

Гуго в нескольких словах рассказал графу де Колиньи, в каком он находится положении: дуэль, засада, сражение, погоня, найденный приют в таком доме, где честь не позволяла ему оставаться; в какое затруднение он поставлен всеми этими приключениями и, наконец, какой помощи пришел просить у графа в минуту крайней опасности. Он рассказал все с полной откровенностью, описав события, произошедшие с ним после отъезда из Тестеры. Его честная речь поразила графа де Колиньи, который усадил его подле себя.

— Во всем этом, — проговорил он, когда Гуго окончил свой рассказ, — нет ничего, чего бы я сам не сделал, если бы был на вашем месте. В сущности, кого вы поразили вашей шпагой и кто из вас первый затеял ссору? Вас задел какой-то бесприютный искатель приключений, один из тех бездельников, которые так и просятся на виселицу. Вы уложили его на мостовую ударом шпаги: что же может быть проще? Вот расставленная вам засада — другое дело, вовсе не такое уж простое… Вы никого не подозреваете в этой низости?

— Никого. Разве вы не находите, что одна злоба самого Бриктайля может служить достаточным объяснением?

— Дуэли — пожалуй; осушают кружки, горячатся, дерутся — это встречается ежедневно! Но засада, погоня, записка, приглашающая вас на свидание, где вы встречаете вместо ожидающей вас женщины отряд из ночного дозора, — вот тут вопрос усложняется! Есть кто-нибудь, кому выгодно было бы погубить вас?

— Никого не знаю.

— Вы говорили мне о соперничестве между вами и графом де Шиври.

— Да, но это соперничество открытое, на виду у всех, так что оно не мешает ему выказывать мне самую искреннюю дружбу. Он был моим секундантом на дуэли.

— А шевалье де Лудеак был секундантом у этого капитана д’Арпальера, в котором вы встретили вашего старого знакомого Бриктайля? Ну а ужин, за которым у вас вышла ссора с этим бездельником, ведь его затеяли граф де Шиври со своим другом, не так ли?

— Как! Неужели вы можете предполагать?..

— Мой милый Гуго — позвольте мне называть вас так, я имею на это право по своему возрасту, — вы не знаете еще придворных. Самый лучший из них — хитрый и коварный дипломат. Этот самый Шиври, рассыпающийся перед вами в уверениях дружбы, которые вы принимаете с полной доверчивостью, свойственной вашей молодости, да ведь это такой человек, который не отступит ни перед чем, чтобы только устранить препятствия на своем пути! Он знатного рода, состояние у него большое, но, говорят, и много долгов, и он, разумеется, не прочь украсить свою голову герцогской короной. Ну а та, которая может преподнести ему эту корону, сама позволила вам добиваться ее руки… Я был очень удивился, если бы Шиври вас не возненавидел!

— Мне кто-то уже говорил то же самое.

— И этот кто-то был совершенно прав. А что касается Лудеака, который живет под покровительством графа де Шиври, то это черная и низкая душа, в которой ни одна хорошая, добрая мысль не найдет ни малейшей щелки, куда бы ей можно было проскользнуть. У него нрав злой, происхождение темное, а в карманах ничего. С такими двумя ищейками, идущими по вашему следу, держите ухо востро!

— Беда в том, что Провидение не на моей стороне…

— Ну так я берусь кричать вам на каждом шагу: «Берегитесь! Опасное место!»

Граф де Колиньи отодвинул рукой развернутый на столе план, который он рассматривал, когда Гуго вошел к нему.

— Завтра, — сказал он, вставая, — мы пойдем с вами к королю.

— К королю? — воскликнул Гуго.

— А почему бы и нет? Вы довольно хорошего рода, чтобы иметь право быть на малом выходе… Я сам повезу вас. Бывают случаи в жизни, где лучше всего взять быка за рога.

Граф де Колиньи позвонил. Вошел лакей.

— Граф будет жить здесь; приготовьте ему комнаты.

— Вы позволите мне тоже дать приказание? — спросил Гуго.

— Прошу вас.

Гуго обратился к лакею:

— У входа в дом стоят двое: один с ручной тележкой, а другой с корзинкой. Первого зовут Кадур, а второго Коклико. Это мои друзья. Приведите их сюда.

Лакей ушел; граф де Колиньи посмотрел на Гуго с удивлением.

— Я не могу, — объяснил тот, — бросить на произвол судьбы тех, кто всегда готов рискнуть ради меня жизнью.

Через минуту Гуго представил графу де Колиньи Кадура и Коклико. Оба уже успели поставить в конюшни графа тележку и корзинку.

Граф де Колиньи пользовался милостями Людовика XIV, который не забыл, как открыто наследник великого адмирала отделился в смутное время Фронды от принцев и перешел на сторону короля, когда дела его далеко еще не были в хорошем положении. Эти милости давали графу при дворе видное положение, хотя он и вынужден был постоянно бороться с принцем Конде, злоба которого не слабела с годами. Вот это-то личное влияние граф де Колиньи и хотел теперь употребить в пользу Монтестрюка, решившись действовать смело и быстро.

На следующий же день он вместе с Гуго поехал в Фонтенбло, где находился двор, назвал своего спутника дежурному шталмейстеру и встал на таком месте, где должен был пройти король по возвращении с охоты.

Скоро трубы возвестили о приезде Людовика XIV, который появился в сопровождении толпы егермейстеров и дам. Другая толпа ожидавшихдворян бросилась во двор поклониться королю и потом вслед за ним вошла в парадные залы дворца. Пажи и камер-лакеи освещали путь факелами и свечами. Это торжественное шествие вверх по широкой парадной лестнице служило верным отражением блестящего царствования короля, который достиг в то время апогея славы и величия. Ослепленный Гуго пошел вслед за Колиньи в галерею, где король только что остановился.

— Граф де Шаржполь, приехавший недавно из Арманьяка, чтобы иметь счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желание посвятить себя службе вам, — произнес граф де Колиньи с низким поклоном.

— Очень рад приезду графа де Шаржполя к моему двору, — ответил король, которому лицо Гуго понравилось с первого же взгляда.

— Граф де Шаржполь хочет еще просить ваше величество не отказать ему в милости, — продолжал его покровитель.

— Уже? — ответил король, улыбаясь немного насмешливо, но не без благосклонности.

— Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мне было дозволено предоставить себя в распоряжение вашего величества, — произнес Гуго с почтительной смелостью.

— Говорите, — сказал король, обращаясь к графу де Колиньи.

— Он имел несчастье встретить одного искателя приключений и по роковому стечению обстоятельств был вынужден обратить против него шпагу на мостовой доброго города Парижа…

— Дуэль! — произнес король, нахмурив брови.

— Я не был бы здесь — и ваше величество изволит это знать, — если бы дело графа де Монтестрюка не было правым: его вызвали, и он защищал свою жизнь в схватке с недостойным противником.

— Если так, то я прощаю и надеюсь, что впредь вы не забудете почтения и повиновения, какими обязаны издаваемым нами указам.

— Это еще не все, государь. Вследствие этой дуэли граф де Шаржполь был завлечен в засаду, и ему пришлось защищаться от ночного дозора, который напал на него и осыпал ружейными выстрелами против всякой справедливости. Он вынужден был опять обнажить шпагу, и пролилась кровь.

— И я тем более об этом сожалею, — сказал Гуго, сохраняя спокойную и почтительную позу, — что все, чего я хотел при отъезде из провинции, — это пролить всю свою кровь до последней капли во имя славы вашего величества.

— Я же, — добавил Колиньи, — ручаясь за невиновность и добросовестность графа де Шаржполя, осмеливаюсь еще сослаться и на само имя, которое он носит. Граф де Шаржполь — единственный представитель своего рода. Ваше величество знает о подвиге первого из Шаржполей в такой день, когда дело касалось свободы и жизни короля Генриха Четвертого, вашего славного деда.

— Знаю, — ответил Людовик XIV, — покойный король, отец мой, рассказывал мне эту историю, о которой слышал от августейшего главы нашего дома. Я очень рад видеть при своем дворе потомка того человека, который показал себя тогда таким хорошим французом и таким хорошим солдатом. Благодарю графа де Колиньи за предоставленную возможность узнать его.

— Мое искреннее желание — пойти по стопам графа Самуила де Шаржполя и кинуться в свою очередь с обнаженной шпагой на врагов короля..

— Может ли граф де Шаржполь надеяться, государь, что его не будут больше ни беспокоить, ни преследовать за такое дело, в котором правда на его стороне?

— Я прикажу… и даже сделаю больше.

Король сделал знак; подошел дежурный офицер.

— Маркиз де Креки, в моей военной свите есть, кажется, вакантное место поручика. Скажите графу де Лувуа, чтобы отослал патент графу де Шаржполю.

Сказав это, король махнул приветливо рукой Гуго и Колиньи и пошел дальше.

Все заметили благосклонную улыбку короля во время длинного разговора с новым лицом. Придворные, стоявшие поодаль, придвинулись поближе: всем любопытно было узнать имя дворянина, принятого его величеством так милостиво. Некоторые, получив ответ от графа де Колиньи, пожелали познакомиться с Гуго.

— Король разговаривал с вами сегодня благосклонно, — сказал Колиньи Гуго, — завтра у вас будет больше друзей, чем волос на голове.

— Тем лучше!

— Ну не знаю! Иногда бывает очень опасно иметь так много друзей. Их объятия напоминают мне те венки, которые жрецы вешали в древности на шею жертвам. Вас осыпают приветствиями, и именно те самые руки, которым вы доверяетесь, ведут вас незаметно к пропасти. Ни в одном болоте нет таких опасных ям, как в этих прекрасных, блестящих позолотой галереях. Здесь нужно ходить, открыв глаза и уши.

Совет был хорош, но одна вещь заботила Монтестрюка больше, чем все ловушки на скользкой придворной почве: ему хотелось разгадать загадку, которая хранилась у него в кармане в виде записки с подписью «Орфиза де М…».

Прежде всего после представления королю, так ловко устроенного графом де Колиньи, он поспешил к герцогине д’Авранш. Он нашел ее в великолепном наряде, она собиралась ехать на прием к королеве. Граф де Шиври был с ней. Цезарь не мог скрыть удивления при виде Гуго, но поспешил к нему навстречу.

— А мне говорили, что за вами гоняется полиция!.. Слава богу, это неправда, как я вижу!

— Теперь это действительно неправда, но еще недавно я бы так не сказал.

— Как это?

— О, со мной приключилась целая история: я бегал по улицам, перелезал через стены, переодевался в шутовской наряд, и все это для того, чтобы отделаться от полицейских, выпущенных на меня целой стаей.

— Выходит, настоящая «Одиссея»? — спросил Цезарь.

— Которая окончилась только в Фонтенбло, у короля.

— Теперь все ясно! Вот почему, должно быть, я вас так давно не видела, — сказала Орфиза, глядя на себя в зеркало. — Мне тоже говорили, кажется, о какой-то дуэли, в которой вы творили чудеса… Кто-то еще вчера сравнивал вас со знаменитым Амадисом Галльским!

Сарказмы Орфизы тронули Гуго за живое.

— Эта дуэль, о которой вам рассказывали, вероятно, от нечего делать разные любезники, — ответил он, — имела удивительные последствия, и первым из них была схватка, в которой два или три несчастных лишились жизни.

— Столько разом! И без сомнения, от вашей могучей шпаги?

— Увы, да! Другое последствие — то, что ваше имя было замешано в этой истории.

— Мое имя! — воскликнула Орфиза.

— Ваше имя, и лучшее доказательство — вот эта записка.

Гуго вынул из кармана записку, переданную ему вечером на Маломускусной улице, и подал ее раскрытой герцогине. Пробежав ее глазами, она расхохоталась.

— И вы могли подумать, что я написала подобную записку? Взгляните, граф де Шиври!

Герцогиня передала записку Цезарю; он улыбнулся.

— Меня обвиняют в тщеславии, но, сказать по правде, если бы мне прислали подобное нежное письмецо, то прежде всего, разумеется, я бы вздохнул от сожаления, что не могу этому поверить, но никогда бы не подумал, что его написала герцогиня д’Авранш!.. Ах! Бедный друг мой! Какая же странная мысль пришла вам в голову!

Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно рассердила Монтестрюка. Он взял из рук у Шиври записку, скатал ее шариком и преспокойно бросил в огонь. Потом продолжил шутливым тоном:

— Это, однако же, неблагодарно!.. Я должен был сохранить этот кусок бумаги, какая бы рука ни написала его, на память о той пользе, которую он принес мне.

— И в чем же заключается эта польза? — поинтересовался Цезарь.

— Я получил благоволение короля.

— Да, в самом деле, вы видели короля! — воскликнула Орфиза. — А я и забыла об этом… В Фонтенбло, кажется? По какому случаю? Зачем?

— Но разве нет такого обычая, что все дворяне королевства должны представляться его величеству?.. Спросите у графа де Шиври… Кроме того, я вынужден был просить короля о милости.

— И получили ее?

— Он сделал больше: со вчерашнего дня по высочайшему повелению я принадлежу к военной свите его величества.

— А! — протянул Шиври.

— Это только начало, — прибавил Гуго, — но я надеюсь пойти гораздо дальше и гораздо выше во что бы то ни стало.

— И чего же вы намерены добиться, позвольте узнать? — спросила герцогиня, улыбнувшись при этом намеке.

— Но ведь вы сами знаете… завоевать золотое руно.

— А! Так это дело решенное, что вы похитите меня на корабле «Арго», даже не крикнув «берегись»?

— Нет, ведь я вас предупреждаю.

— Много милости! А если я откажу вам?

Гуго был просто в припадке хладнокровия; он улыбнулся, поклонился и ответил:

— Нет, герцогиня, нет! Вы согласитесь.

— Вы были наивны до дерзости, теперь вы смелы до наглости.

Орфиза встала с явным желанием прекратить разговор. Но Гуго решился идти до конца. Он хладнокровно положил руку на эфес шпаги и, поклонившись еще раз Орфизе, глаза которой сверкали от гнева, сказал:

— Если смелость действительно преступление, то все-таки ничто не заставит меня отступить… Вы или смерть!

Когда Гуго вышел, Цезарь пожал плечами и заявил:

— Он просто сумасшедший!

Но Орфиза под влиянием внезапного, столь обычного у женщин переворота посмотрела на Шиври и сказала:

— Он не похож, однако же, на прочих…

Выйдя из особняка герцогини, Гуго бесцельно бродил по улицам Парижа. Он сладит наконец с этой гордой герцогиней; он пожертвует ради этого всей кровью, всей жизнью. Она увидит наконец, что он не шутил, когда принимал ее вызов. «С ней, — говорил он себе, — то улыбается надежда, то приходит отчаяние; сегодня у нее мелькала ласковая улыбка, завтра — ирония, сарказм… Молодая и прекрасная, она забавляется переменами, питается капризами… Но я сам из упрямого рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!»

Настали сумерки, потом пришла ночь. Опомнившись, Гуго понял, что и сам не знает, куда зашел. Он ждал первого прохожего, чтобы спросить дорогу в особняк Колиньи, как вдруг вблизи послышались крики. Гуго кинулся на шум и в узком переулке в ночном сумраке увидел брошенный у стены портшез, между тем как несшие его лакеи с трудом отбивались от целой шайки мошенников.

Гуго выхватил шпагу и бросился на грабителей. Как только самый отчаянный из них упал от первого же удара, все прочие разбежались, опасаясь, что дозор вмешается в дело, если борьба затянется. Гуго и не думал их преследовать и уже вкладывал шпагу в ножны, как вдруг дверца портшеза отворилась и из него вышла дама, закутанная в плащ и с черной бархатной маской на лице. «Если она старая и дурная, — сказал себе Монтестрюк, — то пусть это доброе дело зачтется мне, по крайней мере, на небесах».

Незнакомка взглянула на него, пока он кланялся.

— Послушайте, что тут происходит? — спросила она.

— Извините, но я сам хотел спросить вас об этом, — ответил Гуго, успокоившись: голос был молодой.

— Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, но не отвечать.

Дама толкнула ногой тело человека, которого ранил Гуго; он не двинулся.

— А! Вот как вы их отделываете! — продолжала она, взглянув опять на своего защитника.

— Да, я так уж привык, — сказал Гуго гордо.

Она осмотрелась вокруг. Из двух носильщиков и двух лакеев, которые были при ней, один был убит, двое убежали, четвертый стонал под стеной, возле опрокинутого портшеза.

— Сударь, — продолжала дама, — когда спасают кого-нибудь, то тем самым отдают себя в их распоряжение.

— Приказывайте. Что я должен делать?

— Не угодно ли вам проводить меня домой, но с условием, что вы не будете стараться разглядеть меня или узнать, кто я.

— Боже сохрани! И без того иногда в тягость, что приходится смотреть на тех, кого знаешь, и знать тех, на кого смотришь.

— Какая дерзость!

— Вот это самое слово мне сказали уже раз сегодня, и потому-то мне не хочется говорить ни с кем.

Незнакомка подошла к раненому лакею и приказала ему:

— Перестань стонать, и марш!

Бедняга встал и медленно поплелся по переулку.

— Приятное приключение, нечего сказать! — проворчала незнакомка. — Вот бы посмеялись, если бы узнали, с кем оно случилось!

— Посмеялись бы или поплакали, — сказал Гуго.

— А почему вы так думаете?

— Потому что одно без другого не бывает. Женщины как кошки: то прячут когти, то царапаются. Когда одни смеются, другие плачут.

Скоро показались стены большого сада; сквозь деревья в темноте смутно виднелся дворец.

— Э, да это Люксембург! — сказал Гуго будто сам себе.

— Здесь мне уже нечего бояться; можете идти.

Монтестрюк остановился и собрался повернуть назад, чтобы уйти, как вдруг она его удержала.

— А если бы мне захотелось отблагодарить вас, неужели вы не подсказали бы мне способа сделать это?

— Нет ничего легче. Угодно вам снять перчатку?

— Вот, — сказала она, подумав с минуту.

Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку.

Гуго взял ее почтительно кончиками пальцев и, сняв шляпу и поклонившись, поднес к губам. Выпрямившись, он сказал ей:

— Теперь я должен благодарить вас.

Он еще раз поклонился незнакомке и ушел, не поворачивая головы, между тем как она следила за ним глазами.

— Э! — протянула она. — Человек с сердцем, а будет придворным!

Фраза, которой Орфиза де Монлюсон закончила свой разговор с графом де Шиври, когда Монтестрюк ушел от нее, заставила раздражительного Цезаря сильно задуматься. Он хорошо знал женщин и, следовательно, знал также, что многие из них любят известную смелость в речах и поступках. Он чувствовал, что Гуго, не испугавшись приема Орфизы и ее насмешливой улыбки, много выиграл в ее мнении. Сверх того, он не только сумел выпутаться удачно из такой беды, в которой другие могли бы потерять или свободу, или жизнь, но и приобрел милостивое внимание короля. Если он вышел с таким успехом из трудного положения, то чего нужно было ожидать от такого человека, когда ему подует попутный ветер?

Правда, у графа де Шиври был всегда под рукой Бриктайль, взбешенный поражением; но, раненый, он еще долго пролежит в постели и не будет в силах что-нибудь предпринять. Надо ждать, а пока принять меры, чтобы бороться тем оружием, которое графу де Шиври доставляли имя и общественное положение.

Теперь надо было смотреть на герцогиню д’Авранш, как смотрит полководец в военное время на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она поднесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде. Надо было вести осаду, правильную осаду, в которой необходима и система, и ловкость. Граф де Монтестрюк обрел неожиданного союзника в лице короля. Почему же и графу де Шиври, в свою очередь, не обратиться к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть?

Цезарь скоро добился случая явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, сказал:

— Государь! Я желал выразить вашему величеству свое опасение, что едва не навлек на себя ваше неудовольствие.

— Вы, граф де Шиври?

— Увы, да, государь… Я осмелился поднять глаза на особу, которой вы покровительствуете…

— О ком вы говорите?

— О графине де Монлюсон… Я предавался с упоением очарованиям ее прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений моего государя. За моей любовью наступило раскаяние, и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от этой любви. У ног короля я ожидаю своего приговора…

Эта речь, в которой было рассчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV — она льстила его необузданной страсти к владычеству надо всем и над всеми. Он улыбнулся милостиво и ответил:

— Вы рождены от такой крови, с которой может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого изберет ее сердце. Поэтому разрешаю думать вам о ней. Вы получаете мое королевское позволение.

— Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье услышать из уст ваших?

— Я даю вам свое позволение.

Это было гораздо больше, чем граф де Шиври смел ожидать: Людовик XIV почти дал ему слово. «Теперь не только меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой и Орфизой де Монлюсон, — сказал он себе, — но и самого короля!»

XXII Кто сильнее?

Гуго не виделся с маркизом де Сент-Эллисом с того вечера, как он столь неожиданно оказал ему помощь на улице д’Арси. На следующий же день после встречи с дамой в черной маске он пошел искать маркиза по адресу, сообщенному им при расставании. Выпутался ли он, по крайней мере, из беды?

Когда Гуго вошел к маркизу, первым его вопросом было:

— Ведь ты не ранен, надеюсь?

— Да что значит такой вздор в сравнении с тем, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством!.. Знаешь, что со мной было после твоего отъезда из Арманьяка?

— Понятия не имею.

— Так слушай же. Как-то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу; там я встретился с одной принцессой… Фея, сирена… Но к чему рисовать тебе ее портрет?.. Ты знал ее в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительнейшей просьбе.

— Принцесса Леонора Мамиани?

— Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел ее, я влюбился безумно. Чтобы понравиться ей, я пустил в ход самую утонченную любезность. Но у нее, видно, камень в груди: ничего не помогло! В одно утро она меня покинула без малейшего сострадания к моему отчаянию, но позволила, однако же, приехать в Париж, куда она направлялась не спеша…

— Короче, мой друг, пожалуйста, покороче! Я помню, что однажды утром я встретил тебя, когда ты скакал следом за ней. Помню также, что ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее, и ты был вынужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя оставил. Потом?

— Говорит как по книге, разбойник! Потом, спрашиваешь ты? Ах, мой милый Гуго! Только я выздоровел и стал было готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как появилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня, и я поскакал за ней в Мадрид… Наверное, ее подослал сам дьявол!

— Не сомневаюсь. А потом?

— Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал вслед за ней из Мадрида в Севилью, из Севильи в Кордову, а из Кордова в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил ее отправиться с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась, и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж. Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к ее ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, вечно скала!.. А что ужаснее всего — она явилась передо мной еще прелестнее, чем прежде… Я умру, наверняка умру. Не правда ли, она прекрасна?

— Очень красива!

— И так мила! Стан богини, грация нимфы, поступь королевы, ножки ребенка, глаза как бриллианты… ручки…

— Перестань, ради бога! Да и к чему? Ведь я знаю ее и тоже поклоняюсь ей.

— И не сошел с ума от любви, как я?

— Но, — ответил Гуго, запинаясь, — признайся сам, что твой пример не слишком-то ободряет!

— Правда, — вздохнул маркиз, — но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я соединю свою судьбу с твоей, я не разлучусь уже с тобой никогда. Мы вместе станем искать приключений. Мы добьемся того, что о наших подвигах затрубят все сто труб славы, и я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами, полными слез, упала передо мной на колени, умоляя располагать ею… Едем же!

— Куда это?

— Право, не знаю, но все-таки едем скорее!

— Согласен, но с условием, что ты пойдешь прежде со мной к графу де Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.

Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Гуго под руку и продолжал:

— Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне — она, дышавшая прежде только радостью и весельем… а из слов ее я догадался, что она поражена прямо в сердце каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон, в котором заключалось все счастье ее жизни… Не знаешь ли, что произошло?

— Нет, — ответил Гуго, не глядя на маркиза.

— Ведь не может же это быть любовное горе! Какой грубиян, замеченный принцессой, не упал бы к ее ногам, целуя складки ее платья? Если бы я мог подумать, что подобное животное существует где-нибудь на свете, я отправился бы искать его повсюду и вонзил бы ему шпагу в сердце. Она хочет удалиться от света, эта милая, очаровательная принцесса, украшение вселенной, запереться в своем замке где-то за горами и даже намекнула мне, что втайне питает страшную мысль — похоронить свои прелести во мраке монастыря. Вот до какой крайности довело ее несчастье! Клянусь тебе, друг мой, я не переживу ее отъезда…

— Что это? Если ты не убиваешь ближнего, то приносишь самого себя в жертву; не лучше ли заставить твое милое божество изменить мысли, не лучше ли внушить ей другие планы?

— Могу я рассчитывать на твою помощь при случае?

— Разумеется!

Гуго и маркиз наконец пришли к графу де Колиньи и застали его сидящим с опущенной на руки головой перед тем же самым столом с картами и планами, за которым нашел его Монтестрюк в первый раз. Гуго представил маркиза де Сент-Эллиса, и граф принял его как старого знакомого; он сделал знак обоим, чтобы они сели возле него, и сказал:

— Ах! Я оказался в очень затруднительном положении. Вы, верно, слышали оба, что император Леопольд обратился недавно к королю с просьбой о помощи?

— Против турок, — ответил маркиз, — которые снова угрожают Вене, Германии и всему христианскому миру? Да, я слышал.

— Вы знаете также, может быть, что совет короля решил послать как можно скорее войско в Венгрию, чтобы отразить это вторжение?

— Я что-то слышал и об этом, — ответил маркиз.

— Ну так вот, — продолжал Колиньи, — мне очень хотелось бы получить начальство над этой экспедицией, и вот я изучаю внимательно все эти карты и планы; но не так-то легко мне будет устранить соперников!

— Разве это не зависит от самого короля? — спросил маркиз.

— Разумеется!

— Ну так что же? Разве вы не на самом лучшем счету у его величества?.. Я-то хорошо это знаю… — произнес Гуго.

— Согласен… но рядом с королем есть и посторонние, тайные влияния.

— Да, эти милые влияния, которые назывались Эгерия — в Риме, при царе Нуме, и Габриэль — в Париже при короле Генрихе Четвертом.

— А теперь зовутся герцогиней де Лавальер или Олимпией Манчини — в Лувре, при Людовике Четырнадцатом.

— А герцогиня де Лавальер поддерживает, говорят, герцога де ла Фельяда.

— Не считая того, что против меня еще принц Конде со своей партией.

— Гм! Фаворитка и принц крови — этого уже слишком много за один раз!

— О! Принц крови не тревожил бы меня, если бы он был один… Король его не любит… Между ними лежат воспоминания Фронды; но вот Олимпию Манчини надо бы привлечь на свою сторону…

— Почему бы вам к ней не поехать? — воскликнул Гуго. — Почему бы не сказать ей: «Графиня! Опасность грозит великой империи, даже больше — всему христианству, а его величество король Франции — старший сын церкви. Он посылает свое войско, чтобы отразить неверных и обеспечить спокойствие Европы… Этой армии нужен начальник храбрый, решительный, преданный, который посвятил бы всю жизнь торжеству правого дела… Меня хорошо знают, и вся кровь моя принадлежит королю. Устройте так, графиня, чтобы честь командовать этой армией была предоставлена мне, и я клянусь вам, что употреблю все свое мужество, все усердие, всю свою бдительность, чтобы покрыть новой славой королевскую корону его величества. Я встречу там победу или смерть! И в благодарность за доставленный мне случай я благословлю руку, которая вручит мне шпагу».

— Браво, Монтестрюк, браво! — вскричал Колиньи. — Но чтобы говорить так с фавориткой, надо иметь ваше лицо, ваш пламенный взор, восторженные жесты, звучный, проникающий прямо в душу голос, вашу уверенность, вашу молодость, наконец… Если бы у меня было все это, я бы, вероятно, решился попытать счастья и, может быть, добился бы успеха… но мой лоб покрыт морщинами, на лице моем — печать забот и борьбы, в волосах пробилась седина. Как же я могу надеяться на то, что блестящая графиня де Суассон примет во мне участие?

— Да не в уединенной же башне очарованного замка живет эта славная графиня, обладающая, как говорят, грацией ангела и умом дьявола! — воскликнул Монтестрюк. — Не сидит же она в пещере под стражей дракона! Она занимает, если не ошибаюсь, должность при дворе: есть, значит, возможность добраться до нее, познакомиться с ней, поговорить с ней.

— Если дело только в том, чтобы тебя представить, — сказал маркиз де Сент-Эллис, — я к твоим услугам.

— Ты, милый маркиз?..

— Я. Ведь говорил же я тебе, что приехал в Париж именно для того, чтобы выручать тебя, ночью на улице, а днем во дворце! Я помог тебе вырваться из когтей шайки бездельников, а теперь берусь толкнуть тебя в когти хорошенькой женщины.

— Да как же ты возьмешься за это?

— Очень просто. Есть какое-то дальнее родство между нами и графом де Суассоном, мужем прекрасной Олимпии. Я никогда не пользовался этим родством, но теперь отправлюсь к графине и добьюсь позволения представить тебя ей.

— Не думайте, однако, что это будет так легко… Войти к той, кто была, есть или будет фавориткой, — труднее, чем к самой королеве. В ее приемных залах всегда целая толпа.

— Возьму приступом, говорю вам; но с условием, что мы с моим другом Гуго тоже примем участие в вашей экспедиции. Мы оба хотим отведать Венгрии, и я надеюсь покрыть себя там лаврами и отнять у турок с полдюжины султанш, которых подарю одной принцессе, не имеющей соперниц по красоте в целом мире!

— Будьте спокойны!.. Даже если мне придется идти до Болгарии, чтобы прогнать неверных, я поведу вас и туда.

Через два дня после этого разговора Гуго был дежурным в Фонтенбло. В той галерее, которая вела в комнаты графини де Суассон, граф вдруг увидел девушку, которая шла так проворно и весело, что он невольно засмотрелся на этот вихрь из шелка, уносимый парой маленьких точеных ножек. Девушка инстинктивно обернулась и вдруг, вскрикнув, бросилась к гасконцу. Другой крик раздался в ответ, и Монтестрюк кинулся к ней.

— Господи! Это же Брискетта!

— Но это он, это Гуго! — воскликнула она. — Мой милый Гуго в таком чудном мундире!.. Вот сюрприз!

— Моя милая Брискетта в таком прелестном наряде! — вторил он ей. — Вот приключение!

Тут появились придворные.

— Место не совсем подходящее для разговора, — сказала Брискетта, — слишком много глаз и ушей! Но через час сойдите вниз, я буду во дворе принцев; не останавливайтесь только, а идите за мной, как будто вовсе меня не знаете; мы уйдем в сад, а я знаю там одну рощицу…

И она улетела, как жаворонок, послав ему воздушный поцелуй.

Гуго ждал с величайшим нетерпением назначенного Брискеттой срока; он даже сошел во двор принцев раньше. Ее еще не было. Гуго принялся ходить взад-вперед, отыскивая темные углы и делая вид, что изучает архитектуру, чтобы не возбудить подозрений.

«Если она не идет, значит, ее задержали», — говорил он себе. Но что и кто? И какими судьбами дочь ошского оружейника очутилась во дворце в Фонтенбло?

Тут вдруг Гуго услышал шум шелкового платья на ступенях лестницы, которая вела во двор. Он обернулся — перед ним была Брискетта. Она сделала ему знак и вошла в темный коридор, а оттуда проворно выскочила в сад; затем живо взяла его под руку и увела в рощицу, где можно было беседовать, не опасаясь посторонних взглядов.

— У вас готова ко мне тысяча вопросов, не правда ли? — сказала она ему. — И у меня также целая тысяча… Я и сама не знаю, с чего начать. Давно ли вы при дворе?.. Как сюда попали?.. Зачем?.. На что надеетесь?.. Довольны ли вы?.. Рады ли, что со мной встретились? Я очень часто о вас думала, поверьте!.. Ну, поцелуемся!

И Брискетта бросилась ему на шею.

— Как хорошо здесь! — прибавила она, прижимаясь на минуту к его сердцу. — Ах! Я сильно вас любила, мой милый Гуго, когда мы были там, далеко!

— А теперь?

— Теперь? — переспросила она, поднимая голову, как птичка. — Пусть только вам встретится надобность во мне, и вы увидите, что я сберегла для вас то же сердце, что билось на Вербовой улице!..

Она улыбнулась, отстранилась немного и воскликнула:

— Вы только болтаете, а не отвечаете мне. Расскажите мне все, все!

Гуго рассказал все в подробностях, умолчав благоразумно о кое-каких обстоятельствах, которых незачем было открывать Брискетте. Он не стал упоминать о причине опасности, грозившей ему у церкви Святого Иакова, но остановился охотно на своей встрече с маркизом де Сент-Эллисом, на участии к нему графа де Колиньи, на представлении королю.

— Выходит, вы совершенно счастливы?

— Счастлив! Да разве можно быть вполне счастливым?

— Значит, есть еще что-то, чего вы желаете?

— Боже мой, да! И мне не останется ничего желать разве только тогда, когда я добьюсь от графини де Суассон того, что мне нужно…

— У вас в самом деле имеется просьба к обергофмейстерине ее величества королевы?..

— О! Сущие пустяки!.. Начальство над армией, посылаемой в Венгрию, для одного из моих друзей.

— Только-то!.. Ах! Видно, вы так навсегда и останетесь верным сыном своей родины! И какими же путями вы надеетесь добраться до графини?

— Один господин, которого вы знаете, тоже из Арманьяка, маркиз де Сент-Эллис, обещал открыть передо мной ее двери.

Брискетта задумалась на минуту, а затем сказала:

— А хотите, я возьму это дело на себя?

— Вы?

— Да, я! Бывают такие обстоятельства, в которых женщина стоит любого маркиза.

— В самом деле, какими судьбами вы очутились здесь? Чем занимаетесь?

— Ах! Как вас мучит любопытство! — рассмеялась Брискетта. — Вы все узнаете, только после… Теперь нам нужно устроить ваше свидание с графиней де Суассон… Если я возьмусь за дело, то мне сдается, что это свидание вам будет назначено скоро… Хотите?

Уверенность Брискетты поразила Гуго.

— Хорошо! — ответил он. — Но как же я узнаю, удалось ли вам?

— Будьте здесь завтра в этот же час.

— Как! Уже завтра?

— А зачем откладывать?

На этом Брискетта его оставила, а Гуго, разумеется, ни слова не сказал графу де Колиньи о том, что произошло между ним и хорошенькой девочкой из Оша, встреченной им в Фонтенебло.

Как и накануне, он в нетерпении пришел в сад немного раньше. Скоро он увидел Брискетту; она подбежала к нему, поднялась на цыпочки и шепнула на ухо:

— Готово!

— Как? С первого же раза? Но это похоже на чудо!

— А вас это удивляет? Дела всегда так делаются, когда я в них вмешиваюсь. Но прежде всего у меня есть к вам просьба… Мне как-то неловко обращаться к тебе на «вы», мой милый Гуго, позвольте говорить вам «ты».

— Говори.

— Вот это называется ответ! Ну, мой друг, маркиз де Сент-Эллис тебя представил очень плохо, все равно, как если бы и не представлял вовсе.

— Что же он сказал такое?

— Он поклялся графине, что она ослепила тебя своей красотой и что ты испустишь дух, если она не позволит тебе обожать ее вблизи.

— Нашел дурака!

— Глупо, мой бедный Гуго, непроходимо глупо! Графине уже надоели все эти ослепления: ведь она и так знает, что она светило и что лучи ее глаз сжигают насмерть бедных смертных. Все придворные поэты клянутся ей в этом великолепными рифмами, и тысячи просителей давно уже доказали ей это. Знаешь, что она мне говорила сегодня утром?

— Тебе?

— Слушай прежде, а удивляться можешь после. «Ах, моя милая! — говорила она мне. — Какая скука! Какой-то кузен из Арманьяка хочет представить мне провинциала, своего друга… Что тут делать?»

— А ты что ответила?

— «Надо прогнать его, графиня, и немедленно… Провинциал? У нас и без того их довольно!»

— Что?

— А потом я прибавила равнодушным тоном: «А как его зовут, этого провинциала, графиня?» — «Граф де Монтестрюк, кажется», — ответила она. «Ах, графиня! — вскричала я, сложив руки. — Избави вас Бог когда-нибудь принимать его! Нехороший человек — влюбленный, который только и делает, что вздыхает и сочиняет сонеты для своей красавицы!» — «Вот как!» — произнесла она. А я продолжала все настоятельней: «Рыцарь Круглого стола, графиня, герой верности!» — «Что ты говоришь, Брискетта?» — «Истину, графиня, святую истину; даже если все принцессы, даже если сами императрицы станут осаждать его самыми сладкими улыбками, он на все будет отвечать одними дерзостями. Да и не знаю, право, даже заметит ли он еще эти улыбки? Он сочтет за измену обратиться с самой невинной любезностью к другой женщине!..» — «А известно, кого он любит?..» — спросила графиня с легким оттенком неудовольствия. «Разве что подозревают… это глубочайшая тайна!.. Самые хорошенькие герцогини пробовали отвлечь его от божества… Все напрасно, все их труды пропали даром!..»

— Бог знает, что ты выдумываешь, Брискетта! — сказал Гуго.

— Подожди! Ты увидишь, что наши знатные дамы совсем не так глупы!.. Как только я окончила эту тираду — а уж сколько увлечения, сколько огня я в нее вложила, если бы ты слышал! — графиня де Суассон нагнулась к зеркалу и произнесла: «После твоих рассказов мне почти хочется узнать его… человек, так искренно влюбленный и сохраняющий такую верность той, кого любит… ведь это большая редкость!.. Я, пожалуй, приму этого оригинала…» А я именно на это и рассчитывала, Гуго… Разве женщина может удержаться от любопытства, да еще когда затронуто ее самолюбие?

— И когда же, ты думаешь, прекрасная графиня даст мне аудиенцию? — спросил Гуго, который не мог удержаться от смеха.

— О! Наверно, скоро; завтра, сегодня вечером, может быть. Она попалась на удочку, говорю тебе! Пропади мое имя Брискетты, если ее не мучит нетерпение испытать силу своих прелестей над твоей неприступностью. Сознайся сам, — продолжала она, — что для такой неопытной девушки я недурно веду твои дела.

— Сознаюсь охотно.

— Но не выдай меня, ради бога! Постарайся получше разыграть роль влюбленного.

— Это будет тем легче, — ответил Гуго с глубоким вздохом, — что ничто не заставит меня забыть ту, чей образ наполняет мое сердце!

— Так ты влюблен… искренно?

— Увы, да.

— А! Изменник! И ты ничего не говорил об этом?

— Но, судя по тому, как ты об этом говорила, я думал, что ты и сама знаешь.

— А кого это, позвольте узнать, вы так пламенно обожаете?

— Графиню де Монлюсон.

— Крестницу короля! Черт возьми! Граф де Монтестрюк, вы таки высоко целите!

— Я только послушался твоего совета, Брискетта.

— В самом деле, это так, — рассмеялась она, — прости мне неудовольствие, которое я испытала при известии, что у тебя в сердце уже не я! Но теперь, когда ее сиятельство обергофмейстерина королевы в таком именно расположении духа, в какое мне хотелось привести ее, смотри не поддавайся, ради бога! Стой крепко!

— Против чего?

— Но, дружок мой, ведь ты запретный плод для Олимпии!.. Понимаешь? Зазевайся только… и тебя съедят живым.

— Ты меня пугаешь… и для этого-то ты так проворно взялась провести меня в рай?

— Иди теперь и да руководит тобой сам дьявол!

— Ты забыла мне сказать, что ты здесь делаешь и кем считаешься при графине де Суассон.

Брискетта встала и ответила важным тоном:

— Я состою при особе ее сиятельства… Ты имеешь честь видеть перед собой ее первую горничную… ее доверенную горничную… — И, присев низко, она добавила: — К вашим услугам, граф!

Все устроилось, как говорила Брискетта. Она передала Гуго записку, которой его извещали, что он будет принят в тот же вечер на игре у королевы, где и представится обергофмейстерине ее величества. Маркиз де Сент-Эллис должен был только позвать его. Остальное пойдет само собой.

В назначенный час Монтестрюк явился на прием. Сначала он раскланялся по всем правилам придворного этикета перед ее королевским величеством, а вслед за тем маркиз де Сент-Эллис подвел его к обергофмейстерине со словами:

— Граф де Шаржполь желает иметь честь быть вам представленным, графиня.

Графиня де Суассон подняла глаза, между тем как Гуго кланялся ей. На ее лице отразилось удивление. На минуту она было смешалась, но тотчас оправилась и сказала ему:

— Очень рада вашему появлению при дворе и надеюсь, что вы встретите здесь достойный вас прием…

— Я уже встретил его, потому что графиня де Суассон так снисходительно дозволила мне быть ей представленным.

«Это он! — подумала она. — Грубиян, однако у него прекрасные манеры и прехорошенькое лицо!»

Сначала Олимпия не обратила на него, казалось, особого внимания; но Гуго скоро заметил, что она довольно часто бросает взгляды в его сторону. Он притворился равнодушным, принялся бродить взад-вперед и прятаться по темным углам, как человек, поглощенный одной мыслью. Раза два или три Олимпия постукивала от досады веером по ручке кресла; он делал вид, что ничего не замечает.

Вдруг появилась Орфиза де Монлюсон. В одну минуту все было забыто; Гуго подошел к ней с такой живостью, которой графиня де Суассон не могла не заметить. Орфиза с ним — и для него больше ничего не существовало! Его отвлекло только появление принцессы Мамиани, к которой он пошел навстречу. Она указала ему пустой стул подле себя.

— Так я наконец могу поздравить вас! — произнесла принцесса. — Еще недавно вы скрывались, вам грозила смерть, а теперь вы состоите в свите короля и попали в число придворных. Какие же еще ступени вверх остаются перед вами?

Гуго пролепетал несколько слов в извинение. Она прервала его:

— Не извиняйтесь. Расставаясь с вами в то утро, когда вы шли искать помощи у графа де Колиньи, я вам сказала слова, смысл которых вы, кажется, не совсем поняли: вы любили меня всего один день, а я вам буду предана всю жизнь! Неблагодарность ваша не может изменить меня, еще менее — расстояние, отъезд, разлука. Что со мной будет — не знаю, но какова я теперь, такой и останусь.

Тут принцесса увидела маркиза де Сент-Эллиса, который, узнав о ее приезде, направлялся к ней; прежде чем он мог услышать их разговор с Гуго, она прибавила грустным голосом:

— Впрочем, за что я могу на вас жаловаться? Вот ваш друг, маркиз де Сент-Эллис, питает ко мне такое же глубокое чувство, как я питаю к вам. А разве это меня трогает?.. Вы мстите мне за него.

Скоро графиня де Суассон ушла вслед за удалившейся королевой и осталась в своих комнатах. Она отослала всех, кроме Брискетты.

— Ваш граф де Монтестрюк просто дерзкий грубиян, — сказала она с живостью, сделав особенное ударение на слове «ваш».

— Графиня изволила употребить местоимение, делающее мне слишком много чести, но я позволю себе заметить, что граф де Шаржполь вовсе «не мой»…

— О! Я знаю, кто завладел его сердцем!..

— В самом деле?

— Он даже не дал себе труда скрыть это!.. Она была там, его героиня, его божество!.. Графиня де Монлюсон!.. Ах! Ты не обманула меня… он обожает ее!

— Да, совершенное безумие!

— А забавней всего то, что, пока он пожирал ее глазами, другая дама, итальянка, принцесса Мамиани, выказывала ясно, что пылает страстью к нему!

— Да это настоящая эпидемия! И графиня уверена?..

— Меня-то не обманут… А впрочем, какое мне дело до этого? Это просто неуч, не заметивший даже, что я существую…

— Вы! Вы видели у своих ног короля и могли бы увидеть самого Юпитера, если бы Олимп существовал еще!.. Накажите его презрением, графиня.

— Именно так, но сначала я хочу узнать, такой ли у него немой ум, как слепы глаза!.. Ах! Если бы он вздумал заметить меня наконец, как бы я его наказала!

— И были бы правы!

— Так ты думаешь, что я должна еще принять его?

— Разумеется! Если это может доставить вам удовольствие, а ему послужить наказанием. Я боюсь только, что в последнюю минуту ваше доброе сердце сжалится.

— Не бойся… Даже если он раскается и будет сходить с ума от любви у моих ног…

— Он будет у ваших ног, графиня!

— Я поступлю с ним так, как он того заслуживает… я буду безжалостной. Передай ему, что я жду его завтра при моем малом выходе.

XXIII Чего хочет женщина

Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с ее величеством; также поехали в Париж и все придворные, молодые и старые.

Гуго появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам ее ума и прелестям ее обращения медленно, постепенно, мало-помалу, не как мягкий воск, сразу тающий от жара пламени, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Для нее это было ново — встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Такое сопротивление приятно волновало ее: оно будило ее уснувшие чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах им не раз представлялся случай поговорить о графе де Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала Крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в далекие страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Ле Телье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикие толпы под предводительством великого визиря Кеприли, мечтавшего о покорении Германии исламу^[4].

Граф Строцци хлопотал о том, чтобы французские войска собрались поскорее. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де ла Фельяда, другие — графа де Колиньи.

Однажды вечером на приеме у графини де Суассон Гуго наконец не выдержал.

— Ах! — воскликнул он. — Вот один из техредких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер и что вас зовут Гуго де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.

— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.

— Потому что никогда еще не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция… Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужен надежный полководец, а кого хотят назначить? Герцога де ла Фельяда!.. И вот судьба сражений вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, даже провести учения!.. А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина… герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого достаточно для того, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец, опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий побеждать!.. Ах! Если бы я был женщиной!

— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?

— Я захотел бы доставить торжество правому делу, я употребил бы свою красоту, молодость, весь свой ум, чтобы со временем про меня сказали: «Спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары — всем этим обязана родина одной ей, потому что именно она вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбрала графа де Колиньи она!»

Графиня де Суассон взглянула на воодушевленное лицо Гуго и сказала ему не без досады:

— Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де Лавальер…

— Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть… одной из них в особенности! Но нет! Ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! И герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.

— Кто знает? — прошептала Олимпия.

— Ах! Если бы это была правда! — воскликнул Гуго, посмотрев на нее пламенным взором.

На следующий день, волнуясь и сама удивляясь этому волнению, графиня, сославшись на усталость, приказала не принимать никого и впустить одного только защитника графа де Колиньи.

— Благодаря вам я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, — сказала она ему, — но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы было, если бы вы заговорили о делах сердечных?

— Та, кто дала бы мне возможность пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.

— Как! Вы согласились бы расстаться с ней?

— Да, но для того только, чтобы сделаться достойнее ее любви.

— Но разве она… графиня де Монлюсон согласилась бы на это?

— Кто вам говорит о графине де Монлюсон? Не от нее же, полагаю, зависит экспедиция.

Олимпия улыбнулась.

— Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, — продолжала она, — и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда самая прелестная из племянниц великого кардинала благоволит меня принимать и выслушивать; когда, наконец, эта королева красоты, графиня де Суассон, позволяет мне подносить к губам ее ручку — ручку самой пленительной женщины в королевстве?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо и спросила:

— Так вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командиром армии, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?

— О да! А если это желание исполнится, я буду мечтать лишь об одном: броситься к ногам той, которая дала мне возможность заплатить долг благодарности!

— У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я поговорю с королем.

— Когда же, графиня?

— Да сегодня же вечером, может быть.

— Тогда наше дело выиграно! — сказал он, опускаясь на колени.

Олимпия медленно поднялась и сделала ему знак уйти.

— Я отсылаю вас не потому, что рассердилась, но вы меня взволновали своими рассказами о благодарности и войне, о любви и славе… Мне нужно остаться одной и подумать. Мы скоро опять увидимся…

Гуго поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискетой, Олимпия сказала:

— Он умен, этот граф де Монтестрюк… он пойдет далеко!

— Надеюсь, — ответила горничная, — если какой-нибудь добрый ангел придет к нему на помощь.

— Добрый ангел или благодетельная фея…

— Я именно это и хотела сказать.

В этот самый день около полуночи, когда Гуго, окончив свою службу в Лувре, возвращался в особняк Колиньи, Коклико подбежал к нему и сказал:

— Ах, граф! Там кто-то вас ожидает.

— Кто?

— Кузен… нет — кузина дьявола… посмотрите сами!

Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел силуэт женщины в капюшоне, закутанной в широкие складки черного плаща. Он сделал шаг к ней; она сделала два шага и, положив легкую ручку ему на плечо, спросила:

— Хочешь пойти со мной?

— Куда?

— Если бы я могла сказать это…

Коклико потянул Гуго за рукав, нагнулся к его уху, и прошептал:

— Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который совсем недавно привел вас в засаду…

— Одно и то же не случается два раза подряд, — возразил Гуго.

— Если боишься, то оставайся, — произнесла незнакомка, — если ты влюблен, то иди.

— Идем! — ответил Гуго, уже с минуту внимательно смотревший на незнакомку.

Она пошла прямо к парадным дверям и, выйдя на крыльцо, схватила Гуго за руку, завернула за угол, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак; когда подножка опустилась, незнакомка запрыгнула в карету и пригласила Гуго сесть рядом.

— Пошел скорее! — крикнула она.

Кучер стегнул лошадей, и карета умчалась.

— Он, может быть, и не умрет от этого, — прошептал Коклико, — но я точно скоро умру, если так пойдет и дальше!

Пока он готовился провести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой неслась во весь опор по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он обхватил рукой тонкий стан своей таинственной проводницы и весело спросил:

— Куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?

— Ах! Ты меня узнал?

— Разве иначе я позволил бы себя похитить?

С этими словами он снял с шалуньи капюшон и звонко поцеловал ее.

— Речь сегодня не обо мне, — сказала она, вернув ему, однако же, поцелуй. — Одна знатная дама рассердилась бы на тебя немного, если бы узнала, что мы с тобой целуемся.

— Ах! Разве в самом деле графиня де Суассон…

— Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость и что она хочет передать ее только тебе самому… Она полагает, что после этого сообщения она получит право на твою вечную благодарность…

— Я и буду ей благодарен, Брискетта… Но, ради бога, дай мне совет… Особа, пользовавшаяся вниманием короля — а это бросает и на нее отблеск величия, — особа необыкновенная… Ты ее хорошо знаешь… что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз?

— Ведя себя, как со мной… Видишь ли, в каждой женщине сидит Брискетта.

Карета остановилась у длинной стены на пустынной улице, конец которой терялся в глухом предместье. Брискетта выскочила из кареты и постучала особым образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены. Калитка тихо отворилась, и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, в сад, в конце которого смутно виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил: снаружи он был безмолвен и мрачен, и ни малейшего света не заметно было в щелях ставней.

— Вот и таинственный дворец! — прошептал Гуго.

— Скажи лучше — замок Спящей красавицы; только красавица не спит, — возразила Брискетта приглушенным голосом.

Она вложила маленький ключ в замок, дверь бесшумно открылась, и Гуго вошел. В сенях было еще темней, чем в саду. Гуго послушно следовал за Брискеттой, которая в этой темноте ступала смело и уверенно. Она подняла портьеру, взошла проворно и без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула ее. Тонкий, как золотая стрела, луч света разрезал темноту.

— Ступай прямо на свет, — шепнула ему на ухо Брискетта. — Тебе попадется дверная ручка; отвори — и желаю тебе успеха.

Она исчезла, а Гуго направился к двери. Легкий аромат и приятное тепло охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему навстречу.

Гуго вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей; огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь. В этом благоуханном приюте никого не было.

Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся вокруг. Тут перед ним появилась графиня де Суассон. Руки ее были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена. Божество вступало в свой храм.

— Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? — спросила она, подняв на Гуго блестящие глаза.

— Я уж благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, — ответил Монтестрюк, преклонив колено.

— Ну! — продолжала она, нагнувшись к нему. — Король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи… Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое…

Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения. Гуго привстал и обхватил ее руками, чтобы поддержать.

— Чем я могу доказать вам свою благодарность? — воскликнул он.

— Полюбите меня! — вздохнула она.

Тонкий стан ее согнулся как тростник, все помутилось в глазах у Гуго; он видел одну лучезарную улыбку Олимпии; вызванный им было образ Орфизы проскользнул и исчез, и, вспомнив ее слова, он прошептал между двумя поцелуями:

— Per fas et nefas!

Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала, улыбаясь, что пора расстаться. Гуго не хотелось еще уходить.

— Солнце нас выдаст, погубит нас, — сказала она.

— Когда же я опять вас увижу? — спросил он.

— Видите тот бант из жемчуга, который был на мне вчера вечером, а теперь лежит вон там, на полу? Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, то вспомните Олимпию и павильон.

Пока еще не совсем рассвело, Брискетта осторожно провела Гуго через темную переднюю и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.

— Ах, Брискетта! Милая Брискетта! — вздохнул Гуго.

— Да! Да! Ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!

— Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей!.. Это не простая смертная, Брискетта, это — волшебница…

— Да, это фаворитка, знаю… но, — продолжала она с лукавой улыбкой, — успокойтесь, вы опять ее увидите.

— Отчего ты не говоришь мне больше «ты», Брискетта?

— Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие. Но все вернется, граф.

Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала вполголоса:

— Ее сиятельство госпожа обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня у себя на большом выходе.

— Я буду счастлив исполнить желание графини, — ответил Гуго тем же тоном и бросился в карету.

Через час он вошел к графу де Колиньи, который только встал с постели, и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:

— Позвольте мне, граф, поздравить первым главнокомандующего армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.

— Что ты говоришь? — вскричал Колиньи. — Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал?

— Такая особа, которая должна знать обо всем раньше всех…

— Маркиза де Лавальер?

— Э, нет!

— Значит, графиня де Суассон?

— Она самая.

— Обними меня, друг Гуго!.. Да! Ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе!

— Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, поданному нам блаженной памяти королем Генрихом Четвертым. — Он вздохнул и добавил печально: — Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.

— Как это?

— Увы! Измена!.. Мне пришлось выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарной… Я обманул ее, чтобы услужить ему!

— Ну! — сказал Колиньи, улыбаясь. — Если бы ты бросился на какую-нибудь актрису или гризетку, шуршащую юбками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться… Но ты метил высоко, и за успех тебя, поверь мне, помилуют.

Сказав это, он сел к столу, придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:

«Графиня!

Дворянин, имевший когда-то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.

Он постарается устроить так, чтобы граф де Шаржполь, сын ваш, отправился с ним, разделяя опасности и славу этой далекой экспедиции. Будьте уверены, графиня, что он предоставит вашему сыну возможность придать новый блеск славному имени, унаследованному им от предков. Для меня это лучшее средство отблагодарить его за преданность мне и доказать мое уважение к носимому им имени.

Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином; от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное — в руках Божьих.

Позвольте мне уверить вас в глубочайшем уважении и неизгладимом воспоминании и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоединяете иногда к имени вашего сына еще имя Жана де Колиньи».

Затем он обратился к Гуго со слезами на глазах:

— Я написал вашей уважаемой матушке; прочтите.

— Так вы ее знали? — спросил Гуго, поцеловав место, где написано было имя графини.

— Да… и всегда сожалел, что судьба не позволила ей называться Луизой де Колиньи.

Он раскрыл объятия, Гуго бросился к нему, и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, вернув своему взволнованному лицу выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:

— Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке… Ступай!

Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Гуго:

— Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе, и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга… И если нам суждено умереть, то умрем же со шпагой наголо, лицом к врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали себя, благодаря какому волшебному влиянию одержана такая блистательная победа? Расспрашивали Монтестрюка, зная о его связях со счастливым избранником, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему и спросила:

— Довольны ли вы, граф, изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

— Кто может быть ею более доволен, чем я?.. Теперь мне не остается желать ничего более!

Она сделала кокетливую мину:

— Уверены ли вы в этом?.. Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в экспедиции, в которую стремится отправиться все дворянство?

— Да, графиня, и я пойду первым, если получу разрешение короля.

Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.

— Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтобы ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в Венгерском походе. С некоторых пор все добивались разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда об экспедиции было объявлено официально, порох вспыхнул. Все бредили только войной в далеких и незнакомых странах, войной, обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осаждали просьбами.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал Венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать — был в восхищении, кто боялся остаться во Франции — был в отчаянии. Можно было подумать, что дело касается спасения монархии.

Как только о назначении графа де Колиньи было объявлено, Гуго одним из первых явился к королю с просьбой разрешить ему идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

— Я имею честь, — сказал он, — состоять в свите вашего величества, но мне не терпится ухватиться за первый представляющийся случай доказать государю мое усердие. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто будет сражаться во славу вашего имени!

— Вы правы, — сказал король. — Я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии так же точно, как окружает в Лувре. — И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил: — Если бы дофину, сыну моему, было хотя бы десять лет, я бы и его послал в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, только подлили масла в огонь. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, дела в военном министерстве, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что вскоре даже пришлось ограничить выдачу разрешений.

Среди всеобщего волнения трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной своей фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.

Какое место в своей жизни она отводила этой связи, в которой любопытство играло более значительную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. К интригам она привыкла с юности. Должность обергофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядей, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду. Под ее глубокой, беспощадной и тщательно скрываемой ненавистью к герцогине де Лавальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой ее честолюбия. И вот в самом разгаре ее происков и волнений она неожиданно встретилась с Гуго.

В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильнее, чем больше она старалась от него отделаться; что было сначала минутным развлечением — стало для нее теперь вопросом самолюбия. Олимпия хотела всецело завладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая сумела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его и у ног которой была половина двора.

Бывали часы, когда Гуго поддавался ее чарам; но чары эти быстро развеивались, и тогда он чувствовал что-то совсем не похожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать по правде, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был Гуго; она видела ясно, что все кокетство ее, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Если бы он был влюблен, если бы он трепетал от волнения, она, наверно, оттолкнула бы его через несколько дней, но, раз он был равнодушен, ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение. Был ли он счастлив или недоволен? Этого он и сам не знал.

XXIV Открытая борьба

Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.

Никто не ожидал его, чтобы проводить, но память у него была свежая. Он пошел по дорожке, поднялся на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темную переднюю, отворил одну дверь, почувствовал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату.

Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами. Улыбка играла на ее губах, глаза горели ярким пламенем.

— Не хотите ли поужинать? — спросила она, указывая ему место рядом с собой.

— В полночь?

— Рассвет еще не скоро, — продолжала она с улыбкой.

Он поцеловал ее руки и сказал:

— Как бы он ни был далек от того часа, который приводит меня к вашим ногам, он все-таки слишком близко.

— Разве вы меня любите?

— Неужели вы в этом сомневаетесь?

— Гм! В этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!..

— Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права рассчитывать на ваше сердце?

— Э! Кто знает? Король Людовик Четырнадцатый, ваш и мой государь, любит ли в самом деле маркизу де Лавальер? Можно было бы так подумать по тому положению, какое она занимает при дворе; а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям сестры моей Марии.

— Не говоря уже, что он и на вас смотрел, говорят, и теперь еще смотрит так…

— Так снисходительно, вы хотите сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня?.. Полно! Только безумная может поверить этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным молодым рыцарем, обнажившим однажды шпагу для защиты незнакомки. Между нами стол, который скорее нас сближает, чем разделяет… Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если бы они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… вы берете мою руку, и я не отнимаю ее у вас… Что же все это значит?

Олимпия положила локоть на стол; упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черные живые глаза шаловливо блестели. Она наклонила голову и с вызывающей улыбкой продолжала:

— Можно было бы подумать, что я вас люблю… а может быть, только так кажется!

Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:

— Ну, как же ты думаешь, скажи?

Он хотел удержать ее на груди; она вырвалась, как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и табуреты с веселым звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи; полумрак сменял мало-помалу ослепительное освещение; но даже в темноте Гуго мог бы поймать ее по одному запаху духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала.

Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Гуго обвили ее гибкий и тонкий стан; она склонила томную головку к нему на плечо и прошептала:

— Так вы думаете, что я вас люблю?

Голова ее еще покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:

— Да, кстати! Мне кто-то сказал на днях, не помню, кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи! Я рассмеялась.

— А! И почему же?

— Хорош вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы — разве вы были бы здесь, если бы собирались уехать?

Монтестрюк хотел ответить; она перебила его:

— Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против…

— Именно.

— Да, но я передумала… Все изменилось. Чего вам искать там? Чего нет здесь?

— Разумеется, если бы я хотел искать в той далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, было бы глупо ехать отсюда.

— Ну?

— А слава?

— А я?

Гуго не отвечал. Он смутно понимал, что начинается решительная борьба.

— Вы молчите? — продолжала она. — Должна ли я думать, что вы все еще не отказались от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?

— А служба королю, графиня?

— А служба мне?

Она встала; выражение ее лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.

— Ну что? Ведь это не всерьез, ведь вы не уедете?

— Напротив, нет ничего вернее того, что я уеду.

Графиня де Суассон еще больше побледнела.

— Вы знаете, граф, что если вы уедете, то это будет разрыв между нами?

Голос ее стал жестким и суровым; к несчастью, Гуго был из тех людей, которые сердятся, когда им грозят.

— Сердце мое будет разбито навеки; но, когда дело касается моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.

— Ах да! Ваша честь! — вскричала она. — Теперь вспомнила: должно быть, обет, данный графине де Монтестрюк?

Гуго гордо поднял голову.

— Сознайтесь, по крайней мере, что эта причина стоит всякой другой!

— И это вы мне говорите? Послушайте! Это крайне неловко и даже крайне неосторожно!..

Она совсем позеленела; ее черные глаза горели зловещим огнем. Гуго стоял перед ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и пленяла.

— Еще одно слово, — сказала она, — может быть, последнее!

Монтестрюк поклонился.

— Если бы я согласилась все забыть, если бы я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием: что вы не увидите больше графиню де Монлюсон, — согласитесь ли вы?..

— Нет!

— Что бы ни случилось теперь — не моя вина! — И она добавила глухим голосом: — Граф, я вас не удерживаю.

В ту минуту как Гуго, отвесив низкий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.

— Как! Уже? — прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.

— А! Это ты, крошка! — сказал Гуго. — Откуда ты явилась? Я не видел тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.

— У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы… Так дела-то идут не совсем ладно?

— Твое отсутствие принесло мне несчастье. Только отведали крылышка куропатки… и доброй ночи!

— Но почему же?

— Потому что графиня де Суассон сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидеть.

— Увы! Это в порядке вещей!

Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта безмолвно шла рядом с Гуго, продолжая держать его за руку.

— О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? — спросил Гуго.

— О тебе… этот разрыв стоит, поверь мне, чтобы о нем подумать… Но расскажи же мне — ведь во всем есть оттенки, — как именно ты расстался с графиней?.. Холодно или совсем поссорились? Просто дурно или очень дурно?

— Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже еще хуже, как ни богато твое воображение!

— Черт знает как скверно! Надо принять меры предосторожности.

— Против женщины-то?

— Особенно против женщины! Когда ты уезжаешь?

— Сегодня надеюсь закончить последние сборы, а граф де Колиньи будет готов сегодня вечером.

— Значит, завтра уедете?

— Или послезавтра, самое позднее.

— Не уезжай же, не повидавшись со мной.

— Но где и как?

— Это не ваша забота, граф; вас известят, когда будет нужно. Только не забудьте побывать завтра в Лувре и подождать в галерее на берегу озера, пока не получите обо мне известий.

На этом они расстались, и садовая калитка без шума закрылась за Брискеттой.

«Какой, однако, у меня друг! — говорил себе Гуго, шагая по темному переулку, где уже не было ожидавшей его кареты. — Вот у маленькой девочки великая душа, а у знатной дамы — маленькая!»

Он только повернул за угол, как вдруг из углубления в стене выскочил человек и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Гуго отскочил назад, но пуля попала в складки его плаща, и он почувствовал только легкий толчок в грудь. Оправившись от удивления, Гуго выхватил шпагу и бросился на разбойника, но тот пустился бежать и пропал в лабиринте темных улиц.

На другой день, несмотря на все волнения прошлой ночи, он не забыл отправиться в Лувр и пойти в галерею на берегу озера. Через час появился лакей в ливрее королевы и попросил его идти за ним. Когда Гуго дошел до конца большой комнаты, у дверей которой стоял на карауле мушкетер, поднялась портьера, и Брискетта увлекла его в угол и сунула ему в руку два ключа.

— Тот ключ, что потяжелее, — от садовой калитки, которую ты знаешь, — сказала она очень быстро, — а другой, вот этот, — от дверей павильона. Я хотела передать их тебе из рук в руки. Тебя будут ждать в полночь…

— Графиня? Но сейчас один дворянин из свиты королевы сказал мне, что она больна и не выходит из комнаты!

— Графиня всегда бывает больна днем, когда должна выехать вечером.

— А! Так это, возможно, чтобы помириться?

— Возможно…

— Тем лучше… я не люблю быть в ссоре с женщиной.

— Ты не опоздаешь?

— Я-то? Будь уверена, что нет, несмотря на маленькое приключение, над которым можно бы и призадуматься… но я не злопамятен.

— Какое приключение?

Гуго рассказал, что с ним произошло вчера, когда он вышел из павильона; Брискетта подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:

— Я не пошлю тебя в такое место, где тебе может грозить какая-нибудь опасность… Делай, что я говорю, с тобой не случится никакой беды.

Когда Брискетта появилась перед графиней де Суассон, последняя ходила взад-вперед по комнате, как волчица в клетке.

— А! Это ты? — произнесла графиня, не останавливаясь.

— Да, я, — ответила Брискетта покорным голосом.

— Ты не забыла, что я тебе говорила поутру о графе де Монтестрюке?

— Графиня мне сказала, кажется, что он дерзкий.

— Наглый, Брискетта! Теперь я скажу еще, что его наглость переходит всякие границы… Мне сейчас сказали, что он был в Лувре.

— И я об этом слышала.

— Ты, может быть, его и видела, Брискетта, видела собственными глазами?

— Я в самом деле видела его, но только издали…

— Что я тебе говорила? Он в Лувре! Я думала, однако, что он не осмелится здесь больше показаться.

— Почему же?

— Потому что, — отвечала графиня в раздумье, — потому что чувство самого простого приличия, после того как он выказал мне так мало почтения, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не следует здесь появляться… Неужели его присутствие в том месте, где я живу, не рассердило тебя, Брискетта?

— Рассердило — неверно передает мое чувство. Теперь я не нахожу подходящего выражения.

— Я никогда не захочу его больше видеть, будь уверена…

— Наказание будет только соразмерно обиде!

— Но я никогда не забуду последнего вечера, проведенного с ним вместе, Брискетта.

— В этом я уверена, графиня.

— Всюду он встретит меня на своем пути.

— И меня также: я хочу подражать графине во всем и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.

— Ты добрая девочка, Брискетта.

— Это правда, графиня: я это доказала и еще не раз докажу.

— Я тоже была доброй, и вот чем все кончилось!.. Ты была права: мне надо было оставить этого дворянчика из Арманьяка умирать у моих ног… Но если он видел, что я могу сделать, когда люблю, то теперь увидит, что я такое, когда ненавижу!..

«О! Вот этого-то я и боялась!» — подумала Брискетта.

Графиня подошла к зеркалу и взяла румяна.

— Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет… Не жди меня; ты мне понадобишься только завтра утром.

— Графиня может видеть, что я уже приготовила платье.

— И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!

— Я не сомневаюсь, графиня.

Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта прислушивалась, как та спускается по потайной лестнице.

«Какую чертовщину она затевает? — спросила она себя. — Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все… этот выстрел… это она устроила, наверно… Но у Гуго легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь тоже не дура…»

Часы пробили полночь, она засмеялась.

— Ну хорошо! У меня целая ночь впереди, а дела можно отложить и на завтра.

Гуго явился на свидание. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв, однако же, кое-какие меры предосторожности. Через две минуты он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого отворилась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось. «А! Я, видно, не первый!» — сказал он себе.

Гуго взбежал по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и очутился в густой темноте. Но в ту же минуту он услышал шелест шелкового платья; кто-то взял его за руку и увлек за собой. Он шел послушно. Знакомый тонкий запах духов окружал его; перед ним отворилась дверь, и при свете единственной розовой свечи, горевшей на камине, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Его проводница была закутана в черный плащ, на лице у нее была шелковая маска. Она приподняла кружево маски и быстро задула свечу.

— Я не хотела отпускать вас, не простившись с вами, — прошептала она дрожащим голосом. — Сколько беспокойств, пока дойдешь сюда, сколько затруднений!..

— И однако же, вы пришли?

— Ничто не могло остановить меня.

— Итак, уезжая, я могу думать, что оставляю друга в Лувре?

— Друга, о! Да, и друга, который любит вас гораздо больше, чем вы полагаете.

Горячее дыхание скользило по губам Гуго. Он чувствовал под рукой трепетание сердца за тонкой шелковой тканью.

— Прихоть дала мне вас, прихоть и возвратила, — сказал Гуго, — да будет же благословенна эта прихоть!

На рассвете, когда солнечный луч пробился сквозь драпировку, он осторожно убрал волосы с лица прильнувшей к нему женщины, и вскрикнул:

— Ты, Брискетта!

— Неблагодарный!

Раздался свежий, звонкий смех, но вдруг она переменила тон:

— Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, — это я… но есть также и враг, и страшно сильный враг, — графиня де Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала… Думай о ней больше, чем обо мне, и берегись!

— Чего мне бояться?

— Разве я знаю чего? — продолжала она, прижимаясь к нему. — Всего, всего!.. Предательства, измены, козней, клеветы, засад и интриг! У нее хитрость змеи, терпеливость кошки, кровожадность тигра… Берегись, мой друг, берегись, Гуго, берегись каждую минуту!.. Я ее хорошо знаю!

— Э! Милая крошка! Ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии…

— Разве ты забыл, что Манчини — итальянка? Смотри! У графини де Суассон память беспощадная!.. А ты ранил ее самолюбие!.. При горничных многое говорят не стесняясь…

Она взяла руки Гуго в свои; веселые глаза ее подернулись слезами.

— Если бы я написала тебе все это, — продолжала она, — ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мне в голову… я решила представить, что здесь — маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память о ней останется у меня навеки… Сколько перемен случилось с тех пор!.. Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Гуго, и мне хочется и смеяться, и плакать разом. Как встрепенулось мое сердце, когда я увидела тебя!.. Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись!.. Эта опасность, которая грозит тебе, когда она придет? Откуда? Не знаю, но она повсюду, я это чувствую… Она в Париже, если ты останешься, она будет в Вене, если ты уедешь… Еще раз берегись, умоляю тебя, ради бога, берегись!

Она отерла слезы и поцеловала Гуго.

Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, Бриктайль, которого шевалье де Лудеак считал уже мертвым, сидел в особняке Шиври перед столом, уставленным разными блюдами.

— Дела идут лучше? — спросил Цезарь у капитана.

Вместо ответа Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой с такой легкостью, как будто это был соломенный табурет.

— Вот вам! — сказал он, бросив стул с такой силой, что он затрещал и чуть не разлетелся на куски.

— Здоровье вернулось, — продолжал граф де Шиври, — а память ушла, должно быть?

— К чему этот вопрос?

— Чтобы узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?

Услышав это имя, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.

— Гром и молния! — крикнул он. — Я забуду? Я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук?!

— Значит, на вас можно рассчитывать, капитан?

— Сегодня, завтра, всегда!

— Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…

Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась их беспощадная ненависть.

— Вы знаете, что он идет в Венгерский поход? — сказал Цезарь.

— Лоредан говорил мне об этом.

— А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену — славный город, говорят, — в одно время с ним, если он поедет?

— Дайте только знак, и я буду следить за ним, как тень, здесь или там, мне все равно!

— Один, без помощи товарища?

— Товарищей всегда можно найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.

— Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.

— С железом на боку и с золотом в карманах я отвечаю за все!

Капитан выпрямился во весь огромный свой рост, налил стакан и, осушив его залпом, произнес торжественно:

— Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки или я сам расстанусь с жизнью.

— Аминь, — ответил Цезарь.

XXV Куда ведут мечты

Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней в присутствии графа де Шиври объяснение по поводу злополучной записки. Однако же он не хотел уезжать из Парижа, не простившись с ней, поэтому отправился в тот же день в ее особняк.

Увидев его, Орфиза вскрикнула от удивления, впрочем, немного притворного.

— Вы застали меня за письмом к вам, — сказала она, — право, граф, я уж думала, что вы умерли.

— Герцогиня, несчастье и в самом деле могло со мной случиться, но вот я жив и здоров… и первой мыслью моей было засвидетельствовать вам свое почтение.

— Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком, однако же, скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать… Ведь вы едете, не правда ли?

— Без сомнения, еду, герцогиня.

— При дворе только и речи, что о его привязанности к вам. Назначенный королем главнокомандующий говорит о вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

— Граф де Колиньи преувеличивает… Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

— Если прибавить к его словам ваши частые визиты к графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему… Что же помогло вам, граф, так быстро достичь таких блестящих результатов?

— Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

— О каком девизе?

— Per fas et nefas.

Губы Орфизы сжались в горькой улыбке.

— Желаю, — сказала она, — чтобы этот девиз был так же полезен вам в Венгрии, как и во Франции.

— Я надеюсь на это. Если я еду так далеко, то именно затем, чтобы поскорее заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу прийти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.

— Я в самом деле помню, кажется, ту историю, которую вы мне рассказывали. Не правда ли, речь шла о золотом руне? Разве все еще на завладение этим руном направлены ваши усилия?

— Да, герцогиня.

— Это меня удивляет!

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно обратное.

— Наружность ничего не значит… поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.

Улыбка Орфизы стала не такой горькой.

— Желаю вам успеха, если так! — сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно:

— Олимпия Манчини — это уже много; еще одна — и будет слишком!

Он хотел ответить, но она его перебила и спросила с улыбкой:

— Так вы пришли со мной проститься?

— Нет, не проститься, — возразил Гуго гордо, — это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть, а сейчас я скажу вам: до свидания!

— Ну вот это другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! «Прощайте» — слово уныния, «до свидания» — крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Гуго не чувствовал земли под ногами, возвращаясь в особняк Колиньи, где уже несколько дней кипели приготовления. Двор был постоянно заполнен людьми. Этот шум и беспрерывная беготня нравились Коклико, который готов был бы считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Гуго решил спокойно сидеть дома по вечерам. Коклико жаловался Кадуру, который иногда нарушал молчание и отвечал ему своими изречениями.

— Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потомучто он лев; газель может спать, потому что она газель.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, Кадур улыбнулся и сказал:

— Скакать! Отлично!

И, пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для своих товарищей лучших лошадей. С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными попечениями.

— На войне, — сказал он Коклико, который удивлялся его затее, — чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур уже заканчивали приготовления к отъезду.

— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

— Седлайте коней… едем! — весело ответил Гуго.

Коклико подтолкнул маленького мальчика прямо к Гуго и спросил:

— Узнаете его?

Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими блестящими глазенками.

— Э! Да это же наш друг с Маломускусной улицы! — воскликнул он.

— Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, не позволите ли вы мне взять его с собой?

— Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.

Мальчик расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну вот ты и принят в полк, приятель, — сказал Коклико.

В тот самый час, когда Гуго садился на коня и во главе своего маленького отряда выезжал на дорогу в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении по своей комнате.

«Граф де Шаржполь вовсе не простой воздыхатель, — говорила она себе. — Ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, — очень странная история… зачем я стану обманывать себя?.. Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда… С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой за который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово! Каков он сам, такой считает и меня, и он прав. Ради меня он подвергает себя таким опасностям!.. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданое, была бы у него такая же страсть? А глаза графа де Монтестрюка ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света».

Орфиза продолжала ходить взад-вперед, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол — и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.

— Я помню, как будто это было вчера, — произнесла она вслух, — как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте… ясно, что я ему обязана жизнью… Всякий на его месте, увидев меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де Шиври первый; но… не знаю… нашлось бы у другого столько присутствия духа и столько ловкости?

А как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит!.. Смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику — это немного удивило меня тогда… да и теперь удивляет, как я об этом подумаю… Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости… И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Откуда появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь столько времени пройдет, пока я увижу Гуго снова! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия — как все это далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьена ничего и нет… А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии в монастыре… Как странно, должно быть, там, где не говорят по-французски!.. Как же там объясняются в любви?.. Мужчины в тех далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они?.. Есть ли там Олимпии, как в Париже?.. О! Эта Олимпия! Я терпеть ее не могу!.. А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтобы заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?

Она топнула ножкой с досады и продолжала:

— Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имеют право совершать всякие глупости… Хотят ехать — едут, хотят остаться — остаются!.. Но кто мешает нам делать то же?.. Если бы мне захотелось, однако же, взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Граф де Шиври? Вот славно! Разве это его касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де Лавальер!.. Следовательно, если мне захочется путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?..

Орфиза захлопала руками и вдруг вскричала веселым голосом:

— Решено!.. Еду!

Тотчас она пошла в комнату маркизы д’Юрсель и, поцеловав ее, объявила:

— Милая тетушка, мне очень хочется уехать из Парижа сейчас же… Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и ответила:

— Правда! Теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… В самом деле, почему бы не исполнить ваше желание?

Орфиза поцеловала маркизу и продолжала:

— В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.

— Пожалуй, завтра.

Орфиза в самом деле не потеряла ни одной минуты. На следующий же день четыре сильных лошади понесли карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа.

— Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? — спросила она.

— Они-то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка.

Таким образом они миновали уже Мо и Эперне, как вдруг однажды утром маркиза узнала, что они только что выехали из Шалона.

— Боже милосердный! — вскричала она. — Эти разбойники нас увозят бог знает куда! Надо позвать на помощь! Они хотят нас похитить… Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

— Кому?

— Мне.

— Но куда же мы едем?

— В Вену.

Маркиза просто обомлела. Так близко от турок! И что за странная мысль пришла Орфизе — подвергать их обеих такой опасности? Но, когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Вернемся же в Париж, где обязанности по званию и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Гуго поменьше носился в облаках, когда возвращался от Орфизы в особняк Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду. Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед чем. Брискетта не ошиблась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Уже после разрыва, под влиянием раздражения, она принялась вспоминать поступки и слова графа и подвергать их подробнейшему анализу. Не была ли она просто звеном в интриге, имевшей целью начальство над венгерской экспедицией?

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить за Монтестрюком.

Вдруг ей вспомнилась принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна как с соотечественницей. Однажды вечером в Лувре Олимпия заметила на ее лице такое волнение, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что та очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д’Авранш.

Зазвать принцессу к себе было нетрудно; при первом же случае Олимпия ее удержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться ее доверия. Леонора, которую чувство к Гуго поразило, как удар молнии, просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, тот не узнал бы ее.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы. Она еще обстоятельнее расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, одним словом, его золотым руном была Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш.

XXVI Буря в сердце

Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящей перед столом. На столе стояли два флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки Олимпии. Она играла этими булавками; не вставая при появлении Леоноры, она сделала ей знак сесть рядом и продолжила опускать дрожащей от злобы рукой одну булавку за другой во флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какой-то густой сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.

— Вы позвали меня любоваться этими булавками? — спросила принцесса, собираясь взять одну из булавок.

Графиня схватила ее за руку и сказала:

— Эти булавки убивают… берегитесь!

— Что это за шутка? — продолжала принцесса, пораженная, однако же, свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.

— Хотите доказательств? Это будет и коротко, и нетрудно, будет стоить только жизни вот этому попугаю. — И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком.

Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфетку, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Олимпия нежно погладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом булавки.

Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по-прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфетку и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он сделал шаг, раскрыл крылья, упал и больше не двинулся.

— Посмотрите, — сказала Олимпия, подталкивая бедного попугая к принцессе, — он мертв!

Леонора подняла теплое еще тело; голова и лапы висели без движения.

— Ах! Это ужасно! — воскликнула она.

— Совсем нет — это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки! Они в одно и то же время украшение и оружие.

Принцесса смотрела на булавки с любопытством и со страхом.

— Не все смертельны, — прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. — Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой: — Не хотите ли этих булавок? Мало ли что может случиться?.. Вероятно, когда-нибудь они вам пригодятся. Вот они, возьмите! У какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!

— Вы, возможно, правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Графиня де Суассон пододвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую булавку и одну серебряную и воткнула их себе в волосы. Между тем как она отодвигала от себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарок, Олимпия стучала ногтями по столу.

— Послушайте! — сказала она. — Сейчас я смотрела на эти булавки с каким-то жадным желанием испытать на себе их адскую силу.

— Вы?

— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленной, верите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, хранимой в нашем семействе столько лет, черные мысли пришли мне в голову… Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть может, но более злые!

Ее губы сжались в желчной улыбке.

— Знаете ли вы, что такое ревность? — продолжала она.

— Да, кажется, знаю, — ответила принцесса, и молния сверкнула в ее глазах.

— Когда она меня мучит, как огнем жжет! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть… и терзает… У меня нет тогда другой мысли… другого желания… другой потребности, кроме как отомстить за себя!..

Принцесса задрожала. Глядя на лицо Олимпии, на котором отражались непримиримая злоба и ненависть, она видела насквозь всю ее душу.

Графиня провела рукой по лбу и, пододвинувшись к Леоноре, которая сидела молча, продолжила:

— Вы хорошо сделали, что приехали… Мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину… бедную родину, которую я покинула ради этой проклятой Франции!..

— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда?..

Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад-вперед, занимая чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.

— Я попала на дурную полосу, — сказала Олимпия. — Ничто мне не удается… Вот эта Лавальер: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не могу придумать против ее соблазнов.

— Неужели вы не можете простить ей ее счастья?

— А я разве счастлива?

Принцесса взглянула на графиню с удивлением.

— Ах! Я знаю, что вы хотите мне сказать… У меня есть молодость, богатство, влияние, имя, завидное положение в обществе… а прочее? А бывают иногда такие часы, когда для женщины это прочее — все!

— Не понимаю.

— Разве вы не знаете, что случилось?.. Он уехал!

— Кто?

— Граф де Монтестрюк.

— Так это правда?.. Вы его любите? — вскрикнула принцесса.

— Я не знаю, люблю ли его, но мне больно при мысли, что я не смогла его удержать… Да, я просила, я грозила, и этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает!.. Но я не позволю поступать с собой как с мещанкой, которую возьмут и потом бросят, — нет!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймете это: у вас течет итальянская кровь в жилах…

— О да! — ответила принцесса глухим голосом.

— И как будто этого мало, что он пренебрег мною, — он весь предан другой женщине, с которой почти помолвлен…

— Знаю! Знаю!

Вдруг Леонора изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и сказала:

— Неужели я правильно поняла? Этот яд, эти булавки — неужели это для Гуго?..

— А! И вы тоже называете его Гуго?.. Да, признаюсь, я думала об этом… Но если он умрет, в чем же будет заключаться мое мщение?.. У него едва ли будет время узнать, чья рука поразила его… он и страдать-то не будет… Нет! Нет! Он должен жить!

— Так для той, может быть?..

— Для той, кого он любит?.. Для Орфизы де Монлюсон?.. Это было бы лучше… вырвать ее у него… положить эту любовь в могилу!.. Но нет! И этого мало… Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться сколько хочу… чтобы оно было медленное, продолжительное… чтобы оно было ежечасное, ежеминутное и все живее, все злее, все глубже!.. Вы, видно, не умеете ненавидеть?.. О, я сумею наказать соперницу… и я жду теперь именно того, кто мне поможет!

Она позвонила.

— Отчего это графа де Шиври нет до сих пор? В этот час он обычно бывает в Лувре, — сказала она вошедшему лакею. — Видели его? Что он ответил?

— Граф де Шиври прочел принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, — доложил лакей.

Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.

— Останьтесь, ради бога!.. Я ничего не могу, а вы?

Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.

— Я вам не мешаю? — спросила она у графини.

Но Олимпия не ответила ни слова, а провела платком по сухим губам.

— Орфиза де Монлюсон будет герцогиней! Она богата… она красавица!.. он любит ее… и я увижу их вместе, счастливых, женатых?.. Я допущу это? Ни за что!.. Разве я не права, скажите?

Она взяла руки Леоноры и сжала их в порыве ненависти и отчаяния; потом принялась ходить по комнате.

— Приедет ли этот граф де Шиври?

В эту минуту доложили о графе; он вошел гордо, высоко подняв голову.

— Наконец!.. — воскликнула графиня.

— Вот слово, из-за которого я приобрел бы много врагов, если бы его услышали придворные, — сказал граф, целуя руку Олимпии.

— Сейчас не до мадригалов, граф. Есть ли у вас известия о графине де Монлюсон, вашей кузине, которую вы хотели бы сделать вашей женой, как мне говорили?

— Она уехала недавно в свой замок.

— А! Вы так думаете? Ну так знайте же, граф, что она скачет по дороге в Вену.

— Она — в Вену?

— А разве граф де Монтестрюк не туда же едет?

— А! — произнес Цезарь, бледнея.

— Графиня де Монлюсон приедет туда в одно время с ним… Если вам нравится, что они вернутся женихом и невестой, то это ваше дело… но если бы я была мужчиной и если бы другой мужчина вздумал занять мое место… я бы не стала разбирать оружия, а поразила бы его чем попало!

Глаза Цезаря стали страшны.

— Одно преданное мне лицо, имеющее свои причины не терять их обоих из виду, следит как тень за графом де Монтестрюком, — сказал он.

— Хорошо! Но довольно ли этого? Его надо поразить прямо в сердце… Германия не закрыта для вас, насколько я знаю. Дороги открыты для всякого… Скачите за ней, загоните сотню лошадей, если нужно, подкупите сотню лакеев, проберитесь ночью в гостиницу, где она остановилась; ну а дальше… вы сами понимаете. Устройте так, чтобы ехать с ней день, два, три дня, по доброй воле или насильно, и по возвращении домой она сама попросит вас жениться на ней. А когда вы станете герцогом д’Авраншем… она простит вам, поверьте!

Брискетта тихонько подошла к принцессе Мамиани и, сложив руки, шепнула ей:

— Слышите, принцесса, слышите?

— Я еду сегодня вечером, графиня, — сказал Цезарь.

— И не возвращайтесь назад, пока не достигнете цели, герцог, — воскликнула Олимпия, сделав ударение на последнем слове. — Докажите этой гордой графине де Монлюсон, что ее дерзкий девиз — per fas et nefas^[5] — годится для всякого!

— А для меня особенно.

Олимпия отправилась провожать графа до передней, говоря с ним вполголоса. Как только она вышла из комнаты, Брискетта подбежала к принцессе.

— Ах! Умоляю вас, спасите ее, спасите его! — вскричала она, бросаясь перед ней на колени и обнимая ее ноги обеими руками. — По выражению вашего лица я сразу заметила, что вы друг графа де Монтестрюка… Не отрекайтесь!.. Вы изменились в лице, когда узнали, для чего эти булавки, и в глазах ваших отразился ужас, когда графиня де Суассон высказала вам свои мысли… Мне говорили, что вы добры, что у вас высокая душа… От графини всего можно ждать… Гуго грозит смертельная опасность… Той, кого он любит, тоже грозит страшная беда… Я готова отдать всю кровь свою, чтобы спасти их обоих… но что я могу сделать?.. Вы сильны и свободны, неужели вы ничего для него не сделаете?

— Ах! Ты сама не знаешь, чего требуешь!

— Я знаю, что один раз вы уж спасли его от погони. Не краснейте! Какая женщина, у которой есть сердце в груди, не сделала бы то же самое?.. Кого мы однажды спасли, с тем мы связаны навеки. Посмотрите на эти два лица, вон в той комнате! Сколько желчи у них в глазах! Сколько яду на устах!.. Ах! Умоляю вас, принцесса, вы можете предупредить обоих! Письмо может не дойти… посланного могут не послушать… Вы же расскажете, что сами слышали. Вы опередите графа де Шиври, и вам Гуго будет обязан всем.

— Ну, так и быть! Я еду… Да поможет мне Бог!

XXVII В темном лесу

Мы оставили графа де Монтестрюка на пути в Лотарингию со свитой, состоящей из Коклико, Кадура и Угренка. Он уже почти подъезжал к Мецу, как вдруг услышал за собой целый поток страшных ругательств и среди них свое имя. Он обернулся на седле. Целое облако пыли неслось вслед за ним по дороге; наконец из этого облака показалось красное лицо маркиза де Сент-Эллиса.

— Тысяча чертей! — крикнул маркиз неистовым голосом. — Ты разве не мог сказать, что уезжаешь? Ты мне дашь ответ за такое предательство, животное!.. Да, я не выходил от очаровательной принцессы и когда не был у ее ног, то бродил под ее окнами, сочиняя в ее честь сонеты… Да, я нигде не показывался, знаю, но разве из этого следует, что обо мне можно было совсем забыть?.. Я взбесился не на шутку, когда узнал совершенно случайно, что ты ускользнул из Парижа. Я бросился вслед за тобой, дав клятву распороть тебе живот, если ты приедешь в армию раньше меня… Вот-таки и догнал! Теперь я тебе прощаю, потому что в Мец ты без меня уже не въедешь.

Когда маленький отряд вступил в древний город, отразивший все приступы императора Карла V, Мец представлял собой самое необыкновенное зрелище. В нем собрался небольшой корпус войск из четырех пехотных полков. Гарнизон крепости встретил эти войска звуками труб и принялся угощать их на славу. Все кабаки были битком набиты, повсюду плясали, пели и пировали.

Солдатам давали вволю повеселиться перед походом, из которого многие из них могли и не вернуться, и Колиньи, поддерживая только дисциплину, без которой нельзя было пройти через всю Германию, смотрел сквозь пальцы на разные мелкие грешки.

Играли по-крупному, ели вкусно и пили исправно. Старые городские особняки и все окрестные замки растворили свои двери настежь, и хозяева принимали волонтеров самым роскошным образом. Все эти молодые лица сияли радостью, которая казалась тем живей, что возврат на родину был для всех так неверен. Сколько голов должна была скосить турецкая сабля! Между тем Колиньи, прибывший в Мец еще в конце апреля, готовил все к походу. Праздники и приготовления продолжались еще в начале мая.

В этот-то веселый шум попал в одно майское утро и Монтестрюк. На лугу солдаты в щегольских мундирах заигрывали с девушками, между палатками разъезжали прекрасные дамы с милыми офицерами. Коклико бегал целый день по городу и вечером объявил, что Мец несравненно красивее Парижа.

— Ура войне! — провозгласил он в восторге. — Недаром я никогда не верил философам и книгам: они просто оклеветали ее самым бесстыдным образом. Тут смеются, пляшут, никого не убивают. Война прелестная штука, выдуманная, должно быть, нарочно мужчинами, чтобы дать случай поселянкам выбрать себе возлюбленных.

В это самое время Гуго сидел запершись с графом де Колиньи.

— Мне нужен кто-нибудь, — сказал ему главнокомандующий, — кто будет ехать впереди по Германии, обстоятельно извещая меня обо всем, что там делается. Ты молод, храбр, верен, предприимчив; ты предан мне так же, как я тебе; тебя я и выбрал для этого поручения. Надо поспешить с отъездом.

— Завтра же, если прикажете.

— Хорошо, завтра. Объяви министрам императора Леопольда, что я сам скоро буду. Так я написал и графу де Лувуа. У меня нет верных сведений о численности и качествах императорского войска, с которым я должен соединиться. Главнокомандующего я знаю по его славной репутации: никого нет достойнее такой чести, чем граф Монтекукулли. Но что может сделать генерал, если у него мало солдат или плохие солдаты? Узнай — надо непременно узнать, — какие позиции он занимает, на какие крепости опирается, на какие вспомогательные войска рассчитывает; думает ли он наступать или только обороняться.

— Будьте спокойны.

— Еще лучше узнать все и о турецкой армии. Она разлилась по Венгрии, как буйный поток, снесла все, забрала города и рассеяла войска, пробовавшие сопротивляться. Командует ею человек ужасный, Ахмет Кьюперли, из простого носильщика сделавшийся великим визирем. Таким врагом пренебрегать не следует. Узнавай все, что можно. Часто простой случай решает судьбу сражения.

Колиньи подошел к Гуго, обнял его и продолжил:

— Помни, что, отправляясь в подобную экспедицию, нам надо вернуться победителями или не вернуться вовсе… Спасем честь, а в остальном положимся на Провидение!

На следующий день Гуго убедился, что если и похвально полагаться в остальном на Провидение, то и случай не мешает тоже принимать иногда в расчет. В ту минуту как он выходил из дома главнокомандующего, к нему подошел на площади человек и сразу обнял его, так что он с трудом отделался от этих объятий. Незнакомец улыбнулся и, не выпуская его рук, сказал:

— Я вижу, вы меня не узнаете! Так давно мы с вами не виделись, и вы были тогда еще так молоды! Но я, я не забыл вас; у меня сердце благодарное! Я был бы чудовищем, если бы забыл оказанное мне вами гостеприимство и славный ужин в Тестере!

— В Тестере? — спросил Гуго.

— Да! В этом уютном замке, который пользовался такой славой во всем Арманьяке и где вам давал уроки старик Агриппа. Ах! Что за человек! И умный, и храбрый!.. До сих пор помню залу, увешанную оружием, куда он зазывал всех проходящих мимо военных!..

Без сомнения, незнакомец бывал в Тестере. Перед Гуго стоял высокий статный солдат. Его загорелое лицо носило следы долгих походов, щеки и лоб были покрыты морщинами, борода и усы поседели, на висках оставалось мало волос, но глаза блестели, как у сокола. Коклико так и впился в него глазами.

— Черт возьми! — продолжал неизвестный, обнимая снова Гуго. — Вы и тогда уже порядочно владели шпагой! Старые рубаки, воевавшие с Врангелем и с Тилли, исходившие много земель в своих походах, встречали в вас достойного противника! Расскажите мне, пожалуйста, что поделывает Агриппа.

— Увы! Он очень стар и готовится отдать душу Богу! Но я надеюсь, что он не закроет глаза, пока мне не удастся обнять его еще хоть раз.

Незнакомец, казалось, был сильно тронут; он снял шляпу и сказал взволнованным голосом:

— Вот этого-то счастья мне и не достанется испытать… а между тем сам Бог видит, как сильно я этого желал бы! Он не скупился на добрые советы и на хорошие примеры, этот славный, почтенный Агриппа, и душа его молитвами святых угодников пойдет прямо в рай.

Он утер слезы и, пригладив усы, продолжил:

— Когда-то я командовал кавалерийским эскадроном у знаменитого Бернгарда Веймарского… Я только вылечился от страшной раны, когда судьба привела меня случайно в Тестеру. Как славно я заснул после сытного ужина! И какого вина поднес мне господин Агриппа, когда я уезжал!.. Любому монаху не стыдно было бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсом. Да! Проживи хоть сто лет дон Манрико и Кампурго, ваш покорнейший слуга, никогда он не забудет этого блаженного дня.

С этими словами дон Манрико согнул свою длинную спину до самой земли.

— А все-таки, однако же, очень странно, — сказал Гуго, кланяясь ему тоже, — что вы с первого взгляда меня узнали! Неужели я так мало изменился?

— Напротив… изменились необычайно! Но и тогда у вас был какой-то особенный вид, посадка головы, походка, ловкость в движениях, что-то такое, одним словом, что, увидев вас среди тысячи людей где бы то ни было, на пиру или в схватке, я бы тотчас сказал: это он, это граф де Шаржполь!

— Так вы знали и мое имя? Его, однако же, никогда не произносили в Тестере!

— Да, — возразил с живостью испанец, — но я был так тронут вашим ласковым приемом, что в тот же день навел справки, чтобы узнать, кому именно я обязан, и один кавалер, знавший когда-то вашего храброго отца, графа Гедеона, выдал мне тайну вашего происхождения. — Шагая рядом с Гуго, дон Манрико продолжал: — Я не хочу мешать вам… позвольте мне только немножко пройтись с вами. Я просто молодею, когда вас вижу и слушаю! Ах! Славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, в Венгерском походе, судя по вашему мундиру?

— Да, вы не ошиблись…

— Узнаю сына благородных графов де Шаржполей! И у меня тоже при первом известии об этой священной войне закипела старая кровь! Я снова облекся в старые доспехи! Большой честью для меня будет пойти в поход с вами и быть свидетелем ваших первых подвигов. Если есть хоть сотня дворян вашего закала в армии его величества короля французского, то я готов поклясться, что туркам пришел конец… Я же сам, испанец и добрый католик, в свои лета живу теперь одной надеждой: умереть за такое славное дело…

— Да сколько же вам лет? Вы еще так свежи!

— Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе… мне семьдесят лет.

— Черт побери! — заметил Коклико.

— Потому-то именно, — продолжал дон Манрико, — я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником… У меня водятся деньги… Если вам встретится нужда, мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.

Монтестрюк отказался, к большому сожалению испанца. Дон Манрико расстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.

— Честный человек! Как благодарен за простую постель и за простой обед!

— Слишком уж благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!

— Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?

— Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и нисколько бы меня не удивила.

Гуго только пожал плечами.

— Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение?

— Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!

— В каких горячих выражениях он говорил о приеме в Тестере… Тебя не удивляет, что через столько лет он еще не забыл моего лица?

— Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, — проворчал упрямый философ.

— Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!

— Граф! Поверьте мне, всегда успеете сказать: я сдаюсь! Но иногда поздно бывает сказать: если бы я знал!

Если бы Коклико вместо того, чтобы пойти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной Соломинки и у трех его товарищей, отправился вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.

Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто что-то высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.

— Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двумя большими и одним маленьким, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Его зовут маркиз де Сент-Эллис.

— Четверо, а я один!.. Гром и молния! — проворчал испанец.

Вырвавшееся у дона Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если бы после этого короткого разговора испанца со слугой гостиницы он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.

Дон Манрико направлялся к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердо. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид — все это тотчас же напомнило бы Гуго о недавнем приключении и, взглянув на этого рубаку, не притворявшегося больше, он бы наверняка вскричал: «Бриктайль!»

Это и в самом деле был он. Бриктайль, или капитан д’Арпальер, опять переменил имя, но теперь, когда миновала надобность притворяться, он сам невольно выдавал себя. Ястребиные глаза зорко следили за всем вокруг; время от времени он смешивался с толпой солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков.

Подойдя к Парижским воротам, он заметил среди разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, как он говорил, весьма важное письмо. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший по-французски плохо, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.

— Мой друг, — сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, — вы ищете Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?

Услышав родную речь, посланный улыбнулся с восхищением и сам заговорил по-итальянски:

— Ах, господин иностранец, как бы я вам был благодарен, если бы вы указали мне, где я могу найти графа де Монтестрюка! Меня зовут Паскалино, и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии.

При имени принцессы Мамиани молния сверкнула в глазах дона Манрико, но он продолжил вкрадчивым голосом:

— Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы… На ваше счастье, я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?

— О! Такое письмо, что принцесса приказала доставить его как можно скорее. Мне велено отдать его графу в руки…

— Пойдемте со мной, и я отведу вас прямо к графу де Монтестрюку, а с Бартоломео Малатестой вам нечего бояться.

Сказав это, испанец дон Манрико, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Малатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и оказался в поле.

— Так граф де Монтестрюк живет не в городе? — спросил Паскалино, идя за ним следом.

— Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешнего приятеля, живущего за городом, и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.

Скоро оба путника вышли через поля к большому лесу. Этот лес рос у подножия холма и на его склонах. Дорожка делалась все уже и углублялась в самую чащу деревьев.

— Если бы я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.

— Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно было бы оттуда выбраться.

Дорожка в самом деле привела их в такую чащу, где не было и следа ноги человеческой. Дон Манрико покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на попутчика. Вдруг он остановился и, оглядевшись вокруг, сказал:

— Мы дошли до места: дом, где живет мой друг граф де Шаржполь, вот там, за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо… и подождите меня здесь.

— Подождать вас здесь, мне?

— Да, можете посидеть или полежать на этой мягкой травке… Мне потребуется где-то час, и вы успеете отдохнуть…

Паскалино покачал головой:

— Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма из рук… я должен отдать его не иначе, как лично графу де Монтестрюку.

Дон Манрико надеялся в два слова сладить с добряком Паскалино; он нахмурил брови.

— Ваше упрямство дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно!

— У меня и в мыслях не было вас обижать.

— Докажите же это и отдайте мне письмо.

Паскалино опять покачал головой.

— Если так, то вините себя сами, а я требую от вас удовлетворения за обиду.

— Какую же обиду я вам наношу? Я только исполняю свой долг!

Но дон Манрико уже выхватил шпагу.

— Становитесь! — крикнул он.

— Я начинаю думать, что вы завели меня нарочно в западню! — сказал Паскалино, тоже обнажая шпагу.

Удар посыпался за ударом. Хотя храбрый и решительный, Паскалино не мог, однако же, бороться с таким противником. Первый удар пришелся ему в горло, и он зашатался, второй прямо в грудь, и он упал. Он вздрогнул в последний раз и вытянулся. Испанец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо.

— Да, да, герб принцессы! — сказал он, взглянув на красную восковую печать.

Недолго думая, он вскрыл письмо. В нем было всего несколько слов:

«Большая опасность грозит той, кого вы любите… поспешите, не теряя ни минуты… дело касается ее свободы и вашего счастья… только поспешность может спасти вас от вечной разлуки… Посланный — человек верный; он вам расскажет подробно, а мне больше писать некогда. Поезжайте за ним… Буду ждать вас в Зальцбурге. Полагайтесь на меня всегда и во всем.

Леонора М.».

Если бы кто-нибудь, спрятавшись в кустах, был свидетелем этой сцены, ему показалось бы, что веки Паскалино, растянувшегося во весь рот на траве, приподнимаются в ту минуту, когда противник на него не смотрит. Но, лишь только испанец поворачивается в его сторону, веки покойника опять закрываются.

Между тем дон Манрико размышлял о письме принцессы Мамиани. Раз оно попало ему в руки, надо было попробовать извлечь из него пользу. Но как именно выгоднее им воспользоваться? Он переводил взгляд с письма на тело Паскалино. Вид мертвеца ничуть не мешал его размышлениям, однако же он отошел в сторону и стал ходить взад-вперед, чтобы освежить немного свои мысли. Нежное чувство принцессы к графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно настроило его против Гуго. Он жаждал страшной мести. «Я не смогу умереть спокойно, — сказал он себе, — пока не вырву сердце у него из груди!»

XXVIII Рыбак рыбака видит издалека

Лишь только высокая фигура убийцы исчезла в лесной чаще, Паскалино, лежавший все время неподвижно, пошевелился и, медленно приподнявшись на локте, долго смотрел беспокойным взором в ту сторону, куда ушел испанец, пока шум шагов совсем не затих вдали. Тогда, собрав последние остатки сил, раненый пополз к видневшейся сквозь деревья поляне. Он двигался медленно, оставляя за собой полосу крови, побуждаемый желанием жить и выполнить данное поручение. «Ах! — говорил он себе. — Если бы Господь милосердный даровал мне еще хотя бы несколько часов!..»

Между тем завладевший письмом победитель бедного Паскалино возвращался назад по той же самой дороге, по которой пришел в чащу леса. Много планов составлялось у него в голове. Ему предстояло бороться не с одним Монтестрюком, а еще с его телохранителями, Коклико и Кадуром, преданность и храбрость которых он знал очень хорошо; да кроме них, был еще и маркиз де Сент-Эллис. Было о чем подумать!

Он уже испытал на себе страшную силу врага; на груди его остался навеки след от нанесенной им раны, и нечего было и думать нападать на Гуго среди бела дня. Умереть он сам был готов, но только тогда, когда увидит мертвого Гуго у ног своих.

Тут капитану пришла на ум блестящая мысль. Он решил настроить маркиза де Сент-Эллиса против его друга. Благодаря попавшему в его руки письму у него теперь было превосходное средство для этого. Капитан прибавил шагу, добрался до Меца и скоро нашел квартиру маркиза. Он явился к нему смело и сказал без всяких предисловий:

— Маркиз, какого вы были бы мнения о человеке, которого вы всегда осыпали доказательствами дружбы и который, несмотря на это, обманывал вас с той, кого вы любите больше всего на свете, — с принцессой Мамиани?

Маркиз так и подскочил на месте.

— Кто это? — воскликнул он.

— А вот прочтите… Тут названо имя друга, а принцесса сама подписалась. После вы мне скажете, ошибся ли я.

Имена Гуго де Монтестрюка и Леоноры разом бросились в глаза маркизу. Он изменился в лице. Мрачным взором он пожирал строки, написанные рукой принцессы.

— Гуго! Гуго! — проговорил он глухим голосом. — И она, Леонора!..

Капитан указал пальцем на печать.

— Рука ее, а вот и печать.

— О! Я отомщу за себя! — взревел маркиз. — А я его слушал еще, когда он мне толковал о своей любви к графине де Монлюсон!.. Как же он обманывал меня, предатель!..

Ослепленный гневом, маркиз даже и не подумал спросить у незнакомца, каким путем он добыл это письмо, а капитан д’Арпальер, понятно, сам не приступал к объяснениям.

— Я не смею давать советов вашей милости, — сказал капитан, — но, если бы я был на вашем месте, я знаю, что бы я сделал.

— Вы схватили бы шпагу, вызвали бы мерзавца, обманувшего ваше доверие, и омыли бы обиду в его крови!.. Черт возьми! История будет недолгая!

— Совсем нет! Я поступил бы вовсе не так.

Маркиз посмотрел на капитана с удивлением. Тот продолжал:

— А что, если он вас убьет? Ведь это легко может случиться! Что же это будет за мщение, позвольте спросить? Вот я как итальянец смотрю совершенно иначе на такие дела… Я мечу туда, где удар будет самый чувствительный… прямо в сердце. Принцесса ждет графа де Монтестрюка в Зальцбурге. Я бы обогнал его и поехал прямо в Зальцбург. Там я свел бы счеты сначала с ней, а потом и с ним, если бы он явился мешать мне!

— Черт возьми! Да, вы правы!

— Но для этого нельзя терять ни минуты, и вы не должны больше видеться здесь с врагом. Надо ехать тотчас же.

— Я уеду сегодня же вечером.

— Зачем же вечером? Отчего не сейчас? Бывают такие случаи, когда один потерянный час портит все дело.

— Правда! Уеду сейчас же.

Выйдя через несколько минут на улицу, капитан был очень доволен собой, день его не пропал даром: он убил мешавшего ему человека, открыл важную тайну и сделал союзником опасного врага.

Он был уже в нескольких шагах от своей гостиницы, как вдруг заметил у дверей человека с лисьей физиономией, который разговаривал со слугой и выказывал величайшее нетерпение. По платью его, покрытому грязью и пылью, видно было, что он прибыл издалека и вовсе не жалел себя дорогой.

— Значит, — говорил этот человек, — вы ничего не знаете о той личности, которую я ищу? Высокий, худой, с загорелым лицом, старый рейтар, сильный как вол, а на голове курчавые волосы, как у негра?

Капитан подошел и, поклонившись кавалеру с лисьей физиономией, сказал ему:

— Если я могу быть вам полезен, очень рад буду служить…

— Вот уже битых четыре часа я разыскиваю одного капитана и никак не могу найти…

— А как его зовут?

— Капитан д’Арпальер…

— Ну, вам особенно везет, кавалер. Капитан д’Арпальер — мой друг… не угодно ли вам пойти со мной? Я вас провожу прямо к нему.

— Ступайте же вперед! — ответил незнакомец.

Тот, кто в один и тот же день назывался сначала дон Манрико и Кампурго, а потом Бартоломео Малатеста, завернул за угол гостиницы, вошел в пустынный переулок близ крепостного вала и, забравшись в пустую беседку при кабаке, объявил:

— Капитан д’Арпальер — это я. Если у вас есть со мной какие-нибудь счеты, вот мирный уголок, где можно объясниться. У вас шпага, у меня тоже; только, пожалуйста, поскорее.

— Я-то? Чтобы я стал драться с дворянином, которого от всей души уважаю и которому хочу оказать услугу? Нет! Ни за что!

— Если так и если, как я предполагаю, вы приехали от графа де Шиври или от его друга, шевалье де Лудеака, то говорите скорее.

— Хоть я и не служу у графа деШиври, но знайте, что меня предоставила в его распоряжение та особа, у которой я служил в Париже, — графиня де Суассон.

— Хорошо! Так у вас, значит, есть поручение ко мне, присланному сюда самим графом де Шиври?

— И, без сомнения, вы уже догадались, с какой целью. Вы уже видели графа де Монтестрюка?

— Я скоро совсем подружусь с ним, и мы поедем вместе в Вену.

— Вы и приедете туда, я уверен, только другим путем и расставшись с вашим Монтестрюком.

— А! И это граф де Шиври так приказал?

— Он сам… А вот и доказательство…

С этими словами посланный графа де Шиври вынул из потайного кармана небольшую бумажку, запечатанную гербовым перстнем графа, и показал ее капитану.

— Мне очень жаль, однако, — сказал последний, — что нужно отказаться от этой поездки… она должна была совершиться при таких обстоятельствах, которыми я легко мог воспользоваться для известных планов…

— Успокойтесь… Если речь идет, как я догадываюсь, о том, чтобы причинить зло графу де Монтестрюку, такая возможность выпадет вам в Зальцбурге…

На бумажке было написано следующее:

«Доверьтесь во всем Эммануэлю Карпилло, который получил от меня подробные наставления, и слушайтесь его. Как только дело будет сделано, он поможет вам во всем, что вы сами предпримете.

Цезарь, граф де Шиври».

— Ну, храбрый Карпилло! Я слушаю, — сказал капитан. — Итак, мы едем в Зальцбург?

— Да, не останавливаясь, не сходя с коня. После вашего отъезда случилось много нового. По какой-то неизвестной причине — сильные мира не всегда все говорят, в особенности дамы, — обергофмейстерина ее величества королевы вдруг сошлась в мыслях с графом де Шиври, и мне кажется, что она питает к графу де Монтестрюку такую же ненависть, как и сам граф Цезарь.

— Если их ненависть такая же, как моя, то ничто не в силах ее ослабить.

— Вот теперь нас с вами и посылают в Зальцбург, где мы должны встретить графиню де Монлюсон, которая едет в Венгрию…

— А! И графиня де Монлюсон тоже туда едет?

— Да, просто дурачество… Ну вот нам и надо расставить сети вокруг графини де Монлюсон… За этой самой дичью нам и предстоит охота…

— Гм! За женщиной!..

— Уж не затрудняет ли это вас, капитан?

— Я давно перестал затрудняться, друг Карпилло, но когда вы напали на след кабана, а приходится гнаться за ланью…

— Прекрасно понимаю… но прелесть обещанной награды не позволяет мне останавливаться на таких тонкостях… Притом лань еще и не взята… Граф де Шиври ждет нас в Зальцбурге, где графиня де Монлюсон остановится, как полагают, отдохнуть немного… Там мы, смотря по обстоятельствам, устроим так, чтобы наследница герцогства д’Авранш попала прямо в объятия к графу де Шиври… Ну а если правда, как уверяют, что граф де Монтестрюк обожает графиню де Монлюсон, то мне кажется, что тут можно будет славно отомстить.

— По рукам, Карпилло! — вскрикнул капитан в восхищении. — Но есть вещи, о которых ты не знаешь еще… и другая женщина будет в Зальцбурге…

— Другая женщина?

— Да, принцесса Мамиани, а с ней господин, которого я пустил за ней в погоню, маркиз де Сент-Эллис; она союзница графини де Монлюсон, а он друг и враг графа де Монтестрюка…

— Вы говорите такими загадками, капитан…

— Полно! Удары шпаг разъяснят все загадки!.. — И в порыве свирепой радости он поднял кулак и воскликнул: — Пускай же этот проклятый Монтестрюк едет теперь в Вену!.. Черт с ним! В Зальцбурге его ждет такая рана, от которой обольется кровью его сердце!.. — И он дико захохотал. — Я уж и не знаю, право, в кого он влюблен, этот волокита! Тут сам черт ногу сломит!.. В принцессу? Или в герцогиню? Но я так устрою, чтобы его поразил двойной удар!

Пока капитан д’Арпальер собирается отправиться в путь вместе с Карпилло, мы вернемся на опушку того леса, откуда силился выбраться раненый Паскалино, напрягая последние остатки сил. Когда он выбрался, невдалеке проходил человек. Итальянец позвал его, человек подбежал к нему.

— Помогите мне добраться до Меца, и я дам вам десять экю за труды… но у меня почти не осталось сил… надо достать телегу.

Обещанная награда соблазнила прохожего.

— Подождите здесь, — сказал он раненому.

Он скоро вернулся с клячей, запряженной в тележку, и, положив Паскалино на солому, взял клячу под уздцы и повел к городу.

Паскалино получил от своего проводника кое-какие тряпки, которыми обвязал, как умел, свои раны, чтобы остановить хоть немного кровь, и потом принялся составлять план действий. Можно было подумать, что близкая смерть придала ему и живости, и твердости. Он решил ехать прямо к графу де Колиньи, не теряя времени на розыски графа де Монтестрюка.

Считая каждую минуту и умоляя проводника подгонять клячу, которая, к счастью, шла гораздо быстрее, чем можно было ожидать, судя по ее жалкому виду, Паскалино добрался без всяких приключений до дома главнокомандующего и, объявив, что у него есть письмо к графу де Монтестрюку, которого все там знали, был впущен без всякого затруднения.

При виде хрипящего человека, который едва слышным голосом произносил имя графа де Монтестрюка, как призывает умирающий имя своего святого, Угренок бросился со всех ног к своему графу со словами:

— Там человек умирает! Скорее к нему, граф!

Гуго поспешил к умирающему.

— Узнаете вы меня, граф? — сказал ему честный слуга. — Это я имел честь нести с вашей милостью, когда вы переоделись в ливрею, портшез принцессы Мамиани, помните, в тот день?..

— Совершенно верно! — вставил Коклико. — Любезный, пропускай подробности… ближе к цели!

В нескольких словах несчастный Паскалино рассказал Гуго обо всем, что с ним случилось. Когда он дошел до дуэли с человеком, которого встретил у ворот Меца, Коклико вскрикнул:

— Высокий, худой, с сединой, на голове шляпа с пером? Это же мой испанец, дон Манрико.

— А моего звали Бартоломео Малатеста, и он уверял, что он итальянец…

— Два имени у одного и того же бездельника!.. И это он-то так славно тебя отделал, мой бедный друг?

Паскалино кивнул и рассказал, как у него отняли письмо принцессы, когда он упал.

— Но разбойник не знал, что принцесса передала мне еще и на словах содержание этого письма, — добавил он. — Я уверен, что если бы он заметил во мне малейший признак жизни, он бы распорол мне живот…

Потом Паскалино провел рукой по лбу, стараясь получше все припомнить, и продолжал:

— Да, принцесса умоляет вас ехать как можно скорее в Зальцбург, по дороге в Вену… Графиня де Монлюсон, у которой я видел вашу милость в Мельере, тоже уехала с намерением добраться до Венгрии, как полагают, а граф де Шиври поехал по той же самой дороге… Ей грозит большая опасность… принцесса надеется, что вы спасете ее.

Гуго переглянулся с Коклико.

— А данное вам поручение? — сказал последний.

— А мое золотое руно? Граф де Колиньи все узнает и сам решит, что мне делать.

Паскалино потянул Монтестрюка за рукав и сказал ему:

— Если я не поправлюсь, позаботьтесь, ради бога, о Хлое… У меня сердце разрывается, когда вспомню об ожидающем ее горе… Честная девочка любила только меня одного, и мы хотели обвенчаться нынешним летом!..

— Гм! — произнес Коклико. — Любовника еще можно найти, но мужа!.. Ну мы, однако, поищем… А пока спи себе и не тревожься ни о чем…

Паскалино улыбнулся и закрыл глаза, как будто ему в самом деле хотелось поспать подольше. Монтестрюк же поспешил к графу де Колиньи и рассказал ему все, что узнал.

— Очень некстати все это, — ответил Колиньи, — но если все обойдется, как я надеюсь, то у вас все-таки будет достаточно времени, чтобы приехать раньше меня в Вену и в Венгрию и собрать нужные сведения к моему приезду… А если нет, то посвятите себя всецело графине де Монлюсон и, кроме нее, ни о чем не думайте. Дела короля не пропадут оттого что в его армии будет одним храбрым офицером меньше, а честь и спокойствие графини де Монлюсон могут подвергнуться большой опасности, если вы не поспешите к ней на помощь.

— А я клянусь вам, — воскликнул Гуго, — что возвращусь к вам тотчас же, как отвезу в безопасное место графиню де Монлюсон, которая будет со временем графиней де Шаржполь, если Господу Богу угодно.

Колиньи дал Гуго открытый лист, в котором просил все власти городов и областей, зависящих от Германской империи, оказывать помощь и содействие графу де Монтестрюку, отправленному по делам службы его величества короля французского, и, обняв его еще раз, сказал:

— Ну, теперь ступай с Богом; увидимся у турок!

Вечером того же дня капитан д’Арпальер и Карпилло с одной стороны, Гуго, Коклико, Кадур и Угренок — с другой, а маркиз с исправно вооруженным лакеем — с третьей выехали из Меца и направились к Зальцбургу, каждый по такой дороге, которая казалась ему короче и вернее, между тем как граф де Шиври и шевалье де Лудеак тоже гнались по следам графини де Монлюсон, за которой ехала и принцесса Мамиани. Вот сколько живых стрел летело к одной и той же цели!

XXIX Зальцбург

Трудно представить себе тот ужас, который внушало тогда нашествие турок целой Европе. Особенно этот ужас был силен в Германии. Одна Венгрия отделяла Германию от могущественной империи, основанной мечом Магомета II, и первые удары страшного врага должны были обрушиться на нее, а с падением венгерского оплота ничто уже не могло остановить натиска мусульман. Людская волна, явившаяся из глубины Азии, перешла через Дунай, разлилась по равнинам Венгрии, смывая все на своем пути, гоня перед собой собранные наскоро войска, пробовавшие остановить ее, открывая пушечными выстрелами ворота городов; эта волна грозила Вене, передовому оплоту империи.

В эту страшную минуту весны 1664 года все взоры и все мысли были обращены на Венгрию. Опасность была очевидной, но об этом не думал ни один из тех, кто гнался по следам графини де Монлюсон: в погоню за ней скакали ревность, ненависть, честолюбие, преданность, любовь, предательство, все демоны и все ангелы, каких только может вместить в себе сердце человеческое.

Капитан д’Арпальер, граф де Шиври, граф де Монтестрюк, маркиз де Сент-Эллис, и с ними Карпилло, Коклико, Кадур — все они скакали в одну и ту же сторону, рассыпая золото полными пригоршнями, загоняя лошадей, с криками и проклятиями. Одни выехали из Меца, другие из Парижа. Один раз павшая от истощения лошадь остановила маркиза де Сент-Эллиса, в другой раз выступившая из берегов река остановила Монтестрюка; как-то вечером граф де Шиври заблудился в лесу; следующей ночью капитан д’Арпальер попал в такой густой туман, что сбился с дороги.

Орфиза, уверенная, что приедет в Вену раньше Монтестрюка, задержанного в Меце при графе де Колиньи, не очень спешила. Она с самого начала хотела остановиться в Зальцбурге: один из ее родственников, бывавший в дальних походах, говорил ей, что в этом городе очень много любопытного. Притом же и тетке ее, маркизе д’Юрсель, нужно было отдохнуть. Орфиза выбрала себе комнаты в лучшей гостинице и поселилась в них.

Эта остановка дала графу де Шиври возможность догнать свою кузину. Орфиза была немного удивлена, увидев его в Зальцбурге, и сначала вообразила себе, что он явился только затем, чтобы помешать ее романтическому путешествию.

— Если вы в самом деле за этим приехали, — сказала она ему прямо и свысока, — то прошу вас избавить меня от всяких увещеваний: я вас все равно не послушаю.

— Как! Неужели вы думаете, что я стану отговаривать вас от поездки в Вену, где теперь в полном сборе весь цвет германского дворянства, и от поклонения мощам святого Стефана? Сохрани Боже! Не считаете ли вы уж меня неверующим! Напротив, смелость вашего примера подействовала и на меня. И мне тоже захотелось побывать в Венгрии… Только я решил вместе с вами въехать в столицу Австрии.

Цезарь повернулся к маркизе д’Юрсель и с самой милой улыбкой сказал ей:

— Две дамы, путешествующие одни, нуждаются в кавалере.

Эти слова окончательно смягчили Орфизу.

— Если так, — ответила она, — то мы соглашаемся допустить вас в наше общество.

— Вот ты и в крепости, — сказал графу позже шевалье де Лудеак, — для начала очень недурно. Теперь нам остается только ждать помощи от случая, чтобы крепость эта капитулировала.

Помощь эту, на которую Лудеак и Шиври рассчитывали, должен был привезти им капитан д’Арпальер, за которым послали в Мец Карпилло. Недолго пришлось им дожидаться. Наконец в один из вечеров капитан, весь в грязи, появился перед Цезарем и Лудеаком.

— Наконец-то! — воскликнул Лудеак. — Я уж начинал бояться…

— Чего? — перебил его капитан. — Что я не приеду? Плохо же вы меня знаете, если могли подумать такое!..

— Вам известно, — сказал Цезарь, поспешивший поблагодарить капитана за усердие, — что мы должны быть каждую минуту готовы ехать дальше: прихоть графини де Монлюсон — закон для всех нас…

— А прихоти возникают у графини де Монлюсон всегда внезапно, — прибавил Лудеак.

— Ну а если мы выедем так неожиданно, — продолжал Шиври, — то первый же переезд приведет нас в местность гористую, усеянную ущельями, где так легко встретить кого-нибудь совершенно нечаянно…

— Если я хорошо вас понял, — сказал капитан, — то вы желаете, чтобы я был готов действовать быстро?..

— При графине де Монлюсон есть три или четыре лакея, хорошо вооруженных и очень храбрых: с ними придется, вероятно, и подраться.

— Со мной будут люди. Но есть еще одна вещь, которой вы не знаете и которой, однако же, пренебрегать не следует: к графине де Монлюсон спешат на помощь… О! Успокойтесь, это женщина… принцесса Мамиани.

Лудеак встревожился. Откуда она едет? С какой целью? С кем? Капитан рассказал во всех подробностях про свою неожиданную встречу с Паскалино у ворот Меца.

— Паскалино уже не в состоянии помешать нам, — прибавил он, — а что касается принцессы, то я не знаю, что она замышляет, но во всяком случае благоразумие требует, чтобы мы не теряли напрасно времени… завтра до восхода солнца я наберу себе отряд…

В сумерки капитан д’Арпальер и Карпилло отправились по кабакам Зальцбурга вербовать разных бездельников.

— Рыбаки, — изрек капитан, — закидывают обыкновенно удочку в мутную воду, а нашей дичи мы наловим быстрее всего в таких притонах, где бьют больше посуды…

Оба сообщника скоро пришли в глухую часть города, где по трущобам кишел всякий сброд. Внимание их привлек хор пьяных голосов, доносившихся из одной пивоварни на площади.

— Войдем-ка сюда, — сказал капитан.

Карпилло толкнул дверь, и они уселись перед столом, на который служанка скоро поставила два больших стакана и кружку пива. Вокруг них в облаках дыма шумела целая толпа народа, одетого в самые разнообразные костюмы…

Капитан вынул из кармана кошелек и с силой бросил его на стол; раздавшийся звон привлек внимание всего общества. Человек десять привстали с мест, десять пар рук оперлись на столы, и десять пар блестящих хищных глаз жадно впились в тяжелый кошелек.

Встав во весь свой огромный рост, капитан сильно хлопнул ладонью по столу и крикнул громким голосом:

— Нет ли среди вас храбрых солдат, которые не прочь заработать денег из этого кошелька? Кто хочет, выходи вперед!..

Человек двадцать перепрыгнули через скамейки и, опрокидывая кружки и стаканы, бросились к столу, крича:

— Я хочу! И я! И я!

Великан с целым лесом остриженных как щетка волос над низким лбом раздвинул соседей и протянул руку, как тигр лапу. Но, как ни быстро было его движение, капитан, зорко следивший за происходящим своими рысьими глазами, опередил великана и, схватив его руку, сдавил ее так сильно, что тот вскрикнул от боли.

— Пойми хорошенько, — сказал капитан, — давать я даю, но красть у себя никому не позволяю.

Он выпустил руку великана, открыл кошелек, вынул золотой и, положив его в онемевшую руку, объявил:

— Тебя я возьму, но с одним условием — чтобы ты слушался.

— Десять тысяч чертей! — отвечал великан, ощупывая свою руку. — Да за таким капитаном я пойду, куда он прикажет!

Вся толпа почтительно поклонилась; те, кто был поближе, сняли даже шапки.

— Приказывайте, мы будем слушаться.

Высокий худой человек с лукавым выражением лица выступил из толпы.

— Я парижанин, меня зовут Пемпренель, — сказал он. — Я принимаю ваше предложение, но прибавлю только одно условие: где бы мы ни очутились, чтобы повсюду было порядочное вино.

Капитан опять встал и, окинув взглядом толпу, указал пальцем на тех, кто показался ему сильней и решительней.

— Вы составите главный отряд; остальные заменят тех неловких, которые будут иметь неосторожность попасть под пулю или наткнуться на шпагу… Все вы позаботьтесь добыть себе хорошее оружие…

Пемпренель улыбнулся, пошел в угол комнаты и сильным ударом ноги вышиб гнилую дверь в темный чулан.

— Не угодно ли взглянуть? — обратился он к капитану, показывая на всевозможное оружие, сваленное на полу и развешанное по стенам. — Вот наши обноски. Мы обычно закладываем их хозяину до тех пор, пока какой-нибудь господин не возьмет нас к себе на службу…

— Итак, считая с этого вечера, вы принадлежите мне, а вот на что покутить сегодня ночью, — сказал капитан, бросая на стол несколько монет. — Каждое утро собирайтесь здесь и ждите моих приказаний…

— Ура капитану! — закричала толпа, бросаясь в погреба и на кухню.

XXX Мина и контрмина

Мы расстались с маркизом де Сент-Эллисом, когда он, в бешенстве посылая ко всем чертям Гуго де Монтестрюка, собирался обогнать его на Зальцбургской дороге. От быстрой езды он еще больше выходил из себя и от нечего делать рассыпался в ругательствах.

— Славного молодчика, нечего сказать, предпочла мне! — говорил он, стегая до крови бедную лошадь хлыстом. — Молод и красив… Велика важность!.. Что же я, стар и неуклюж, что ли?.. А откуда он явился, позвольте спросить? Дерзкий мальчишка!.. И что за предательство!.. Ведь я от него не прятался со своими мучениями! Еще отдал ему лучшего жеребца с конюшни! А как ловко напал на мошенников, чтобы его выручить! И вот в благодарность он отнимает у меня инфанту!.. Ну, только бы догнать ее! Как она ни кричи, а я уж ее не выпущу и весь свет объеду с ней!

С криками, бранью и проклятиями он скакал себе да скакал, как вдруг однажды вечером при заходе солнца нагнал карету, лежащую на боку посреди дороги: одно колесо было в воздухе, а другое валялось на земле, разбитое надвое. Лошади бились в упряжи, а ямщики с бранью бегали от одной к другой. Из кареты слышались жалобные стоны.

Как ни сердит был маркиз, а растаял от нежного голоса и, соскочив с седла, подбежал к карете, открыл дверцу и вытащил заплаканную женщину. Увидев его, она вскрикнула:

— Как! Это вы, маркиз де Сент-Эллис!

— Принцесса Мамиани!

— Ах! Милый маркиз, само Небо вас посылает!

— Нет, принцесса, нет, совсем не Небо, а бешенство.

Он отступил на шаг и, не спуская с нее глаз, начал так:

— Осмельтесь признаться, зачем вы едете в Зальцбург? Разве не для того, чтобы встретиться с графом де Монтестрюком? Достанет ли у вас смелости сказать, что вы не назначили ему там свидания?

— Да сознаюсь же, напротив, сознаюсь!

— Как! Сознаетесь? И мне, Гаспару Генриху Готфриду де Сент-Эллису?..

— Да, без сомнения… кому же сознаться, как не вам, его другу, его лучшему другу?

— Я — друг его?.. Никогда! Я терпеть его не могу!

Услышав это, принцесса зарыдала и, ломая руки, воскликнула в отчаянии:

— Но что же со мной будет, если вы меня здесь бросите?.. В незнакомом краю, без всякой помощи!.. Каждый лишний час грозит ему бедой.

— И отлично! Пусть попадет прямо в ад, к Сатане!

— Гуго! Да что же он вам сделал? За что это?..

— Как! Что он мне сделал? Ну, признаюсь, на такой вопрос только и способна женщина, да еще итальянка! Что он мне сделал, этот проклятый Монтестрюк? Величайшее преступление в моих глазах: он вас любит!

— Он? О! Если бы! Тогда дела не были бы в таком отчаянном положении!

Тут гнев маркиза перешел все границы:

— Вы жалуетесь, что он вас не любит? Какая неслыханная смелость! А посланная в Мец записка, в которой вы говорите таким нежным языком? А требование, чтобы он поспешил в Зальцбург к предмету своей страсти? Наконец, само присутствие ваше здесь, на этой дороге, не лучшее ли доказательство целой цепи предательств и измен?

Принцесса смотрела на маркиза заплаканными глазами.

— Что вы такое говорите? — сказала она жалобно. — Увы! Вы обвиняете Монтестрюка в любви ко мне, а он весь занят мыслью понравиться другой! И ради этой-то другой, ради графини де Монлюсон, я скачу во весь опор по дорогам Германии! Его обожаемой Орфизе грозит страшная опасность. Я знаю, что лишиться ее — для него хуже, чем умереть, и вот я еду спасать ее…

— Вы?

— Да, я! Если бы мне сказали прежде, что я сделаю то, что теперь делаю, я бы ни за что не поверила! Я не обманываю вас, а говорю, как оно есть на самом деле. Любовь к вашему другу — не качайте так свирепо головой, он ваш друг и будет вашим другом, так нужно, — любовь эта меня совсем переродила. Я уж и не знаю, право, что за сердце у меня в груди. Я вытерпела все муки ревности, я плакала, я умоляла, я проводила бессонные ночи, я томилась, призывала смерть — и вот последствия всего этого! Какая-то неодолимая сила вынуждает меня посвятить ему свою жизнь. Я бы должна была ненавидеть соперницу всеми силами души, отдать ее, беззащитную, такому человеку, который ни перед чем не отступит. Нет! Не могу! Дело не в ней, а в нем! Понимаете?

Маркиз де Сент-Эллис ходил взад-вперед по дороге, слушая Леонору, пожирая ее глазами, чувствуя и гнев, и жалость, но сильнее всего поддаваясь удивлению.

— Что вы там рассказываете? — воскликнул он наконец. — Вы говорите, что любите его, а он вас не любит?

— К несчастью, именно так.

— Да что он, слеп, что ли, скотина?

— Увы! Совсем не слеп: у него есть глаза для графини де Монлюсон!

— Так это из-за нее вы пустились в путь?

— Вы сами все скоро увидите, если только поможете мне.

— Что же надо делать?

Принцесса, взяв обе руки маркиза, сказала в порыве радости:

— Ах! Я знала, что вы меня послушаете и что мой голос найдет отголосок в вашем сердце!

— Я пока ничего еще не обещал… Объяснитесь, пожалуйста…

— Графиня де Монлюсон поехала в Вену единственно для того, чтобы быть ближе к графу де Монтестрюку…

— Что, разве она его тоже любит?

— А вы этого не знали?

— Значит, весь свет его любит, разбойника?

— Человек, который желает жениться на ней только ради богатства и титула, решился воспользоваться случаем, чтобы похитить ее…

— Вот это очень мило!

— А что совсем уж не так мило, так это пользоваться беззащитностью одинокой женщины, чтобы принудить ее взывать к состраданию похитителя.

— Тьфу, какая мерзость! Ну, моя страсть к приключениям не доходит до таких подвигов.

— Я никогда в этом не сомневалась…

— А как зовут этого ловкого человека?

— Граф де Шиври. Он ускакал вперед; он уже, вероятно, в Зальцбурге и, поверьте, ни перед чем не остановится, лишь бы добиться своей цели. Именно для того я и еду к ней, чтобы предупредить, предостеречь ее от этого страшного Цезаря…

— Вы? Хоть вы и принцесса, а все-таки женщина, да еще и одна; что же вы можете сделать?

— Епископ Зальцбургский — мой родственник. Я уверена, что по моей просьбе он даст мне конвой, чтобы защитить графиню де Монлюсон от всякого покушения. Тогда пусть попробует граф де Шиври дотронуться хоть до одного волоска на ее голове!

— И все это оттого, что Монтестрюк ее обожает?

— Да, оттого, что он ее обожает.

Принцесса сказала это таким нежным и печальным голосом, с такой жгучей горестью и с такой покорностью судьбе, что маркиз был тронут до глубины души.

Она заметила это по его глазам и, улыбаясь, произнесла:

— Не жалейте меня. В этой беспредельной преданности, из которой состоит теперь вся жизнь моя, есть тайная прелесть, какой я прежде и не подозревала. В мыслях нет больше ни малейшего эгоизма… дышишь, действуешь, надеешься — все для другого… Очищаешься душой в этом жертвенном огне, становишься лучше… Это, может быть, и не то, о чем я мечтала, но это несравненно выше! На Востоке, говорят, вдовы приносят себя в жертву, чтобы не пережить любимого мужа… Почему же христианке не пожертвовать собой ради счастья любимого человека? Неужели разбить свое сердце трудней, чем сжечь тело? У меня хватит на это храбрости, и, может быть, мне многое простится в последний час за то, что я так любила.

Маркиз отер слезы украдкой.

— Черт знает что такое! Вот уж я плачу, как ребенок! — сказал он.

Он взял обе руки принцессы и принялся целовать их одну за другой, потом вдруг вскрикнул гневно:

— И он не у ваших ног, язычник проклятый!

— Вы поедете со мной, я могу на вас рассчитывать, не правда ли? — спросила Леонора, уверенная теперь в победе.

— Всегда и во всем; еду, куда прикажете.

— Ну так поскорее!.. Нельзя терять ни минуты! Бросим эту развалину и на коня! — сказала принцесса решительно.

— Да вы не удержитесь в седле!..

— А вот увидите!

В ближайшей деревне нашлись лошади не только для принцессы Мамиани и маркиза де Сент-Эллиса, но и для всех их слуг. До Зальцбурга доехали быстро и без всяких приключений. Принцесса отправилась прямо к его преосвященству епископу Зальцбургскому, своему родственнику, который имел и духовную, и светскую власть над своим добрым городом и над его округом; а маркиз пустился отыскивать графиню де Монлюсон и графа де Шиври.

В гостинице ему сказали, что они уехали на рассвете.

Читатель не забыл, вероятно, что капитан д’Арпальер, навербовав себе шайку в самом гнусном трактире Зальцбурга, позволил новобранцам осушать и бить кружки сколько угодно, но с одним условием — быть всегда готовыми отправиться в поход. В тот же вечер он сообщил обо всем графу де Шиври, уверив его, что с такими головорезами он ручается за похищение всех герцогинь мира.

— Только мне кажется, что было бы вернее испытать как можно поскорее их усердие. Знаете старую пословицу: «Куй железо, пока горячо». Кроме того, на случай никогда слишком полагаться не следует — проклятый Монтестрюк может пронюхать о таких вещах, которых ему знать не следует, и стать нам поперек дороги. Итак, я того мнения, что надо поторопиться.

— Да и я так же думаю, — подтвердил Цезарь. — Еще одно слово. Для того чтобы разыграть свою роль как можно натуральнее, прежде всего необходимо, чтобы я вас не знал вовсе. Следовательно, при первой же схватке не удивляйтесь, если я тоже выхвачу шпагу.

— Я так и думал… только действуйте, пожалуйста, помягче.

— Меня одолеют и обезоружат, а потом само Небо приведет меня в скромный приют, куда увлечет заплаканную красавицу бесчестный похититель.

— И благодарность совершит остальное… Будьте спокойны, приют будет самый таинственный и безмолвный.

После этого разговора Цезарь принялся убеждать кузину покинуть Зальцбург как можно скорее. Решено было выехать в конце недели на рассвете.

Когда был назначен день отъезда, капитан побежал в трактир. Судя по раздававшимся оттуда песням и крикам, не могло быть никакого сомнения, что вся шайка в полном сборе.

— Вставай! — крикнул он, входя. — Выступаем сегодня ночью. Вот вам на ужин. — И он бросил на залитую вином скатерть два или три испанских дублона.

В ответ раздалось ура, и все встали.

— Будьте готовы к полуночи, — продолжал капитан, — и запаситесь оружием. Нам нужно стать на дороге у людей, провожающих одну знатную особу, и похитить ее. Может статься, там будут слуги с задорным нравом, которые захотят вмешаться. Повалите наземь всех чересчур горячих и любопытных… Надеюсь, никто из вас не услышит стонов и воплей дамы?

— Ну, они ведь вечно стонут… Мы будем глухи и немы, — ответил Пемпренель за всех.

Горожане, которые выходили, покачиваясь, из пивоварен и кабаков доброго города Зальцбурга, могли видеть среди ночи, пока дозор его преосвященства епископа блуждал по темным улицам, отряд всадников, ехавших к предместью правильным строем вслед за командиром огромного роста.

Выехав за город, капитан д’Арпальер смело пришпорил своего коня и направился в горы. Он знал отличное узкое ущелье, будто нарочно созданное для засады.

XXXI Коршуны и соколы

Через несколько часов после выступления этого молчаливого отряда граф де Шиври с гордой улыбкой подавал руку графине де Монлюсон, садившейся в карету со своей теткой, чтобы ехать по той же самой дороге. Солнце вставало в горах Тироля и освещало их свежие вершины. Розовые облака на небе внушали мадригалы Цезарю, который сравнивал их нежные оттенки с румянцем Орфизы и с ее алыми губками.

— Взгляните, — говорил он, — небо улыбается вашему путешествию, и утро окружает вас венцом из лучей. Не вы ли сама заря, освещающая эти поля?

Хотя Орфиза, особенно с некоторых пор, чувствовала очень мало симпатии к высокомерной особе своего кузена, но все-таки она была женщиной, и эти любезные речи приятно щекотали ей слух. В веселом расположении духа она простилась с живописным Зальцбургом, растворившимся за ними в туманной дали.

Граф де Шиври ехал верхом у дверцы кареты и обменивался взглядами и довольными улыбками со своим другом шевалье де Лудеаком, который восхищался прелестными видами окрестностей.

В эту самую минуту, когда графиня де Монлюсон весело болтала, а дорога углублялась в горы и леса, принцесса и маркиз де Сент-Эллис узнали, что рано утром она выехала из Зальцбурга. Забыв об усталости, принцесса бросилась во дворец епископа, назвала себя стоявшему в карауле офицеру, пробралась в собственные покои его преосвященства и вышла оттуда, добившись всего, чего хотела, то есть конвоя из смелых и решительных солдат.

Из сведений, собранных в гостинице, где останавливалась графиня де Монлюсон, стало ясно, что граф де Шиври опередил их на четыре или пять часов. Кроме того, принцесса узнала, что ночью видели, как другой отряд выезжал из города по той самой дороге, по которой поехала после Орфиза с теткой. Приметы командира этого отряда так сильно напоминали авантюриста, встреченного маркизом де Сент-Эллисом в Меце, что он не мог не сообщить об этом принцессе.

— Никакого сомнения больше! Засада! — воскликнула принцесса. — В эту самую минуту бедная Орфиза уже, возможно, попала в нее!

— А вам бы в самом деле было больно, если бы ее похитили?

— Я останусь неутешной на всю жизнь!

— А между тем, однако же, вы избавились бы от соперницы!.. Что же у вас за сердце, в самом деле?

— Сердце любящей женщины, очищенной страданием от всякого эгоизма!

— И вы хотите, чтобы я не обожал вас?

— Обожайте, но только спасите ее!

— Ну, принцесса, придется, видно, прибегнуть к талисману, сокращающему любые расстояния и отворяющему любые двери.

С кошельком в руке маркиз обратился к командиру конвоя, данного им епископом. Тот подумал с минуту.

— Пять-шесть часов времени, — сказал он, — это каких-нибудь пять-шесть миль в гористой стороне по скверным дорогам. Значит, надо взять напрямик, и не для того, чтобы догнать карету, а чтобы опередить ее. Ну, я знаю именно такую тропинку. Часа через два мы будем в том самом ущелье, где должна ждать засада.

— Так едем же скорее! — воскликнул маркиз. — И сто пистолей попадут тебе в карман, если выгадаешь еще полчаса из тех двух, о которых говоришь!

Через две минуты весь отряд вступил на тропинку, которая вилась узкой лентой по склонам гор и спускалась в ущелье. Обещание маркиза удвоило усердие конвойных — у коней будто выросли крылья. Принцесса Мамиани подавала всем пример храбрости.

— А что, мы выгадаем полчаса? — спрашивала она время от времени у проводника.

— Выгадаем, да еще несколько лишних минут, — отвечал он.

И как только встречалось место поровнее, он пускал своего коня вскачь.

Случалось иногда, что принцесса, увлекаемая нетерпением, обгоняла его.

— Быть любимому подобной женщиной и не любить ее, — что за болван, однако же, мой друг! — ворчал маркиз про себя.

Наконец они взобрались на вершину горы, откуда можно было спуститься в мрачное ущелье, зажатое между двумя стенами сероватых скал. Вдоль самой дороги, которая вилась внизу, яростно шумел белый от пены поток.

В то время как принцесса Мамиани и маркиз де Сент-Эллис спускались вслед за проводником по крутому обрыву, карета графини де Монлюсон въезжала в ущелье. Лошади ступали медленно. Несмотря на полуденный час, дорога оставалась в густой тени.

Наконец подъехали к тому месту, где узкое ущелье проходило через небольшую поляну, покрытую травой. Орфиза предложила остановиться здесь и позавтракать.

Лудеак осмотрелся вокруг и заметил в близлежащей чаще блеск металла: люди, о присутствии которых едва ли можно было догадаться, готовили свое оружие.

Слуги едва успели открыть сундуки и разложить провизию, как вдруг общество было окружено верховыми. Впереди скакал человек огромного роста, размахивая тяжелой шпагой; первым же ударом он свалил с ног лакея, собиравшегося выстрелить. Нельзя было ошибиться: напали разбойники.

Графиня де Монлюсон побледнела, маркиза д’Юрсель вскрикнула и упала в обморок, а граф де Шиври, переглянувшись с Лудеаком, выхватил шпагу, делая вид, что хочет броситься на нападающих.

Отпор был и недолгий, и несильный. Три или четыре лакея, однако же, окружили графиню и защищали ее; но их бы очень скоро всех перебили, если бы жадные мошенники, набранные капитаном д’Арпальером, не бросились грабить карету. Между тем граф де Шиври отчаянно злился на них, но для виду ему пришлось скрестить шпагу с начальником шайки. При первых же ударах он вдруг ослабел и громким голосом стал звать к себе на помощь.

Само Небо, казалось, услышало эти крики. В ту самую минуту, как Орфиза де Монлюсон, считая себя погибшей, уже искала оружие, чтобы наказать дерзкого, который осмелится к ней прикоснуться, отряд солдат, вооруженных с головы до ног, показался на въезде в долину и бросился со шпагами наголо на грабивших сундуки бездельников. Люди эти спустились, казалось, с вершины гор, как соколы. Командир, летевший впереди, раскроил до самой бороды череп разбойнику, который неудачно выстрелил в него из пистолета.

Цезарь пересчитал врагов, с которыми приходилось биться. Поддержи его как следует шайка капитана, он мог бы выдержать их напор и даже, быть может, одолеть их. Орфиза была тут, рядом: еще одно усилие — и она попадет к нему в руки. В одно мгновение у него в голове мелькнула мысль схватить ее, взвалить на седло и ускакать с ней, но раздавшийся с другого конца долины крик остановил его.

— Бей! Руби! — взревел кто-то страшным голосом.

И в ту же минуту трое всадников, пришпоривая белых от пены коней, налетели сзади на мошенников, которых солдаты епископа Зальцбургского рубили спереди.

В мгновение ока человек пять упало замертво. Цезарь узнал по воинскому крику Гуго де Монтестрюка, а с ним Коклико и Кадура и позеленел от ярости. Не броситься ли на него, сделав знак Лудеаку, чтобы он взял на себя маркиза? Но бездельники капитана, захваченные врасплох, уже начинали поддаваться; некоторые помчались прочь во весь опор. Нерешительность Цезаря продлилась всего одну секунду, и, понимая, что он может погубить себя навеки в глазах графини де Монлюсон, он кинулся на своих же сообщников.

— А! И вы тоже! — проворчал сквозь зубы Бриктайль, только что сваливший одного из людей маркиза де Сент-Эллиса.

— Да! И я, черт побери!.. Ведь надо же мне показать!.. смотрите… вот ваши плуты бегут… а вот и маркиз де Сент-Эллис с этим проклятым Монтестрюком!..

— Ах! Если бы их было только двое! — продолжал д’Арпальер, узнав принцессу, спешившую подъехать к Орфизе, и смутившись от этой неожиданной встречи.

Лудеак проскользнул к ним, как лисица.

— Теперь все пропало! — сказал он. — Бегите скорее.

Капитан зарычал, как бульдог; губы у него побелели. Он еще не решался бежать: у него блеснула безумная мысль — кинуться на Монтестрюка и вырвать у него жизнь или самому погибнуть. Вдруг он почувствовал, что лошадь его слабеет и падает под ним.

— Гром и молния! — воскликнул он. — Моя лошадь ранена!

Услышав это знакомое восклицание, Гуго обернулся, но не заметил капитана, впереди которого вертелись Лудеак и Шиври, делая вид, что рубятся с ним.

— Скорее хватите меня шпагой, чтобы я мог упасть, — сказал Бриктайлю Лудеак, — и берите мою лошадь! Она надежная!

Итальянец махнул шпагой, и Лудеак тяжело свалился с лошади. Капитан перепрыгнул на его седло и умчался.

Эту самую минуту и выбрал Цезарь, чтобы броситься на своих недавних союзников. А Монтестрюк был так занят графиней де Монлюсон, что не слишком заботился о бегстве капитана. Он уже забыл о раздавшемся в его ушах восклицании. Он был с Орфизой, он видел только ее одну.

— Я опять вас вижу! И вы невредимы, не правда ли? — воскликнул он радостно.

— Совершенно, — ответила она и, забывшись, протянула ему обе руки, которые он поцеловал с восхищением. — Я немножко, может быть, и дрожала, но теперь, когда все кончено, признаюсь, я довольна, что присутствовала при одной из тех сцен, какие только и можно видеть, что в испанских драмах. Но объясните мне, пожалуйста, как вы сумели подоспеть вовремя, чтобы вырвать меня из когтей этих разбойников? У вас есть добрая фея в распоряжении, что ли?

— Вот она, эта добрая фея, — ответил Гуго, указывая на принцессу.

— Вы? — воскликнула Орфиза, у которой страх начинал уступать место удивлению. — Каким чудом, в самом деле, вы оказались здесь вместе с маркизом де Сент-Эллисом?

— На этот вопрос гораздо лучше мог бы ответить граф де Шиври, который вас так удачно провожал! — сказал Гуго, бросив на Цезаря гневный взгляд.

— Не понимаю, что вам угодно этим сказать, — произнес граф Шиври со своим всегдашним высокомерием. — Я провожаю герцогиню д’Авранш в неосторожно предпринятой ею поездке. Шайка разбойников, пользуясь пустынной и дикой местностью, напала на ее карету. Мы обнажили шпаги, мой друг Лудеак и я, чтобы наказать бездельников; я, право, не понимаю, из чего тут поднимать крик!

— В самом деле не из-за чего, если считать пролитую кровь ни во что… — ответила графиня де Монлюсон. — Но все это нисколько мне не объясняет, зачем здесь принцесса Мамиани.

— Поговорим об этом после! — сказала Леонора спокойно.

Взгляд ее скользнул при этом по графу де Шиври.

— Наверно, что-то случилось, — шепнул Цезарь на ухо Лудеаку.

— Боюсь, что так, — ответил тот тоже шепотом.

XXXII Тишина после бури

Поведение Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: если бы у него и оставалось еще сомнение после разговора с принцессой, то по одному голосу своего друга он бы мог теперь убедиться, каковы именно его чувства. Маркиз был счастлив, что может любить его по-прежнему. Эта новая весна его сердца выразилась в горячих объятиях, которые Гуго, ничего не подозревая, мог приписать только радости маркиза от неожиданной встречи. Теперь, не видя больше в Гуго соперника, маркиз чувствовал себя способным на самые великодушные жертвы; к этому пробуждению прежней преданности примешивалась, впрочем, и смутная надежда победить наконец своим постоянством упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вечно вздыхать о том, кто не любил ее вовсе.

Принцесса испытывала то внутреннее глубокое счастье высокой души, которое появляется вследствие принесенной любимому существу жертвы. Рядом с ней, опираясь на ее руку, сидела графиня де Монлюсон, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувством, чистый источник которого изливался прямо в ее сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что в себе самой чувствовала отзыв на эту любовь.

Цезарь и кавалер держались немного в стороне; они были унижены, побеждены. Этот искусно составленный план, смелое похищение, дерзкая попытка сделать из графа де Шиври герцога д’Авранша и обладателя одной из самых прелестных женщин во всей Франции — все обратилось в прах, пропало, рухнуло в ту самую минуту, когда успех уже казался так близок.

Когда путешественники снова тронулись в путь, граф де Шиври сделал знак Монтестрюку и немного отстал. Этого никто не заметил, так как при выезде из долины опять въехали в тесное ущелье. Как только Гуго подъехал к нему, Цезарь сказал:

— Не угодно ли вам, граф, поговорить о серьезных вещах шутя, чтобы графиня де Монлюсон, если она взглянет случайно в нашу сторону, не была обеспокоена?

— Охотно, граф.

Лицо Шиври озарилось веселой улыбкой.

— Вы не верите, надеюсь, всем этим изъявлениям дружбы, которые я вам так часто выказывал, чтобы угодить моей прекрасной кузине? На самом деле я вас ненавижу, и вы, должно быть, питаете ко мне то же самое чувство.

— От всего сердца, особенно теперь.

— Следовательно, любезный граф, — продолжал де Шиври, — вы не удивитесь, если когда-нибудь я попрошу у вас объяснения.

— Когда угодно! Завтра, если хотите, или сегодня же вечером.

— Нет, не сегодня и не завтра. Вы позволите мне самому выбрать час, который для меня будет удобнее. Неужели вы забыли, что графиня де Монлюсон наложила на нас перемирие на три года?

— Разумеется, не забыл.

— Я нарушу перемирие только в удобную для меня минуту, когда мне уже нечего будет щадить.

— Это только доказывает, что вы ставите осторожность выше других добродетелей.

— Вы очень тонко насмехаетесь, любезный друг; да, именно, я люблю осторожность, особенно когда она позволяет мне пользоваться всеми моими преимуществами. Но будьте спокойны, вы ничего не проиграете от того, что подождете.

— Вы даете мне клятву?

— У графини де Монлюсон такой характер, что она никогда не простит мне, если я вас вызову; но, если это вам доставит удовольствие, я даю вам слово, что один из нас убьет другого и что я ничего не пожалею, чтобы этим другим были вы.

— Посмотрим; но я вам все-таки благодарен за это слово. Оно мне так приятно, что накануне того дня, когда графиня де Монлюсон сделается графиней де Шаржполь, я непременно напомню вам о нем, если вам самому изменит память.

Когда все было исправлено и приведено в порядок, путешествие продолжилось и окончилось без приключений; кареты ехали под охраной нескольких человек, выбранных принцессой из числа солдат епископа и взятых ею к себе на службу, и под двойным покровительством Монтестрюка и маркиза де Сент-Эллиса, у которого камень упал с сердца с той минуты, как он отрекся от недавней злобы против своего молодого друга.

Им не встретилось больше ни воров, ни разбойников; гостиницы, в которых они останавливались на ночлег, были тихи и спокойны, какженские монастыри; дороги мирны и безопасны, как аллеи парка, и когда графиня де Монлюсон приехала в Вену со своими спутниками, древняя столица Австрии готовилась встретить графа де Колиньи и его войска празднествами и увеселениями. Это была интермедия, которую двор и город давали себе с общего согласия, между вчерашним страхом и завтрашними опасениями.

Примечания

1

Бог любит нечет (лат.).

(обратно)

2

Шаржполь!

(обратно)

3

Женщина изменчива, и очень глуп тот, кто ей верит (фр.).

(обратно)

4

Ашар говорит о визире Кеприли, начальнике турецких войск после Карамустафы, казненного за неудачную осаду Вены.

(обратно)

5

«Правым и неправым путем» (лат.).

(обратно)

Оглавление

I Игорный дом в осеннюю ночь

II Ночное свидание

III Стычка в чистом поле

IV Обещание сдержал смертью

V Воспитание молодого графа де Монтестрюка

VI Уроки и советы

VII Гостиница «Красная лисица»

VIII Комедия и трагедия

IX Безумный шаг из-за любви

X Добрый путь

XI Старинная история

XII Дама с голубым пером

XIII Поцелуй в темноте

XIV Маски и лица

XV Игра любви и случая

XVI Буря близка

XVII Подготовленная дуэль

XVIII Спасайся кто может!

XIX Что бывает за стеной

XX Старое знакомство

XXI «Король-Солнце»

XXII Кто сильнее?

XXIII Чего хочет женщина

XXIV Открытая борьба

XXV Куда ведут мечты

XXVI Буря в сердце

XXVII В темном лесу

XXVIII Рыбак рыбака видит издалека

XXIX Зальцбург

XXX Мина и контрмина

XXXI Коршуны и соколы

XXXII Тишина после бури

*** Примечания ***