Багдадская птица [О Генри] (fb2) читать онлайн

О. Генри

Багдадская птица

A Bird of Bagdad, 1905

Перевод Владимира Азова, Викентия Борисова

От переводчика

Как в собрании сочинений, так и на различных сайтах по непонятной причине помещена лишь первая половина рассказа. Я решил исправить эту ошибку. Мой перевод начинается с «Истории молодого человека и загадки шорника». До этого – перевод В. Азова.

В. Борисов

***

   Без всякого сомнения, дух и гений калифа Гаруна аль-Рашида осенил маркграфа Августа-Михаила фон Паульсена Квигга.

   Ресторан Квигга находится на Четвёртой авеню – на улице, которую город как будто позабыл в своем росте. Четвёртая авеню, рожденная и воспитанная в Бауэри, смело устремляется на север, полная благих намерений.

   Там, где она пересекает Четырнадцатую улицу, она с важностью величается одно короткое мгновение в блеске музеев и дешёвых театров. Она могла бы, начиная отсюда, стать равной своему высокорождённому брату-бульвару, который тянется отсюда на запад, или своему шумному, многоязычному, широкогрудому кузену на востоке. Она проходит через Юнион-сквер, и здесь копыта ломовых лошадей топчут её в унисон, вызывая в памяти топот марширующей толпы. Но вот подступают молчаливые и грозные горы – здания, широкие, как крепости, высокие до облаков, закрывающие небо, дома, в которых тысячи рабов проводят целые дни, склонившись над своими конторками. В нижних этажах помещаются только маленькие фруктовые лавки, прачечные и лавки букинистов. А затем бедная Четвёртая авеню впадает в одиночество Средневековья. С каждой стороны ее обступают лавки, посвященные "антикам".

   Ночь. Люди в ржавых доспехах стоят в окнах и грозят кулаками в ржавых железных рукавицах торопливым автомобилям. Панцири и шлемы, мушкеты кромвелевских времен, нагрудники, кремнёвые ружья, мечи и кинжалы целой армии давно отошедших храбрецов таинственно блестят в бледном, нездешнем свете. Время от времени из ярко освещенного углового бара выходит гражданин, возбуждённый возлияниями, и робко ступает на древнюю улицу, ощетинившуюся окровавленным оружием воинственных мертвецов. Какая улица может жить в окаймлении этих смертных реликвий и попираемая этими призрачными пьянчужками, в упавших сердцах которых замерла уже последняя нота кабацкого «тра-ля-ля»?..

   Четвёртая авеню не может. Даже после мишурного, но возбуждающего блеска Литтл-Риальто, даже после оглушительных барабанов Юнион-сквера. Нечего тут проливать слёзы, леди и джентльмены: это только самоубийство улицы. С визгом и скрежетом Четвёртая авеню ныряет головою вниз в туннель у пересечения с Тридцать четвёртой – и больше уже никто её не видел...

   Скромный ресторан Квигга стоял поблизости от этого печального зрелища гибнущей улицы. Он стоит там и посейчас, и если вы хотите полюбоваться его обваливающимся краснокирпичным фасадом, его витриной, набитой апельсинами, томатами, кексами, спаржей в банках, его омаром из папье-маше и двумя живыми мальтийскими кошечками, спящими на пучке латука; если вы хотите посидеть за одним из его маленьких столиков, покрытым скатертью, на которой желтейшими из кофейных пятен обозначен путь грядущего нашествия на нас японцев, – посидеть, не спуская одного вашего глаза с вашего зонтика, а другой уперев в подложную бутылку, из которой вы потом накапаете себе поддельной сои, которой нас награждает проклятый шарлатан, выдающий себя за нашего милого старого господина и друга «индийского дворянина», – идите к Квиггу.

   Титул свой Квигг получил через мать. Одна из ее прабабок была маркграфиней саксонской. Его отец был молодцом из тамманийской шайки. Квигг учел раздвоение своей наследственности и понял, что никогда не сможет стать ни владетельным герцогом, ни получить должность по городскому самоуправлению. И он решил открыть ресторан. Это был человек мыслящий и начитанный. Дело давало ему возможность жить, хотя он и мало интересовался делами. Одна часть его предков одарила его натурой поэтической и романтической, другая завещала ему беспокойный дух, толкавший его на поиски приключений. Днём он был Квигг-ресторатор. Ночью он был маркграф, калиф, цыганский барон. И ночью он бродил по городу в чаянии странного, таинственного, необъяснимого, тёмного.

   Однажды вечером, в девять часов, когда ресторан закрылся, Квигг выступил в свой ночной поход. Когда он наглухо застёгивал свое пальто, он являл со своей коротко подстриженной, тёмной с проседью бородой смесь чего-то иностранного, военного и артистического. Он взял курс на запад, по направлению к центральным и оживлённым артериям города. В кармане у него был целый ассортимент надписанных визитных карточек, без которых он никогда не выходил на улицу. Каждая из этих карточек представляла собою чек из его ресторана. Некоторые давали право на бесплатную тарелку супа или на кофе с бутербродом, другие давали предъявителю право на один, два, три и больше обедов, третьи на то или другое отдельное блюдо из меню. Некоторые – их было немного – являлись талонами на пансион в течение целой недели.

   Богатством и могуществом маркграф Квигг не обладал, но у него было сердце калифа: быть может, некоторые золотые монеты, розданные в Багдаде на базаре, распространили среди несчастных меньше тепла и надежды, чем квиггово бычачье рагу между рыбаками и одноглазыми коробейниками Манхеттена.

   Продолжая свой путь в поисках романтического приключения, которое развлекло бы его, или бедствия, в котором он мог бы оказать помощь, Квигг увидел на углу Бродвея и пересекающего его бульвара толпу. Толпа быстро росла, люди галдели и дрались. Он поспешил подойти поближе и увидел в центре молодого человека, в высшей степени меланхолической наружности, спокойно и сосредоточенно достававшего из своего кармана серебряную мелочь и посыпавшего ею мостовую. Каждое движение руки щедрого молодого человека сопровождалось радостным рёвом толпы, сейчас же устремлявшейся на добычу. Уличное движение приостановилось. Полисмен в центре толпы, ежеминутно наклоняясь к земле, убеждал толпу разойтись.

   Маркграф сразу понял, что его интерес к отклонениям человеческого сердца в сторону ненормального найдет себе здесь пищу. Он быстро пробился к молодому человеку и взял его под руку.

   – Идите сейчас же со мной, – сказал он тихим, но повелительным голосом, которого так боялись его лакеи.

   – Испёкся, – сказал молодой человек, глядя на него ничего не выражающими глазами. – Попал в руки к дантисту, вырывающему зубы без боли. Ну, ведите меня куда надо. Некоторые кладут яйца, а некоторые не кладут. Когда курица?..

   Все еще глубоко подавленный каким-то внутренним потрясением, но сговорчивый, молодой человек дал себя увести. Квигг привел его в маленький сквер и усадил на скамейке.

   Осенённый уголком плаща великого калифа, Квигг заговорил с мягкостью и осторожностью. Он пробовал узнать, какая беда стряслась с молодым человеком, расстроила его дух и толкнула его на столь легкомысленное и разорительное расточение его добра и имущества.

   – Я изображал Монте-Кристо, правда? – спросил молодой человек.

   – Вы швыряли на мостовую мелочь, – сказал калиф, – чтобы толпа ползала за ней на коленях.

   – Вот именно. Сначала пьёшь пиво, сколько можешь влить в себя, а потом начинаешь кормить цыплят... Прокляты они будь – цыплята, куры, перья, вертела, яйца и всё, что к ним относится.

   – Молодой человек, – сказал маркграф мягко, но с достоинством. – Я не говорю вам: будьте со мной откровенны, я только приглашаю вас к откровенности. Я знаю свет и знаю людей. Человек – предмет моего изучения, хотя я и не смотрю на него, подобно учёному, как на насекомое, или, подобно филантропу, – как на объект для приложения своих деяний. Между мною и человеком нет дымки теории и невежества. Я интересуюсь особыми и сложными неудачами, в которые ввергает моего брата, человека, жизнь в большом городе. Это изучение доставляет мне развлечение и радость. Вам, может быть, известна история славного и бессмертного правителя, калифа Гаруна аль-Рашида, чьи мудрые и благодетельные экскурсии в жизнь его народа в Багдаде дали ему счастливую возможность исцелить столько ран? Я смиренно шествую по его стопам. Я ищу романтику и приключения не в руинах замков и не в развалинах дворцов, а на улицах города. Величайшие чудеса магии, с моей точки зрения, развертываются в человеческом сердце, вызываемые свирепыми и противоречивыми силами скученного в городе множества. В вашем странном сегодняшнем поведении мне чудится роман. Ваш поступок представляется мне чем-то более глубоким, чем безобразничанием обыкновенного мота. Я замечаю на вашем лице черты, свидетельствующие о снедающем вас горе и даже отчаянии. Повторяю: я приглашаю вас к откровенности. Я не лишён некоторой возможности облегчить или посоветовать. Хотите довериться мне?

   – А вы здорово говорите, – воскликнул молодой человек, и туманная печаль в его глазах сменилась на мгновение блеском восхищения. – Вы прямо свели всю Асторовскую библиотеку в содержание предшествующих глав. Я знаю этого старого турка, про которого вы говорите. Я читал и "Арабские ночи", когда я был ребенком. Слушайте: вы можете взмахнуть волшебной кухонной тряпкой и вызвать из бутылки гиганта? Только, пожалуйста, чтобы он не хватал меня за ноги. Для моего случая такое лечение не годится.

   – Я хотел бы выслушать вашу историю, – сказал маркграф со своей важной, серьезной улыбкой.

   – Я расскажу вам ее в девяти словах, – сказал молодой человек с глубоким вздохом. – Но я не думаю, чтоб вы хоть сколько-нибудь могли помочь мне. Разве только сможете слетать за разгадкой на Босфор – на своём волшебном линолеуме.

***

ИСТОРИЯ О МОЛОДОМ ЧЕЛОВЕКЕ И ЗАГАДКЕ ШОРНИКА

Я работаю у Хильдебранта – магазин сёдел и упряжи, тот, что вниз по Грант-стрит. Я проработал там пять лет. Получаю 18 долларов в неделю. Хватит, чтобы жениться, согласны? А я и не собирался. Старик Хильдебрант – один из этих забавных голландцев – ну, вам-то это известно – по уши набитых дешёвыми шуточками. У него в голове чуть ли не миллион загадок и всяких штучек, которые он стащил ещё у отцов-основателей. Билл Уотсон работает там же. Вот мы с Биллом и батрачим день за днём. ​​Почему мы так стараемся? Знаете, рабочие места не валяются в каждой пивной. А тут ещё и Лора…

Кто? Дочь старика. Приходит в магазин каждый день. Девятнадцатилетняя картинка-блондинка, которая сидит на берегах Рейна и очаровывает устриц во время прибоя. Волосы цвета соломенной циновки, а глаза тёмные и блестящие, как чернение лучшего седла – только подумайте!

Я? Ну ладно: либо я, либо Билл Уотсон. Она-то относится к нам абсолютно одинаково. Билл от неё вообще без ума. А я? Ну, вы видели, как я мостил серебром Великий Бродвейский Путь. Это было ради Лоры. Со мной разделались, Ваше Высочество, и я не знаю, как мне быть.       Что случилось? Да очень просто. Старик Хильдебрант вчера днём заявляет нам с Биллом: «Репята, я иметь тля фас айн закадка. Юноша, который не мошет откадать закадка – он не так корош, штоп семья сотершать, ферно?» И он задаёт нам эту загадку – головоломку, что называется – и смеётся про себя, и даёт нам обоим срок до завтрашнего утра, чтобы найти ответ. И говорит, что тот из нас, кто проявит находчивость, будет приглашён к нему в среду вечером на день рождения дочери. А это значит, Лора достанется кому-то из нас, потому что она, натурально, жуть как хочет замуж. Так что, либо я – либо Билл Уотсон, поскольку старику Хильдебранту мы оба по душе, и он хочет, чтобы дочка вышла замуж за человека, который сможет вести дело после того, как сам он стачает свою последнюю пару постромок.

Загадка? Да вот вам: «Какая курица лёжа будет длиннее прочих?» Только подумайте! Какая курица лёжа будет длиннее прочих? Ну разве это не типично для голландца – рисковать счастьем человека из-за дурацкой затеи? И что теперь прикажете делать? То, чего я не знаю о курицах, может с верхом заполнить несколько инкубаторов. Вы тут вроде говорили, что изображаете из себя того старого араба, который раздавал… библиотеки в Багдаде. Так может, вам удастся посвистеть и вызвать духа, который сможет разобраться в этой куриной путанице? Что скажете?

***

Когда молодой человек умолк, маркграф встал и принялся вышагивать перед скамейкой в течение нескольких минут. Наконец он снова сел и сказал, важно и впечатляюще:

– Я должен признаться, сэр, что в течение восьми лет, которые я провёл в поисках приключений и в облегчении страданий, мне не приходилось сталкиваться с более интересным или более запутанным случаем. Опасаюсь, что пренебрегал курицами во время своих исследований и наблюдений. Что касается их привычек, их времён и способов укладки, множества их разновидностей и перекрёстных скрещиваний, их продолжительности жизни…

– О, не стоит делать из этого драму Ибсена! – легкомысленно прервал его молодой человек. – Загадки – особенно загадки старика Хильдебранта – не представляют из себя ничего серьёзного. Они из тех, с которыми могут справиться даже Сим Форд или Гарри Тёрстон Пек. Но, так или иначе, ответа я не знаю. Может быть, Билл Уотсон… а может быть, и нет. Завтра расскажу. Ну, Ваше Величество, в любом случае я рад, что вы вмешались и помогли скоротать мне время. Наверно, и сам мистер Аль-Рашид дал бы задний ход, если бы вдруг кто-нибудь из избирателей огорошил его подобной штукой. Итак – спокойной ночи, да пребудет с вами мир, а также всё-что-вы-только пожелаете-попросить-у-Аллаха…

Маркграф, сохраняя мрачное выражение лица, протянул руку.

– У меня просто нет подходящих слов, чтобы выразить своё сожаление, - грустно произнёс он. – Ни разу в жизни я не оказывался в положении, когда был бы не в состоянии как-то помочь. Какая курица лёжа длиннее всех прочих? Весьма затруднительно. Вообще-то есть такая порода, как плимут-рок, но…

– Оставьте, – оборвал молодой человек. – Профессия калифа обязывает к серьёзности. Не думаю, что вам показался бы забавным даже проповедник, защищающий Джона Д. Рокфеллера. Так что – спокойной ночи, Ваше Всемогущество.

По привычке маркграф начал рыться в карманах. Затем вынул карточку и вручил ее молодому человеку.

– Во всяком случае, окажите мне честь принять вот это, – сказал он. – Возможно, наступит время, когда она пригодится вам.

– Спасибо, – ответил молодой человек, небрежно засовывая карточку в карман. – Меня зовут Симмонс.

***

Да устыдится тот, кто посмеет хотя бы намекнуть, что интерес читателя и дальше должен ограничиваться лишь деяниями маркграфа Августа-Михаила фон Паульсена Квигга. Я буду непритворно растерян, если моя рука ошиблась в выборе пути, по которому надлежит следовать сердцу того, кто прилежно внимает мне. А посему нам стоит как можно быстрее перенестись в завтрашний день и оказаться у дверей Хильдебранта, шорных дел мастера.

Двести фунтов Хильдебранта покоились на скамье, прилаживая серебряную пряжку к сыромятному ремню.

Билл Уотсон пришёл первым.

– Ну што, – сказал Хильдебрант, трясясь всем телом с гнусной самонадеянностью завзятого шутника, – иметь ли фы откадка? Какой куриц тлиннее тругих, кокта лешать?

– Э-э… ну, я думаю… – ответил Билл, подобострастно потирая подбородок, – я думаю, мистер Хильдебрант… та, которая прожила больше других. Ведь верно?

– Найн! – отрезал Хильдебрант, яростно качая головой. – Фы не иметь докадаться ферный отфет!

Билл вышел прочь и вновь вступил во владение фартуком из тика и холостяцкой жизнью.

И вслед ему явился молодой человек, потерпевший фиаско Арабских Ночей -бледный, печальный, утративший надежду.

– Ну што, – спросил его Хильдебрант, – иметь ли фы откадка? Какой куриц тлиннее тругих, кокта лешать?

Во взгляде Симмонса читались лишь безысходность и ярость. Быть может, следует проклясть эту гору убийственного юмора – проклясть и умереть? К чему всё… Но как же Лора?..

Затравленный, потерявший дар речи, он засунул руку в карман пальто и встал. И вдруг ощутил, что его пальцы коснулись карточки маркграфа. Он вытащил её и впился в неё взглядом так, как стоящий под виселицей следит за полётом мухи. На карточке резким округлым почерком Квигга было написано: «Предъявителю – один жареный цыплёнок».

Глаза Симмонса вспыхнули.

– Мёртвая! – выпалил он.

– Корошо! – взревел Хильдебрант, ликующе раскачивая стол. – Фы есть прафы! Фы иметь приклашение приходить ф майн дом ф фосемь тшасофф на прастник!