2medicus: Лучше вспомни, как почти вся Европа с 1939 по 1945 была товарищем по оружию для германского вермахта: шла в Ваффен СС, устраивала холокост, пекла снаряды для Третьего рейха. А с 1933 по 39 и позже англосаксонские корпорации вкладывали в индустрию Третьего рейха, "Форд" и "Дженерал Моторс" ставили там свои заводы. А 17 сентября 1939, когда советские войска вошли в Зап.Белоруссию и Зап.Украину (которые, между прочим, были ранее захвачены Польшей
подробнее ...
в 1920), польское правительство уже сбежало из страны. И что, по мнению комментатора, эти земли надо было вручить Третьему Рейху? Товарищи по оружию были вермахт и польские войска в 1938, когда вместе делили Чехословакию
cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
выборочных наблюдений, он отличается от обычного повествования. Продолжая разговор, надо особо обратить внимание на любопытное явление, а именно на «дневниковое время»: оно может ускоряться или замедляться в зависимости от того, насколько писателя в этот период занимает его дневник. Когда писался первый том, дневник играл важную роль в развитии Джона, являясь чем-то вроде опытной лаборатории для замыслов и творческой активности. Эти решающие годы, за которые случилось превращение выпускника университета в известного писателя, протекали довольно неспешно и представлены весьма подробно. Во втором томе обращения к дневнику в течение многих лет случайные и необязательные. Так с 1977 по 1980 годы Джон вообще не ведет дневник. «Не знаю почему, но последние несколько недель я испытываю желание возобновить дневниковые записи», — пишет он, принимаясь за прежнее дело. Если Джон не способен ответить на этот вопрос, то мы — тем более, хотя задним числом можно, по крайней мере, задуматься о причинах возвращения к дневнику.
Можно проследить тенденцию обращения к нему в кризисные моменты, когда у писателя возникало желание зафиксировать определенные жизненные ситуации — не безмятежные годы профессиональных успехов, а время срывов и сомнений. Так, например, во втором томе первая половина 1980-х годов, когда произошли такие кульминационные события, как выход на экраны удачной кинематографической версии романа «Любовница французского лейтенанта» или публикация в 1985-м романа «Червь», отражена весьма ограниченно, но затем, когда в начале 1988-го Джон перенес удар, связанные с болезнью волнения вызвали у него потребность в более серьезных и подробных записях. «Дневниковое время» меняет темп, чтобы сконцентрироваться на происходящем.
Заново обретя важную роль, дневник помогает не только справиться с жизненными трудностями, но становится основной литературной работой писателя. Его гениальность как рассказчика проявляется теперь не в очередном романе — хотя Джон часто размышляет над ним, — а в скрупулезном описании отношений между ним и женой Элизабет. Так как супруги не устояли перед тем, что Джон называет словом из лексикона древних греков, — keraunos, то есть резкое изменение судьбы, непостижимая тайна, — дневник в эти более поздние, мучительные годы становится грустным чтением. Однако прежняя мощь повествования, несмотря на все испытания, говорит о неиссякаемом таланте, который не изменял себе на протяжении всей жизни.
Первый том опубликованных дневников Джона, составленный из значительно большего количества материала, чем тот, которым мы располагаем сейчас, естественным образом распадался на части, отразившие разные вехи его жизни. Во втором томе всего две части, между первой и второй — временной разрыв с 1977-го по 1980-й. Годы, в течение которых Джон не вел дневник, являются переломными. После этих «темных» лет на страницах возрожденного осенью 1980 года дневника мы видим совсем другого Джона Фаулза — не того, кто забросил дневник три года назад.
Джону Фаулзу, каким мы видим его в первой части, нравится положение известного автора, чьи книги прекрасно продаются, он уверен в справедливости своих взглядов и бывает резок, высказывая подчас бескомпромиссные суждения. На страницах второго тома Фаулз мягче, не столь высокомерен и более скептичен по отношению к своим литературным достижениям. «Джон Фаулз» — странное существо, наводнившее лабиринты и склады книжных магазинов всего мира, — заключается им теперь в кавычки, потому что писатель все больше понимает, что между представлением о нем и тем, кем он действительно является, лежит пропасть. Отныне он живет в тени мифа, и на смену прежней уверенности и самонадеянности приходит сомнение.
Основная тема — разрушение былого представления о преуспевающем авторе. И рядом с ней другая — во многом более интересная: воссоздание заново, из отдельных фрагментов собственной личности. То, что эта стремящаяся к уединению личность подчеркнуто отворачивается от мирской славы, вовсе не означает, что писатель потерял интерес к литературному творчеству, — напротив, теперь он понял справедливость слов Эмили Дикинсон, утверждавшей, что «забота о публикации не должна интересовать поэта», и еще: поэзию можно найти не только в литературе.
Не менее важная тема в этом заключительном томе — природа; Джон всегда считал, что именно она оказала на него решающее влияние. Какие бы несчастья ни обрушивались на него в годы, завершающие дневник, они всегда с лихвой уравновешивались той радостью, что дарила ему природа. Он часто пишет о неких особых местах — уединенных, идиллических, пребывающих как бы вне времени и повествования; счастье — просто находиться там, без всяких занятий и цели. Его собственный парк в Лайме, прогулки по окрестностям Дорсета, даже созерцание птиц на озере в Риджент-парке во время редких поездок в Лондон свидетельствуют о том же. Путешествуя по Франции, он называет райским день,
Последние комментарии
20 часов 31 минут назад
20 часов 50 минут назад
20 часов 58 минут назад
21 часов 24 секунд назад
21 часов 3 минут назад
21 часов 20 минут назад