День гас, как в волны погружались
В туман окрестные поля,
Лишь храмы гордо возвышались
Из стен зубчатого Кремля.
Одета ризой вековою,
Воспоминания полна,
Явилась там передо мною
Страны родимой старина.
Когда над Русью тяготело
Иноплеменное ярмо
И рабство резко впечатлело
Свое постыдное клеймо,
Когда в ней распри возникали,
Князья, забыв и род и сан,
Престолы данью покупали,
В Москве явился Иоанн.
Потомок мудрый Ярослава
Крамол порывы обуздал,
И под единою державой
Колосс распадшийся восстал.
Соединенная Россия,
Изведав бедствия оков
Неотразимого Батыя,
Восстала грозно на врагов.
Почуя близкое паденье,
К востоку хлынули орды,
И их кровавые следы
Нещадно смыло истребленье.
Потом и Грозный, страшный в брани,
Надменный Новгород смирил
И за твердынями Казани
Татар враждебных покорил.
Но, жребий царства устрояя,
Владыка грозный перешел
От мира в вечность, оставляя
Младенцу-сыну свой престол;
А с ним, в чаду злоумышлении
Бояр, умолк закона глас –
И, жертва тайных ухищрений,
Младенец царственный угас.
Тогда, под маскою смиренья
Прикрыв обдуманный свой ков,
Взошел стезею преступленья
На трон московский Годунов.
Но власть, добытая коварством,
Шатка, непрочен чуждый трон,
Когда, поставленный над царством,
Попран наследия закон;
Борис под сению державной
Недолго бурю отклонял:
Венец, похищенный бесславно,
С главы развенчанной упал…
Тень убиенного явилась
В нетленном саване молвы –
И кровь ручьями заструилась
По стогнам страждущей Москвы,
И снова ужас безначалии
Витал над русскою землей, –
И снова царству угрожали
Крамолы бранною бедой.
Как божий гнев, без укоризны
Народ все бедствия сносил
И о спасении отчизны
Творца безропотно молил,
И не напрасно, – провиденье,
Источник вечного добра,
Из праха падших возрожденье
Явило в образе Петра.
Посланник боговдохновенный,
Всевышней благости завет,
Могучей волей облеченный,
Великий рек: да будет свет
В стране моей, – и Русь прозрела;
В ряду его великих дел
Звезда счастливая блестела –
И мрак невежества редел.
По мановенью исполина,
Кругом – на суше и морях –
Обстала стройная дружина,
Неотразимая в боях,
И, оперенные громами,
Орлы полночные взвились, –
И звуки грома меж строями
В подлунной славой раздались.
Так царство русское восстало!
Так провиденье, средь борьбы
Со мглою света, совершало
Законы тайные судьбы!
Так, славу Руси охраняя,
Творец миров, зиждитель сил
Бразды державные вручил
Деснице мощной Николая!
Престольный град! так я читал
Твои заветные преданья
И незабвенные деянья
Благоговейно созерцал!
Январь 1837
В краю, где природа свой лик величавый
Венчает суровым сосновым венцом
И, снегом напудрив столетни дубравы,
Льдом землю грунтует, а небо свинцом;
В краю, где, касаясь творений начала,
Рассевшийся камень, прохваченный мхом,
Торчит над разинутой пастью провала
Оскаленным зубом иль голым ребром;
Где – в скудной оправе, во впадине темной,
Средь камней простых и нахмуренных гор
Сверкает наш яхонт прозрачный, огромный –
Одно из великих родимых озер;
Где лирой Державин бряцал златострунной,
Где воет Кивача «алмазна гора»,
Где вызваны громы работы чугунной,
Как молотом божьим – десницей Петра;
Где след он свой врезал под дубом и сосной,
Когда он Россию плотил и ковал –
Державный наш плотник, кузнец венценосный,
Что в деле творенья творцу помогал, –
Там, други, по милости к нам провиденья,
Нам было блаженное детство дано
И пало нам в душу зерно просвещенья
И правды сердечной святое зерно.
С тех пор не однажды весна распахнулась
И снова зима пролегла на Руси!
Не раз вокруг Солнца Земля повернулась
И сколько вращалась кругом на оси!
И сколько мы с ней и на ней перемчались
В сугубом движенье, по жизни – вперед!
Иные уж с пылкими днями расстались,
И к осени дело! И жатва идет.
Представим же колос от нивы янтарной,
Который дороже весенних цветов, –
Признательность, други, души благодарной –
Один из прекрасных, чистейших плодов.
Пред нами единый из сеявших семя;
На миг пред своими питомцами он;
Созрелые дети! Захватим же время
Воздать ему вкупе усердный поклон!
И вместе с глубоким приветом рассудка
Ему наш сердечный привет принести
В златую минуту сего промежутка
Меж радостным «здравствуй» и тихим «прости»
И родине нашей поклон и почтенье,
Где ныне, по стройному ходу годов,
За нами другое встает поколенье
И свежая зреет семья земляков, –
Да здравствует севера угол суровый,
Пока в нем онежские волны шумят,
Потомками вторится имя Петрово
И бардом воспетый ревет водопад!
13 февраля 1841
Комната в гостиницена дороге из Парижа в Рюэль, где находится загородный дом кардинала-министра. Вкаминеразведен огонь. Пожилой человек сидит у камина и просушивает измокшую свою одежду. Это – Гоше, незначительный парижский ремесленник из улицы Сен-Дени. От времени до времени видны проблески молнии и слышны раскаты грома.
Старый Ян имел два клада,
Не доступных никому,
И одна была отрада
В них на старости ему.
Первый клад, что рыцарьв латах,
Был – окованный сундук,
Где чистейшее в дукатах
Береглось от хищных рук.
Клад второй была младая
Светлоликая жена,
Чистотою – ангел рая,
Обольщеньем – сатана.
Два голкондские алмаза –
Глазки, глазки – у! – беда!
Грудь – фарфоровая ваза,
Зубы – перлы в два ряда.
И ценя такие блага,
И не ведая утрат,
Посвятил им старый скряга
Хилых дней своих закат.
Заберется ль в кладовую –
Он целует все места,
Пыль глотает золотую.
Золотит свои уста.
Всё сочтет, – сундук заветный
Закрепит тройным замком,
Подрожит – и, неприметный,
Ускользает вон тайком.
После старческие ласки
Он жене своей дарит,
Подойдет, ей взглянет в глазки
И лукаво погрозит.
То, как ценный самородок,
Кудри взвесит на руке,
То возьмет за подбородок
Иль погладит по щеке.
Клад и этот цел – он видит,
И старик безмерно рад,
Подрожит и, скорчась, выйдет,
Но замкнет и этот клад.
Между тем проходят годы,
Он дряхлеет каждый миг,
И могильный зов природы
Слышит трепетный старик.
Жалко старому два клада
Бросить в мире – приуныл.
Первый клад он в угол сада
Ночью снес и там зарыл.
Не ходи в людскую руку!
Спи тут! Дело решено…
Но – куда другую штуку
Скроешь? – Вот что мудрено.
Как бы женку-то припрятать?
Как бы эту запереть,
И замкнуть, и запечатать,
А потом уж умереть?
Вот давай ее он кликать:
«Душка! Эй, поди сюда!
Жаль мне – будешь горе мыкать:
Я умру – тебе беда!
Попадешь в чужие люди, –
Ведь тебя не сберегут,
Пух твоей лебяжьей груди
Изомнут и изорвут.
Ты слыхала ль от соседок?
Ведь другие-то мужья
Жен своих и так и эдак…
Уж совсем не то, что я!
Ты была мне что невеста
От венца до этих пор,
Я тебе и честь, и место,
Да и двери на запор.
А умру – подобной чести
Не дождешься никогда.
Знаешь что? – Умрем-ка вместе!
Смерть ведь, право, не беда.
Согласись, мой розан алый!
Средство мной уж найдено», –
Та в ответ ему: «Пожалуй!
Хоть умрем – мне всё равно»,
«Ну, так – завтра. Ты покайся
Прежде мне, открой себя, –
Ведь сосед-то наш, признайся,
Подговаривал тебя?»
«Что. таить, коль дело к смерти?
Я не отопрусь никак».
– «Ишь соседи! Эки черти!
Я уж знал, что это так.
Он хотел тебя, как видно,
Увезти, скажи, мой свет!»
– «Да; но мне казалось стыдно…
У него ж деньжонок нет;
Сам раздумает, бывало,
Да и скажет: «Подождем!
Ведь у скряги-то немало
Кой-чего – мы всё возьмем»».
«Ах, бездельник голоперый!
Ишь, так вот он до чего!
Человек-то стал я хворый,
А не то – уж я б его!»
«Успокойся же, папаша! –
Яну молвила жена. –
Вспомни: завтра участь наша
Будет смертью решена.
Ты и сам, быть может, грешен.
Как меня ты запирал
И замок тут был привешен –
Ты куда ходил?» – «В подвал».
«Может, душенька какая
Там была… признайся, хрыч!
Тяжкий грех такой скрывая,
Адской муки не накличь!
Ведь из аду уж не выдешь!
Что ж там было?» – «Ну… дитя…»
– «Незаконное! – вот видишь!
Говори-ка не шутя!
Грешник! Бог тебя накажет».
– «Что ты, дурочка? Мой сын
Мной не прижит был, а нажит –
Не от эдаких причин».
Призадумалась в кручине
Женка Яна, а супруг
Продолжал ей речь о сыне,
Разумея свой сундук:
«Мой сынок в пыли валялся,
Был в оковах, мерз зимой,
Часом звонко отзывался,
Желтоглазый был такой;
Не гульбу имел в предмете,
На подъем нелегок был, –
И уж нет его на свете:
Я его похоронил».
Тут порыв невольный взгляда
При улыбке старика
Обратился в угол сада
На могилу сундука.
«Что туда ты смотришь зорко? –
Подхватила вдруг жена. –
Там – в углу как будто горка, –
Не могилка ль там видна?
Не сынок ли твой положен
Там, куда ты так взглянул?»
Ян замялся – и, встревожен,
Помолчав, рукой махнул:
«Всё земля возьмет. И сами
Мы с нее в нее пойдем.
После все пойдут за нами:
Те все порознь, мы – вдвоем.
Завтра кончим!» Но настало
Божье утро, Ян глядит:
Женки словно не бывало,
Угол сада весь разрыт.
Что-то хуже смерти хлада
Он почуял и дрожит.
Вдруг пропали оба клада.
На столе письмо лежит.
Ужас кровь ему морозит…
То рука жены его:
«Твой сосед меня увозит
С прахом сына твоего».
Между 1842 и 1850
На острове Гюэне, близ Копенгагена, находилась обсерватория Тихобраге, устроенная для него королем Фридрихом II. Здесь знаменитый астроном занимался наблюдениями в течение двадцати лет. По смерти Фридриха Тихобраге должен был искать другого пристанища. Через 50 лет и следов огромного здания обсерватории уже не было, но остался еще один старец, который показывал любопытным место, где-то здание находилось, и рассказывал об астрономе, которого помнил.
Супротив столицы датской
Есть неважный островок.
Жил там в хижине рыбацкой
Седовласый старичок –
Стар-престар. Приезжих двое,
Путешественники, что ль,
Кличут старого: «Позволь
Слово молвить!» – «Что такое?»
– «Ты ведь здешний старожил,
Объясни ж нам: здесь каменья –
След какого-то строенья.
Что тут было? Кто тут жил?»
– «Рассказать вам? Гм! Пожалуй!
Человек я здесь бывалый.
Был тут, видите, дворец!» –
Старец молвил наконец.
«Как? Дворец?» – «Ну да, чертоги
С башней. Было тут тревоги,
Было всякого труда
При постройке. Сам тогда
Здесь король быть удостоил;
Фридрих наш Второй и строил
Всё своей казною». – «Вот!
Кто же жил тут?» – «Звездочет.
Весь дворец с огромной башней
Был ему что кров домашний,
Я прислуживал ему;
Вырос я в простонародстве,
А уж тут и в звездочетстве
Приучился кой к чему.
Служба всё была средь ночи.
Часом спать хочу – нет мочи,
А нельзя, – звезда идет!
Иногда, бывало, грезишь,
А за ним туда же лезешь:
Уж на то и звездочет!
Только он ее завидит –
Дело кончено! Тогда
Просто наша та звезда
Уж, сердечная, не выдет
Из-под глазу – нет! Куда?
Хоть с другими вровень светит,
А уж он ее заметит
И включит в свой список – да!
Нам, бывало, с ним в привычку
От поры и до поры
Поименно перекличку
Звездам делать и смотры.
Был я словно как придверник
Неба божьего, а сам
Что хозяин был он там –
Уж не то что как Коперник!
Тот, вишь, выложил на план,
Что Земля вкруг Солнца ходит.
Нет, шалит он, колобродит –
Как не так! Держи карман!
Вот! Ведь можно упереться
В Землю, – как же ей вертеться,
Если человек не пьян?
Ну, вы сами посудите!
Приступал я и к нему –
Звездочету своему:
«Вот, мол, батюшка, скажите!
Не попасться бы впросак!
Говорят и так и так;
Мой и темный разум сметил,
Что молва-то нас мутит.
Ведь – стоит?» И он ответил
Утвердительно: «Стоит».
У него ведь как в кармане
Было небо, лишь спросить;
Он и сам весь мир на плане
Расписал, чему как быть.
Я своими сам глазами
Видел план тот. Эх, дружки!
Всё круги, круги с кружками,
А в кружках опять кружки!
Я кой-что, признаться стыдно,
Хоть и понял, да не вплоть;
Ну, да где ж нам?.. Так уж, видно,
Умудрил его господь!
Нам спроста-то не в примету,
В небе, чай, кругов не счесть,
Смотришь так – кажись, и нету,
А ведь стало быть, что есть.
Да чего! Он знал на мили
Смерить весь до Солнца путь
И до Месяца; смекнуть
Всё умел. Мы вот как жили!
Да к тому же по звездам
Рассчитать судьбу всю нам
Мог он просто, как по пальцам,
Наверняк. Не для того ль
Здесь его и постояльцем
Во дворец пустил король?
Умер Фридрих – и прогнали
Звездочета, приказали
Изломать его дворец.
Я прощался с ним, – мудрец
0 Был спокоен. «Жаль, ей-богу, –
Снарядив его в дорогу,
Я сказал. – Вам до конца
Жить бы здесь! Теперь такого
Не добыть уж вам другого
Видозвездного дворца!
Просто – храм был!» Он рукою
Тут махнул мне и сказал:
«Этот храм всегда со мною!» –
И на небо указал.
1 Грустно было мне. Остался
Я как будто сиротой.
После ночью просыпался,
Смотришь – нет уж башни той,
Где и сон клонил, бывало;
Тут – не спится, дашь глазам
Чуть лишь волю, – те – к звездам!
Все знакомки ведь! Немало
Я их знал по именам,
Да забыл теперь; и входит
Дума в голову: наводит,
Чай, теперь свой зоркий глаз
Там он, звездочки, на вас!
На которую – не знаю…
Вот смотрю и выбираю, –
А узнать дай силу бог, –
Так бы вот и впился глазом,
Чтоб смотреть с ним вместе – разом;
Может, я б ему подмог
И отсюда!.. Глупой мысли
Не посмейтесь, господа!» –
И рассказчик смолк тогда,
Две слезы с ресниц нависли
И слились исподтишка
По морщинам старика.
Между 1842 и 1850
Город вечный! Город славный!
Представитель всех властей!
Вождь когда-то своенравный,
Мощный царь самоуправный
Всех подлунных областей!
Рим – отчизна Сципионов,
Рим – метатель легионов,
Рим – величья образец,
В дивной кузнице законов
С страшным молотом кузнец!
Полон силы исполинской,
Ты рубил весь мир сплеча
И являл в руке воинской
Всемогущество меча.
Что же? С властию толикой
Как судьба тебя вела?
Не твоим ли, Рим великой.
Лошадь консулом была?
Не средь этого ль Сената –
В сем чертоге высших дел –
Круг распутниц, жриц разврата
Меж сенаторов сидел?
И не твой ли венценосный
Царь – певун звонкоголосный
Щеки красил и белил,
И, рядясь женообразно,
Средь всеобщего соблазна
Гордо замуж выходил,
Хохотал, и пел, и пил,
И при песнях, и при смехе
Жег тебя, и для потехи,
В Тибре твой смиряя пыл,
Недожженного топил,
И, стреляя в ускользнувших,
Добивал недотонувших,
Недостреленных травил?
Страшен был ты, Рим великой,
Но не спасся, сын времен,
Ты от силы полудикой
Грозных севера племен.
Из лесов в твои границы
Гость косматый забежал –
И воскормленник волчицы
Под мечом медвежьим пал.
Город вечный! Город славный!
Крепкий меч твой, меч державный
Не успел гиганта спасть, –
Меч рассыпался на части, –
Но взамен стальной сей власти
Ты явил другую власть.
Невещественная сила –
Сила Римского двора
Ключ от рая захватила
У апостола Петра.
Новый Рим стал с небом рядом,
Стал он пастырем земли,
Целый мир ему был стадом,
И паслись с поникшим взглядом
В этой пастве короли
И, клонясь челом к подножью
Властелина своего,
С праха туфли у него
Принимали милость божью
Иль тряслись морозной дрожью
Под анафемой его.
Гроб господен указуя,
И гремя, и торжествуя,
Он сказал Европе: «Встань!
Крест на плечи! меч во длань!»
И Европа шла на брань
В Азию, подобно стаду,
Гибнуть с верою немой
Под мечом и под чумой.
Мнится, папа, взяв громаду
Всей Европы вперегиб,
Эту ношу к небу вскинул,
И на Азию низринул,
И об гроб Христов расшиб;
Но расшибенное тело,
Исцеляясь, закипело
Новой жизнию, – а он
Сам собой был изнурен –
Этот Рим. – С грозой знакомый,
Мир узрел свой тщетный страх:
Неуместны божьи громы
В человеческих руках.
Пред очами света, явно,
Римских пап в тройном венце –
Пировал разврат державный
В грязном Борджиа лице.
Долго в пасть любостяжаний
Рим хватал земные дани
И тучнел от дольних благ,
За даянья отпирая
Для дающих двери рая.
Всё молчало, – встал монах,
Слабый ратник августинской,
Против силы исполинской,
И сильней была, чем меч,
0 Ополчившегося речь, –
И, ревнуя к божьей славе,
Рек он: «Божью благодать
Пастырь душ людских не вправе
Грешным людям продавать».
Полный гнева, полный страха,
Рим заслышал речь монаха,
И проклятьем громовым
Грозно грянул он над ним;
Но неправды обличитель
1 Вновь восстал, чтобы сказать:
«Нам божественный учитель
Не дал права проклинать».
Город вечный! – Чем же ныне,
Новой властию какой –
Ты мечом иль всесвятыней
Покоряешь мир людской?
Нет! пленять наш ум и чувства
Призван к мирной ты судьбе,
Воссияла мощь искусства,
Власть изящного в тебе.
В Капитолий свой всечтимый
На руках ты Тасса мчал
И бессмертья диадимой
Полумертвого венчал.
Твой гигант Микель-Анжело
Купол неба вдвинул смело
В купол храма – в твой венец.
Брал он творческий резец –
И, приемля все изгибы
И величия печать, –
Беломраморные глыбы
Начинали вдруг дышать;
Кисть хватал – и в дивном блеске
Глас: «Да будет!» – эта кисть
Превращала через фрески
В изумительное: «Бысть».
Здесь твой вечный труд хранится,
Перуджино ученик,
Что писал не кистью, мнится,
Но молитвой божий лик;
Мнится, ангел, вея лаской,
С растворенной, небом краской
С высоты к нему спорхнул –
И художник зачерпнул
Смесь из радуг и тумана
И на стены Ватикана,
Посвященный в чудеса,
Взял и бросил небеса.
Рим! ты много крови пролил
И проклятий расточил,
Но творец тебе дозволил,
Чтоб, бессмертный, ты почил
На изящном, на прекрасном,
В сфере творческих чудес.
Отдыхай под этим ясным,
Чудным куполом небес!
И показывай вселенной,
Как непрочны все мечи,
Как опасен дух надменный, –
И учи ее, учи!
Покажи ей с умиленьем
Santo padre своего,
Как святым благословеньем
Поднята рука его!
Прах развалин Колизея
Чужеземцу укажи:
«Вот он – прах теперь! – скажи. –
Слава богу!» – Мирно тлея,
Бойня дикая молчит.
Как прекрасен этот вид,
Потому, что он печален
И безжизнен, – потому,
Что безмолвный вид развалин
Так приличен здесь всему,
В чем, не в честь былого века,
Видно зверство человека.
Пылью древности своей,
Рим, о прошлом проповедуй,
И о смерти тех людей
Наставительной беседой
Жить нас в мире научи,
Покажи свои три власти,
И, смирив нам злые страсти,
Наше сердце умягчи!
Чтоб открыть нам благость божью,
Дать нам видеть божество, –
Покажи над бурной ложью
Кротких истин торжество!
1852 или 1853
Его не стало… Нет светила русской сцены –
Первослужителя скорбящей Мельпомены.
Плачь, муза сирая, – его уж в мире нет.
Фингал, Донской, Ермак, Людовик, Лир, Гамлет,
Цари, что из гробов им к жизни вызывались,
Вторичной смертию все ныне в нем скончались. –
Здесь ревностный денщик великого Петра,
Там бешеный игрок, ревнивый мавр вчера,
Сегодня он – король, вождь ратный иль посланник,
А завтра – нищий, раб, безумец иль изгнанник,
Там в пышной мантии, а тут в лохмотьях весь,
Но истинный артист везде – и там, и здесь,
С челом, отмеченным печатаю таланта;
Везде в нем видел мир глашатая-гиганта,
В игре, исполненной и чувства и ума,
Везде он был наш Кин, наш Гаррик, наш Тальма,
Мне видится театр. Все полны ожиданья.
Вдруг – поднят занавес – и взрыв рукоплесканья
Раздался, – это ты, ты вышел, исполин!
Обдуман каждый шаг, ряды живых картин –
Его движения и каждый взмах десницы;
В бровях – густая мгла, гроза – из-под ресницы.
Он страшен. На лице великость адских мук.
В его гортани мрет глухих рыданий звук,
Волнуемая грудь всем слышимо клокочет,
И в хохоте его отчаянье хохочет.
Он бледен, он дрожит – и пена на устах,
И, судорожно сжав в трепещущих перстах
Сосуд с отравою, он пьет… в оцепененье
Следите вы его предсмертное томленье –
Изнемогает… пал… Так ломит кедр гроза.
Он пал, с его чела вам смотрит смерть в глаза,
Спускают занавес. Как бурные порывы:
«Его! Его! Пусть нам он явится! Сюда!»
Нет, люди, занавес опущен навсегда,
Кулисы вечности задвинулись. Не выйдет!
На этой сцене мир его уж не увидит.
Нет! – Смерть, которую так верно он не раз
Во всем могуществе изображал для вас,
Соделала его в единый миг случайный
Адептом выспренним своей последней тайны.
Прости, собрат-артист! Прости, со-человек!
С благословением наш просвещенный век
На твой взирает прах несуеверным оком
И мыслит: ты служил на поприще высоком,
Трудился, изучал язык живых страстей,
Чтоб нам изображать природу и людей
И возбуждать в сердцах возвышенные чувства;
Ты жег свой фимиам на алтаре искусства
И путь свой проходил, при кликах торжества,
Земли родимой в честь и в славу божества.
Середина марта 1853
От берегов тревожных Сены,
Предвозвещенная молвой,
Верховной жрицей Мельпомены
Она явилась над Невой.
Старик Расин взрывает недра
Своей могилы и глядит, –
Его истерзанная Федра
В венце бессмертия стоит,
Гнетома грузом украшений,
Преступной страстью сожжена,
И средь неистовых движений
Античной прелести полна.
То, мнится, мрамор в изваянье
Пигмалионовски живой
Томится в страстном истязанье
Пред изумленною толпой.
Из жарких уст волной певучей
Течет речей волшебный склад,
То, металлически гремучий,
Он, раздробленный в прах летучий,
Кипит и бьет, как водопад,
То, просекаясь знойным криком,
Клокочет он в избытке сил,
То замирает в гуле диком
И веет таинством могил.
Вот дивный образ Гермионы!
Как отголоски бурь в глуши,
Широкозвучны эти стоны
Пронзенной ревностью души,
Один лишь раз, и то ошибкой,
Надежда вспыхнула на миг,
И гордой греческой улыбкой
Прекрасный озарился лик, –
И вновь ударом тяжкой вести
Елены дщерь поражена –
Вся пламенеет жаждой мести, –
Троянка ей предпочтена.
Как вид подрытого утеса.
Что в бездну моря смотрит косо,
Чело громадное склоня,
Спокойно страшен звук вопроса:
«Орест! Ты любишь ли меня?»
Под скорбным сердцем сжаты слезы:
«Отмсти! Восстань за свой кумир!
Лети! Рази! Разрушь весь мир!»
Взор блещет молнией угрозы –
Дрожи, дрожи, несчастный Пирр!
В глухих раскатах голос гнева
Мрет, адской гибелью гудя;
Ужасна царственная дева,
Как Эвменида… Уходя,
Она, в последнем вихре муки,
Исполнясь мощи роковой,
Змеисто взброшенные руки
Взвила над гневной головой –
И мчится – с полотна текущей
Картиной – статуей бегущей –
Богиней кары громовой.
И при захваченных дыханьях
Театра, полного огнем,
При громовых рукоплесканьях
Всего, что жизнью дышит в нем,
Зашевелился мир могильный,
Отверзлась гробовая сень…
Рашель! Твоей игрой всесильной
Мне зрится вызванная тень:
Наш трагик, раннею кончиной
От нас оторванный, восстал
И, устремив свой взор орлиный
На твой триумф, вострепетал.
Он близ тебя заметил место,
Где б ты могла узреть его
В лице Тезея, иль Ореста,
Иль Ипполита твоего.
1853 или 1854
На Руси, немножко дикой,
И не то чтоб очень встарь,
Был на царстве Царь Великой:
Ух, какой громадный царь!
Так же духом он являлся,
Как и телом, – исполин,
Чудо – царь! – Петром он звался,
Алексеев был он сын.
Мнится, бог изрек, державу
Дав гиганту: «Петр еси –
И на камени сем славу
Я созижду на Руси».
Много дел, зело успешных,
Тем царем совершено.
Им заложено в «потешных»
Войска дивного зерно.
Взял топор – и первый ботик
Он устроил, сколотил,
И родил тот ботик – флотик,
Этот флотик – флот родил.
Он за истину прямую
Дерзость дерзкому прощал,
А за ложь, неправду злую
Живота весьма лишал, –
А иному напоминки
Кой о чем, начистоту,
Делал с помощью дубинки
Дома, в дружеском быту.
Пред законом исполина
Все стояли на ряду;
Сын преступен – он и сына
Предал смертному суду.
А под совести порукой
Правдой тычь не в бровь, а в глаз,
И, как Яков Долгорукой,
Смело рви царев указ!
Царь вспылит, но вмиг почует
Силу истины живой, –
И тебя он расцелует
За порыв правдивый твой.
И близ жаркой царской груди
Были люди хороши,
Люди правды, чести люди,
Люди сердца и души:
Друг – Лефорт, чей гроб заветный
Спрыснут царской был слезой,
Шереметев – муж советный,
Князь Голицын – боевой, –
Князь Голицын – друг победам,
Личный недруг Репнину,
Пред царем за дело с шведом
Тяжко впавшему в вину.
Левенгаупта без пощады
Бьет Голицын, весь – война.
«Князь! Проси себе награды!»
– «Царь, помилуй Репнина!»
Царь с Данилычем вел дружбу,
А по службе – всё в строку,
Спуску нет, – сам начал службу
Барабанщиком в полку.
Под протекциею женской
Не проскочишь в верхний сан!
Царь и сам Преображенской
Стал недаром капитан.
Нет! – Он бился под Азовом,
Рыскал в поле с казаком
И с тяжелым и суровым
Бытом воина знаком.
Поли воинственной стихии,
Он велел о той поре
Только думать о России
И не думать о Петре.
И лишь только отвоюет –
Свежим лавром осенен,
Чинно князю рапортует
Ромодановскому он.
И, вступая постепенно
В чин за чином, говорил:
«Князь-де милостив отменно,
Право, я не заслужил».
В это время Русь родная,
Средь неведения тьмы,
Чернокнижье проклиная,
Книг боялась, как чумы,
Не давалась просвещенью,
Проживала как пришлось
И с славянской доброй ленью
Всё спускала на авось, –
И смотрела из пеленок,
Отметаема людьми,
Как подкинутый ребенок
У Европы за дверьми.
«Как бы к ней толкнуться в двери
И сказать ей не шутя,
Что и мы, дескать, не звери, –
Русь – законное дитя!
Как бы в мудрость иноземнее
Нам проникнуть? – думал он. –
Дай поучимся у немцев!
Только первый шаг мудрен».
Сердце бойко застучало –
Встал он, время не губя:
«На Руси всему начало –
Царь, – начну же я с себя!»
И с ремесленной науки
Начал он, и, в деле скор,
Крепко в царственные руки
Взял он плотничий топор.
С бодрым духом в бодром тела
Славно плотничает царь;
Там успел в столярном деле,
Там – глядишь – уж и токарь.
К мужику придет: «Бог помочь!»
Тот трудится, лоб в поту.
«Что ты делаешь, Пахомыч?»
– «Лапти, батюшка, плету,
Только дело плоховато, –
Ковыряю как могу,
Через пятое в десято».
– «Дай-ка, я те помогу!»
Сел. Продернет, стянет дырку, –
Знает, где и как продеть,
И плетет в частоковырку,
Так, что любо поглядеть.
В поле к праздному владельцу
Выйдет он, найдет досуг,
И исправит земледельцу.
Борону его и плуг.
А на труд свой с недоверьем
Сам всё смотрит. «Нет, пора
Перестать быть подмастерьем!
Время выйти в мастера».
И, покинув царедворский
Штат, и чин, и скипетр свой,
Он поехал в край заморский.
«Человек-де я простой –
Петр Михайлов, плотник, слесарь,
Подмастерье», – говорит.
А на царстве там князь-кесарь
Ромодановский сидит,
Федор Юрьич. – Он ведь спросит
От Петра и то и се, –
И рапортом он доносит
Князю-кесарю про всё.
«Вот, – он пишет, – дело наше
Подвигается, тружусь,
И о здравье Вашем, Ваше
Я Величество, молюсь».
И припишет вдруг: «Однако
Всё я знаю, не дури!
Не грызи людей, собака!
Худо будет, князь, смотри!»
Навострившись у голландцев,
Заглянув и в Альбион,
У цесарцев, итальянцев
Поучился также он.
Стал он мастер корабельный,
И на всё горазд притом:
Он и врач довольно дельный,
И хирург, и анатом,
Физик, химик понемногу,
И механик неплохой, –
И в обратную дорогу
Снарядился он домой.
Для уроков же изустных,
Что он Руси дать желал,
Он учителей искусных
Ей из-за моря прислал.
Полно втуне волочиться!
Дворянин! Сади сынка
Букве, цифири учиться,
Землемерию слегка!
Только все успехи плохи
И ученье ни к чему.
Русский смотрит: скоморохи
В немцах видятся ему, –
И учителям не хочет
Верить, что ни говори,
Немец, думает, морочит:
Все фигляры! штукари!
Всё в них странно, не по-русски.
Некрещеный всё народ!
Нос табачный, платья узки,
Да и ходят без бород.
Как им верить? Кто порука?
И – не к ночи говоря –
Козни беса – их наука!
Изурочили царя.
И державный наш работник
Посмотрел, похмурил взор,
Снова вспомнил, что он плотник,
Да и взялся за топор.
Надо меру взять иную!
Русь пригнул он… быть беде!
И хватил ее, родную,
Топором по бороде:
Отскочила! – Брякнул, звякнул
Тот удар… легко ль снести?
Русский крякнул, русский всплакнул:
Эх, бородушка, прости!
Кое-где и закричали:
«Как? Да видано ль вовек?»
Тсс… молчать! – И замолчали –
Что тут делать? – Царь отсек.
И давай рубить он с корня:
Роскошь прочь! Кафтан с плеча!
Прочь хоромы, пышность, дворня!
Прочь и бархат и парча!
Раззолоченные тряпки,
Блестки – прочь! Всё в печь вались!
Скидывай собольи шапки!
Просто – немцем нарядись!
Царь велел. Слова коротки.
Простоты ж пример в глазах;
Сам, подкинув он подметки,
Ходит в старых сапогах.
Из заветных, тайных горниц,
Из неведомых светлиц
Вывесть велено затворниц –
И девиц, и молодиц.
В ассамблею! – Душегрейки
С плечдолой! Таков приказ.
Страх подумать: белы шейки,
Белы плечи напоказ!
Да чего? – Полгруди видно,
Так и в танец выходи!
Идут, жмурятся… так стыдно!
Ручки к глазкам – не гляди!
А приказу всё послушно.
Женки слезы трут платком,
Царь же потчует радушно
Муженьков их табаком.
Табакерки! Трубки! – В глотку
Хоть не лезет, а тяни!
Порошку возьми щепотку –
В нос пихни, нюхни, чихни!
Тянут, нюхают. Ну, зелье!
Просто одурь от него.
Эко знатное веселье! –
А привыкнешь – ничего –
Сам попросишь. – В пляс голландский,
Хоть не хочется, иди!
Эй ты там, сынок дворянский!
Выходи-ка, выходи!
«Lieber Augustin» – по звуку
На немецкий лад кружи!
Откружил – ступай в науку!
А научишься – служи!
Мало дома школьных храмин –
За границу поезжай!
А воротишься – экзамен
Царь задаст, не оплошай!
Сам допросит, выложь знанья –
Цифирь, линии, круги!
А не сдержишь испытанья –
И жениться не моги!
Не позволит! – Оглянулся:
Он уж там – и снова весь
Мысль и дело, – покачнулся,
Задремал ты – он уж здесь.
Там нашел он ключ целебный,
Там – серебряный рудник,
Там устроил дом учебный,
Там богатств открыл родник,
Там взрывает камней груду,
Там дворян зовет на смотр, –
А меж тем наука всюду,
И в науке всюду Петр –
Рыщет взглядом, сводит брови…
Там – под Нарвой храбрый швед
Учит нас ценою крови
Трудной алгебре побед.
Научились. Под Полтавой
Вот он грозен и могуч!
Голос – гром, глаза – кровавый
Выблеск молнии из туч.
Враг разбит. Победа наша!
И сподвижник близ него –
Князь Данилыч Алексаша,
Славный Меншиков его.
От добра пришлось и к худу:
Смелый царь вступил на Прут,
И – беда случись: отвсюду
Злые турки так и прут.
Окружили. Дело круто.
Торжествует сопостат, –
И Великий пишет с Прута
В свой встревоженный Сенат:
«Не робеть! – Дела плохие.
Жизнь Петру недорога.
Что тут Петр? Важна Россия.
Петр ей так, как вы, слуга.
Только б чести не нарушить!
Против чести что коль сам
Скажет Петр – Петра не слушать!
То не царь уж скажет вам.
Плен грозит. За выкуп много
Коль потребуют враги –
Не давать! Держаться строго!
Деньгу крепко береги!»
Но спасает властелина
И супруга своего
Черна бровь – Екатерина,
Катя чудная его.
Хитрый путь она находит,
Клонит к миру визиря
И из злой беды выводит
Изумленного царя.
Гнев ли царский на раската,
Царь Данилычем взбешен, –
Казнь ему! Данилыч к Кате,
Та к царю – и князь прощен.
Раз, заметив захолустье,
Лес, болотный уголок,
Глушь кругом, – при невском устье
Заложил он городок.
Шаток грунт, да сбоку море,
Расхлестнем к Европе путь!
Эта дверь не на затворе.
Дело сладим как-нибудь.
Нынче сказана граница,
Завтра – срублены леса,
Чрез десяток лет – столица,
Через сотню – чудеса!
Смерть смежила царски очи,
Но бессмертные дела,
Но следы гигантской мочи
Русь в наследье приняла.
И в тот век лишь взор попятишь –
Всё оттоль глядит добром,
И доселе что ни схватишь –
Откликается Петром, –
И петровскую стихию
Носим в русской мы крови
Так, что матушку Россию
Хоть «Петровией» зови!
А по имени любовно
Да по батюшке назвать,
Так и выйдет: «Русь Петровна», –
Так извольте величать!
Всюду дум его рассадник, –
И прекрасен над рекой
Этот славный «Медный всадник»
С указующей рукой.
Так державно, так престольно
Он глядит на бег Невы,
Что подходишь – и невольно
Рвется шапка с головы.
Под стопами исполина
Золотые письмена
Зри: «Петру – Екатерина» –
И пойми: Ему – Она!
И, на лик его взирая,
С сладким трепетом в груди,
Кончи: «Первому – Вторая» –
И без шапки проходи!
1855
Не унывай! Все жребии земные
Изменчивы, о дивная в землях!
Твоих врагов успехи временные
Пройдут, как дым, – исчезнут, яко прах.
Всё выноси, как древле выносила,
И сознавай, что в божьей правде сила,
А не в слепом движении страстей,
Не в золоте, не в праздничных гремушках,
Не в штуцерах, не в дальнометных пушках
И не в стенах могучих крепостей.
Да, тяжело… Но тяжелей бывало,
А вышла ты, как божий день, из тьмы;
Терпела ты и в старину немало
Различных бурь и всякой кутерьмы.
От юных дней знакомая с бедами,
И встарь ты шла колючими путями,
Грядущего зародыши тая,
И долгого терпения уроки
Внесла в свои таинственные строки
Суровая История твоя.
Ты зачат был от удали норманнской
(Коль к твоему началу обращусь),
И мощною утробою славянской
Ты был носим, младенец чудный – Рус,
И, вызванный на свет к существованью,
Европе чужд, под Рюриковой дланью
Сперва лежал ты пасынком земли,
Приемышем страны гиперборейской,
Безвестен, дик, за дверью европейской,
Где дни твои невидимо текли.
И рано стал знаком ты с духом брани,
И прыток был ребяческий разбег;
Под Игорем с древлян сбирал ты дани,
Под Цареград сводил тебя Олег,
И, как ведром водицу из колодца,
Зачерпывал ты шапкой новгородца
Днепровский вал, – и, ловок в чудесах,
Преград не зря ни в камнях, ни в утесах,
Свои ладьи ты ставил на колесах
И посуху летел на парусах.
Ты подрастал. Уж сброшена пеленка,
Оставлена дитятей колыбель;
Ты на ногах, пора крестить ребенка!
И вот – Днепра заветная купель
На греческих крестинах расступилась,
И Русь в нее с молитвой погрузилась.
Кумиры – в прах! Отрекся и от жен
Креститель наш – Владимир, солнце наше,
Хоть и вздохнул: «Зело бо жен любяще», –
И браком стал с единой сопряжен.
И ввергнут был в горнило испытаний
Ты – отрок – Рус. В начале бытия
На двести лет в огонь домашних браней
Тебя ввели удельные князья:
Олегович, Всеславич, Ярославич,
Мстиславич, Ростиславич, Изяславич, –
Мозг ныл в костях, трещала голова, –
А там налег двухвековой твой барин.
Тебе на грудь – неистовый татарин,
А там, как змей, впилась в тебя Литва.
Там Рим хитрил, но, верный православью,
Ты не менял восточного креста.
От смут склонил тебя к однодержавью
Твой Иоанн, рекомый «Калита».
Отбился ты и от змеи литовской,
И крепнуть стал Великий князь Московской,
И, осенен всевышнего рукой,
Полки князей в едину рать устроив,
От злых татар герой твой – вождь героев –
Святую Русь отстаивал Донской.
И, первыми успехами венчанна,
Русь, освежась, протерла лишь глаза,
Как ей дались два мощных Иоанна:
Тот – разум весь, сей – разум и гроза, –
И, под грозой выдерживая опыт,
Крепясь, молясь и не вдаваясь в ропот,
На плаху Рус чело свое клонил,
А страшный царь, кроваво-богомольный,
Терзая люд и смирный и крамольный,
Тиранствовал, молился и казнил.
Лишь только дух переводил – и снова
Пытаем был ты, детствующий Рус, –
Под умною опекой Годунова
Лишь выправил ты бороду и ус
И сел было с указкою за книжку,
Как должен был за Дмитрия взять Гришку,
А вслед за тем с ватагою своей
Вор Тушинский казацкою тропинкой
На царство шел с бесстыдною Маринкой –
Сей польскою пристяжкой лжецарей.
И то прошло. И, наконец, указан
России путь божественным перстом:
Се Михаил! На царство в нем помазан
Романовых благословенный дом.
И се – восстал гигант-образователь
Родной земли, ее полусоздатель
Великий Петр. Он внутрь и вне взглянул
И обнял Русь: «Здорово, мол, родная!» –
И всю ее от края и до края
Встряхнул, качнул и всю перевернул, –
Обрил ее, переодел и в школу
Ее послал, всему поиаучил;
«Да будет!» – рек, – и по его глаголу
Творилось всё, и русский получил
Жизнь новую. Хоть Руси было тяжко,
Поморщилась, покорчилась, бедняжка,
Зато потом как новая земля
Явилась вдруг, оделась юной славой,
Со шведами схватилась под Полтавой
И бойкого зашибла короля.
И побойчей был кое-кто, и, глядя
На божий мир, весь мир он с бою брал, –
То был большой, всезнаменитый дядя,
Великий вождь, хоть маленький капрал;
Но, с малых лет в гимнастике страданий
Окрепший, росс не убоялся брани
С бичом всех царств, властителем властей,
С гигантом тем померялся он в силах,
Зажег Москву и в снеговых могилах
Угомонил непризванных гостей.
И между тем как на скалах Елены
Утихло то, что грозно было встарь,
Торжественно в стенах всесборной Вены
Европе суд чинил наш белый царь,
И где ему внимали так послушно –
Наш судия судил великодушно.
Забыто всё. Где благодарность нам?
«Вы – варвары!» – кричат сынам России
Со всех сторон свирепые витии,
И враг летит по всем морским волнам.
Везде ты шла особою дорогой,
Святая Русь, – давно ль средь кутерьмы
На Западе, охваченном тревогой,
Качалось всё? – Спокойны были мы,
И наш монарх, чьей воли непреклонность
Дивила мир, чтоб поддержать законность,
По-рыцарски извлек свой честный меч.
За то ль, что с ним мы были бескорыстны,
Для Запада мы стали ненавистны?
За то ль хотят на гибель нас обречь?
В пылу войны готовность наша к миру
Всем видима, – и видимо, как есть,
Что схватим мы последнюю секиру,
Чтоб отстоять земли родимой честь.
Не хочет ли союзничество злое
Нас покарать за рыцарство былое,
Нам доказать, что нет священных прав,
Что правота – игрушка в деле наций,
Что честь знамен – добавок декораций
В комедиях, в трагедиях держав?
Или хотят нас просветить уроком,
Нам показать, что правый, честный путь
В политике является пороком
И что людей и совесть обмануть –
Верх мудрости? – Нет! Мы им не поверим.
Придет конец невзгодам и потерям, –
Мы выдержим – и правда верх возьмет.
Меж дел людских зла сколько б ни кипело –
Отец всех благ свое проводит дело,
И он один уроки нам дает.
Пусть нас зовут врагами просвещенья!
Со всех трибун пускай кричат, что мы –
Противники всемирного движенья,
Поклонники невежественной тьмы!
Неправда! Ложь! – К врагам готовы руку
Мы протянуть, – давайте нам науку!
Уймите свой несправедливый шум!
Учите нас, – мы вам «спасибо» скажем;
Отстали мы? Догоним – и докажем,
Что хоть ленив, но сметлив русский ум.
Вы хитростью заморскою богаты,
А мы спроста в открытую идем,
Вы на словах возвышенны и святы,
А мы себя в святых не сознаем.
Порой у нас (где ж люди к злу не падки?)
Случаются и английские взятки,
И ловкости французской образцы
В грабительстве учтивом или краже;
А разглядишь – так вы и в этом даже
Великие пред нами мудрецы.
Вы навезли широкожерлых пушек,
Громадных бомб и выставили рать,
Чтоб силою убийственных хлопушек
Величие России расстрелять;
Но – вы дадите промах. Провиденье
Чрез вас свое дает нам наставленье,
А через нас самих вас поразит;
Чрез вас себя во многом мы исправим,
Пойдем вперед и против вас поставим
Величия усиленного щит.
И выстрелы с той и другой стихии
Из ваших жерл, коли на то пошло,
Сразят не мощь державную России,
А ваше же к ней привитое зло;
И, крепкие в любви благоговейной,
Мы пред царем сомкнёмся в круг семейной,
И всяк сознай, и всяк из нас почуй
Свой честный долг! – Царя сыны и слуги –»
Ему свои откроем мы недуги
И скажем: «Вот! Родимый наш! Врачуй!»
И кто из нас или нечестный воин,
Иль гражданин, но не закона страж,
Мы скажем: «Царь! Он Руси не достоин,
Изринь его из круга, – он не наш».
Твоя казна да будет нам святыня!
Се наша грудь – Отечества твердыня,
Затем что в ней живут и бог и царь,
Любовь к добру и пламенная вера!
И долг, и честь да будут – наша сфера!
Монарх – отец, Отечество – алтарь!
Не звезд одних сияньем лучезарен,
Но рвением к добру страны родной,
Сановник наш будь истинный боярин,
Как он стоит в стихах Ростопчиной!
Руководись и правдой и наукой,
И будь второй князь Яков Долгорукой!
Защитник будь вдовства и сиротства!
Гнушайся всем, что криво, низко, грязно!
Будь в деле чужд Аспазий, Фрин соблазна,
Друзей, связей, родства и кумовства!
И закипят гигантские работы,
И вырастет богатство из земли,
И явятся невиданные флоты,
Неслыханных размеров корабли,
И миллионы всяческих орудий,
И явятся – на диво миру – люди, –
И скажет царь: «Откройся свет во мгле
И мысли будь широкая дорога,
Затем что мысль есть проявленье бога
И лучшая часть неба на земле!»
Мы на тебя глядим, о царь, – и тягость
С унылых душ снимает этот взгляд.
Над Русью ты – увенчанная благость,
И за тебя погибнуть каждый рад.
Не унывай, земля моя родная,
И, прошлое с любовью вспоминая,
Смотри вперед на предлежащий век!
И верь, – твой враг вражду свою оплачет
И замолчит, уразумев, что значит
И русский бог, и русский человек.
Октябрь 1855
Мне памятно: как был ребенком я –
Любил я сказки; вечерком поране
И прыг в постель, совсем не для спанья,
А рассказать чтобы успела няня
Мне сказку. Та, бывало, и начнет
Мне про Иван-царевича. «Ну вот, –
Старушка говорит, – путем-дорогой
И едет наш Иван-царевич; конь
Золотогривый и сереброногой –
Дым из ушей, а из ноздрей огонь –
Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась
Дорожка-то: одна тропа пустилась
Направо, вдаль, через гористый край;
Другая же тропинка своротилась
Налево – в лес дремучий, – выбирай!
А тут и столб поставлен, и написан
На нем наказ проезжему: пустись он
Налево – лошадь сгинет, жив ездок
Останется; направо – уцелеет
Лихой золотогрив, сереброног,
А ездоку смерть лютая приспеет.
Иван-царевич крепко приуныл:
Смерть жаль ему коня-то; уж такого
Ведь не добыть, он думает, другого,
А всё ж себя жаль пуще, своротил
Налево», – и так далее; тут бреду
Конец не близко, много тут вранья,
Но иногда мне кажется, что я
Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду –
И, вдумавшись, в той сказке нахожу
Изрядный толк. Вот я вам расскажу,
Друзья мои, не сказку и не повесть,
А с притчей быль. Извольте: я – ездок,
А конь золотогрив, сереброног –
То правда божья, истина да совесть.
И там и здесь пути раздвоены –
Налево и направо. Вот и станешь, –
Которой же держаться стороны?
На ту посмотришь да на эту взглянешь.
Путь честный – вправо: вправо и свернешь,
Коль правоту нелицемерно любишь,
Да тут-беда! Тут сам себя погубишь
И лишь коня бесценного спасешь.
Так мне гласит и надпись у распутья.
Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я
Направо – в гору, в гору – до небес…
Да думаешь: что ж за дурак я? Эво!
Себя губить! – Нет! – Повернул налево,
Да и давай валять в дремучий лес!
Между 1850 и 1856
Стянут цепию железной,
Кто с бессмертьем на челе
Над разинутою бездной
Пригвожден к крутой скале?
То Юпитером казнимый
С похитительного дня –
Прометей неукротимый,
Тать небесного огня!
Цепь из кузницы Вулкана
В члены мощного титана
Вгрызлась, резкое кольцо
Сводит выгнутые руки,
С выраженьем гордой муки
Опрокинуто лицо;
Тело сдавленное ноет
Под железной полосой,
Горный ветер дерзко роет
Кудри, взмытые росой;
И страдальца вид ужасен,
Он в томленье изнемог,
Но и в муке он прекрасен,
И в оковах – всё он бог!
Всё он твердо к небу взводит
Силу взора своего,
И стенанья не исходит
Из поблеклых уст его.
Вдруг – откуда так приветно
Что-то веет? – Чуть заметно
Крыл движенье, легкий шум,
Уст незримых легкий шепот
Прерывает тайный ропот
Прометея мрачных дум.
Это – группа нимф воздушных,
Сердца голосу послушных
Дев лазурной стороны,
Из пределов жизни сладкой
В область дольних мук украдкой
– Низлетела с вышины, –
И страдалец легче дышит,
Взор отрадою горит.
«Успокойся! – вдруг он слышит,
Точно воздух говорит. –
Успокойся – и смиреньем
Гнев Юпитера смири!
Бедный узник! Говори,
Поделись твоим мученьем
С нами, вольными, – за что
Ты наказан, как никто
Из бессмертных не наказан?
Ты узлом железным связан
И прикован на земле
К этой сумрачной скале».
«Вам доступно состраданье, –
Начал он, – внимайте ж мне
И мое повествованье
Скройте сердца в глубине!
Меж богами, в их совете,
Раз Юпитер объявил,
Что весь род людской на свете
Истребить он рассудил.
«Род, подобный насекомым!
Люди! – рек он. – Жалкий род!
Я вас молнией и громом
Разражу с моих высот.
Недостойные творенья!
Не заметно в вас стремленья
К светлой области небес,
Нет в вас выспреннего чувства,
Вас не двигают искусства,
Весь ваш мир – дремучий лес».
Молча сонм богов безгласных,
Громоносному подвластных,
Сим словам его внимал,
Все склонились – я восстал.
О, как гневно, как сурово
Он взглянул на мой порыв!
Он умолк, я начал слово:
«Грозный! ты несправедлив.
Страшный замысл твой – обида
Правосудью твоему? –
Ты ли будешь враг ему?
Грозный! Мать моя – Фемида
Мне вложила в плоть и кровь
К правосудию любовь.
Где же жить оно посмеет,
Где же место для него,
Если правда онемеет
У престола твоего?
Насекомому подобен
Смертный в свой короткий век,
Но и к творчеству способен
Этот бренный человек.
Вспомни мира малолетство!
Силы спят еще в зерне.
Погоди! Найдется средство –
И воздействуют оне».
Я сказал. Он стал ворочать
Стрелы рдяные в руках!
Гнев висел в его бровях,
0 «Я готов мой гром отсрочить!» –
Возгласил он – и восстал.
Гром отсрочен. Льется время.
Как спасти людское племя?
Непрерывно я искал.
Чем в суровой их отчизне
Двигнуть смертных к высшей жизни?
И загадка для меня
Разрешилась: дать огня!
Дать огня им – крошку света –
1 Искру в пепле и золе –
И воспрянет, разогрета,
Жизнь иная на земле.
В дольнем прахе, в дольнем хламе
Искра та гореть пойдет,
И торжественное пламя
Небо заревом зальет.
Я размыслил – и насытил
Горней пищей дольний мир, –
Искру с неба я похитил,
И промчал через эфир,
Скрыв ее в коре древесной,
И на землю опустил,
И, раздув огонь небесный,
Смертных небом угостил.
Я достиг желанной цели:
Искра миром принята –
И искусства закипели,
Застучали молота;
Застонал металл упорный
И, оставив мрак затворный,
Где от века он лежал,
Чуя огнь, из жилы горной
Рдяной кровью побежал.
Как на тайну чародея,
Смертный кинулся смотреть,
Как железо гнется, рдея,
И волнами хлещет медь.
Взвыли горны кузниц мира,
Плуг поля просек браздой,
В дикий лес пошла секира,
Взвизгнул камень под пилой;
Камень в храмы сгромоздился,
Мрамор с бронзой обручился,
И, паря над темным дном,
В море вдался волнорезом
Лес, прохваченный железом,
Окрыленный полотном.
Лир серебряные струны
Гимн воспели небесам,
И в восторге стали юны
Старцы, вняв их голосам.
Вот за что я на терзанье
Пригвожден к скале земной!
Эти цепи – наказанье
За высокий подвиг мой.
Мне предведенье внушало,
Что меня постигнет казнь,
Но меня не удержала
Мук предвиденных боязнь,
И с Юпитерова свода
Жребий мой меня послал,
Чтоб для блага смертных рода
Я, бессмертный, пострадал».
Полный муки непрерывной,
Так вещал страдалец дивный,
И, внимая речи той,
Нимфы легкие на воле
Об его злосчастной доле
Нежной плакали душой
И, на язвы Прометея,
Как прохладным ветерком,
Свежих уст дыханьем вея,
Целовали их тайком.
Между 1850 и 1856
В плену у французов – светило Алжира –
Эмир знаменитый. Содержат эмира
Они в Амбуазе, где замка стена
Крепка и надежна, – и пленник, доныне
Летавший на бурном коне по пустыне,
Уныло глядит в амбразуру окна.
И вдруг под окном, как другая денница,
Блестящая юной красою девица
Несется на белом арабском коне,
И взор – коя-нур – этот пламенник мира –
Девицею брошен в окно на эмира, –
И вспыхнула дева, и рдеет в огне.
И завтра опять проезжает, и снова
Взглянула, краснеет. Не надобно слова, –
Тут сердце открыто – смотри и читай!
Упрямится конь, но с отвагою ловкой
Наездница с поднятой гордо головкой
Его укрощает: эмир, замечай!
И смотрит он, смотрит, с улыбкой любуясь,
Как милая скачет, картинно рисуясь;
Блеснул в его взоре невольный привет,
Замеченный ею… Как быстро и круто
Она повернула! – Такая минута
И в сумраке плена для пленника – свет,
Сн сам уже ждет ее завтра, и взгляды
Кидает в окно, в ожиданье отрады,
И светлым явленьем утешен опять;
Но ревностью зоркой подмечена скоро
Цель выездов девы, – и строгость надзора
Спешила немые свиданья прервать.
Эмир с этих пор в заключенье два года
Не мог ее видеть. Когда же свобода
Ему возвратилась, узнал он потом,
Кто та, кем бывал он так радуем, пленный,
И в память ей перстень прислал драгоценный
С исполненным кроткого чувства письмом.
«Хвала тебе, – пишет он, – ангел прелестный!
Аллах да хранит в тебе дар свой небесный –
Святую невинность! – О ангел любви!
Прими без смущенья привет иноверца!
В очах твоих – небо, ночь – в области сердца.
О, будь осторожна, в молитве живи!
О белая горлица! Бел, как лилея,
Твой конь аравийский, но лик твой белее.
Врага берегись: он и вкрадчив и тих,
Но хищен и лют, хоть прикрашен любовью:
Неопытной девы ползя к изголовью,
Он девственных прелестей жаждет твоих.
Змий хочет подкрасться и перси младые
Твои опозорить: отталкивай змия,
Доколе аллах не пошлет, как жену,
Тебя с благодатью к супружеской сени!
Прими этот перстень на память мгновений,
Блеснувших мне радостью чистой в плену.
Пред хитрым соблазном, пред низким обманом –
Сей перстень да будет тебе талисманом!
Сама ль поколеблешься ты – и тогда
Скажи себе: «Нет! Быть хочу непреклонной.
Нет, сердце, ты лжешь; пыл любви незаконной –
Напиток позора и праздник стыда».
И буди – светило домашнего круга,
Хранящая верность супругу супруга!
Будь добрая матерь и чадам упрочь
И радость, и счастье! Когда не забудешь
Священного долга – жить в вечности будешь,
Младая аллаха прекрасная дочь!»
Между 1850 и 1856
Вы правы. Рад я был сердечно
От вас услышанным словам:
Визиты – варварство, конечно!
Итак – не еду нынче к вам
И, кстати, одержу победу
Над предрассудком: ни к кому
В сей светлый праздник не поеду
И сам визитов не приму;
Святого дня не поковеркав,
Схожу я утром только в церковь,
Смиренно богу помолюсь,
Потом, с почтеньем к генеральству,
Как должно, съезжу по начальству
И крепко дома затворюсь.
Обычай истинно безумный!
Китайских нравов образец!
День целый по столице шумной
Таскайся из конца в конец!
Составив список презатейный
Своим визитам, всюду будь –
На Острову и на Литейной,
Изволь в Коломну заглянуть.
И на Песках – и там быть надо,
Будь у Таврического сада,
На Петербургской стороне,
Будь моря Финского на дне,
В пределах рая, в безднах ада,
На всех планетах, на луне!
Блажен, коль слышишь: «Нету дома»
«Не принимают». – Как огня,
Как страшной молнии и грома
Боишься длинного приема:
Изочтены минуты дня –
Нельзя терять их; полтораста
Еще осталось разных мест,
Где надо быть, тогда как часто
Несносно длинен переезд.
Рад просто никого не видеть
И всех проклясть до одного,
Лишь только б в праздник никого
Своим забвеньем не обидеть, –
Лишь только б кинуть в каждый дом
Билетец с загнутым углом,
Не видеть лиц – сих адских пугал…
Что лица? – Дело тут не в том,
А вот в чем: карточка и угол!
Лишь только б карточку швырнуть,
Ее где следует удвоить,
И тут загнуть, и там загнуть,
И совесть, совесть успокоить!
Ярлык свой бросил, хлоп дверьми:
Вот – на! – и черт тебя возьми!
Порою ветер, дождь и слякоть,
А тут визиты предстоят;
Бедняк и празднику не рад –
Чего? Приходится хоть плакать.
Вот он выходит на крыльцо,
Зовет возниц, в карманах шарит…
Лицом хоть в грязь он не ударит,
Да грязь-то бьет ему в лицо.
Дорога – ад, чернее ваксы;
Извозчик за угол скорей
На кляче тощенькой своей
Свернул – от столь же тощей таксы,
Прочтенной им в чертах лица,
К нему ревущего с крыльца.
Забрызган с первого же шага,
Пешком пускается бедняга,
И очень рад уже потом,
Когда с товарищем он в паре
Хоть как-нибудь, тычком, бочком,
На тряской держится «гитаре»:
Так называют инструмент
Хоть звучный, но не музыкальный,
Который в жизни сей печальной
Старинный получил патент
На громкий чин и титул «дрожек»,
И поглядишь – дрожит как лист,
Воссев на этот острый ножик,
Поэт убогий иль артист.
Я сам… Но, сколь нам ни привычно,
Всё ж трогать личность – неприлично
Свою тем более… Имен
Не нужно здесь; итак – NN,
Визитных карточек навьючен
Колодой целою, плывет
И, тяжким странствием измучен,
К дверям по лестнице ползет,
Стучится с робостью плебейской
Или торжественно звонит.
Дверь отперлась; привет лакейской
Как раз в ушах его гремит:
«Имеем честь, дескать, поздравить
Вас, сударь, с праздником»; молчит
Пришлец иль глухо «м-м» мычит,
Да карточку спешит оставить
Иль расписаться, а рука
Лакея, вслед за тем приветом,
И как-то тянется слегка,
0 И, шевелясь исподтишка,
Престранно действует при этом,
Как будто ловит что-нибудь
Перстами в области воздушной,
А гость тупой и равнодушный
Рад поскорее ускользнуть,
Чтоб продолжить свой трудный путь;
Он защитит, покуда в силах,
От наступательных невзгод
Кармана узкого проход,
1 Как Леонид при Фермопилах.
О, мой герой! Вперед! Вперед!
Вкруг света, вдаль по океану
Плыви сквозь бурю, хлад и тьму,
Подобно Куку, Магеллану
Или Колумбу самому,
И в этой сфере безграничной
Для географии столичной
Трудись! – Ты можешь под шумок
Открыть среди таких прогулок
Иль неизвестный закоулок,
Иль безымянный островок;
Полузнакомого припомня,
Что там у Покрова живет,
Узнать, что самая Коломня
Есть остров средь канавных вод, –
Открыть полярных стран границы,
Забраться в Индию столицы,
Сто раз проехать вверх и вниз
Через Надежды Доброй мыс.
Тут филолог для корнесловья
Отыщет новые условья,
Найдет, что русский корень есть
И слову чуждому «визиты»,
Успев стократно произнесть
Извозчику: «Да ну ж! вези ты!»
Язык наш – ключ заморских слов:
Восстань, возрадуйся, Шишков!
Не так твои потомки глупы;
В них руссицизм твоей души,
Твои родные «мокроступы»
И для визитов хороши.
Зачем же всё в чужой кумирне
Молиться нам? – Шишков! Ты прав,
Хотя – увы! – в твоей «ходырне»
Звук русский несколько дырав.
Тебя ль не чтить нам сердца вздохом,
В проезд визитный бросив взгляд
И зря, как, грозно бородат,
Маркер трактирный с «шаропёхом»
Стоит, склонясь на «шарокат»?
Но – я отвлекся от предмета,
И кончить, кажется, пора.
А чем же кончится всё это?
Да тем, что нынче со двора
Не еду я, останусь дома.
Пускай весь мир меня винит!
Пусть всё, что родственно, знакомо
И близко мне, меня бранит!
Я остаюсь. Прямым безумцем
Довольно рыскал прежде я,
Пускай считают вольнодумцем
Меня почтенные друзья,
А я под старость начинаю
С благословенного «аминь»;
Да только вот беда: я знаю –
Чуть день настанет – динь, динь, динь
Мой колокольчик, – и покою
Мне не дадут; один, другой,
И тот, и тот, и нет отбою –
Держись, Иван – служитель мой!
Ну, он не впустит, предположим;
И всё же буду я тревожим
Несносным звоном целый день,
Заняться делом как-то лень –
И всё помеха! – С уголками
Иван обеими руками
Начнет мне карточки сдавать,
А там еще, а там опять.
Как нескончаемая повесть,
Всё это скучно; изорвешь
Все эти листики, а всё ж
Ворчит визитная-то совесть,
Ее не вдруг угомонишь:
«Вот, вот тебе, а ты сидишь!»
Неловко как-то, неспокойно.
Уж разве так мне поступить,
Как некто – муж весьма достойный
Он в праздник наглухо забить
Придумал дверь, и, в полной мере
Чтоб обеспечить свой покой,
Своею ж собственной рукой
Он начертал и надпись к двери:
«Такой-то-де, склонив чело,
Визитщикам поклон приносит
И не звонить покорно просит –
Уехал в Царское Село».
И дома дал он пищу лени,
Остался целый день в тиши, –
И что ж? Потом вдруг слышит пени:
«Вы обманули – хороши!
Чрез вас мы время потеряли –
Час битый ехали, да час
В Селе мы Царском вас искали,
Тогда как не было там вас».
Я тоже б надписал, да кстати ль?
Прочтя ту надпись, как назло,
Пожалуй, ведь иной приятель
Махнет и в Царское Село!
Апрель 1856
Смотришь порою на царства земли – и сдается:
Ангел покоя по небу над миром несется,
Всё безмятежно, безбранно, трудится наука,
Знание деда спокойно доходит до внука;
В битве с невежеством только, хватая трофеи,
Борется ум человека и копит идеи,
И ополчавшийся некогда дерзко на веру
Разум смиряется, кротко сознав себе меру,
И, повергаясь во прах пред могуществом божьим,
Он, становясь в умилении веры подножьем,
Злые свои подавляет насмешки над сердцем,
С нищими духом – глядишь – стал мудрец одноверцем.
Мысли крыло распускается шире и шире.
Смотришь – и думаешь: «Есть человечество в мире.
Господи! Воля твоя над созданием буди!
Слава, всевышний, тебе, – образумились люди,
Выросли дети, шагая от века до века,
Время и мужа увидеть в лице человека!
Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?.
Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов!»
Только что эдак подумаешь с тайной отрадой –
Страшное зло восстает необъятной громадой;
Кажется, демон могучим крылом замахнулся
И пролетел над землей, – целый мир покачнулся;
Мнится, не зримая смертными злая комета,
Тайным влияньем нарушив спокойствие света,
Вдруг возмутила людей, омрачила их разум;
Зверствуют люди, и кровию налитым глазом
Смотрят один на другого, и пышут убийством,
Божий дар слова дымится кровавым витийством.
Мысли божественный дар углублен в изысканья
Гибельных средств к умножению смертных терзанья,
Брошены в прах все идеи, в почете – гремушки;
Проповедь мудрых молчит, проповедуют – пушки,
И, опьянелые в оргии дикой, народы
Цепи куют себе сами во имя свободы;
Чествуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца;
Злобствует даже поэт – сын слезы и молитвы.
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит – не нектар; святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню;
Судорог полные, бьют по струнам его руки, –
Лира его издает барабанные звуки.
«Бейтесь!» – кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором;
Сами ж, достойные правой, прямой укоризны,
Ищут поживы в утробе смятенной отчизны.
Если ж иной меж людьми проповедник восстанет
И поучительным словом евангельским грянет,
Скажет: «Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья!» –
Все на глашатая грозно подъемлют каменья,
И из отчизны грабителей каждый вострубит:
«Это – домашний наш враг; он отчизны не любит».
Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель
Скажет: «Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель.
Что его слушать? В безумье своем закоснелом
Песни поет он тогда, как мы заняты делом».
«Боже мой! Боже мой! – думаешь. – Грусть и досада!
Жаль мне тебя, человечество – бедное стадо!
Жаль…» Но окончена брань, – по домам, ратоборцы!
Слава, всевышний, тебе, – есть цари-миротворцы.
1857
Как? и ночью нет покою!
Нет, уж это вон из рук!
Кто-то дерзкою рукою
Всё мне в двери стук да стук,
«Кто там?» – брызнув ярым взглядом,
Крикнул я, – и у дверей,
Вялый, заспанный, с докладом
Появился мой лакей.
«Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?»
– «Так – бабенка – ничего».
– «Что ей нужно? Молодая?»
– «Нет, уж так себе – того».
«Ну, впусти!» – Вошла, и села,
И беседу повела,
И неробко так глядела,
Словно званая была;
Словно старая знакомка,
Не сочтясь со мной в чинах,
Начала пускаться громко
В рассужденья о делах.
Речь вела она разумно
Про движенье и застой,
Только слишком вольнодумно…
«Э, голубушка, постой!
Понимаю». После стала
Порицать весь белый свет;
На судьбу свою роптала,
Что нигде ей ходу нет;
Говорила, что приюта
Нет ей в мире, нет житья,
Что везде гонима люто…
«А! – так вот что!» – думал я.
Вот сейчас же, верно, взбросит
Взор молящий к небесам
Да на бедность и попросит:
Откажу. Я беден сам.
Только – нет! Потом так твердо
На меня направя взор,
Посетительница гордо
Продолжала разговор.
Кто б такая?.. Не из граций,
И – конечно – не из муз!
Никаких рекомендаций!
Очень странно, признаюсь.
Хоть одета не по моде,
Но – пристойно, скважин нет,
Всё заветное в природе
Платьем взято под секрет.
Кто б такая? – Напоследок
(Кто ей дал на то права?)
Начала мне так и эдак
Сыпать резкие слова,
Хлещет бранью преобидной,
Словно градом с высоты:
Ты – такой, сякой, бесстыдный! –
И давай со мной на ты.
«Ну, беда мне: нажил гостью!»
Я уж смолк, глаза склоня, –
Ни гугу! – А та со злостью
Так и лезет на меня.
«Нет сомнения нисколько, –
Я размыслил, – как тут быть?
Сумасшедшая – и только!
Как мне бабу с рук-то сбыть?
Как спровадить? – Тут извольте
Дипломатику подвесть!»
Вот и начал я: «Позвольте…
То есть… с кем имею честь?..
Кто вы? Есть у вас родные?»
А она: «Мне бог – родня.
Правда – имя мне; иные
Кличут истиной меня».
«Вы себя принарядили, –
Не узнал вас оттого;
Прежде, кажется, ходили
Просто так – безо всего».
«Да, бывало мне привычно
Появляться в наготе,
Да сказали – неприлично!
Времена пошли не те.
Приоделась. Спорить с веком
Не хочу, а всё же – нет –
Не сошлась я с человеком,
Всё меня не любит свет.
Прежде многих гнула круто
При Великом я Петре,
И порою в виде шута
Появлялась при дворе.
Царь мою прощал мне дикость
И доволен был вполне.
Чем сильнее в ком великость,
Тем сильней любовь ко мне.
Говорю, бывало, грубо
И со злостью натощак, –
Многим было и не любо,
А терпели кое-как.
Ведь и нынче без уклонок
Правдолюбья полон царь,
Да уж свет стал больно тонок
И хитер – не то что встарь.
Уж к иным теперь и с лаской
Подойдешь – кричат: «Назад!»
Что тут делать? – Раз под маской
Забралась я в маскарад, –
И, под важностью пустою
Видя темные дела,
К господину со звездою
Там я с книксом подошла.
Он зевал, а тут от скуки
Обратился вмиг ко мне,
И дрожит, и жмет мне руки;
«Ah! Beau masque! Je te connais».
«Ты узнал меня, – я рада.
С откровенностью прямой
В пестрой свалке маскарада
Потолкуем, милый мой!
Правда – я. Со мной ты знался,
Обо мне ты хлопотал,
Как туда-сюда метался
Да бессилен был и мал.
А теперь, как вздул ты перья,
Что раскормленный петух,
Стал ты чужд ко мне доверья
И к моим намекам глух.
Обо мне где слово к речи,
Там ты мастер – ух какой –
Пожимать картинно плечи
Да помахивать рукой.
Здравствуй! Вот мы где столкнулись!
Тут я шепотом, тайком
Начала лишь… Отвернулись –
И пошли бочком, бочком.
Я к другому. То был тучный,
Ловкий, бойкий на язык
И весьма благополучный
Полновесный откупщик,
С виду добрый, круглолицый…
Хвать я под руку его
Да насчет винца с водицей…
Он смеется… «Ничего, –
Говорит, – такого рода
Это дельце… не могу…
Я-де нравственность народа
Этой штучкой берегу.
Я люблю мою отчизну, –
Говорит, – люблю я Русь;
Видя сплошь дороговизну,
Всё о бедных я пекусь.
Там сиротку, там вдовицу
Утешаю. Вот – вдвоем
Хочешь ехать за границу?
Едем! – Славно поживем».
«Бог с тобою! – говорю я. –
У меня в уме не то.
За границу не хочу я,
И тебе туда на что?
Ведь и здесь тебе знакома
Роскошь всех земных столиц.
За границу! – Ведь и дома
Ты выходишь из границ.
У тебя за чудом чудо,
Дом твой золотом горит».
– «Ну так что ж? А ты откуда
Здесь явилась?» – говорит,
«Да сейчас из кабака я,
Где ты много плутней ввел».
– «Тьфу! Несносная какая!
Убирайся ж» – И пошел.
К звездоносцу-то лихому
Подошел и стал с ним в ряд.
Я потом к тому, к другому –
Нет, – и слушать не хотят:
Мы-де знаем эти сказки!
Подошла бы к одному,
Да кругом толпятся маски,
Нет и доступа к нему;
Те лишь прочь, уж те подскочут,
Те и те его хотят,
Рвут его, визжат, хохочут.
«Милый! Милый!» – говорят,
Это – нежный, легкокрылый
Друг веселья, скуки бич,
Был сын Курочкина милый,
Вечно милый Петр Ильич,
Между тем гроза висела
В черной туче надо мной, –
Те, кому я надоела,
Объяснились меж собой:
Так и так. Пошла огласка!
«Здесь, с другими зауряд,
Неприличная есть маска –
Надо вывесть, – говорят. –
Как змея с опасным жалом,
Здесь та маска с языком.
Надо вывесть со скандалом,
Сиречь – с полным торжеством,
Ишь, себя средь маскарада
Правдой дерзкая зовет!
Разыскать, разведать надо,
Где и как она живет».
Но по счастью, кров и пища
Мне менялись в день из дня,
Постоянного ж жилища
Не имелось у меня –
Не нашли. И рады были,
Что исчез мой в мире след,
И в газетах объявили:
«Успокойтесь! Правды нет;
Где-то без вести пропала,
Страхом быв поражена,
Так как прежде проживала
Всё без паспорта она
И при наглом самозванстве
Замечалась кое в чем,
Как-то: в пьянстве, и буянстве,
И шатании ночном.
Ныне – всё благополучно»,
Я ж тихонько здесь и там
Укрывалась где сподручно –
По каморкам, по углам.
Вижу – бал. Под ночи дымкой
Люди пляшут до зари.
Что ж мне так быть – нелюдимкой?
Повернулась – раз-два-три –
И на бал влетела мухой –
И, чтоб скуки избежать,
Над танцующей старухой
Завертясь, давай жужжать:
«Стыдно! Стыдно! Из танцорок
Вышла, вышла, – ей жужжу. –
С лишком сорок! С лишком сорок!
Стыдно! Стыдно! Всем скажу».
Мучу бедную старуху:
Чуть немного отлечу,
Да опять, опять ей к уху,
И опять застрекочу.
Та смутилась, побледнела.
Кавалер ей: «Ах! Ваш вид…
Что вдруг с вами?» – «Зашумело
Что-то в ухе, – говорит, –
Что-то скверное такое…
Ах, несносно! Дурно мне!»
Я ж, прервав жужжанье злое,
Поскорее – к стороне.
Подлетела к молодежи:
Дай послушаю, что тут!
И прислушалась: о боже!
О творец мой! Страшно лгут!
Лгут мужчины без границы, –
Ну, уж те на то пошли!
Как же дамы, как девицы –
Эти ангелы земли?..
Одного со мною пола!
В подражанье, верно, мне
Кое-что у них и голо, –
И как бойко лгут оне!
Лгут – и нет средь бальной речи
Откровенности следа:
Только груди, только плечи
Откровенны хоть куда!
Всюду сплетни, ковы, путы,
Лепет женской клеветы;
Платья ж пышно, пышно вздуты
Полнотою пустоты.
Ложь – в глазах, в рукопожатьях, –
Ложь – и шепотом, и вслух!
Там – ломбардный запах в платьях,
В бриллиантах тот же дух.
В том углу долгами пахнет,
В этом – взятками несет,
Там карман, тут совесть чахнет;
Всех змей роскоши сосет.
Вот сошлись в сторонке двое.
Разговор их: «Что вы? как?»
– «Ничего». – «Нет – что такое?
Вы невеселы». – «Да так –
Скучно! Денег нет, признаться».
– «На себя должны пенять, –
Вам бы чем-нибудь заняться!»
– «Нет, мне лучше бы занять».
Там – девицы. Шепот: «Нина!
Как ты ласкова к тому!..
Разве любишь? – Старичина!
Можно ль чувствовать к нему?..»
«Quelle idee, ma chere! Он сходен
С чертом! Гадок! Вижу я –
Для любви уж он не годен,
А годился бы в мужья!»
Тошно стало мне на бале, –
Всё обман, как погляжу, –
И давай летать по зале
Я с жужжаньем – жу-жу-жу, –
Зашумела что есть духу…
Тут поднялся ропот злой –
Закричали: «Выгнать муху!»
И вошел лакей с метлой.
Я ж, все тайны обнаружив, –
Между лент и марабу,
Между блонд, цветов и кружев
Поскорей – в камин, в трубу –
И на воздух! – И помчалась,
Проклиная эту ложь,
И потом где ни металась –
В разных видах всюду то ж.
Там в театр я залетела
И на сцену забралась,
Да Шекспиром так взгремела,
Что вся зала потряслась.
Что же пользы? – Огневая
Без следов прошла гроза, –
Тот при выходе, зевая,
Протирал себе глаза,
Тот чихнул: стихом гигантским
Как Шекспир в него метал,
Он ему лишь, как шампанским,
Только нос пощекотал.
И любви моей и дружбы,
Словно тяжкого креста,
Все бегут. Искала службы, –
Не даются мне места.
Обращалась и к вельможам,
Говорят: «На этот раз
Вас принять к себе не можем;
Мы совсем не знаем вас.
Эдак бродят и беглянки!
Вы во что б пошли скорей?»
Говорю: «Хоть в гувернантки –
К воспитанию детей».
«А! Вы разве иностранка?»
– «Нет, мой край – и здесь, и там».
– «Что же вы за гувернантка?
Как детей доверить вам?
Вы б учили жить их в свете
По каким же образцам?»
– «Я б старалась-де, чтоб дети
Не подобились отцам».
«А! Так вот вы как хотите!
Люди! Эй!» – Пошел трезвон.
Раскричались: «Прогоните
Эту бешеную вон!»
Убралась. Потом попала
Я за дерзость в съезжий дом
И везде перебывала –
И в суде, и под судом.
Там – продажность, там – интриги, –
Всех язвят слова мои;
Я совалась уж и в книги,
И в журнальные статьи.
Прежде «Стой, – кричали, – дура!»
А теперь коё-куда
Благородная цензура
Пропускает иногда.
Место есть мне и в законе,
И в евангельских чертах,
Место – с кесарем на троне,
Место – в мыслях и словах.
Эта сфера мне готова,
Дальше ж, как ни стерегу –
Ни из мысли, ни из слова
В жизнь ворваться не могу;
Не могу вломиться в дело:
Не пускают. Тьма преград!
Всех нечестье одолело,
В деле правды не хотят.
Против этой лжи проклятой,
Чтоб пройти между теснин, –
Нужен мощный мне ходатай,
Нужен крепкий гражданин».
«От меня чего ж ты хочешь? –
Наконец я вопросил. –
Ждешь чего? О чем хлопочешь?
У меня не много сил.
Если бедный стихотворец
И пойдет, в твой рог трубя,
Воевать – он ратоборец
Ненадежный за тебя.
Он дороги не прорубит
Сквозь дремучий лес тебе,
А себя лишь только сгубит,
Наживет врагов себе.
Закричат: «Да он – несносный!
Он мутит наш мирный век,
На беду – звонкоголосный,
Беспокойный человек!»
Ты всё рвешься в безграничность,
Если ж нет тебе границ –
Ты как раз заденешь личность,
А коснись-ка только лиц!
И меня с тобой прогонят,
И меня с тобой убьют,
И с тобою похоронят,
Память вечную споют.
Мир на нас восстанет целый:
Он ведь лжи могучий сын.
На Руси твой голос смелый
Царь лишь выдержит один –
Оттого что, в высшей доле,
Рыцарь божьей правоты –
Он на царственном престоле
И высок и прям, как ты.
Не зови ж меня к тревогам!
Поздно! Дай мне отдохнуть!
Спать хочу я. С богом! С богом!
Отправляйся! Добрый путь!
Если ж хочешь – в извещенье,
Как с тобой я речь держу,
О твоем я посещенье
Добрым людям расскажу».
1857
Долго, по целым часам над широкой рекою
В думах сижу я и взоры на влаге покою,
Взгляд на реку представляет мне жизни теченье…
(Вы уж меня извините на старом сравненье:
Пусть и не ново оно, да лишь было б не дурно!)
Вот на реке – примечайте – то тихо, то бурно,
Чаще ж – ни то, ни другое, а так себе, хлябью
Ходит поверхность воды или морщится рябью.
Вот челноки, челноки, много лодочек разных,
Много гребцов, и пловцов, и рабочих, и праздных;
Ялики, боты плывут, и красивы и крепки,
Утлые идут ладьи, и скорлупки, и щепки.
Эти плавучие зданья нарядны, то принцы!
Прочие ж – мелочь, так – грязный народ, разночинцы.
Те по теченью плывут, обгоняя друг друга,
Этот же – против теченья, – ну, этому туго!
Крепче греби! – Вот сам бог ему силы прибавил, –
Ветер попутный подул, так он парус поставил,
Ладно! Режь воду да парус держи осторожно, –
Чуть что не так – и как раз опрокинуться можно, –
Лодке убогой под ветром погибнуть нетрудно. –
Вот выплывает большое, тяжелое судно,
Парус огромный, пузатый, с широкой каймою,
Шумно вода и сопит и храпит под кормою,
Под носом – пена, движение важное, – барин!
Даже и ветру не хочет сказать «благодарен».
Лодочка сзади привязана; панская ласка
Тащит вперед ее, плыть и легко… да привязка!
Я не желал бы такою быть лодкой – спасибо!
Лучше уж буду я биться, как на суше рыба,
Лучше в боренье с волной протащу свою долю
Сам по себе, полагаясь на божию волю! –
Вот, развалясь, величаясь своими правами,
Едет широкая барыня-барка с дровами,
С топливом славным; как север зимою повеет –
Многих она удовольствует, многих согреет,
Щедрая барыня! – Есть и в салонах такие,
Как поглядишь да послушаешь сплетни людские. –
Это же что? – Тут уж в быль перешла небылица:
Глядь! По волнам водяная летит колесница;
Словно пылит она, так от ней брызги крутятся,
Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся.
Экой корабль! С середины глядит самоваром:
Искры летят из трубы между дымом и паром;
Пышет огнем, попирая послушную воду;
Пена вокруг, а на палубе – эко народу!
Мыслю, любуясь таким огневым организмом:
Этот вельможа устроен с большим механизмом,
Против теченья идет, как там ветер ни дует;
В тишь он далёко вокруг себя зыбь разволнует,
Так что кругом закачаются лодки и челны, –
И не хотел бы попасть я в подобные волны, –
Слабый челнок мой другие пусть волны встречает,
Только волны от вельможи боюсь – укачает. –
Мысленно я между тем над рекою гадаю:
Меж челноками один я за свой принимаю;
Вот – мой челнок, потихоньку, на веслах, на мале,
К берегу держит, от злых пароходов подале;
Вслед за иным не дойдет до величья он в мире,
Ну да он сам по себе, а иной – на буксире;
Песни поет мой гребец – не на славу, не звонко,
Было бы только лишь в меру его голосенка;
Жребий безвестный и бедность его не печалит,
Вот он еще поплывёт, поплывет – и причалит
К берегу – стой! Вот лесок, огородец, полянка!
Вот и дымок, огонек и на отдых – землянка!
1857
Кто там в поле ходит, звездочкой мелькая?
Лишь одна на свете девушка такая!
Машу крепко любит целое селенье,
Маша – сердцу радость, Маша – загляденье.
Да и как на Машу не смотреть с любовью?
Огненные глазки с соболиной бровью,
Длинный, длинный в косу заплетенный волос;
Спеть ли надо песню? – Чудо что за голос!
В лес пойдет голубка брать грибов иль ягод –
Лес угрюмый станет веселее на год,
Ветерок шалит с ней, всё ей в складки дует,
Рвет платочек с шеи, в плечико целует,
И лесные пташки ближе к ней садятся,
Для других – пугливы, Маши не боятся;
Тучка в божьем небе плакать соберется,
А на Машу взглянет, да и улыбнется.
Вот идет уж с поля Маша, да с обновой:
Мил-хорош веночек нежный, васильковый
На ее головке; хороша обновка,
Хороша и Маша – чудная головка!
Как венок умела свить она искусно!
Только, видно, милой отчего-то грустно, –
Так ходить уныло Маша не привыкла, –
Глазки прослезились, голова поникла.
Молодец удалый, чье кольцо на ручке –
У красы-девицы, с месяц уж в отлучке,
Ждет Василья Маша, ждет здесь дорогая,
А уж там явилась у него другая;
Под вечер однажды, тая в неге вешней,
В садике зеленом сидя под черешней
И целуя Насте выпуклые плечи,
Говорил изменник клятвенные речи,
И ее он к сердцу прижимал украдкой,
Нежно называя лапушкой, касаткой, –
И никто бы тайны этой не нарушил,
Только речь Василья ветерок подслушал,
Те слова и вздохи на лету хватая
И чрез сад зеленый к лесу пролетая.
Ветерок, ту тайну взяв себе на крылья,
Заиграл, запрыгал и, собрав усилья,
Превратился в вихорь, засвистал, помчался,
В темный лес ударил – темный закачался.
Зашумел, нагнулся, словно в тяжкой думе, –
Весточка измены разносилась в шуме.
На одной из веток птичка отдыхала
В том лесу дремучем, – птичка всё узнала;
С ветки потрясенной, опасаясь бури,
Птичка полетела быстро по лазури
И взвилась тревожно неба к выси дивной
С грустным щебетаньем, с трелью заунывной.
Слышалось: «Вот люди! вот их постоянство!»
Ну да кто там слышал? – Воздух да пространство!
Нет, не утаится ветреное дело, –
В небе в это время облако летело –
Облако узнало… Ну да тайна ляжет
Всё же тут в могилу, облако не скажет,
Облако ведь немо; тут конец угрозы.
Да, тут нету речи, да найдутся слезы, –
Грудь земли иссохшей слезы те увлажат
И о темном деле внятно ей расскажут.
Облако надулось гневом благородным,
Стало черной тучей и дождем холодным
Землю напоило, – и уж тайна бродит
В черноземе поля, и потом выходит
Из земли наружу свежими цветками,
И, во ржи синея, смотрит васильками, –
И веночек Маши нежный, васильковый
Голову сдавил ей думою свинцовой;
Маша убралась лишь этими цветами –
Залилась бедняжка горькими слезами.
1857
Тебя приветствую я снова,
Маститый старец – темный лес,
Стоящий мрачно и сурово
Под синим куполом небес.
Меж тем как дни текли за днями,
Ты в грудь земли, на коей стал,
Глубоко врезался корнями
И их широко разметал.
Твои стволы как исполины,
Поправ пятой постелю мхов,
Стоят, послав свои вершины
На поиск бурных облаков.
Деревья сблизились как братья
И простирают всё сильней
Друг к другу мощные объятья
Своих раскинутых ветвей.
Я вижу дубы, сосны, ели,
Там – зев дупла, там – мох седой,
Коры растрескавшейся щели,
И пни, и кочки под ногой.
При ветре здесь витийством шума
Я упоен, а в тишине
Как величаво смотрит дума
С деревьев этих в душу мне!
И в час, как солнце близ заката
И меркнет день, душа моя
Здесь дивным таинством объята
И новым чувством бытия, –
И, с миром бренным, миром пыльным
Как бы навек разделена,
В союзе с миром замогильным
Здесь богу молится она, –
И лес является мне храмом,
Шум листьев – гимном торжества,
Смолистый запах – фимиамом,
А сумрак – тайной божества.
Спускает ночь свою завесу –
И мне мерещится тот век,
Как был родным родному лесу
Перворожденный человек.
Мне грезится тот возраст мира,
Как смертный мирно почивал,
Не заходила в лес секира,
Над ним огонь не пировал.
И где тот мир и та беспечность?
Вот мир с секирой и огнем,
Заботы, труд, могила, вечность…
Откуда мы? Куда идем?.
Лесная тень из отдаленья
Идет, ко мне наклонена,
Как будто слово разуменья
Мне хочет высказать она, –
И пробираюсь я украдкой,
Как будто встретиться боюсь
С великой жизненной разгадкой,
К которой мыслями стремлюсь;
Древесных листьев сонный лепет
Робею выслушать вполне,
Боюсь понять… невольный трепет
Вдруг проникает в сердце мне.
Бурлит игра воображенья,
И, как в магическом кругу,
Здесь духа тьмы и все виденья,
Сдается, вызвать я могу, –
И страшно мне, как сыну праха,
Ужасно мне под этой тьмой,
Но как-то рад я чувству страха
И мне приятен ужас мой.
1857
Я помню: был старик – высокий, худощавый,
Лик бледный, свод чела разумно-величавый,
Весь лысый, на висках седых волос клочки,
Глаза под зонтиком и темные очки.
Правительственный сан! Огромные заботы!
Согбен под колесом полезной всем работы,
Угодничества чужд, он был во весь свой век
Советный муж везде и всюду – человек,
Всегда доступен всем для нужд, и просьб, и жалоб,
Выслушивает всех, очки поднимет на лоб,
И видится, как мысль бьет в виде двух лучей
Из синих, наискось приподнятых очей;
Иного ободрит улыбкою привета,
Другому, ждущему на свой вопрос ответа,
На иностранный лад слова произнося,
Спокойно говорит: «Нет, патушка, нелься».
Народным голосом и милостью престольной
Увенчанный старик, под шляпой треугольной,
В шинели серенькой, надетой в рукава,
В прогулке утренней протащится сперва –
И возвращается в свой кабинет рабочий,
Где труд его кипит с утра до поздней ночи.
Угодно ль заглянуть вам в этот кабинет?
Здесь нету роскоши, удобств излишних нет,
Всё дышит простотой студентской кельи скромной:
Здесь к спинке кресел сам хозяин экономный,
Чтоб слабых глаз его свет лишний не терзал,
Большой картонный лист бечевкой привязал;
Тут – груды книг, бумаг, а тут запас дешевых
Неслиндовских сигар и трубок тростниковых,
Линейки, циркули; а дальше – на полу –
Различных свертков ряд, уставленный в углу:
Там планы, чертежи, таблицы, счеты, сметы;
Здесь – письменный прибор. Вот все почти предметы!
И посреди всего – он сам, едва живой,
Он – пара тощих ног с могучей головой!
Крест-накрест две руки, двух метких глаз оглядка
Да тонко сжатых губ изогнутая складка –
Вот всё! – Но он тут – вождь, он тут душа всего,
А там орудия и армия его:
Вокруг него кишат и движутся, как тени,
Директоры, главы различных отделений,
Вице-начальники, светила разных мест,
Навыйные кресты и сотни лент и звезд;
Те в деле уж под ним, а те на изготовке,
Те перьями скрипят и пишут по диктовке,
А он, по комнате печатая свой шаг,
Проходит, не смотря на бренный склад бумаг,
С сигарою в зубах, в исканье целей важных,
Дум нечернильных полн и мыслей небумажных.
Вдруг: «Болен, – говорят, – подагрой поражен», –
И подчиненный мир в унынье погружен,
Собрались поутру в приемной, – словно ропот
Смятенных волн морских – вопросы, говор, шепот:
«Что? – Как? – Не лучше ли? – Недосланных ночей
Последствие! – Упрям! Не слушает врачей.
Он всем необходим; сам царь его так ценит!
Что, если он… того… ну кто его заменит?»
Между 1845 и 1857
О господи! Милостив буди!
Лишенья меня изъедают.
Ведь есть же блаженные люди –
В тюрьму за долги попадают.
Те люди, избавясь пристойно
От горькой, несносной свободы,
Под кровом тюремным спокойно
Сидят себе целые годы.
Даются ж им милости неба!
Их кормят готовою пищей,
А я-то, несчастный, без хлеба
Скитаюсь – отъявленный нищий!
О всем, что там тленно и ложно,
Вдали от людских приключений
Им там философствовать можно
Без всяких земных развлечений.
Пошел бы большими шагами
Под сень я железных затворов,
Да как запастись мне долгами?
И где мне добыть кредиторов?
Не верят! Как сердцу ни больно,
Взаймы не возьмешь ниоткуда,
И чист остаешься невольно…
А чистым быть бедному худо.
О господи! Милостив буди!
Во всех городках и столицах
Ведь есть же счастливые люди:
Лежат безмятежно в больницах.
Конечно, не то что уж в барстве,
А всё же не алчут, не жаждут;
Иные на легком лекарстве
Живут, да не очень и страждут.
Есть пища, кровать с одеялом,
Халат и колпак есть бумажный,
Броди себе зря, с перевалом,
Да туфлями хлопай преважно!
Не знай ни труда, ни тревоги!
Ничем тебя там не заботят,
А ляжешь да вытянешь ноги –
И гроб тебе даром сколотят.
Из нищих великого круга
В больницу пошел бы я смело,
Так нет никакого недуга –
Здоровье меня одолело!
Не примут! – И вот, поневоле,
По улицам бродишь покуда…
И видишь, что в нищенской доле
Здоровым быть бедному худо.
О господи! Милостив буди!
Посмотришь – иные воруют,
Иные способные люди
Живут грабежом да пируют,
Иные в пещере, в берлоге
Гнездятся, в лес выйдут и свищут,
И в ночь на проезжей дороге
Поживы от ближнего ищут.
Найдут – и в чаду окаянства
Пошла удалая потеха,
С разгулом кровавого пьянства
И с грохотом адского смеха.
Чем век мне бродить попрошайкой
С мешком от порога к порогу,
Пошел бы я с буйною шайкой
Туда – на большую дорогу,
Пошел бы гулякой веселым
На праздник, на пир кровопийства,
Взмахнул кистенем бы тяжелым
И грянул бы песню убийства,
Дней жизненных в чет или нечет
Сыграл бы… пусть петля решает!..
Пошел бы – да сердце перечит,
Сыграл бы… да совесть мешает!
И вот – не без тайного вздоха
Сквозь слезы я вижу отсюда,
Что с сердцем несчастному плохо,
Что с совестью бедному худо.
1859
«Сидорыч! Здравствуй! Трудишься? Бог помочь!
Как поживаешь?» – «Здорово, Пахомыч!
Вот, как ты видишь, живу помаленьку.
Как-то бог вашу хранит деревеньку?»
– «Плохо, кум, плохо: все наши товары –
Голод да холод, их полны амбары.
Щей нет, водицу гнилыми сетями
Ловим в котел и хлебаем лаптями.
Только гляди, чтоб и ту не раскапать
Сквозь прошлогодний изношенный лапоть.
Где ни посмотришь – тут наго, там босо,
Солнце глядит на поля наши косо,
Нету от божьего неба согревы,
Нет благодати на наши посевы.
Кум, расскажи-ка, ведь ты с господами
Ездил в неметчину, был за морями?
Там, говорят, мужички богатеют,
Косят да жнут, а не пашут, не сеют,
Царства там мелки, царьки и подавно,
Ну, а насчет прокормления – славно!
Нашему ж брату это уж больно,
Зависть берет, и поропщешь невольно.
Ох, прогневили мы бога. Поди же!
Солнышко, стало быть, к немцам-то ближе,
К ним и становится прямо, не боком,
Хлеб-то и в колос идет уж с припеком;
Вот мужичку-то и можно лениться,
Где без труда из земли всё родится,
Жатва сама где привалит к овину.
Сидорыч, так ли?» – «Да, так – вполовину.
Всяко бывает, у всех своя доля.
Есть благодать и у нашего поля.
Озимь у нас, а у них яровое –
Дело-то, впрочем, и там трудовое.
Нет, брат, и там не по щучью веленью
Жатва бывает; с проклятою ленью
Сытым не будешь, ведь люди – не птицы.
Взглянешь: клочка там нет праздной землицы –
Всё в обработке, а сбыт, как по струнке,
Верный: туда и сюда – по чугунке.
Пьянствуют меньше; оно и не диво –
Пьют они больше немецкое пиво.
Если в ином и не так мы богаты –
Сами ж, Пахомыч, мы в том виноваты.
Ну, а завидовать в милостях неба
Им не должны мы: ведь черного хлеба
Корочки там я не мог допроситься, –
Нет, да и только. А нам обходиться
Как без него – без родной своей пищи?
Небо немецкое, точно, почище,
Ну и цветочки там гуще и краше,
Время их летнее лучше, чем наше.
Что говорить! – А зима-то? Зима-то?
Снегом ли наша земля не богата?
Хватит морозец, представить ты можешь, –
Выйдешь да в дровни скотинку заложишь,
Ну и пошел, как дорожку пригладит;
Их же край теплый зимой и подгадит.
Нет ни снежинки. Глядишь, – безобразно!
Только всё сыро, дождливо и грязно.
Русской зимы не далось иноземцам.
Ты б, куманек, не завидовал немцам
И не роптал бы, когда бы увидел,
Как их зимой-то господь пообидел».
1859
Старинного замка над Рейна водой
Остался владетелем граф молодой.
Отец его чтим был за доблесть в народе
И пал, подвизаясь в крестовом походе;
Давно умерла его добрая мать, –
И юный наследник давай пировать!
Товарищей много, чуть свистни – гуляки
Голодною стаей бегут, как собаки;
С утра до полночи, всю ночь до утра –
Развратные сборища, пьянство, игра…
Игра!.. Вдруг – несчастье… граф рвется от злости:
Несчастного режут игральные кости.
На ставке последней всё, всё до конца –
И замок, и мрамор над гробом отца!
Граф бледен, мороз пробегает по коже…
Тайком прошептал он: «Помилуй мя, боже!»
– «Эх, ну, повези мне!» – противник воззвал,
Хлоп кости на стол – и хохочет: сорвал!
Остался граф нищим. Скитайся, бедняга!
Всё лопнуло. Отняты все твои блага.
Ты всё проиграл. Чем заплатишь долги?
И слышится вопль его: «Черт! помоги!»
А черт своих дел не пускает в отсрочку,
Он тут уж: «Чего тебе?» – «Золота бочку!»
«И только? Да что тебе бочка одна?
Два раза черпнешь – доберешься до дна.
Счастливец ты, граф! Ты родился в сорочке!
Не хочешь ли каждое утро по бочке?
Изволь! Расплатиться ж ты должен со мной
За это душонкой своею дрянной…
Согласен?» – «Согласен. Твой ад мне не страшен».
– «Так слушай: в верху высочайшей из башен
Ты завтра же первую бочку повесь!
Увидишь, что мигом сосуд этот весь
Наполнится золотом высшего сорта.
Прощай же, да помни услужливость черта!»
Контракт заключен. Граф остался один
И думает: «Буду ж я вновь господин!
Да только…» И дума в нем тяжкая бродит,
И к предков портретам он робко подходит.
Святые портреты! – Из рам одного
Мать с горьким упреком глядит на него,
Как будто сказать ему хочет: «Несчастный!
Ты душу обрек свою муке ужасной!»
А он отвечает: «Родная! Спаси!
У бога прощенья ты мне испроси!»
И вдруг вдохновение мысли счастливой
Зажглось у безумца в душе боязливой.
На башне условный сосуд помещен,
Да только – открытый с обеих сторон.
Граф думает: «Дело пойдет в проволочку,
Сам черт не наполнит бездонную бочку.
Была бы лишь бочка – условье одно.
Вот бочка! Я только ей выломил дно».
И только луч утра над миром явился –
Над бочкою дождь золотой заструился,
Стучит и звенит, но проходит насквозь;
Чертовское дело не споро, хоть брось!
Однако до среднего скоро карнизу
Вся золотом башня наполнится снизу,
А там, как до верхнего краю дойдет,
Проклятым металлом и бочку нальет.
«Эй, люди! Лопаты и грабли хватайте
И адские груды сметайте, сгребайте!»
Измучились люди, а ливень сильней –
И башня всё кверху полней и полней.
Трудящихся дождь металлический ранит,
И звонко по черепам их барабанит,
И скачет по их окровавленным лбам,
И прыщет в глаза им, и бьет по зубам,
Те в золоте вязнут, его разметая,
И давит, и душит их смерть золотая.
И, видя успех дела чертова, граф
«Родная, спаси!» – повторил, зарыдав,
Часовня откликнулась утренним звоном,
И рухнулась, башня со скрежетом, стоном
И с визгом бесовским, – и был потрясен
Весь замок, а граф вразумлен и спасен.
1859
Смирись перед творцом природы,
Простершим в безднах неба своды,
О смертный! – осенен венцом
Науки, разума и чувства,
О целях судишь ты искусства –
Но ты ли был его творцом?
О нет, – в рассаднике Эдема
Еще не появлялся ты,
А на земле уже поэма
Слагалась вечной красоты.
Не до тебя ль чертог свой отчий
Установив, верховный зодчий
Бессмертной славою сиял?
В безмерной храмине эфира
Не до тебя ль художник мира
Писал картины и ваял?
И, взяв в пространстве, мглой покрытом.
Кисть света и сказав: «Гори!» –
Прошел по небу колоритом
Предвечной утренней зари,
И солнце вспыхнуло пожаром,
И, детский вид свой округля,
Запеленалась водным паром
Новорожденная земля, –
И в каплях слез благоговейных
Вода, хладея, потекла
И в углубившихся бассейнах
Блестящим зеркалом легла, –
И над водами дух природы
Промчался, бурной мощи полн, –
И всколыхнувшиеся воды
Заговорили шумом волн,
И их чтоб слышать разговоры –
Под светлым куполом небес,
Прорвав подземные затворы,
Над долом выдвинулись горы,
Над почвой вытянулся лес, –
И лес свой подал шумный голос,
Лист перемолвился с листком,
И встрепенулось всё кругом:
И с золотой щетинкой колос,
И травка с чутким стебельком, –
И было всё уже готово –
Подножье жизни и престол;
Адама нет, но есть уж слово,
Нет человека – есть глагол,
Есть красота, лучи, улыбка,
И солнца свет, и тень ветвей,
И резво плещущая рыбка,
И с звонкой трелью соловей.
Уже и зверь неукротимый
В дубравной чаще пробежал,
А человек еще незримый
В зерне грядущего лежал.
Искусство в боге начиналось
С природой вместе – заодно.
Художник смертный! Что ж осталось
И что в удел тебе дано?
Одни ль природе подражанья
Да списков слабые черты
С ее достойной обожанья
Нерукотворной красоты?
Но тут при сходстве самом близком
Ты не достигнешь торжества, –
Твой труд всё будет мертвым списком
С живой картины естества.
В замену лиц ты дашь мне маски –
И, взяв природу в образец,
Где ты возьмешь такие краски,
Какие розлил в ней творец?
Нет! Тот художник бесконечный,
– Земли и неба царь предвечный,
По изволенью своему
Тебя поставил на свободе
Не подражателем природе,
Но подражателем – ему.
Рука слаба и средства малы,
Но, при стремлении святом,
В душе ты носишь идеалы
И воплощаешь их потом.
В порывах творческих мечтаний
Свершая огненный полет,
В кругу волшебных начертаний
Ты ищешь новых сочетаний,
Каких природа не дает.
На что ей амвра фимиамов?
На что ей цирк и пантеон?
В ней нет дорических колонн,
Ни микеланджеловских храмов,
Ни рафаэлевских мадонн.
Не из природы ты их вынул,
Но, взяв их из души своей,
Ты мысль свою в природу вдвинул,
Внедрил свою идею в ней.
Служи ж творцу как жрец избранный,
Природы в храмине пространной,
Где всё, что господом дано,
Чем полн сей дом богослуженья,
Сквозь таинство преображенья
0 В твоей груди проведено.
И в благодарности смиренной
Сознай, что мощный царь вселенной,
Чтоб приобщить тебя к себе,
Отмежевал в сей жизни бренной
Участок творчества тебе!
Ноябрь (?) 1860
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она:
Таланты богом нам даются, –
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: «Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен!»
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам.
Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой – не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди –
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем – не с грозой,
И грудь людскую – этот камень –
Прожги молитвенной слезой!
Я – ученик, я – не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою.
Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, –
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит –
Просил я света, разуменья, –
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; –
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
1862
По Земле разнодорожной
Проходя из века в век,
Под собою – непреложный,
Неподвижный грунт подножный
Видел всюду человек.
Люди – всеми их глазами –
В небе видеть лишь могли
С дном, усыпанным звездами,
Чашу, ставшую краями
Над тарелкою Земли,
С чувством спорить не умея,
Долго, в грезах сонных дум,
Был узлами Птоломея
Связан, спутан смертных ум.
Мир, что был одним в творенье,
Был другим в воображенье:
Там – эфирный океан
Был отверст, созданья план
Был там зодчего достоин –
Беспределен, прост и строен;
Здесь – был смутен, сбивчив он,
Там – премудр, а здесь – мудрен.
Там – Земля, кружась, ходила,
Словно мяч, в кругу планет,
Вкруг громадного горнила,
Изливающего свет;
Здесь – пространств при узких мерах –
Жалось всё в кристальных сферах,
Звезды сплошь с их сводом шли
И вдвойне вращалось Солнце,
Чтоб метать лучи в оконце
Неповертливой Земли.
Рим с высот своей гордыни
Клял науку – и кругом,
Что казалось в веке том
Оскорблением святыни,
Что могло средь злых потех
Возбуждать лишь общий смех
И являться бредом въяве
И чего, средь звездных дел,
Утверждать, при полной славе,
Тихо Браге не посмел, –
Неба страж ночной, придверник,
Смело «Да! – сказал Коперник. –
Высшей мудрости черты –
В планах, полных простоты!
Бог – премудр. В твореньях явен
Коренной закон родства:
С братом – волей божества –
Всяк из братии равноправен.
Дети Солнца одного,
Сестры – зримые планеты –
Им сияют, им согреты, –
Средоточен лик его!
На него все взор возводят,
Доля с долей тут сходна,
Вкруг него они все ходят,
А Земля – из них одна, –
Ergo – ходит и она!»
И, едва лишь зоркий разум
В очи истине взглянул,
Верной мысли луч сверкнул,
Словно молния, – и разом
Свод – долой! Весь звездный клир
Прянул россыпью в эфир,
И – не в области творенья,
Но в хаосе разуменья –
Воссоздался божий мир.
В бесконечных, безначальных,
Необъятных небесах –
Тех тяжелых сфер кристальных
Вдруг не стало – пали в прах!
И средь строя мирового,
Плоский вид свой округля,
Вкруг светила золотого
В безднах двинулась Земля!
«У!» – кричат невежд мильоны,
Те – свернули кулаки,
Эти – кажут языки,
Там ревут враги-тевтоны,
Там – грозит проклятьем Рим,
Там – на сцене гистрионы
Свищут, – гений – невредим.
Где друзья ему «Заставим
Их умолкнуть!» – говорят,
Он в ответ: «К чему? Оставим,!
Пусть! – Не ведят, что творят!»
1870
Ночь немая, ночь Ерусалима
В черных ризах шла невозмутимо,
Обнимая с высоты Сиона
Портики, чертоги Соломона
И Давида. Царство иудеев,
Где парила слава Маккавеев,
Почивало со своим Сионом,
Без царей, под кесаревым троном,
И казалось, под десницей Рима
То была лишь тень Ерусалима.
Но иная слава блещет снова
В божьем граде: эта слава – Слово;
Эта слава – не в доспехах бранных,
Не в венках из роз благоуханных,
Не в сиянье позлащенных храмов,
Не в куренье сладких фимиамов,
Эта слава – агнец, сын эдема,
Он, рожденный в яслях Вифлеема,
Правды друг, нечестья обличитель;
Не вельможен сан его – учитель.
Ночь немая, ночь Ерусалима
В черных ризах шла невозмутимо.
Не привыкший к блеску и к чертогам,
Отдыхал он в домике убогом.
Кто же сей полночный посетитель,
Что, войдя, воззвал к нему: «Учитель!»
Это взросший в хитрости житейской,
Мудрости исполнен фарисейской –
Никодим. В глухую ночь, негласно
Он пришел к тому, что самовластно
Всюду ходит смелою стопою,
Окружен народною толпою,
И, власы рассыпав по заплечью,
Говорит могучей, вольной речью,
И глаголом нового закона
Оглашает портик Соломона.
Вот они: один – с челом открытым,
Озаренным мыслью и облитым
Прядями волос золотоцветных,
С словом жизни на устах приветных,
Тихо-мощный, кротко-величавый, –
И другой – с главой темно-курчавой,
Крепкий в мышцах, смуглый, черноокой,
Отенен брадой своей широкой,
Слушает, облокотясь, и в диво
Углублен лукаво и пытливо
Думами. – Беседуя в час ночи,
Свет и тень глядят друг другу в очи.
Что ж? О чем беседа их ночная?
О делах ли, в коих жизнь земная
Вся погрязла? – Нет, их рассужденья –
О великом деле возрожденья.
Никодим! Внимай сердечным слухом:
Смертный должен возродиться духом,
Лишь тогда и жизнь его земная
Обновится, – взыдет жизнь иная.
Человек! Вотще твои стремленья
К благодатной манне обновленья
На нечистом поприще, где каждый
Дышит благ материальных жаждой.
Возродись! – И да не идет мимо
Та с Христом беседа Никодима!
Чрез римский форум проходила
Толпа, шумя, как ураган,
И толковала, и судила
О вере первых христиан, –
И говорил народ надменный:
«Они – безумцы! Сброд презренный!
Пускай предстанут на ответ:
Где их религия? Ни храмов
У них великолепных нет,
Ни факелов, ни фимиамов,
Ни чаш блестящих, ни венцов,
Ни божьих ликов изваянных,
Ни в тогах, пурпуром убранных,
С осанкой важною – жрецов.
Богаты мы, они – убоги.
Пускай укажут, где их боги?
Хоть на картине пусть дадут –
Кого они, безверцы, чтут!
На нас пусть взглянут! Мы находим
Везде бессмертных, всесвятых,
Мы сами, размножая их,
Героев, кесарей возводим
В верховный ряд богов своих.
Их лики всюду всем открыты,
А те безбожники… Карать!
Казнить собак! Им нет защиты,
Их доля – в муках умирать».
«Наш бог – не в позлащенных храмах, –
Гласит креста покорный сын, –
Не в изваяньях он, не в рамах
Пестро малеванных картин.
Единый храм его достоин,
И этот – им самим устроен,
И этот – тесен для него.
Взгляните! Это – храм вселенной,
Где он сияет – царь бессменный,
В венце величья своего.
Кого не в силах мы постигнуть,
Тому, при помощи людской,
Мы и не мыслим храм воздвигнуть
Своею слабою рукой.
Пред тем, кто солнцем и звездами
Сам осветил свой дом пред нами,
Мы не дерзаем втуне жечь
Ни бедных факелов, ни свеч,
Чадить ему кадильным дымом,
Когда пред ним, для нас незримым,
Клубится весь земной туман,
И, разомкнув свои затворы,
Огнем и дымом дышат горы,
И темно-синий океан,
Необозримый, неисходный,
Вседневно – годы и века –
Вздымает к небу пар свой водный,
Его свивая в облака.
Но храмы есть у нас иные,
Другие жертвенники есть,
Нерукотворные, живые,
Ему, невидимому, в честь,
Бог дал нам плоть – вот церковь наша
Где вечный огнь горит в крови;
Душа – алтарь в нем, сердце – чаша
С елеем веры и любви.
И часто тот, кто сущ от века,
Кому вселенной мал объем,
В смиренном сердце человека
Вмещаясь, обитает в нем.
У нас в груди – жилище бога,
А храм ваш храмом лишь слывет, –
Средь камней мертвого чертога
Источник жизни не живет.
Порой, бездомные в пустыне,
Мы соберемся в тишине,
И бог во всей своей святыне
Меж нас присутствует вполне.
На что нам ваши изваянья,
Коль тот, кто к жизни нас воззвал,
Зиждитель мира, царь созданья –
В нас сам свой образ изваял?
На что жрецы нам? Кто посмеет
Нам божью волю толковать?
Не ум, но сердце разумеет
Великих истин благодать.
Приди, разумный проповедник!
Вещай – и место восприми,
Как наш о боге собеседник,
Как наш собрат, но не посредник
Меж вечным богом и людьми!
Среди тревог земных спокойный,
В своей небесной чистоте,
Один посредник был достойный –
Один, – он распят на кресте.
Его верховного закона
Святое слово нам дано,
Он нам сказал во время оно:
«Отец, и я, и вы – одно»,
За то, что сладость истин новых
Прияли мы, – казните нас!
Средь лютых казней, нам готовых,
0 Мы палачей своих суровых
Благословим в последний час».
На стол облокотясь и, чтоб прогнать тоску,
Журнала нового по свежему листку
Глазами томными рассеянно блуждая,
Вся в трауре, вдова сидела молодая –
И замечталась вдруг, а маленькая дочь
От милой вдовушки не отходила прочь,
То шелк своих кудрей ей на руку бросала,
То с нежной лаской ей колени целовала,
То, скорчась, у ее укладывалась ног
И согревала их дыханьем. Вдруг – звонок
В передней, – девочка в испуге задрожала,
Вскочила, побледнев, и мигом побежала
Узнать скорее: кто? – как бы самой судьбой
Входящий прислан был. «Что, Леля, что с тобой?»
Но Леля унеслась и ничего не слышит,
И вскоре смутная вернулась, еле дышит:
«Ах! Почтальон! Письмо!» – «Ну, что ж такое? Дрянь!
Чего ж пугаться тут? Как глупо! В угол стань!»
И девочка в углу стоит и наблюдает,
Как маменька письмо внимательно читает;
Сперва она его чуть в руки лишь взяла –
На розовых устах улыбка расцвела,
А там, чем далее в особенность и в частность
Приятных этих строк она вникает, – ясность
Заметно, видимо с начала до конца,
Торжественно растет в чертах ее лица, –
А Леля между тем за этим проясненьем
Следила пристально с недетским разуменьем,
И мысль ей на чело как облако легла
И тонкой складочкой между бровей прошла,
И в глазках у нее пары туманной мысли
В две крупные слезы скруглились и нависли.
Бог знает, что тогда вообразилось ей!
Вдруг – голос матери: «Поди сюда скорей.
Что ж, Леля, слышишь ли? Ну вот! Что это значит,
Опять нахмурилась! Вот дурочка-то! Плачет!
Ну, поцелуй меня! О чем твоя печаль?
Чем ты огорчена? Чем?» – «Мне папашу жаль».
– «Бог взял его к себе. Он даст тебе другого,
Быть может, папеньку, красавца, молодого,
Военного; а тот, что умер, был уж стар.
Ты помнишь – приезжал к нам тот усач, гусар?
А? Помнишь – привозил еще тебе конфеты?
Вот – пишет он ко мне: он хочет, чтоб одеты
Мы были в новые, цветные платья; дом
Нам купит каменный, и жить мы будем в нем,
И принимать гостей, и танцевать. Ты рада?»
Но девочка в слезах прохныкала: «Не надо»,
– «Ну, не капризничай! Покойного отца
Нельзя уж воротить. Он дожил до конца.
Он долго болен был, – за ним уж как прилежно
Ухаживала я, о нем заботясь нежно!
Притом мы в бедности томились сколько лет!
Его любила я, ты это знаешь…» – «Нет!
Ты не любила». – «Вздор! Неправда! Вот обяжешь
Меня ты, если так при посторонних скажешь,
Девчонка дерзкая! Ты не должна и сметь
Судить о том, чего не можешь разуметь.
Отец твой жизнию со мною был доволен
Всегда». – «А вот, мама, он был уж очень болен –
До смерти за два дня, я помню, ночь была, –
Он стонет, охает, я слышу, ты спала;
На цыпочках к дверям подкралась и оттуда
Из-за дверей кричу: «Тебе, папаша, худо?»
А он ответил мне: «Нет, ничего, я слаб,
Не спится, холодно мне, Леля, я озяб.
А ты зачем не спишь? Усни! Господь с тобою!
Запри плотнее дверь! А то я беспокою
Своими стонами вас всех. Вот – замолчу,
Всё скоро кончится. Утихну. Не хочу
Надоедать другим». – Мне инда страшно стало,
И сердце у меня так билось, так стучало!..
Мне было крепко жаль папаши. Вся дрожу
И говорю: «Вот я мамашу разбужу,
Она сейчас тебя согреет, приголубит».
А он сказал: «Оставь. – И так вздохнувши – ух! –
Прибавил, чуть дыша и уж почти не вслух,
Да я подслушала: – Она… меня… не любит».
Вот видишь! Разве то была неправда? Вряд!
Ведь перед смертью все уж правду говорят».
Пятнадцатый век еще юношей был,
Стоял на своем он семнадцатом годе,
Париж и тогда хоть свободу любил,
Но слепо во всем раболепствовал моде.
Король и характер и волю имел,
А моды уставов нарушить не смел,
И мод образцом королева сама
Венсенского замка в обители царской
Служила… Поклонников-рыцарей тьма
(Теснилась вокруг Изабеллы Баварской.
Что ж в моде? – За пиром блистательный пир,
Интрига, любовь, поединок, турнир.
Поутру – охота в Венсенском лесу,
Рога и собаки, олени и козы.
На дню – сто забав, сто затей на часу,
А вечером – бал, упоение, розы
И тайных свиданий условленный час…
………………
И мода сердиться мужьям не велит, –
На шалости жен они смотрят без гнева.
На съездах придворных – толпа волокит, –
Их дерзости терпит сама королева,
По общей покатости века скользя.
Король недоволен, но… мода! – Нельзя!
Тут любят по моде, любовь тут – не страсть,
Прилично ли делать скандал из пустого?
Конечно, он может… сильна его власть,
Но – что потом скажут про Карла Шестого!
«Какой же он рыцарь?» – толпа закричит.
И сжался король, притаился, молчит.
Но как-то – красавец Людовик Бурбон
Не вздумал, мечтая о прелести женской,
Отдать королю надлежащий поклон,
Летя к королеве дорогой венсенской,
И так его рыцарский жар увлекал,
Что мимо он гордо вгалоп проскакал.
Король посмотрел и подумал: «Сверх мер
Влюблен этот рыцарь. По пылкой природе
Пускай он как модный спешит кавалер.
Но быть так невежливым – это не в моде!
Недаром король я. Ему ж на беду,
Постой-ка, я новую моду введу!»
Сквозь чащу Венсенского леса, к реке
Шли люди потом возвестить эту моду –
И в полночь, при факелах, в черном мешке
Какая-то тяжесть опущена в воду;
Мешок тот воде поручила земля
С короткою надписью: «Суд короля».
Поклонников рой с той поры всё редел
Вокруг Изабеллы. Промчалися годы –
И всё изменилось. Таков уж удел
Всего в этом мире! Меняются моды:
Что прежде блестело – наполнилось тьмой,
И замок Венсенский явился тюрьмой.
Последние комментарии
5 часов 39 минут назад
8 часов 13 минут назад
8 часов 41 минут назад
8 часов 48 минут назад
3 часов 4 минут назад
11 часов 51 минут назад