На веки вечные [Джасинда Уайлдер] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

на пользу. Интерлокен — одна из лучших художественных школ в стране.

Я пожал плечами, покачивая головой в такт музыке и подпевая песне.

— Странно, что я не еду на ранчо.

— Этим летом Грэмпсу будет не хватать твоей помощи, это точно.

— Он будет в бешенстве от того, что я не поехал?

Папа пожал плечами.

— Это же Грэмпс. Он всегда в бешенстве из-за чего-то или кого-то. Он и по утрам встает потому, что ему есть из-за чего заводиться. Я думаю, он это переживет.

— Он не пережил то, что ты переехал в Детройт, — сказал я, вертя карандаш между пальцев.

— Правильно. Но это другое. Каждый мальчик семейства Монро после гражданской войны жил и умирал на ранчо. Я нарушил семейную традицию, которая началась сто пятьдесят лет назад.

После этого разговор увял, и я стал смотреть на дорогу, на кукурузные поля и на голубое небо, усеянное белыми пушистыми облаками, и слушать, как Джимми Хендрикс поет «Purple Haze»,[2] разрывая струны так, что их звук был похож на рев банши. Через какое-то время мы съехали с магистрали I-75 на M-72, и я слегка задремал. Чуть позже я резко проснулся, а слева блестел Гранд-Траверс-Бей,[3] и вдалеке сверкало около дюжины парусов.

— А я думал, мы едем в Интерлокен? — спросил я, потирая глаза. Залив находился дальше на север.

— Спешить некуда. Думал, мы пообедаем до того, как я тебя отвезу. Ведь я тебя долго не увижу.

Мы поели в «Закусочной Дона», маленьком, битком набитом заведении с пластиковой мебелью, обтянутой в красную кожу и черно-белой плиткой на стене в стиле ретро, где подавали бургеры с картошкой фри и молочные коктейли. Мы мало разговаривали, но мы вообще немного говорим. Папа был сдержанным человеком, и я во многом пошел в него. Я довольствовался тем, что ел бургер, попивал коктейль и втайне беспокоился о том, что проведу целое лето в компании детей с выпендрежами, которых я не знал. Я вырос среди молчаливых и суровых ковбоев, людей, которые жевали табак, ругались, и могли, а часто так и было, буркнуть всего пару слов. Я знал, что был талантливым художником, и рисовать ручкой и карандашом у меня получалось так же хорошо, как красками. То, что у меня не получалось — общаться с людьми.

— Не нервничай, сын, — сказал папа, явно прочитав мои мысли, — люди есть люди, и они либо поладят с тобой, либо нет. Мама мне посоветовала быть собой, когда я уезжал в Детройт. Не пытайся никого впечатлить. Пусть твоя работа сама за тебя говорит.

— Это не так, как в школе, — сказал я, обмакивая картошку в кетчуп. — Я знаю, где мое место там: в одиночестве, в уголке, вместе с блокнотом. Я знаю, где мое место на ранчо Грэмпса. Я знаю, где мое место дома. Я не знаю, где мое место в художественной школе.

— Твое место там, где ты есть. Ты из Монро, Кейден. Может, для других это ни черта и не значит, но это должно что-то значить для тебя.

— Так и есть.

— Ну, вот и ладно, — папа вытер пальцы салфеткой и откинулся на стуле. — Слушай, я понял. Я вырос среди тысяч акров открытого пространства, среди холмов и лошадей и не видел почти никого, кроме мамы, папы, Джерри и других работников. Даже в школе я видел тех же детей от первого до последнего класса. Я знал всех в моем мире, а они знали меня. Когда я переехал в Детройт, это было чертовски страшно. Внезапно я был окружен всеми этими зданиями и тысячами людей, которые не знали меня, и которым было наплевать, справлюсь я или нет.

— Люди смущают меня.

— Это потому, что в людях нет ни капельки здравого смысла. Особенно в женщинах. Вся штука с женщинами в том, чтобы не пытаться понять их. Не поймешь. Просто прими их такими, какие они есть, и постарайся плыть по течению. Кстати, хороший совет вообще по жизни.

— А ты понимаешь маму?

Папа издал смешок, что бывало нечасто, но я заметил, как сузились уголки его глаз. В последнее время обстановка в доме была какой-то странной, неспокойной, но ни мама, ни папа не были теми людьми, которые говорили, что их беспокоило.

— Я знал твою мать двадцать пять лет, — сказал он, — и двадцать два года был женат на ней. И нет, я все еще не понимаю ее. Я знаю ее, я к ней привык, но я не всегда понимаю то, как работает ее мозг, как у нее появляются идеи, как она приходит к выводам или почему она, черт возьми, так часто передумывает. У меня от этого голова идет кругом, но таковы уж женщины, и такова она, и за это я люблю ее.

И вот отец уже расплачивался по счету, захлопнулись дверцы пикапа, и мы ехали по магистрали US-31 к Интерлокену. Поездка была короткой, и вскоре папа уже припарковался, вытащил мой туристический рюкзак из багажника и отдал его мне. Мы стояли лицом к лицу, никто из нас не двигался и ничего не говорил.

Папа указал на ряд маленьких деревянных домиков.

— Это — ваши домики. Ты знаешь, который твой?

— Ага, двадцатый.

— Ну, тогда ладно. Думаю, я пойду. Без тебя, дремлющего на пассажирском сиденье, поездка будет долгой.

— Ты просто разворачиваешься и уезжаешь домой? —