На земле штиптаров [Карл Фридрих Май] (fb2) читать онлайн

Карл Май На земле штиптаров

Глава 1 РАЗОБЛАЧЕНИЕ

У турецкого законодательства имеются свои особенности, а точнее, теневые стороны, которые тем отчетливее, чем дальше от центра область, на которую они распространяются. При тамошних жизненных устоях нечего удивляться, что там, где живут племена арнаутов, о подлинных правах говорить вовсе не приходится.

У Остромджи начинается область проживания штиптаров^[1], которые уважают только один закон — подчинения слабого сильному.

Когда мы подъехали к судебному присутствию, уже темнело. Рядом стояло множество народу, не нашедшего места во дворе и высыпавшего прямо на улицу. Всем хотелось разглядеть нас получше. Едва мы вошли во двор, как дверь за нами захлопнулась, что явно было недобрым знаком. Сразу видно, что Мубарек пользовался здесь большим влиянием.

Мы пробрались на главную площадку перед судом. Там, где раньше стоял стул, сейчас красовалась длинная скамья. Там же лежала палка для наказаний. В лампу залили масло и зажгли. Свет ламп придавал всему происходящему какой- то романтический оттенок. Сами судьи находились внутри дома. О нашем присутствии им сразу доложили. Хавасы^[2] расположились вокруг нас и отрезали отступление к воротам, которые были заперты, и это заставляло нас думать о худшем.

Кругом все стихло. Из дома появились пятеро мужчин, и хавасы вытянулись в струнку.

— О Аллах, — иронично заметил Халеф, — что теперь с нами будет, сиди… Я просто умираю от страха!

— Я тоже.

— Не пройтись ли по обладателям этих сабель плеткой?

— Не делай глупостей! Ты уже сегодня поторопился, потому мы оказались здесь!

Пятеро судей заняли свои места. Коджабаши^[3] уселся на стуле, а остальные — на лавках. Какая-то женщина вышла из толпы и расположилась позади заседателей. Я узнал Нахуду, Горошину, — настоящую местную красавицу. Заседатель был ее супругом, впрочем, лицо его не выражало ровным счетом ничего.

Рядом с коджабаши сидел Мубарек. На коленях у него угнездился листок бумаги, а в руках было гусиное перо, которое он то и дело макал в чернильницу. Коджа поднял голову и энергично затряс ею. Это был знак, что пора начинать. И он начал скрипучим голосом:

— От имени Пророка и падишаха, которому Аллах отмерил тысячу лет жизни, мы созвали этот суд, чтобы вынести приговор по двум преступлениям, имевшим место сегодня в нашем городе и его окрестностях. Селим, выходи и рассказывай, как все было!

Хавас стал рядом с господином и принялся излагать. То, что мы услышали, было просто смешно. В то время как он нес свою многотрудную полицейскую службу, на него напали. И только мужество и героизм спасли его от гибели.

Когда он закончил, коджа задал ему вопрос:

— Кто тебя ударил? Этот?

— Этот, — отвечал хавас, указывая на Халефа.

— Теперь мы знаем виновника и можем посоветоваться.

И он принялся шептаться с заседателями, а потом изрек:

— Надо приговорить преступника к сорока ударам палками по пяткам и заключить в тюрьму на четыре недели. Да хранит Аллах падишаха!

Рука Халефа легла на рукоятку плетки, я же с трудом удержался от смеха.

— Теперь о втором преступлении, — возвестил судья. — Мавунаджи, выходи и говори.

Настала очередь возницы, но прежде, чем он разговорился, я повернулся к коджабаши и елейным тоном проговорил:

— Не позволишь ли ты мне немного приподнять тебя?

Он в недоумении поднялся со стула. Я отодвинул его и вольготно уселся сам.

— Спасибо.

Трудно было описать его лицо в этот момент. Голова опять принялась опасно трястись. Он хотел что-то сказать, но ничего не мог из себя выдавить. Единственное, что ему удалось сделать, чтобы унять эту непередаваемую непрезентабельную пантомиму, так это вынуть руки из карманов и закрыть ими трясущуюся голову. Никто не вымолвил ни слова. Ни один хавас не пошевелился. Наконец к судье вернулся дар речи. Он собрался с силами и заорал что есть мочи:

— Что происходит?! Как ты можешь совершать такое по отношению к уважаемому человеку?

— Хаджи Халеф Омар! — прервал я его крики. — Бери плетку и, если он произнесет хоть слово, прогуляйся ему по мягким частям, пока там еще есть кожа!

Хаджи мигом выхватил плетку.

— Эмир, я все сделал, как ты велел. Дай только знак.

Жаль, что света было маловато, чтобы разглядеть все лица. Коджабаши не знал, как себя вести. Мубарек что-то шепнул ему, и тот приказал хавасам:

— Взять его! Бросьте его в камеру! — И указал на меня.

Полицейские подступили ко мне вплотную с обнаженными саблями.

— Назад! — крикнул я. — Тот, кто подойдет, окажется в земле!

Я вытащил оба револьвера, и в то же мгновение хавасов как ветром сдуло. Они моментально затерялись в толпе.

— Что так огорчило тебя? — спросил я коджу. — Почему ты стоишь? Пусть Мубарек постоит, а ты сядь.

Едва придя в себя, коджабаши снова завопил:

— За свои деяния ты достоин худшего наказания! Мубарек — святой человек, любимец Аллаха, чудотворец… Если он только пожелает, призовет с неба огонь на твою голову.

— Замолчи, коджабаши. Если хочешь говорить, то говори что-нибудь умное. Мубарек не святой и не чудотворец, он жулик и шарлатан.

В толпе раздались возмущенные голоса. Громче всех звучал голос самого Мубарека. Он поднялся во весь рост, простер руки в мою сторону и заорал:

— Он гяур, неверная собака, я проклинаю его! Пусть под ним разверзнется ад! Злые духи…

Дальше было вот что: мой маленький хаджи сделал несколько шагов и так огрел старого жулика, что тот кубарем покатился по земле.

После секундного замешательства со всех сторон послышались крики возмущения, задние напирали, дело принимало скверный оборот. Я мигом подскочил к Мубареку и крикнул что было сил:

— Тихо, я докажу всем, что я прав! Халеф, добавь огня. Смотрите, люди, что из себя представляет этот Мубарек и как он всех надувает. Видите эти костыли? — Я схватил старого жулика правой рукой за загривок, а левой сорвал с него сюртук. И правда, с каждой стороны висело по костылю, оба с суставами, которые прекрасно складывались и раскладывались. Одновременно с этим я заметил, что подкладка сюртука выкрашена иначе, чем наружная сторона, — там имелось множество карманов. Я залез в первый попавшийся и вытащил на свет божий нечто волосатое — это был парик. Те самые жесткие, грязные волосы, которые были у нищего. Парень так перепугался, что даже не оказывал сопротивления. Но вот он издал крик о помощи и уцепился обеими руками за мою одежду.

— Оско, Омар, держите его, и как следует, иначе убежит!

Оба названных молодых человека крепко схватили Мубарека, и я высвободил руку. Халеф высоко держал лампу, и все могли ясно видеть происходящее. Теперь толпа вела себя тихо.

— Этот человек, выдающий себя за святого, на самом деле связан с жутом или сам жут. Его жилище — прибежище воров и разбойников. Он разгуливает по стране в разных одеяниях и творит всевозможные преступления. Он и нищий Сокат — одно и то же лицо. Видите — под одеждой он спрятал костыли. Когда при ходьбе они бьются друг о друга, вы верите, что у него стучат колени. А вот парик нищего.

Я опорожнял один карман за другим и рассказывал о назначении тех или иных предметов.

— Вот табакерка с цветной пудрой, которая может быстро изменить цвет лица, а вот тряпка, которой можно проворно стереть всю эту штукатурку. А вот бутылка. Видите — в ней еще есть вода. Ей можно помыться там, где совсем нет воды. Что здесь еще? Резиновые шарики — он клал их в рот, когда изображал нищего. При этом лицо менялось до неузнаваемости, становилось толще. Видите разные цвета сюртука? Он выворачивал его темной стороной наружу и обматывал вокруг тела, тогда ткань выглядела как платок. Вы видели когда-нибудь Мубарека и нищего Соката одновременно? Это было попросту невозможно, потому что нищий и Мубарек — это одно и то же лицо.

Этот последний аргумент особенно потряс людей в толпе, и я уже стал слышать то и дело раздававшиеся возгласы удивления. Теперь я извлек из кармана небольшой пакетик. Перед моим взором явился браслет из старых венецианских золотых цехинов. На нескольких монетах было хорошо видно тиснение. При свете факелов был заметен лик святого Марка, простирающего крестное знамение по направлению к дожу, а на другой монетке — лик какого-то неизвестного мне святого в обрамлении звезд и надпись на латыни.

— Здесь двенадцать золотых монет, все они завернуты в тряпку, — громко возвестил я. — Кто знает, у кого он их украл? Если кто скажет, то мы быстро найдем владельца.

— Двенадцать монет? — раздался позади меня заинтересованный голос. — Ну-ка покажите! На той неделе у меня украли похожую цепочку.

Нахуду, Горошина, стояла позади меня. Она быстро подошла, взяла вещицу и внимательно осмотрела.

— Аллах, — вскричала она, — так это моя! Это мое наследство по материнской линии. Вот, посмотри и убедись, что оно действительно мое! — И она сунула вещицу своему, мужу.

— О Аллах, это действительно твое, — раздался его голос.

— Ну так вот, знай теперь, Нахуду, что Мубарек прятал украденную у тебя вещь, — сказал я.

— Вовсе и не Мубарек, а калека. Он крикнул мне снаружи, попросил чего-нибудь поесть. Я оставила украшение на столе и позвала его в комнату. Он наверняка все это видел. Когда я посмотрела через несколько дней, вещицы уже не было.

— Но теперь ты знаешь, кто вор.

— Да, это он. Это точно он. У-у, мерзавец. Я сейчас выцарапаю тебе глаза! Я сейчас…

— Стой, спокойно, — прервал я ее причитания. — Держи лучше свою цепочку, и пусть вор будет по закону наказан. Я настаиваю, чтобы его заперли в надежном месте и впоследствии доставили макреджу Салоников как преступника.

Из толпы стали доноситься крики.

— Накажите его, дайте ему как следует палками, сверните ему шею! — прокричала из толпы Горошина.

Мубарек до сих пор не сказал ни слова, но тут завопил:

— Не верьте ему, он гяур, это он вор, это он подсунул мне все это, вай, вай, вай, вай!.. — И в этот момент его буквально скрючило от боли, потому что плетка Халефа прошлась ему аккурат по спине.

— Ну погоди, мерзавец, — вскричал хаджи, — я все тебе напишу на спине! Особенно, что мы приехали в эту местность сегодня и как этот эмир мог украсть монеты. Кроме того, он вообще не вор, и сейчас ты получишь подтверждение этим словам. — И он еще раз ударил ворюгу по спине так, что тот громко запричитал.

— Браво, браво! — кричали люди, которые казались мне опасными еще несколько минут назад.

Коджабаши не знал, что ему делать. Потом взял и уселся на свой почетный стул. Так он хоть немного сохранил свою честь. Все судебные заседатели вели себя тихо. Хавасы поняли, что мои акции повышаются и я перестаю быть для них опасным, поэтому они снова поближе подошли ко мне.

— А ну, свяжите этого парня. Навесьте ему на руки наручники.

Они мгновенно повиновались. Мубареку ничего не оставалось, как послушаться. Он дал себя связать без сопротивления и сел на свое место. Заседатели тут же повскакали с этой же скамейке, потому что не хотели сидеть на одном стуле с преступником.

— Ну, что же ты не возвращаешься к своим обязанностям? — спросил я коджабаши. — Ты что, не знаешь законов своей страны?

— Нет, я их знаю, — ответил тот. — Я даже закончил гражданскую школу.

— Трудно в это поверить.

— Почему же, — спросил он с явной обидой в голосе. — Я знаю все духовное право, покоящееся на Коране, и откровения четырех первых халифов.

— А ты знаешь Мюльтека эль Бухер? Ваш гражданский и уголовный кодекс?

— Да я их знаю. Их издавал шейх Ибрагим Халеби.

— Если ты все это знаешь, почему же ты не действуешь?

— Я действую, разве ты не видишь?

— То, что ты делаешь, совсем неправильно. Ведь там написано, что судья должен предоставить защиту даже самому страшному преступнику перед тем, как вынести ему приговор, а вы приговорили моего друга и соратника, не дав ему произнести ни единого слова. Так что ваш приговор ничего не стоит. К тому же на судебном заседании должны быть выслушаны все обвиняемые и свидетели, а такого не было.

— Так они все здесь.

— Нет, не хватает Ибарека. Где он?

Судья снова затряс головой, а потом сдержал себя, встал и ответил:

— Я сейчас за ним схожу.

Я вовремя удержал его за руку, и он послал хаваса:

— Приведи Ибарека, и приведи в том состоянии, в котором ты его найдешь!

Хавасы удалились и в скором времени привели хозяина. Руки у него были связаны за спиной.

— Что это такое? Кто его связал? Кто дал приказ сделать это?

Баши повертел головой направо и налево и ответил:

— Этого хотел Мубарек.

— Без твоего ведома он бы этого не сделал. Какое право ты имеешь применять силу? Здесь живут несколько сотен твоих подданных, но это не значит, что ты можешь делать с ними все что хочешь. Каждый из них имеет право на соблюдение закона. Ибарека обокрали. Он пришел к тебе, чтобы просить у тебя помощи, а вместо этого ты приказал заковать его и запереть. Где же справедливость? Я требую, чтобы ты немедленно снял с него оковы.

— Хавасы это сделают.

— Нет, ты сам сделаешь это.

Тут коджабаши с гневом воззрился на меня.

— А кто ты, собственно, такой, что мне приказываешь?

— Пожалуйста, вот мои бумаги.

Я протянул ему сразу три паспорта. Когда он взглянул на тескере, буджурульди и, наконец, на фирман, голова у него затряслась еще сильнее, чем раньше. Она стала походить на метроном знаменитого регенсбуржца Йохана Мукумука Мельца.

— Господин, ты находишься в тени великого падишаха…

— Вот и позаботься о том, чтобы часть этой тени упала и на тебя.

— Я сделаю все, что ты прикажешь! — Он быстро подошел к Ибареку и разрезал веревки.

— Теперь ты доволен? — спросил он.

— Ну, в некотором роде да. Но это еще не все, что ты должен сделать. Твой хавас Селим передал тебе неверные сведения. Встреча наша произошла вовсе не так, как он рассказывал. Мубарек нас продал ему и велел сказать то, что нужно.

— Я так не думаю.

— Зато я так думаю, раз он распространяет такие лживые сведения.

— Это правда?

Вопрос был предназначен вознице, который быстро сообразил, что Мубарек ему теперь явно не опасен, и без страха рассказал все, что произошло на самом деле.

— Вот видишь, — сказал я баше, — и ты еще собираешься выносить мне приговор? И вообще у меня есть подозрения, что ты сам связан с преступниками.

Тут его голова принялась раскачиваться из стороны в сторону так, что коджабаши чуть не упал.

— Что ты хочешь этим сказать?! — вскричал он.

— Тебе лучше вообще молчать, потому что я все равно не изменю своего мнения.

— Ты что, хочешь сказать, что они свободно приходят сюда и докладывают мне о своем присутствии?

— Нет, но я допускаю, что они спокойно чувствуют себя здесь, в Остромдже.

— Этого не может быть! Здесь, в Кунаке, никакие всадники не проезжали.

— А им и не надо здесь проезжать. Они вполне могут обосноваться где-нибудь в отдалении и прекрасно спрятаться.

— Интересно, у кого же?

— Да тут много мест, где можно спрятаться. Эти подонки прячутся у людей им подобных. Кто еще относится к такого рода личностям здесь, в Остромдже?

— Ты что, имеешь в виду Мубарека?

— Да ты вроде не ошибся.

— И они должны быть у него?

— Да.

— По-моему, ты ошибаешься.

— Я вообще-то ошибаюсь очень редко. А когда я уверен, то говорю всегда наверняка. Если ты хочешь поймать воров, мы должны сейчас отправиться на развалины.

Судья быстро взглянул на Мубарека, и тот метнул на него тревожный взгляд. Мне стало совершенно очевидно, что эти люди находятся в сговоре.

— Мы попусту потратим время, — сказал судья.

— А вот я, наоборот, уверен, что мы не только возьмем воров, но и вернем людям украденные ценности, и поэтому прошу тебя взять с собой хавасов.

— Нет, ты серьезно собираешься идти в такую темень?

— А что здесь такого?

— И ты не боишься?

— Нет. Но брать стольких людей не стоит.

— Но если там столько воров, то они будут сопротивляться. Давай лучше подождем до утра.

— Завтра утром они уедут. Сейчас самое время взять их тепленькими.

— А Мубарека мы с собой возьмем?

— Да. Он обязательно пойдет с нами.

— Тогда давай я позабочусь об освещении. — И он скрылся в доме.

Вскоре баши вернулся. Он принес несколько ламп, кучу факелов и несколько щепок. Остальные люди из толпы, разбежавшиеся по своим домам, тоже притащили несколько десятков факелов и щепок. Наша процессия быстро пришла в движение. Такого люди еще никогда не видели. Ночная процессия двигалась вверх, чтобы поймать преступников. Было интересно и страшно, поэтому все население поселка отправилось с нами. Оско и Омар сторожили Мубарека. Он шел между ними под их пристальными взглядами. Впереди шли несколько хавасов. Затем следовал баши с членами своего суда, потом Мубарек с обоими охранниками. За ними Халеф и я, ну и остальные тоже не отставали. Интересно было слышать, какими титулами украшали меня люди из толпы. Одни считали, что я знатный принц, другие считали меня персидским посланником, третий прошептал, что я, наверное, индийский факир, а четвертый был уверен, что я кронпринц из Москвы и прибыл сюда, чтобы разведать, как бы завоевать эту местность для России. Чем ближе мы подходили к развалинам, тем молчаливее становились люди. Они справедливо посчитали, что нужно быть очень осторожными, когда речь идет о поимке опасных преступников. А когда начался лес, многие повернули обратно. Это были первые признаки страха.

Когда мы вышли на открытое место, стояла гробовая тишина. Все герои вдруг как-то притихли. Преступники могли использовать любую возможность, чтобы скрыться. И тут тишину леса нарушил громкий женский крик. Когда я подбежал, то увидел Нахуду, Горошину, — она провалилась в лужу с холодной водой и сидела там, не собираясь вылезать. Когда ее спросили, почему она не вылезает из воды, она объяснила, что если вылезет, то замерзнет. Мне пришлось убедить ее в том, что вода намного холоднее воздуха и что в воде она замерзнет еще быстрее.

— Эфенди, я последую твоему совету. Ты знаешь все лучше, чем остальные, и уж намного лучше, чем мой собственный муж, который затащил меня в эту кошмарную дыру.

Я вытянул ее из лужи. К счастью, воды там было на одну ступню. Мубарек стоял вместе с Омаром и Оско возле двери своей хижины. Я ему абсолютно не верил, он мог придумать любую каверзу, чтобы помешать нам пройти.

— Хочешь зайти к себе? — спросил я его.

Он не ответил.

— Если ты не отвечаешь, то тебе нечего ждать, что твое желание исполнится.

Тогда он соизволил ответить:

— У меня там внутри животные, их надо покормить, они не должны голодать.

— Завтра утром я их покормлю. Но это при условии, что ты ответишь мне на некоторые вопросы.

— Спрашивай.

— К тебе кто-нибудь приходил?

— Нет.

— Кто-нибудь, кроме тебя, живет в хижине?

— Нет.

— Ты знаешь человека по имени Манах эль-Барша?

— Нет.

— А Баруда эль-Амасата?

— Тоже нет.

— А эти люди между тем говорят, что прекрасно с тобой знакомы.

— Это неправда.

— Ты видел их сегодня.

— Это ложь.

— А то, что вы собирались меня убить, тоже будешь отрицать?

Он ответил:

— Господин, я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Я не знаю никаких людей, я с ними не разговаривал, не имел никаких дел. Даже не подозреваю, о ком ты говоришь.

— Ты не знаешь, что приходили двое братьев, чтобы доложить тебе, что меня нужно убить в Мендыке?

— О Аллах, поверь мне, я не понимаю даже, о чем идет речь.

— Ну что ж, если ты ничего не понимаешь, пойдем со мной.

Я взял его за руку и силой повел по направлению к развалинам. По моему знаку Халеф зажег факел и высоко поднял над нашими головами. Когда мы подходили к развалинам, народу оставалось совсем немного. Основная масса отстала по дороге и вернулась в деревню. Я внимательно следил за состоянием Мубарека и от меня не ускользнуло то, что он заметил, как быстро и решительно мы двигаемся в сторону развалин.

Поскольку была ночь, лошади пугались яркого света и шарахались от чужих людей.

— Там, где есть лошади, должны быть и люди, которым они принадлежат, — справедливо рассудил Халеф. — Сейчас мы их найдем.

Трое прикованных лежали точно так же, как мы их оставили. Без единого слова с помощью Халефа я освободил всех троих, и они смогли размяться и встать.

— Манах эль-Барша, ты знаешь этого человека? — спросил я, указывая на Мубарека.

— Аллах проклянет тебя, — отвечал тот.

— Баруд эль-Амасат, ты его знаешь?

— Да обрушится на тебя проклятие небес!

Тогда я повернулся к их сторожу:

— Ты совершил только один проступок. Ты освободил этих пленных. Наказание им будет тяжелым. Твое же — легче. Тем более если ты докажешь, что не имеешь злого умысла. Скажи правду. Ты знаешь этого человека?

— Да, — ответил тот через несколько секунд раздумий.

— Кто же он?

— Старый Мубарек.

— Как его настоящее имя?

— Не знаю.

— А он и двое этих людей знают друг друга?

— Да, Манах эль-Барша часто бывал у него.

— А меня должны были убить в Менлике?

— Да.

— Хотели убить в тюрьме?

— Именно так.

— И еще: когда ты с этими людьми играл в карты у Ибарека, вы его обокрали.

— Я — нет, а они — да.

— Хорошо, но ты тоже участвовал в этом действе. Твои фокусы помогли им совершить воровство.

— Я уже знаю об этом.

Повернувшись к коджабаши, я спросил:

— Ну что, я не прав? Разве воры не здесь, в развалинах? То, что я их нашел так быстро, доказывает, что я с легкостью могу выполнять твои обязанности. Этих троих Нужно сопроводить в тюрьму и хорошо охранять. Завтра утром ты отправишь доклад макреджу, а я приложу к нему свою записку. Он сам определит, что делать. Ибарек, посмотри везде на полу, здесь должны быть краденые вещи.

Содержимое карманов трех арестованных лежало на земле в трех кучках. Ибарек радовался, как ребенок, нашедший потерянную игрушку. Он хотел все забрать, но тут подскочил коджабаши и закричал:

— Стой! Не так быстро. Эти вещи я должен забрать с собой. Они должны служить доказательством для определения наказания в суде.

Я знал характер и наклонности этих людей. Вряд ли Ибарек получит их когда-нибудь обратно. Поэтому я счел нужным возразить:

— В этом нет необходимости. Я сам составлю перечень предметов и определю их стоимость. Этот список ты и будешь использовать в. суде.

— Господин, но ты не чиновник!

— Господин, я уже доказал тебе, что я лучший чиновник, чем ты. Если тебя не устраивает мое предложение, я напишу макреджу чуть подробнее о том, что здесь происходит. Так что молчи. Это в твоих же интересах.

Я заметил, как он сдержался, собираясь снова ответить мне грубостью. А потом выдал следующую мысль:

— Пусть он берет свои вещи, все остальное же я конфискую.

И он нагнулся, чтобы подобрать золотые драгоценности.

— Стой! — приказали. — Это уже конфисковано.

— Кем же?

— Мною!

— А право у тебя есть?

— Конечно. На них я тоже составлю список, который ты можешь использовать как свидетельство на суде. Я также направлю список и сами вещи макреджу.

— Это все должно быть в моих руках.

— У тебя нет права забирать все это. Халеф, собери вещички.

Маленький хаджи в три секунды спрятал все в свою сумку.

— Воры, — пробормотал Мубарек.

Наказание не замедлило последовать. Плетка Халефа дала Мубареку быстрый и исчерпывающий ответ.

Пленных вывели из развалин на поляну. Там их уже поджидали зеваки. Ибарек рассказывал им, как ему удалось получить назад украденное имущество. Лицо его выражало огромную радость. Хавасы взяли четверых арестантов в каре и процессия двинулась в обратный путь. Обратно идти было куда веселее. Судьи тоже вернулись назад в деревню. Мы же с Халефом остались среди развалин, потому что хаджи дал мне знак задержаться.

— Сиди, у меня есть еще полфакела, может, зайдем в хижину старика?

— Что ж, давай.

— У тебя сохранился ключ? Я видел, как ты его прятал, когда обыскивал карманы этого жулика.

Да, есть ключ, но я не знаю, тот ли это.

— Тот, откуда у него другие ключи?

Мы подождали, пока не исчезнут последние люди, и тогда открыли дверь, с помощью щепок и куска бумаги разожгли факел и вошли внутрь. Снаружи убогое жилище являло собой, на первый взгляд, маленькое помещение с одной-единственной комнатой, но, войдя внутрь, мы поняли, что комнат здесь несколько. Внутренние площади относятся к старому замку, к которому хижина примыкала задней стеной. Первая комната была почти пустой. Скорее всего, она предназначалась для посетителей. Когда мы вошли во вторую, я заметил множество нитей, спускающихся сверху через вход. Я осторожно отвел их рукояткой плетки и тут же услышал мяуканье, лай, карканье и другие голоса животных.

— О Аллах, мы прямо в Ноевом ковчеге! — рассмеялся Халеф. — Давай не пойдем дальше, дождемся дня.

Надо сказать, я охотно согласился, ибо ждал от коварного Мубарека всевозможных ухищрений, направленных против нежелательных посетителей его жилища.

Только мы собрались в обратный путь, как появилось некое существо женского пола. Лицо ее мне не было знакомо. Она горячо сжала мою руку, прежде чем я успел отстраниться.

— При свете факелов я увидела, что это ты, и захотела поблагодарить тебя.

Это была Набатия, травница.

— Что ты делаешь здесь, наверху? Ты была при поимке воров?

— Нет. Мое сердце не принимает злых людей. Я была во дворе коджабаши, когда ты выступал с речью. Ты поступил храбро, но приобрел себе злейшего врага.

— Кого, Мубарека?

— Этого я вообще не упоминаю. Я имею в виду коджабаши.

— Я и не предполагал, что он меня хоть немного любит, но как врага мне не пристало его опасаться.

— И все же я прошу тебя: будь осторожен!

— Он что, действительно такой особый фрукт?

— Да, он представитель власти, но потихоньку поддерживает Жута и его людей.

— Ну да! Откуда тебе это известно?

— Ночами он часто бывал здесь у Мубарека.

— Ты его ни с кем не спутала?

— Нет. В свете луны он был отчетливо виден, по голосу я его узнаю даже темной ночью.

— Гм. Ты часто бываешь здесь, наверху?

— Часто, хотя Мубарек мне и запретил. Я люблю ночь. Ночь — подруга людей. Она оставляет их наедине с Богом и не дает никому нарушить молитву. Есть растения, которые следует искать только ночью.

— В самом деле?

— Так же как есть растения, что пахнут только ночью, так есть и такие, что растут по ночам, а днем спят. А здесь, наверху, имеются также спутники ночи. Я сижу и разговариваю с ними, отвечаю на их вопросы. Правда, в последнее время мне это удается с трудом. Впрочем, сегодня ты разоблачил моего врага, он в тюрьме, и потому я вышла ночью, чтобы найти короля.

— Короля? Это что, тоже растение?

— Да. Разве ты не знаешь? Это действительно король — когда он умирает, вместе с ним умирает весь народ.

Передо мной была женщина с оригинальным, редкостным нравом. Ей нужно было заботиться о семье, помимо этого она находила время сидеть возле растений и постигать их тайны.

— Как же называется это растение? — спросил я с плохо скрываемым любопытством.

— Это хадж-марьям. Жаль, что ты его не знаешь…

— Я знаю, но никогда не мог предположить, что это король.

— Очень немногие об этом догадываются. Но и из их числа весьма немногие могут найти короля. Надо очень любить его и знать его повадки, чтобы найти. Он растет на пустошах, скалах и в горах. Стоит этот народец кругами, внутри — сам король.

Для меня все это было внове. Хадж-марьям еще называют крестом Марии, и растет он также в Германии и в просторечье называется крестовым чертополохом. Как интересно: в Рудных горах он называется так же, как в горах Плашкавицы в Турции!

А женщина тем временем оседлала любимого конька и все рассказывала и рассказывала мне об этом растении.

— …И вот, если вырвешь его из земли, все его подданные погибнут… Через месяц погибнут. Ты можешь посмотреть на молодые растения, которые дадут жизнь новому народцу.

— С удовольствием бы пошел с тобой, ведь я интересуюсь тайнами природы, но мне нужно возвращаться в город.

— Тогда я принесу его тебе завтра вечером, он еще будет светиться.

— Я не знаю, буду ли я завтра в Остромдже.

— Господин, господин, куда ты так быстро уезжаешь?

— Мое время четко расписано. Скажи только, какие силы приписывают королю?

— Если заваривать его как чай, можно излечить легочные недуги, если они не запущены. У чертополоха есть вещества, которые убивают в теле маленьких злых зверьков, живущих в легких.

— Ты сама пробовала?

— Нет, но думаю, что Творец всевластен и способен наделить маленькое растение большой силой.

— Тогда приходи завтра и покажи короля, если я еще буду здесь. Знаешь, где я остановился?

— Я слышала. Доброй ночи, эфенди.

— Счастливо тебе, Набатия.

Она ушла.

— Сиди, ты веришь в короля чертополоха? — спросил Халеф.

— Я не могу отрицать его силы.

— Никогда не слышал, чтобы у растений были свои правители.

— Я тоже, но, если она его принесет, нам придется многое принять на веру.

Я и не предполагал, что вскоре буду обязан жизнью этому самому королю чертополоха. То, что собирательница была в этом месте, оказалось мне на руку. Вообще-то это растение вовсе не такое загадочное. В саксонских Рудных горах между Шайбенбергом и Шварценбергом я нередко находил его на голых скалах, но короля среди растений так и не обнаружил.

Прибыв в местечко, мы отправились к коджабаши, чтобы составить список. Его маленькие глазки сверкали, когда мы перечисляли содержимое трех кошельков. Он еще раз спросил, не передам ли я ему право на пересылку, но я настоял на том, что сделаю все сам. Позже я возблагодарил Бога за то, что сделал все по-своему. Но он все же упросил меня скрепить посылку своими собственными печатями. Тут я не стал возражать. Потом я распорядился показать мне заключенных. Они находились в помещении, напоминающем камеру, и были связаны.

Я заметил коджабаши, что это ненужная жестокость, но тот возразил, что с ними надо держать ухо востро, и приставил дополнительных стражей.

Я успокоился, увидев, что пленников надежно охраняют, и совсем не подумал о том, что все это было продуманной показухой. Видимо, ожидалось, что я приду и проверю, как их сторожат.

Теперь я отправился в конак, где состоялся запоздалый ужин. Мы сидели в той же комнате, что и днем. За разговорами о насыщенном событиями дне мы не заметили, как прошло несколько часов, и только к полуночи нам удалось заснуть. Мне досталась комната наверху, куда я поднялся по крутой лестнице. Там стояло две кровати, и я забрал Халефа к себе. Я хорошо знал, какое значение маленький хаджи придает таким дружеским знакам внимания с моей стороны.

Мои часы показывали чуть больше двух ночи, когда мы собрались выбраться наружу. Тут внизу скрипнули прикрытые ворота. Я открыл ставни и выглянул. Кто-то стоял у ворот, но я не мог понять, кто это.

— Кто там? — спросил я.

— О, ты не узнаешь меня, чужеродный эфенди? — спросил женский голос.

— А, это ты, собирательница растений?

— Да, это я. Спускайся, мне надо тебе кое-что сказать.

— В этом есть нужда?

— Конечно.

— А спать я потом смогу?

— Думаю, нет.

— Так я и думал.

Спустя минуту я уже стоял с Халефом рядом с ней.

— Знаешь, что произошло, эфенди? Я нашла его, смотри — это корень хадж-марьям!

Она вложила мне в ладонь колючий чертополох в две руки толщиной, но тем не менее острый, как лезвие ножа. Светлая зигзагообразная змейка сверху на довольно облезлой кроне была легко различима даже в темноте. Она почти не светилась, а только лишь странно фосфоресцировала.

— Теперь ты мне веришь?

— Я вообще не сомневался в твоих словах. Сейчас темно. Я навещу тебя утром, чтобы получше рассмотреть растение. Скажи лишь, что ты собираешься мне сообщить.

— Нечто неприятное. Арестованные сбежали.

— Что? Как? Откуда ты знаешь?

— Я слышала, как они разговаривали.

— А где?

— Там, наверху, в хижине Мубарека.

— Сиди, — вскричал Халеф, — нам надо быстро идти на гору! Надо застрелить их, иначе они убьют нас.

— Подожди. Сначала нужно все выяснить. Скажи, Набатия, сколько их было?

— Трое чужих, Мубарек и коджабаши.

— Что, и коджабаши был с ними?

— Он сам выпускал их и получил пять тысяч пиастров.

— Ты точно это знаешь?

— Сама слышала.

— Тогда рассказывай, только быстро. Времени у нас в обрез.

— Я нашла короля чертополоха и пошла ближе к свету. И тут заметила четверых мужчин, шедших из гор. Я не хотела, чтобы меня видели, и укрылась в углу, который образует хижина со стеной замка. Четверо хотели зайти в хижину, та оказалась запертой. Троих я не знаю, ну а четвертым был Мубарек. Они говорили о том, что судья их отпустил и сейчас придет, чтобы получить причитающиеся ему пять тысяч пиастров. Заплатив ему, они собирались быстро уехать, но перед этим хотели отомстить. Один сказал, что ты все равно поедешь в Радувич и Истиб. По дороге на тебя должны напасть аладжи.

— Кто такие эти аладжи?

— Не знаю. Потом появился коджабаши. Ключей ни у кого не оказалось, и они открыли дверь ногами. Они зажгли свет и приоткрыли ставни — прямо там, где я пряталась. Из окон полетели птицы, летучие мыши и прочие звери. Мубарек их всех отпустил. Я испугалась и побежала в горы, к тебе. Вот и все, что я хотела тебе сообщить.

— Спасибо тебе, Набатия. Завтра ты получишь вознаграждение. Мне надо спешить.

Я вернулся в дом. Все уже были готовы и вооружены: Халеф, Оско, Омар и я. Мои спутники предложили поднять на ноги весь город, но я воспротивился: беглецы услышали бы шум и были бы предупреждены об опасности. Я попросил хозяев дома разбудить нескольких мужчин и устроить засаду на улице, ведущей в Радувич.

Сначала мы вчетвером быстро двинулись по тропе, ведущей в гору, а наверху вынуждены были пойти медленнее — вся дорога была усеяна камнями, размыта горными потоками. Мне показалось, что я слышу отдаленные крики, как будто кто-то испустил короткий вопль, а потом глухой удар.

— Стой! — тихо скомандовал я остальным. — Там, впереди, кто-то есть.

Через какое-то время к нам стали приближаться неровные шаги. Как будто человек ставил одну ногу ближе, чем другую. Он явно хромал. Может, он был ранен. Теперь он был совсем рядом с нами. Ночь была темная, и здесь, под деревьями, не было видно ни зги. Поэтому я скорее инстинктивно, чем воочию, увидел длинное тонкое лицо коджабаши. Я схватил его за грудки.

— Стой и молчи, — прошептал я.

— Аллах! — вскрикнул тот в ужасе.

— Заткнись, или я убью тебя!

— Кто ты?

— Не узнаешь?

— А, это ты, чужеземец. Что ты здесь делаешь?

— А ты кто такой? А. знаю, ты коджабаши, который отпустил арестованных.

— О чудо! Он знает. Чудо! Он знает!

Коджа с несвойственной для него прытью совершил прыжок в сторону, чтобы освободиться из моих рук.

Я ждал этого и предусмотрел его попытку бегства. Но не предвидел, что его сюртук окажется таким гнилым. У меня в руках остался только большой лоскут, а человек скрылся за деревьями. При этом он орал что было мочи:

— Бегите, бегите из дома быстрее!

— О, сиди, какой же ты глупец! — вырвалось у Халефа. — Отпустить парня из рук. Если бы я его схватил…

— Тихо, — прервал я его. — Для разбирательств нет времени. Скорее к хижине, они еще там.

Сверху кто-то громко спросил:

— Зачем нам бежать?

— Чужаки, чужаки, бегите! — кричал откуда-то сбоку баши.

Теперь мы уже припустили что было сил. И тут нам навстречу ударил сноп огня, а потом снова все стало темно.

— Господин, это была пушка с ракетами, — сказал Халеф, прятавшийся за моей спиной. — Смотри, что-то горит.

Между деревьями что-то ярко пылало, и, когда мы подошли, оказалось, что хижина уже сгорела дотла.

В стороне кто-то крикнул:

— Здесь они, здесь, стреляйте!

В свете пожара мы являли собой отличные мишени.

— Назад! — закричал я и одновременно отпрыгнул за дерево.

Остальные мгновенно последовали моему примеру — и вовремя, ибо тут же грохнули выстрелы, но никого уже не задели. Еще в прыжке я выхватил ружье, и вспышки четко указали мне, где находятся бандиты. Я нажал на курок лишь спустя несколько секунд после них и услышал крик:

— О несчастье, на помощь! Я ранен!

— Вперед! — закричал маленький хаджи и выскочил из-за дерева.

— Ну-ка стой, — удержал я его за рукав. — У них наверняка два ствола.

— Да хоть сто, я их сейчас всех положу!

Он вырвался, поднял ружье и побежал через ярко освещенное место. Мне ничего другого не оставалось, как последовать за ним. Это было опасно, но, к счастью, у них не имелось двустволок, а перезарядить ружья они не успели.

Мы добежали до скалы, откуда раздались выстрелы, но там никого не было.

— Сиди, где же они? — удивленно спросил Халеф.

— Где не знаю, а какие — знаю!

— Ну и «какие»?

— Умнее, чем мы, во всяком случае, умнее тебя.

— Ты опять обижаешь меня.

— Ты заработал это. Мы бы поймали их, если бы ты не побежал.

— Почему же?

— Потому что, скрываясь в тени деревьев, обошли бы поляну.

— Да они уже давно убежали.

— Это еще вопрос. Надо было сделать несколько выстрелов в сторону, и они бы подумали, что мы ушли.

— Думаешь, мы их не догоним?

— Они вряд ли далеко ушли. Мы попробуем найти их в темноте. Огонь горит только на поляне. В любом случае, сейчас нам надо оставить их в покое. Они быстро узнают, что мы приближаемся.

Наш короткий диалог был очень тихим, но ясно было, что беглецы где-то рядом.

Вокруг было тихо, раздавался только треск догоравшей хижины, но, когда ухо привыкло к нему, я отчетливо услышал какой-то шум. Оско тоже что-то заметил и спросил меня.

— Слышишь, кто-то продирается сквозь кусты?

— Судя по звуку, это в сотне шагов отсюда, там, где кустарник, опоясывающий скалу, не такой густой. Они знали об этом, потому побежали именно туда.

— Откуда им это знать? Они же чужаки в здешних местах.

— Манах эль-Барша часто бывал здесь, и старик Мубарек был при нем.

Я пошел к хижине и взял одну из тлевших досок. Держа ее над головой, я пошел в ту сторону, где слышался треск веток. Трое моих спутников взяли ружья наизготовку и последовали за мной. Треск огня, понятное дело, внес некоторую путаницу в наши ощущения пространства. Очень быстро мы добрались до кустов и тут же нашли место, где беглецы прорубались сквозь чащобу.

В следующее мгновение мы выскочили на открытое пространство, и как раз в этот момент мой факел потух. Тут же мы услышали ржание лошади.

— Доброго здоровья вам мерзавцы! — крикнул кто-то сверху. — Послезавтра вы окажетесь в аду!

Сказано было четко и ясно. Если бы я не знал, что нас собираются подкараулить, то подумал бы, что ослышался. Эти люди особым умом не отличались. Мой маленький хаджи был просто взбешен подобной выходкой. Он приложил руку ко рту и изо всех сил прокричал в темноту:

— Скачите к черту и пусть вас сожрет ваша бабушка! Вы убийцы, поджигатели, висельники!

Громкий смех был ему ответом. Малыш с недоумением обратился ко мне:

— Господин, разве я им невнятно сказал?

— Поэтому они тебя и высмеяли, как ты только что убедился.

— Это говорил не я, а мой гнев. Если бы говорил я сам, то был бы вежливее. Что нам сейчас делать?

— А ничего. Мы оказались в таком же положении, как и до нашего прибытия в Остромджу. Они свободны, и их больше на одного человека, чем раньше. Охота снова начинается, и кто знает, будут ли у нас другие благоприятные возможности.

— Ты прав, сиди! Этот коджабаши должен болтаться в петле!

— Он не только освободил их, но и вернул им лошадей.

— Ты полагаешь?

— Само собой. Ты же слышал — у них есть лошади. Они были для них приготовлены.

— Он будет это отрицать.

— Лошадь ему не поможет. У меня в сумке лежит рукав от его сюртука.

— А что ты сможешь с ним сделать?

— К сожалению, ничего.

— Тогда я возьму все в свои руки.

— Что ты собираешься делать? Давай без вольностей.

— Не волнуйся, сиди, все будет нормально. Нам стоит вернуться к хижине?

— Да. Может, там можно что-то спасти из огня.

Найти обратную дорогу, невзирая на темень, не представляло труда. Жилище Мубарека, видно, содержало много горючего материала, потому как языки пламени все еще плясали над обломками. Снизу уже подошли какие-то люди, привлеченные пожаром. Когда мы встали под деревьями, с другой стороны, где дорога кончалась, вышел коджабаши. Этот титул был для него, судьи и бургомистра, как нельзя кстати — «глава супругов». Когда этот «глава» увидел нас он поднял руку и закричал, указывая в нашу сторону:

— Ловите их, они поджигатели!

Эта наглость меня больше удивила, чем напугала. Человек был бесстыден до неприличия. Все присутствующие, слышавшие мои слова накануне вечером, конечно же, не пошевелили и пальцем, чтобы нас задержать.

— Вы что, оглохли?! Хватайте поджигателей!

Тут произошло нечто, чего не мог предусмотреть хитрый коджабаши. Халеф подошел к нему и спросил:

— Кто мы, дорогой?

— Поджигатели.

— Ты ошибаешься, коджабаши. Мы нечто иное. Мы дубильщики кожи. А чтобы доказать тебе это, мы сейчас спустим с тебя шкуру. Нет, не всю, на это у нас нет времени. Только часть, от крепости которой будет зависеть, будешь ли ты сидеть в ближайшие дни. Оско, Омар, сюда!

Обоим названным не надо было повторять дважды, они мигом подскочили к Халефу, по пути бросив на меня вопросительные взгляды. Но я изобразил полное безразличие. Они повалили оцепеневшего судью на землю. Он опомнился уже в горизонтальном положении и поднял страшный крик.

— Аллах, Аллах! Как вы смеете надругаться над божественным наместником в человеческом облике? Аллах покарает вас, падишах бросит в темницу, отрубит головы и тела вывесит в городах и деревнях!

— Заткнись! — рявкнул Халеф. — Пророк наказал детям своим заботиться о ближних, так написано в Книге жизни. Вчера я там прочитал, что тебяследует вздуть, и, поскольку я верный сын Пророка, я буду стараться привести в исполнение его пожелания. Кладите его на живот, если таковой имеется, и держите!

Оско и Омар тут же исполнили этот приказ. Коджабаши вертелся как уж, пытаясь высвободиться, но двое крепких мужчин без труда удерживали его на месте.

Честно говоря, все это мне не особенно нравилось. Наказание всегда малоэстетичное зрелище; к тому же мы были здесь чужаками и не знали, как отнесутся к этому местные, число которых, кстати, все росло. Хотя этот местный начальник отнесся к нам крайне враждебно и действия его были противозаконны, наше наказание не несло угрозы для его жизни. Зато потом он стал бы соблюдать букву закона. А что касается людей, которые с любопытством окружили нас, то я их не опасался. У коджабаши здесь не было ни единого друга, который мог бы пожертвовать собой ради него.

Оско взял его за плечи, а Омар сел на ноги. Когда Халеф достал плетку из сумки, из толпы раздался голос:

— Люди, неужели мы будем терпеть, что нашего начальника так истязают какие-то чужеземцы?! Защитите коджабаши!

Несколько единомышленников что-то проворчали вслед за этим голосом.

Я медленно подошел к ним с ружьем наперевес и заглянул им в лица, не произнеся ни единого слова. Те быстро растворились в толпе.

— Правильно, правильно, задайте-ка ему! — кричали другие.

Халеф принялся приводить приговор в исполнение.

После того как плетка из гиппопотамовой кожи снова оказалась в сумке, он дал наказанному хороший совет:

— Только не советую тебе в ближайшие дни садиться на что-то жесткое, это может заметно повлиять на блеск твоих глаз, цвет лица и гармонию движений, а также сказаться на плавности твоей речи. Надеюсь, что отныне ты будешь отмечать этот день как светлый праздник. Встань же и поцелуй меня!

Громкий смех заглушил его последние слова. Едва с коджабаши слезли Оско и Омар, он поднялся и немедленно возложил руки на те места, по которым только что проехалась плетка Халефа.

— Что ты натворил, собака? — закричал он. — Ты повредил тело верноподданного Аллаха! Я закую тебя и твоих сообщников в кандалы!

— Не возбуждай себя понапрасну, — смеясь, сказал ему Халеф. — Похоже, тебе было маловато двадцати ударов, но это можно быстро исправить. Кладите его снова!

— Нет, нет, — вскричал коджабаши, — я ухожу!

И он собрался уже быстрехонько ретироваться, но я схватил его за руку:

— Погоди-ка, коджабаши, я хотел перемолвиться с тобой.

— Нам не о чем с тобой говорить, совершенно не о чем.

Тогда я снова потащил его в круг.

— Я больше знать вас не хочу. С меня довольно!

— Пусть, но мне еще нужно кое-что узнать, поэтому задержись. Убери оттуда свои руки, неприлично так разговаривать с эфенди!

Он попытался выполнить мой приказ, но ему, наверное, и в самом деле было больно, и он попеременно заносил назад то одну, то другую руку.

— Ты назвал нас поджигателями. Какие основания у тебя для этого?

Этот мой вопрос ввел его в явное смятение, что не замедлило отразиться на его лице. Если бы он повторил эти свои слова, то снова получил бы плеткой. Стал бы отрицать — прослыл бы лжецом. Поэтому, потерев зад, он дипломатично ответил:

— Я поверил в это.

— А почему ты веришь тому, что не доказано, ты, коджабаши!

— Потому что вы там были. Мы видели, как горело, и прибежали к огню. Когда мы там оказались, вы уже там были. Это и послужило основанием для убеждения.

— Нет, это не основание, ведь мы прибежали к огню так же, как и вы. К тому же увидели, как ты ушел отсюда раньше нас.

— Это не так.

— Так. Мы узнали тебя в темноте.

— Ты ошибаешься, господин. Я был дома и спал. Проснулся от криков, поднялся, увидел огонь на горе, побежал туда, потому что должность моя к тому обязывает.

— Предупреждать беглых преступников должность тебя не обязывает?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Где четверо твоих сообщников?

— Само собой, в тюрьме.

— И их надежно охраняют?

— Стража удвоена — один перед дверью, а второй возле дома.

— Сколько у тебя охранников?

— Только эти двое.

— А что тогда вот этот здесь делает?

Человек, которого коджабаши назвал стражем, стоял рядом. Я сразу признал в нем охранника, который отвечал за заключенных, и подтянул его к себе за руку. Чиновник разыграл сцену гнева.

— Чего ты здесь толчешься? — закричал он. — Ну-ка немедленно на свой пост!

— Оставь его, — сказал я. — Там некого больше охранять. Заключенные давно свободны.

— Как свободны? — спросил коджабаши, изображая изумление.

— Не прикидывайся. Ты все знаешь не хуже меня. Ты сам отпустил их и еще получил у Мубарека кругленькую сумму.

Баши впервые за все время оторвал руки от зада и простер их над головой:

— В чем ты меня обвиняешь? Кто ты такой, чтобы называть коджабаши пособником воров! Я арестую тебя, пустите меня!

Эти последние слова адресовались Халефу, схватившему его за руку.

— Ну что, давай пройдемся по другим областям вопроса. Если мое ухо услышит хоть одно неблагозвучное слово из твоих уст, плетка примется гулять по тебе, как градины по крыше.

Я повернулся к людям и подробно рассказал им все, что слышал от Набатии, не называя ее имени. В конце добавил, что мы встретили коджабаши, который предупредил преступников. Тут вперед выступил один, в котором я признал председателя суда, и произнес:

— То о чем ты тут нам рассказал, вызвало у меня чувство удивления. Мы все вам очень благодарны, ибо вы разоблачили больших преступников. Раз они убежали, а он им помог, то и наказывать его следовало соответственно строго. Я слушал тебя сегодня и понял, что ты сказал не все, о чем думаешь. У тебя должны быть основания предъявить коджабаши обвинения. Поскольку я занимаю следующее место за ним, то обязан заступить на его пост, раз он отнесся к своим обязанностям без должной ответственности.

Человек размышлял разумно, хотя ему можно было желать большей решимости. Без лишних размышлений я ответил ему:

— Меня радует, что я увидел в тебе мужчину, которому благополучие жителей дороже, чем собственное, и надеюсь, что ты будешь действовать независимо и бесстрашно.

— Да, буду, если ты мне докажешь, что все твои обвинения справедливы.

— Само собой.

— Ты расскажешь мне, какие есть доказательства тому, что коджабаши был наверху с преступниками и получил деньги у Мубарека.

— Нет, об этом я не хочу говорить.

— Отчего же?

— Не хочу выдавать человека, который поведал мне об этом.

— Но ему ничего за это не будет!

— Не уверен в этом. Ты храбрый человек, но кто уверен, что все остальные чиновники такие же? Когда я уеду, этот коджабаши начнет мстить людям. Тому человеку плохо придется. Так что мне лучше не называть его имени.

— Тогда у тебя не будет доказательств своей правоты.

— Отнюдь. Деньги, которые получил коджабаши, можно найти в его сумке или в его доме, а то, что он от меня убежал там, наверху, легко доказать — он оставил кусок своего сюртука в моей руке.

— Он лжет! — закричал обвиняемый. — Смотри, разве тут вырван кусок?

И он обеими руками указывал на то место, за которое я его схватил. Сюртук действительно был целым.

— Вот видишь, ты ошибаешься, — сказал судья.

— Вовсе нет, — ответил я. — Странно, как ты с таким умным лицом не заметил, как коджабаши сам себя выдал.

— Выдал?

— Да, он хочет стать главным здесь, а совершает промашки, как школьник. Ты видел, за что он схватился, когда показывал нам свой сюртук?

— Да, видел. И за что же?

— За верх, тут, слева…

— А разве я тебе рассказывал, откуда я вырвал кусок?

— Нет, эфенди.

— Как раз из того места, которое он указал. Откуда он это знает?

Чиновник взглянул на меня и спросил:

— Эфенди, ты что, начальник полиции?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому, что только у таких служащих бывают такие острые мысли.

— Ты ошибаешься. Я живу не в стране падишаха, а в Немче Мемлекере, жители которой настолько строго придерживаются буквы закона, что даже ребенок заметит там ошибки коджабаши.

— Значит, Аллах больше наделил разумом вашу страну, чем нашу.

— Теперь ты видишь, что я прав.

— Да, раз он сам указал на это место, значит, знал, что сюртук был разорван именно там. Что скажешь на это, коджабаши?

— Ничего не скажу, — пробормотал подозреваемый. — Я слишком горд, чтобы дальше разговаривать с каким-то немче.

— Да, поведение твое очень гордое. Что ты там сзади ищешь? — спросил я, смеясь.

— Замолчи! — заорал он на меня. — На тебя снизойдут страшные кары, и ты еще долгие годы будешь помнить меня! Разве ты не видишь, что сюртук цел?

— Я вижу, что это просто другая одежда. Та была старее.

— У меня только одна — эта!

— Давайте посмотрим.

— Да, у коджабаши только один сюртук, — подтвердил охранник.

— А тебя я попрошу отвечать, только когда спросят, — осадил я его. Потом повернулся к судье: — Ты наверняка знаешь, сколько сюртуков у коджабаши?

— Нет, эфенди, кого из нас интересует гардероб соседа?

— А ты хоть знаешь, куда он поставил лошадей троих преступников?

— В свою конюшню.

— А свои лошади у него есть?

— Да.

— Сколько?

— Четыре. Он держит их в ограде, чтобы паслись на воздухе.

— Какого они цвета?

— Черного. Так, баши?

— Какое им дело до моих лошадей? — ответил допрашиваемый.

— Ты снабдил беглецов лошадьми, а их взял себе, и таким образом у тебя должны быть их лошади. А сейчас пойдем и сами убедимся, что преступники действительно бежали.

В этот момент Халеф ловко поймал за руку охранника, который хотел бежать вперед и предупредить семью коджабаши. Его, так же как и хозяина, взяли под охрану. И снова процессия потянулась той же дорогой в горы. Все жители поселка были осведомлены о происходящем. Скоро на дворе коджабаши собралась такая же толпа, что и накануне вечером.

Тюрьма, ясное дело, была пуста. Лошади беглецов были на месте, а вот вороных коджабаши не было. Охранники утверждали, что они исчезли таким же непостижимым образом, что и сами преступники.

— А сейчас давайте поищем деньги и другой сюртук. Пойдем к его жене.

Мы оба вступили внутрь дома, куда до нас доступ был заказан всем, кроме хозяина. Дверь вела в небольшую прихожую, где стояли стол и несколько стульев. Вдоль стены лежал ковер для посетителей, желающих усесться по-восточному. На столе стояла лампа, а рядом сидела пожилая женщина.

— Это жена, — сказал преступник.

Ее лицо было напряжено и выражало испуг. Она выжидающе смотрела на нас. Я решительно подошел к ней и, стукнув прикладом об пол, спросил строго:

— Где сюртук твоего мужа?

Она уже была готова соврать, но мой тон испугал ее, и женщина сразу указала на вторую дверь:

— В ящике.

— Неси сюда!

Она вышла в дверь. Я слышал, как хлопает дверца, потом она появилась с одеждой. Я развернул ее. Куска с левого бока не было, и, когда я приставил свой кусок к этому, он занял свое место. Женщина наблюдала за моими действиями с расширенными от ужаса глазами.

— Принеси деньги! — приказал я ей тем же начальственным тоном.

— Какие деньги? — спросила она потерянно.

— Те, что твой муж получил недавно от Мубарека. Где они?

— И побыстрей! — строго добавил мой спутник.

Она была так напугана, что дрожащим голосом сообщила:

— Тоже в ящике.

— Неси!

Она снова пошла в темную комнату, но на этот раз поиски длились дольше. Деньги были запрятаны глубоко в ящике, в старом рваном тюрбане. Судья посчитал сумму, она соответствовала той, что назвала травница.

— Что с ними делать? — спросил я.

— Я конфискую их.

— Конечно. Надо отослать их в верховный суд.

— Да, утром. Пойдем?

— Погоди, мне надо перемолвиться словом с этой женщиной, которая, если скажет неправду, будет наказана. Наказание палками для женщины в таком возрасте вещь особо неприятная.

Тут она опустилась на пол, подняла руки и закричала:

— Не надо палок, не надо палок! Большой, великий эфенди! Я вижу, что все уже провалилось, и скажу правду.

— Тогда вставай, на колени опускаются только перед Аллахом. Правда, что твой муж помог бежать этим четверым?

— Это так.

— И отдал им своих вороных?

— Всех четырех.

— Куда они поехали?

— В… в… Радовиш. — Она запнулась, наверняка что-то не договаривая.

Поэтому я ей приказал:

— Говори все! Почему ты не говоришь о других местах? Если ты говоришь неправду, я положу тебя на лавку и выпорю.

— Господин, я все скажу. После Радовиша они собирались в Збаганцы.

— К мяснику Чураку, который там живет?

— Да, к нему.

— А потом в хижину в ущелье?

— Господин, ты и ее знаешь?

— Дальше!

— Больше мне муж ничего не говорил.

— Но он знает Жута.

— Наверное, но я его не знаю.

— У него со старым Мубареком свои счеты.

— Я не знаю, чем они занимались, — Мубарек чаще приходил к нам по ночам.

— Ты видела сегодня арестованных? Кого-нибудь из них знаешь?

— Только одного, он бывал у нас.

— Манах эль-Барша?

— Я не знаю его имени. Он торговец из Юкуба, вот и все.

— А кто такие аладжи тебе известно?

— Нет.

— Остальные двое — кто они?

— Это штиптары, самые отпетые негодяи, какие только среди них встречаются, — двое братьев, которые стреляют без промаха. У них есть гайдукский топорик, который всегда попадает в цель, как будто его бросает сам шайтан.

— Где они в основном обитают?

— Они везде, где можно кого-то ограбить или убить.

— Здесь они появлялись?

— В Остромдже — нет. Только в окрестностях. Там мы их видели в коджане. Это недалеко отсюда, в десяти часах езды верхом.

— Ты, похоже, хорошо знаешь эти места?

— Нет, что ты, я приблизительно говорю.

— Откуда родом оба брата, ты не знаешь?

— Говорят, они оба прибыли из Какандел, с гор Шар-Даг, где живут штиптары.

— Почему их называют аладжи?

— Потому что они скачут на двух конях. Это не лошади, а дьяволы, как и их хозяева. Наверное, они родились в тринадцатом месяце, в день, когда шайтан спускается с неба. Их хозяева ежедневно дают им на корм страничку Корана, поэтому они недосягаемы для пуль, быстры, как молнии, заговорены против болезней и ядов. О, беда! Что, если Мубарек позовет их, они меня выследят и убьют?!

— И ты веришь в это?

— Конечно, можно такое допустить, потому что обоих видели в наших местах. Будь осторожен. Тридцать человек охраны не помогут тебе против этих двух штиптаров.

— Можешь меня не запугивать, я все равно их не боюсь. Со мной мой защитник и страж — маленький хаджи, ты его видела.

У судьи вытянулось лицо, он поднял брови и спросил:

— Этот коротышка?

— Да, но ты его еще не знаешь.

— Действительно, плеткой он умеет орудовать. Но что сделает плетка против вооруженных злодеев?

— Что тебе сказать? Даже пятьдесят таких парней, как они, ничего не смогут поделать против моего хаджи. Я нахожусь под его защитой, и мне нечего бояться.

— Если ты так думаешь, тебе трудно будет помочь, ты пропал.

— О нет, да будет тебе известно, что хаджи ежедневно съедает не листок, а целую суру Корана. К тому же от его тела отскакивают даже пушечные ядра. Он уже глотал ножи, порох и серу, и все это так же хорошо усваивается, как плов.

Он окинул меня внимательным, изучающим взглядом и спросил:

— Эфенди, ты все это серьезно говоришь?

— Так же серьезно, как лошади обоих штиптаров неуязвимы от пуль!

— В это трудно поверить!

— Лошадей я тоже не видел.

— Это совсем другое дело.

— Нет, то же. Пожалуй, хаджи справится даже с сотней штиптаров.

— А можно его испытать?

— С чего начнем?

— Я выстрелю ему сзади в голову.

— Ну что ж, давай, — сказал я будничным тоном.

— И ты думаешь, он не заметит?

— Заметит, конечно, когда пуля будет отскакивать. Эта же пуля может ранить тебя. Даже если этого не случится, разгневанный хаджи станет наносить удары ножом в разные стороны, и как бы это не повредило твоему здоровью.

— А с чего он так разозлится?

— С твоего неверия. Он очень не любит, когда без его разрешения делают такие вещи.

— Так, выходит, мне лучше не браться за это дело? Или спросить у него разрешения?

— Да, это необходимо.

— Ты знаешь, у меня сейчас много важных дел. Ты уверен в том, что коджабаши виноват?

— Да.

— Тогда я передаю его и обоих стражей, оказавшихся его пособниками, в твои руки.

— Господин, как я управлюсь с ними без тебя?

— Это уж сам решай. Падишах, назначая на это место, облек тебя соответствующими полномочиями, и ты не должен ударить в грязь лицом.

— О да, я постараюсь быть строгим, но справедливым судьей. Стоит ли мне арестовать и эту женщину?

— Нет, она запугана своим мужем. У женщин нет души, она не находится на верхних этажах рая, поэтому ее не следует наказывать за грехи мужа.

Похоже, эти слова бальзамом легли на уши моего собеседника. Слуга закона поплелся за мной, держа в руках сюртук и сумку с деньгами. Я был уверен, что с этого момента он считал все это своей собственностью.

На улице он снова подошел ко мне.

— Эфенди, вы их не поймали?

— Нет, как видишь.

— И мы нет.

— Тогда вперед. Сколько у тебя с собой людей?

— Нас было двенадцать.

— Двенадцать против четверых!

— И мы были вооружены.

— Да, известно, что Остромджа славится своими храбрыми жителями.

— И окрестности тоже, — добавил он.

— И ты среди них. Вы что-нибудь слышали?

— Да много чего.

— И что же? Поведай нам.

— Мы увидели огонь и очень порадовались этому. Затем мы видели людей, идущих через лес с факелами.

— Это были мы с друзьями.

— Потом мы слышали, как вы переговариваетесь.

— А голоса слышали?

— Слышали. Сначала старый Мубарек крикнул вам наверх, а затем твой хаджи ему ответил.

— Итак, ты понял, что это Мубарек?

— Конечно, все мы знаем его голос.

— Потом вы должны были пойти вперед.

— Нет, этого не было.

— Почему же, ведь вы такие смелые…

— Это противоречило бы твоему приказу. Ведь ты приказал нам перекрыть им дорогу, что мы и сделали. Они оказались достаточно умны для того, чтобы не ехать по улице, а пробираться пустырем, что лежит между улицей и рекой.

— И вы туда не сунулись?

— Нет. Разве можно покинуть пост? Смелый человек охраняет свой пост, и его оттуда сдвинет только смерть.

Он произнес это с таким важным видом и посмотрел на меня столь гордо, что я не удержался от соответствующей мины, и это было сразу же подмечено моим верным хаджи:

— Сиди, не раздражай их, лучше тебе закрыть рот, иначе проглотишь этого бравого парня.

Ну что мне было делать с такими вояками? Ругать их или, наоборот, хвалить?

В этот момент судья тихо сказал:

— Эфенди, сейчас как раз время.

— Для чего?

— Ты ведь обещал насчет хаджи, помнишь? Или ты не держишь слово?

Я, право, не знал, что мне делать — смеяться или сердиться. Доброго служаку больше заботила сопротивляемость Халефа пулям, чем расследование уголовного дела.

— Утром, когда выспимся, не сейчас. А теперь исполняй свой долг.

— Как это?

— Вот стоит коджабаши, а у тебя в руках сюртук.

— Мне нужно его ему показать?

— Конечно, и деньги у тебя на руках. Все ждут, как ты будешь его обличать, а ты все тянешь. Похоже, ты уклоняешься от своих обязанностей…

— О нет, эфенди. Ты сейчас убедишься, сколь серьезно я отношусь к своему долгу.

— Надеюсь, ты меня не разочаруешь.

Служанкам было приказано вновь развести огонь, и теперь на дворе можно было разглядеть лица присутствующих. Судья вышел вперед и прокричал:

— Вы, дети Корана и сыновья истинного учения! От имени падишаха я заявляю вам, что коджабаши изобличен. Мы нашли его сюртук, из которого чужеземный эфенди вырвал кусок. По закону он должен оплатить коджабаши попорченный сюртук, потому что он богат, а деньги поступят в судебную кассу. И деньги, которые коджабаши получил от этих подонков, мы тоже нашли. Также узнали, что он дал им своих лошадей. У нас нет сомнения в его вине, и я спрашиваю тебя, эфенди: сколько ты заплатишь за сюртук?

— Аллах акбар! — воскликнул Халеф, стоявший рядом со мной.

Я был удивлен не менее его. Я ожидал другого финала этой речи — провозглашения того, что коджабаши арестован, а вместо это я, оказывается, должен платить деньги…

Я громко ответил:

— К радости своей, я услышал от тебя, о казий-муфтий, что справедливость твоя так же велика, как и твой разум. Поэтому и спрашиваю тебя: кто же, собственно говоря, порвал сюртук?

— Так ты же, эфенди!

— Нет!

— Как нет, это ведь всем ясно!

— Позволь мне сказать. Имею ли я право остановить человека, готового совершить преступление?

— Это святой долг каждого гражданина.

— Так разве можно оштрафовать меня за то, что я задержал коджабаши?

— За это — нет.

— А больше я ничего и не совершил.

— Как не совершил?! Ты порвал ему сюртук.

— Вовсе нет. Я потребовал от него стоять спокойно и схватил его за сюртук. Разве он был бы порван, если бы коджа стоял тихо?

— Нет, конечно.

— Он стоял?

— Нет, отскочил.

— Так кто же разорвал сюртук?

Он помолчал и ответил:

— О Аллах, это сложный вопрос, я должен подумать.

— Не надо, а то у тебя уйдут на это все умственные силы.

— Пожалуй. Так ты заплатишь?

— Подожди. Я спрашиваю: кусок вырван из сюртука или сюртук вырван из куска? Я спокойно стоял и держал. А баши рванулся из сюртука.

«Судья» какое-то время стоял, молча уставившись в землю, а потом вдруг громко вскричал:

— Послушайте, жители Остромджи! Вы знаете, насколько справедливы ваши судьи! Я принял решение от имени Корана, что сюртук вырван из куска. Вы того же мнения?

Многоголосое «да» было ему ответом.

— Тогда ты, эфенди, ответь еще на один вопрос. Ты должен был оплатить сюртук, потому что мы считали, что ты его порвал. Сейчас ты не изменишь свое решение по его оплате?

— Совершенно верно, — заметил я, внутренне ликуя по поводу его нелогичных построений.

— Ну и кто же его порвал?

— Коджабаши.

— И кто будет платить?

— Он сам.

— И куда пойдут деньги?

— В судебную кассу.

— И сколько он заплатит?

— Столько, сколько стоит целый сюртук.

— Это верное решение, но нужно определить цену.

— Он был старым и подержанным. Я бы не дал более пятнадцати пиастров.

— Эфенди, это мало.

— Но он большего не стоит.

— Что такое пятнадцать пиастров для кассы падишаха?

— Падишах охотно принимает и меньшие подношения!

— Ты абсолютно прав. Но достойно ли коджабаши носить такой старый сюртук?

— Вряд ли.

— Вот и я так думаю. Достоинство чиновника требует, чтобы он носил добротную длинную одежду. Сколько стоит новый сюртук?

— На базаре в Стамбуле я видел такие вещи за двести и даже триста пиастров.

— Так вот, я сделаю ему строгое внушение, что он неуважительно относился к своей одежде, и приговариваю его к штрафу в пятьсот пиастров. Если он не в состоянии представить деньги, я возьму их имуществом. И сейчас оба его охранника примут его под стражу и запрут. Таков закон.

Баши пытался что-то возразить, но мне уже надоело все это представление. Я кивнул троим моим спутникам и удалился.

За воротами стояла женщина, которая приблизилась, как только увидела меня. Это была Набатия.

— Господин, — сказала она, — я ждала тебя. Я боюсь.

— Кого, меня?

— О нет. От тебя нельзя ожидать зла. Я боюсь за свою жизнь.

— Отчего же?

— Я боюсь мести этих господ. Ты кому-нибудь сообщил о том, что я тебе все сообщила?

— Нет, ни слова.

— Спасибо. Я могу быть спокойной?

— Абсолютно. Я позабочусь о том, чтобы тебя никто не тронул. Придет день, и я навещу тебя.

— Эфенди, тебя послал мне Бог, твой приход — как восход солнца. Пусть Аллах даст тебе спокойный сон и счастливые сны!

Она было пошла прочь. Тут я подумал о том, что мне пришло в голову еще на горе. Я снова окликнул ее и спросил:

— Знаешь растение хадад-дерезу?

— Да, оно колючее и на нем горькие ягоды, похожие на перец.

— Оно растет здесь?

— Здесь нет, в Банье.

— Жаль, мне нужны листья.

— Это легко устроить, у аптекаря они должны быть.

— А против каких болезней их применяют?

— Прикладывают на нарывы. Горячая настойка идет на лечение ушей, флюсов, против темноты в глазах и трещин на губах.

— Спасибо тебе, Набатия, я обязательно куплю себе его. У этого растения удивительные свойства, которые я хочу испытать на себе.

На обратном пути оба стражника болтали о тех подвигах, которые они могли бы совершить, повстречайся им четверо разбойников. Я слушал их вполуха.

Придя в наше жилище, мы с Халефом поднялись наверх, но заснуть сразу не смогли. Насыщенный событиями день никак не хотел отпускать память.

— Сиди, — заговорил первым Халеф. — Сколько мы здесь уже пробыли?

— У меня нет ни малейшего желания оставаться здесь больше, чем необходимо.

— У меня тоже. Что-то местные мне не нравятся. Давай уедем отсюда поскорее — завтра.

— Завтра? Тогда уж сегодня. Завтра уже наступило. Навещу Набатию и сразу уедем.

— Если нас ничто и никто не заставит остаться.

— Я никому не позволю нам помешать.

— Правильно ли я наказал коджабаши плеткой?

— Гм.

— Или же мы должны были спокойно сносить его поведение?

— Нет, в этом случае ты повел себя верно. Он заслужил свое.

— И другой тоже.

— Кого ты имеешь в виду, Халеф?

— Этого казия-муфтия. Такой же мерзавец, как и остальные. Как же я обрадовался, когда ты разрешил мне пустить в ход плетку!

— Дорогой Халеф, ты слишком полагаешься на свою плетку. Пойми, когда-нибудь она может накликать на нас беду.

— Господин, но разве мы не созданы для того, чтобы преодолевать эти опасности?

— Да, до сих пор нам везло.

— И дальше так будет.

— Даже если меня не будет рядом? До сих пор мне удавалось избавлять тебя от врагов. А потом?

— Сиди, об этом я даже думать не хочу. Как только я с тобой расстанусь, считай, мы погибли.

— Это неизбежно: меня зовет моя родина, а тебя — твоя.

— Навсегда?

— Скорее всего.

— И ты никогда не вернешься в Аравию?

— Что такое наше желание? Ничто против воли Бога.

— Тогда я буду просить Аллаха, чтобы он позволил тебе вернуться. Что тебя ждет дома? Ни пустыни, ни верблюдов, ни одной фиги в округе и бездуховные сограждане, на которых даже шакал не покусился бы.

— У меня есть нечто большее, чем у тебя, — родители и братья с сестрами.

— А у меня моя Ханне, краса среди всех женщин и девушек. А где твоя Ханне? Разве ты сможешь обрести ее там, где стал чужим? А у бени-арабов ты можешь выбирать любую, кроме, конечно, моей Ханне. То, что можно у тебя на родине, нельзя здесь, и наоборот. Подумай. Там ты не можешь наказать плеткой человека, который тебя обидел. Тебя посадят в тюрьму по решению кади или назначат штраф. А здесь я могу наказать самого кади. Вот какие дела творятся под присмотром Аллаха! А какие вещи тебе приходится употреблять в пищу!

— Ты ведь об этом ничего не знаешь!

— О, кое-что ты мне рассказал, а многое я разузнал в Стамбуле. У вас есть картофелины, с которыми надо глотать маленькие куски рыбы, а ее может есть только тот, кто выпьет ракии. Дальше — красная морковь и грибы, от которых разъедает внутренности, потом устрицы, похожие на улиток. А разве нормальный человек станет есть улиток? И еще раки, которые питаются дохлыми кротами… Ужасная жизнь! А ездите вы в трамваях — таких ящиках, в которых и стоять-то как следует нельзя. А если видите друг друга, то должны снимать шляпу с головы и махать ею в воздухе. Если один живет у другого, то должен оплачивать жилье. А если кто-то прилежен и трудолюбив и обеспечивает — хвала Аллаху! — всех своих близких трудом своим, то должен платить промысловый налог. Если у вас холодно, вам приходится одеваться в собачьи шкуры, а если тепло, то вы все с себя снимаете за исключением кусочка ткани. Разве это помогает от жары? Если у женщины падает платок, все мужчины бросаются, чтобы его поднять, а если мужчина хочет раскурить трубку, то должен просить разрешения у женщины. Ваши женщины носят платья, которые сверху слишком короткие, а снизу чересчур длинные, а ваша молодежь натыкает на пальцы кольца, как женщины, и расчесывает головы, будто ищет там трещины. Когда ваши люди хотят узнать, который час, они смотрят на башни. Если кто-то чихает, что само собой является облегчением, то зовет Бога, а если покашливает, что может быть признаком чахотки, то, наоборот, молчит, хотя это опаснее насморка. Ваших детей укачивают в колыбели до морской болезни. Молодые люди вешают на нос очки из оконного стекла, а мужчины изучают карточную игру день за днем вместо Корана. Или танцуют до упаду в уморительных нарядах… Разве может быть хорошо в такой стране? Хочешь ли ты снова все это увидеть? Скажи честно, сиди!

Верный маленький хаджи имел смутное представление о жизни в Европе. Что мне было ему ответить?

— Ну, что скажешь? — повторил он, пока я раздумывал.

— Из того, что ты сказал, многое неверно. Кое-что относится к некоторым странам, но к моей — очень мало. Образование многое приносит, но не сразу все полюбишь и…

— Премного благодарен, зачем мне такое образование, которое не дает ничего хорошего? Мое образование состоит в том, что я демонстрирую свою плетку любому бандиту. Так что едва я доеду до местности, где начинается образование, как сразу же поверну обратно.

— И даже меня не будешь сопровождать?

— Тебя? Гм. Вот если бы я был при тебе, а при мне была моя Ханне… Я бы остался и не думал о другом. А сколько нам еще осталось до таких областей?

— Ну, если не будем останавливаться, то за неделю скачки доберемся до моря.

— А потом?

— Потом расстанемся.

— О, сиди, так быстро?

— Увы. Ты поедешь на корабле в Стамбул и Египет, чтобы потом добраться до племени твоей Ханне, а я отправлюсь на север, в страну, где условия жизни так тебе не по душе, что ты даже не хотел бы познакомиться с ней, если бы тебе представилась такая возможность…

— Так быстро я не могу все решить, думаю все же, что у нас будет одна задержка.

— Какая же?

— Такая, что мы не сразу двинемся вперед: эти четверо, что скачут перед нами, еще зададут нам задачек.

— Ты имеешь в виду, что нам еще надо посчитаться с аладжи?

— Ты что-нибудь узнал о них?

Я рассказал ему, что узнал у поселкового головы, не утаил и историю о пуленепробиваемом Халефе.

— Сиди, — озаботился хаджи, — это становится опасным!

— Вовсе нет.

— Как же нет, когда этот дурень возьмет и пальнет мне в голову!

— Не пальнет. Он боится твоего ножа.

— Это верно, а потом, мы ведь здесь не задержимся…

— Я тоже об этом подумал. Кроме того, наш обман позволит получить преимущество перед ними.

— Думаешь?

— Наши враги насторожатся, посчитав одного-двух из нас пуленепробиваемыми.

— Ты серьезно, эфенди?

Бедный Халеф так разволновался, что сел на своей койке.

— Гм. Да, пожалуй.

— Не говори «пожалуй». Если ты говоришь таким тоном, значит, что-то уже решил.

— Да, кое-что придумал. Можно зарядить оружие поддельным патроном, но они могут проверить.

— Далее?

— Далее, можно приготовить броню, но это вызовет характерный звук при попадании, да и броня может быть плохо подогнана.

— О Аллах, скорее бы все это кончилось, сиди!

— Да, это может плохо кончиться.

— Я вижу, у тебя есть средство, по глазам вижу, что есть.

— Есть, но не знаю, как оно здесь подойдет… Есть два металла, которые, если их смешать в правильных пропорциях, дают крепкие пули, выглядящие как свинцовые и такие же тяжелые. Но при выстреле эта смесь летит только за два шага от дула и рассыпается на атомы.

— А что это за металлы?

— Ртуть и висмут. Последний тебе не известен, он дорог и здесь его не достать.

— А как ты его добудешь?

— Только в аптеке. Сразу, как встанем, я займусь этим делом.

— Ты думаешь, с пулей все получится? Не случится ли беда с твоим маленьким хаджи?

— Не беспокойся. Я уже пробовал, после того как прочитал этот рецепт в одной умной книге. Все получилось.

— А кусочки металла не будут видны?

— Нет, металл разлетается на множество невидимых частичек. Эффект будет, если у тебя в руке именно в этот момент окажется настоящая свинцовая пуля, будто ты ее только что поймал.

— Неужели мы это сделаем, сиди?

— Обязательно, только мне нужно достать висмут.

— Думаешь, штиптары узнают, что меня не берут пули?

— У них наверняка здесь есть люди, которые их проинформируют.

— Тогда было бы хорошо, чтобы они думали, что и ты не боишься пуль.

— Конечно.

— Тогда давай и в тебя стрельнем!

— Все зависит от того, сколько у нас окажется материала. С этими людьми нужно быть предельно осторожными.

— Что ты имеешь в виду, сиди?

— Завтра у меня будут светлая борода и светлые волосы.

— Как это тебе удастся?

— Есть такое растение, чьи листья, если их сварить, осветляют темные волосы. Эти листья продаются в аптеках.

— Тебе говорила о них Набатия?

— Да. Это собьет с толку этих парней. Мне надо будет выехать пораньше, чтобы разведать дорогу.

— Они все равно тебя узнают — по коню, которого ни с кем не спутаешь.

— А я и не поскачу на нем.

— А на каком же?

— На твоей лошади, а ты поедешь на вороном.

Едва я это произнес, Халеф мгновенно перенесся со своей койки на край моей постели.

— Что с тобой, малыш? — спросил я встревоженно.

— Это называется перемет — с моей постели на твою, — проговорил Халеф, едва сдерживая волнение. — Ты не оговорился, сиди, я поеду на Ри?

— Я не оговорился.

— О Аллах! Я поеду на Ри! Какое счастье! Я так долго путешествовал с тобой и только два раза удостоился чести ездить на Ри. Помнишь, когда это было?

— Да, что-то такое припоминаю…

— И вот завтра — в третий раз. Ты охотно отдаешь его мне?

— Охотно, Халеф. Ты единственный, кто умеет с ним правильно обращаться.

Если бы Халеф узнал, что я собираюсь подарить ему вороного, когда мы будем расставаться, он сразу сделал бы несколько переметов — причем через тростниковую стену нашей спальни.

— Да, мой дорогой эфенди, я многому у тебя научился. Ри умнее некоторых людей, он понимает каждое слово, знак, кивок. Он благодарнее человека за всю доброту, что для него делают. Я буду заботиться о нем, как о друге и брате.

— Абсолютно в этом уверен.

— Сколько мне сидеть в твоем седле, час?

— Намного дольше. Может, целый день, а может, еще больше.

— Как, о властелин моей души?! Сердце сейчас выскочит у меня из груди. Я всего лишь маленький глупый бени-араб, а ты достойнейший из достойнейших. Ты должен позволить мне прикоснуться губами к твоим губам, что передали такое доброе известие. Если я тебя не поцелую, то рассыплюсь от огорчения.

— Не надо рассыпаться, Халеф. Ты не рассыплешься, даже если съешь все мои зубные щетки, порошок и спички.

— Да, не рассыплюсь, но поцарапаюсь изнутри! — засмеялся он.

И я почувствовал его бороду: шесть волосинок справа и семь слева, которые ткнулись в мои усы. Его уважение ко мне было так велико, что он не отважился сам поцеловать меня. Я же крепко прижал к себе этого бравого парня и смачно поцеловал его в щеку, после чего он встал рядом с моей кроватью ни жив ни мертв от благоговения. А я спросил его:

— Ну что, Халеф, продолжим наш разговор?

— О, сиди, — сказал он, — знаешь, что ты сделал? Ты поцеловал меня!

Потом я услышал шаги и то, как он копается в своих вещах.

— Что ты там делаешь?

— Ничего. Завтра увидишь.

Прошло еще какое-то время, и он уселся на своей кровати.

— Сиди, целый день мне ехать на твоей лошади? Почему так долго? Тебя не будет с нами?

— Не могу пока ответить на твой вопрос, потому как ничего не знаю сам. Постараюсь максимально изменить внешность, а там уж…

— Тебя все равно узнают.

— Сомневаюсь, ведь аладжи меня никогда не видели. Им меня только описывали.

— Тогда действительно, может, ты их и обхитришь. А не может так статься, что они сами приедут в Остромджу?

— Маловероятно.

— Почему нет? Думаешь, им здесь будет неспокойно?

— Нет, наоборот, как мне их описывали, они сами собираются нагнать страху на местное население. И нас собираются подкараулить где-нибудь в глухой местности. Поэтому я не стану брать с собой оружие, а оставлю его вам. Я поеду один и не подам виду, что чужеземец. Думаю, я первым увижу их.

— Даже если ты спрячешься?

— Даже в этом случае. Я найду место, которое подходит для нападения, поищу следы и точно найду их. Но что будет — наверняка сказать нельзя.

— Но нам надо знать, что будет!

— Само собой. Вы поедете спокойным шагом по дороге отсюда до Радовиша. Через два часа переедете реку, а еще через пару часов будете уже на месте. Если по дороге ничего не случится, заедете на постоялый двор, что по правую руку от дороги. Тут возможны три варианта. Или я там…

— Это было бы лучше всего, сиди!

— …или уже уеду…

— Тогда ты оставишь нам сообщение!

— …или меня там еще не будет. Тогда вы меня ждите.

— А если ты не приедешь?

— Обязательно приеду!

— Ты всего лишь человек и можешь ошибаться. Что, если что-то случится и понадобится наша помощь?

— Тогда скачи обратно, но только не на вороном. Он остается с Омаром и Оско. Я не хочу подвергать вас опасности. На этом пути ты увидишь мои особые знаки. Это то, о чем мы говорили раньше. Больше я пока не могу сказать ничего. Надо спать.

— Мне уже не удастся уснуть. История с пулей и вороным не даст мне покоя. Доброй ночи, сиди.

— Спокойной ночи.

Мой любимый хаджи действительно был чрезвычайно взволнован. Было три предмета, которые целиком занимали его голову и сердце. Первым был я, это я знал точно. Потом была Ханне, а затем Ри, вороной. И тот факт, что он будет скакать на нем, не давал Халефу заснуть.

Так оно и получилось. Да и я сам не выспался. Если бы добрая Набатия не поднялась на гору за своими растениями, то не услышала бы разговор с бандитами и не смогла бы меня предупредить. И тогда меня ждала бы верная гибель. Насколько ничтожны потуги людей по сравнению с Божьим провидением! Каким бы умным, сильным и смелым я ни был, без Набатии я бы погиб! Эти мысли заставили меня приоткрыть дверь в прошлое, в котором я и пропутешествовал до утра. И только с первым солнечным лучом провалился я в тяжелое забытье, в полумрак света и теней.

Глава 2 ДВА АЛАДЖИ

Когда я проснулся и распахнул ставни, комнату залил яркий дневной свет. Взглянув на часы, я увидел, что проспал три с половиной часа. Халеф уже встал. Я разыскал его внизу, в конюшне; он чистил вороного с таким рвением, что даже не заметил моего появления. Увидев наконец меня, он спросил:

— Ты уже проснулся? В доме еще все спят. Как хорошо, что ты проснулся, — ведь у тебя столько дел.

— Да? Что такое? — переспросил я, хотя знал, что он имеет в виду.

— Тебе надо сходить в аптеку.

— Время пока терпит.

— Нет, сиди. Такие пули не скоро делаются.

— Откуда ты это знаешь?

— Сиди, я не настолько глуп, чтобы не догадаться об этом.

— Хорошо! Ты, пожалуй, прав; к тому же мне надо еще сварить листья. Только вот я не знаю, где же здесь аптека. В городе все спят; не найдешь никого, кто бы показал этот дом.

— Ты же умеешь отыскивать любые следы, а разве аптеку не найдешь?

— Постараюсь.

Я отворил ворота и вышел на пустынную площадь. Вряд ли аптека располагалась в каком-нибудь закоулке. Она наверняка находилась где-нибудь в центре города, куда легче всего добраться, а я как раз находился именно здесь.

Оглядывая домик за домиком, я заметил старую, обветшалую развалюху, отдаленно напоминавшую жилище. На двух расшатанных гвоздях висела покосившаяся табличка, на которой, к счастью, еще читалась надпись — белая на зеленом фоне: «Хаджи Омрак, доктор медицины, и аптека снадобий». Итак, этот хаджи был врачом, и у него имелся титул доктора или он сам присвоил его себе.

Дверь была заперта, но я толкнул посильнее, и она тотчас подалась. Звонка не было видно, зато виднелась веревка, на концах которой висела пара дощечек. Взрослый человек легко мог достать их. Предположив, что это своего рода колокольчик, я схватил дощечки и стукнул их друг о друга. Раздался такой шум, что пробудил бы любого спящего.

Однако я еще долго колотил в этот кимвал, пока меня не услышали. Надо мной медленно приоткрылся сломанный ставень. Потом показалась странная физиономия. Я увидел желтоватую лысину, блестевшую как слоновая кость; лоб, испещренный складками; два маленьких, заспанных глаза; нос, напоминавший скорее носик бурого глиняного кофейника вроде тех, которые встретишь у нас в деревнях; я увидел широкую складку рта почти без губ; угловатый подбородок, который, казалось, был не шире, чем нос. Наконец, донеслась первая фраза:

— Кто там?

— Пациент, — ответил я.

— Что за болезнь?

— Желудок сломал, — пояснил я без обиняков.

— Сейчас, сейчас! — крикнул доктор. Судя по голосу, он ни разу еще не сталкивался с подобным случаем.

Голова поспешно исчезла; а поскольку я все еще отважно взирал вверх, на меня просыпались части ставня. Я был столь хладнокровен, что отскочил в сторону, лишь когда доски уже лежали на земле.

Через минуту я услышал за дверью такой шум, словно там начиналось землетрясение. Завизжали кошки, залаяла собака, повалилась посуда; кто-то вскрикнул невыразимо красивым женским голосом. Потом на дверь налетело то, что, по-видимому, было доктором. Дверь открылась, и сей ученый муж, встретив меня нижайшим поклоном, милостивейше попросил войти.

Что за образину я увидел перед собой! Этот «доктор и аптека снадобий», если бы его вздумали выставить на наше свекловичное поле, нагнал бы такой неописуемый ужас на воробьев, коноплянок, щеглов и чижей, что они улетели куда-нибудь в Марокко, чтобы никогда в жизни более не возвращаться.

Вблизи его лицо казалось еще более древним, чем прежде. Оно изобиловалоскладками и морщинами; здесь не найти было ни одного гладкого места. Его халат напоминал скорее рубашку, которая пусть и свисала с плеч до лодыжек, но прикрывала наготу лишь наполовину, ибо почти сплошь состояла из длиннющих дыр и прорех. На одной ноге он носил изрядно стоптанную, красную кожаную туфлю, на другой — сапог из черного войлока. Однако войлок истончился до того, что большой палец ноги бесцеремонно высовывался оттуда, озирая просторы Османской империи. Его лысина была прикрыта старым дамским ночным колпаком, надетым задом наперед из-за той спешки, с которой он помчался исцелять мой сломанный желудок.

— О господин, подойдите поближе! — промолвил он. — Взгляните-ка на эту жалкую кузницу здоровья, где заправляет всем ваш покорный слуга!

Он склонил голову почти до земли и, переставляя ноги как на ходулях, двинулся назад, пока не раздался чей-то пронзительный вопль:

— Какой же ты баран! Взял и наступил мне на мозоли!

Он испуганно подпрыгнул и отскочил в сторону. И тут я узрел нежное создание, шепнувшее эти кроткие слова.

Казалось, оно состоит лишь из лица, старой дерюги и двух голых, ужасно грязных ног. И все же эти ноги были бесконечно привлекательнее, чем лицо. Обладатель «кузницы здоровья» был настоящим Аполлоном по сравнению со своей женой. Я бы предпочел стыдливо умолчать о прелестях ее лица.

Тем временем она подошла ко мне и поклонилась так же почтительно, как и ее супруг.

— Добро пожаловать, милостивый повелитель! — приветствовала она меня. — Мы счастливы узреть красоту твоего лица. Что тебе угодно от нас? Потоки нашего повиновения да изольются на тебя водопадом.

— А ты, наверное, нимфа этого восхитительного водопада? — промолвил я весьма вежливо, ответствовав ей столь же учтивым поклоном.

Она же, несколько раз клацнув челюстями, кивнула своему муженьку и, умоляюще воздев правую руку, стукнула его указательным пальцем по лбу и упрекнула:

— Смотри, он называет меня красивой! Его вкус куда лучше твоего!

Обратившись ко мне, она заговорила самым благосклонным тоном; голос ее звучал очень любезно:

— Уста твои умеют изрекать приятное, а твои очи узревают достоинства твоих ближних. Этого мне и следовало от тебя ожидать.

— Как? Ты меня знаешь?

— Очень хорошо. Внизу, у источника здоровья, ты разговорился с Нахудой, моей славной наперсницей, и с Набатией, что приносит нам травы. Они-то и рассказали нам о тебе. Потом мы видели тебя у баши. Мир полнится хвалами тебе, а сердце мое источает тебе хвалебные оды. Мы плачем горькими слезами, скорбя, что болезнь привела тебя к нам. Но мы переберем тысячу и одно лекарство и найдем, как избавить тебя от страданий. Никто еще не уходил от нас, не добившись помощи и избавления. Посему ты можешь спокойно довериться нам.

Ее слова звучали уж очень обнадеживающе. Да и сама она выглядела так, будто не только перебрала тысячу и одно лекарство, но еще и проглотила все их, а теперь испытывает на себе их действие. Этим людям я бы не доверился, если бы заболел! Поэтому я ответил:

— Прости, о светоч целебных дел, что не пытаюсь тебя утруждать. Я — хаким-баша, верховный лекарь моей страны, и горести тела моего мне знакомы. Оно нуждается совсем в иных снадобьях, нежели тела жителей здешней страны. И я пришел лишь за тем, чтобы взять снадобье, что излечит меня.

— Жаль, очень жаль! — воскликнула она. — Мы бы изучили рану твоего желудка и доподлинно точно измерили ее. Краешек твоего тюрбана мы помазали бы нашим снадобьем. Если бы ты надел его, рана затянулась бы в считанные часы.

— Может быть, ваше лекарство то же, что у меня, ведь мое действует так же быстро. И все же позволь мне приготовить его самому.

— Твоя воля — наша воля. Пройди в палату волшебных снадобий и выбери себе все, что душа твоя пожелает.

Она открыла дверь и пошла впереди меня. Я следовал за ней, а позади ковылял на своих ходулях хозяин этой аптеки и повелитель сей «нимфы водопада».

Увиденное вскоре преисполнило меня тем странным чувством, которое вульгарно зовут «жутью».

Я очутился в комнате, которая походила скорее на гусятник, чем на аптеку. Тут же я ударился о что-то головой. Под ногами расстилалась матушка сырая земля. Стены были сбиты из неошкуренного горбыля. На гвоздях, один за другим, рядами висели холщовые мешочки. Посреди потолка болтался шнур, к которому был подвешен огромный наконечник для клизмы. На одной из досок лежали несколько ножниц странного вида, старые банки, тазик для бритья и зубные щипцы с толстенными щечками. На полу лежала всякого рода посуда, целая и разбитая; повсюду царил неописуемый запах.

— Вот! — сказала она. — Это наша патентованная кухня. А теперь скажи нам, из каких снадобий составить твою желудочную мазь.

Аптекарь напирал на меня, напряженно заглядывая в лицо. Казалось, он рад был узнать мой рецепт.

— Есть у тебя в одном из мешочков садар? — спросил я.

— Садар тут, — ответила красотка.

— Садар? — удивился ее муж. — Наука называет его лотосом.

Сей практикующий врач и хаким хотел показать мне, что знает латинское название растения. А поскольку оно устарело, я возразил:

— На самом деле наука зовет его Celtis australis.

Разинув рот, он изумленно посмотрел на меня и спросил:

— Разве есть две разных науки?

— О, их более сотни.

— Аллах! Я знаю только одну. Сколько ты хочешь взять садара, о повелитель?

— Полную горсть.

— Прекрасно! Я насыплю тебе в пакет. Что ты еще хочешь, повелитель?

На полу лежала бумага — я готов был поспорить на пятьдесят пиастров, что ее подобрали на улице. Он поднял ее, свернул в кулек, лизнул краешек, чтобы бумага склеилась, и сунул туда пригоршню Celtis australis. Поскольку я намеревался использовать его как наружное средство, я не протестовал против столь фамильярных манер аптекаря.

— Есть ли у тебя щелочь? — спросил я.

Он удивленно поглядел на меня, хотя я употребил известное арабское слово. Его рот вытянулся в самодовольной улыбке, и он осведомился:

— О какой из них ты говоришь?

— Мне все равно.

— О повелитель, я знаю, что твоя родина лежит на западе. У меня есть очень хорошая щелочь, привезенная оттуда, и если тебе угодно, ты ее получишь.

— Как ты ее называешь?

— Шавел сую.

— Покажи мне ее!

Он принес мне флакончик, на котором, как я и предполагал, можно было прочесть: «Eau de Javelle, fabrique de Charles Gautier, Paris».

— Как ты достаешь эту щелочь? — спросил я его.

— Я купил несколько флакончиков у торговца, гостившего у меня. Он прибыл из столицы Франсы, которая зовется Прагой.

— Ты ошибаешься. Прага — столица Богемии, а столица Франсы — Париж.

— Эфенди, ты знаешь все?

Его супруга мигом встряла в наш разговор:

— Молчи! Я давно это знала. Ты дурак, а не врач и аптекарь! Что вам еще угодно, повелитель?

— Есть у тебя ртуть?

— Да. Мы наливаем ее в барометр и термометр, когда изготавливаем их.

— Как? Вы мастерите их сами?

— Да. Ты нам не веришь?

— Охотно верю! Когда человек знает столько лекарств, он знает все!

— Ну разве не так? Ты, я вижу, умный и образованный человек. Сейчас мы получили партию из Салоник. А когда у нас не было ртути, мы заливали в трубки козье молоко. Оно такое же белое и показывает погоду точнее, чем ртуть.

— Ты серьезно это говоришь?

— Конечно. А ты разве этого не знал?

— Нет, моя почтенная.

— Вот видишь, мы здесь умнее, чем в западных странах. Козы точно знают, что за погода на дворе. Если собирается дождь, они мчатся прямо в загон. Так что молоко — полезная вещь.

— Ты женщина умная. Это сразу видно.

— Так сколько же тебе ртути, повелитель?

— Примерно полкило. Есть у тебя столько?

— Побольше есть.

— Погоди немного. Я хочу лишь глянуть, есть ли у тебя еще одно вещество, что мне нужно.

— Какое же это?

— Висмут. Это, конечно, редкий металл. Есть ли он у тебя?

— Да. Мы готовим из него чудный белый грим.

— Хорошо. Тогда дай мне его.

— Ртуть налить тебе тоже в пакет?

— О нет! Ртуть сразу же улетучится.

— Ах, конечно! Это как любовь мужчин. Она тотчас пройдет, если, если…

— Если ее насыпать в такой же кулек?

— Да, только кулек — это сердце. И он не удержит вашу любовь. Ох, любовь, любовь! Сколько бедных женщин ты сделала несчастными.

Она гневно глянула на мужа, сорвала с него колпак, водрузила себе на голову и прошипела:

— Эх ты, как ты можешь наряжаться в мои украшения! Хочешь осквернить свою жену?

Он быстро прикрыл свою лысину руками и воскликнул:

— Ну, жена, ты сама попираешь священное достоинство мужчины! Разве ты не знаешь, что нам воспрещено обнажать главу нашего тела!

Но остроумная бабенка нашла, как ему помочь. Она ответила:

— Надень-ка коробку из-под муки!

В тот же миг она схватила круглую картонку, в которой еще оставалась мука, и, не обращая на это внимания, нахлобучила коробку прямо на «главу его тела». Его лицо тотчас покрылось пудрой. Однако он не рискнул проронить хоть слово и спокойно отнесся к необычному цилиндру, надетому на лысое вместилище его учености. Как правоверный мусульманин, он не мог обнажить свою голову и потому был счастлив, что она вновь была чем-то покрыта. Какое впечатление эта шляпа произвела на меня, умолчу. Он же, опустившись на колени, принялся рыться в старой посуде.

— Что ты там ищешь? — спросила его прекрасная половина.

— Бутылку, чтобы отлить туда ртуть для эфенди. Вот как раз одна завалялась.

Он поднялся и протянул жене бутылку. Она была так велика, что в нее уместился бы весь запас ртути и, может быть, даже осталось еще место. Жена поднесла бутылку к огню, взглянула на ее содержимое и сказала:

— Там еще есть старый лак!

— А разве это повредит?

— Очень здорово! Возьми-ка воду и отмой бутылку!

Он послушно удалился с бутылкой.

Через какое-то время, проведенное мной в беседах с ученой женщиной, он вернулся, раскрасневшись от напряжения, и в отчаянии промолвил:

— Я так и не отчистил ее. Попытайся сама!

— Ну и бестолочь ты! — сказала она. — Вы, мужчины, ничего не умеете.

Она удалилась с бутылкой. Я не проронил ни слова. Он доверительно принялся рассказывать мне случаи из своей счастливой семейной жизни, пока не вернулась жена, еще более красная, чем прежде был он.

— Эфенди! — пожаловалась она. — Бутылка заколдована. Лак не достать оттуда.

— Я знаю, как это сделать.

— Как? Неужели?

— Да. Его надо удалять оттуда не водой, а скипидаром. Вода не растворяет лак.

— Ты бы мог нам это сказать!

— О нет, это вас обидело бы.

— Почему?

— Аптекарь обязан это знать. Вообще это знает любой, кто даже и не учился химии. Если бы я сказал вам об этом, вы сочли бы мои слова за невежливость, ибо они прозвучали бы как сомнение в том, что вы изучили тысячу и одно лекарство.

— Ты прав. Ты человек учтивый и очень внимательный. Поэтому ты получишь задаром еще и лак. Я наливаю тебе ртуть. Эй муж, где весы?

— Они во дворе. Я вчера взвешивал там кролика, которого мы сегодня собирались съесть.

— Так принеси весы!

О горе! На аптекарских весах взвешивать убитого кролика! Когда он принес их, я увидел, что коромысло весов вырезано из дерева вручную. Стрелкой служил кусок проволоки, болтавшейся между зубьями вилки. Чаши представляли собой круглые деревянные коробки, закрытые крышкой. Однако привести в равновесие сей удивительный прибор оказалось делом несложным.

Итак, с помощью этих весов мне взвесили все, что я заказал, и я остался доволен ценой, которую назвала мне аптекарша; к тому же висмут был кристаллизован в виде ромбоэдров^[4].

Прикупив себе и свинца, я покинул этот странный магазин, получив в дорогу самые теплые напутствия и пожелания.

Оттуда я направился к милой Набатии, которая уже проснулась и встретила меня с огромной радостью.

Она показала мне своего короля-чертополоха. Теперь, при свете дня, я его разглядел. Она хотела мне подарить его, но я не позволил. Конечно, я поблагодарил ее за работу и пояснил, как это важно для меня. Когда я сказал, что она спасла мне жизнь, она изумилась этим словам.

К этой отважной женщине я относился самым сердечным образом. Еще вчера мне пришла в голову мысль, как облегчить ей жизнь.

У меня были деньги, найденные у Манаха эль-Барши, Баруда эль-Амазата и тюремного смотрителя. Вообще-то мне надо было их отдать. Но кому? Властям Остромджи? Ба! Самим верховным властям? Лично у меня на это времени не было. Послать гонца? Пожалуй, он посмеялся бы надо мной втихомолку. Ведь названная троица и так сбежала. Отдать им деньги было бы чистым безумием. Так что мне не оставалось ничего лучшего, как раздарить деньги беднякам. К ним относилась и Набатия.

Конечно, я не мог ей сказать, откуда я получил деньги; это, может быть, напугало бы ее. К тому же всю сумму я не собирался ей отдавать. Я был уверен, что встречу еще немало бедняков, а даже часть этой суммы вполне защитит ее от нищеты.

Она оцепенела от радости, когда, оставшись наедине, я передал ей деньги. Она никак не хотела верить, что располагает теперь подобной суммой, которая в глазах ее была сущим богатством. Слезы катились у нее по щекам. Особенно радовало ее, что теперь она может отвести своего ребенка к нужному врачу. Я же с трудом отстранился от ее объятий и избежал благодарных излияний.

Тем временем Халеф, стоя у ворот, ждал меня с нетерпением. Завидев меня, он воскликнул:

— Наконец-то, наконец-то, сиди! Мы спешим, а ты и так здесь задерживаешься. Как у тебя дела с трюком?

— Очень хорошо. Хозяин уже проснулся?

— Все уже на ногах.

— Тогда я пойду к очагу. Надо варить и плавить.

— Я буду с тобой. Ты мне все объяснишь, чтобы я мог повторить.

— Нет, мой дорогой, с повторением ничего не получится. Тут нужны особые знания, которых у тебя нет, и даже если у кого-то они есть, то по невнимательности он легко может допустить ошибку, которая будет стоить жизни ему или еще кому-то. Поэтому я никому никогда не назову все четыре ингредиента и ни словом не обмолвлюсь о том, как их смешивать. Пусть Оско принесет мне свою форму для отливки пуль; она подходит к калибру здешних винтовок.

Наши приготовления заняли не более получаса. Листья садара были сварены в разбавленном растворе Eau de Javelle, а щелочь процежена через старую простыню. Из имевшегося металла вышло восемь пуль; они напоминали настоящие свинцовые пули. Кроме того, мы отлили несколько свинцовых пуль, слегка пометив их острием ножа. Потом, взяв винтовку Оско, я зашел за дом, никому не позволив меня провожать. Я сунул в ствол одну из ртутных пуль, направил дуло в сторону доски, лежавшей всего в полутора футах от меня, и нажал на спуск. Прогрохотал обычный выстрел, но доска осталась неповрежденной. На земле не было ни следа пули; она исчезла.

Без этой пробы было не обойтись. Теперь я знал, что беды не случится. Предательства я не боялся. Лишь Халеф, Оско и Омар были посвящены в мою тайну, а эти трое уже доказали мне, что могут хранить молчание.

Все было сделано вовремя, потому что, едва я вернулся, прибыли казий-муфтий с наибом и аяк-наибом. С ними были и другие. Когда казий-муфтий заметил меня, он подошел, отвел меня в сторону и промолвил:

— Эфенди, догадываешься, зачем я пришел?

— Решил сообщить, что стало с коджабаши?

— Нет, о нет! Мне хотелось узнать, не ты ли просил своего маленького хаджи, чтобы он дозволил выстрелить ему прямо в голову.

— Это тебя и впрямь очень волнует?

— Да, ведь это подлинное чудо. Он сегодня уже трапезничал листами Корана?

— Спроси его сам об этом!

— Лучше не буду его спрашивать, а то он может обидеться. Ты знаешь, что у него есть нож! Да и плетку он раздает щедро и ловко!

— Ну, он же бравый малыш.

— Так, скажи, спрашивал его?

— Да еще перед сном.

— Что же он ответил?

— Гм! Он, кажется, не прочь.

— Великолепно, изумительно! Когда можно начинать?

— Терпение! Не все так быстро, как хочется. У моего покровителя есть свои причуды. Вчера я тебе не все сказал. Мы все — три моих спутника и я — наделены этим даром. Мы не боимся пуль.

— Что? Ты тоже?

— Говорю как на духу.

— Так ты тоже ешь листы Корана?

— Много спрашиваешь! Такими секретами не любят делиться.

— Значит, мы можем и в тебя стрелять?

— Да, если ваша жизнь надоела вам.

— Почему? Мне пока еще не надоела.

— Тогда будь осторожен и не стреляй ни в кого из нас, пока мы тебе не позволим.

— Почему нет, эфенди?

— Если мы дадим позволение, это не принесет тебе вреда. Но если ты вздумаешь выстрелить исподтишка, пуля вернется к тебе и поразит ту часть тела, в которую ты стрелял, целясь в нас.

— Значит, если я прицелюсь в голову твоего хаджи или в твою голову, пуля попадет мне в голову?

— Верно. Хочешь попробовать?

— Нет, эфенди, благодарю! Но почему же вы устроены так, а не иначе?

— Доверься своей смекалке: все дело в наших врагах. Чтобы их покарать, нам надо не только защищаться от их пуль, но и уметь стрелять в них так же метко, как они — в нас. Это древний закон справедливого воздаяния.

— Да, око за око, зуб за зуб. Не хочется мне быть вашим врагом. Когда вы уедете отсюда?

— Ты этому, наверное, обрадуешься?

— Нет, по мне, лучше бы вы остались здесь навсегда. Но ты произвел у нас настоящий переворот.

— Что ж, к лучшему.

— Да, мы благодарны тебе за это, хотя и предпочли бы, чтобы все шло так, как заведено Аллахом.

— Разве Аллах повелел, чтобы Мубарек обманывал вас, а коджабаши освобождал ваших арестантов?

— Пожалуй, нет.

— Как дела у коджабаши?

— Он крепко увяз.

— Надеюсь, ты ничего не предпримешь, что помогло бы ему уйти от праведной кары.

— Что ты обо мне думаешь! Я верный слуга падишаха и выполняю свой долг. За это ты мог бы оказать мне услугу и замолвить словечко перед хаджи.

— Ладно, напомню ему.

— А позволишь мне привести еще людей?

— Ничего не имею против.

— Я скоро вернусь сюда. Мне надо предупредить доброго Тома, которому так хотелось увидеть представление.

— Кто такой Тома?

— Он из тех, кто выполняет поручения, из тех, кого мы посылаем в Радовиш^[5].

— Храбрый парень?

— Храбрец. Вчера, когда ты удалился, он нахваливал тебя. Я рассказал ему, что хаджи питается листами Корана и потому его не берет ни одна пуля. Он тоже хотел бы это видеть; он рад вам; он ваш друг. Позвать его?

— Веди!

Он торопливо пошел.

Эти люди были как нараспашку! Я подумал, что аладжи, быть может, поручили этому бравому посыльному Тома наблюдать за нами и сообщать обо всем. Вскоре мы убедились в старательности казия-муфтия. Сюда спешила целая толпа. Удалившись в комнату, мы избежали восхищенных взоров собравшихся, но «прокурор» нашел нас и там.

Рядом с ним был какой-то кривоногий человек, коего он представил нам:

— Смотри, эфенди, это тот посыльный, о котором я рассказывал.

Я посмотрел человеку в глаза и спросил:

— Так, значит, ты-то и дело ходишь отсюда в Радовиш?

— Да, господин, — отвечал он, — но не хожу, а езжу верхом.

— Когда ты поедешь в следующий раз?

— Послезавтра.

— А раньше нет?

Он покачал головой, и я сказал ему:

— Это очень хорошо для тебя.

— Почему?

— Потому что сегодня та дорога опасна для тебя.

— Почему же, эфенди?

— Это неважно. Просто, если ты хотел сегодня ехать туда, то я тебя предупредил.

— А сам-то ты ведь поедешь, наверное?

Поначалу он смотрел на меня искренним, честным взором, но с каждым вопросом взгляд его становился резче и злее.

— Разумеется, — непринужденно ответил я.

— Когда, эфенди?

— Ровно в полдень.

— Не к добру это время выбрано. В дорогу нужно отправляться за пару часов до захода солнца, во время послеобеденной молитвы.

— Так делают в пустыне, а не здесь. Ночью нет резона скакать по неизвестным лесам, да еще и аладжи шастают неподалеку.

— Они? — с притворным изумлением переспросил посыльный.

— Ты их знаешь? — спросил я его.

Он коротко качнул головой.

— А разве ты не слышал о них? — продолжал я прощупывать его.

— Немного. Казий-муфтий сказал мне, что они хотят на тебя напасть.

— Я знаю об этом.

— От кого?

— От одного хорошего друга. Если они умны, пусть держатся от меня подальше. Я не позволю с собой шутить.

— Да, я слышал это, — он лукаво улыбнулся, — тебя и твоих людей даже пуля не берет.

— О, это еще не все!

— Да, пуля даже отлетает к тому, кто выстрелил.

Он смерил меня хитро прищуренным взглядом, как будто хотел сказать: «Послушай, у тебя все дома, у меня тоже; друг друга нам не провести». Он был умнее «прокурора». Тог тоже заметил его улыбку и верно истолковал ее, спросив:

— Ты, пожалуй, не веришь этому, Тома?

— Ох, если сам эфенди это говорит, так тому и быть!

— И я тебе присоветую думать так же. Сомневаться в этом оскорбительно, а ты ведь всегда был учтивым человеком.

— Да, Аллах тому свидетель. Поэтому я думаю, что эфенди тоже проявит к нам некоторую учтивость и докажет, что пуля его не берет.

Халеф наблюдал за нами. Это вошло у него в привычку, ведь всякий раз, когда мы встречали кого-нибудь, он читал у меня по лицу все, что я думаю о встречном. Он тут же показал мне, что не доверяет этому посыльному, и взялся за рукоятку плети, промолвив:

— Эй ты, послушай-ка! Ты принялся обучать учтивости нашего знаменитого эмира? Ежели ты думаешь, что тебе это дозволено, я готов ударами этого бича начертать правила учтивого тона у тебя на спине. Раз уж ты так заважничал и надулся, как лягушка, отчего бы тебе не поквакать?

Он встал и с явной угрозой сделал несколько шагов в сторону посыльного. Тот моментально отлетел к двери и прокричал:

— Постой, постой, о хаджи! Мне и в голову не приходило читать вам проповеди. Пусть плетка повисит у тебя за поясом. Я вовсе не намерен знакомиться с ней ближе.

— Тогда веди себя так, чтобы мы остались довольны тобой. Мы дети единого пророка и сыновья падишаха, и нам не нравится тот, кто носит имя Тома. Так могут звать лишь неверного, коему дозволено глодать только корки от дынь мусульманина. Впрочем, мы докажем вам, что в наших словах не было лжи и что нам даровано творить чудеса и знамения, взирая на которые вы онемеете от удивления. Эфенди, сделать нам это?

— Да, Халеф, если тебе это по нраву.

— Мне по нраву. Дозволь нам выйти во двор!

Когда мы выглянули туда, двор был полон людей, застывших в ожидании чуда, обещанного им казием-муфтием. Те, мимо кого мы шли, взирали на нас широко раскрытыми глазами, а стоявшие поодаль вытягивали шеи, дабы видеть любое наше движение.

Маленький хаджи схватил плеть и начал расчищать себе дорогу, раздавая удары налево и направо. Наш путь лежал к небольшому сараю.

— Сиди, ты дашь мне пули? — тихо спросил он.

— Нет, я хочу быть уверен, что несчастья не приключится. Сперва мы попробуем настоящую свинцовую пулю. Поговори с людьми. Из тебя оратор лучше, чем из меня.

Он был очень польщен этой похвалой. Его лицо вытянулось; он произнес громким голосом:

— Люди Остромджи, вам даровано незаслуженное счастье зреть четырех отважных мужчин, сквозь тела которых не проникает ни одна вражеская пуля. Откройте ваши глаза и напрягите ваш ум, дабы явленное вам чудо никоим образом не ускользнуло от вас и вы могли рассказать о нем вашим детям, детям ваших детей и внукам ваших далеких правнуков, если вы доживете до них. Держитесь порядка и не шумите, чтобы не мешать нам, ну а теперь пришлите ко мне человека, слывущего лучшим стрелком, и пусть он возьмет свое оружие.

Послышалось негромкое бормотание. Все искали стрелка. Наконец, вперед выступил человек с ружьем в руке. Кроме него, я не видел ни одного человека с оружием.

— Твое ружье заряжено? — громко спросил я его.

— Да, — ответил он.

— Много у тебя с собой пуль?

— Нет, господин.

— Ничего страшного, я дам тебе свои. Но сперва покажи нам, что ты умеешь стрелять. Видишь, к сараю прибита новая доска? Там есть сучок. Попробуй в него попасть.

Он отошел назад, вскинул ружье и выстрелил. Многие из присутствующих поспешили проверить, куда он попал, и обнаружили, что он промахнулся лишь на полдюйма.

— Выстрел не вполне удался, — сказал я, — попробуй еще раз.

Я дал ему одну из отлитых нами свинцовых пуль. Второй выстрел был точнее; на этот раз стрелок тщательнее прицеливался. Я дал ему три другие пули, украдкой спрятав свинцовую пулю в правый кулак, и сказал:

— Теперь попробуй попасть в отверстие, пробитое тобой в доске, но сперва покажи людям пулю, чтобы они убедились, правильно ли ты заряжаешь ружье.

Некоторое время пули переходили из рук в руки. Каждому хотелось посмотреть и потрогать их. Получив их назад, он зарядил ружье.

— Подойди поближе! — приказал я, подвинув его к мишени. — Теперь стреляй.

Сказав это, я подошел к доске. Он опустил взведенное ружье.

— Господин, — сказал он, — как же я могу стрелять по доске?

— Почему нет?

— Вы же стоите у меня на пути!

— Ничего страшного.

— Вы же своей грудью закрываете мне мишень.

— Так стреляй сквозь меня.

— О, господин, я же убью вас!

— Нет. Я ведь хочу вам показать, что пули меня не задевают.

Он растерянно почесал за ухом.

— Вот так дела! — молвил он. — Боюсь за себя, боюсь.

— Почему?

— Пуля отскочит от тебя и пробьет мне грудь.

— Не беспокойся. Я схвачу ее рукой.

Гул изумления прокатился по рядам присутствующих.

— Это правда, эфенди? Я же кормилец семьи. Если я умру, лишь Аллах позаботится о ней.

— Ты не умрешь, клянусь бородой пророка.

— Раз ты говоришь так, господин, я попытаюсь.

— Стреляй спокойно!

Я внимательно наблюдал за посыльным Тома. Он подошел почти вплотную и не спускал с меня глаз. Стрелок прицелился, стоя всего в десяти или одиннадцати шагах от меня. Внезапно он вновь опустил ружье и сказал:

— Я же никогда не целился в человека. Простишь меня, господин, если попаду в тебя?

— Я ничего тебе не прощу, ведь ты не попадешь в меня.

— А если все же?

— Не кори себя, ведь я тебе приказал.

Я поднял правую руку, тайком сунув свинцовую пулю в рукав, показал пустую ладонь и произнес:

— Вот этой рукой я поймаю пулю. Итак, я считаю. При слове «три» можешь нажимать на курок.

Я опустил руку и незаметно поймал пулю, выкатившуюся из рукава. Все взоры были прикованы ко мне.

— Раз, два, три!

Прогремел выстрел. Я протянул руку вперед, в сторону дула, словно пытаясь поймать летевшую пулю, а потом показал заранее приготовленную пулю, зажав ее между большим и средним пальцами.

— Вот она. А возьми-ка ты ее, Тома! Посмотри, та ли эта пуля, которой заряжали ствол.

Конечно, она выглядела очень похоже. Посыльный широко раскрыл рот, уставившись на меня, словно перед ним был призрак. Остальные были не менее изумлены. Они сомневались, наверное, до последней минуты, и вот теперь мнимое чудо свершилось. Пулю передавали друг другу, а когда она вернулась к стрелку, я сказал так громко, чтобы слышали все:

— А теперь снова заряди ее в ствол и прицелься в мишень.

Он сделал так и выстрелил. Конечно, пуля пробила отверстие в доске.

— Ты видишь, эта пуля сидела бы у меня в груди, да только я неуязвим для нее. А теперь можешь выстрелить в любого из трех моих спутников.

В толпе поднялось невероятное волнение. Люди были поражены, видя, что пуля, которую я поймал, даже не поранившись, на этот раз пробила доску. Все подходили ко мне, осматривали руку и не могли подобрать слова, чтобы выразить свое удивление, ибо не видели у меня ни малейшей царапины.

— С ним Аллах! — услышал я чей-то возглас.

— Дьявол за него! — возразил другой.

— Разве дьявол ему пособит, раз он вкушает Коран? Нет, Аллах велик!

Пока они обменивались разными мнениями, я передал стрелку три другие пули и расставил Халефа, Оско и Омара возле сарая.

Возможно, они и сами поначалу не верили в то, что произойдет. Однако, увидев меня целым и невредимым, они уже без страха ожидали выстрелов. Фокус с пойманными пулями им не требовалось повторять, да он бы у них и не удался. Я решил сам снова проделать его. Я вставал рядом с каждым из них и сразу после выстрела протягивал руку, а потом показывал свинцовую пулю, после чего стрелок проверял ее, снова вгоняя пулю в доску.

Когда все мои спутники доказали, что они тоже неуязвимы для пуль, раздался шквал аплодисментов. Его невозможно описать. Люди толпились возле нас, стремясь нас потрогать, осмотреть, расспросить. Чтобы ответить каждому, нам понадобилось бы несколько дней. Стремясь избежать давки, мы удалились в комнату.

Оттуда я приглядывал за Тома. По его бурным, восторженным жестам, которыми он обменивался с людьми, стоявшими вдалеке, я понял, что и он совершенно уверовал в нас и теперь поясняет другим, что же произошло. Я подозвал хаджи и, указав на посыльного, промолвил:

— Не спускай с него глаз. А если он уйдет, незаметно следуй за ним и смотри, что он будет делать.

— Почему, сиди?

— Я подозреваю, что аладжи поручили ему нас караулить.

— Ах! Поэтому ты щуришься, когда смотришь на него. Я сразу подумал, что ты ему не доверяешь. Но чем он нам может навредить?

— Он сообщит обоим штиптарам, что мы уедем отсюда в полдень.

— Он сказал, что не поедет.

— Поверь, он солгал. Если он направится сейчас домой, выберись из города и спрячься где-нибудь на дороге, ведущей в Радовиш. Как только он поедет туда, сразу извести меня.

— А если нет?

— Тогда часа через два ты вернешься. Позже он уже, наверное, не поедет.

Тем временем я узнал, где найти цирюльника, и направился к нему, чтобы подстричь бороду и волосы. Он тоже видел чудо, свершенное нами. На Востоке в каморках цирюльников вечно толпится народ, обмениваясь новостями, поэтому я не удивился, увидев, что комната полна людей.

Они молча внимали любым моим движениям, пока цирюльник стриг меня.

Кто-то из сидевших у меня за спиной то и дело тянулся, стараясь схватить падавшие волосы, пока цирюльник, отчаявшись строить ему свирепые гримасы, наконец больнехонько не пнул его ногой, крикнув:

— Вор! Что упало, то мое. Не воруй у меня!

На обратном пути я зашел в две лавки, в одной из которых торговали чулками, а в другой — очками. В первой я купил пару длинных чулок, доходивших до бедра, а во второй — очки с голубыми стеклами.

Еще в одной палатке я приобрел зеленую ткань для тюрбана, который подобает носить лишь потомкам пророка. Теперь у меня было все, что нужно.

Я отсутствовал более часа. Когда я вернулся, Халеф был уже дома.

— Сиди, ты прав, — промолвил он, — Парень сбежал.

— Когда?

— Направился домой и через несколько минут уехал.

— Значит, он заранее готовился к отъезду.

— Конечно, иначе ему надо было седлать всю свою кавалерию.

— И на чем он поехал?

— Он поехал на муле и повел за собой четырех груженых ослов; каждого из них привязал к хвосту ослика, шедшего впереди, а переднего — к хвосту мула.

— Ехал он медленно?

— Нет. Похоже, он спешил.

— Наверное, хотел как можно быстрее известить кого-то. Ладно, нам это не повредит. Я поеду сейчас, а вы покиньте Остромджу в полдень.

— А помнишь, что ты сказал мне перед сном? Так и будет?

— Конечно.

— Я поеду на Ри?

— Да, а я возьму твою лошадь. Оседлай ее, а потом снова выбирайся из города; только надень туфли, в которых ты молишься.

— Для чего, сиди?

— Ты одолжишь их мне, а я оставлю тебе свои высокие сапоги.

— Мне их надеть?

— Нет, малыш, ты утонешь в них. Еще я дам тебе сейчас на хранение все остальные мои вещи; особенно береги ружья. Ну а я пока попрощаюсь.

Последнее далось мне, конечно, труднее, чем я думал. Хозяин постоялого двора, Ибарек, тоже решив направиться домой, обещал мне как следует отхлестать плеткой обоих братьев, приютившихся у него, но я не верил, что у этого храбреца достанет мужества так поступить.

И вот наконец-то я уселся в седло. Оба трактирщика удивились, что я не стал седлать жеребца, но я не выдал им своих намерений.

За городом меня ждал Халеф; рядом стояла Набатия.

— Господин, — сказала она, — я услышала, ты решил нас покинуть, вот потому и пришла. Я хочу еще раз тебя поблагодарить, пока нас никто не видит. Теперь буду думать о тебе и никогда тебя не забуду.

Я пожал ей руку и быстро ускакал прочь. Мне было жаль глядеть в ее глаза, мокрые от слез.

Халеф еще немного следовал за мной, пока мы не поравнялись с зарослями кустарника. Там я спешился и отошел за кусты.

Маленький хаджи принес с собой горшок, в котором находился отвар садара. Я попросил его взять в руки тряпку, специально для этого захваченную, и осторожно смочить мне отваром бороду и волосы на голове.

— Сиди, почему ты велишь мазать свою голову этой бурдой? — спросил он.

— Скоро поймешь.

— Ты красишь волосы?

— Я думаю, ты будешь поражен.

— Я прямо сгораю от любопытства. А зачем ты достал из сумки эти длиннющие чулки? Ты их хочешь надеть?

— Да, и туфли, в которых ты молишься, тоже.

Всю дорогу малыш возил с собой эти туфли на случай, если доведется посетить мечеть, ведь там же надо снимать обувь.

Закончив намазывать мне голову, он стянул с меня дорожные сапоги, а я надел вместо них чулки. Туфли были мне чуть-чуть маловаты, но все же подошли. Глянув еще раз на меня, он удивленно сложил руки и воскликнул:

— О Аллах! Какое чудо! Твои волосы совсем посветлели.

— Вот как? Помогает отвар?

— Местами.

— Так надо подкрасить темные волосы. Вот тебе гребенка. Ровно смочи их!

Он продолжил начатое дело, и когда я снова глянул на себя в маленькое карманное зеркало, то увидел, что превратился в блондина. Затем я надел феску, а Халеф обмотал мне голову зеленым тюрбаном так, чтобы по правую руку свешивалась бахрома полотнища.

— Сиди, я совершаю большой грех, — робко вымолвил он. — Лишь прямые потомки пророка вправе носить подобный знак. А ведь ты же поклоняешься Библии, а не Аллаху. Я оскверняю святыню, и мне, наверное, придется отвечать за это, когда я пойду Мостом Смерти, узким как лезвие ножа?

— Ты оправдаешься.

— Сомневаюсь в этом.

— Не беспокойся. Магометанин, конечно, согрешит перед потомками пророка, если вздумает носить их знак. Христианам же не нужно соблюдать этого правила. Поклонники Библии могут одеваться как хотят.

— Вам куда проще и удобнее, чем нам. Но все же одну ошибку я совершил. Если бы ты сам обвязывал голову тюрбаном, то прегрешением для тебя это не было бы. А раз это делаю я, правоверный сын пророка, то, наверное, буду за это наказан.

— Нечего тревожиться! Этот грех я возьму на свою душу.

— И вместо меня будешь жариться в аду?

— Да.

— О сиди, на это я не соглашусь; уж слишком я тебя люблю. Лучше я сам буду жариться. Мне кажется, я выдержу это лучше, чем ты.

— Ты думаешь, ты сильнее меня?

— Нет, но я же намного меньше, чем ты. Я, может быть, найду там такое местечко, где между языками пламени можно лечь так, чтобы они тебя не обожгли.

На самом деле этот хитрец не принимал всерьез подобные опасения. В своей душе он давно стал христианином.

Чтобы завершить свое преображение, я надел очки и обмотал плечи чепраком по примеру того, как мексиканцы носят свое серапе.

— Боже, какое чудо! — воскликнул Халеф. — Сиди, ты стал совсем другим!

— Неужели?

— Да. Я бы тебя не узнал, если бы ты проехал мимо меня. Только по осанке я заметил, что это ты.

— О, и осанку я изменю, хотя это не так важно. Ведь аладжи меня ни разу не видели. Они знают меня только по описанию, и, значит, их легко обмануть.

— Посыльный знает тебя!

— А, может, я его не встречу?

— Я думаю, он будет у них.

— Вряд ли. Они хотят подкараулить нас на пути в Радовиш, ну а он, навьючив ослов, везет туда посылки. Он непременно поедет в Радовиш. Он известит их и отправится туда.

— А ты уверен, что в одиночку справишься с ними?

— Да, конечно.

— Дурная слава ходит об этих пегих шельмах. Быть может, лучше было бы проводить тебя, ведь я твой друг и защитник.

— Сейчас ты защищаешь Оско и Омара. Препоручаю тебе обоих.

Это утешило его и преисполнило гордости, поэтому он незамедлительно ответил:

— Ты совершенно прав, сиди. Что стало бы с ними обоими, не будь меня, твоего храброго хаджи Халефа-Омара? Ничего бы у них не заладилось, ничего! К тому же у меня есть Ри, и я посвящу ему всю свою душу. Мне доверено очень многое.

— Так будь достоин этого доверия. Ты помнишь все, о чем договаривались?

— Все. Моя память подобна пасти льва, чьи клыки удерживают все, что сумели схватить.

— Тогда пора расставаться. Прощай! Не допусти ошибки!

— Сиди, не уязвляй мою душу подобным увещеванием. Я — доблестный муж, я — герой. Я знаю, что делать.

Он швырнул в кусты ненужный теперь горшок, бросил на плечи мои сапоги и зашагал назад, в сторону города. Я поехал на северо-запад; меня ожидала опасная и, может быть, роковая встреча.

На первых порах мне нечего было опасаться. Если бы аладжи знали меня, если бы они меня видели, я бы в любой момент ждал коварного нападения из-за спины или пули, пущенной из засады. Теперь же, в худшем случае, я, как и любой другой человек, проезжающий здесь, мог ожидать лишь открытого нападения этих разбойников. А выглядел я теперь так, что не привлек бы их внимания.

Я смотрелся, как нищий потомок Мухаммеда, у которого не многим можно было поживиться, и, хотя я оставил свои ружья Халефу, в моем кармане лежали два револьвера. Этого было достаточно, чтобы справиться не только с двумя нападавшими, но и поболее. Со стороны же казалось, что у меня с собой только нож; разбойники непременно подумали бы, что я ничем иным не вооружен. Они повели бы себя беспечно, а это обернулось бы бедой для них самих.

Местность, простиравшаяся между Остромджой и Радовишем, была очень плодородной. Поля и луга чередовались с лесами. Фея же, придавшая этому краю столь благодатный вид, звалась Струмницей^[6].

Слева от меня виднелись северо-восточные отроги Велицы-Дага, а справа нисходили вершины Плашкавицы-Планины. Мне не встретилось ни одного человека, и лишь после часа езды мне попался навстречу какой-то одинокий болгарин; его происхождение было понятно по одеянию.

Он остановился, увидев мой зеленый тюрбан, и, поклонившись, почтительно уступил мне дорогу. Даже богатейший из мусульман чтит самого бедного и жалкого шерифа; он уважает в нем потомка пророка, коему еще при жизни довелось зреть небеса Аллаха.

Я остановил перед ним лошадь, ответил на его смиренное приветствие и спросил:

— Да благословит Аллах тот город или селение, откуда начался твой путь! Откуда ты идешь, о брат?

— Мой путь начался в Радовише.

— И куда направляешься?

— В Остромджу, и если ты не откажешь мне в благословении, я счастливо доберусь до нее.

— Да не оставит оно тебя во всей своей полноте. Многих ли путников ты повстречал?

— Нет. Дорога была столь пустынна, что мне никто не мешал предаваться мыслям о благодеяниях Аллаха.

— Так ты никого не видел?

— На всем пути я повстречал лишь одного человека — посыльного Тома из Остромджи.

— Ты его знаешь?

— Все в Радовише его знают, ведь он повсюду разносит почту.

— Ты говорил с ним?

— Я обменялся с ним парой слов. Он свернул в небольшую деревушку. Она скоро попадется тебе у переправы через реку.

— Ты туда тоже заходил?

— Нет, у меня не было на это времени.

— А не знаешь ли ты, где останавливается посыльный, когда прибывает в Радовиш?

— Ты решил его найти?

— Возможно.

— Он останавливается вовсе не в хане^[7], как ты мог подумать, а у своего родича, живущего там. Однако если я назову тебе его имя, ты все равно не отыщешь этого человека без чьей-либо помощи, ведь я не сумею тебе описать все улочки города. Поэтому прошу тебя, справься лучше о нем в Радовише.

— Благодарю тебя. Да сопутствует тебе Аллах!

— Да откроются тебе небеса!

Он зашагал дальше, а я спокойно продолжил свой путь туда же, куда и держал его.

Теперь я мог поразмыслить, как обстояло дело. В Радовише оба аладжи, конечно, не появлялись, ведь это было очень опасно для них. Значит, они дожидались посыльного в деревушке. Лишь доверившись его донесениям, они могли что-либо предпринять. Нападать в открытую им не хотелось бы. Сомневался я и в том, что они вздумают угостить нас пулями из засады, — ведь они считали теперь, что нас не берет ни одна пуля.

Полдень еще не наступил, поэтому, думалось мне, вряд ли я встречу их в деревушке. Посыльный наверняка сказал им, что в путь я отправлюсь лишь в полуденный час. Так что времени у них было достаточно, чтобы подыскать укрытие. Мне было весело, что я перехитрил их и спокойно проскользнул мимо них, никем не потревоженный.

Примерно через полчаса я достиг деревушки, состоявшей всего из нескольких домов. Дорога под прямым углом поворачивала к мосту, и потому мне видна была задняя сторона дома, стоявшего возле моста. Прямо за домом паслись две коровы, несколько овец, а еще три лошади. Две из них были оседланы, и обе пегой масти — белые с карим.

Я тотчас заметил, что обе лошади были полукровками. Вероятно, они происходили от кобылицы мешерди. Лошади были очень крепкими и неприхотливыми, с мощной холкой и сильными задними ногами, тем не менее обе они были быстры и выносливы. Хорошие наездники, наверное, им достались.

Неужели это и есть лошади аладжи? Что, если оба находятся в доме, мимо которого мне непременно надо проехать?

Мне очень хотелось заговорить с ними, но начать разговор надо было как-нибудь неприметно, чтобы не возбудить их подозрений.

Миновав поворот, я увидел фасад дома. Здесь имелся навес, опиравшийся на четыре колонны; под ним стояло несколько столов и скамеек, грубо сколоченных из досок. Они пустовали — кроме одной, на которой сидели двое мужчин. Они следили за моим приближением. Вообще, похоже было, что они внимательно смотрели по сторонам, ведь люди такого пошиба всегда начеку.

Я увидел, какими пристальными, недоверчивыми взорами они окинули меня, и сделал вид, что собираюсь проехать мимо. Они тут же поднялись со своих мест и сделали несколько шагов в мою сторону.

— Постой, — начал один изних, повелительно подняв руку. — Не хочешь ли ты выпить с нами стаканчик ракии?

Теперь я был уверен, что нашел тех, кого искал. Они, несомненно, были братьями: уж очень похоже они выглядели. Оба были, как на подбор, высокими и плечистыми; они были выше и сильнее меня. Длинные, густые усы, обветренные лица, оружие — все это придавало им очень воинственный вид. Их ружья лежали на столах. За их поясами посверкивали ножи и пистолеты; на левом боку у каждого висел топорик гайдука, ничуть не уступавший сабле.

Я поправил очки на носу, посмотрел на них, как смотрит учитель на невоспитанного юношу, и спросил:

— Кто вы такие, что осмелились мешать внуку пророка предаваться благочестивым раздумьям?

— Мы благочестивые сыновья пророка, как и ты. Потому мы хотим почтить тебя, предложив освежающий напиток.

— Раклю? И это ты называешь освежающим напитком? Разве ты не знаешь слова Корана, запретившего ракию?

— Я ничего не знаю об этом.

— Так ступай к человеку, который толкует священные суры, и попроси его просветить тебя!

— У нас нет на это времени. А сам ты не хочешь этим заняться?

— Если тебе угодно, я готов. Ведь пророк говорил: «Кто спасает душу из ада, тот сразу же после смерти возносится на третье небо». Ну а тот, кто спасает две души, тот попадает тотчас на пятое небо.

— Так заслужи себе пятое небо. Мы готовы тебе помочь. Слезь с коня, о благочестивый муж, и сделай нас столь же святыми, как и ты сам!

Он придержал мое стремя, а второй схватил меня за руку и потянул вниз, дабы я не посмел более отказываться.

Выбравшись из седла, я размеренно заковылял к столу, за которым они сидели и к которому вновь вернулись.

— Ты же волочишь ногу позади себя, — ухмыльнувшись, сказал один из них. — Ты что, покалечился?

— Нет. Это мой кисмет^[8], — коротко ответил я.

— Так ты родился хромым? Что ж, Аллах хорошо с тобой обошелся, ведь он любит тех, кому посылает страдания. А не хочешь ли ты назвать свое священное имя нам, недостойным грешникам?

— Если ты заглянешь в таблицы Накиб-эль-эшрафа, которые ведутся в каждом городе, ты найдешь его.

— Мы верим тебе. Но раз у нас с собой нет таблиц, не соизволишь ли оказать нам милость и не назовешь ли свое имя?

— Хорошо. Я — шериф Хаджи Шехаб Эддин Абд-аль-Кадер бен Хаджи Газали ат-Фараби ибн Табит Мреван Абул Ахмет Абу Башар Хатид эш-Шонахар.

Оба разбойника, зажав уши руками, громко расхохотались. Казалось, их развеселила моя манера взывать к уважению, упоминая свое звание шерифа. Если бы это были православные штиптары, я бы ничуть не удивился, но поскольку по их одежде было видно, что они исповедуют ислам, оставалось предположить, что они очень мало почерпнули из его заветов и наставлений.

— Откуда ж ты взялся такой, если носишь столь пространное имя, что его не запомнит ни один человек? — продолжил спрашивать все тот же незнакомец.

Я удостоил его долгим, серьезным, даже укоряющим взором, брошенным поверх очков, и ответил:

— Как это не запомнит ни один человек! А я разве не произнес только что свое имя?

— Ну да.

— Так, значит, я его знаю и запомнил его.

Оба вновь громко рассмеялись.

— Да, ты! Скверно же было бы, если бы ты сам не знал своего имени. Наверное, ты единственный, кто сумел его запомнить.

— Он тоже никогда не забудет его, ведь Он внес его в Книгу жизни.

— Вот как! Ты ведь шериф, и из вас никто не попадет в ад. Но ты вроде бы решил избавить от ада нас и втолковать нам, что ракия запрещена.

— Это именно так, и запрет очень строг.

— И это сказано в Коране?

— Истинно и верно.

— А в ту пору, когда пророку были ниспосланы откровения, люди уже научились готовить ракию?

— Нет, ведь о ней не сказано ни слова ни в истории мира, ни в истории природы.

— Так, значит, она не была запрещена.

— О нет! Ведь сказано же: «Все, что пьянит, запретно и проклято». Стало быть, и ракия проклята.

— Но она же не делает нас пьяными!

— Пожалуй, что так. Вам она не запрещена.

— И вино нам тоже ничуть не опасно.

— Тогда вкушайте его умеренно и с молитвой.

— Вот это хорошо! Это приятно слышать! Сдается мне, ты умеешь толковать Коран. А доводилось ли тебе самому пить ракию?

— Хотя мне немного знаком вкус вина, нет.

— А что значит немного?

— Полный наперсток, разбавленный вот такой бутылкой воды.

Я показал на большую, пузатую бутылку водки, стоявшую перед нами.

— Да уж разумеется, ты не мог опьянеть. Тогда я налью тебе воды, и ты выпьешь с нами.

Он встал и вскоре принес полный кувшин воды и стакан. Он наполнил четвертую часть стакана водой, а потом доверху долил в него ракию.

— Вот, — молвил он, подвигая стакан ко мне. — Сейчас в нем вода. Можешь пить с нами, не нарушая заповеди Корана. Да благословит Аллах твою жизнь!

Он поднес бутылку ко рту, сделал долгий глоток и передал ее своему брату, столь же изрядно хватившему ракии. Я скромно пригубил стакан.

Мой собеседник прямо просиял, тогда как второй сидел молча и наблюдал за мной. Вскоре он переспросил меня:

— Итак, откуда же ты взялся?

— Собственно говоря, я родом из Аврет-Хиссара.

— А куда ты направляешься?

— В Скопье^[9], чтобы наставлять тамошних верующих в законах и заповедях Корана.

— В Скопье? Немного же радостей тебе доведется испытать.

— Почему? — растерянно и удивленно спросил его я.

— Разве ты не знаешь, что там издеваются над благочестием?

— Слышал и именно потому туда направляюсь.

— Там ты скорее наживешь чахотку, чем обратишь кого-нибудь в истинную веру.

— Чему быть, того не миновать. Так сказано в Книге жизни.

— Похоже, ты очень дотошно изучал эту Книгу?

— Аллах знает ее, и лишь Он один читает ее. Я надеюсь, что хоть кто-то из жителей Скопье тоже запечатлен на этих страницах.

— Что-то я в этом сильно сомневаюсь. Там живет много штиптаров, а они ни на что не годятся.

— К сожалению, я тоже об этом слышал.

— Что штиптары ни на что не годятся?

— Да.

— И почему же?

— Они одержимы шайтаном. Я не знаю их, но говорят, что они воры, разбойники и убийцы. Сам ад для них, пожалуй, слишком хорош.

— Так ты не видел еще ни одного штиптара?

— Мне никогда пока не доводилось встречать этих грешников. Аллах миловал меня этой беды, — ответил я, вздохнув и состроив простодушное лицо.

Они же толкали друг друга под столом ногами и, казалось, немало потешались над моей глупостью.

— А ты не испытываешь ужаса перед ними? — продолжал он расспросы.

— Почему я должен их страшиться? Разве могут они сделать мне что-либо, что не было бы уже предопределено?

— Гм! Ты ведь едешь в страну штиптаров. А если один из этих разбойников нападет на тебя?

— Было бы жаль его трудов. Вот все мое состояние.

Я бросил на стол шесть пиастров, сказав чистую правду, ведь я не взял с собой денег, а оставил их маленькому Халефу.

— Да, немногим они могут у тебя разжиться, но ведь ты должен был взять с собой деньги в дорогу.

— Деньги? Зачем?

— Ну, чтобы жить.

— В этом я не нуждаюсь. Разве пророк не заповедовал быть радушным к гостям?

— Ах, ты побираешься?

— «Побираешься»? Ты вздумал оскорбить шерифа? Еду, питье и ночлег я найду везде.

— Где же ты спал прошлой ночью?

— В Остромдже.

— Ах, там! Это интересно.

Они украдкой переглянулись.

— Почему? Вы оба оттуда?

— Нет, но мы слышали, что прошлой ночью там был сильный пожар.

— Сильный? О нет!

— Говорят, выгорело полгорода.

— Это вам сказал какой-то великий враль. Пожар был, это верно, но незначительный, да и случился он за городом.

— Где же?

— Вверху, на горе.

— Там же нет ни одного дома!

— А хижина?

— Дом старого Мубарека?

— Да.

— Известно, кто его поджег?

— Сам Мубарек.

— Не верю. Такой набожный человек и устроил пожар?

— О нет, он совсем не такой набожный, как представлялся.

— Значит, правда, что мы о нем слышали!

— А что вы слышали?

— Что он великий мошенник, преступник.

— Вот теперь вы говорите правду.

— Ты точно это знаешь?

— Да, я же видел, как его арестовывали. Был я и на пожаре.

— Так ты, может быть, видел четырех чужаков, которые все это подстроили?

— Я даже жил и спал в одном доме с ними.

— Вот как? Ты наверняка с ними разговаривал?

— С каждым из них!

— Ты их узнаешь, если они встретятся тебе сейчас?

— Мгновенно.

— Хорошо, очень хорошо. Их-то мы и ждем, надо с ними поговорить. Вот только мы еще ни разу их не видели, боимся ошибиться. Ты не укажешь на них, когда они появятся?

— С удовольствием, с большим удовольствием, если только они не заставят себя ждать.

— У тебя же есть время!

— Нет, послезавтра мне надо прибыть в Скопье.

— Тебе придется ждать здесь всего три часа.

— Это слишком много для меня.

— Мы заплатим тебе за это.

— Заплатим? Тогда другое дело. Сколько же вы хотите мне заплатить?

— Пять пиастров.

— А если они не приедут или появятся слишком поздно, когда стемнеет, и я не смогу продолжить путь?

— Тогда мы заплатим за твой ночлег и за еду.

— Тогда я остаюсь, но уплатите мне пять пиастров сразу.

— Шериф! Ты думаешь, у нас нет денег?

— Нет, я думаю о том, что у меня нет денег, поэтому я хотел их получить.

— Ну, эту мелочь мы выплатим тебе сразу. Вот!

Он бросил мне десять пиастров, а когда я удивленно взглянул на него, презрительно молвил:

— Возьми это. Мы люди богатые.

Они были, разумеется, при деньгах. Кошелек у этого человека был велик, и в нем явно звенело золото.

Теперь они расспрашивали меня о моей собственной персоне. Мне пришлось дотошно описать себя и своих спутников. Я подтвердил, что видел, как пули нас не брали.

Я рассказал обо всем, что произошло, а потом штиптар спросил меня:

— А разве ты не слышал, когда эти четверо хотят отправиться в путь?

— При мне один из них сказал, что они уедут в полдень.

— Это и мы знаем, да сдается нам, что они все же не приедут.

— Почему нет?

— Потому что боятся.

— О, не похоже, чтобы эти чужаки кого-нибудь боялись! И перед кем же они должны перетрусить?

— Перед штиптарами.

— Не верю я в это. Даже я их не боюсь, а их ведь четверо! Вы бы только поглядели на оружие, что у одного из них.

— Слышал я о нем. Да вот говорили, что штиптары хотят его подкараулить.

— Не ведаю ничего об этом, зато слышал о двух разбойниках.

— Ах вот как! И что же?

— Старый Мубарек нанял двух разбойников. В дороге они должны убить этих четырех чужаков.

— Откуда об этом стало известно?

— Из одного разговора, который подслушали.

— О дьявол! Какая неосторожность! Имена разбойников известны?

— Нет. Я думаю, их не знают.

— А что говорят эти чужаки?

— Они смеются.

— Аллах! Аллах! Они смеются? — вспыльчиво бросил он. — Они смеются над теми, кто собирается на них напасть?

— Да, над кем же еще?

— Думается, если речь и впрямь идет о штиптарах, смех этот скоро у них пройдет.

— Не верю я в это.

— Как? Ты в это не веришь? Ты думаешь, что штиптары — дети малые?

— Пусть они сильны, но этим четырем чужакам они ничего не сделают, ведь их не берет пуля.

— Не берет пуля? Проклятье! Я в эти глупые сказки не верю. Чтобы человека не брала пуля! Сам-то ты это хорошо видел?

— Очень хорошо. Я стоял рядом с ними.

— Пули не попадали в них? А кто-то даже хватал их на лету?

— Рукой. А потом, когда снова стреляли теми же пулями, они пробивали доску насквозь.

— Трудно в это поверить!

— Там было человек пятьсот, а то и больше. Они видели все это и даже держали пули в руках.

— Тогда остается в это уверовать. Если бы я тоже научился такому фокусу, то до скончания дней питался бы одним Кораном.

— Дело не только в этом. По моему разумению, есть тут еще какие-то тайны.

— Не сомневаюсь. Я бы многое дал, чтобы выведать эти тайны.

— Никто их не раскроет.

— Гм! Может, и раскроет.

— Я в это не верю.

— А я, пожалуй, знаю двух человек, которые все это могли бы выведать.

— Кто же они?

— Разбойники, которые их караулят.

— О, эти-то меньше всего могут знать!

— Ничего-то ты в этом не смыслишь, хоть ты и шериф. Полагаю, что штиптары сохранят одному из чужаков жизнь, если только он откроет им свой секрет.

— Ты забываешь о главном, — хладнокровно сказал я.

— О чем? — поспешно спросил он.

— Что эти люди не боятся штиптаров. Их же не берет пуля. Вы сами только что с этим согласились.

— Нам пришлось согласиться, раз мы слышали это из надежных уст. Но только я спрошу тебя: а против ножа или топора они тоже неуязвимы?

— Гм! Этого я не знаю.

— Значит, нет. Иначе бы они и этим прославились. Стало быть, их можно прикончить. Или ты думаешь, что мы, будь мы эти штиптары, побоялись бы сразиться с чужаком, который гарцует на арабском скакуне?

— В подобных схватках я не разбираюсь.

— Нет, они вовсе не так уверены в себе. А все же я убежден, что с ними ничего не случится, ведь мы готовы прийти им на помощь.

— Вы и впрямь хотите помочь им? — спокойно спросил я.

— А почему ты в этом сомневаешься? Мы выехали навстречу им из Радовиша; мы хотим их встретить. Мы приготовили им сюрприз: они будут жить у нас. Мы будем радушными хозяевами. Нам жаль тех, кто собирается причинить им зло!

— Гм! Пожалуй, мне в это верится. А если на них нападут до того, как они приедут сюда?

— О нет, там нет ни одного подходящего места.

— Ты точно это знаешь? — спросил я, стараясь сохранить простодушие на лице.

— Да, ведь я же был солдатом. Дальше вверх, в сторону Радовиша, есть одно подходящее место — там, где дорога идет через лес. По обе стороны ее высятся громадные скалы, а лес так густо растет, что нельзя убежать ни влево, ни вправо. Если там на них нападут, им не спастись — они погибли.

Он многозначительно глянул вниз. В наступившей паузе я явственно услышал стон, доносившийся из дома. Я уже слышал его раньше, хоть и не так отчетливо. Казалось, плакал ребенок. Что-то тут было не так! Но не отважились бы эти штиптары, думал я, совершив злодеяние, спокойно посиживать здесь.

— А кто там плачет внутри? — спросил я.

— Мы не знаем.

— Это постоялый двор?

— Нет, скромная ночлежка.

— А где хозяин?

— В комнате.

— Пойду-ка я посмотрю, — сказал я и, встав, направился к двери.

— Стой! Куда? — спросил один из них.

— В дом, к хозяину.

— Подойди к ставню!

Я тотчас догадался, что они хотели помешать мне поговорить с хозяином наедине. Ведь он знал этих людей, и они боялись, что он их выдаст. Прихрамывая, я подошел к открытому ставню и заглянул внутрь. Плач все еще слышался.

— Хозяин! — крикнул я.

— Я здесь, — ответил мужской голос.

— Кто там у вас плачет?

— Дочь.

— Почему?

— У нее болят зубы.

— Сколько ей лет?

— Двенадцать.

— Ты был у бербера или хакима?

— Нет, я слишком беден.

— Так я могу помочь. Я войду в дом.

Оба аладжи внимали каждому слову. Когда я снова направился к двери, они поднялись со своих мест и последовали за мной.

Комната выглядела очень бедно даже по тамошним понятиям. Здесь не было никого, кроме хозяина и пациентки, сидевшей на корточках в углу и плакавшей.

Мужчина сидел на табуретке, положив локти на колени и подперев подбородок руками. Он не смотрел на нас.

— Так, значит, ты хозяин? — спросил я его. — А где хозяйка?

— Умерла, — глухо ответил он, не взглянув на меня.

— Тогда тебе есть о чем скорбеть. Дети у тебя еще имеются?

— Еще трое младшеньких.

— Где же они?

— Внизу, у реки.

— Какая неосторожность! Детей нельзя без присмотра пускать к воде.

Теперь он поднял голову и удивленно посмотрел на меня. Наверное, он не ожидал сочувствия.

— Почему ты не позовешь их к себе? — продолжил я свои расспросы.

— Не могу.

— Почему?

— Мне нельзя выходить на улицу.

— Ого! Кто ж тебе запретил?

Он бросил мрачный взгляд на обоих аладжи. В ту же минуту я увидел, что один из них пригрозил ему пальцем. Я сделал вид, что ничего не заметил, пошел в угол комнаты, сказал малышке несколько дружеских слов и подвел ее к открытому окну.

— Подойди сюда! — попросил я мягким тоном, стараясь, чтобы она доверилась мне. — Сейчас я сниму твою боль. Открой рот и покажи мне зуб.

Она не заставила себя ждать. Больной зуб никак не выделялся. Возможно, боль была ревматической. Против этого у меня не было никаких лекарств, но из опыта я знал, как влияет внушение — особенно на детей. Сперва надо было покончить со слезами.

— Теперь закрой-ка рот и, когда будешь отвечать мне, кивай или качай головой, — сказал я. — Боль еще чувствуешь?

Она кивнула.

— Слушай меня внимательно. Я подержу чуть-чуть руку на твоей щеке, потом боль уйдет.

Я повернул к себе голову пациентки, положил ладонь на больную щеку и тихо погладил ее. Разумеется, я ничего не понимал в магнетизме, но полагался на фантазию ребенка и на то благодатное ощущение, что возникало, когда теплая рука осторожно касалась больной щеки.

— Боль уходит? — спросил я немного погодя.

Она кивнула.

— Совсем?

— Да, совсем! — ответила она. Ее лицо просияло, а глаза благодарно улыбнулись мне.

— Не говори и постарайся дышать носом. Тогда боль не вернется.

Это было так просто, так естественно, однако, когда я направился к выходу, мужчина подошел, схватил меня за руку и сказал:

— Господин! Она плакала со вчерашнего дня. Это было невыносимо, и все остальные дети ушли из дома. Воистину ты творишь чудеса!

— Нет, тут нет никакого чуда. Я использовал очень простое средство, и оно поможет, если твоя дочка останется сегодня дома. Я позову остальных детей.

— Ты, господин? Ты? — переспросил он.

— А кто же, раз ты не можешь выйти отсюда?

Оба аладжи бросили на него бешеные взгляды. Он наклонился, будто хотел что-то поднять, и, приблизив ко мне голову, шепнул, пока выпрямлялся:

— Гляди в оба! Это аладжи!

— Что такое? — крикнул один из них, возможно, что-то уловивший. — Что ты сказал?

— Я? Ничего! — ответил хозяин как можно естественнее.

— Я же слышал!

— Ты ошибаешься.

— Не ври, собака, иначе я убью тебя!

Штиптар поднял кулак, но я схватил его за руку и сказал:

— Дружище, что ты делаешь! Ты разве не знаешь, что пророк запретил правоверным искажать лицо гневом?

— Что ты пристаешь ко мне со своим пророком?

— Я не понимаю тебя. Ты ведешь себя как дурной человек. Ты же хочешь быть другом этих четырех чужеземцев, которые не обидят и мухи!

Он опустил руку, мрачно посмотрел на хозяина и ответил:

— Ты прав, шериф! Но я люблю правду и ненавижу ложь. Поэтому я так разозлился. Выйдем!

Я последовал за ним и на улице, сделав вид, будто уверен, что по-прежнему пользуюсь полной свободой, поковылял к реке. Я не сомневался, что аладжи относились ко мне уже почти как к пленнику. Им нельзя было отпускать меня никуда, потому что я легко мог их выдать, пусть даже я не знал их и не намеревался их выдавать. Так что, теперь они не сводили с меня глаз.

Внизу, возле воды, сидели трое ребятишек, которых я посчитал за хозяйских детей. Я дал им десять пиастров, оставшихся у меня, и сказал, чтобы они шли домой, потому что их сестренка выздоровела. Они радостно подпрыгнули и, вскарабкавшись на берег, побежали домой. Когда я снова сел за стол, то увидел, что аладжи уже приняли какое-то решение.

Сидеть здесь им было опасно. Они могли встретиться с кем-то, кого им не хотелось бы видеть. К тому же близился час, когда они ожидали нашего появления, поэтому, думал я, они решили отправиться в путь. И верно: один из них — тот, кто чаще всего заговаривал со мной, — молвил:

— Я уже сообщал тебе, что есть только одно место, где на чужеземцев могут напасть. Скажи-ка нам откровенно, как ты относишься к ним? Пожалуй, враждебно?

— Почему враждебно? Они же мне ничего не сделали!

— Значит, дружески?

— Да.

— Это нас радует, ведь мы хотим позаботиться об их безопасности, а заодно о твоей, и ты нам в этом поможешь.

— С удовольствием, хотя не понимаю, кто мне может угрожать. Скажи только, что надо делать.

— Ты, наверное, все же веришь, что на чужеземцев могут напасть?

— Да, я слышал об этом как о деле решенном.

— В таком случае штиптары скрываются только в том месте, о котором я говорил. Мой брат считает, и я с ним согласен, что хорошо бы нам спрятаться там. Тогда мы поможем им, если на них нападут. Ты готов к этому?

— Гм! Меня это дело вообще-то не касается.

— Но как же! Если штиптары устроят там засаду, они нападут и на тебя, когда ты продолжишь путь. Заодно нам хочется показать тебе, кто такие настоящие штиптары, чтобы потом было о чем рассказывать в Скопье.

— Ты меня интригуешь; я поеду вместе с вами.

— Так садись на коня!

— Вы заплатили за ракию?

— Нет, хозяин дал нам ее даром.

Ему пришлось дать ее даром! Так, пожалуй, было бы правильнее. Я подошел к окну и бросил туда несколько оставшихся у меня пиастров. Разумеется, аладжи подняли меня на смех. Один завернул за дом, чтобы привести лошадей, а другой остался со мной, дабы я сохранил им верность.

Когда мы переехали через мост, я обернулся. Хозяин стоял перед дверью дома и тянул руку вверх, остерегая меня. Я не думал, что увижу его.

Дорога по ту сторону моста вела сперва между скалами; далее начинались пастбища, затем кустарник и, наконец, мы въехали в густой лес.

Никто не проронил ни слова.

Штиптары, безусловно, считали, что я обделен умом, ведь в их словах и поступках было столько разительных противоречий, что непременно бросились бы в глаза любому несведущему человеку.

Если враги и впрямь притаились в лесу, то было бы сущей глупостью прятаться там же, чтобы прийти на помощь людям, которым грозит беда, лишь в ту минуту, когда на них нападут и начнется сражение. Лучше было бы разведать, где расположились разбойники, а потом оповестить тех, кого они поджидают. Быть может, тогда удалось бы миновать опасное место, объехать его, а если лес окажется слишком густым, чтобы пробраться стороной, мы могли бы, спешившись, тайком подкрасться к штиптарам и задать им отличную взбучку.

Дорога ничуть не напоминала немецкие шоссе. Посреди леса она побежала вниз, одновременно резко поворачивая в сторону. Справа и слева высились скалы, за которыми можно было укрыться. Из-за их высоких выступов хорошо было обстреливать дорогу. Это место, казалось, уготовано для коварных нападений, и мы впрямь остановились здесь.

— Вот это место, — сказал один из них. — Здесь нам надо укрыться. Давайте возьмем левее и поднимемся по склону!

Он говорил тихо, чтобы уверить меня в том, что где-то здесь могли притаиться штиптары. Но ведь тогда бы они нас наверняка слышали и видели, а не мы их! Я убедился, что мое лицо от природы выглядит не очень умно, ведь моих актерских способностей недоставало, чтобы придать ему глупое выражение. А приходилось выглядеть простаком, чтобы эти люди не раскусили меня.

В этом месте деревья у верхнего края дороги росли не так плотно, поэтому мы сумели немного проехать вперед; потом нам пришлось вести лошадей под уздцы.

Наконец, мы сделали остановку. Лошадей пришлось связать друг с другом. Это мне не понравилось, ведь я намеревался тайком улизнуть. А для этого мне надо было держать лошадь подальше от остальных, чтобы штиптары не видели ее.

В моем кармане лежала длинная запонка, заостренная с одного конца. Я незаметно достал ее. Потом сделал вид, что собираюсь ослабить подпругу у своей лошади, привязанной к пегому, а сам пристегнул ее как можно крепче и сунул запонку под седло так, чтобы острием она уперлась в круп лошади. Это заставит лошадь помучиться. Оставалось ждать развития событий.

Тем временем аладжи выбрали подходящее место; оттуда им открывалась часть дороги, а их самих не было видно. Ружья лежали рядом с ними; они отстегнули также свои топоры. Я разгадал их план. Они уверовали, что пули нас не возьмут, и решили убить нас топорами.

Эти люди очень ловко метали топоры, однако я, хоть и не держал их в руках, был уверен, что справлюсь с ними, ведь я же довольно хорошо научился метать томагавки.

Я подсел к ним; беседовали мы теперь тихо. Они делали вид, что готовы постоять в бою за чужаков, то есть за нас, и защитить от штиптаров. Их коварство заключалось в том, что, будучи убийцами, они заручились моей поддержкой. В момент нападения я оцепенею от ужаса, а потом, когда буду рассказывать об этом, меня попросту высмеют за мою глупость.

Тем временем запонка вовсю действовала. Лошадь Халефа заволновалась: она фыркала и брыкалась.

— Что с твоей лошадью? — спросили меня.

— О, ничего! — ответил я равнодушно.

— Как это ничего? Она нас выдаст!

— С какой стати?

— Если будет вести себя, как сейчас, то штиптары, притаившиеся здесь, наверняка услышат шум. Тогда мы пропали.

Разумеется, он имел в виду, что четверо чужаков, которых они поджидали, услышат шум и поймут, что надо быть осторожнее.

— Будет и хуже, — сказал я.

— Почему?

— Моя лошадь не любит, когда рядом привязаны другие лошади. Норов у нее такой, и никак отучить от этого не могу. Я всегда привязываю ее подальше от остальных.

— Так отведи ее!

Я встал.

— Стой! Оставь здесь попону и нож. Да и свой тюрбан тоже!

— Почему?

— Чтобы мы знали, что ты вернешься. Сними тюрбан!

Хорошенькая история! Они увидят, что я вовсе не стрижен и, значит, не похож на правоверного мусульманина, а еще меньше на шерифа. Поэтому я ответил с наигранным спокойствием:

— Что ты выдумал? Разве шериф может когда-нибудь обнажить голову? Я — знаток ученых книг. Я очень хорошо знаю, что запрещено верующим. И что ж, прикажете мне оставить душу на сквозняке, чтобы буря подхватила ее и унесла отсюда?

— Тогда оставь попону и нож. Ступай!

Я отвязал лошадь и отвел ее подальше. Слегка привязав ее, я быстрее помчался сквозь кусты, то перепрыгивая их, то проползая под ветками, пока не добрался до предыдущего поворота дороги, а там вышел на открытое место, зная, что разбойники меня не увидят. Затем я вырвал лист из записной книжки и написал на нем: «Поезжайте по одному. Оско и Омар медленно, а Халеф — галопом; примерно две тысячи шагов».

С помощью колышка, вырезанного мной, я прикрепил листок к стволу дерева, росшего рядом с дорогой, так что записку непременно заметили бы. Конечно, прочесть ее могли и другие люди, что проехали бы здесь раньше, но тут уж ничего нельзя было изменить. Быть может, они оставят листок на месте. Впрочем, Халеф мог появиться в любой момент.

Не прошло и двух минут, а я со всех ног уже мчался назад, к лошади, чтобы привязать ее покрепче и избавить от запонки, досаждавшей ей. Не успел я справиться с этим, как услышал шаги. Один из штиптаров пустился на мои поиски.

— Где ты запропастился? — услышал я строгий голос.

— Здесь, возле лошади, — бойко ответил я, а сам смущенно поглядел на него.

— Я вижу! И долго так будет?

— Разве я не сам себе хозяин?

— Нет, теперь уже нет; сейчас ты с нами и должен равняться на нас.

— Разве вы мне сказали, сколько я могу здесь оставаться?

— Не задавай глупых вопросов, осел! А ну убирайся-ка туда, где мы сидим.

— Уйду, если мне будет угодно, — ответил я, уже тяготясь своей ролью шерифа, мешавшей мне покарать обидчика.

— Тебе ничего не будет угодно, понял это? Если ты мигом не провалишь отсюда, я тебе пособлю!

Тогда я подошел к нему и сказал:

— Послушай, не будь таким злым! Вот ты называешь меня ослом. Но если в тебе нет никакого почтения к шерифу, то я требую хотя бы внимания к моей персоне. А если ты мне отказываешь в нем, я сам добьюсь его.

Такого он от меня не ожидал.

— Какая наглость! — крикнул он. — Что ты выдумал! Чтобы я обращал внимание на твою жалкую персону! Да мне стоит только тебя коснуться, как от страха ты рухнешь наземь.

Он схватил меня за левую руку и сжал ее так крепко, что человек менее сильный, пожалуй, громко бы вскрикнул. Но я спокойно усмехнулся ему в лицо и ответил:

— Раз взялся, то хватайся вот так!

Я положил свою руку ему на левое плечо, так что большой палец оказался под ключицей, а остальные четыре пальца вцепились в выпиравший вверх участок лопатки, образующий вместе с плечом так называемый плечевой сустав. Тот, кто знает этот прием и умеет его применять, одной рукой уложит на землю самого сильного человека. Я быстро и решительно сжал руку. Он испустил громкий крик, попытался вывернуться, но не сумел, ведь боль разошлась по всему его телу — так что он поджал колени и опустился на землю.

На крик откликнулся его брат.

— Сандар, что случилось? — спросил он.

— Господи, не понимаю ничего! — ответил пострадавший, поднимаясь с земли. — Этот шериф поборол меня одной рукой. Он сломал мне плечо.

— Поборол? Почему?

— Потому что я принялся ругать его за то, что он запропастился.

— Ах, дьявол! Эй ты, что ты выдумал! Мне что, в порошок тебя стереть?

Он схватил меня за грудки, чтобы как следует встряхнуть. Шерифу не пристало защищаться, но мне, конечно, не понравилось, что меня хватают за грудки и встряхивают, как мальчишку. Тогда я тоже взял его за грудки, притянул к себе, а потом вытянул руку и стремительно отпихнул его от себя так, что он отлетел прочь. Потом я наклонился над ним, подсунул под него руку, молниеносно приподнял бедолагу и швырнул наземь.

Мгновение он лежал на земле, невероятно изумленный. Потом быстро вскочил и протянул обе руки ко мне.

— Еще раз? — спросил я, сделав шаг назад.

Я был разгневан. Быть может, выражение моих глаз стало иным, нежели подобало елейному шерифу, ведь аладжи отшатнулся, уставясь на меня, и закричал:

— Ну ты, богатырь!

Я склонил голову и добавил смиренным тоном:

— Видимо, именно так начертано в Книге жизни, хотя я не ручаюсь.

Оба аладжи разразились громким смехом.

— Ты знаешь, Бибар, этот парень даже не догадывается, насколько он силен, — молвил Сандар.

Тот окинул меня недоверчивым взором и ответил:

— Это не просто богатырская сила, он тренирует ее. Такой хватке надо учиться и учиться. Шериф, где ты этому научился?

— У стенающих дервишей в Стамбуле. В свободные часы мы затевали потасовки.

— Ах так! Я подозревал, что ты не такой, как кажешься. Твое счастье! Если бы ты захотел нас обмануть, то твоя жизнь стоила бы не больше, чем жизнь мухи, попавшей к птице в клюв. А теперь будешь сидеть не с краю, а прямо между нас. Нам надо поосторожнее обращаться с тобой.

Мы вернулись на прежнее место; оба сели так, чтобы я оказался посредине. В них пробудилась подозрительность. Мое положение стало хуже. Однако я не боялся ничего; при мне были револьверы, а с их помощью я справился бы с любыми кознями аладжи.

Разговоры стихли. Оба героя большой дороги думали, что в данной обстановке разумнее всего молчать. Конечно, мне было так лучше. Если я испытывал некоторую тревогу, то не за себя, а за своих спутников. Быть может, они не заметили мою записку, или ее кто-нибудь сорвал до них, или она сама по случайности слетела. Мне оставалось ждать.

Разумеется, не очень приятно сидеть в окружении двух разбойников, вооруженных до зубов и наделенных медвежьей силой. В Турции много таких людей, и это легко объяснимо: причина кроется в тамошней обстановке. Даже сегодня почти в любом газетном номере можно прочитать о стычках на границе, разбойных нападениях, грабежах. Лишь недавно правительство выпустило указ, в котором потребовало от судей, чтобы те наконец судили только по закону. Любой почтенный и «могучий» паша готов пригрозить Порте, что немедленно уйдет в отставку, ежели ему не позволено будет собственноручно карать любые разбои, происходящие во вверенной ему провинции. Стоит ли удивляться тому, что путешественник в тех краях сам отстаивает свое право, ибо иначе ему нигде не найти защиты? Разве непонятно, что здесь все время сколачиваются новые банды, стоит только расправиться с прежней, наводившей ужас шайкой? Мирные жители фактически обречены якшаться с подобным сбродом. Эти негодяи слывут здесь героями и заправляют всеми делами.

Мы сидели так долго, что мое терпение стало иссякать; наконец справа от нас послышался шум.

— Слушай! Кто-то едет! — сказал Сандар и схватился за топорик. — Быть может, это они!

— Нет, — отвечал его брат. — Это одинокий всадник. Он сейчас заворачивает сюда.

Я присмотрелся и, к своей радости, увидел Омара. Он ехал в одиночку. Значит, они увидели мою записку и прочли ее.

Он медленно приближался, низко наклонив голову, словно погруженный в раздумье. Он не смотрел ни налево, ни направо.

— Ну что, мы?.. — спросил Бибар, указав на свое ружье.

— Нет, — ответил Сандар. — У этого парня нет ничего; это видно по нему.

Итак, они не стеснялись в моем присутствии говорить о своем ремесле.

Омар проехал вперед, не взглянув в нашу сторону. Он знал, что это самое лучшее.

Через некоторое время Сандар заметил:

— Там еще кто-то едет!

— Еще один прощелыга!

— Но мы что, будем всех пропускать?

— Пока да. Думать надо, выстрелы же услышат!

— Конечно, их обязательно услышат штиптары, что притаились здесь, — простодушно согласился я. — Они увидят, что мы прибыли положить конец их ремеслу.

— Вот дурачина! — осклабился Сандар.

На дороге показался Оско. Он тоже ехал с непринужденным, беззаботным видом. Его внешность не располагала к богатству, и он благополучно миновал нас.

Теперь настала очередь Халефа. За него я имел причину волноваться. Разбойники могли подстрелить его, чтобы завладеть его красивым вороным скакуном. Конечно, я не допустил бы этого: я готов был сам получить пулю, но еще лучше было бы этого избежать. Посему мне следовало отвлечь внимание моих спутников. Я зорко, но неприметно всматривался туда, откуда должен был появиться Халеф. Наконец, я увидел его и, пока оба разбойника не заметили его приближения, встал.

— Ты куда? — грубо окликнул меня Сандар.

— К лошади. Ты не слышишь, что она снова заволновалась?

— Чтоб шайтан побрал твою лошадь! Оставайся здесь.

— Ты не можешь мне приказывать, — резко возразил я и сделал вид, что собираюсь идти.

Тогда он подскочил ко мне и схватил за руку.

— Оставайся, или я дам тебе…

Его прервал возглас Бибара, который поначалу смотрел на нас, а теперь заметил Халефа.

— Третий всадник! Тихо! — приказал он.

Сандар посмотрел на дорогу.

— Гром и молния! — крикнул он. — Какой конь! Наверняка это чужеземец!

— Нет, всадник очень мал ростом.

— Этот вороной конь — настоящий арабский скакун. Это чистокровный конь! О Аллах! Он летит словно ветер!

Он был правы. Моего жеребца звали Ри, а это слово означает «ветер». Сотни раз, оседлав его, я летел наперегонки с ветром, но мне не доводилось видеть его со стороны — видеть, как красив он, когда летит в полный карьер.

Его тело почти стелилось по земле; ног было не различить. Грива летела всаднику в лицо, а хвост вытягивался, словно кормило. И еще я увидел, что Ри играет. Если бы на нем сидел я, он мчался бы совсем по-другому.

Мой маленький, бравый Халеф стоял в стременах, наклонившись далеко вперед. На плечах у него висели его ружье и оба моих ружья. Позади седла были пристегнуты мой кафтан и высокие сапоги для верховой езды. Полы надетого на нем кафтана широко развевались и отлетали назад, уносимые ветром, ведь конь мчался с неимоверной быстротой. Халеф ехал удивительно ловко. Дорога была усеяна галькой и крупными камнями, и скакать по ней с такой скоростью было необычайно трудно. Один неверный шаг, и оба — всадник и лошадь — могли сломать себе шею. Но мой Ри не оступался никогда. Острота его зрения, гибкость и ловкость ног изумляли и теперь. Если бы в эти минуты за ним наблюдал директор какого-нибудь королевского конного завода, кто знает, какую сумму он выложил бы за этого чистокровного вороного жеребца, не ведающего ошибок!

Сколько же времени понадобилось, чтобы лошадь и всадник домчались от поворота до места, где мы находились? Считанные секунды! Все произошло мгновенно. Едва я увидел Халефа и обменялся парой слов с Сандаром, как он был уже тут. Он летел по ложбине, словно восседая на стреле.

— Останови его! Стреляй в него! Быстро, быстро! — крикнул Сандар, вскидывая ружье.

Бибар тоже приставил ружье к щеке. Но вороной мчался так быстро, что прицеливаться было некогда. Не мог помешать выстрелам и я; они раздались. Но пули пролетели далеко в стороне!

— Вдогонку! — крикнул Сандар, почти обезумев от мысли, что от него ускользает ценная добыча. — Там впереди лес кончается. Там мы можем прицелиться!

Он сбежал с крутого склона, прыгая с одного камня на другой; брат последовал за ним, столь же взволнованный, как и он. Обо мне они уже не думали. У меня был подходящий момент ускользнуть от них. Такого, конечно, могло больше и не быть. За Халефа я не боялся, хотя и думал о нем. Меня заботило другое: миновав две тысячи шагов, мои спутники хоть и не остановятся, но поедут шагом. Вот тут- то штиптары могут незаметно настичь их и подстрелить. Сейчас, правда, ружья этих разбойников были разряжены, но они ведь могли их быстро перезарядить. Итак, мне следовало помешать погоне…

Одним махом я перелетел к пасшимся внизу пегим лошадям и тут же их отвязал. Достав из-за пояса плетку, я хлестнул их. Взвившись на дыбы, они умчались в сторону зарослей, где, конечно, далеко не ушли, зацепившись своими поводьями.

Я же, вновь отскочив в сторону, закричал штиптарам:

— Сандар, Бибар, стойте, стойте! Ваши пегие лошади оторвались!

Это подействовало на них. Они остановились. Им не хотелось терять своих лошадей, ведь те тоже были хороши.

— Привяжи их снова! — крикнул мне Сандар.

— Они же убежали!

— Черт побери! Куда они ускакали?

— Я, что ли, знаю? Сами спросите их!

— Ну и дурак.

Они прибежали назад. Я бы на их месте не стал так спешить, а сперва постарался бы заполучить вороного. Их пегие лошади и так были им верны.

Они же взбежали на косогор, ругая меня что было мочи. Сандар поднялся первым. Ему хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что лошади и впрямь умчались. Он с криком набросился на меня:

— Ты, собака! Почему ты не удержал их?

— Я смотрел не за лошадьми, а за всадником, как и вы.

— Ты не мог за ними приглядывать?

— Они испугались ваших выстрелов. Почему вы стреляете в людей, которые не причинили вам никакого зла? Вообще же лошади слушаются не меня, а вас. А я не ваш слуга и не буду за ними смотреть.

— Как ты смеешь нам это говорить? Получай за это!

В правой руке у него было ружье, и, сжав левую в кулак, он замахнулся, чтобы ударить меня. Я поднял руку, чтобы парировать удар, но не заметил камня, лежавшего позади, и, наткнувшись на него, свалился на землю.

Подняв приклад, он ударил меня в грудь; от этого удара я не сумел защититься. У меня перехватило дыхание, но уже через секунду я снова вскочил на ноги и, обеими руками схватившись за его пояс, оторвал обидчика от земли и швырнул на ствол дерева, росшего в нескольких аршинах от меня; он упал рядом и потерял сознание.

Тут на меня набросился сзади его брат.

— Ты ответишь за это, негодяй! — крикнул Бибар, подбегая ко мне. Он обхватил меня и попытался поднять в воздух. Это еще никому не удавалось. Я расставил пошире ноги, напряг плечи и глубоко вдохнул, чтобы стать тяжелее. Внезапно я почувствовал колющую боль в левом голеностопном суставе. Нога отказывалась мне подчиняться: должно быть, я повредил ее в момент падения.

Штиптар, стоявший позади меня, напрягал все свои силы, чтобы оторвать меня от земли. Он пыхтел от яростных усилий, а его брат бесчувственно лежал возле дерева. Возможно, он посчитал его убитым и теперь силился лишить меня жизни. Я чувствовал, что не выдержу его натиска, если буду лишь упираться. Мне нужно было выскользнуть из его объятий. Я схватил нож и ударил противника в руку.

Он отпустил меня и, рыча от злости и боли, прокричал:

— Ты ударил меня ножом? Я застрелю тебя!

Конечно, я мигом повернулся. Я увидел, что он выхватил из-за пояса пистолет. Оба курка щелкнули. Я еще мог его опередить, выстрелив из револьвера, но я не хотел его убивать. Он поднял оружие. Я ударил по нему как раз в тот момент, когда он нажал на курок. Выстрел прошел мимо. Молниеносно он сам получил удар кулаком — снизу, в лицо, по носу. Его голова тут же дернулась назад. Одно движение, и я вырвал у него пистолет, который тут же выбросил.

Еще несколько мгновений он стоял, схватившись руками за рот и нос. Затем испустил пронзительный крик и устремился ко мне. Я наклонился, схватил его за бедра и, крепко вцепившись в него, перебросил через себя. Мигом повернувшись, я бросился на распростертого противника, не давая ему времени опомниться. Я тут же закатил ему в висок такой тумак, что он, испустив долгий, медленно утихающий вздох, потерял сознание.

Итак, сам того не ожидая, я уложил обоих аладжи! Когда я увидел их громадные тела, недвижимо лежавшие передо мной, я сам едва поверил в свою удачу. Любой из них, конечно, был сильнее меня, но я был проворнее их: у меня были свои приемы, которым я, разумеется, учился не у стенающих дервишей.

Я обследовал обоих. Они были живы. Вскоре они придут в себя, и потому мне надо было обдумать дальнейший план действий. Чтобы обезвредить их на какое-то время, я взял у них мешочки с порохом, которые они подвешивали к поясу, а затем разломал их ружья.

В этот момент я по-настоящему понял, что левая нога у меня повреждена. Если прежде я притворялся, изображая хромого, то теперь поневоле заковылял к лошади, но сперва подобрал «молитвенные туфли», одолженные мной у маленького хаджи и слетевшие во время схватки, и снова надел их. Затем отвязал лошадь, вывел ее на удобное место, на дорогу, и, наконец, уселся в седло. Во время ходьбы боль в ноге усилилась.

Когда лошадь помчала меня, я облегченно вздохнул. Вместе с моими спутниками я избежал огромной опасности. Мне оставалось лишь благодарить добрую Набатию. Правда, если бы у меня был надежный посыльный, я бы отобрал деньги, которые аладжи похитили у нее, и отослал их ей. А так мне пришлось оставить деньги им. Другого законноговладельца не было. А может, следовало передать их властям? В Остромдже я уже успел разочароваться в них. Мне оставалось лишь с наслаждением думать о том, что сказали бы штиптары, если бы им довелось узнать, кем был этот «глупый шериф», попавшийся им на пути.

Я проехал немного вперед; лес кончился. Дорога вела в долину; справа бежала река. В небольшом отдалении я увидел Халефа, Оско и Омара, поджидавших меня. Они моментально меня узнали и испустили громкие, радостные крики. Я поторопил лошадь, стукнув ее не шпорами, а туфлями, и галопом устремился к друзьям.

— О, сиди! Как мы беспокоились за тебя! — крикнул мне издалека Халеф. — Где же ты прятался?

— Как видите, там, в лесу.

— Мы подумали об этом сразу же, когда прочли твою записку.

— Вы ее сняли?

— Да, но потом снова прикололи ее туда.

— Для чего?

— Для потехи. Мы думали, точнее я думал, что эти пройдохи страшно разозлятся, когда увидят, как мы с самого начала водили их за нос. Или я не прав?

— Промаха в этом нет. Записку они найдут и разозлятся — тем более что из этих строк поймут, что тот, кого они поджидали, несколько часов провел рядом с ними.

— Как? Ты был рядом с ними?

— Я говорил с ними, пил и даже сражался. А сейчас они без сознания лежат в лесу.

— Сиди, давай быстрее вернемся к ним. Я тоже хочу перекинуться с ними словечком.

— В этом нет надобности; они достаточно от меня наслышались. Я говорил с ними на языке кулака.

— Расскажи-ка нам побыстрее!

— Хорошо, но давайте поедем вперед.

— Тогда иди сюда, садись на Ри.

— Нет, я останусь здесь, в седле. А ты будешь ехать на Ри до самого Радовиша в награду за то, что так изумительно мчался на нем незадолго до этого.

— Так ты меня видел?

— Да. Ты промчался почти рядом с нами.

— И я красиво держался в седле?

— Великолепно. Лучше, чем я.

— Послушай, сиди, ты смеешься! Не обижай меня.

— Нет, я просто хочу сказать, что порадовался за тебя. Ты же слышал, что вслед тебе стреляли?

— Нет, я и не догадывался об этом.

— Лишь быстрота моего вороного скакуна спасла тебя. Оба аладжи стреляли в тебя. Они хотели добыть твою лошадь.

Тут он остановил скакуна и крикнул:

— Давай вернемся в лес, сиди. Мне нужно рассчитаться с этими негодяями за их пули. Я угощу их плеткой так, что их кожа будет выглядеть как старое знамя, пронесенное через сотню битв!

— Ба! Только подойди к ним, малыш! Эти аладжи не станут с тобой шутить. Они настоящие великаны; они задушат тебя двумя пальцами.

— Хотел бы я такое увидеть! Но раз ты думаешь, что лучше их не разыскивать, я повинуюсь тебе. Быть может, наши пути еще пересекутся, и тогда я задам им жару!

Я рассказал спутникам о своей встрече с штиптарами. Разумеется, они слушали меня с огромным интересом. Когда я умолк, Халеф спросил:

— Ты думаешь, господин, что этот милейший бакаджи Тома все еще в Радовише?

— Непременно, иначе бы он встретился нам.

— А не навестить ли нам его? Мне бы хотелось его отблагодарить за все, что он сделал. Не правда ли, меня не упрекнешь в том, что я не знаю правил хорошего тона?

— Этот упрек тебя не касается. Я могу засвидетельствовать, что и в других случаях ты был подобающе вежлив, например, при встрече с хавасом Селимом и коджабаши в Остромдже, коих ты вдоволь угостил несравненной сладостью твоей плетки.

— Так навестим его, сиди?

— Нет, а если он встретится нам, мы сделаем вид, что не знаем его.

— Сиди, это противно моему доброму нраву. Скажи мне хотя бы, надолго ли мы остановимся в Радовише?

— К сожалению, не знаю пока точно. Лучше было бы, если бы мы миновали это местечко без промедления; впрочем, мне надо обследовать раненую ногу. Возможно, я останусь, чтобы заняться ее лечением. Видимо, я вывихнул ее при падении, и мне придется ее перевязать.

— Если так, сиди, то пусть этот добрый посыльный не попадается мне в руки, иначе я распишу ему спину так, что он до конца своих дней будет об этом вспоминать. Кстати, в Остромдже были еще люди, которых мне хотелось вот так же вразумить.

— Кто это?

— Оба брата, что нас преследовали и известили о нашем прибытии Мубарека.

— Те, что квартировали у Ибарека, хозяина постоялого двора?

— Да. Они проспались скорее, чем мы думали, ведь только ты уехал, как они пожаловали к нам.

— Где же ты их видел?

— Где? В том же конаке, где мы остановились. Они не подозревали о случившемся и сразу поскакали наверх, туда, где скрывался Мубарек. Увидев, что там все сгорело, они вернулись в конак, чтобы все разузнать. Ты можешь себе представить, какие лица состроили они, когда узнали, что там произошло.

— Ты с ними разговаривал?

— Нет. Они поставили лошадей на конюшню и скрылись. Когда мы уезжали, они все еще не вернулись.

— Гм! Они наводили справки. Возможно, мы их еще увидим.

Глава 3 ХАКИМ

Нога, поврежденная мной в схватке с аладжи, начала ныть; ее надо было обследовать. Поэтому я велел пустить лошадей галопом, чтобы скорее достичь цели. Когда близ Радовиша мы снова подъехали к реке, я увидел крохотный домишко, возле которого сидел старик, внимательно смотревший на нас. В его чертах застыло какое-то сомнение.

Особой причины задерживаться здесь не было, но я все же остановился и приветствовал его. Он поднялся и почтительно поблагодарил меня. По-видимому, мой тюрбан внушал ему уважение.

— Разве ты нас знаешь, отец? — спросил я его.

— О нет. Я вас никогда не видел, — ответил он.

— Ты смотришь на нас так странно. В чем дело?

— Я принял вас за злых штиптаров.

— Разве мы выглядим как штиптары?

— Нет, конечно, да вот черная лошадь меня попутала. Будь всадник ростом повыше, я бы подумал, что передо мной эти штиптары, хотя вы одеваетесь не так, как они.

— Каких же штиптаров ты имеешь в виду?

— Простите! Не следовало мне об этом говорить.

— Ну-ну! Уверяю тебя, если ты нам и расскажешь что- то, ты не причинишь никому вреда.

— Может, и выйдет вред. Если ты поведаешь кому-нибудь об этом, то дело дойдет до штиптаров и пострадают добрые люди.

— Я не скажу никому. Халеф, дай старому отцу бакшиш!

Хаджи достал кошелек и бросил его старику на колени. Тот потер впалую щеку и решился начать рассказ:

— Господин, ты потомок пророка. Хотелось бы мне услужить тебе, но не могу. Мне моя совесть запрещает, ведь я обещал молчать. Возьми свои деньги назад.

— Оставь их себе, я же вижу, что ты беден. Похоже, ты ждешь, что здесь проедут штиптары.

— Именно так, господин.

— Сколько их будет?

— Четверо. Один из них носит высокие сапоги; у него большая, черная борода. Он поедет на вороном арабском скакуне. Разве этот жеребец не арабский скакун?

— Он самый.

— Вот я подумал то же самое и принял вас за тех убийц.

— А кто тебе сказал, что приедут штиптары?

— Гм! Не могу я этого выдать.

— Ты очень скуп на слова.

— Может, я и не такой молчаливый, но уж больно вы мне подозрительны.

— Да? И чем же?

— Да вот сапоги высокие к седлу у вас приторочены. Скакун у вас вороной, сапоги имеются. Не хватает лишь того штиптара, что сидел бы в этих сапогах на скакуне. Не будь здесь тебя, благословенный потомок пророка, он бы наверняка появился!

Тем временем показался какой-то юноша. Он перешел поле, пустовавшее под паром, и направился прямо в сторону дома.

— Кто это? — спросил я.

— Мой сын. Он проводник. О Аллах! Не должен был я об этом говорить!

Я начал догадываться, в чем дело. Здесь останавливались Мубарек и трое его спутников. Они взяли с собой юношу: тот указал им дорогу. Они полагали, что, доведись нам ускользнуть от аладжи, мы поедем здешней дорогой и заглянем в этот домик, чтобы расспросить хозяев. Вот они и наврали им, выдав нас за штиптаров. Я надеялся, что сын окажется разговорчивее отца.

Когда он подошел поближе, я увидел, что он чем-то раздосадован. Он едва приветствовал нас и намеревался войти в хижину. Старик схватил его за одежду и спросил:

— Ну, почему ты не скажешь ничего? Хороший бакшиш получил?

— Да, бакшиш! Я тут кое-что другое получил, а вовсе не бакшиш, — в явном раздражении бросил он. — Люди все хуже становятся. Нельзя доверять даже святым.

— Ты, наверное, имеешь в виду старого Мубарека? — спросил я его.

— Как ты о нем догадался? Дружок, что ли, его?

— О нет, скорее полная его противоположность. Мы — штиптары, о которых он вас предупреждал.

— Аллах, аллах! — ужаснувшись, воскликнул старик. — Так я и думал! Надеюсь, господин, ты пощадишь нас. Мы очень бедные люди. Мои внуки срезают ивняк у реки, а сын плетет из него корзины. Я же совсем никуда не гожусь, даже лозу не могу ошкурить. Ты же видишь, что пальцы у меня скрючились от подагры.

Он вытянул руки.

— Успокойся! — ответил я. — Разве ты видел хоть раз, чтобы штиптар носил тюрбан пророка?

— Нет, никогда.

— Среди штиптаров нет никого, кто бы вел свое происхождение от пророка; значит, я не разбойник.

— Но ты же только что сказал, что вы — те самые штиптары, о которых нас предупреждали.

— Да, мы те самые люди, но, что мы штиптары, это, конечно, ложь.

— А где же хозяин этого скакуна?

— Это я. Мы поменялись лошадьми, и я переоделся, чтобы люди, которые хотели нас схватить, не сразу нас узнали. Послушай, а на тебя, похоже, Мубарек произвел плохое впечатление?

Я адресовал вопрос сыну, а тот ответил, обращаясь к отцу:

— Да. Впрочем, не только на меня, но и на свояка. Ты видел их лошадей?

— Как я мог видеть? Было раннее утро. Я еще в постели лежал, и дом был окутан туманом. Так что же случилось с зятем?

— Его обокрали!

— О Аллах! Этого бедного человека, который только что потерял жену — твою сестру и мою дочь. Что они взяли у него?

— Лучшую из двух лошадей.

— О небеса! Почему они отняли лошадь у него! Они могли бы обворовать богатея, которого щедро осыпал дарами Аллах. Так, значит, Мубарек был заодно с ними? С каких это пор святые отшельники превратились в конокрадов?

— Нет таких святых, как прежде. Всюду хитрость, ложь и обман. Будь передо мной самый набожный марабут^[10] или самый знатный шериф, все равно ему не поверю.

При слове «шериф» он бросил выразительный, полный недоверия взгляд в мою сторону. Теперь я знал, что он пережил, и понимал, на что он намекал. Поэтому я сказал ему:

— Ты прав. В этом мире много лжи и коварства. Но я хочу быть честным и откровенным с тобой. Я не штиптар и не шериф, я франк, не имеющий права носить зеленый тюрбан. Посмотри-ка сюда!

Я снял тюрбан и показал мою шевелюру.

— Господин, — испуганно воскликнул он, — какой ты отважный человек! Ты же рискуешь жизнью!

— О нет, это не так страшно. В Мекке, конечно, было опаснее, чем здесь, где живет много христиан.

— Так ты не мусульманин, а христианин?

— Я христианин.

— И носишь на шее хамайл — Коран, который написали в Мекке и который получают лишь те, кто бывал там!

— Да, я везу его оттуда.

— И при этом ты христианин? Не верю этому!

— Я тебе докажу. Вспомни, что ваш Мухаммед преклонял в молитве колени перед Иисусом Христом, Сыном Божьим. Разве не мусульманин это сказал?

— Нет, не может быть. Ты клевещешь на нашу веру, но этим ты доказал, что ты христианин, франк. Быть может, именно ты подстрелил руку Манаху эль-Барше?

— Когда это случилось?

— Вчера вечером возле хижины Мубарека.

— Разумеется, это был я. Так я попал в того человека? Было темно, и я не мог различить людей. Ты знаешь об этом случае?

— Они постоянно говорили об этом. Так вы, наверное, те чужеземцы, что арестовали Мубарека и остальных троих.

— Да, это мы.

— Господин, прости, что оскорбил тебя. Конечно, я слышал о тебе только плохое, но зло, сказанное о ком-то дурными людьми, превращается в добро. Раз вы враги тех воров и мошенников, стало быть, вы хорошие люди.

— Теперь ты доверяешь нам?

— Да, господин.

— Так расскажи нам, как ты сошелся с этими людьми?

— Хорошо, господин. Слезь с коня и сядь на скамью. Отец уступит место на время моего рассказа.

— Благодарю тебя. Пусть он спокойно сидит. В его волосах седина, я же еще молод. Правда, у меня болит нога, поэтому я останусь лучше в седле. Рассказывай!

— Это было сегодня утром; я только встал, чтобы взяться за дневные дела. Туман был еще густ; в нескольких шагах от меня ничего не было видно. Вдруг я услышал, как к хижине подъехали всадники; они остановились и окликнули меня.

— Они тебя знали?

— Мубарек меня знал. Когда я вышел на улицу, то увидел четырех всадников, которые вели с собой вьючную лошадь. Один из них был Мубарек; в другом, когда рассвело и мы находились уже в пути, я узнал Манаха эль-Баршу, бывшего сборщика налогов из Ускюба^[11]. Они направлялись в Ташкей и спросили меня, знаю ли я дорогу туда. Я сказал, что да, и они обещали мне бакшиш — не меньше тридцати пиастров. Господин, я бедный человек, и тридцать пиастров не заработаю за целый месяц. К тому же я знал Мубарека и почитал его за святого. Поэтому я с радостью согласился стать его проводником.

— Они сказали, зачем едут в Ташкей?

— Нет, но сказали, что их преследуют четыре штиптара, и просили не проговориться, куда я веду их.

— Это была ложь.

— Позже, конечно, я понял это.

— Где расположен Ташкей?

Это название переводилось как «деревушка, лежащая среди скал и камней». Поэтому я предположил, что она находилась высоко в горах. Корзинщик ответил:

— Она лежит к северу отсюда. От Радовиша туда не ведет ни одна дорога. Чтобы не заплутать, надо хорошо знать горы и лес. Деревня эта мала и бедна. Она расположена в том же направлении, что и Брегальница, если подниматься через Сбиганци.

Сбиганци! Это было как раз то место к северу от Радовиша, куда я хотел заехать, чтобы расспросить мясника Чурака о Дерекулибе и узнать побольше о Жуте. Так, может, и Мубарек хотел пробраться туда? Что, если там собралась вся честная компания?

— А еще перед тем, как вы отправились в путь, — продолжал я расспросы, — они не говорили тебе, чтобы ты ни о чем не обмолвился?

— Да. Мубарек рассказал мне, что в пути на них напали четыре штиптара, но они ускользнули от этих разбойников. Штиптары одержимы кровной местью; они хотят расправиться с ним и его спутниками и, наверное, последуют за ними вдогонку. Ему надо пробраться на север, но он хотел бы объехать Радовиш стороной, потому что там его знают и штиптары могут разведать, куда он направился. Он очень точно описал вас. Вот только одет ты по-другому и едешь не на вороном скакуне. Нам велено было ничего не рассказывать тебе, если ты подъедешь к нашему дому и примешься расспрашивать о Мубареке. За это молчание он нас благословил. Потом мы отправились в путь. Когда рассвело, я узнал вьючную лошадь. Это была лошадь нашего свояка. Поначалу-то я подумал, что ошибаюсь, поэтому ничего им не сказал.

— Лошади этих людей выглядели очень уставшими?

— Разумеется! Когда они стояли возле дома, то обливались потом; пена капала у них с губ.

— Понятное дело. Если они приехали сюда спозаранку, значит, скакали очень быстро. Всю ночь ехать по такой дороге! Лошади наверняка выбились из сил. Рассказывай дальше!

— Все они ехали верхом, я же шел пешком. Однако я все время был впереди их. Я слышал обрывки их разговора, хотя говорили они вполголоса. Я догадался, что поначалу у них было только четыре лошади. У каждого была с собой поклажа. Потом, неподалеку от деревушки, — знаешь, где дорога идет по мосту, — они наткнулись на двух всадников; те подсказали им, что у моего свояка за домом стоят две лошади, а под навесом висит вьючное седло.

Я начал догадываться, о каком свояке идет речь, и перебил юношу:

— Я тоже проезжал мимо той деревушки и видел там только один дом с навесом. Под ним, как помнится мне, висело седло. Это был постоялый двор; он находился слева от моста.

— Это он, это он!

— Стало быть, его хозяин твой свояк?

— Да, он муж моей недавно умершей сестры.

— Я заезжал к нему.

— Так ты его видел, говорил с ним?

— Да. Значит, они обокрали этого беднягу. Когда я там был, лошадь паслась за домом.

— Это другая лошадь. Их было две. Было у него и два седла, одно для езды, а другое для перевозки грузов.

— А они ничего не рассказывали о двух всадниках, с которыми повстречались?

— Говорили что-то, но я не очень-то разобрался. Все повторяли про каких-то пегих^[12], но это же не люди, а лошади!

— В данном случае те и другие, люди и лошади.

— Эти пегие хотели на кого-то напасть и убить.

— Они хотели убить нас.

— Вас, господин? Почему?

— Из мести. Эти «пегие» и есть два штиптара, живущие лишь воровством. Им дали такую кличку, потому что они ездят на пегих лошадях.

— Верно, все так и есть! А эти штиптары разве не подкараулили вас?

— Как же, подстерегли!

— Так вы же здесь! Вы скрылись от них?

— Мне помогла хитрость — вот почему я переоделся. Я встретил их у твоего свояка и провел с ними несколько часов. Теперь-то они знают, что я обманул их и разыскивают нас.

— Они могут приехать и сюда?

— Возможно.

— Если они будут расспрашивать о вас, дать им ответ?

— Я не хочу принуждать тебя ко лжи. Скажи им, что мы были здесь, а потом поехали в Радовиш. А вот о том, что мы сейчас говорим, не нужно ничего сообщать.

— Нет, господин, они не узнают об этом ни слова.

— Так, продолжай рассказ.

— Еще я подслушал, что они взяли у моего свояка седло и лошадь, чтобы сложить на нее поклажу. Конечно, подробнее я не мог ничего разузнать, ведь говорили они негромко и к тому же порой я подолгу не мог ничего расслышать. Впрочем, из того, что я узнал, я понял, что Мубарек — вор и разбойник, каких еще поискать надо. Все лучшее из похищенных ими вещей было навьючено на лошадь. Все прочее, что недорого стоило и занимало много места, он сжег вместе со своей избушкой. Больше всего эти беглецы радовались тому, что им вовремя повстречались «пегие». Они были уверены, что их преследователи, то есть вы, как я теперь узнал, обречены на смерть.

— К счастью, они сильно заблуждались. Им от нас не отделаться, мы преследуем их по пятам.

— Ах, если бы я мог поехать с вами!

— Зачем? — спросил я.

— Они обокрали моего свояка; они обманули меня, не заплатив бакшиш.

— Да, это большая обида! Ты собираешься дойти с нами пешком до Ташкея?

— А хоть и дальше.

— А далеко до Ташкея?

— Нам понадобилось пять часов.

— И куда они поехали потом?

— Они хотели спуститься в долину Брегальницы. Больше я ничего не знаю.

— Что ж, я могу поразмыслить, куда они направились. Кстати, ты разве не настаивал на том, чтобы тебе выплатили бакшиш?

— Конечно, настаивал! Но они сообразили, что дальше Ташкея меня брать не стоит, ведь там я могу найти подмогу и их заставят заплатить мне за то, что я довел их. Поэтому посреди леса они остановились и сказали, что мои услуги им больше не нужны. Я попросил бакшиш, но они рассмеялись. Я рассердился и потребовал отдать лошадь моего свояка. Тогда они соскочили с коней. Двое набросились на меня и схватили, а третий отхлестал меня плеткой. Мне пришлось смириться, ведь я был намного слабее их. Господин, меня никто ни разу не бил. Двенадцать часов я бежал изо всех сил. Моя спина саднит от побоев. Я на целый день забросил свою работу; мой язык горит от голода. Вместо того чтобы принести домой тридцать пиастров, я остался без единой монеты. Чем мне теперь питаться? Что я дам отцу и детям, если у самого ничего нет? Если бы я остался дома, то пошел бы в Радовиш и продал там несколько корзин. Этого нам хватило бы на еду.

— Успокойся! — попросил его отец. — Этот шериф, который, к сожалению, вовсе не шериф, подарил мне пять пиастров. Ты можешь пойти в Радовиш и купить хлеб.

— Господин, благодарю тебя! — промолвил корзинщик. — Я считал тебя дурным человеком, а ты добр к нам. Мне хочется оказать тебе услугу, и я сумею это сделать.

Не успел я ответить, как вмешался Халеф. Он повернулся в седле и отстегнул мои высокие сапоги, которые выглядели такими гладкими и округлыми, словно внутри них все еще оставались мои ноги.

Во время разговора подошли дети корзинщика; они несли с собой срезанные прутья ивы.

— Ну, мал мала меньше, вы голодны? — спросил я их.

Детишки постарше закивали, а самая маленькая начала плакать. В Турции, как у нас, если спросишь двухлетнюю девочку об аппетите, сразу заметишь слезы.

— Ну, выноси-ка корзину! — скомандовал маленький хаджи отцу этой голодной оравы. — Но не слишком крохотную.

— Для чего? — осведомился молодой человек.

— Хочу высыпать кое-что из этих безразмерных сапог.

Он принес и поставил плетеную корзину. Хаджи стал вытрясать туда из сапог массу фруктов, мясных и печеных продуктов, пока корзина не переполнилась.

— Так! — молвил он. — Пусть твои дети пообедают, и да благословит вас Аллах!

— Господин, — воскликнул корзинщик, целуя мне руку, — это все теперь наше?

— Конечно!

— Нам же это за неделю не съесть!

— А вас никто и не заставляет. Будьте разумны и смотрите, не съешьте заодно и корзину.

— Благодарю тебя, господин! Твое сердце полно доброты, а твои уста источают отраду.

— Отрадного я как раз ничего и не говорил. К тому же сердце мое обливается кровью и на душе не слишком весело, когда я смотрю на эти пустые сапоги. В каждом из них скрывалось по жареной курице, такой хрустящей и поджаристой, какую встретишь лишь в третьем раю. Моя душа томится по подобным курочкам. Принужденный расстаться с ними, я преисполнен скорби, а глаза мои полны слез. Впрочем, раз уж эти куры расстались с жизнью, чтобы попасть к кому-то на обед, им, в конце концов, все равно, в чьем желудке они будут погребены. Итак, вкушайте их с толком, умеряйте свои наслаждения и берегите куриные косточки до моего возвращения.

Он говорил это с таким серьезным и важным видом, что мы все рассмеялись.

— Послушай, Халеф, как ты додумался запастись провиантом и превратить мои сапоги в склад?

— Мне бы не снизошла такая чудная мысль. Однако когда я решил, как поручено было тобой, расплатиться с хозяином постоялого двора, он сказал, что сам должен нам, а не мы ему. Речь шла об услуге, которую мы оказали его брату Ибареку. Как видишь, каждый добрый поступок Аллах вознаграждает вдвойне, ведь у Ибарека нам тоже не пришлось ни за что платить.

— Дальше!

— Да, дальше! Итак, я предусмотрительно обмолвился, что жареная курица — это мое любимое блюдо…

— Ах ты, сорванец!

— Прости, сиди! Уста даны нам ради слов, а не для молчания. Слух хозяина был отверст моим словам, а его память утаила жареную курочку. Когда я паковал наши вещи, он принес мне двух куриц и пожелал, чтобы их вкус продлил нам жизнь. Тогда я пояснил ему, что человеку полагается жить еще дольше, ибо наряду с курами он вкушает и другие яства.

— Халеф, если все было именно так, ты заслуживаешь плетки!

— Я заслуживаю твоей похвалы, сиди, и ничего другого. Если ты воздашь мне хвалу, я буду доволен, как был доволен, когда трактирщик принес мне кушанья, которые, как видишь, мирно улеглись в эту корзину.

— Тебе ничего не надо было брать!

— Прости, сиди! Если бы я ничего не взял, то мы ничего не могли бы и дать сейчас.

— Нет, могли!

— Но ничего из того, что мигом успокоит голод этих маленьких человечков. Впрочем, я отказывался, пока едва не лишился жизни. Я говорил, что мне нужно твое позволение и я не могу ничего взять, пока тебя нет рядом. Я привел все возражения, какие только могли бы придумать все халифы^[13], но трактирщик настаивал на своем. Он разъяснил, что дарит не мне, а тебе. Это смягчило мое доброе сердце; я сдался. И для вящей уверенности я держался подальше от даров. Они предназначались тебе, а поскольку трактирщик не мог самолично передать их, я отыскал тебе полномочную замену в виде этих сапог и сам ушел восвояси. Когда же, к своей радости, я увидел их снова, они, изрядно раздавшись в размерах, изобиловали дарами милой фауны и прелестной флоры. Я передал трактирщику твою благодарность, произнеся подобающую речь, набил доверху сапоги, а затем крепко приторочил их позади седла. Если я согрешил, прошу тебя милостиво отнестись к моему проступку.

На этого милого сорванца невозможно было сердиться. Я был уверен, что ему не пришло бы в голову выпрашивать у трактирщика подарки. Халеф на такое был не способен, ведь он обладал исключительным чувством чести. Но он любил немного поддразнивать меня, и его очень радовало, когда я делал вид, что он сумел меня задеть.

— Наказание тебе определю потом, — пригрозил я ему. — По крайней мере, тебе придется надолго отказаться от своего любимого кушанья. Невинным курочкам не скоро доведется по твоей милости расстаться со своими цыплятками.

— Так я бы согласился и на молоденького петушка, сиди. По мне, и он был бы таким же аппетитным, как эти яблоки, которые пришлись по вкусу малышам.

Тем временем дети столпились вокруг корзины; сперва они принялись за яблоки. Было весело смотреть за тем, как резво работают их крохотные рты. От радости у старика выступили слезы на глазах. Его сын вложил ему в руку кусок мяса, но он не ел; на радостях он забыл даже, что его внуки теперь накормлены.

Корзинщик протянул каждому из нас руку и сказал, обращаясь ко мне:

— Господин, повторю, что мне было бы очень приятно, если бы я мог оказать тебе хоть какую-то услугу. Разве нельзя?

— Да, ты можешь оказать мне одну услугу. Я даже попрошу тебя об этом.

— Говори!

— Доведи нас до Ташкея.

— Хорошо, хорошо! Когда отправимся, господин?

— Пока еще не знаю. Приходи завтра поутру в Радовиш; тогда я скажу тебе.

— Где я тебя встречу?

— Гм, тоже пока еще не знаю. Ты не подскажешь мне конак, где можно было бы остановиться?

— Лучше всего тебе поселиться в гостинице «У высоких ворот»! Я знаю хозяина и проведу тебя туда.

— Не нужно, ты и так устал.

— О, до Радовиша я легко дойду. Мы будем там через четверть часа. Я рекомендую тебя хозяину, ведь иногда я подрабатываю там и он считается со мной, хотя я простой бедняк. Завтра утром я навещу тебя, чтобы узнать, когда ты отправишься в Ташкей.

— Все зависит от моей ноги, я поранил ее. В городе есть хороший врач, на которого можно положиться?

— Если ты имеешь в виду хирурга, то есть тут один известный всем врач; он лечит людей и зверей от всего. Он даже умеет прививать оспу, а в этом никто здесь не разбирается.

— Понятно, что это чудо-врач! Но нам надо обговорить с тобой, какой бакшиш ты получишь.

— За что, господин?

— За то, что доведешь нас до Ташкея.

— Господин, я ничего не возьму!

— А я не хочу, чтобы ты делал что-то даром.

— Вы и так уже щедро одарили нас.

— Это был подарок, а еще ты заработаешь. Не надо путать одно с другим.

— Я не могу требовать с тебя денег — мне будет стыдно.

— Хорошо, мы не будем тебе платить; мы дадим бакшиш твоему отцу.

Я попросил Халефа протянуть мне бумажник и кошелек и подозвал старика. Увидев в своей скрюченной руке пятьдесят пиастров, он потерял рассудок от радости и попытался вернуть мне большую часть денег.

— Я не приму назад ни одного пиастра, — решительно сказал я.

— Тогда я не знаю, как мне тебя благодарить, — ответил он. — Пусть хаким поскорее вылечит твою ногу!

— Надеемся на это. Но скажи, кюфеджи, как зовут этого знаменитого врача?

— Его зовут Чефаташ^[14].

— О горе! Если он лечит так, как подобает его имени, то увольте, благодарю за такую помощь.

— Напрасно беспокоишься, — утешил меня корзинщик. — Он наложит тебе пластырь на ногу; он отлично разбирается в этом. Ты и не вспомнишь про его имя.

— Хорошо, хочешь идти с нами, идем сейчас!

Он захватил с собой еду, чтобы перекусить по дороге, и мы тронулись в путь. Через четверть часа мы достигли города. Наш проводник провел нас через базар; мы вошли в какой-то переулок и, миновав ворота, очутились в просторном и хорошо ухоженном дворе. Халеф и проводник направились к хозяину. Я же остался в седле, чтобы не утомлять лишний раз свою больную ногу.

Вскоре оба привели с собой хозяина, который, рассыпаясь в любезностях и извинениях, объяснил, что, к сожалению, он располагает лишь небольшой комнатушкой, примыкающей к общей гостиной. Здесь было не принято, чтобы приезжие требовали себе отдельную комнату; таковой не сыщется во всем городе. Мою комнату тоже надо сперва убрать и обустроить, посему я мог бы какое-то время потесниться в гостиной.

Я был доволен объяснением и спешился. О горе! Нога опухла. Всякий раз, наступая на нее, я ощущал боль. Мне пришлось опираться на Оско.

Мы вошли в гостиную — там никого не было. Я уселся в самый дальний угол, возле двери, которая вела в комнату, отведенную мне. Халеф, Омар и Оско вернулись во двор, чтобы позаботиться о лошадях.

В дороге я и не думал о том, что надо переодеться. Среди фанатичного населения носить непривычную одежду было очень опасно, но здесь это было не так важно.

Корзинщик вызвался привести мне врача, и я согласился. Едва он вышел, как в помещение вошел гость. Я сидел спиной к двери и потому повернулся вполоборота, чтобы взглянуть на него. Это был не кто иной, как бакаджи Тома — посыльный, который выдал нас «пегим».

«Ну что ж, лишь бы хаджи тебя не увидел!» — подумал я и снова повернулся, чтобы больше не иметь с ним никаких дел. Ему же это не пришло в голову. Быть может, ему хотелось немного поболтать. Кроме меня, здесь никого не было. Он несколько раз прошелся по комнате, а потом остановился передо мной и спросил:

— Ты здесь чужой?

Я сделал вид, будто не слышал вопроса.

— Ты здесь чужой? — повторил он, повысив голос.

— Да, — теперь ответил я.

— Ночуешь сегодня здесь?

— Пока еще не знаю.

— Откуда ты?

— Из Стамбула.

— Ага, из столицы, что красит румянцем облик мира! Ты очень счастливый человек, ты живешь неподалеку от падишаха.

— Его близость приносит счастье лишь добрым людям.

— Ты полагаешь, что там много злых людей?

— Как и везде.

— Кто же ты?

— Писец.

— Стало быть, ты ученый. Люблю беседовать с такими людьми.

— Но я не люблю пускаться в разговоры.

— О Аллах! Какой же ты брюзга! А я хотел спросить тебя, не позволишь ли сесть мне рядом.

— Позволю, но тебя это не обрадует.

— Почему же?

— Мое лицо нравится не всем.

— Так я посмотрю, понравится ли мне.

Он сел за мой стол, расположившись на скамье, стоявшей напротив, и посмотрел на меня.

Гримасу, что он состроил, не описать. Тюрбан на моей голове и очки на носу ввели его в заблуждение, хотя мое лицо ничуть не изменилось. И вот теперь рот его раскрылся, брови вытянулись, а взгляд, обращенный ко мне, застыл, так что мне пришлось изрядно напрячься, чтобы не рассмеяться во весь голос.

— Господин… эфенди… Кто… Кто ты? — спросил он.

— Я уже сказал тебе.

— Ты сказал правду?

— Ты осмеливаешься уличать меня во лжи?

— Нет, ради Аллаха, нет, ведь я знаю, что ты, что…

Он не мог дольше говорить, объятый сомнениями и страхом.

— Что такое? Что ты знаешь обо мне?

— Ничего, вообще ничего, кроме того, что ты писарь и живешь в Стамбуле.

— Тогда отчего ты говоришь какие-то странные вещи?

— Странные? Ах, господин, тут нет никакого чуда, ведь ты похож на того, о ком я подумал, что он — это ты, о ком… о Аллах! Ты прав. Я совсем запутался, ведь очень уж вы похожи.

— На кого я так похож?

— На покойного эфенди.

— Ах! А когда он умер?

— Сегодня — в пути.

— Печально, когда правоверный умирает во время дорожных тягот. Его ближним не дано напутствовать его сурой, читаемой в час смерти. Отчего же он умер?

— Он был убит.

— Ужасно! Ты видел его труп?

— Нет, господин!

— Тебе сообщили о его смерти другие люди?

— Так.

— Кто же его убил?

— Неизвестно. Он умер среди леса на пути в Остромджу.

— А я ведь недавно тоже проезжал через этот лес. Почему я ничего не слыхал об убийстве? И почему его убили?

— Ему отомстили.

— Кровная месть?

— Нет. По неосторожности он совершил в Остромдже форменную революцию, натравил на себя людей, а вечером даже сжег жилище одного благочестивого человека.

— Да, такое преступление Аллах никогда не прощает.

— О, этот человек не верил в Аллаха. Он был гяур, христианин, пожирающий свиней.

— Тогда перед ним разверзнется ад.

— Так вот ему отомстили: его подкараулили и убили.

— Он был один?

— Нет. С ним были еще трое.

— Где же они?

— Пропали. Говорят, они тоже убиты.

— Куда же отвезли его труп?

— Не знаю.

— Странно! Так я похож на этого неверного?

— Фигура у тебя точно такая же и лицо, только волосы и борода короче и намного светлее, чем у него.

— Отрадно слышать, что между ним, гяуром, и мной, шерифом, все же есть разница. А ты кто такой?

— Бакаджи из Остромджи.

— Тогда ты и впрямь все доподлинно знаешь. Гм! А вот я сегодня слышал в пути о двух разбойниках, двух штиптарах, которых зовут «пегими». Ты слышал когда-нибудь о них?

— Да, ведь мы, посыльные, обо всем знаем.

— А ты знаешь их?

— Нет, господин. Как может честный человек знаться с разбойниками? Что мне с ними делать?

— Их видели сегодня утром вблизи Остромджи.

— Да будет Аллах милостив к сему месту!

— Был с ними и один бакаджи. Помнится, его звали Тома.

Посыльный вздрогнул от ужаса, а я спокойно спросил его:

— Ты его, может быть, знаешь?

— Очень хорошо. Он… он мой друг.

— Предупреди его, если встретишь. Этого человека разыскивает полиция.

— Аллах, Аллах! За что?

— Он пособник убийц, он выдал этого христианина убийцам — двум аладжи. Он сказал им, когда четверо чужеземцев покинут Остромджу.

— Это… это правда? — пролепетал он, заикаясь.

— Убитый сам рассказал.

— Разве мертвецы говорят?

— Он не умер, он не убит. Никто не знает, что его хотели убить, никто, кроме тебя, Тома.

Посыльный вскочил с места.

— Ты меня знаешь? — ошеломленно воскликнул он.

— Да, и те тоже тебя знают.

Я снял очки и тюрбан и указал на дверь, в которую вошли Оско, Омар и Халеф. На какие-то секунды посыльный застыл от ужаса, ведь теперь он узнал меня. Затем он воскликнул:

— Мне надо уходить, немедленно уходить! У меня срочные дела!

Он метнулся к двери, но Халеф уже схватил его за воротник.

— Почему же, дружище, ты решил нас так спешно покинуть? — спросил он приветливым тоном.

— Потому что у меня еще очень много хлопот.

— Я думаю, ты хлопочешь, лишь пока едешь сюда. Значит, ты выполняешь поручения и по пути в Остромджу?

— Да, конечно; не теряю времени даром.

— А мы можем кое-что отослать с тобой?

— Кому?

— Я это напишу.

— А что за посылка?

— Приветствие, всего лишь приветствие.

— Охотно это выполню; только позвольте пройти!

— Так не пойдет. Тебе придется подождать, ведь я прямо сейчас собираюсь написать тебе приветствие, да и адрес в придачу.

— Много это займет времени?

— Нет. Подобные дружеские послания я не обременяю подробностями. Мне не нужны ни бумага, ни чернила, ведь я пишу на недубленом пергаменте. И плату посыльному прилагаю тут же. Карандаш я оставил снаружи, в конюшне. Тебе придется пройтись со мной туда, любезный Тома. Идем!

Посыльный испытующе взглянул на малыша. Он не доверял этому мнимому спокойствию, но все же Халеф говорил так дружески… Он наконец последовал за Халефом, а Оско и Омар, ухмыляясь, пошли за ними.

Я сидел у открытого окна, в котором не было стекла; отсюда был виден почти весь двор. Я видел, как четверо пересекли его и скрылись за дверью, ведущей в конюшню. Дверь тут же захлопнулась.

Вскоре я услышал доносившиеся издалека звуки, которым в Китае и Турции внимают по сей день. Это были те неописуемые звуки, что возникают, когда плеть врезается в кожу человека.

Затем дверь снова открылась, и оттуда вышел посыльный. Его осанка не внушала уважения; по лицу было видно, что он пытается вернуть утраченный душевный покой. Его походка напоминала поступь орангутанга, коему довелось, не прибегая к помощи веток, передвигаться на своих двоих. Его колени подгибались, грудь была сдавлена, а голова откинута назад.

Его, очевидно, не интересовало впечатление, произведенное его драматичным уходом. Не оглядываясь, он проделал маневр, который бесцеремонные берлинцы именуют фразой: «Он прошлындал за угол».

Три экзекутора тотчас навестили меня.

— Сама судьба привела его к нам! — воскликнул Халеф, погладив свою жидкую бороду и весьма благодушно улыбнувшись. — Что сказал этот проныра, когда увидел тебя, сиди?

Я рассказал обо всем.

— Ах, какой наглый прохвост! Ладно, пусть забирает с собой в Остромджу три десятка проникновенных посланий, начертанных мной на его спине, а там пусть раздает их всем, кому я наказал.

— Он не сопротивлялся?

— Рад бы был, да я как следует ему втолковал, что, вздумай он защищаться, то получит все пятьдесят; если же он сам, добровольно, ляжет на землю, то получит лишь тридцать. Он был столь мудр, что выбрал последнее. Я же постарался, чтобы эти тридцать приветствий так же запали в его душу, как и пятьдесят. Ты согласен, эфенди?

— На этот раз да.

— Ах, если бы судьба доставляла мне эту радость почаще, когда речь заходит о таких негодяях! У меня на примете есть еще несколько типов, которым я от всего сердца позволил бы выбирать между тридцатью и пятьюдесятью. Надеюсь, кого-то из них я еще встречу в добрый час. А как обстоят дела с твоей ногой, сиди?

— Не очень хорошо. Пусть Омар посмотрит, можно ли раздобыть в городе гипс, и пусть доставит мне примерно пять литров, а ты принеси мне сосуд с водой, а потом сними с меня чулки.

Тем временем вернулся корзинщик и сообщил, что он все проискал, пока не нашел, наконец, «доктора всех мучений» — Чефаташа. Хотя этот господин очень занят, он скоро пожалует сюда.

Я поблагодарил его за труды, дал ему немного табака, а потом отпустил домой.

Халеф принес воды. Когда я осмотрел опухшую ногу, то увидел, что у меня вывих, по счастью, очень легкий. Пожалуй, я сам мог бы вправить сустав, но предпочел довериться врачу. Ошибка могла бы надолго задержать меня здесь. Пока же я сунул ноги в холодную воду.

Наконец пришел врач. Я бы принял его скорее за китайского почтальона, чем за европейского эскулапа.

Он был небольшого росточка и отличался невероятной полнотой. Его щеки лоснились как рождественские яблоки. Его маленькие, раскосые глазки выдавали, что колыбель его предков висела под пологом монгольской юрты. Гладко подстриженную голову венчала старая, изношенная феска, сдвинутая далеко назад и открывавшая лоб. Вместо кисточки ее украшал пучок ленточек от сигар синего, красного и желтого цвета. Его короткий кафтан доставал ему только до коленей; он состоял, казалось, лишь из одного неимоверного кармана, который оттопыривался во все стороны — вверх и вниз, налево и направо, назад и вперед. Там уместилась прямо-таки ходячая аптека врача.

В довершение всего с плеча сего целителя недугов свешивалась огромная четырехугольная корзина, переброшенная на ремне, — своего рода футляр, в котором хранились его драгоценные инструменты.

Он носил толстые шерстяные чулки с двойными войлочными подошвами. Ноги были сунуты в туфли, подбитые большими гвоздями и относившиеся к тому сорту, о котором можно насмешливо сказать: «В такой обувке Рейн в два шага перейдешь».

Войдя в комнату, он сбросил туфли и подошел ко мне в одних чулках, проявляя учтивость, ставшую у него хронической.

Поскольку я держал ноги в воде, он, конечно, сразу понял, что помощь требуется именно мне. Он раскланялся, причем корзина соскользнула вперед и ее ремень едва не удушил его. Я ответил на этот поклон самым достойным образом, после чего он снял корзину, поставил ее наземь и спросил:

— Ты любишь поговорить?

— Нет, — коротко ответил я.

— Я тоже нет. Значит, короткие вопросы, короткие ответы и быстро управимся!

Я не ожидал подобной энергии в этом толстяке. Конечно, на жителей Радовиша он производил сильное впечатление, что помогало ему неплохо обделывать дела. Он встал передо мной, широко расставив ноги, рассматривая меня сверху вниз и задавая вопросы, как экзаменатор:

— Ты, стало быть, с ногой?

— Нет, с двумя ногами!

— Что? Сломаны обе?

Он не понял моей иронии.

— Только одна, левая.

— Двойной перелом?

О боже! Он заговорил о двойном переломе! А почему тогда уже не о тройном? Впрочем, это было его дело. Не обязан же я знать, как у меня обстоит дело с раной.

— Всего лишь вывих, — ответил я.

— Высуни язык!

Еще прекраснее! Я доставил ему удовольствие и показал язык. Он осмотрел, ощупал его, подергал его кончик вверх и вниз, вперед и назад, а потом покачал головой:

— Опасный вывих!

— Нет, очень простой!

— Тихо! Я сужу по твоему языку! Давно вывихнул ногу?

— Три-четыре часа назад.

— Четыре слишком много! Легко может наступить заражение крови!

Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но вовремя овладел собой. Мне оставалось удивиться лишь тому, что фраза «заражение крови» уже проникла в умы турецких врачевателей.

— Больно? — продолжал он свои расспросы.

— Терпимо.

— Аппетит?

— Сильный и разнообразный.

— Очень хорошо, совсем хорошо! Выдюжим. Покажите ногу!

Он опустился на корточки. Ему было не очень удобно, и он уселся возле таза с водой, а я доверчиво положил ногу, с которой капала вода, прямо ему на колени.

Кончиками пальцев он ощупал ногу, сперва тихо прикасаясь к ней, а потом все сильнее на нее надавливая. Наконец, он кивнул и спросил меня:

— Кричишь, когда больно?

— Нет.

— Очень хорошо!

Быстро схватил, сильно дернул. В суставе что-то слегка хрустнуло. Подмигнув, врач спросил меня:

— Ну, каково было?

— Прелестно.

— Тогда мы готовы!

— Совсем?

— Нет. Надо еще перевязать.

Как хирург он был дельным малым. Кто знает, как бы меня мучил другой врач, только чтобы показать, что дело опаснее, чем кажется, и заслужить больший гонорар.

— Чем перевязать? — спросил я.

— Мы наложим шины. Где доски?

— Я не хочу!

— Почему нет?

— Это никуда не годится.

— Никуда не годится! Может, тебе подойдут золотые или серебряные шины, усеянные бриллиантами?

— Нет, я хочу гипсовую повязку.

— Гипс? Ты спятил? Гипсом мажут стены, а не ноги!

Вот тут была промашка. Я же находился в Турции.

— Гипс отлично годится для перевязки, — настаивал я.

— Хотел бы я посмотреть!

— Можешь увидеть. Я послал за гипсом.

— А как ты хочешь это сделать?

— Подожди!

— А если ты не раздобудешь гипс?

— Я сделаю повязку из клейстера.

— Клейстер! — воскликнул он. — Ты хочешь мне наплести небылиц?

— Нет.

— Да это и не придет тебе в голову!

— Ого! Если только я захочу! — ответил я, улыбаясь.

— Что?! Я человек ученый!

— Я тоже.

— Что ты изучал?

— Все! — коротко ответил я.

— А я еще в три раза больше твоего! Я знаю даже первый деспенсаторий Сабура ибн Сахели.

— А я держу в голове даже медицинский словарь Абд эль-Межида!

— А я держу его не только в голове, но и во всем моем теле и всех его членах. Повязка из гипса или даже клейстер! Гипс — это мука, а клейстер мягкий и жидкий. Повязка же должна быть твердой.

— Гипс и клейстер станут твердыми. Ты удивишься. Вообще повязку сейчас еще нельзя накладывать. Сперва мне нужно сделать компресс, чтобы опухоль спала и боль утихла. Понятно?

— Аллах! Ты же рассуждаешь как врач!

— Я разбираюсь в этом деле!

— Ну и ладно, сам вправляй свои кости, раз ты их вывихнул. Для чего ты меня позвал?

— Чтобы показать тебе язык.

— Так у коровы язык побольше и покрасивее. Заруби себе на носу! Мой визит стоит десять пиастров. Ты иностранец и платишь вдвое больше. Понятно?

— Вот двадцать пиастров. Только не приходи больше сюда!

— И не выдумывай! Мне одного этого раза достаточно.

Он бросил деньги в прорезь своего кафтана, снова повесил корзину на плечо и направился к двери. Надев свои туфли, он намеревался уйти, даже не удостоив меня прощального приветствия, как вдруг вошел Омар, держа в руках какой-то сосуд.

Врач остановился, осмотрел содержимое сосуда и спросил:

— Что там у тебя?

— Гипс.

— Ах, так это и есть гипс, из которого собрались делать шины? Какая блажь, какая чушь; это в высшей степени смешно; додуматься до этого можно лишь с перепоя.

Омар еще держал дверь открытой, стоя в ее проеме. Теперь он затворил дверь за собой, чтобы врач никуда не ушел, поставил сосуд на пол, бесцеремонно схватил тучного медика за руку и спросил:

— Послушай, чудак, кто ты такой?

— Я врач. Понятно?

— Да ты похож и на тех, кто без толку шатается по мостовой. Что ты тут говорил о чуши и блажи? Что в высшей степени смешно? Наш эфенди потребовал гипс; он ему нужен, и он знает, что с ним делать. У тысячи таких брюханов, как ты, ума в их пустых головах меньше, чем у него в одном только кончике его волоса. Если ты оскорбляешь его такими словами, легко можешь сесть в галошу! Да у тебя по лицу видно, что ты — порождение глупости!

Пожалуй, сей ученый муж никогда еще не встречал подобного приема. Он вырвался из объятий Омара, сделал несколько шагов назад, глубоко вздохнул и затараторил, как будто его легкие были начинены порохом:

— А не заткнуть ли твою пустую глотку вот этой шапкой? Сейчас ты ее получишь, ты, сын обезьяны, ты, внук и правнук павиана.

Он сорвал с головы шапку, скатал и бросил Омару в лицо. Тот схватил ее, другой рукой сунул в банку с гипсом, зачерпнул гипсовую муку шапкой и сказал:

— Возьми, перекрой крышу у своего дырявого рассудка!

И он швырнул шапку, наполненную гипсом, в его раскрасневшееся от гнева лицо. Гипс разлетелся из фески, и в следующую секунду врач выглядел уже как Дед Мороз, вылепленный из белого теста. Гипс попал ему даже в глаза. Он протирал и протирал их, притопывая ногами; туфли слетели с него; он кричал, словно его проткнули копьем. Наконец, когда зрение вернулось к нему, он сорвал с плеча корзину и хотел запустить ей в голову Омара. Конечно, тот был к этому готов и поймал корзину; при этом крышка открылась, и все содержимое корзины вывалилось наружу: клещи, ножницы, шпатели, кисти.

Ловкий араб быстро наклонился и начал обстреливать доктора всеми этими предметами. Разъярившись, тот не думал ни о чем, кроме отмщения. Он поднял несколько инструментов, отскочивших от него самого и упавших на пол, а затем изо всей силы запустил в Омара, сопровождая их полет отменными бранными словами. В брани он был виртуозом, но мы не можем воспроизвести ее.

Эта бомбардировка была так комична, что мы невольно разразились громким хохотом. Его услыхали снаружи; его раскаты заинтриговали хозяина и слуг, которые, увидев эту странную схватку, поддержали наш смех.

Теперь уже Халеф решил прийти на помощь своему другу и спутнику.

— Сиди, вынимай ногу из воды! — сказал он.

С этими словами он схватил мою ногу и поднял ее. Вытащив тазик, он поспешил к двери, чтобы отрезать врачу путь к бегству. Затем, подобрав с пола клистирные шприцы, начал кропить водой толстяка, прицеливаясь так быстро и метко, что врач моментально промок насквозь. Вода текла с него ручьями, как с пуделя, побывавшего под дождем.

— Прекрасно, великолепно, роскошно! — воскликнул Омар. — А теперь мы изведем на него весь гипс. Живее поливай его, Халеф!

Он высыпал на голову жертвы гипсовую муку, а Халеф позаботился о воде.

Я хотел положить этому конец, но не сдержал смех, ибо врач являл собой зрелище, которое в одно и то же время можно назвать и прекрасным и ужасным. Даже самый желчный меланхолик согласится со мной. Зрители тряслись от смеха.

Больше всего смеялся хозяин постоялого двора. Он был человеком некрупным, с узкими плечами и почтенным, остро выдававшимся животиком. Пара тонких ножек с трудом носила это тело. Округлый носик и широкий рот с белевшими в нем зубами необычайно хорошо подходили к его веселому нраву. Он стоял, сложив руки внизу подрагивавшего живота, словно подпирая его. Слезы выступили у него в глазах. Он буквально крякал от восторга, раз за разом выкрикивая:

— О горе, горе! Мое тело, мое тело! Мой живот, мое пузо! Моя печень, моя селезенка, мои почки! О горе! Кишочки мои, кишочки! Ах я лопну, я тресну!

По его виду казалось, что его кожа вот-вот расползется и все перечисленные органы высыплются наружу.

Тем временем поклонник Эскулапа, ища спасения, забился в угол. Он стоял, закрывая лицо рукавами своего кафтана. Оттуда доносились его неистовые крики, вопли о помощи и ругательства. Когда из клистира перестала литься вода, Халеф взял тазик и выплеснул врачу на голову все, что там оставалось, приговаривая:

— Так будет с каждым, кто назовет нашего эфенди пропойцей. Оско, принеси-ка еще воды. Пусть сиди остудит свою ногу. А этого мудрого человека, повелителя пластырей, мазей и деревянных шин, мы водрузим на стул, чтобы стряхнуть пудру с лица. Постой-ка, дружок, иначе я соскребу тебе носик!

Он притянул доктора к стоявшему рядом стулу, затем поднял с пола деревянный шпатель и начал счищать гипс с его лица. Он действовал не торопясь, стряхивая срезанный гипс ему на уши.

Клиенту сего цирюльника эта процедура нравилась, хотя он и продолжал ругаться. Чем больше уставал его язык, тем грубее становились слова, слетавшие с его губ. Он извергал невероятнейшие оскорбления, но и этого, судя по виду, было ему недостаточно.

Как известно, гипс застывает очень быстро; через считанные минуты он превращается в окаменевшую массу. Вот и здесь он застывал тем быстрее, чем сильнее одежда впитывала влагу. Только когда платье нашего гостя, полностью побелев, отвердело, Халеф перестал его скрести.

— Так, — молвил он, — я тебя почистил, ибо даже врагу мы должны творить добро. Большего можешь и не желать. Вещи соберешь сам и бросишь их в корзину. Вставай! Лечение окончено.

Толстяк попытался подняться со стула, но отвердевшая одежда мешала ему. Кстати, еще и по этой причине я не стал сдерживать озорство моих спутников. Теперь врачу было наглядно продемонстрировано, что гипс можно использовать при перевязке.

— Я не могу встать, не могу встать! — кричал он, широко растопырив пальцы. — Мой кафтан стал как стекло, мой кафтан разобьется вдребезги!

Халеф взял феску за ленточки и снял ее с головы хакима, куда только что сам водрузил ее; затем он поднес шапку к его глазам и сказал:

— Посмотри, достойный ли получился свод, венчающий твою мудрую голову? Как тебе это нравится?

Окаменев, его феска превратилась в некое подобие колокола, выкрашенного в белый цвет. Она точно повторяла форму его черепа. Забавно!

— Моя шапка, моя шапка! — воскликнул толстяк. — Со дней юности она восседала на моей главе, а теперь по вашей милости мой почтенный возраст и достоинство моих долгих дней осквернены. Я лишен их! Отдайте сюда мою шапку!

Он хотел схватить ее, но, стоило ему поднять руку, как гипс на его рукаве растрескался.

— О горе, горе! — воскликнул он. — Лишен я крепости рук моих и их силы! Что делать мне? Мне надо идти. Меня ждут мои пациенты.

Он хотел подняться, но кафтан снова стал трескаться, и он тут же опустился на стул.

— Вы видели это? Вы слышали это? — вопрошал он слезливым голосом. — Даже очертания моего тела и линии моей фигуры крошатся. Я чувствую, что внутри меня тоже все рассыпается. Я утратил изящество симметрии, и округлость моей талий покрылась ужасными складками. Вы превратили меня в невзрачную фигуру, сделали из меня неприятного человека. Восторги моих пациентов обратятся в усмешки, а милость их взоров — в издевку. На улицах в меня будут тыкать пальцами, а в покоях моей дражайшей нежное воркование сменится стенаниями, оплакивающими утрату моих достоинств. Я повержен, я сокрушен; мне остается лишь удалиться на кладбище, где струит свои слезы кипарис. О Аллах, Аллах, Аллах!

Его гнев обратился в скорбь. Он полагал, что навеки утратил свою стройность. Мои спутники уже готовы были ответить ему новыми раскатами смеха, но я, воздев руку вверх, повелел им молчать и ответил бедняге:

— Не убивайся так, хаким! Твоя печаль вновь обратится в радость, ведь ты приобрел очень ценный для себя опыт.

— Да, опыт я приобрел, но только чем же он ценен для меня? Я узнал лишь, что нельзя якшаться с людьми, не получившими должного образования.

— А ты думаешь, оно есть у тебя, хаким?

— Да, ведь мне же приходится целить больные тела и укреплять уставшие сердца. Вот оно, подлинное образование.

— Да, тебе приходится говорить пациенту, что язык у него не такой красивый, как у коровы. Если ты называешь это образованием, то ты и впрямь ученейший человек. Впрочем, я до сих пор не пойму, каким образом, осматривая мой язык, ты намеревался сделать вывод, опасен ли мой вывих или нет.

— Я вижу по тебе, что ты вообще мало что понимаешь. Ты даже не понимаешь, что оскорбил мою честь и лишил меня уважения.

— Нет, этого, разумеется, я не понимаю.

— Тогда твой ум так же короток, как кровяная колбаса, а твоя глупость так же обширна, как меридиан, опоясывающий Землю. А ты тем не менее задираешь нос, восседаешь тут с умным видом и разглагольствуешь, словно ты профессор всевозможных наук.

— По сравнению с тобой я и впрямь профессор, ведь преподал же я тебе практический урок, показывая, как надлежит делать перевязку.

— Не внимал ни единому твоему слову.

— Я сказал, что мой урок был практическим; не о нотациях и наставлениях речь. А ведь то, чему ты научился, позволит тебе стать самым знаменитым хакимом во всех странах, над коими властвует падишах.

— Ты все еще издеваешься надо мной? Если ты и впрямь так мудр, как заявляешь, то подай мне совет, как выбраться из этой гипсовой скорлупы.

— Об этом скажу потом! Ты смеялся надо мной, когда я говорил тебе, что из гипса можно делать повязки, а ведь он лучше всего подходит для этой цели. Что ж, раз ты не дал мне говорить, пришлось убеждать тебя делом. Потрогай-ка свой кафтан! Прежде он был мягким, теперь тверд как камень, тверд, как повязка, которая придает опору раненому члену. Разве ты этого не заметил?

Его брови вздернулись; он задумчиво посмотрел на меня. Я же продолжал:

— Если ты скрепляешь сломанную ногу с помощью шины, ты доставляешь человеку много неудобств, ведь нельзя подобрать такую шину, чтобы она совпадала с формой ноги. Такая перевязка ничем не поможет.

— Но ведь другой возможности нет. Крупнейшие врачи мира напрасно ломали себе головы, пытаясь придумать, чем можно было бы перетягивать сломанные члены тела, чтобы повязка и была прочна, и в то же время повторяла форму пострадавшей части. У меня самого есть книга, название которой гласит: «О лечении переломов костей». Там можно прочитать, что при лечении переломов принято накладывать лишь шины.

— Кто же автор этой книги?

— Знаменитый врач Кари Асфан Зулафар.

— Но он же жил почти двести лет назад. Тогда, может, он и был прав, сейчас же его высмеют.

— О, я не стану над ним смеяться.

— Значит, знания, которые ты накопил, и твои мнения более подобают той эпохе, а отнюдь не сегодняшнему дню. Сейчас переломы лечат совсем по-другому. Вот только что ты осматривал феску, которая вновь защищает твою голову.

— Как я мог не смотреть на нее? Эта маленькая ядовитая жаба довольно долго держала ее у меня перед носом.

— Так скажи, какую форму она приняла?

— Форму моей головы.

— Именно так. То же самое будет с любым другим членом. Если бы я сломал руку и взялся ее лечить, я обмотал бы ее тонкой тканью. Затем пропитал бы ее гипсом, растворенным в воде, после чего еще несколько раз обмотал бы ее, пропитывая гипсом каждый кусок ткани. Когда все это высохнет и затвердеет, у меня на руке окажется очень твердая повязка, в точности повторяющая форму руки.

— А! О! Ах! — восклицал он, какое-то время оцепенело глядя на меня, а потом повернулся к Халефу: — А ну-ка побыстрее подай опять мою шапку!

Хаджи сделал ему одолжение и, поворачивая шапку во все стороны, поднес ее ему к глазам.

— Еще лучше, — продолжил я, — сразу пропитать ткань мокрым гипсом, а потом обернуть ею поврежденный член. А чтобы гипс, затвердев, не давил слишком сильно на больную часть тела, следует подложить под него слой ваты. Тогда сломанная кость будет удобно покоиться внутри прочной и ладной повязки.

Он вновь уставился на меня и наконец воскликнул:

— Аллах! Какое ценнейшее открытие, какое великолепное изобретение! Я спешу, я бегу; мне надо записать это!

Он подпрыгнул, не обращая внимание на кафтан, застывший на нем, и метнулся к двери.

— Подожди, подожди! Возьми свою корзину с инструментами! — крикнул Халеф. — И надень свою шапку!

Врач остановился. Он являл собой чудное зрелище. Гипс на нем растрескался и понемногу осыпался. На кафтане по-прежнему застыли складки, образовавшиеся, когда он сидел. Его задняя, нижняя часть была выпячена вперед и мешала при ходьбе. Когда толстяк повернулся к маленькому хаджи спиной, руки его все еще были заложены назад. Бедняга воскликнул:

— Подержи рукава! Мне нужно выбраться отсюда!

Халеф крепко вцепился в него. Эскулап тянулся и тянулся, толкался и, наконец, с такой силой выскочил из пропитанного гипсом кафтана, что отлетел к двери и, поскольку она была отперта, выскочил во двор.

— Я вернусь, я вернусь, я сразу же вернусь! — крикнул он, сверзясь на землю. Моментально вскочив на ноги, он поспешил дальше.

Им владел восторг. Он мчался домой, чтобы записать мой рецепт повязки. Его не волновало, что он позабыл туфли, кафтан, феску и коробку с инструментами, что он мчался по улице с непокрытой головой.

Телом и душой он был предан своей профессии, но, к сожалению, не мог научиться тому, что знали другие, которые… ничего не знали.

Теперь надо было навести порядок в гостиной. Мы собрали инструмент, а окаменевший кафтан повесили на спинку стула. Потом убрались в моей комнатушке. Оско уже давно принес мне воду, и я обрадованно заметил, что опухоль уменьшилась. Я совсем не чувствовал боли. Потом я попросил моих спутников занести меня в комнату, где уже была приготовлена постель. Вечером я собирался наложить на ногу тугую повязку. Для этого надо было раздобыть вату, газовую ткань и опять же гипс.

Я пролежал около трех часов, когда за дверью снова послышался голос врача:

— Где эфенди?

— Там, в маленькой комнате, — уловил я ответ Халефа.

— Известите его обо мне!

Халеф открыл дверь, и вошел врач, но как же он выглядел!

Он был одет как жених. Кафтан из синего шелка обволакивал его тело, спадая до щиколоток. На ногах виднелись изящные сафьяновые туфли. Голова была украшена тюрбаном, расцвеченным в синие и белые полосы; к нему была приколота сверкающая гранатовая брошь. Лицо его было исполнено торжественности, а походка — достоинства. У двери он остановился, скрестил руки на груди, низко раскланялся и произнес:

— О мой эфенди! В знак благодарности и моего высочайшего почтения я наношу тебе визит. Позволь же мне войти!

Я торжественно поклонился ему и ответил:

— Добро пожаловать! Подойди же ближе!

Он сделал три коротких шажка, откашлялся и завел речь:

— Эфенди, голова твоя — колыбель человеческого разума; твой ум вмещает мудрость, накопленную всеми народами. Твой рассудок столь же остр, что и лезвие бритвы, а твой разум отточен, подобно игле, вскрывающей злые язвы. Судьба наградила тебя умением разрешать самые трудные вопросы, умением лечить переломы, вывихи и растяжения. Твой гений пронизал все сферы бытия и постиг все области науки; от твоего взора не укрылась даже сернокислая известь, которую несведущие варвары именуют гипсом. Ты добавил к нему воды и взболтал смесь, дабы вода отняла у извести тайну ее кристалла, а смесь, будучи нанесена на холстину, превратилась в повязку, которой стягивают суставы, кости и трубки, чтобы придать им опору, если они нуждаются в ней. Со временем ты сумеешь уберечь миллионы рук и ног от искривлений и других уродств. Когда-нибудь профессора примутся собирать пиастры, дабы возвести тебе памятник, на котором будет изваяна в камне твоя голова или отлита в металле твоя фигура. На постаменте памятника засверкает твое имя, начертанное золотом. Пока же оно будет красоваться в моей записной книжке, и я прошу тебя назвать мне его, чтобы я мог его записать.

Он говорил торжественным тоном, словно явился ко мне во главе целой депутации. Увы, но эта депутация состояла лишь из него одного.

— Благодарю тебя! — ответил я. — Любовь к истине повелевает мне сообщить, что это великое изобретение сделал вовсе не я. В моем отечестве с ним знакомы буквально все — и врачи, и люди, далекие от медицины. Если тебе угодно записать имя изобретателя, ты узнаешь его. Этого ученого мужа, коему многие люди обязаны тем, что к ним снова вернулся их благообразный вид, звали Матисеном. Он был знаменитым врачевателем ран и жил в Голландии. Я не достоин твоих похвал, но меня радует, что тебе понравилось это изобретение, и надеюсь, что ты прилежно будешь его применять.

— Я докажу тебе, что твердо решил его применять. Но тебе не стоит отвергать мои похвалы. Пусть и не ты изобрел этот способ лечения, но ведь ты своим несравненным деянием ввел его в этой стране. Я не забуду нынешний день. Я рад, что мой кафтан уцелел. Он будет моей фирменной вывеской; я повешу его у дверей дома, дабы все, сломавшие свои члены, могли спокойно лицезреть, что отныне их раны будут погружены в сернокислую известь. Я уже опробовал, как это делается, и прошу тебя, осмотри мой труд и оцени его. Ты поможешь мне?

— С превеликим удовольствием! — ответил я.

Он подошел к окну и захлопал в ладоши. Дверь в большую комнату отворилась, и я услышал тяжелые шаги.

— Заходи! — скомандовал он.

Сперва показались двое мужчин, несших огромный куб, наполненный до краев жидким гипсом. Один из них волочил с собой также огромный пук ваты, которой достало бы, чтобы завернуть в нее десять человек, а другой держал в руке целый тюк ситца. Они сложили свою поклажу и удалились.

Едва освободилось место, как в комнату вошли еще двое мужчин. Они внесли сюда носилки, на которых лежал какой-то бородатый человек, укрытый до подбородка одеялом. Они поставили носилки наземь и вышли.

— Сейчас ты увидишь первые повязки, которые я приготовил, — произнес врач. — Я купил эти материалы и нанял рабочего, который послужит мне моделью. Он получает десять пиастров в день и еду. Дозволь мне откинуть одеяло и показать тебе пациента.

Он снял накидку. Когда я увидел модель, то едва удержался от смеха. О Аллах! Как выглядел этот человек! Толстяк-хаким взялся лечить его от всевозможных вымышленных переломов и не пожалел на него гипса. Но какие-то были повязки!

Плечи этого бедняги, его предплечья, бедра, голени и даже ягодицы скрылись под слоем гипса толщиной в целую ладонь. Его грудная клетка была закована в такого рода панцирь, который едва пробьет даже пистолетная пуля.

Бедняга напоминал пациента, лежавшего при смерти. Он не мог шевельнуться; даже дышал он с трудом. И это примерно за восемнадцать грошей в день! В день! Веселенькое дельце! Целый день носить эти повязки, но для чего?

— Сколько же ты собираешься проводить этот эксперимент? — спросил я.

— До тех пор пока у него хватит сил. Я собираюсь изучать воздействие повязок из сернокислой извести на различные части организма.

— На примере здорового человека? И так ясно, что он долго не протянет. Что у него с грудью?

— Он сломал пять ребер, два справа и три слева.

— А с плечами?

— Ключица раскололась надвое.

— А с бедрами?

— При падении он вывихнул себе оба сустава. Не хватает лишь одного: чтобы у него выскочила нижняя челюсть и защемило язык. Я не знаю, как наложить сюда гипсовую повязку, и потому прошу у тебя совета.

— О хаким, сюда никогда не накладывают повязки!

— Нет? Почему?

— При вывихе нижней челюсти ее вправляют; тут не нужен гипс.

— Хорошо, как тебе угодно! Допустим, его рот снова закрылся.

— Пусть будет так, и освободи ему ребра! Смотри, как он жадно хватает воздух.

— Как хочешь; тогда я возьму у хозяина инструмент.

Было очень любопытно, что он принесет. Когда он вернулся, я перевязывал ногу и отвлекся, только услышав удары молотка.

— Бога ради, что ты делаешь? Что у тебя в руках?

Я не видел этого, потому что он повернулся ко мне спиной.

— Молоток и зубило, — непринужденно ответил он.

— Ты ему и впрямь поломаешь ребра или вгонишь зубило в грудь.

— А что же мне тогда взять?

— Ножницы, нож или пилу — смотря какой толщины повязка.

— У меня в корзине лежит пила, которой я отпиливаю кости; я сейчас принесу ее.

— Заодно позови моего маленького спутника. Он поможет тебе, а то я не могу.

Когда вернулся Халеф, достаточно было нескольких, намеков, и он — невзирая на протесты врача — взялся крушить гипсовый панцирь. Работа была трудной, и когда, наконец, он освободил модель от всех повязок, уже давно пришлось зажечь свет, ибо наступила ночь. Бедняга, коему — наряду со всеми возможными переломами и вывихами — хотели приписать еще и защемление языка, не проронил ни единого слова. Лишь когда последняя повязка была снята, он произнес, обращаясь ко мне:

— Благодарю тебя, господин!

Один прыжок, и он был таков.

— Стой! — завопил ему вдогонку толстяк. — Ты мне еще нужен! Есть работа!

Но истошный вопль его был оставлен без ответа.

— Он убегает! Что мне делать с этим прекрасным гипсом, с ватой и ситцем?

— Да пусть бежит! — ответил я. — Что ты еще выдумал? В этой бадье хватит гипса, чтобы покрыть им пару домов. А мне самому нужно лишь немножко гипса, ведь сейчас самое время сделать мне перевязку.

— Прекрасно, прекрасно, эфенди! Я сейчас же начинаю.

— Помедленнее, помедленнее! Следуй точно моим указаниям.

Этот врач был «огонь и пламя». Перевязывая меня, он рассказывал о самых невероятных способах лечения, которые ему доводилось практиковать. Когда мы управились, он молвил:

— Да, это, конечно, совсем другое дело! Я снова подберу себе подопытного пациента и завтра покажу тебе.

— А когда ты собираешься перевязывать его?

— Сегодня вечером.

— О Аллах! И он будет до завтрашнего дня лежать и мучиться? Ты убьешь его. Если ты решил поупражняться на нем, не перевязывай ему одновременно все его члены. Ограничься чем-нибудь одним, а потом, когда повязка затвердеет, сразу же снимай ее. Кроме того, прорежь в повязке окошки.

— Зачем?

— Чтобы осматривать и обрабатывать отдельные участки тела. У тебя нет наставника, который преподал бы тебе, как надлежит лечить, и нет книги, по которой ты мог бы научиться. Значит, тебе надо постигать все самому.

— Эфенди, останься здесь и будь моим наставником! Все врачи, живущие в здешнем краю, станут твоими учениками.

— Да, и пусть другие используют нас в качестве модели! — улыбнувшись, сказал Халеф. — Только этого еще недоставало! Сегодня ты сам вдоволь всему научился; теперь посмотрим, как ты втолкуешь это другим.

— Если у вас нет на то времени, придется отказаться от учебы. И то верно: я сегодня очень многому научился. Даже и не знаю, как мне вас благодарить. Деньги ты не возьмешь. Тогда, эфенди, я хочу дать тебе кое-что на память. Ты будешь рад этому.

— Что же это такое?

— Несколько склянок, в которых заспиртованы глисты и аскариды. Мне нравится любоваться ими, и я дарю их тебе от всего сердца!

— Благодарю тебя! Вот только склянки неудобно брать с собой в дорогу.

— Жаль, но ты же должен знать, как я тебе благодарен. Тогда я подарю тебе самое дорогое, что у меня есть: скелет. Я сам скоблил кости, вываривал их, обезвоживал и отбеливал.

— Увы, мне и на этот раз придется лишь поблагодарить тебя…

— Ты решил меня оскорбить?

— Нет, конечно. Ты же понимаешь, что я не могу усадить скелет к себе на лошадь.

— Верно. Тогда позволь мне хотя бы сердечно пожать твою руку.

В принципе хаким, как и большинство толстяков, был очень приятным человеком. Он жаждал учиться и умел благодарить учителей. Всего за полдня он здорово изменился. Он чувствовал себя счастливым, когда я пригласил его разделить с нами ужин. Прощался он так тепло и сердечно, словно мы были старыми, добрыми друзьями.

Его носильщикам пришлось долго дожидаться его. В конце концов они вынесли носилки, на которых вместо модели лежали теперь коробка с инструментами и окаменевший кафтан, который он хотел использовать как свою фирменную вывеску.

Оставшаяся часть вечера протекла среди разговоров о том, как провести завтрашний день. Я был готов — несмотря на больную ногу — немедленно отправиться в путь, ибо нам нельзя было терять след четверых беглецов. Мы не хотели им давать такой форы.

В записке, которую написал Хамд эль-Амасат, — она попала мне в руки в Эдрене, — было сказано: «Торопитесь, новость в Каранорман-хане, но после ярмарки в — Менелике!»

Менелик остался далеко позади. До сих пор мы следовали за братом Хамда эль-Амасата, не имея ни малейшего понятия, где находился этот Каранорман. Он был целью нашего путешествия, и, вероятно, там мы, наконец, встретились бы. Они замышляли худшее, а мы хотели им помешать. Вот почему мы пустились в путь. Если бы мы дали им огромную фору, то легко упустили бы их. Утром нам надо было непременно продолжать путь.

Халеф отнесся ко мне как к пациенту. Он потребовал, чтобы я поберег себя, но Оско и Омар были со мной заодно. Ведь Омару довелось слышать клятву мести, прозвучавшую в пустынном краю:

— Кровь за кровь! Клянусь отомстить за смерть своего отца и сдержу свое слово. Если вы не поедете завтра со мной, я поеду один. Мне нет покоя, пока мой нож не вонзится в сердце убийцы.

Это звучало дико и бесчеловечно. Как христианин, я придерживался более приятной заповеди: «Возлюби врага своего», но, вспоминая мгновение, когда его отец, наш проводник, провалился сквозь эту ужасную корку, покрывавшую соляное болото, и утонул в нем, я думаю о том, что за это преступление надлежит покарать. Свершится ли все так, как задумал Омар? Мне хотелось избежать простого, варварского убийства.

Пожалуй, я проснулся бы поздним утром, если бы меня не разбудили. Перед дверями стоял корзинщик; он хотел поговорить со мной. Я чуть не рассердился на него, но, увидев, что в комнату вслед за ним входит его свояк, хозяин маленького постоялого двора, я понял, что случилось что-то серьезное, поэтому они разбудили меня. Я приветливо посмотрел на них.

— Господин, — промолвил хозяин постоялого двора, — я не чаял, что скоро увижусь с тобой. Прости, что мы помешали тебе отдохнуть, но мне надо сообщить тебе кое-что важное. Речь идет о вашей жизни.

— Опять одно и то же! Надеюсь, все не так плохо, как ты полагаешь.

— Плохо было бы, если бы я не успел тебя предупредить. Оба аладжи уже побывали у моего брата.

— Ого! Когда?

— На рассвете, — ответил корзинщик, которому я адресовал вопрос. — Мы очень рано проснулись, мы были до того рады твоим подаркам, что не могли спать. Даже дети поднялись с постели. Я спустился к реке, чтобы посмотреть, поймалась ли за ночь рыба. Когда я вернулся, перед дверью застыли два всадника на пегих лошадях. Они разговаривали с детьми. Мой отец все еще лежал. Увидев меня, они спросили, не видел ли я вчера четверых проезжавших здесь всадников, один из которых носил тюрбан шерифа и цветные очки, а среди их лошадей был черный арабский скакун.

— Что ты ответил? — воскликнул я, застыв от напряжения.

— Я сразу подумал, что это аладжи, о которых мы говорили, и утаил от них правду.

— Гм! Для тебя это может плохо кончиться.

— Ты полагаешь?

— Твои дети наверняка уже все им рассказали.

— Так оно и было, разумеется. Они ударили меня плетьми и пригрозили, что убьют, если я не скажу им правду.

— Так, значит, ты рассказал им правду.

— А откуда ты знаешь, что я это сделал?

— Я вижу это по твоему неуверенному взгляду. Ты боишься, что сделал ошибку, и оттого у тебя так неспокойно на душе.

— Эфенди, твой взгляд не обманывает тебя. Пожалуй, я мог бы вынести их удары, но тогда они, наверное, жестоко обошлись бы с отцом и детьми. А раз дети уже разболтали все, я признался, что ты был здесь.

— А больше ты ничего не сказал?

— Я хотел сказать только это, ну да они уже расспросили детей и узнали от них, что вы высыпали им два сапога подарков и дали отцу деньги и что я поведу вас сегодня в Ташкей, где уже побывал со злыми людьми.

— Конечно, ты признался во всем этом.

— Да, я не мог иначе. Прости меня.

— Я не могу на тебя сердиться. Мне самому надо было помалкивать об этом при детях. У разбойников есть ружья?

— Да, а выглядят они так, будто их крепко вздули. Верхняя губа у одного была заклеена пластырем, а нос был цвета сливы.

— Это Бибар. Я рассек ему ударом губу. Но у него же была борода?

— Он ее отрезал, чтобы залепить пластырем рану. Мой брат знает об этом. Он даже не проронил ни слова. Говорил другой. Этот так плохо держался в седле, словно сломал поясницу.

— Я швырнул его о дерево; он это попомнит. Что они потом сделали?

— Несколько раз стукнули меня и ускакали в Радовиш.

— Не верю я в это. Я думаю, что они поехали в лес, через который ты нас поведешь. Они там на нас нападут. Не сомневаюсь, они знают местность.

— Ты прав, эфенди. Я тоже подумал об этом и проследил за ними. Вскоре они и впрямь повернули направо, в горы.

— Теперь они спрячутся там и будут нас ждать. Прежде всего мне надо знать, что именно ты им рассказал. Итак, ты признался, что я в Радовише; ты вспомнил и про мою больную ногу, и что я собираюсь, возможно, остаться в Радовише?

— Нет, об этом ни слова.

— Тогда они ждут, что мы поедем сегодня. Они не спрашивали, когда мы хотим отправиться?

— Да, и я сказал, что еще не знаю об этом. Тогда они поклялись, что убьют меня и сожгут мою хижину, если я их выдам. Они заявили, что они — те самые аладжи, о которых я наверняка слышал, и они непременно исполнят свою угрозу.

— И все же ты рассказываешь мне об этом?

— Это мой долг. Я благодарен тебе, эфенди. Быть может, ты устроишь все так, чтобы они поверили, что я промолчал.

— Это легко можно сделать. Конечно, я тебе благодарен за то, что ты предупредил меня, иначе для нас все могло бы плохо кончиться.

— О да, господин, ты бы погиб, — сказал его свояк. — Я слышал это своими ушами.

— Они, значит, опять к тебе приходили?

— Естественно! Но радости мне было мало, уж слишком я натерпелся во время их первого визита.

— Вчера поутру? Или ты видел их еще раньше?

— Я слышал о них, но, конечно, не видел. Они пришли ко мне утром, потребовали ракию и, отведя коней за дом, сами уселись за столиком, что стоял перед домом.

— Ты догадывался, кто это такие?

— Да. Лошади у них были пегие, а сами они были такими здоровенными — точь-в-точь, как мне их описывали. Я был страшно зол на них, ведь я думал, что они украли мою лошадь и седло.

— Ты уже знал, что у тебя лошадь пропала?

— Конечно! Я сразу увидел, как только встал.

— А разве лошадь не могла куда-нибудь уйти?

— Нет, она этого никогда не делала, и потом седло было бы тогда на месте.

— Верно, ведь седло не могло ускакать вместе с лошадью.

— Я рассказал им о краже, и они, наверное, заметили, что я подозреваю их самих: уж как-то они зло стали со мной обращаться и в конце концов заставили меня сидеть в комнате и никуда не выходить.

— И ты с этим смирился?

— А что я еще должен был делать?

— Позвать соседей на помощь.

— Я не мог убежать к ним, а даже если бы мог, все равно у меня ничего бы не удалось. Если к тебе пришли аладжи, лучше им повиноваться; даже если ты сегодня взял над ними верх, все равно они потом тебе отомстят. Вот я спокойно и остался в комнате. Я даже детей не мог позвать. Ты за меня это сделал, эфенди.

— Все это время никто к тебе не заезжал? Я думаю, приезд какого-нибудь гостя спугнул бы их.

— Разве твое появление спугнуло их, эфенди?

— Нет, конечно.

— Никто не проезжал здесь; лишь один путник прошел и остановился у меня. Это…

— Бакаджи Тома из Остромджи, — перебил я его. — Этот- то знал, что аладжи его ждали. Они еще накануне ночью побывали поблизости и узнали, что у тебя есть две лошади. Они-то, собственно, и присоветовали тебя обокрасть.

— Это я узнал уже у свояка.

— Тома недолго пробыл с ними?

— О нет! Он спрыгнул с мула, подсел к ним, и они просидели, пожалуй, около часа.

— Ты не слышал, о чем они говорили?

— Из комнаты ничего не было слышно, но я догадался, что они украли у меня лошадь и, очевидно, затевали еще что-то плохое, раз приказали мне не покидать дом. Поэтому я попытался подслушать их разговор. Ты видел, что у меня в комнате есть лестница, ведущая на чердак, где хранится кукурузная солома. Я поднялся туда, а потом через люк тихонько перебрался на навес. Я слышал каждое их слово. Так я узнал о том, что случилось в Остромдже. Посыльный подробно им все рассказал и поведал, что вы отправитесь в путь около полудня, то есть проедете мимо моего дома, самое позднее, часа через два. Дальше я услышал то, о чем он уже рассказывал вам вчера вечером.

— Ага! Теперь мне ясно, — ответил я, — каким образом Мубарек мигом разыскал аладжи и натравил их на меня.

— Похоже, что он вызвал их еще до вашего приезда, чтобы провернуть какое-то дельце. Вы же ему помешали, вот он и решил руками аладжи вам отомстить.

— Что еще ты слышал?

— Что Мубарек с тремя другими сообщниками спасся и что вас надо убить. Он даже указал место, где на вас надо напасть. Это в лесу, там, где дорога делает крутой поворот. Больше такого удобного места нет.

— Там я с ними и сразился.

— И ты победил их, как рассказал мне свояк. Аллах был с тобой, эфенди, иначе бы ты уступил им!

— Конечно! Продолжай!

— Посыльный сказал им, что нельзя полагаться на ружья или пистолеты. Вы якобы неуязвимы для пуль. Тут они рассмеялись во всю мочь. Но когда он самым подробным образом рассказал им, что случилось, тогда они призадумались и решили, наконец, что пулей вас и впрямь не возьмешь.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил я.

— Эфенди, есть два вида колдовства. Одно свершается по воле Аллаха, а другое — с помощью дьявола. Вы научились, конечно, доброй магии. Вам помогает Аллах.

Тут я возразил ему:

— Ты и впрямь полагаешь, что одно из слабых существ, созданных Аллахом, может, заклиная своего Всемогущего творца словом, жестом или церемонией, принудить Его служить этой горсти праха?

— Гм! Нет, в таком случае этот человек был бы могущественнее самого Аллаха. Но, господин, ужас охватывает меня. Неужели вы прибегли к помощи дьявола?

— О нет! Мы вообще избегаем колдовства; мы понимаем в нем не больше других людей.

— Так, значит, вы неуязвимы для пуль!

— Мы бы очень обрадовались, если бы и впрямь было так. Увы, если пуля угодит в кого-то из нас, она оставит в нем такую же дыру, как и в любом другом человеке.

— Не верю я этому. Ты же ловил пули руками.

— Все это была лишь видимость. Я уже упрекал себя, что укрепляю людей в суеверии. Быть может, ты поможешь мне искупить вину. Если ты приедешь в Остромджу, то услышишь, что говорят о нас. Расскажи людям, как было на самом деле. Я узнал, что на нас собираются напасть или застрелить из засады, и тогда решил распространить слух о том, что мы неуязвимы для пуль, так что и стрелять в нас нет смысла. Как это я проделал, ты сейчас узнаешь.

Я объяснил ему все. Его лицо постепенно вытянулось от удивления. Потом он пришел в себя, дослушал меня до конца и, улыбнувшись, сказал:

— Меня очень радует, господин, что ты рассказал мне эту историю. В Остромдже я люблю высмеивать людей и втолковывать им, что было на самом деле. Ох, если бы я мог показать им, как ты все это проделал!

— Ты можешь показать. У меня есть еще несколько таких пуль. Если ты обещаешь, что будешь осторожен и не перепутаешь их с другими, то я подарю их тебе.

— Дай мне их; ты меня очень обрадуешь. Ты знаешь, я сейчас уважаю вас еще больше, чем прежде?

— Почему?

— Потому что одно дело защищаться умом, а другое — колдовством. Теперь я вижу, что магия — это всего лишь вот такие фокусы и ничего больше. Что ж, ты добился своего. Аладжи решили, что в вас не стоит стрелять и лучше напасть на вас с ножами и топорами. Посыльный описал вашу внешность так подробно, что вас уже нельзя было ни с кем спутать. Потом он уехал, а всего через четверть часа показался ты,

— За кого ты меня принял?

— За шерифа. Я и думать не мог, что ты и есть тот чужой эфенди, которого хотят убить.

— Слышал ли ты наш разговор?

— Нет, твоя персона показалась мне маловажной. А потом ты вошел в дом и приветливо обошелся со мной и детьми. Ты даже исцелил дочурку от зубной боли. Я не знал, что они замышляли сделать с тобой, но, раз ты по-дружески к нам отнесся, я предупредил тебя.

— Рискуя при этом сам!

— Опасность была невелика. Мне грозило всего несколько ударов плетью. А вот когда вы уехали все втроем, мне стало за тебя страшно; они обменивались такими странными взглядами. Поэтому я еще раз махнул тебе рукой, когда на мосту ты оглянулся.

— Я понял, что ты молишь меня об осторожности. Что ты делал потом?

— Я собрал соседей, рассказал, что произошло, и позвал их в лес, чтобы вырвать тебя из лап разбойников и спасти тех четырех чужеземцев, на которых они хотят напасть.

— Они не последовали за тобой, — закончил я его рассказ. — Они боялись, что аладжи им отомстят, и трусливо жались в своих четырех стенах. Да, так я и думал. Ужас — вот главный враг тех, кто всего боится. Где-нибудь в другой стране аладжи далеко не ушли бы, их быстро бы посадили.

— Ты имеешь в виду, в твоем отечестве?

— Да, конечно.

— Там что, каждый — герой?

— Нет, но там нет такого, чтобы какой-нибудь штиптар держал в страхе всех людей. Законы у нас не строже, чем у вас, а даже, наоборот, намного мягче, зато их соблюдают. Никто не боится мести, потому что у полиции достанет сил, чтобы защитить доброго и честного человека. А кто защитит вас?

— Никто, господин. Ужас — один нам заступник. Если кто, к примеру, осмелится перечить аладжи, когда они заявятся к нему и начнут им помыкать, то они ему отомстят и никто из властей его не защитит. Поэтому я не удивляюсь, что мои соседи решили остаться в стороне от этого дела.

— Разбойников же, наверное, немного?

— Да, но все уверены, что любой из них легко справится с десятью противниками.

— Гм! Значит, я легко справлюсь с двадцатью, раз одолел обоих аладжи.

— Только с помощью Аллаха, эфенди! Эти разбойники ужасны. И все же я решил предостеречь чужеземцев. Поэтому сел на скамью перед домом и стал их ждать.

— Ты их видел?

— Нет. Среди детей разгорелся спор, они заплакали, и я пошел наводить порядок. Видимо, в это время и проехали чужеземцы. Позже, к моему ужасу, вернулись аладжи.

— На своих лошадях?

— Конечно, эфенди.

— Значит, они их нашли. Они были в хорошем настроении?

— Как ты можешь об этом спрашивать? Я направился с ними в комнату. Казалось, с ними ворвалась туда целая тысяча шайтанов. Ну и скверно же мне было, но то, что я понял из их речей, меня обрадовало. Я узнал, что глуповатый шериф победил их.

— Они, значит, так и не догадались, что шериф-то и был главарем тех, кого им полагалось подстеречь?

— До этого они не додумались. Но потом, когда они успокоились и снова сели отведать ракии, один из них вытащил какую-то записку, которую они принялись читать. Я услышал, что она была приколота к дереву. Разумеется, они мало что поняли из этой записки, только сообразили, что трое всадников, проехавших мимо них, действовали так, как и было написано.

— Они поняли, что подстерегали именно этих троих?

— Нет, ведь главной фигуры-то не было. Они думали, что вы, возможно, еще проедете мимо. Они не сомневались в этом и тем сильнее бесились. Их ружья были сломаны; с собой они принесли лишь обломки. Мне пришлось испытать их крепость на своей спине. Дети стали громко плакать и наполучали пинков и тумаков. Один из аладжи не мог даже распрямить спину, ведь ты его бросил так, что он ударился о дерево. Он разделся, и мне пришлось несколько часов растирать ему спину маслом и ракией. У другого все время текла кровь. Ты ударил его по лицу снизу и рассек ему верхнюю губу; он сказал, что ты задел его большим пальцем. Нос его вздымался вверх; он распух, как осиное гнездо. Он тоже тер его ракией. Позже, когда появились двое других, один из них отрезал ему бороду иушел, чтобы принести из леса смолы. Ее смешали с маслом и сделали пластырь, которым заклеили его губу.

— Появились двое других? Кто это был?

— Ох, судя по всему, сущие висельники. Ты бы их только видел! Прошлой ночью в Дабиле они останавливались у Ибарека и…

— А, я знаю их. Это два брата. Ты разве этого не заметил?

— Да, я вскоре услышал, что они тоже братья, как и аладжи. Все они знали друг друга.

— И они знали, что встретят здесь аладжи?

— Нет. Те и другие были немало удивлены, зато как же они обрадовались, когда узнали, что их привела сюда та же причина. Они тоже хотели вам отомстить.

— Верю в это. Потом, наверное, пошли рассказы!

— Много они чего рассказывали, очень много: об Эдрене, о Менелике, где вы так быстро скрылись, хотя с вами собирались расправиться. Вы стали им вдвойне опасны, ведь вы подслушали их разговор, спрятавшись на голубятне. Так вы узнали, что тех, кого вы преследуете, надо искать среди руин в окрестностях Остромджи. И еще опаснее было то, что брат трактирщика в Исмилане посчитал вас законными владельцами копчи и потому сказал, чтобы вы ехали в Сбиганци.

— Да, там он совершил, конечно, большую глупость. Впрочем, вряд ли нам это теперь поможет.

— Это верно. Когда аладжи узнали, что вам известно о Дерекулибе, что под Сбиганци, они были вне себя от ярости. Они сказали, что надо защищаться от вас любыми способами. Они хотели напасть на вас прямо здесь, на дороге.

— Так они по-прежнему думали, что мы еще не проехали мимо вас?

— Да. Они расселись так, что никто не мог проскользнуть незамеченным. Двое других хотели им помочь. Теперь их было четверо против четверых, и аладжи похвалялись, что готовы сразиться с целым войском. Лишь с появлением Тома — посыльного, что возвращался из Радовиша — выяснилась их ошибка.

— Он-то им открыл глаза.

— Они подозвали посыльного. Когда он увидел их, то вскрикнул, поразившись, как изменился вид одного из них. Аладжи сказали ему, что чужеземцы пока не проехали здесь; на это Тома ответил, что видел вас в Радовише и даже получил от вас добрую порцию плетей. Велико же было их изумление. Ни он не понимал их, ни они его. Наконец, он спросил, не видели ли они шерифа, ехавшего на вороном жеребце. Это был ты, ведь ты переоделся.

— Жаль, что меня здесь не было! Хотел бы я посмотреть на их лица.

— Да, эфенди, то-то было весело, ну да и страшно. Таких ругательств и проклятий я не слышал никогда за всю свою жизнь. В комнате они разбили все, что попалось им под руку, — кроме того, что было прибито гвоздями или заклепками. Они безумствовали и бушевали, как сущие дьяволы. Такого с ними еще никогда не было. Они хотели одурачить какого-то глуповатого шерифа, а он сам обвел их вокруг пальца. Они и не думали успокаиваться; они напоминали разъяренных быков, от которых ничто не спасет, кроме бегства.

— Охотно в это верю. Что еще сообщил посыльный?

— Он был очень напуган. Ведь он сам тебе признался, что тебя решили убить, и этим выдал себя. Правда, ты и раньше знал, что он — сообщник аладжи, но теперь он боялся, что ты вернешься в Остромджу и предашь его суду.

— Пусть успокоится. Мы предадим его лишь мукам совести.

— Эх, они не будут его язвить. Они причинят ему куда меньше боли, чем те удары плеткой, что он уже получил.

— Он рассказывал даже об этом?

— Да, и страшно злился на маленького хаджи. Особенно его бесило, что ему самому пришлось присудить себе те тридцать ударов. Как он сказал, его отлупили на все сто. Одежда прилипала к его ранам, и он постоянно умолял аладжи убить вас, во-первых, из мести, а во-вторых, чтобы вы не донесли на него.

— Они обещали ему это?

— Они поклялись перед ним и решили тут же ехать в Радовиш, но он сказал, что вы заночуете там и, значит, еще есть время до рассвета. Нужно поспать, собраться с силами и с утра на свежую голову поехать. Он, кстати, подсказал им, что они могут навести справки у моего свояка, ибо слышал в Радовише, что тот привел четырех чужаков в Локанду-баби-хумаджуни.

— Он их, конечно, убедил?

— Да. Мне это очень не понравилось, ведь они решили провести ночь у меня, и я оказался пленником в собственном доме. Они не доверяли мне и запретили даже подходить к двери. Всю последнюю ночь аладжи не спали и теперь могли отдохнуть, пока двое других по очереди охраняли их сон.

— А посыльный Тома?

— Он поехал домой, хотя на следующий день собирался опять в Радовиш, чтобы разузнать, настигли ли вас «пегие» и сумели ли вас убить.

— У кого это он вздумал наводить справки?

— Не знаю. Они назвали имя, но при этом наклонились друг к другу и произнесли его так тихо, что я ничего не расслышал. Когда посыльный уехал, аладжи купили у своих компаньонов их ружья, а также патроны. Ты ведь разломал их оружие, а мешочки с порохом взял с собой. Они были очень на тебя разъярены, но в то же время посмеивались над тобой, ведь ты умудрился оставить им деньги.

— Я слишком честный человек. Впрочем, если они опять попадут мне в руки, я не дам им повода для насмешек. А что решили делать двое других гостей? Они вроде бы не поехали вместе с аладжи.

— Они вернутся в Менелик и выполнят одно поручение аладжи. Им надо найти какого-то Бару да эль… эль… эль… как же его имя?

— Баруд эль-Амасат.

— Да, так оно и звучит. Им надо сообщить ему, что сын его умер, что вы завладели копчей и, наконец, что вы решили навести справки о Дерекулибе у какого-то мясника в Сбиганци.

— Ну, может, нам удастся опередить этих вестовых.

— Берегись, эфенди! Они тоже поедут в Сбиганци, и им известен кратчайший путь через Ташкей. Если ты собираешься опередить их, тебе непременно надо ехать этим путем и миновать засаду, устроенную ими в лесу. А ведь ты не знаешь, где они могут быть. Они же, наоборот, караулят тебя, чтобы внезапно напасть.

— Мы к этому готовы. Когда знаешь, какая опасность тебя ждет, уже не так страшно. Если бы не моя больная нога, мы поехали бы именно этим путем. Я умею читать следы и всегда знаю, что к чему. Однако для этого надо то и дело спешиваться, а я сейчас не могу. Из-за ноги я не хочу даже доводить дело до схватки. Сражаясь в лесу, спешиваются, а в пешем бою я буду играть жалкую роль. Значит, мы поедем другим путем.

— Но он же длиннее.

— Ничего.

— Ты не успеешь их опередить, эфенди!

— По-видимому, сумею. Мы поедем отсюда в Карбинци, а оттуда, может быть, напрямую в Сбиганци или же сделаем круг через Варци — все зависит от обстановки.

— Это плохая дорога, господин.

— Нет. Если мы поедем отсюда на Истиб, а оттуда через Караорман в Варци, то все время будем ехать по дороге. Разумеется, поездка окольным путем займет много времени. Лучше проехать прямиком на Карбинци, хотя доведется помучиться, ведь я не думаю, что там проложена нормальная дорога.

— Да, дорога там имеется только местами, — согласился корзинщик. — Если я буду твоим проводником, обещаю сносную поездку.

— Ты знаешь местность?

— Очень хорошо. Если мне придется вести тебя, мне все равно, поедем ли мы в Ташкей или Карбинци. Расстояние примерно одно и то же. Я выберу дорогу так, что мы минуем лес и будем ехать все больше открытой местностью. Конечно, нам придется то и дело подниматься в гору или спускаться с горы.

— Ну, это мы выдержим.

— Когда ты поедешь, эфенди? Я могу пока вернуться домой?

— Да, но через полчаса снова будь здесь. Ты можешь одолжить себе лошадь?

— Да, хозяин мне сейчас даст ее.

— Поговори с ним; я заплачу.

— Ты можешь взять мою, она стоит снаружи, — вмешался его свояк.

— Нет, она тебе самому нужна; тебе далеко возвращаться.

— В общем-то да. К тому же я не знаю, выдержит ли моя лошадь такую поездку, она ведь очень стара. Эти мерзавцы увели хорошую лошадь. Теперь я ее никогда не увижу, а другую купить у меня денег нет, хоть она мне очень нужна.

— А сколько она стоила? — спросил я его.

— Для своих — сто пятьдесят пиастров.

— Я хочу купить ее у тебя.

— Купить? — удивленно спросил он. — Эфенди, ты это серьезно?

— А почему нет?

— У меня же нет лошади.

— Ну и что? Я раздобуду ее.

— Где?

— У воров. Если я их настигну, то отберу твою лошадь.

— А если нет?

— Это мои трудности. Короче говоря, если ты согласен на эту сделку, я покупаю у тебя лошадь.

— С превеликой радостью. Ведь лошадь я и так никогда не увижу. Но, эфенди, не обмани меня! Ты заплатишь за лошадь, когда добудешь ее.

— О нет! Кто знает, сколько я буду гоняться за этими негодяями и когда их настигну! Как я потом передам тебе деньги? Я вручу тебе двести пиастров сейчас же.

— Полторы сотни я сказал.

— Нет, двести.

— Ты меня неправильно понял.

— Это моя беда. Я думал про двести пиастров и заявил тебе, что куплю лошадь за эту цену. Согласен?

— Слишком дорого.

— И еще я добавлю тебе пятьдесят пиастров на детей. Итого ты получишь двести пятьдесят.

В общей сложности получалось не больше полусотни марок за лучшую лошадь, которой владел этот человек. Но в тех краях за лошадей обычной породы выплачивают совсем иные деньги, чем у нас. В сельской местности лошади есть даже у бедняков, ведь пастбища стоят дешево и часто за выпас даже не надо платить. Но раз уж у корзинщика не было никакой лошади, значит, он жил в страшной нищете.

Итак, за лошадь я уплатил небольшую сумму, зато как я обрадовал этого храброго человека! Кража очень его огорчила; теперь же я возместил ее сторицей. Да и себя не оставил в убытке, ведь заплатил я за лошадь деньгами тех, кто ее и украл. Впору было пожалеть, что я не прихватил с собой кошелек аладжи. Его содержимое я мог раздать этим бедным и храбрым людям.

Мы позавтракали и начали собираться. Я снова задумался, что делать с ногой. Что мне надеть? Пока я ломал голову, пришел врач.

— Эфенди, — сказал он, — я пришел, дабы нанести тебе утренний визит и полюбопытствовать, как ты отдохнул.

Одет он был так же, как вчера вечером; в руке он держал какой-то сверток.

— Благодарю тебя, — ответил я. — Мой сон был сладок, и желаю, чтобы у тебя он выдался таким же.

— Аллах не исполнил твое желание, ибо я не спал всю ночь. Моя голова была переполнена сернокислой известью, и из-за этого я не мог заснуть. А стоило мне слегка вздремнуть, мне снился океан, полный гипса и воды, небо казалось чистым ситцем; оно погружалось в гипс, а потом неудержимо скручивалось вокруг меня. Этот ужасный полог обвивал меня, пока я не задохнулся. Я заорал от страха — и проснулся. Оказалось, что я так отбивался от стянувших меня пут, что сполз с подушек, на которых спал, и укатился на середину комнаты.

— Теперь ты ощутил, каково было твоей вчерашней модели?

— Ему это не понравилось, и все-таки он уже целый час лежит у меня. Он сломал себе левое бедро и два пальца на правой руке. Я отлично его перевязал; теперь он курит чубук и пьет апельсиновый лимонад.

— Он сам к тебе пришел?

— Нет, я велел доставить его.

— А как дела с твоим гипсовым кафтаном?

— Он уже висит на железном шесте возле моей двери, и перед домом толпится множество людей. Я поставил туда юношу, который истолковывает публике смысл сего кафтана. Любой из зевак может бесплатно посетить мой дом и осмотреть повязки, надетые на пальцы и бедро моей модели. Пройдет несколько дней, и я стану знаменитым человеком; благодарить за это я могу лишь тебя. А как дела с твоей ногой?

— Прекрасно!

— Тогда я, как твой лейб-медик, рекомендую тебе полнейший покой. Там на дворе седлают лошадей. Ты разве собираешься куда-то уезжать?

— Конечно, собираюсь.

— Гм! Это же неосторожно.

— Я знаю, что могу рискнуть.

— Да, ты еще вчера вечером был готов поутру отправиться в путь. Но что ты наденешь на ногу?

— Я как раз думал об этом.

— И я всю ночь думал об этом. Мне пришла в голову хорошая идея. Живет у меня за городом один богатый пациент, которого мучит подагра. Его ноги опухли; пальцы щиплет. Для него я заказал в городе пару красивых, мягких сапог — как раз такие носят больные подагрой. Я собирался отослать их ему, но я ведь могу заказать еще пару сапог. Раз ты не захотел принять от меня в дар ни скелет, ни глистов, то я надеюсь, что хоть теперь ты не вгонишь меня в краску и позволишь вручить эти сапоги в знак моего уважения и благодарности тебе.

Он развернул сверток и показал сапоги. Они были сделаны из плотной ткани, обшиты кожей и снабжены высокой подошвой.

— Порадуй меня, эфенди! Примерь-ка на левую ногу, — сказал он.

Я охотно исполнил его желание. Сапог подошел мне, и я пояснил, что приму подарок. С несказанной радостью он принялся благодарить меня. Когда я пытался пояснить, что сам стал теперь его должником, он поспешил к двери и, прежде чем та захлопнулась, успел пожелать мне счастливого путешествия.

Когда корзинщик вернулся и пришло время отправиться в путь, я попросил у хозяина гостиницы счет.

— Ничего не нужно платить, эфенди, — коротко ответил он.

— Мы же обязаны заплатить!

— Уже уплатили.

— Кто?

— Хаким. Ты обучил его чему-то, что принесет ему много денег. Он велел покорнейше раскланяться тебе и пожелать счастливого возвращения в свое отечество.

— Сиди, — шепнул Халеф, — не возражай, а лучше согласись! Этот хаким умнее и порядочнее, чем я о нем сперва подумал. Он знает толк в гостеприимстве. За это пусть в Книге жизни ему будет обещана легкая смерть.

Я с трудом вышел во двор и взобрался на лошадь. Зато в седле было очень удобно. На рысях мы выехали в город, снова так и не заплатив за ночлег.

На одной из узких улочек, по которой мы проезжали, я увидел толпу людей. У дома, где они собрались, висел какой-то белый предмет. Когда мы приблизились, я узнал кафтан; на его воротник была нахлобучена феска с развевавшимися ленточками от сигар. Стало быть, хаким не шутил. Он и впрямь вывесил кафтан — вот чудный пример турецкой рекламы.

На мой взгляд, ничего смешного здесь не было. И у людей в толпе, сквозь которую мы пробивались, тоже были очень серьезные лица. Я остановился и отослал корзинщика узнать, дома ли хозяин. Он вернулся с отрицательным ответом; ну а госпоже докторше мы никак не смели нанести прощальный визит.

Оставив позади себя узкие улочки с их невзрачными базарами, мы повернули на дорогу, ведущую в Скопье. Расстояние до него было почти таким же, как от Остромджи до Радовиша. Но мы проделали по этой дороге лишь небольшую часть пути. Пока мы двигались по ней, мы мчались галопом. Потом проводник свернул направо, и мы поехали вдоль двух поросших лесом холмов; по долине, разделявшей их, протекал ручей.

Долина довольно круто взбегала вверх; затем мы увидели перед собой гладкий гребень горы, где не росло ни деревца; туда мы и поскакали на рысях.

Что сказать об этом крае? Как известно, хорошо запоминаются лишь те места, где пришлось что-то пережить, а тут ничего не произошло. Вслед за корзинщиком мы ехали по местности, где почти не было ни лесов, ни интересных пейзажей.

В Карбинци, деревушке, лежащей близ левого берега Брегальницы, мы спешились и попрощались с проводником. Он получил еще и дополнительную плату, которой был чрезвычайно рад. Потом мы переправились через реку, чтобы попасть в Варци, что расположена на правом берегу. Через эту деревню пролегает старинная кавалерийская тропа, которой часто пользуются. Она связывает крупные селения и города, лежащие к югу от Истиба, с Каратовой, Костендилом, Дубницей, Радомиром и, наконец, с Софией. Мы миновали крохотное местечко — Слетовску — и очутились в деревне Сбиганци, составлявшей сегодня цель нашего путешествия.

Мы покинули Радовиш около девяти часов утра, и в три часа пополудни прибыли сюда. Обычным шагом мы не успели бы добраться до деревни засветло.

Глава 4 ДОМИК В УЩЕЛЬЕ

Деревню Сбиганци не назовешь невзрачным местом; я бы предпочел назвать ее «торговым селом», ведь там имеется базар. Расположена она между Брегальницей и Слетовской; здешняя земля хорошо орошается и приносит много плодов. По сравнению с другими деревушками, которые мы миновали, здесь даже по обличью домов было видно, что местные жители тешатся в некотором роде достатком.

Конечно, мы тотчас попросили показать нам хане. Дом этот состоял из нескольких строений, обступивших огромный двор; он напомнил нам дворянское поместье средней руки. По тому, как велось хозяйство, было видно, что владел им болгарин. Так оно и было.

Он принял нас чрезвычайно радушно и даровал мне самые пышные титулы, ибо наверняка был знатоком лошадей и восхитился моим Ри. Затем он пригласил нас войти в комнату.

У него было целых две приемные комнаты — одна для обычных посетителей и другая, получше, для гостей, которым он собирался воздать особые почести.

Двое слуг сняли меня с лошади и отнесли в комнату для почетных гостей, где, к моему изумлению, стоял некий диван, на котором лежала длинная, широкая, мягкая подушка.

Заметив, как внимательно я рассматриваю предмет, на который меня посадили, он промолвил, самодовольно улыбнувшись:

— Ты удивляешься, господин, обнаружив здесь эту софу? Ее изготовили в Софии и привезли сюда на повозке. Ты привык к восточной мебели, ведь я вижу, что ты мусульманин, хаджи. Я же, наоборот, христианин и сижу с вытянутыми ногами. Ну а поскольку твои ноги затекли, то и ты сочтешь эту позу удобной.

— Я привык так сидеть с юности, — прозвучал мой ответ. — Я не мусульманин.

— И носишь хамайл паломника, побывавшего в Мекке?

— Это запрещено?

— Да.

— Кем?

— Законами халифа.

— Они не касаются меня, ведь я христианин. Я ничего не буду иметь против, если магометане станут носить с собой Библию.

— Если ты христианин и с юности привык к софе, то, наверное, ты родился очень далеко отсюда?

— Я из Германии.

— Ого! Я хорошо знаю эту страну.

— В самом деле? Это меня радует.

— Да, она лежит рядом с Баварией, — там, где течет Волга, — и рядом со Швейцарией, — там, где Дунай впадает в Средиземное море.

— Я рад слышать, что ты знаешь границы моего отечества. Здесь редко встретишь людей, обладающих подобными познаниями.

— Они ничему не хотят учиться, — польщенно ответил он. — А вот мои глаза и уши всегда отверсты, и я никогда ничего не забываю. Я знаю о твоем отечестве больше, гораздо больше.

— Это я уже заметил.

— Вашего султана зовут Вильгельмом Победоносным. Его великий визирь — Бисмарк Безбородый, а ваши пушки называют аркебузами. Столица — Мюнхен, где варят лучшее пиво, — и у меня, кстати, ты можешь пить его столько, сколько душа пожелает, — и в…

— У тебя есть пиво? — перебил я его. — Ты сам, наверное, варишь пиво?

Я подумал, не заглянул ли сюда бравый Байер, чтобы в обмен на свой рецепт открыть здесь свободную торговлю.

— Да, — ответил он, — я сам его готовлю; оно очень пьянит, особенно летом.

— Что ты кладешь туда?

— Господин, я не выдаю такие секреты.

— А почему?

— Это великая тайна.

— Ох! В Баварии эту тайну знает любой ребенок. Я даже знаю несколько разных секретов приготовления пива; мне известно, как делают темное и светлое пиво, тяжелое и легкое, а также очень светлое пиво, которое называют белым.

— Господин, так ты более искусный пивовар, чем тот, кто побывал у меня и научил этому ремеслу.

— Откуда прибыл тот человек?

— Из Стамбула.

Ага! Это, конечно, был он^[15].

— И куда он держал путь?

— На родину.

— А куда он поехал отсюда?

— Он направился к Туне.

К Дунаю. Стало быть, на север. А я направлялся на запад. Конечно, я не мог настичь резвого посланца Гамбринуса. Я бы рад был какое-то время следовать «по его стопам, покрывшись румянцем», то бишь покраснев за его ученика, у которого недавно пригубил одно турецкое изделие, изготовленное по этому немецкому рецепту.

— Я уже слышал о нем и пил его пиво, — заметил я.

— Каким оно было, господин?

— Очень… теплым.

— Так нужно добавить к нему колодезной воды да похолоднее. Хочешь принесу полный кувшин пива?

— Да.

— Большой кувшин?

— Дай сперва маленький попробовать.

Он удалился в тот момент, когда вошли трое моих спутников. Они отвели лошадей на пастбище, лежавшее позади дома, и передали на попечение пастуха. Когда я сказал им, что угощу их пивом, они живо обрадовались. Впрочем, мне показалось, что они сделали это скорее из любезности, нежели повинуясь внутреннему инстинкту. Конечно, их не мог не обрадовать главный напиток моей родной страны, придающий силы всем ее жителям.

Хозяин принес кувшин, вмещавший, пожалуй, полтора литра. Я смело открыл рот и приложился к кувшину. Верно, в нос ударила углекислота.

— Где ты хранишь это пиво? — спросил я.

— В больших кувшинах, а горлышко плотно затыкаю.

— Зачем ты затыкаешь его?

— Потому что тогда в пиве возникают газы, и вкус его становится лучше. К его поверхности поднимаются пузыри и пена.

— Кто же тебе показал этот рецепт?

— Беверьяли, научивший меня варить пиво. Попробуй-ка!

Я не только попробовал, но и выпил, потому что напиток был вовсе не таким скверным. Моим спутникам он тоже понравился. Тогда я заказал себе кувшин куда больших размеров и этим, как заметил, моментально завоевал сердце болгарина.

Он принес другой кувшин — его содержимого нам, пожалуй, хватило бы до позднего ужина — и спросил, не хотим ли мы вдобавок перекусить.

— Позже! Сейчас пока нет, — ответил я. — Сперва нам надо переговорить с одним из жителей этой деревни. Ты знаешь всех людей в округе?

— Всех.

— И мясника Чурака?

— И его. Он был мясником, а сейчас торгует скотом и разъезжает повсюду.

По мне, милее всего было бы пойти к Чураку и заглянуть к нему домой. С людьми лучше всего знакомиться у них дома; там вернее всего поймешь, что это за люди. К сожалению, я не мог сейчас ходить. А попросить, чтобы меня принесли к нему в дом, было бы и неудобно и смешно.

— Как ему живется сейчас? — осведомился я.

— Очень хорошо. Раньше он был беден, но торговля, кажется, приносит много денег; теперь Чурак — один из самых богатых людей в округе.

— Много ли хорошего о нем говорят?

— Конечно. Он человек дельный, набожный, очень уважаемый; он немало хорошего сделал. Если у тебя какие-то дела с ним, то ты убедишься, что он человек честный.

— Это меня радует, ведь мне хотелось заключить с ним своего рода сделку.

— Важную?

— Да.

— Значит, ты лишь на какое-то время остановился у меня, а потом будешь жить у него?

— Нет, я останусь у тебя. Мне Сбиганци понравились; мне очень красочно описали эту местность…

— Вот в таком краю мы живем, господин, да, вот в таком. Он окружен двумя реками — уже хорошо. А какие великолепные горы тянутся вверх, в Слетово, и еще дальше. Тут так и тянет всюду побродить.

— Мне это говорили. Особенно романтична, наверное, дорога к Дерекулибе.

Я умышленно повернул наш разговор к домику, затерянному в ущелье. Я хотел из уст этого постороннего человека узнать, что же это за место.

— К Дерекулибе? — переспросил он. — Не знаю такого места.

— Значит, это малоизвестное место?

— Я о нем еще ни разу не слышал.

— Но ведь где-то в ваших краях есть какой-то уединенный домик, который так и называют — Дерекулибе.

— Вряд ли. Я в Сбиганци родился и прожил всю жизнь. Казалось бы, кому как не мне знать об этом домике?

— Гм! Человек, со мной говоривший, называл его этим именем. Наверное, он его и придумал.

— Возможно.

— Все равно домик должен быть где-то здесь. Судя по названию, он находится в ущелье. Может, ты знаешь такой домик?

— В нем живут люди?

— Не знаю.

— Если не живут, есть такой домик на примете. Он стоит в лесу, в самом мрачном уголке ущелья. Этот деревянный домик построил мой отец, ведь лес принадлежал ему, но лет восемь назад лес купил у меня мясник.

Эта история убедила меня, что речь идет именно об этом доме. Я продолжил расспросы:

— А для чего твой отец построил его?

— Чтобы хранить там инструмент: мотыги, лопаты, заступы и тому подобное.

— А для чего он нужен мяснику?

— Не знаю. Не знаю даже, пользуется он им или нет; понастроил в нем, правда, лавок, которых прежде не было.

— Домик закрыт?

— Да. Разделен он на две половины. Построен в дальнем конце ущелья, где по скалам стекает ручеек. А почему ты так подробно о нем расспрашиваешь?

— Мне описали его и сказали, что дорога, ведущая туда, выглядит очень романтично.

— Тебя обманули. Тебе придется идти открытым полем, а потом — мрачным лесом, где никаких приятных видов не встретишь. Скалы сходятся все ближе. Там, где они соединяются, лес угрюмее всего. Вот там ты и увидишь домик, стоящий возле ручья, что пробивается прямо из скалы. Там нет никаких красот.

Тут вмешался Халеф:

— Сиди, мы ищем одно место, которое не можем найти; сегодня утром ты уже называл похожее имя. Это не то место, которое значится в записке Хамда эль-Амасата? Ты говорил, что наш путь, возможно, проляжет через него.

— Ты имеешь в виду Караорман?

— Да, звучало именно так.

— Там недостает одной буквы. Мы ищем Каранорман.

— Быть может, там написано с ошибкой?

— Возможно. А в Караормане знают тебя? — спросил я хозяина.

— Да, — ответил он. — Я часто бывал в этой деревне, ведь дорога в Истиб пролегает через нее.

— А там есть большое хане?

— Нет, гостиницы там нет никакой. Деревня лежит возле Истиба, и люди предпочитают идти туда, а не сворачивать в деревушку.

— Речь идет о местечке или о доме, который называют Каранорман-хане.

— Не знаю. В этой округе такого точно нет.

— Я тоже об этом думал. А кто деревенский староста в Сбиганци?

— Это я. Еще мой отец был старостой.

— Ты здесь вершишь правосудие?

— Да, эфенди. Мне, правда, редко докучают подобными делами. Здесь живут хорошие люди. Если что и случается, так все по вине чужаков. Увы, власть киаджи слаба. Порой эти мерзавцы только посмеиваются: знают же, что скорее их поддержат, чем меня.

— Это плохо. В таких случаях надо проявлять строгость, чтобы тебя уважали.

— Это я и делаю, но полагаться приходится больше на самого себя, чем на своих начальников. Я имею дело с плутами, для которых нет ничего святого, которые уважают лишь крепкие кулаки, а они у меня есть. Вот так я и веду здесь суммарный процесс^[16]. Случается порой, что поколачиваю обе стороны, но это не всегда кончается безобидно. Вот несколько недель назад я едва не поплатился жизнью.

— За что?

— Ты, может, слышал о двух аладжи?

— Да.

— В здешнем краю это самые наглые и опасные плуты, сущие штиптары. Они храбры до удали, хитры, как дикие кошки, свирепы и жестоки. Представь себе, что один, которого зовут Бибаром, — а брат его зовется Сандаром, — въезжает как-то вечером на мой двор, спешивается, заходит в комнату и, не обращая внимания на присутствующих, требует от меня порох и пули.

— От киаджи? Вот так здорово!

— Разумеется. Если бы я дал их ему, моя репутация была бы погублена. Так что я ему отказал. Тогда он бросился на меня, и началась жестокая схватка.

— Ты, конечно, справился с ним, ведь кругом было столько людей, которые помогали тебе.

— Ох! Никто даже пальцем не шевельнул. Они боялись, что аладжи им отомстят. Я, правда, не слабак, но одолеть такого верзилу мне было не по силам. Он навалился на меня и так побил, что скверно бы мне пришлось, если бы не подскочили двое слуг. Все вместе мы схватили его за шиворот и выбросили вон.

— Вот так раз! Начальник полиции вместо того, чтобы задержать бандита, вышвыривает его на улицу!

— Смейся, смейся! Я был рад, что от него отделался. Что мне оставалось с ним делать?

— Запереть его, а потом доставить в Ускюб, столицу этого вилайета.

— Да, это моя обязанность, но как я мог ее исполнить? Куда прикажете его запереть?

— В местную тюрьму.

— Ее нет.

— Может, у тебя дома есть какое-то надежное место?

— Есть-то оно есть, и разные люди там перебывали, но аладжи — другое дело. Такого в подвал и вдесятером не отведешь. Он наверняка бы защищался с оружием в руках, и кому-то это стоило бы жизни. И даже если бы мне удалось разоружить и запереть его, как бы я доставил его в Ускюб?

— Связал бы и положил на телегу.

— Чтобы в пути на меня напали его дружки и убили!

— Тогда на твоем месте я бы послал гонца в Ускюб и вызвал на подмогу военных.

— Хорошо, допустим, так бы оно и случилось, но меня сегодня уже не было бы в живых. Уезжая отсюда, Бибар выкрикивал самые страшные угрозы. На другой день я пошел в поле. И тут из кустарника, мимо которого я проходил, раздался выстрел. Стрелявший прицелился неточно, и пуля просвистела рядом со мной. Еще бы два дюйма правее, она угодила бы прямо мне в сердце.

— И что ты потом сделал?

— Я быстро отскочил в сторону, спрятался за толстое дерево и достал пистолет. Из кустов показался Бибар. Он сидел на своем пегом скакуне. Ухмыльнувшись, он крикнул, что мне сегодня только наметку дали — показали, что меня ждет. В другой раз он выстрелит поточнее. С этими словами он уехал.

— Больше вы не встречались?

— Нет. Но теперь я уже не выхожу из дома без ружья. Когда мы увидимся в следующий раз, один из нас умрет: он или я.

— Готовься! Возможно, ты встретишься с ним сегодня.

— Как? Прямо сегодня?

Я знаю, что аладжи сегодня или, самое позднее, завтра приедут в Сбиганци.

— Святая Матерь Божья! Надо мне подготовиться! А откуда ты знаешь об этом?

Я рассказал ему о нашей встрече и схватке.

— И ты остался жив! — воскликнул он, чуть не оцепенев от изумления. — Вот это чудо, великое чудо!

— Что ж, я, конечно, не так легко отделался, как ты. Во время схватки я подвернул ногу, поэтому сижу теперь перед тобой вот в таких сапогах.

— Подвернул ногу! И все же ушел от них?

— Так оно и было. Потом они узнали, что я собираюсь ехать в Сбиганци, и решили мне отомстить в пути.

— О горе! Значит, ты привез за собой этих разбойников к нам в деревню!

— Ты хочешь потребовать от меня объяснений?

— О нет! Я постараюсь тебя защитить. Но с чего же начать? Это мне самому может жизни стоить.

— Мне не нужна твоя защита. Я доставлю тебе другое неудобство: тебе придется арестовать одного из местных жителей.

— Кого же?

— Мясника Чурака.

— Господин, это невозможно!

— Может быть, нет. Сперва посмотри-ка вот эти паспорта. Ты поймешь, что мне нужна твоя помощь.

Посмотрев мои удостоверения, он вернул их с низким поклоном, промолвив:

— Эфенди, я так и думал: ты — человек важный; твой покровитель — великий государь. Вот только для меня это плохо: тебе я обязан помогать, а самому мне помощи ждать неоткуда. Если я откажу тебе, ты обвинишь меня, и для меня все плохо кончится. Если соглашусь помочь тебе, то доставлю хлопоты своему начальству, и все опять для меня скверно выйдет. Что бы я ни делал, все равно пострадаю.

— Не беспокойся. Я буду действовать так, чтобы не причинить тебе вреда. Ты слышал о Жуте?

— Да. Он главарь этой банды преступников, раскинувшей свою сеть по всей стране. О нем ничего не известно; не знают, кто он такой, где он живет, а в то же время он и его люди вездесущи.

— Я ищу его.

— Ты? Так ты, наверное, важный полицейский чин, тайный агент полиции?

— Нет, я нигде не состою на службе. У меня свой повод сказать несколько ласковых слов этому Жуту.

— Ты его нигде не найдешь.

— Я уже выследил его. В Сбиганци живет его доверенный человек.

— Не может быть, господин!

— Это так!

— Здесь люди честные живут.

— Вероятно, ты ошибаешься.

— Кого ты имеешь в виду?

— Я снова назову Чурака.

— Господин, поверю во все, только не в это!

— Тогда этот мясник, видимо, ловкий притворщик.

— Нет, он дельный человек, он даже мой друг.

— Тогда ты не очень осмотрителен в выборе друзей.

— Приведи доказательства, эфенди!

— Я так и сделаю, но тебе придется хранить строжайшее молчание. Пусть Чурак не догадывается, что я говорил о нем с тобой.

— Я буду молчать.

— Тогда я тебе кое-что расскажу. Может, ты слышал о старом Мубареке из Остромджи?

— Да. Его считают святым; он творит чудеса.

— Ты в это веришь?

— Нет, я не мусульманин.

— Этот человек очень опасный злодей. Похоже, он один из пособников Жута.

— Господин, ты говоришь удивительные для меня вещи.

— Э, да я изобличил этого Мубарека, а каса в Остромдже, согласившись с моими доводами, арестовала его. Но он бежал и теперь вместе с тремя другими преступниками и обоими аладжи, его сообщниками, едет сюда.

— Храни нас Бог!

— Они навестят мясника Чурака.

— Так ты по-прежнему считаешь, что он преступник?

— Да, но сейчас я ничего не требую от тебя. Я лишь надеюсь, что ты не будешь мне мешать.

— Это мне и в голову не придет. Я к твоим услугам.

— Пока еще эти люди вряд ли добрались до деревни, но мне нужно знать об этом наверняка.

— Да, их здесь нет. Я бы их заметил. Мясник живет напротив меня, в доме на той стороне — ты видишь его сквозь ставень. Так вот, мясника вообще не было дома; он приехал лишь час назад.

— Ты не попросишь его зайти ко мне? Мне хотелось бы с ним поговорить.

— Как прикажешь. Мне присутствовать при разговоре?

— Нет. Я требую только, чтобы ты не дал ему никакого намека; будь с ним так же приветлив, как всегда.

Он вышел и отослал слугу; я видел, как тот скрылся в доме мясника. Я жадно ждал появления Чурака. Я представлял себе угодливого, вежливого человечка, преисполненного лести. Я был убежден, что он какой-нибудь укрыватель краденого, а не разбойник с большой дороги.

Я достал копчу, отобранную мной у трактирщика Деселима из Исмилана, и прикрепил ее к своей феске. Халеф проделал то же самое. Упомяну, кстати, что я уже не надевал зеленый тюрбан.

Такую копчу носили бандиты; мы решили показать мяснику, кто мы такие. Если Мубарек со своими сообщниками еще не прибыл сюда, то, надеялся я, мне удастся уже сегодня раскрыть тайну, разгадку которой я долго и безуспешно искал. Конечно, я строго-настрого наказал моим спутникам быть поприветливее с этим человеком и ни в коем случае не пробудить в нем недоверие.

Но вот я увидел, как мясник вместе с посыльным вышел из дома. Я ошибся. Этот человек был совсем не таким, как я себе его представлял.

Он был высоким и крепким, стройным и жилистым, как настоящий горец. На нем были феска, красные шаровары, синий жилет, украшенный серебряными шнурами, и красная, расшитая золотом, короткая куртка с длинными рукавами. На желтом шелковом платке, которым он был препоясан, висели нож и два пистолета. Ноги его были обуты в сверкающие сапоги, доходившие ему до колен.

На дворе он обменялся несколькими словами с хозяином, а затем вошел внутрь. Его темные глаза окинули нас цепким взором; несколько мгновений он пристально всматривался в меня. Эти глаза произвели на меня странное впечатление. Они были холодны, бездушны, жестоки. Казалось, они не могут глядеть на человека с теплотой. На секунду они сузились, и в уголках глаз появились крохотные складки. Потом взгляд стал равнодушным.

Он приветствовал меня и поклонился, как человек, который старается быть вежливым, но не теряет уважения к себе. Он спросил:

— Это ты эфенди, что хотел со мной поговорить?

— Да. Прости, что мешаю тебе. Усаживайся.

— Позволь, я постою. У меня мало времени.

— Возможно, наш разговор продлится, дольше, чем ты полагаешь. Или ты не хочешь терять времени, потому что принимаешь гостей?

— У меня нет никаких гостей.

— И не ждешь никого?

— Нет, — коротко ответил он.

— Тогда прошу тебя сесть. У меня болит нога, я не могу встать, и мне стыдно сидеть в присутствии вежливого человека.

Теперь он присел. Как ни зорко я всматривался в него, я не мог заметить ничего, что могло бы пробудить подозрения. Это был уверенный в себе штиптар; его пригласили к незнакомцу, и теперь он ждет от него объяснений. Он не старался подольститься, не производил впечатление коварного человека, тайно помогающего разбойникам.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я, указывая на копчу.

— Нет, — ответил он.

Этого я ожидал. Не мог же он с первого вопроса выдать себя незнакомому человеку.

— Посмотри-ка внимательнее на эту пуговицу!

Он равнодушно глянул на нее и произнес:

— Ба, пуговица! Ты меня из-за нее позвал?

— Да, — ответил я без обиняков.

— Я торгую коровами и лошадьми, а не пуговицами, — прозвучал его ответ.

— Это я знаю. Такими пуговицами вообще не торгуют. Я прибыл, чтобы передать тебе привет.

— От кого? — холодно спросил он.

— От Деселима, трактирщика из Исмилана, и его брата.

Теперь его глаза глядели приветливее, лицо чуть расслабилось.

— Ты их знаешь? — спросил он.

— Очень хорошо. Как мне не знать их?

— В самом деле? А почему?

— Потому что мы братья.

— Так откуда ты прибыл?

— Из Стамбула. Я посланец Усты; ты слышал о нем.

— Знаю. К кому он тебя послал?

— К Жуту.

— Ты его рассчитываешь найти?

— Думаю, да.

— Гм! Это трудно.

— Не так трудно, ведь ты подскажешь мне, где его искать.

— Я? Что я знаю о Жуте! Ты принимаешь меня за разбойника?

— Нет, за храброго штиптара, знающего, что такое копча, и действующего, как положено в таких случаях.

— Господин, я хорошо знаю, что мне делать. Ты носишь копчу главаря, а ведь мы отменили этот знак. Он не действителен, им слишком злоупотребляли. Сейчас другие знаки.

— Какие? — невозмутимо спросил я.

— Ты знаешь, что я не скажу тебе о них, ведь ты сам должен был мне их предъявить.

— Ты говоришь о словах?

— Да. Первое слово означает место. Так где ты ищешь Жута?

— В Дерекулибе.

— Верно, господин. Слышу, что ты и впрямь наш человек. А другой пароль? Ты его знаешь?

Увы, но я не догадывался, что же это за слово. Внезапно мне вспомнился возчик из Остромджи; я слышал, как он представлялся старому Мубареку. Стоя перед дверью, он крикнул: «Бир сирдаш, близкий друг». Может, это слово и здесь сгодилось бы за пароль? Я решил рискнуть и ответил:

— Конечно, я его знаю, ведь я же «бир сирдаш», близкий друг.

Он удовлетворенно кивнул, протянул мне руку и сказал почти дружеским тоном:

— И это верно. Ты один из наших. Я могу тебе доверять и рад тебя приветствовать. Не хочешь ли ты покинуть этот дом и стать моим гостем?

— Благодарю тебя. Ты понимаешь, что мне лучше остаться здесь.

— Ты человек умный и осторожный. Это меня радует, тебе можно доверять. Какую весть ты привез?

— Об этом я скажу только Жуту.

— Что ж, ты умеешь молчать. Гм! Что мне делать?

Он встал и задумчиво прошелся по комнате. Потом он спросил:

— Это что-то личное или касается всех?

— Речь идет о деле, которое принесет много пользы.

Его глаза жадно сверкнули.

— А что ты ждешь от меня?

— Что ты отведешь меня в Дерекулибе.

— Ты думаешь найти там Жута?

— Надеюсь.

— Ладно, могу тебе откровенно сказать, что он сам тебя будет ждать там, когда я его извещу. Это займет всего часок. У тебя хватит терпения?

— Если все так и будет, я подожду, хотя очень спешу.

Естественно, мне надо было опередить Мубарека. Если он приедет раньше, я пропал.

— Я поспешу, — уверил он. Потом бросил испытующий взгляд на моих спутников и промолвил: — Кто эти люди?

— Мои друзья и спутники.

— Они тоже прибыли по тому же самому делу?

Я кивнул, и он продолжил расспросы:

— И они тоже хотят взглянуть на Жута?

— В этом нет надобности. Достаточно, что я один поговорю с ним.

По его лицу скользнула тихая, неопределенная улыбка. Он потеребил кончики своих длинных усов, еще раз обвел всех троих испытующим взором и ответил:

— Пусть они тоже поедут с нами. Раз они прибыли с тобой, Жут наверняка решит на них взглянуть.

— И это верно.

— Но, господин, я вижу, что ты носишь сапоги, которые пристало надевать лишь больным людям. Что у тебя с ногами?

— В поездке я повредил ногу; теперь не могу ходить.

— Как же ты отправишься в Дерекулибе?

— Верхом.

— Ах! Видно, что ты не знаешь дорогу туда. На лошади ты не проедешь сквозь чащу.

— А нельзя сделать так, чтобы сам Жут пришел ко мне?

— Что ты выдумываешь! Он не соизволит появиться, даже когда его попросит о встрече сам падишах.

— Верю!

— Никто не смеет видеть его лицо. Он всегда мажет его черной краской. Разве он появится здесь в таком обличье?

— Нет, понимаю, что нет. Но как же я проберусь к его дому?

— Есть только одно средство: тебя придется нести.

— Это очень неудобно. Носильщики устанут.

— О нет! Им не придется нести тебя на руках; пусть они возьмут паланкин. У меня он есть. Моя мать так стара и слаба, что не может ходить. Поэтому я изготовил для нее паланкин, чтобы она могла наносить визиты, не утруждая свои ноги.

— Я благодарен тебе. А с носильщиками ты сам договоришься?

— Где ты их думаешь найти? Носильщики! Не можем же мы позвать посторонних людей? Они тотчас выдадут нашу тайну. Тебя понесут твои люди.

— Хорошо; так пусть они сейчас же сходят за паланкином.

— Не все так быстро делается. Сперва я извещу Жута. А ты пока скажи хозяину, что я твой друг и что ему полагается делать все, что я говорю от твоего имени.

— Почему такие сложности?

— Потому что я не знаю, что ты сообщишь Жуту и чем кончится ваш разговор. Возможно, мне придется вернуться в деревню с каким-нибудь поручением. Быть может, Жут предложит тебе остаться его гостем, и вообще, кто знает, что еще произойдет. Тогда с помощью хозяина я сумею выполнить твои поручения.

— Хорошо, я согласен с этим, — ответил я.

— Ладно. Через час возьмите паланкин и идите на окраину деревни. Остановитесь справа, возле ворот. Я буду ждать снаружи, ведь нас не должны видеть вместе.

Он подошел к ставню, открывавшемуся в сторону двора, и окликнул хозяина, сказав ему:

— У меня есть поручение от этого эфенди. Через час он отправится в путь, а потом, возможно, пошлет тебе весточку. Он сейчас подтвердит, что тебе надо делать все, что я ни передам. Спроси его сам об этом.

Хозяин вопросительно глянул на меня, и я подтвердил, что это так. Затем мясник удалился. Я видел, как он вошел в дом, и скоро снова покинул его.

— Не понимаю тебя, господин, — завел разговор хозяин,остановившись с нами. — Я думал, ты считаешь мясника преступником, а ты даешь ему такие полномочия. Теперь, когда он вернется, я обязан повиноваться ему.

— Ни в коем случае! Я сказал это для отвода глаз, а сейчас отказываюсь от своих слов. Возможно, я и пошлю его к тебе, но непременно дам ему листок из записной книжки, на котором напишу одно только слово: «Аллах». Если он предъявит тебе этот листок, сделай то, что он просит; если же листка у него не будет, не подчиняйся ему.

— Он обидится на меня.

— Это не так скверно для тебя; хуже будет, если обижусь я. Он может покуситься на наше оружие и моего коня. У тебя есть какая-нибудь конюшня, которую запирают на ключ?

— Да, господин.

— Пусть наших лошадей отведут туда и двое слуг останутся их сторожить. Я оплачу их услуги. Лошадей ты лично передашь нам и никому другому. Понятно?

— Да. Но ты ставишь меня в щекотливое положение.

— Я не нахожу в этом ничего щекотливого. Ты охраняешь наших лошадей и следишь за тем, чтобы их не украли. Вот и все. За их пропажу ты, естественно, отвечаешь перед нами.

— О господи! Если возмещать стоимость твоего вороного жеребца, мне придется продавать дом! Я сам возьмусь его охранять!

— Пусть будет так, а теперь принеси нам еды.

Мы пообедали, а через час Омар и Оско принесли паланкин из дома мясника. Я взобрался на него, еще раз напомнил хозяину, как ему подобает вести себя. Затем мы отправились в путь.

Омар и Оско несли паланкин. Их ружья висели у них на плечах. Халеф шел впереди и нес три ружья, свое и оба моих, поскольку оружие не умещалось на паланкине. Миновав деревню, мы заметили мясника. Он тоже увидел нас и, повернувшись, зашагал в сторону леса, держась от нас подальше. Лишь когда мы вошли в лес и нас уже никто не мог увидеть издалека, он остановился и подождал нас.

Он окинул нас удивленным, почти разгневанным взором, сказав:

— Зачем вы взяли с собой оружие? Мы что, собрались идти в бой?!

— Мужчине положено носить оружие, если он не раб и не слуга, — ответил я.

— Здесь оно ни к чему!

— Мы не привыкли расставаться с ним.

— Сейчас вам придется это сделать, иначе вы не поговорите с Жутом. Он не любит, когда к нему приходят с оружием. Если вы сложите оружие возле его дома, оно будет в целости и сохранности, ведь я останусь с ним.

— Я не даю свое оружие никому, — возразил я, — а если Жут не станет с нами говорить, я не буду тебе больше докучать.

Я немедленно дал приказ поворачивать назад. Процессия снова направилась в сторону деревни. Мясник ругнулся и окликнул нас:

— Стой! Так дело не пойдет! Я доложил Жуту о тебе, и он на меня обидится, если я не приведу вас к нему.

— Тогда не приставай к нам с разными глупыми просьбами.

— Ничего глупого Жут не делает. Я узнаю, позволит ли он вам оставить оружие. Он удивит меня, если сделает исключение.

Он раздраженно пошел вперед, а мы последовали за ним.

Мне не понравилось, что он настаивал на том, чтобы мы остались безоружными. Быть может, Мубарек уже пробрался туда? И нас, стало быть, вели в ловушку, из которой нам не выбраться? Нет, пока мы вооружены, нам нечего бояться. А если они нападут на нас в пути! Я беззащитен. Паланкин представлял собой носилки, на которых был установлен решетчатый деревянный домик. Я сидел, подогнув под себя ноги, что было весьма неудобно из-за моей больной ноги. Двигаться я практически не мог. Если бы в момент нападения я открыл дверь и выпрыгнул, то получил бы пулю в живот. Да и выпрыгнуть я не мог, мешала нога. Один выстрел из кустов, и Халеф с тремя своими винтовками бессилен что-либо сделать. Оско и Омар заняты паланкином, поэтому мы даже не в силах вовремя оказать отпор. Мы находились в безвыходном положении.

Лес был не так густ, как описал его мясник. Мы бы спокойно могли проехать среди деревьев. Он солгал нам, и это лишь усилило мое недоверие. Я чуть-чуть приоткрыл дверцу домика и приготовил револьвер.

Мы находились в долине, окруженной с двух сторон скалами, которые, как я заметил, понемногу сближались. Там, где они сошлись, мы сделали остановку. Нам потребовалось примерно полчаса, чтобы добраться сюда.

— Вот этот дом, — сказал мясник, когда носильщики опустили паланкин. — Выходи, господин!

Я распахнул дверцу и выглянул. Рядом отвесно вздымались скалы; там, где они сходились, образовалась расселина; она была совершенно голой; не было ни выступа, ни трещинки в сиените^[17], где могло бы пустить корни хоть какое-то растение.

Вплотную к расселине прижимался дом, выстроенный из бревен; крыша тоже была бревенчатой; сверху ее устилала древесная кора. Дверь казалась незапертой.

— Доложи обо мне, пока я буду спускаться, — сказал я.

Он вошел в дом, оставив дверь открытой. Я увидел, что возле стен стояли лавки допотопного вида.

Напротив входа виднелась другая дверь, тоже распахнутая. Она казалась очень узкой и низкой; сверху была прибита железная скоба, в которую, очевидно, вставлялся засов, лежавший сейчас где-нибудь в доме. Дверь вела внутрь.

Там находилось какое-то темное помещение, ведь староста говорил, что дом разделен на две половины. Мне показалось, что в дальней комнате горит свет.

Мне бросилось в глаза, что бревенчатая крыша загораживала заднюю часть расселины. Туда невозможно было заглянуть. Там легко могли укрыться несколько человек.

Мясник, наконец, вернулся.

— Господин, — сказал он. — Жут требует, чтобы вы сложили оружие.

— Мы этого не сделаем.

— Почему нет? Жут ведь один!

— Мы совсем не боимся за себя; мы носим оружие только по привычке.

— Жут не терпит, чтобы перед ним стоял человек с оружием.

— Ах так! В самом деле нет?

— Нет, никогда.

— И все же ты только что побывал у него, хотя имеешь при себе нож и два пистолета!

Он смутился, но тут же ответил:

— Я — совсем другое дело. Я его самый близкий друг.

— Тогда с нас довольно, — решительно ответил я. — Халеф, мы возвращаемся.

Оско и Омар уже взялись за ручки паланкина, но тут вмешался мясник:

— Ну и упрям же ты, господин! Хорошо, я пойду и еще раз спрошу.

Он снова вошел в дом и вернулся с известием, что мы можем войти. Я не стал спускаться наземь, а велел занести меня в дом прямо в паланкине. Заглянув во вторую дверь, Халеф шепнул мне:

— Там сидит лишь один-единственный человек; он не вооружен; лицо у него черное.

— Двери внутри есть?

— Ни одной.

Второй дверной проем был очень низким и узким, но все-таки носильщики протиснулись туда вместе с паланкином. При свете фонаря я заметил, что эта комната, напоминавшая пещеру, имела треугольную форму. Основанием этого остроугольного треугольника была передняя стена комнаты вместе с дверью. Его боковые стороны, образованные гладкой скальной породой, были длиннее. В задней части комнаты, в самом ее углу, располагался фонарь, слепивший своим огнем. Возле фонаря сидел Жут. Он облачился в черное одеяние, напоминавшее рясу. Его лицо было вымазано сажей и плохо освещено, поэтому черты его были неразличимы. Не мог я и рассмотреть, из чего состоял потолок этого скального домика. Мы находились в расселине. Над нами наверняка нависал потолок, иначе бы сюда проникал дневной свет.

Оско и Омар поставили паланкин так, что его дверца открывалась по направлению к Жуту. Свет фонаря падал мне прямо в лицо. Мясник встал у выхода. Обстановка была авантюрной, но не опасной.

Разговор начал Жут:

— Ты обратился ко мне. Что ты от меня хочешь?

Его голос звучал глухо и неестественно. Было ли то следствием плохой акустики или же он менял голос, чтобы остаться неузнанным?

Он произнес всего несколько слов, и тем не менее мне показалось, что я слышал уже этот голос — не тон, не тембр, а манера произношения навела меня на эту мысль.

— Ты Жут? — спросил я.

— Да, — медленно ответил он.

— Передаю тебе привет.

— От кого?

— Сперва от Усты в Стамбуле.

— Его же нет в живых!

— Что ты говоришь?

— Он мертв. Его сбросили с галереи башни в Галате.

— Шайтан! — вырвалось у Омара, который его и сбросил.

Откуда Жут это знал? Ни один гонец не мог бы промчаться так быстро, как мы.

— Ты разве еще не знаешь об этом? — спросил он.

— Я знаю это, — ответил я.

— И тем не менее ты передаешь мне привет от него, привет от мертвеца?

— А ты не думаешь, что он мог передать его мне перед своей смертью?

— Может быть. Но кара найдет его убийцу, и да умрет он медленно и жалко, снедаемый голодом и жаждой. Тебе есть что передать от других людей?

— Да, от Деселима из Исмилана.

— Но и он мертв. Ему пробили затылок и украли его копчу. Его убийцу ждет та же участь, что и убийцу Усты. Дальше!

— Дальше я передаю тебе приветствия от старого Мубарека и обоих аладжи.

— Эти трое сами уже почтили меня приветствием. Выслушивать привет от тебя нет надобности.

— Ах! Они здесь?

— Да, они здесь. А знаешь ли ты, кто я?

— Жут?

— Нет, я не Жут; его ты никогда не увидишь. И вообще ты никогда ничего больше не увидишь. Я…

Позади нас раздался громкий удар. Мясник исчез, захлопнув за собой дверь. Мы услышали, как он задвинул снаружи тяжелый засов.

Фонарь погас.

— Я… и есть старый Мубарек, — прозвучало где-то над нами. — Вы останетесь здесь, чтобы издохнуть от голода и жажды, заживо пожирая друг друга!

Его слова сопровождал глумливый смех; мы увидели над собой неясный свет; он исходил из какого-то проема. Увидели двойную веревку; она обвивала фигуру черного человека, которого вытаскивали сквозь этот проем. Затем хлопнула крышка, окно закрылось, и мы погрузились в непроницаемую тьму.

Все произошло так быстро, что мы не могли ничему помешать. Если бы я не сидел в паланкине с больной ногой, то, может быть, этим негодяям не удалось бы так легко запереть нас в этой ловушке.

— Аллах! — воскликнул Халеф. — Этот черный выбрался через дыру, а мы спокойно стояли, даже не угостив его пулей. Ведь было же время для этого.

— Ты прав. Мы совершили глупость, господин! — сказал Оско.

— Да. — Халеф улыбнулся. — Раньше мы совершали глупости поодиночке, а теперь все вместе, и сиди вместе с нами.

Снаружи, за дверью, раздался дикий вой. Забарабанили чьи-то кулаки, а затем каждый из собравшихся там людей назвал свое имя и пожелал нам самых ужасных мучений. Они живописали нашу судьбу всеми возможными красками. Можно было не сомневаться, нас заперли здесь, чтобы мы умерли с голода.

— Все они там, сиди, никто не потерялся, — молвил Халеф. — О Аллах! Если бы только я выбрался, я бы показал им мою плеть!

— Не вспоминай о ней! Она нас не спасет.

— Значит, мы умрем с голода! Ты думаешь, нам только это и осталось?

— Надеюсь, нет. Сперва обследуем это помещение. С боковых сторон нет никакого выхода; выбраться можно лишь через дверь или потолок.

— Господин, ты не захватил с собой фонарик — эту маленькую бутылочку с маслом и фосфором?

— Да, она всегда со мной. Возьми ее!

Если кусочек фосфора поместить в бутылочку с маслом, фосфор начинает светиться, как только откроют пробку и внутрь попадет кислород. Фонарик поблескивает более или менее ярко в зависимости от размеров бутылки и чистоты стекла.

Я всегда ношу такую бутылочку с собой, даже если никуда не еду. Она прекрасно помогает, когда мне доводится подниматься по незнакомым лестницам и идти темной, незнакомой улицей. Конечно, лучше всего, если стекло бутылочки отшлифовано.

Халеф взял этот крохотный фонарик и впустил внутрь воздух; теперь дверь оказалась довольно сносно освещена. Изнутри она была окована толстым листом железа и подвешена на железных петлях; крюки были вбиты прямо в породу и залиты свинцом. Быть может, нам и удалось бы расшатать петли и снять дверь, но сперва стоило посмотреть, не было ли другого выхода.

Теперь мы тщательно обследовали помещение. Его пол, как и боковые стены, состоял из твердой скальной породы. Стена была сложена из хрупкого сиенита и так хорошо связана раствором, что проделать дыру в ней было нельзя. Железный лист, выстилавший дверь изнутри, был прошит гвоздями с толстой шляпкой; ножами тут ничего сделать было нельзя. А если выбраться через потолок? Омар взобрался на плечи Оско, но и теперь не мог достать до него даже вытянутой рукой. Значит, попытку выбраться через крышу можно было пока оставить.

Итак, напрашивалось снять дверь с петель, и мои спутники бодро взялись за работу. Завизжали и заскрежетали ножи, вгрызаясь в породу; в ответ нам снаружи раздался громкий смех.

Конечно, как ни мечтали мы о спасении, мы понимали: если нам удастся открыть дверь, нас тут же встретят выстрелами и мы даже не успеем ни разу выстрелить в ответ.

Прошло несколько часов. Работа не продвигалась вперед. Оско сломал свой нож, и я дал ему длинный охотничий нож, привезенный мной из Америки и вызывавший восхищение у всех, кто его видел.

Я не работал с ними. Для меня время тянулось очень медленно; я подполз на коленях к двери и посмотрел, как глубоко она врыта. Увы, вовсе не на полдюйма! Я сам взялся за нож и начал подкапывать дверь, но опять с тем же успехом, что и мои товарищи; через четверть часа я отказался от этой затеи. Было жаль напрасно тратить силы, а тут еще сломался нож у Омара.

— Оставим это занятие, — сказал я. — Давайте сбережем силы, они нам еще понадобятся. Быть может, сюда придет староста, раз мы не вернемся к нему. Я уже рассказал ему, что мясник — член этой банды. Если мы не вернемся, он начнет беспокоиться за нас и пойдет нас искать. Он знает, что мы ушли с мясником.

— Но не знает куда! — заметил Халеф.

— Жаль, конечно, что я забыл ему сказать, но мы говорили с ним об этом доме, и он наверняка в поисках нас заглянет и сюда.

— Не верю я в это, уж очень он боится аладжи. Если он увидит их здесь, то удерет.

— Спрашивается, а здесь ли они будут.

— Наверняка здесь, ведь не оставят они дом без присмотра.

— Сейчас давайте отдохнем и будем ждать. Разумеется, снаружи есть охрана; это понятно. Если на какое-то время мы перестанем делать подкоп, они услышат, как тихо у нас стало, и решат, что мы покорились судьбе. Это усыпит их бдительность.

Так мы успокоились и утешили себя. Впрочем, моим бравым спутникам надоело ждать; я не мог дольше противиться их натиску.

— Давайте обследуем потолок, — предложил я. — Там есть крышка. Вопрос только, как ее открыть.

— Когда Омар встал мне на плечи, он так до нее и не добрался, — сказал Оско.

— Тогда сделаем пирамиду повыше. Пусть Халеф станет на плечи Омара. Быть может, этого хватит. Тебе достанет силы, чтобы выдержать обоих.

Халеф сунул фонарик в карман и вскарабкался Омару на плечи. Тот взобрался на спину Оско, который, подобно четырехногому зверю, стоял, упираясь руками и ногами в землю. Наконец, Оско стал потихоньку подниматься, а Омар выпрямился, стоя у него на плечах. Все трое, чтобы не упасть, как можно плотнее прижимались к скале. И вот Халеф вытянул руку и доложил:

— Сиди, я чувствую потолок!

— Говори тише! Снаружи кто-то может быть. Достань фонарь.

Я посмотрел вверх, в тот угол, где мы заметили отверстие. Там чуть брезжил свет. Держа фонарь левой рукой, Халеф ощупывал потолок правой рукой.

— Он сложен из толстых бревен, — шепнул малыш, — а вот небольшая крышка сколочена из досок.

— Хорошо, доски ведь тонкие. Стукни-ка по ним, чтобы по звуку определить их толщину.

— Меня услышат!

— Лучше было бы, конечно, чтобы никто ничего не заметил, но зато мы узнаем, есть ли наверху сторожа.

Халеф постучал; тут же мы услышали громкий смех и крик:

— Послушайте, они прямо под нами; колотят по крышке!

Снаружи перед домом кто-то задал вопрос:

— Задвижка на месте?

— Конечно!

— Тогда они не выберутся. Один на другого, значит, встали.

— Да, они умеют делать фокусы. Вот когда голод почувствуют, тогда по-другому кувыркаться начнут. Будь моя воля, открыл бы к ним дверь.

— Не смей ни в коем случае!

— Я бы тогда залепил им прикладом по голове!

— На это у нас хватит времени. Пусть себе стучат.

— Слышал, эфенди? — спросил Халеф. — Мы что, позволим забить нас прикладами насмерть?

— Нет. Попросим-ка этих господ — там, наверху, — отойти подальше от крышки.

— Они не станут этого делать.

— Тогда слезай, Халеф! Я сам поднимусь на твое место. Перед моими просьбами нельзя устоять.

Оско медленно наклонился. Омар спрыгнул с его спины, а затем и Халеф соскочил с плеч Омара.

— Отдохните-ка немного, — сказал я, — вам все же пришлось напрячься. А я и вовсе потяжелее, чем Халеф, да и пробуду наверху дольше, чем он.

Мы подождали несколько минут; потом Омар поднял меня на плечи.

— Будь сейчас вдвойне осторожен, а то мы упадем, — попросил я, — а для меня с моей больной ногой это очень опасно.

— Не бойся, господин! — ответил Оско. — Я буду стоять, как дерево. Расселина скалы здесь так узка, что ты можешь с обеих сторон упираться локтями. Опора надежная!

Как и в прошлый раз, Омар поднялся на плечи Оско. Я был выше, чем Халеф, и мне не понадобилось даже вытягивать руки, чтобы добраться до крышки. Я почти упирался в нее головой. Фонарик был у меня, и я посветил на доски. С одной стороны крышка была сколочена железной скобой; сюда вставлялась задвижка. Оба конца скобы были загнуты и врезались в древесину.

Я постучал по крышке указательным пальцем. Судя по звуку, доски были не толще полутора дюймов. В ответ на мое постукивание раздался чей-то голос:

— Ты слышишь? Они снова тут. Ну ладно, хотите открыть крышку, попробуйте меня поднять вместе с ней.

Теперь, когда я был неподалеку от говорящего, я ясно узнал голос мясника. Из его слов было понятно, что он уселся на крышку. Какая неосторожность! Разве может разбойник так поступить?

Он глумливо усмехнулся. В ответ рассмеялся еще кто-то, и я услышал следующее:

— Не улизнуть этим мышкам, кошки-то ждут у норы.

Я не узнал этот голос, лишь понял, что мужчина сидит возле люка — как раз там, где находилась моя голова.

— Ты слышишь? — спросил Халеф. — Они еще тут; можешь попросить их уйти. Хотел бы я знать, с чего ты начнешь.

— Сейчас ты узнаешь. Дай-ка мне мое оружие; пожалуй, мне хватит двух ружей.

— Ага, теперь понимаю. Какое выбрать вначале?

— «Медвежебой».

Разумеется, я говорил очень тихо, чтобы меня не услышали сторожа. Халеф подал винтовку Оско, а тот протянул ее Омару.

— Ну, внимание, Омар! — шепнул я. — Здесь, наверху, под потолком, мало места; я не сумею управиться с ружьем. Я могу лишь держать стволы, приложив их туда, куда будут посланы пули. Я скажу «раз» и «два». Ты обеими руками возьмешь приклад. При счете «раз» ты выстрелишь из правого ствола, а потом, когда я снова прицелюсь, то есть при счете «два», выстрелишь из левого ствола. Понятно?

— Да, господин!

Я взял двустволку в руку и приложил ее к середине крышки — туда, где уселся мясник.

— Сейчас! Раз!

Грянул выстрел. Над нами раздался ужасный вопль; в нем слышалось отчаяние.

— Аллах! Они стреляют!

Кричал вовсе не мясник, а кто-то другой. Он сидел на той части крышки, что была сколочена из круглых кряжей. Я направил левый ствол ружья туда, где одно бревно сходилось с другим, и, значит, надо было пробить пулей не толстый ствол дерева, а прилегавшие друг к другу края бревен.

— Два!

Прогремел второй выстрел «медвежебоя»; в тесном помещении он звучал почти как выстрел из пушки.

— О Аллах, Аллах! — прокричал тот, кого задела пуля. — Я ранен! Я убит!

Мясник вообще ничего не сказал. Я слышал, как он вскрикнул, но не уловил ни единого слова. Прозвучал лишь громкий стон.

— Оско, тебе тяжело? — спросил я.

— Чем дольше стою, тем тяжелее.

— Тогда давайте отдохнем; время у нас есть.

Когда я снова уселся на пол и остальные обступили меня, Халеф сказал:

— Да, такой просьбе нельзя противиться. Ты попал?

— Два раза. Похоже, мясник убит. Вероятно, пуля прошила мышцы «достославного седалища» и вонзилась в тело. Другой только ранен.

— Кто он?

— Скорее всего, тюремщик. Если бы это был кто-то другой, то я бы узнал по голосу. Этот же так мало говорил, что я не помню его голос.

— Ты думаешь, что сюда никто больше не сунется?

— Больше никто не совершит такую глупость, которая может стоить жизни.

— Но как мы поднимем крышку? Вот главный вопрос.

— Выстрелами я собью с крышки железную скобу. Для этого достаточно будет нескольких метких выстрелов по краям скобы, утопленным в древесине. Я заряжаю две пули; скоба этого не выдержит.

— Ах, если бы удалось!

— Удастся, конечно.

— А потом быстрее выберемся на крышу и вниз! — сказал Халеф.

— Ого! Так быстро дела не делаются. Как ты вылезешь наверх? — спросил я.

— Встану на плечи Омара, и ты тоже.

— А как выберутся Омар и Оско?

— Гм! Мы вытащим их наверх.

— Быть может, мы и вытащим Омара. А вот до Оско не дотянемся.

— Ничего страшного. Мы спустимся и откроем дверь.

— Если бы так удобно было спускаться вниз, в чем я сомневаюсь, — тем более с моей ногой мне будет трудно.

— Ну, как-нибудь справимся.

— Разумеется! Надеюсь, наверху еще осталась веревка, с помощью которой они вытащили Мубарека. Тогда мы могли бы спуститься по ней, хотя тут надо еще как следует подумать. Как только мы выберемся из люка, нас, конечно, встретят пулями.

— Я думаю, там, наверху, никого нет, — возразил Халеф.

— Прямо над нами, пожалуй, нет никого, но на крыше дома кто-то есть. Они могут стрелять по нам, укрываясь за бревнами.

— О, беда! Значит, нам не выйти отсюда?

— Все же попытаемся. Я поднимусь первым.

— Нет, сиди, лучше я! Или ты хочешь быть застреленным?

— Или ты хочешь этого?

— За мной дело не станет! — ответил хаджи.

— Вспомни про Ханне, любимейшую из жен и дев! А у меня ведь нет Ханне, которая меня ждет.

— Ты и без Ханне куда важнее, чем я с десятью цветами дев красоты.

— Не будем спорить! Главное — я тебе откровенно хочу сказать — в другом: себе я доверяю все же больше, чем тебе. Я пойду первым, а ты, если хочешь, вторым. Но не поднимайся наверх, пока я тебе не разрешу.

Я достал из сумки зеленый шелковый тюрбан и обмотал им феску. Халеф, наблюдая за этим при свете фонарика, спросил:

— Зачем ты это делаешь? Ты хочешь украсить себя перед смертью?

— Нет, я надену тюрбан на ствол ружья и просуну его в люк. Они наверняка подумают, что кто-то из нас выбрался, и станут стрелять по тюрбану. Двуствольных ружей у них нет, и когда в стволах не останется больше пуль, появлюсь я с «генри».

— Верно, верно! Только получше прицеливайся, чтобы никто не ушел!

— Разве прицелишься, когда темно!

— Темно?

— А как же! Подумай, сколько времени мы сидим здесь. На улице уже настала ночь. Ну ладно, раз вы отдохнули, мы, пожалуй, начнем. Только запомните: когда я выберусь, пусть Халеф поднимется к люку, но вылезать он может, лишь когда я ему скажу.

Я перекинул карабин через плечо и взял в руку ружье, зарядив каждый из стволов двумя пулями. Затем я снова уселся на плечи Омара, а тот влез на Оско. Мне надо было торопиться, пока мои помощники не устали.

— Омар, снова будем стрелять, как и прежде, — шепнул я ему. — Сперва выстрелишь из правого ствола, потом из левого. Я направлю их на края скобы. Итак… раз… два!

Грохнули выстрелы; пули пролетели насквозь, оставив два зияющих отверстия. Я заглянул в них. На улице было светло.

— Они зажгли огонь возле дома, — доложил я. — Это хорошо и в то же время невыгодно для нас. Мы будем их видеть, но и они нас заметят.

— Что там со скобой? — спросил Халеф.

— Проверю сейчас.

Я толкнул крышку, и она подалась. Тяжелый «медвежебой» исполнил свой долг.

— Возьми ружье, Омар! — скомандовал я. — Крышка поднимается. Теперь держитесь крепче на ногах! Я встану на колени прямо на плечах у Омара.

Я принял эту позу с некоторым трудом; мне пришлось согнуться, ведь я задевал потолок головой. Но вот наконец я приподнял крышку (она откидывалась наружу). С карабином в руках, готовый немедленно стрелять, я подождал несколько мгновений. Ничего не было слышно. Зато снаружи было светло: мерцал костер, и тени от него скользили по скалам.

Я надел тюрбан на ствол и медленно поднял его, старательно кряхтя, как будто кто-то и впрямь выбирался из люка. Хитрость имела успех. Раздались два выстрела. Одна из пуль чиркнула по стволу, едва не выбив его из рук.

Мигом я высунулся из люка по пояс. Я увидел огонь. Перед люком лежало тело — труп мясника, как я понял с первого взгляда. На крыше дома стояли два человека; они-то и стреляли по тюрбану. Нас разделял бревенчатый выступ, сквозь просветы в котором они прицеливались.

Эти неосторожные люди забыли о главном. Они разожгли костер так, что из-за яркого пламени мне было гораздо лучше видно их, нежели им — меня. Один перезаряжал ружье, а другой поднимал оружие, направляя его на меня.

Я быстро прицелился в него. Я не хотел его убивать и потому целился ему в левый локоть, который он, словно нарочно, выставил. Я нажал на курок. Он выронил ружье, громко вскрикнул и скатился с крыши дома. Другой стремительно повернулся, спрыгнул с крыши и помчался к костру. Это был Бибар, штиптар. У огня сидели его брат, Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат.

— Они идут! Они идут! Отойдите от огня! — прорычал он. — Им видно вас, они могут в вас целиться.

Трое сидевших вскочили, и все четверо понеслись в лес. Похоже, последним, кого я подстрелил, был старый Мубарек. Тут мне вспомнилось, что рука его была необычной толщины. Он перевязал ее и натянул сверху рукав; значит, там, в руинах близ Остромджи, он был ранен выстрелом.

Я подполз к краю крыши. Верно! Внизу, в шести аршинах от меня или ниже, недвижно лежала тощая, долговязая фигура. Там, наверху, я не узнал обоих моих врагов, ведь через бревенчатый выступ, разделявший нас, я различал лишь их контуры.

Теперь я вглядывался вниз. Сюда, к боковой стороне домика, не проникал отсвет огня. Здесь было довольно темно. Если бы в этом месте я сумел спуститься, то враги, прятавшиеся за деревьями, не заметили бы меня.

За спиной раздался голос:

— Сиди, я тут. Я могу выбраться?

— Да, Халеф. Только не вставай, иначе они заметят тебя и выстрелят.

— О, пули же нас не берут.

— Не шути так. Иди сюда!

Он вскарабкался на крышу:

— А кто здесь лежит?

— Мясник. Он убит одной пулей, как я и думал.

— Быстро же он был наказан. Аллах милостив к нему!

Осмотревшись внимательнее, я заметил железное кольцо, прикрепленное к скале. С этого кольца свешивалась двойная веревка, которую мы уже видели, когда Мубарека поднимали наверх, на крышу.

— По ней спускался тюремщик, — сказал Халеф.

— Вероятно. Эта бутафория не случайно устроена здесь. Быть может, этот спектакль разыгрывали и с другими людьми?

— Ах, эфенди, видимо, люди уже умирали здесь от голода и жажды!

— Эти негодяи способны на такое; уж с нами-то они хотели расправиться именно так. Давай спустим веревку вниз, чтобы Омар и Оско поднялись.

Так и было сделано. Вскоре оба сидели на корточках рядом с нами. Мы напряженно всматривались в сторону леса, но все попытки заметить бежавших врагов были тщетны.

Я снова достал веревку и закрыл люк.

— Ты думаешь, мы можем сбросить веревку и незаметно спуститься по ней? — спросил Халеф.

— Да, — ответил я, — здесь ведь темно. Давайте для начала попробуем и спустим туда труп. Пусть они по нему стреляют. Я держу наготове карабин. Когда сверкнут выстрелы, я увижу, куда целиться.

Труп обвязали веревкой, пропустив ее под мышками, и очень медленно, словно призывая противника стрелять, спустили на землю, но никто не среагировал.

— Теперь я сам спущусь, — сказал я. — Я тотчас отползу в кустарник, а оттуда проберусь подальше в лес. Если они еще там, я их увижу. Там есть источник; значит, могут быть жерлянки и лягушки. Их крик не привлечет внимания. А вы оставайтесь здесь до тех пор, пока не услышите мой сигнал. Если раздастся крик жерлянки, сидите на крыше, пока не погаснет костер. Если заквакает лягушка, спускайтесь и оставайтесь внизу, пока я не подойду. Звук кваканья будет низким и прозвучит всего один раз.

— Это очень опасно для тебя, сиди!

— Ба! Если, конечно, этот старый Мубарек, что лежит там внизу, не замышляет что-то скверное и ради этого притворяется… Тюремщик, кстати, тоже должен где-то здесь прятаться. Все-таки смотрите в оба. Я иду.

Ружье свалилось вниз раньше, когда люк был открыт. Я закинул карабин на плечо, сбросил веревку и быстро спустился вдоль боковой стены дома. Там лежал труп, и рядом с ним, словно мертвое, покоилось тело Мубарека.

Веревки хватало с избытком. Я отрезал порядочный конец от нее и связал старого мошенника. Его рука истекала кровью; я заметил, что локоть был размозжен. Возможно, при падении он ударился еще головой и потерял сознание.

Теперь я пополз вперед, все время прижимаясь к скалам; папоротники и мелкий кустарник хорошо маскировали меня. Конечно, я постоянно посматривал туда, где горел костер. Мне было видно все, что находилось между мной и огнем.

Я чувствовал себя совершенно уверенно. Что могли знать эти люди о том, как индейцы подкрадываются к врагу! Они полагали, что мы еще лежим на крыше дома. Если они все еще оставались здесь, то неотрывно смотрели туда, не опасаясь никакого нападения с тыла. Даже если бы они увидели меня, мне нечего было бояться. Я взял бы над ними верх, ведь со мной был карабин, столько раз меня выручавший. Я мог бы, усевшись на земле, спокойно перестрелять их.

Я удалился уже шагов на пятьдесят, когда почувствовал конский запах. Я юркнул вперед и услышал голоса. Вскоре я увидел людей и лошадей. Животные были привязаны к деревьям, а люди стояли рядом и разговаривали вполголоса.

Лошади вели себя неспокойно. Они отбивались от ночных насекомых, постукивая копытами и ударяя себя хвостами. Шум стоял такой, что даже неопытный человек легко мог подкрасться к говорившим.

Наконец, я достиг их. Я прополз мимо двух лошадей и скрылся в зарослях камыша. Люди стояли от меня всего в трех шагах.

— Мубарек отправился на тот свет, — произнес как раз в эту минуту Манах эль-Барша. — Ну и осел же старец, раз решил туда взобраться.

— Я что, тоже осел? — переспросил аладжи.

— Ты был осторожнее; в тебя не попали.

— Он и меня бы застрелил, если бы я не убежал.

— Кто это все-таки был?

— Кто? Ты еще спрашиваешь! Конечно, тот, кого зовут эфенди.

— Так он со своей больной ногой сумел выбраться?

— А как же. Лучше бы он шею себе сломал вместо ноги! Я бы возблагодарил Аллаха за это. Ну, так мы увидели, что и его можно хоть как-то ранить.

— Ба! Я-то вообще не верил в то, что его пуля не берет. Все это враки.

— Враки? Послушай, я сейчас многому верю, не то что прежде. Мубарек держал его на мушке и я тоже, когда он высунул голову из люка. Клянусь тысячей самых суровых клятв, я попал в него. Я просунул дуло ружья между бревен; оно находилось на расстоянии всего двух вытянутых рук от его головы; мы отчетливо ее видели. Мы оба попали. Я увидел, что голова дернулась, ведь пуля врезалась в нее со страшной силой, но в то же мгновение я услышал, как пули ударились о скалы. Они отскочили от головы и точнехонько угодили бы в нас, если бы мы не прятались за бревенчатым выступом. Ну а в следующую секунду этот парень уже вскинул ружье и застрелил Мубарека. Очевидно, он попал ему в голову, ведь старик, испустив свой последний крик, замертво рухнул вниз. Со мной бы случилось то же самое, если бы я не успел спастись бегством.

— Чудеса, в высшей степени чудеса!

— Да. Вы знаете, что я не страшусь самого шайтана; но этого парня побаиваюсь. Его можно прикончить лишь ножом или топором, и сегодня же он получит по заслугам.

— Ты точно знаешь, что ты заряжал ружье? — спросил Манах эль-Барша.

— Совершенно точно. Я дважды пометил пулю. Вы только подумайте, я стрелял в голову с расстояния в четыре фута!

— Гм! Если бы я мог хоть раз в него выстрелить! Охотно бы попробовал.

— Не рискуй! Ты погибнешь, ведь пуля отлетит в тебя самого. Если бы вы последовали моему совету и напали на этих бестий, когда они несли его в дом! Там бы мы наверняка с ними справились.

— Нам запретил Мубарек.

— Глупо было с его стороны!

— Да, но кто мог предположить, что так выйдет! Идея была великолепная: запереть этих собак и заставить их скулить от голода. Но дьявол взял их под свою особую защиту. Надеюсь, теперь он все же предоставит их нам.

— Все-таки удивительно, как они сумели застрелить мясника прямо через крышку люка! А другому раздробили ноги! Жалкой смертью умер этот бедняга.

— Мне его не жаль, — молвил Баруд эль-Амасат. — Он нам только мешался. С ним нельзя было откровенно поговорить. Вот поэтому я и стукнул его прикладом, когда вы занесли его в дом.

Ужасно! Тюремщик был убит теми, кого он освободил! Так он был наказан за свое деяние. Да, этим четырем негодяям было место только в аду.

— Итак, решайтесь, пока еще не упустили время! — сказал Сандар. — Будем нападать на них возле дома?

— Нет, — ответил Манах эль-Барша. — Там слишком светло. Они увидят нас, и тогда мы погибли, потому что они могут стрелять по нам, а наши пули не причинят им вреда. Нам надо напасть на них в темноте, когда они не ожидают этого. Четыре удара топором или ножом, и с ними все кончено.

— Я согласен, но где это произойдет?

— Конечно, в лесу.

— Нет, там мы не будем уверены в исходе схватки. Лучше напасть на опушке, среди кустов. Хотя и там темно, но все же при свете звезд мы увидим, куда наносить удары. Отсюда эти люди пойдут тем же путем, каким шли сюда; они ведь не знают другой дороги. Так что, тут мы не промахнемся. Лучше всего поджидать их на выходе из кустарника — там, где начинается открытое поле.

— Хорошо! — согласился Бибар, по его голосу чувствовалось, что у него повреждены нос и рот. — Нас четверо, и их четверо. Значит, каждый берет на себя одного. Возьмите себе носильщиков и коротышку, а мне оставьте эфенди. Он разбил мне лицо, вот я за него и возьмусь.

— Он будет сидеть в паланкине, ведь он не может ходить. Как ты к нему подберешься? Пока ты откроешь дверь, он успеет всадить в тебя пулю из своего пистолета.

— Ты думаешь, что я буду долго топтаться возле паланкина? Эфенди сидит в домике, сложенном из тонких досок. Своим чаканом я быстро разнесу его вдребезги, а удар ножа будет таким, что второго не понадобится.

— А если не удастся?

— Непременно удастся, непременно!

— Вспомни, что с нами происходило! Всякий раз мы думали, что теперь-то нам все удастся, но эти питомцы шайтана всегда успевали спастись. Помните об этом. Нам могут помешать, что тогда?

— Гм! Если бы мы знали, когда они покинут Сбиганци!

— Наверняка завтра. Они говорили, что спешат. Тогда мы последуем за ними.

— Нет, тогда мы примемся за план, о котором я уже говорил пополудни. Мы подошлем к ним Суэфа, который заманит их к нам под нож. Это — хитрющий проныра; он знает всю местность отсюда до Призренди так же хорошо, как я — свой карман. Мы можем поручить ему это дело.

— Предлагаю отправиться в засаду сейчас же. Мы не знаем, когда они покинут дом. Досадно будет, если они уйдут раньше нас.

Я не мог дольше ждать и пополз назад к скалам, а оттуда прокрался к дому. Впрочем, в некотором отдалении от него я остановился, чтобы убедиться, что наши враги впрямь отправились в путь.

Я прополз еще несколько шагов, потом поднялся и пошел, прихрамывая и держась за скалу. Сгибать левую ногу мне было все еще трудно, но я мог переступать на одной правой ноге. Я не стал подражать кваканью лягушки, ведь я стоял, выпрямившись во весь рост, освещенный пламенем костра, и мои спутники видели меня.

— Спускайтесь! — сказал я.

Они слезли; теперь я почувствовал такую усталость, что немедленно присел.

— Мы хотим обыскать этих плутов, — сказал Хаджи. — Может, в их карманах отыщется что-то полезное для нас.

— Оставьте мяснику то, что у него было, — велел я. — Он не наш. Пусть же староста делает с ним все что угодно. А вот вещи Мубарека возьмем себе.

У него были при себе нож и пара старых пистолетов. Его ружье лежало на крыше домика; оно нам было не нужно. Но малыш вытащил у него из карманов еще и два кошелька — два огромных, набитых доверху кошелька.

— Хамдулиллах! — воскликнул он. — Кошельки битком набиты халифами и мудрецами Корана. Сиди, это золото, золото, золото!

— Да, раз человек платит коджабаши такие деньги за побег, значит, у него есть золото. Возьмем его, в этом нет греха.

— Конечно, возьмем его!

— А для чего? Поделим все, Халеф?

— Эфенди, ты хочешь оскорбить меня? Ты считаешь Халефа вором? Я раздам золото беднякам. Вспомни, как счастлива была Набатия и как радовались хозяин хутора и корзинщик! Это золото избавит многих людей от страданий, а нам откроет дорогу на небеса.

— Этого я от тебя и ожидал!

— Тогда убери золото.

— Нет, возьми его себе. Дорогой Халеф, ты будешь нашим казначеем подаяний.

— Благодарю тебя! Я буду верен своему долгу и честен. Надо пересчитать деньги.

— На это у нас нет времени; нам надо идти. Занесите обоих в домик. Там уже лежит мертвый тюремщик.

— Ты его тоже застрелил?

— Нет, только ранил, а Баруд эль-Амасат добил его прикладом, потому что раненый стал для них обузой.

— Вот так негодяй! Ах, если бы он попал мне в руки! Беритесь за дело вы, двое! А теперь положим эфенди в паланкин.

Затем они внесли паланкин в домик, поставили его на пол и удалились, чтобы убрать Мубарека и труп мясника. Внезапно я услышал ужасный стон. Тюремщик был еще жив. Вернувшись, Халеф взял головешку; при свете ее мы увидели фонарь; он стоял на скамье; мы зажгли его.

Теперь мы могли осмотреть стонавшего. Он выглядел ужасно. Моя пуля раздробила ему бедро, а удар приклада пробил череп. Он оцепенело глядел на нас; спасти его было уже нельзя.

— Вот моя феска, Халеф, принеси воды!

Феска сделана из такого плотного материала, что не пропускает воду. Мы дали умиравшему попить и смочили ему голову. Похоже, это пошло на пользу. Его глаза прояснились. Он смотрел на меня осмысленным взглядом.

— Ты нас знаешь? — спросил я.

Он кивнул.

— Через несколько минут ты предстанешь перед извечным Судией. Ты знаешь, кто проломил тебе голову?

— Баруд эль-Амасат, — шепнул он.

— А ты ведь думал, что сделал ему добро. Тебя обманули, но Аллах простит тебя, если, расставаясь с жизнью, ты покаешься. Скажи мне: старый Мубарек и есть Жут?

— Нет.

— Кто же тогда Жут?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, где его искать?

— Они хотят встретиться с ним в Каранорман-хане.

— А где лежит это место?

— В Шар-Даге, невдалеке от деревни, которая зовется Вейча.

— За Каканделами?

Он снова кивнул, потому что не мог больше говорить. Он и до этого отвечал отрывисто и тихо, поэтому, чтобы понять его, мне пришлось приблизить ухо прямо к его рту.

— Сиди, он умирает! — сочувственно сказал Халеф.

— Принеси воды!

Он вышел, но помощь его уже не потребовалась. Этот человек умер у нас на руках, не приходя в сознание.

— Отнесем его тело и Мубарека в пещеру, — сказал я. — Пусть ими занимается староста.

— Господин, старик открыл глаза. Он снова пришел в себя, — заявил Оско, посветив фонарем в глаза Мубареку.

Тотчас Халеф нагнулся, чтобы убедиться в этом. Старый грешник впрямь пришел в сознание. Говорить он остерегался, но его взгляды доказывали, что чувства вернулись к нему. В его глазах сверкала ярость невиданной мной силы.

— Так ты еще жив, старый мешок с костями? — спросил Халеф. — Жаль было бы, если бы тебя подстрелила пуля; не такого конца ты заслуживал. Ты должен умереть мучительной смертью, предвкушая те радости, что ожидают тебя в аду.

— Собака! — молвил злодей.

— Изверг! Так мы должны издохнуть от голода и жажды? Глупец, ты думал, что можешь схватить столь славных и знаменитых героев? Мы проникаем сквозь камень, мы пролезаем сквозь руду и железо. Ты же напрасно теперь будешь взывать о помощи и молить об утешении.

Разумеется, это была лишь угроза. Его отнесли в пещеру и положили в окружении трупов. Пусть этого нечестивца слегка проберет страх!

Когда я повнимательнее осмотрел паланкин, оказалось, что деревянный домик, высившийся на нем, можно было снять. Я велел убрать его, чтобы в пути мог хотя бы шевелить руками. Затем я надел карабин и ружье, и мы, потушив костер, тронулись в обратный путь; как и прежде, меня несли в паланкине.

Мы развязали Мубарека. Теперь он мог встать на ноги и разгуливать по помещению, но дверь, обитую железом, мы закрыли на огромный засов. Пусть он переживет тот же ужас, думая, что останется здесь навеки, и не ожидая ни от кого помощи.

Ночью в лесу плохо идти, особенно если идешь не по тропинке и уж тем более несешь паланкин. И все же мы шли в правильном направлении. Мои спутники ступали как можно тише. На всякий случай Халеф держал наготове свои пистолеты, а я — револьверы.

Когда лес остался позади, мы свернули направо, к лугам, уходившим в сторону Слетовски, где открывался простор. Мы пошли окольным путем, лишь бы избежать схватки, в которой могли если и не найти смерть, то получить немало ран.

Мы счастливо добрались до нашей гостиницы. Меня занесли в «хорошую комнату», миновав переднюю, где сидело несколько гостей.

Тут же сидел и хозяин. Увидев нас, он вскочил.

— Ты, господин? — крикнул он. — Ты ведь уехал!

— Куда же?

— В Каратову.

— Кто сказал это?

— Мясник.

— Так он был здесь?

— Да, требовал твоих лошадей и был очень зол, когда я втолковал ему, что не могу их дать, потому что ты это запретил мне. Он угрожал мне, говорил, что ты разгневаешься. Тебя понесли в Каратову, и по прибытии вы надеялись застать там своих лошадей.

— Я это и подозревал! Он хотел обмануть меня и разжиться моим вороным скакуном. Он хотел отнять у меня не только лошадь, но и жизнь.

— Жизнь, ты говоришь?

— Да, у нас много чего есть рассказать. Мясник мертв.

— С ним случилось несчастье?

— Да, я его застрелил. Можешь назвать это несчастьем.

— Застрелил! — ужаснувшись, воскликнул он. — Ты? Конечно, это несчастье для него, для его семьи, да и для тебя самого.

— Почему же для меня?

— Ты умышленно сделал это?

— Ну, я не хотел стрелять в него, но в него попала моя пуля.

— Все равно, ты стрелял с умыслом, и я арестую тебя как убийцу.

— Я категорически возражаю против этого.

— Не очень-то тебе это поможет!

— Нет, почему? Я же объясню тебе, как все это произошло. А даже если бы я убил его без достаточных на то оснований, меня нельзя было бы вот так сразу арестовывать. Разве ты сам не признавался днем, что аладжи — это известные разбойники и убийцы?

— Да, это всем известно.

— И все же ты не задержал Бибара, когда он находился в твоих руках! А вот меня, человека, насколько ты знаешь, не совершившего за свою жизнь ничего противозаконного, ты решил сразу же схватить? Как связать все это?

— Это мой долг, господин, — смущенно ответил он.

— Да, я знаю это. Ты дал убежать аладжи, потому что боялся, что его брат и сообщники будут мстить, боялся, что он слишком силен. Что же касается меня, ты думаешь, что я сдамся без сопротивления, и никто не заступится за меня с оружием в руках, потому что я чужак в здешней стране.

— Ого! — воскликнул Халеф. — Кто тронет эфенди, тому сразу всажу пулю в голову! Я — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара, и слово свое я всегда держу. Только попытайтесь дотронуться до него!

Хоть он и был мал, но его переполняла энергия; в его словах ощущалась явная угроза. Было видно, что он не шутит. Деревенский староста весьма серьезно отнесся к нему.

— Благодарю тебя, Халеф, — сказал я. — Надеюсь, твое вмешательство не потребуется. Этот славный киаджи увидит, что я был вынужден убить мясника.

И, обращаясь к хозяину, я продолжил:

— Разве ты не говорил мне, что мясник — штиптар?

— Да. Он даже миридит^[18].

— Так он не из здешних краев?

— Нет. Его отец прибыл сюда из Ороши, столицы миридитов.

— Ладно, тогда почему тебя так волнует его смерть? Разве законы падишаха защищают миридитов?

— Нет, это вольные арнауты^[19].

— Знаешь ли ты, что они судят себя сами, следуя древним законам Лека Дукаджинита?

— Знаю, конечно.

— Тогда нечего беспокоиться из-за гибели мясника. Людям его племени все равно, по праву ли я убил его или без права; по закону кровной мести я виновен; родственники убитого должны расправиться со мной. Тебе тут вмешиваться незачем.

— Ах! — он глубоко вздохнул. — Я только рад этому.

— Так, значит, мы сошлись. Но есть и еще один убитый.

— Кто это?

— Тюремщик из Эдрене. Он освободил одного арестанта и помог ему бежать, а тот его убил. Там же, вместе с этими трупами, ты найдешь и старого Мубарека, которому я раздробил пулей локоть.

— Так, ты и в него стрелял. Ну, господин, ты ужасный человек!

— Все наоборот, я очень добрый человек, но в этих обстоятельствах я не мог поступить иначе.

— Как же все произошло?

— Подсаживайся к нам; я расскажу тебе все.

Он уселся, и я начал рассказ. Времени у нас было много. Поэтому я говорил подробно. Я рассказал ему также, почему мы преследовали Баруда эль-Амасата. Теперь он ясно понимал наши намерения и знал, с какими негодяями мы имеем дело. Когда я умолк, он сокрушенно поник головой.

— Слыханное ли это дело! — вымолвил он. — Вы словно воины халифа Харуна ар-Рашида, разъезжавшие по всей стране, чтобы покарать зло и вознаградить добро.

— О нет! Мы вовсе не те славные, благородные люди. Ведь негодяи, о которых я рассказал, причинили зло нам самим или нашим друзьям. Сейчас они замышляют новые преступления, и мы последуем за ними, чтобы им помешать. Что ты намерен делать теперь?

Он потер голову руками и наконец ответил:

— Дай мне дельный совет.

— Ты чиновник и сам должен знать, что предписывает тебе долг. Мой совет тебе не нужен.

— Я знал бы, что мне делать, если бы ты не совершил огромную глупость. Почему ты лишь ранил Мубарека в локоть? Неужели ты не мог прицелиться ему в голову или грудь? Он бы отправился в мир иной.

— И это говоришь ты, киаджа!

— Нет, с тобой говорит сейчас не киаджа. Если бы старик был мертв, я бы похоронил всех троих и ни слова не сказал об этом. Теперь же мне надо схватить его и предать суду. Дело плохо.

— Я не вижу тут ничего плохого. Тебя же наградят. Он сбежал из тюрьмы в Остромдже. Ты схватишь его и отправишь в Ускюб. Вот и все дела.

— Мне же придется ехать туда, чтобы отчитаться. И вам тоже — как свидетелям или обвинителям.

— С удовольствием.

— Да, потом вы уедете отсюда, а дружки этого старика расправятся со мной и оставят один окоченелый труп.

— Да, жарко, пожалуй, тебе будет, но что в этом плохого? От этого не окоченеешь.

— Не издевайся! Ты же не знаешь, как плохо мне будет. Я говорю, если бы ты застрелил негодяя, не было бы никаких забот. Я бы за это не отвечал. А если ты прибудешь как свидетель в Ускюб, ты не уедешь из наших краев живым. Свершится кровная месть.

— У мясника есть мужчины в родне?

— Да, брат.

— Ты не знаешь, дома ли он сегодня?

— Здесь он, мой слуга ведь передал послание ему, а не самому Чураку.

— Гм! Тут есть над чем задуматься. Если он таков, как его брат, я найду способ защититься.

— Одного поля ягода. Я-то считал, что Чурак куда порядочнее, чем он. А раз Чурак сам оказался мошенником, то брат его, стало быть, продувная бестия. Пока ты здесь, тебе придется опасаться за свою жизнь. Поэтому хочу дать тебе хороший совет: немедленно садись в седло и поезжай в Каратову. Я найду вам проводника.

— Мы не хотим туда ехать.

— Но ведь мясник же об этом сказал!

— Это была ложь. Мы направимся отсюда в Ускюб, и это весьма кстати. Если ты повезешь туда старого Мубарека, мы будем твоей охраной.

— Боже упаси! Нас застрелят в дороге!

— Если только мы глупо возьмемся за дело.

— Я вижу, ты совсем не представляешь здешней обстановки. Ты со своими друзьями очутился в смертельной опасности; ваша жизнь висит на волоске, за вашу судьбу нельзя поручиться. Уезжайте отсюда. Для вас это лучший выход.

— Да и для тебя лучше всего нас прогнать! Не правда ли?

Этот вопрос чрезвычайно смутил его. Он с такой настойчивостью уговаривал меня лишь потому, что заботился о самом себе. Конечно, человек он был храбрый, но, будучи сыном своей страны, знал, как шаток здешний закон.

— Почему же для меня? — переспросил он.

— Когда мы уедем, ты отпустишь старого Мубарека восвояси. Тогда тебе нечего будет опасаться мести; наоборот, ты заслужишь его благодарность.

Он покраснел: я попал в точку. И все же он произнес:

— Не думай обо мне! Я поступлю так, как велит долг; волнуюсь же я лишь из-за вашей безопасности.

— О нас тебе нечего волноваться. Мы уже доказали, что чужая помощь нам не нужна. Собственно говоря, мне сегодня надо было обратиться к тебе ради защиты от наших врагов, но я не стал тебе докучать; я знал, что мы и сами справимся. Нам и впредь не нужны ни твои советы, ни твоя поддержка. Ведь именно тебя мы должны благодарить за то, что оказались в такой опасности.

— С какой стати? — спросил он.

— Потому что ты нас уверил, что ни один посторонний не приезжал к мяснику, а ведь они прибыли сюда раньше нас.

— Я не знал этого; их же не было в деревне. Чурак встретил их за околицей. Я ведь сказал тебе, что он вернулся домой верхом. Он наверняка встретил их и сговорился с ними.

— Видимо, да. Ладно, я не уезжаю сегодня из Сбиганци, а заночую у тебя. Что ты думаешь делать с теми тремя, которых мы оставили в ущелье?

Он снова почесал за ухом.

— Господин, оставь меня в покое с этой историей!

— Увы, не могу. Не оставаться же им там. Я требую, чтобы ты еще сегодня арестовал старого Мубарека. Оба трупа, не возражаю, пусть лежат там.

— И что же мне делать с Мубареком?

— Запри его здесь, а утром мы повезем его в Ускюб.

— Батюшки святы! В мой дом ворвутся аладжи!

— Мы поможем тебе отбиться.

— Позднее мне отомстят кровники.

— Какая трусость!

— Да, вам, конечно, нечего беспокоиться о себе. Вы уедете отсюда и никогда не вернетесь. А на меня все шишки полетят.

— Аладжи тебе не навредят. Завтра утром мы передадим их властям в Ускюбе, а в придачу еще Манаха эль-Баршу и Хамда эль-Амасата.

— Ты их уже схватил?

— Нет, но мы поймаем их сейчас же.

— И как?

— С помощью жителей Сбиганци. Мы сейчас созовем их и отправимся за преступниками.

— Так уж они тебя послушаются!

— Они обязаны! Разве ты не читал мои документы? Там не сказано, что я эмиссар падишаха?

— К сожалению, это так.

— Ты обязан повиноваться моему приказу. Если ты откажешься, я пожалуюсь на тебя властям в Ускюбе.

— Господин, ты ищешь несчастий на мою голову?

— Нет, я лишь хочу, чтобы ты выполнил свой долг. Эти четверо разбойников прячутся на опушке леса, среди зарослей кустарника. Нет ничего проще окружить их и арестовать.

— Ох, ты ошибаешься. Они будут отбиваться.

— Что за беда?

Он вытаращил глаза так, что Халеф расхохотался.

— Что за беда, спрашиваешь? Пустяки, да? — воскликнул староста. — Не беда, если они нас перестреляют? Я-то думаю как раз наоборот. Потерять жизнь… Что может быть хуже?

— Я тоже так думаю. Но вам надо действовать так, чтобы они даже не успели взяться за оружие.

— И как нам поступить?

— Я скажу об этом, когда соберется народ.

— Ох, если я признаюсь, в чем дело, никто не придет.

— Тебе незачем говорить об этом. Скажи, по закону ты обязан собирать в минуту опасности всех, кто может сражаться?

— Да, есть у меня такое право.

— И люди обязаны тебе повиноваться?

— Непременно.

— Что ж, если ты прикажешь им сейчас собраться, они должны как можно быстрее прийти к тебе с оружием в руках. Когда они явятся, я сам скажу им, что от них надо. Я поговорю с ними так, что они будут гордиться, что отправились в это сражение.

— Не верю я в это.

— Несомненно.

Он все еще возражал и сомневался, но я стоял на своем, пока он, наконец, не промолвил:

— Ладно, раз ты раскомандовался, я схожу за полицейским приставом и прямо при тебе дам ему инструкции.

Когда он вышел, Халеф заметил:

— Не понимаю тебя, сиди. Ты же наверняка догадываешься, что из этой затеи ничего не выйдет. Этим бравым подданным султана придется ловить ветер в поле.

— Пусть! Я хочу слегка отдохнуть. Ведь я путешествую, чтобы знакомиться со странами и народами. Мне хотелось бы собрать всех жителей деревни, чтобы понаблюдать, как они веселятся и развлекаются. Сегодня мы оказались в беде, а теперь можем хоть часок посмеяться.

Мои спутники согласились. Им любопытно было взглянуть на местное ополчение. Оно вот-вот должно было собраться.

Через некоторое время наш хозяин вернулся и привел с собой пристава. Тот не внушал уважения. Правда, лицо его заросло страшной бородой, зато остальная фигура никак не гармонировала с ней. Казалось, что беднягу мучит голод. Его костюм состоял из штанов, доходивших до колен, и ветхой, изодранной куртки, подколотой спереди булавкой. Его голени оставались голыми. Голова была замотана в какую-то бумажную ткань того сорта, который у нас на ярмарках сбывают по две марки за дюжину. В руке он держал сук оливы толщиной с ногу ребенка. Вместо рукоятки в посох был воткнут серп. Для чего? Он заменял оружие? В таком случае это было очень грозное оружие.

— Господин, вот мой полицейский пристав, — сказал староста. — Ты сам дашь ему инструкции?

— Нет, сам займись этим! Ты его начальник, и тебе отдавать приказы.

Он отдал помощнику распоряжения, устраивавшие нас. Потом я поинтересовался запасами пива.

— Я вчера только сварил новую партию пива, — ответил он. — Вам с товарищами хватит его на неделю.

— Ты мне продашь его?

— Да. Только зачем тебе так много пива?

— Пусть пристав объявит своим воинам следующее: если они сделают все, что от них требуется, они получат весь запас пива, да еще ракию в придачу.

Тут же полицейский поднял свой посох, словно произнося торжественную клятву, и сказал:

— Эфенди, твоя доброта велика. Клянусь Аллахом и пророком, мы будем сражаться и биться так, словно идем в поход на неверных!

— Так ты знаешь, о чем идет речь?

— Да, киаджа, мой господин и повелитель, оказал мне доверие и поведал обо всем.

— Но ты не проговоришься об этом?

— Ни единого слова не скажу! Да уподобятся мои уста книге за семью печатями, в которой не перелистнуть ни страницы, и будут похожи они на сундук, чей ключ затерялся.

— И я тебе это советую. А теперь поспешай!

— Я полечу, как мысль, пронзающая мозг и за секунду облетающая весь земной шар!

Он повернулся и направился к двери размеренной, полной достоинства поступью.

— Такого еще никогда не было, — сказал хозяин. — Никто еще не угощал всех жителей деревни пивом и ракией, и уж тем более этого не делали чужеземцы. Господин, долгие годы вас будут славить. Ваше имя запомнят на всю жизнь!

— Сколько стоит пиво?

— Пятьдесят пиастров.

То есть десять марок.

— А сколько человек придет?

— Десятка два, наверное.

— А сколько здесь стоит один жирный баран?

— О, здесь он намного дешевле, чем в Стамбуле или Эдрене, откуда ты прибыл. Ты заплатишь всего пятнадцать пиастров.

— Тогда скажи людям, что если они будут храбры, то зажарят у тебя во дворе двух жирных баранов, насадив их на вертела.

— Господин, милость всей деревни снизойдет на твое чело. Люди…

— Хорошо! — прервал я его. — Бараны у тебя жирные, выбери двоих и позаботься, чтобы у нас был праздничный ужин.

— Ты будешь доволен мной. Я позабочусь о вас так, словно в гости ко мне пожаловал сам халиф.

Он поспешил на улицу.

— Сейчас настроение у него хорошее! — Оско улыбнулся.

— Да, но мне эта напускная веселость не нравится. Сдается мне, он уже ничуть не волнуется за жизнь и здоровье своих ополченцев. Это подозрительно. Он принял какие-то меры и теперь уверен, что с ним ничего не случится.

— Но он же не причинит нам вреда!

— Конечно нет. Зато поможет улизнуть нашим врагам. Это единственное, с чем он справится.

Прошло очень, очень много времени, пока не появился первый из героев ополчения. Когда он наконец прибыл, хозяин распахнул дверь в переднюю комнату и заявил:

— Эфенди, они уже идут. Пора раздавать пиво?

— Нет. Пусть сперва покажут, что они храбрецы.

Постепенно пришли и другие. Каждый подходил к открытой двери, кланялся и с любопытством смотрел на нас.

В их взглядах сквозило нечто иное, нежели простое любопытство или радость от ожидавшего их угощения. Их взгляды были такими хитрыми! Наверняка они что-то знали, что-то скрывали от нас и этому радовались. Все они были вооружены: ружьями, пистолетами, саблями, топорами, ножами, серпами и прочими орудиями.

Затем мы услышали, как ополченцы громко зашумели. Мы увидели, как входит полицейский пристав, а за ним еще несколько мужчин. Они тоже были вооружены, но каждый помимо того нес с собой какой-нибудь музыкальный инструмент.

Пристав немедленно направился к нам; бросилась в глаза его молодцеватая, исполненная достоинства выправка. Остальные последовали за ним.

— Господин, — доложил он, — бойцы собрались и ждут твоего приказа.

— Хорошо, что за людей ты ведешь?

— Это музыканты; они будут играть нам военные марши. Их звуки сделают из солдат отчаянных храбрецов.

— Вы хотите идти на врага с музыкой?

— Конечно! Так принято в любой армии. Когда идут в атаку, играют на трубе.

Смотреть на это было забавно. Четверых разбойников полагалось бесшумно окружить и схватить, а этот полицейский пристав хотел идти на них с музыкой. И раз он заговорил об атаке, о военных маршах, значит, объяснил им, в чем дело. Он нарушил мой приказ, но я не стал ему ничего говорить. Да он и не дал мне сказать ни слова; он схватил за грудки какого-то человека, державшего в руках пару палочек и несшего перед собой что-то, напоминавшее барабан; он подвел его ко мне и пояснил:

— Он бьет в барабан; он играет на нем как виртуоз.

Отодвинув его в сторону, он вытащил другого, который нес обруч, обтянутый шкурой:

— Этот стучит в тамбурин, а этот играет на флейте.

С этими словами он вытолкнул вперед человека, игравшего на длинной деревянной дудке, а затем отпихнул в сторону и его, подтащив двух других, имевших дело со струнными инструментами.

— Этот бренчит на гитаре, а этот пиликает на скрипке, — пояснил он. — А вот и главная вещь, эфенди. Вот и последний из музыкантов: у него в руках настоящее орудие войны. Это — герой звуков, он задает такт и, если ему угодно, сметает противника одним дуновением. Перед ним не устоит никто, ведь он трубит в тромбон. Тебе очень понравится наша музыка.

Я сомневался в этом. Так называемая гитара, на которой упражнялся один из них, представляла собой кусок доски с приклеенным к нему грифом. Если бы в комнате подул ветер, струны наверняка бы задрожали.

Скрипка состояла из грифа, к которому была прикреплена некая деревяшка, напоминавшая зоб. Вдоль подставки были натянуты три струны, столь толстые, что они подошли бы скрипачу-басисту. Смычок состоял из кривого прутка с натянутым на него шнуром. В руке этот музыкант держал огромный кусок смолы, очевидно употребляемый им вместо канифоли, чтобы придать шнуру нужную шероховатость.

А что за тромбон я увидел! Да, прямо-таки вылитый цугтромбон^[20]. Откуда его только раздобыли? И как же он выглядел? Он изобиловал вмятинами и шишками, словно пригодился Самсону, чтобы побить несколько сотен филистимлян. Форма тромбона со временем менялась. Похоже было, что он неминуемо превратится в неправильную спираль. Взяв эту причудливую вещицу из рук тромбониста и попробовав, раздвигается ли он, я убедился, что он противится этому и вдобавок полностью проржавел.

Его счастливый обладатель смекнул по выражению моего лица, что тромбон не внушил мне уважения, поэтому тут же поспешил уверить меня:

— Не беспокойся, господин! Тромбон исполнит свой долг.

— Хотел бы надеяться.

— Раз ты угощаешь пивом, да в придачу и ракией, я этим тромбоном убью обоих аладжи!

— Осел! — шепнул ему пристав. — Пока вы знать не знаете об этом.

— Ах так! — поправился герой-тромбонист. — Тогда я беру свои слова обратно!

— Они уже сказаны, — усмехнулся я. — Итак, вы знаете, в чем дело.

— Господин, они не давали мне покоя, пока я не сказал им, — оправдывался пристав. — Они так воспылали храбростью, что мне пришлось бы опасаться за свою жизнь, если бы я продолжал хранить молчание.

— Да, ты свою жизнь сберег. Мне не нужно даже объяснять этим бравым людям, что от них требуется.

— О нет, все же скажи им небольшую речь, чтобы еще воодушевить их, и уж тогда никто не справится с ними.

— Речь скажу я, не правда ли, сиди? — спросил Халеф.

Поскольку его ораторский талант я знал, то кивнул и лишь спросил:

— Кто поведет этих бойцов?

Полицейский ответил:

— Конечно, я, как пристав, стану фельдмаршалом этой армии. Я очень хорошо разбираюсь в стратегии. Я разделю мое войско на две половины, которыми будут командовать дивизионные генералы. Мы тайно окружим врага и пленим. Он не улизнет, ведь мы будем наступать с двух сторон.

— Отлично! А для чего тогда музыка?

— Нам же надо нагнать на врага ужас при одном приближении к нему. Мы свяжем злодеев и повергнем их к твоим ногам. И раз уж ты видишь, какие мы все храбрецы и удальцы, стоит ли медлить с баранами, ожидая, пока мы вернемся с победой. Вели их зажарить сейчас же. Я привел с собой нескольких женщин, которые знают в этом толк; они направились во двор и уже занялись приготовлениями. Разумеется, вы удостоитесь лучших и самых нежных кусков баранины, а именно тех, что располагаются над хвостом. Мы же прекрасно знаем, что требует от нас вежливость.

— Значит, и женщины у вас тут?

— О, еще какие! Выгляни во двор и ты увидишь сыновей и дочерей этих женщин.

— Ладно, пусть киаджа прикажет слуге заколоть не двух, а четырех баранов и передаст женщинам их туши.

— Господин, твои благодеяния безбрежны! Но не будем забывать о главном: кому достанутся эти четыре шкуры?

— Их разделят среди четырех отъявленных храбрецов.

— Тогда я уверен, что получу хотя бы одну. Пусть твой спутник начнет свою речь, ведь я едва ли сумею сдерживать дальше рвение моих бойцов.

Вместе с музыкантами он отступил в прихожую. Расположившись прямо в дверях, Халеф обратился к воинам с речью. Это был маленький шедевр ораторского искусства. Малыш без конца именовал своих слушателей героями и щедро награждал их эпитетами «непревзойденные», «непобедимые», разбрасывая при этом массу саркастических замечаний, понятных лишь нам.

Едва он окончил, раздался звук, так ужаснувший меня, что я подскочил со стула. Казалось, кто-то заживо насаживал на вертел полдюжины американских буйволов, готовясь зажарить их, и они ревели от боли. На мой вопрос хозяин ответил:

— Это тромбон. Он подал сигнал к выступлению.

Комната опустела. Перед дверями раздался голос маршала. Он разделил свое войско на два отряда, и герои пришли в движение.

Несколько громовых звуков тромбона повели армию в атаку. Флейта попыталась залиться трелью, но захлебнулась, испустив яростный свист. Затрепыхался барабан, затем вступил тамбурин, но гитары и скрипки не было слышно. Их нежные, мягкие звуки стихли, подавленные канонадой других, более воинственных инструментов.

Постепенно, по мере удаления войска, мелодии стали слабеть. Но и теперь казалось, что где-то за домом бушует буря. И вот, наконец, она утихла; до нас доносилось лишь слабое попискивание, напоминавшее звуки, которые раздаются, когда из шарманки выходит воздух.

Мы оставили наших храбрецов геройствовать, а сами достали свои чубуки. Во дворе горели несколько костров, на которых, видимо, жарили баранов, стоивших меньше талера штука. Отчего бы тут не расщедриться?

Хозяину нечего было делать. Он подсел к нам, раскурил трубку и принялся гадать, пойман ли кто-то из тех, кого мы наметили схватить. А может, все четверо? А может, никто?

Была в его лице одна черта, которая выдавала в нем некоторую скрытность. Он был человек честный, в это я верил, но сейчас он скрывал от нас одну вещь, которая касалась затеянной нами блестящей военной кампании.

— А если они потерпят неудачу, — сказал он, — что тогда?

— Тогда мы не поймаем мошенников.

— Я имею в виду пиво.

— Оно уже выпито.

— А бараны?

— Уже съедены.

— Ты говоришь мудрые вещи, господин, ведь если аладжи скрылись, то тут бессильны даже самые храбрые люди.

— Маршал уже постарался сделать все, чтобы они скрылись. Он оповестил их своим оркестром. Или он еще до этого предупредил их?

— Предупредил? Что ты хочешь этим сказать?

— Он мог сбегать к ним и спокойно доложить, что они напрасно нас караулят, ведь мы находимся уже у тебя.

Он испытующе глянул на меня, пытаясь понять, серьезно ли я это говорю.

— Эфенди, что ты выдумываешь!

— Я говорю лишь то, что вполне могло быть или что вероятнее всего и случилось. При первом же удобном случае он сказал им, чтобы они шли куда-нибудь в другое место, поскольку он поведет в атаку на них отважных ополченцев.

— Такого он не сделает. Он же нарушит свой долг.

— А по твоему приказу сделает?

Он покраснел, посмотрел в сторону и ответил неуверенным голосом:

— Ишь чего ты мне приписываешь!

— Еще бы! Уж очень ты ловкий человек. Ты совсем перестал волноваться за своих героев, да и первый из них заявился так поздно, что я впрямь верю: наверняка твой запти совершил небольшую вылазку в заросли. Но я не собираюсь упрекать тебя за то, что ты заботишься о жителях этого местечка. Надеюсь, мало кто из них погибнет.

Я сказал это шутливым тоном. Он ответил, наполовину соглашаясь со мной:

— Они будут сражаться, как львы. У них, конечно, нет такого оружия, как у вас, зато они знают, как употребить свое. Их ружьем не выбить железную скобу из доски. Такого тяжелого оружия, как у вас, я еще никогда не видел.

Он взял мое ружье, стоявшее у стены, и взвесил его на руках.

— Ты не устал носить его?

— Нет, я привык.

— Почему у вас мастерят такие тяжелые ружья? Рука же заболит прицеливаться.

— Сейчас такие ружья уже не мастерят. Это очень старое ружье. С ним охотились на медведей, и поэтому его звали «медвежебоем». В Америке есть медведь с седой шкурой. Он так силен, что утаскивает быка. В прежние времена пули были такими, что не брали этого медведя, и лишь из тяжелого ружья, вроде этого, можно было сразить его наверняка.

— Ты тоже убивал таких медведей?

— Да. А для чего ж еще у меня ружье?

— Почему ты тогда не расстаешься с ним здесь, где нет никаких медведей?

— Потому что во время моего путешествия я побывал в тех краях, где хоть и нет никаких медведей, но зато водится другое крупное зверье. Из этого ружья я стрелял львов и черных пантер. Вес его таков, что можно спокойно прицелиться, даже держа ружье в руках. Оно не раз сослужило мне хорошую службу, в чем ты мог убедиться сегодня.

— Оно заряжено?

— Да. Сделав выстрел, я сразу перезаряжаю ружье. Так поступают охотники.

— Тогда я лучше положу его. А что особенного в другом ружье?

Следует заметить, что мы сидели за столом, стоявшим возле открытого ставня. Я сидел лицом к окну, а Халеф — спиной к нему. Справа от меня находился хозяин, слева — Омар, а за спиной у меня стоял Оско, который только что набил свою трубку и встал со своего места, чтобы раскурить ее от лампы. Он остановился у меня за спиной, посматривая на хозяина, который положил «медвежебой» на стол так, что он по счастливой случайности оказался у меня под рукой. Теперь хозяин взялся за карабин «генри».

Он расспросил меня о его конструкции, и я пояснил, что могу сделать двадцать пять выстрелов, не перезаряжая оружие. В этот момент меня вспугнул крик Оско:

— Эфенди! Ради Аллаха! На помощь! — громко крикнул он.

Я обернулся к нему. Он указал на окно. Его глаза были широко раскрыты, а лицо покрывала смертельная бледность. Он казался воплощением ужаса.

Глянув в ту сторону, куда он указывал рукой, я увидел ружейное дуло. Ствол лежал на подоконнике. Стрелок стоял на улице, положив оружие на подоконник, чтобы вернее прицелиться в меня. Что он метил в меня, я понял сразу.

Бывают ситуации, когда ум в считаные доли мгновения успевает передумать столько, сколько не передумает обычно и за несколько минут. Кажется, что человек действует инстинктивно, но, по правде говоря, его разум уже успел прийти к нужным выводам, вот только идеи мелькнули мгновенно.

Итак, оружие было направлено прямо мне в лоб; я видел даже не ствол, я видел перед собой лишь окружность дула. Секундный испуг, и я непременно был бы обречен на смерть. Нужно было действовать молниеносно. Но как? Если бы я наклонил голову в сторону и пуля прошла мимо меня, то был бы застрелен не я, а стоявший позади меня Оско. Чтобы спасти его, мне нельзя было убирать цель, то есть голову; тогда я стал качать ей из стороны в сторону, чтобы не удалось прицелиться, а сам схватил свой «медвежебой».

Конечно, нельзя рассказывать или читать с такой скоростью, с какой все это происходило. Убийца, державший ружье на изготовку, не мог видеть, что я схватил со стола оружие. Не прицеливаясь, — иначе бы он это заметил, — я вытянул двустволку, чуть не прижав ее к дулу, наведенному на меня, и нажал на спуск. Оба выстрела грянули почти одновременно.

От крика Оско до этих двух выстрелов прошло непомерно мало времени. Едва отзвучал крик, как прогремели два или, может быть, три выстрела, ведь человек, стоявший за окном, тоже нажал на спуск, — к счастью, на какую-то десятую долю секунды позже меня.

За грохотом выстрелов последовал пронзительный вопль.

Услышав возглас Оско, Халеф обернулся к окну, но мое ружье было проворнее его взгляда. Он уже не увидел чужого ружья. Поэтому он вскочил со стула и воскликнул:

— Что такое, сиди? Ты выстрелил!

— Убийца, убийца! — ответил Оско, все еще стоявший в оцепенении и указывавший куда-то рукой.

Я же, бросив «медвежебой» на стол, прыгнул и выхватил из рук хозяина свой штуцер.

Мне не видно было, кто стоял снаружи. Если там все еще находился этот негодяй, он погиб, ведь, стоя сбоку от окна, где я уже не напоминал мишень, я выстрелил шесть — восемь раз подряд с такой скоростью, что со стороны казалось, будто прозвучал один-единственный выстрел.

Халеф тотчас понял, в чем дело.

— Не стреляй больше! — попросил он меня.

В следующий миг он метнулся в открытое окно.

— Халеф, ты с ума сошел! — крикнул я, хватая его за ноги, чтобы удержать.

— Мне туда надо! — воскликнул он, вырвался и прыгнул на улицу.

Я поспешно шагнул своей здоровой ногой и оказался возле окна. Затем стремительно просунул туда карабин, а вслед за ним голову и левую руку. Дальше выбраться я не мог. Окно было слишком узким для меня. Я увидел, как Халеф побежал вправо, где еще были открыты широкие ворота и огонь костров ярко освещал улицу.

Одновременно от темной двери дома, что стоял напротив (там жил мясник), отделилась какая-то фигура и помчалась за Халефом.

Был ли это враг? Я вскинул карабин и увидел человека, пробегавшего возле ворот. При свете пламени его ясно было видно.

— Манах эль-Барша! — рявкнул Халеф, гнавшийся за ним.

И я тоже его узнал; теперь я видел, как Халеф вбежал в ворота. Я прицелился; моей мишенью был узкий, освещенный участок улицы, по которому вот-вот должен был промчаться третий враг, преследовавший маленького хаджи.

И вот его фигура появилась на свету. Он был одет точно так же, как мясник. Наконец он угодил в прорезь прицела. Я выстрелил, но увидел, что промахнулся. Прицеливаться и стрелять мне пришлось левой рукой, потому что я мог высунуть лишь ее. Попробуйте точно выстрелить ночью, скорчившись в неудобной позе, прижав ружье к левой щеке и прищуривая правый глаз, да еще будучи ослеплены пламенем нескольких костров. Вряд ли у вас что-то получится!

Конечно, я тотчас отошел от окна и скомандовал Оско и Омару:

— Быстрее за ним! Через комнату и двор, а затем направо, вверх по улице! Халеф окружен врагами.

В этот момент раздались несколько пистолетных выстрелов. Оба моих спутника схватились за ружья.

— Только не ружья! Там можно управиться лишь с пистолетами и ножами. Ступайте, ступайте, быстрее!

Они помчались к двери. К сожалению, я не мог последовать за ними. Мне пришлось остаться в комнате из-за своего беспомощного положения.

Хозяин по-прежнему оцепенело сидел на стуле. Он все еще держал руку в том положении, в каком она была, когда я вырвал у него карабин. С того момента, как Оско поднял тревогу, он не шевельнулся и не сказал ни слова.

— Эф-эф-эфен-фенди! — пролепетал он наконец. — Что же это было?

— Ты ведь все видел и слышал.

— С-с-стреляли!

Я взял его за плечи и встряхнул.

— Эй, опомнись! Ты же окаменел от страха!

— Это в меня?

— Нет, стреляли в меня.

— Я думал, меня хотели убить, потому… потому что я помог тебе.

— Нет, твоей дражайшей жизни не грозило ничто; в опасности был я. Но закрой-ка ставень; мы не хотим никому дать повод снова стрелять в нас.

Пошатываясь, он выполнил мое указание. Конечно, он не был трусом; его оглушила стремительность, с какой все произошло. Закрыв ставень, он уселся на стул, а я вновь раскурил трубку.

— Ты куришь? — изумленно спросил он. — А там, на улице, сражаются!

— Разве я могу им помочь? Если бы ты был порядочным человеком, то поспешил бы за ними!

— Благодарствую! Меня это не касается.

— Тогда тоже покури!

— У меня еще дрожат все члены. Твое старое ружье грохотало, как пушка!

— Да, оно и впрямь наделено могучим басом; оно солидное, как матрона. Давай-ка снова зарядим его. Ты видел, как это здорово. Если бы оно не было заряжено, мне не повезло бы.

— У тебя же был карабин!

— Его держал в руке ты, а ружье лежало у меня под рукой. Впрочем, не знаю, произвела бы тот же эффект пуля, выпущенная из карабина.

— Ты ведь все равно выстрелил бы в убийцу!

— Нет. Я же не видел его. Я стрелял не в него; я видел перед собой лишь дуло его ружья. Он целился мне в лоб. Мне ничего не оставалось, кроме как выстрелить в ствол, направленный в меня, и мне это удалось.

Женщины и дети во дворе были охвачены настоящей паникой. Они, конечно, слышали выстрелы и видели бегущих мужчин. Все знали, что поблизости находились аладжи, и потому всех охватило страшное волнение.

Но вот шум стих, дверь в прихожую открылась. Оско, Омар и Халеф вернулись. Последний выглядел скверно. Его одежда была перемазана грязью и кое-где порвана; по лбу стекала кровь.

— Ты ранен? — испуганно спросил я. — Это опасно?

— Я не знаю. Посмотри, сиди.

— Воды!

Воды под рукой не было, тогда я обмакнул носовой платок в кружку с пивом и вытер лицо маленькому герою.

— Слава богу! Пуля лишь слегка задела тебя, — успокоил я малыша. — Через две недели рана заживет.

— Рад слышать! — улыбнулся Халеф. — Но все было куда опаснее; речь шла о моей жизни.

— Кто стрелял в тебя? Манах эль-Барша?

— Нет, другой.

— Ты его узнал?

— Нет. Было темно, и я не разглядел его лицо, хотя наши бороды были так близко, что мы едва не поцеловались.

— Полагаю, что это был брат мясника.

— Возможно, ведь действовал он как мясник.

— Рассказывай-ка! А Омар пусть принесет перевязочные средства; они в моей седельной сумке.

— Ладно, дело шло очень быстро. Когда я высунул голову в окно, то увидел лежавшего внизу человека. Я хотел прыгнуть на него, но ты вцепился в меня сзади. Я вырвался, но, пока вылезал из окна, он вскочил и побежал.

— Это был Манах эль-Барша. Сегодня, когда я подслушивал разговор в лесу, он как раз похвалялся своим сообщникам, что рад был бы стрельнуть в меня. Он это сделал. Так что очень рискованно выдавать себя за людей, которых пуля не берет.

— Ого, они всерьез метили в нас. Ты сидел будто мишень. Негодяи видели это и решили тебя убрать. Застрелить тебя поручили Манаху, раз он так хотел убедиться, что твоя голова тверже всякой пули. В любом случае они покушались на убийство; можешь положиться на это.

— Вероятно, так и было.

— Итак, дальше! Я живехонько спрыгнул вниз и, наткнувшись на что-то длинное и узкое, рухнул наземь. Должно быть, это было ружье, лежавшее возле дома.

— Когда я выстрелил, ружье выбило у него из рук. От сильного удара он сам опрокинулся наземь.

— На какое-то время он наверняка потерял сознание, иначе бы он там не лежал. Я мигом вскочил и бросился за ним. Когда он пробегал возле ворот, я его узнал и крикнул вам.

— Я тоже его узнал.

— Он был как огонь, но я наседал ему на пятки. Тут он споткнулся и упал. Я был так близко от него, что не сумел остановиться и, наткнувшись на него, тоже свалился. Он этой заминкой воспользовался, вскочил на ноги и убежал.

— Это было глупо. Он мог бы наброситься на тебя.

— Конечно. Эти плуты ни на что не годятся.

— Кто же стрелял?

— Я. Поднимаясь, я достал из-за пояса пистолеты и выстрелил в него. Только я тоже сглупил и стрелял на бегу. Если бы я остановился и спокойно прицелился, я бы точно в него попал, ведь мои пистолеты бьют далеко. Уж такой момент точно не повторится.

Омар вернулся, принеся материалы для перевязки.

— Под окном лежит ружье Манаха, — сказал ему Халеф. — Принеси его сюда.

— Но я тоже хочу послушать твой рассказ.

— Я подожду.

— Когда Омар принес ружье, выяснилось, что Манах наверняка получил увесистую оплеуху, ведь приклад треснул. На дуле хорошо были видны следы от моих пуль.

— Оно же не заряжено, — сказал Халеф, усердно вытирая кровь с лица. — Значит, он выстрелил в тебя.

— Конечно! Почти одновременно со мной.

— Тогда пули, выпущенные из твоего ружья, подбросили его вверх, а его пуля наверняка застряла где-нибудь в стене, возле самого потолка.

Оско взял лампу и вскоре нашел отверстие, в которое вошла пуля.

— Вот она! — сказал он. — Она бы сидела сейчас в твоей голове, сиди, если бы я вовремя не заметил, что в тебя целятся из ружья.

— Да, я обязан тебе жизнью.

— Я горд этим. Мы многим обязаны тебе, особенно я, ведь ты освободил мою дочь из рук этого Абрахима Мамура. Теперь вот и я оказал тебе небольшую услугу.

— Небольшой эту услугу я бы не назвал. Я тебе благодарен от всего сердца.

— Тебе не нужно меня благодарить. Любого другого на твоем месте застрелили бы, хоть я его и предупредил бы. Как же ты догадался выстрелить прямо в ствол, чтобы отвести его в сторону? Ты ведь мог просто пригнуться.

— Он все равно бы нажал на спуск и тогда попал бы в тебя. Он уже взял ружье на изготовку.

— Значит, ты меня хотел спасти?

— Да, я так думал. И раз уж мы нашли его пулю, можем поискать и мои. Они отлетели от его ствола одна вниз, другая вверх, и обе свернули в сторону. Посмотрите-ка на краю окна.

Верно, они застряли почти рядышком в мягком необожженном кирпиче. Оско извлек их.

— И ту, вверху, я тоже возьму себе, — сказал он. — Сохраню-ка я их на память о пережитых минутах. Продолжай, Халеф!

Тот рассказал:

— Остальное ты знаешь точно так же, как и я. Я догнал Манаха и схватил его сзади. Он что есть силы прыгнул в сторону и вырвался — я упал. На этот раз он был умнее, чем раньше. Он бросился и схватил меня за горло. Я выхватил нож, чтобы вонзить его снизу между ребер; тут на меня накинулся еще один. Кто он был, не знаю, но завтра мог бы его узнать, ведь я полоснул ему ножом по лицу так, что он разжал руку. Тогда он приставил к моей голове ствол пистолета. Но кровь заливала ему глаза; он сказал: «Держи его крепко, Манах». Тот так и сделал. Я лежал лицом в сторону. Оружейное дуло упиралось мне в висок. Я откинул голову назад; он нажал на спуск. Мне показалось, будто кто-то провел мне по лбу раскаленным прутом; тут же я собрался с силами, чтобы вырваться. Нож выпал у меня. Оба врага крепко держали меня за шею и руки. Вдруг мне стало легче дышать. Один из них испустил проклятие, так как кто-то схватил его сзади.

— Это был я, — промолвил Оско, — я схватил его за горло. Однако я чересчур поспешил и не очень удачно вцепился. Он вырвался и убежал.

— Да, а тем временем улизнул и Манах, — добавил Халеф. — Я уже задыхался, пока же перевел дух, Манах незаметно исчез.

Не поддается описанию то удивительное чувство, что мы испытали: внезапно мы оказались перед лицом смертельной угрозы и столь же быстро спаслись. К счастью, миллионы людей не имеют понятия о подобном чувстве.

Рана Халефа легко поддавалась перевязке; после нее мог остаться лишь небольшой рубец.

— Вот, мой милый проказник, еще один знак доблести! — сказал я ему. — Что молвит Ханне, жемчужина среди жен, увидев эти памятные меты твоей храбрости?

— Она молвит, что я получил их ради моего сиди; он ведь и ей по душе. Ох, что я мог бы поведать о нас! Среди народа бени-араб немногим доводилось совершить путешествия, подобные нашему! И тогда, если я… Тихо!

Мы услышали отдаленный звук — какой-то звон, напоминавший комариный. Он все усиливался; вскоре мы уловили боевой марш воинства, возвращавшегося к нам.

— Они идут! — сказал хозяин, поднявшись наконец со стула. — Они приведут пленных.

— Которые были в деревне и стреляли в меня, пока ее отважные жители прогуливались по окрестностям, — съязвил я.

— Господин, тут все же был лишь один из них! Другие трое наверняка схвачены.

— Тогда плачу по тысяче пиастров за каждого!

— Мы же пока не знаем, впрямь ли они потерпели неудачу. Я, как начальник полиции, должен их встретить.

Он вышел, чтобы непременно упросить пристава хоть в чем-то повиниться передо мной. Двери он оставил открытыми, так что мы лицезрели, как победоносное войско вступает в ворота.

Сперва появился Мушир, размахивая дубинкой, увенчанной серпом, как тамбурмажор — своей палочкой. Затем следовал оркестр, старательно музицируя без оглядки на ноты, гармонию и такт, ибо каждый играл, повинуясь своему вкусу.

Позади них шагали герои; каждый держался так, словно совершил деяния, достойные Роланда или Баярда. Четверо несли носилки, сколоченные из сучьев и жердей; на них лежали тела обоих убитых — мясника и бывшего тюремщика.

Воины остановились в прихожей. Музыканты сыграли туш, потом воцарилась полная тишина.

Снаружи доносился запах жарившихся баранов. Ноздри у фельдмаршала округлились; он блаженно потягивал аппетитный аромат, горделиво направляясь к нам.

— Эфенди, — сказал он, — поход окончен. Я один убил обоих аладжи. Значит, мне причитаются две бараньи шкуры.

— Где же их трупы?

— Бросил в реку.

— А где два других преступника?

— Тоже в водах Слетовски. Мы с позором их утопили.

— А кто застрелил их?

— Никто не знает точно. Надо бросить жребий, чтобы узнать, кому достанутся две другие шкуры.

— Странно, что вы утопили их и нельзя даже глянуть на трупы.

— С подобными плутами разговор короток.

— Да, и после такого разговора нельзя уличить фельдмаршала во лжи.

— Господин, не оскорбляй меня!

— С каких это пор покойники шастают в деревню и стреляют в окно по мне?

Он оторопел.

— Господин, что ты хочешь этим сказать?

— Что те четверо, за кем вы охотились, преспокойно обстреляли нас.

— Это были их призраки!

— Ты сам как привидение. Ты же веришь в привидения?

— Да, они существуют.

— Тогда советую тебе вместе со своим храбрым воинством откушать призраки четырех баранов, ибо их мясо вы не получите.

— Эфенди, ты же обещал нам их! Мы ловим тебя на слове!

— Я обещал вам их на определенных условиях, которые вы не выполнили. Если ты принимаешь меня за человека, которому можно лгать так, как это делаешь ты, я угощу тебя плеткой. Я имею на то право; спроси киаджу — он подтвердит.

Я говорил повышенным тоном, так что мои слова слышали все, кроме стоявших снаружи. Все сразу насупились и зашептались. Полицейский напоминал жалкого грешника. Староста, стоявший рядом со мной, казалось, тревожился за своего помощника, не признаваясь мне в этом. Он произнес:

— Эфенди, ты глубоко ошибаешься. Он вовсе не думал говорить тебе неправду. Как мы отважимся на такое!

— Верно, как это вы отважитесь обманывать, морочить меня, считать меня за дурака? Ты знаешь, что я пользуюсь покровительством падишаха и рекомендациями высших властей. Что против меня киаджа, что полицейский пристав! И прибыл я из страны,где любой мальчишка умнее и образованнее, чем те, кого вы почитаете умниками и мудрецами. А вы-то надеялись обмануть меня. Только по глупости вы могли думать так. Даже дети во дворе догадались, что вы дурачили меня, а мы, мы, преисполненные учености, разве не умнее их? Такого отношения я не терплю и не буду терпеть. Я собирался потчевать людей пивом, ракией и четырьмя жареными баранами, а вы несете мне в лицо такую околесицу! Оставьте себе питье! А баранов я завтра возьму с собой, чтобы раздать более достойным людям.

Если прежние мои слова не произвели на них желанного впечатления, то последняя угроза достигла задуманной цели. Хозяин смущенно подался назад. «Полководец» вдохнул притекавший к нему аромат жаркого, поджал губы и растерянно потер брюки. Лишь виртуоз-тромбонист не потерял хладнокровия. Размашистыми шагами он подошел ко мне, вальяжно вытянулся и сказал:

— Эфенди, баранов мы тебе не уступим. Лишая нас этой трапезы, ты берешь на душу большой грех. Вот почему я хочу избавить тебя от молчаливых угрызений совести, сказав всю правду.

— Я вижу, что хотя бы один честный человек здесь есть, — ответил я.

— О нет, мы все честные люди, но ведь говорить может лишь один из нас. Я задаю такт, моя зурна выдувает самые громкие звуки, поэтому я сейчас и хочу взять слово. Мы не сражались; мы направились в домик, чтобы взять убитых. Воды реки Слетовска не видели трупов. Если ты прикажешь, я откровенно скажу, как обстояло дело.

— Говори!

— Вчера я сидел дома и извлекал самые странные и низкие звуки, на которые только способна моя зурна. Вдруг с улицы постучали; ко мне зашел этот полицейский пристав, который доводится мне свояком, ведь он женился на сестре моей жены. Он рассказал мне о тебе, аладжи и о том, что ты требуешь от киаджи. А тот поручил ему тайком пробраться на опушку леса, в заросли кустарника, и сказать аладжи, что вы улизнули от них и им пора делать ноги, ибо вскорости целая армия наших ополченцев двинется на них походом, чтобы взять в плен.

— Так я и думал!

— Сей пристав народного благополучия, питая ко мне дружеские и родственные чувства, надеялся разделить со мной славу в переговорах с аладжи, поэтому побудил меня сопровождать его.

— Или, быть может, он боялся идти один, а потому взял тебя в попутчики.

— Ты заблуждаешься. В его, равно как и в моем, сердце вовсе не гнездится страх. Я не боюсь даже самого грозного противника, ведь у меня есть зурна — страшное оружие, которое покрыло тумаками уже не одну голову. Итак, мы собрались и пошли.

— Но очень медленно?

— Да, ведь мы обсуждали, как лучше всего выполнить наше деликатное поручение. Поэтому шли мы медленно, время от времени крича аладжи, что мы вовсе не идем их убивать.

— Весьма похвальная осторожность с вашей стороны, ведь они бы могли напасть на вас.

— О нет! Мы поступили так, чтобы не слишком напугать их. Однако они отплатили нам неблагодарностью за нашу тактичность.

— Иными словами, — вмешался я, — они подняли вас на смех!

— О нет. Они поступили не так; но именно их неблагодарность побуждает меня поведать правду.

— Так в чем же состояла их неблагодарность?

— В ударах плеткой, которые они отпустили с избытком моему дражайшему свояку; конечно, со мной они не рискнули так обойтись.

— Ого! — ввернул словцо полицейский. — Разве один из аладжи не отвесил тебе такую пощечину, что ты опустился наземь?

— Тебе показалось, ведь было темно и удары сыпались на тебя градом, так что недосуг было озираться по сторонам и присматривать за мной. Стало быть, твои слова, как показания очевидца, не имеют никакого веса.

— Не спорьте! — приказал я. — Как потом поступили аладжи?

— Они спросили, какая задача поставлена перед нашим отрядом, и мы объяснили, что сперва хотим схватить их, а затем заберем из домика старого Мубарека, а также трупы. Они-то считали Мубарека погибшим. Узнав, что он жив, они обрадовались и решили быстрее направиться к нему, чтобы он не попал в твои руки. Потом они отвесили свояку еще один пинок…

— Нет, это ты его получил! — воскликнул пристав.

— Молчи! Ты его получил или я, какая разница, мы же близкие родичи. Итак, они дали одному из нас еще несколько пинков, а потом трусливо скрылись в складках ночного убранства земли.

— Потом вы вернулись, чтобы созвать на подвиг героев?

— Да. Мы порядком подзадержались и, чтобы ты ничего не заподозрил, вынуждены были спешить!

— При этом вы объявили каждому: пусть-де они ничего не боятся, потому как враги гордо удалились?

— Да, господин.

— И самой рискованной вещью, их ожидавшей, было пить пиво да уплетать жареных барашков?

— Мы признались им в этом, конечно, чтобы прославить твою доброту.

— Во время вашего похода вы отыскали следы аладжи?

— Нет, не следы, а их самих.

— Ах так! Где же?

— На окраине деревни. Там они спешились — двое остались слева от дороги, а двое справа, — и Мубарек стоял с ними. Мы прошли мимо них, наигрывая воинственную музыку. Между прочим, вовсе не шутка — тащить посреди ночи два трупа из темного леса; вон они лежат в прихожей.

Он указал жестом на дверь. Я ответил:

— Я знал заранее все, что ты мне сейчас рассказал. Ну а раз ты мне поведал наконец правду, я не хочу лишать вас пирушки.

— А кто получит шкуры?

— Кто самый бедный в деревне?

— Хасна, дровосек; он стоит позади с топором.

— Так пусть он их и возьмет. Унесите убитых и велите подать пива.

Этот приказ был встречен овацией. Принесли большие, пузатые кружки, полные пива. Поскольку турки раньше не знали пива, у них нет даже слова, его обозначающего. Они пользуются либо чешским названием «piwa», либо заимствуют это слово у нас.

Пока люди разбирали кружки с питьем, я отвел пристава в сторону и спросил:

— Куда вы денете труп мясника?

— Отнесем к нему в дом.

— Ты, конечно, будешь сопровождать его?

— Не только сопровождать; я пойду во главе процессии, ведь я же правая рука закона.

— Тогда я дам тебе одно задание. Я убедился, что из тебя выйдет умный и добросовестный дипломат; ты умеешь взяться за дело с нужного конца. Итак, слушай! Мне хотелось бы, чтобы ты взглянул на брата мясника!

— Это же проще простого.

— Может быть, нет. У него есть повод не показываться.

— О, я же полицейский! Ко мне он должен подойти.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты резко брался за дело. Действуй умно и хитро.

— На это-то я гожусь.

— Итак, попытайся увидеть его. Если тебе удастся, дам тебе пять пиастров.

— Прошу, дай мне их сейчас же. Мне это наверняка удастся.

— Нет, мой дорогой. Ты меня и так уже здорово обманул. Впредь я буду осторожен. Не думай, что ты можешь мне сказать, мол, я его видел, когда это не так. Я совершенно точно буду знать, обманываешь ли ты меня.

— Господин, ни одного нечестного слова не слетит с моих уст. Что ты хочешь знать?

— Об этом позже! Ты глянешь на него; пока достаточно, если ты хоть это сделаешь.

— Учти, на какую огромную жертву ты меня обрекаешь. Пока я удалюсь, остальные разопьют драгоценное пиво.

— Ты получишь свою долю.

Он ушел. Я видел, как он поручил унести труп мясника. Тело тюремщика тем временем убрали в какой-то закуток.

Теперь все было в порядке. Усевшись, кто с подогнутыми под себя ногами прямо на земле, кто за столиками на наш манер, сии прославленные герои и храбрецы взяли в руки всевозможные (и даже немыслимые!) сосуды, чтобы испить из них. Снаружи, во дворе, женщины и дети слонялись без дела, толпясь у костров. Им тоже выставили несколько кувшинов с пивом. Мальчишки и девчонки усердно старались поймать жир, капавший с баранов, что жарились на огне. Один пользовался для этого камнем, другой деревяшкой, которую он подставлял под падавшие капли, а потом быстро слизывал их.

Небольшой карапуз лет восьми придумал совсем премилый способ добывать вожделенное угощение. Он подставил под тушу свою крохотную феску, а когда в нее скользнуло несколько капель, поднес ее ко рту, вывернув так, чтобы изнанка оказалась снаружи, и до тех пор облизывал ее языком, пока там не осталось ни одной капли жира. Если бы шапка впитала жир, он лихо пустил бы в дело зубы. Я попросил его показать мне феску и осмотрел ее. Малыш прогрыз в ней несколько дыр и несказанно обрадовался, когда я вознаградил его усердие монеткой в один пиастр.

Один из костров был прямо-таки осажден группкой заговорщиков. Здесь рядом с огнем сидели две женщины, поочередно вращавшие вертел. Как только внимание одной из них на секунду притуплялось, один из участников этой разудалой шайки подскакивал, чтобы лизнуть какой-нибудь аппетитный кусок баранины, а потом мигом убегал.

Это было нелегким делом, ведь огонь мог легко перекинуться на одежду лакомки. К счастью, большинство этих людей не могли похвастаться избытком шелковых оборок или брюссельских кружев. Если эта затея кому-либо удавалась, то остальные заговорщики награждали его одобрительными воплями. Однако если он получал от женщины хлесткий подзатыльник или еще более увесистую пощечину, — а такое случалось в девяти случаях из десяти, — его бурно высмеивали. При этом каждый участник этой игры — независимо от того, удалась ли его затея или нет, — успевал состроить удивительную гримасу, получал ли он оплеуху или же, упиваясь счастьем, обжигал свой язык о баранью тушу.

Можно было наблюдать еще целый ряд сцен; из них складывалась любопытная картина. Все собравшиеся — и стар и млад — теперь вели себя непринужденно; пиво смыло некий церемониальный покров, в который восточные люди имеют обыкновение драпироваться перед иностранцем. Постепенно они стали нам доверять, и, наконец, нас окружила оживленная толпа, которую я мог теперь изучить.

Когда полицейский пристав вернулся из своего похода, он отрапортовал:

— Господин, все удалось! Я видел его, но это стоило немалых трудов. Пожалуй, тебе надо дать мне десять пиастров вместо пяти.

— Почему?

— Потому что мне пришлось раз в десять сильнее напрячь свою смекалку. Когда я спросил о нем, мне ответили, что его нет. Но у меня хватило ума сказать, что мне надо с ним переговорить, ибо я знаю кое-что о последних мгновениях жизни покойного. Тогда он велел мне пройти, ведь он в одиночку сидел в своей комнате. Увидев его, я ужаснулся. Все лицо его — от лба и переносицы до щеки — рассекала глубокая, длинная рана. Рядом с ним стоял сосуд с водой, которой он остужал свою рану.

— Ты спросил, где его ранили?

— Конечно. На стене висел топор; он сорвался с гвоздя и рассек ему лицо, — сказал он.

— После этого он решил заслушать твое известие?

— Я сказал ему, что его брат умер не сразу; когда я его поднял, он еще раз вздохнул.

— Это все?

— Разве этого недостаточно? Стоило ли мне обременять свою чуткую совесть чудовищной ложью? После смерти мне и за этот крохотный вздох придется ответствовать перед ангелами. Если бы я сказал, что покойный произнес длинную речь, я бы взял тяжкий грех на душу.

— Ладно, что касается этого, я не приказывал тебе говорить неправду. Десять пиастров для меня — слишком большая плата за вздох.

— Для тебя? Для человека столь влиятельного и даровитого? Если бы я был наделен твоим характером, деликатностью твоих чувств, полнотой твоего сердца и изощренностью твоего ума, я бы не отказал себе и в пятидесяти пиастрах.

— Себе я тоже не откажу.

— Я говорю о себе, а не о тебе; к тому же все происходило вовсе не так гладко, как хотелось бы.

— Что же случилось?

— Он разгневался, вскочил на ноги и испустил ужасное проклятие. Он прокричал, что позаботится о том, чтобы я тоже разок вздохнул — и хорошенько. Остальное ты можешь себе представить.

— Нет. Я не могу обрисовать ситуацию так же отчетливо, как описываешь ее ты.

— Ладно. Считай, я получил порцию того, что именуют обычно побоями и что стало следствием моей глубокой преданности тебе.

— Удары были сильными?

— Необычайно!

— Это мне нравится!

— А мне нет, ведь мне понадобится немало лекарств, чтобы подлечиться: мне придется растереть себя ракией и принять внутрь пива, чтобы освежить себя, а еще мне надо вкусить баранины, чтобы укрепить утраченную было ловкость.

— Сдается мне, что и ракию тебе надо принять внутрь. А что касается твоей ловкости, то я докажу, что она у тебя есть, поскольку ты быстренько вылетишь отсюда. Вот твои десять пиастров!

— Господин, твои слова оскорбительны, но дела твои утешают. Ты покорил мою душу и сердце, а мое тело источает глубокую приязнь к твоему драгоценному, несравненному естеству и всецело предано ему.

— Убирайся-ка отсюда, полицейский пристав, а не то я научу тебя скакать!

Я потянулся к рукоятке своей плетки, и он тотчас скрылся с глаз.

Вскоре жаркое тщательно опробовали и убедились, что оно готово; тогда его начали раздавать. Чтобы не вспыхнуло никакого спора, сам Халеф принялся разрезать тушу; это он отлично умел делать. Куски делили по жребию. Мы получили части огузка. Конечно, я отказался от такого угощения, поскольку прямо на моих глазах эту часть туши чаще всего успевали лизнуть маленькие лакомки.

Впрочем, хозяин очень старался ублажить нас необычайно обильным и, по здешним понятиям, аппетитным ужином. В этом отношении мы могли быть довольны им.

После почти бесследного истребления четырех тучных баранов военный оркестр выстроился в углу двора. Он превратился сейчас в «ансамбль песни и танца».

Увиденное нами не поддается никакому описанию. Скажу только, что танцевали сперва только мужчины; позднее показалось несколько женщин. Танец заключался либо в диких, беспорядочных прыжках, либо в более или менее некрасивых подергиваниях. Единственная пара, образованная мужчиной и женщиной, демонстрировала довольно сносную пантомиму, разыгрываемую под аккомпанемент лишь скрипки и гитары.

Между танцами мы слушали певцов, выступавших то поодиночке, то хором. Сольные песни навевали тоску, но в них хотя бы имелась мелодия, а аккомпанемент придавал их звучанию некоторую гармонию. Хоровые песни — в основном причитания — пелись, или, скорее, рычались, в унисон; их прерывали крики, которые, казалось, разорвут барабанную перепонку. Аккомпанемент был подобающим. Главную роль тут играли тромбон, барабан и дудка.

Позже — пожалуй, ближе к полуночи — я увидел, как подъехал всадник; он намерен был поселиться здесь. Это был маленький человечек; он спрыгнул со старой костистой клячи, плохо ухоженной и, похоже, загнанной.

Он обменялся несколькими словами с хозяином, а тот сообщил мне, что завтра, быть может, у меня появится подходящий попутчик.

Я тотчас вспомнил о том человеке, про которого говорили аладжи. По их словам, он заманит меня к ним под нож. Они называли его Суэф — настоящее арабское имя.

Он готов был взяться за дело, если сегодняшнее нападение окончится неудачей. Так оно и произошло; теперь следовало ждать, что козни примется строить Суэф.

Вероятно, он попробует сблизиться с нами прямо сегодня вечером; возможно, прибывший только что человечек и есть тот Суэф. Мне надо было вести себя осторожно и точно все разузнать.

— К чему ты говоришь о попутчике? — спросил я хозяина. — Не нужно нам никого.

— А может, все же сгодится! Вы знаете дорогу?

— В какую бы страну мы ни приезжали, мы не знали тамошних дорог и все же ориентировались.

— Так тебе не нужен проводник?

— Нет.

— Будь по-твоему. Я думал помочь тебе.

Он хотел отвернуться. Не похоже было, чтобы этой настойчивой просьбой ему досаждал какой-то незнакомец, поэтому я испытующе спросил:

— Кто тот человек, о котором ты говоришь?

— Ну, он, конечно, неподходящий для вас компаньон. Это бедный портной, у которого даже нет своего угла.

— Как его зовут?

— Африт его имя.

— Не подобает ему такое имя. Он зовется, значит, «великаном», а сам выглядит почти как карлик.

— За это имя нужно благодарить не его, а его отца. Быть может, тот тоже был крохотным малым и мечтал, чтобы сын стал большим.

— Он из здешних мест?

— Никто не знает, где он родился. Все знают его как бродячего портного. Где ему найдется дело, там он остановится и пробудет до тех пор, пока не сладит всю работу. Довольствуется же он едой и скромной платой.

— Он человек честный?

— Да. За свое бескорыстие он стал притчей во языцех. Честен, как бродячий портной, — так говорят у нас.

— Откуда он едет сегодня?

— Из Слетово, что к северу от нас.

— А куда держит путь?

— В Ускюб и еще дальше. Я думал отрекомендовать его тебе, раз ты едешь туда. Тебе придется ведь ехать в объезд — прямую дорогу туда найти трудно.

— Ты с ним уже говорил о нас?

— Нет, господин. Он даже не знает, что здесь чужеземцы. Он спросил только, может ли он остановиться здесь до утра. Я хотел дать ему работу, но он не мог взять ее, ведь он ожидает приступа болезни.

— Где он сейчас?

— За домом; он повел лошадь на пастбище. Ты видишь по этой кляче, как он беден.

— Позволь ему позже присоединиться к нам. Пусть он будет нашим гостем.

Вскоре человечек вернулся. Он был очень мал, тщедушен и бедно одет. Казалось, он был очень подавлен; он скромно занял место в углу. Кроме ножа, у него не имелось с собой никакого оружия; немедля он достал из сумки кусок черствой кукурузной лепешки, чтобы подкрепиться им. Наверняка этот бедняк не был пособником бандитов. Я пригласил его присесть к нам и вкусить остатки нашей трапезы, еще стоявшие на столе.

— Ты любезен, господин, — вежливо сказал он, — а я и впрямь чувствую голод и жажду. Но я бедный портной, и мне не пристало сидеть рядом с такими господами. Если хочешь со мной чем-нибудь поделиться, я приму угощение с благодарностью, только позволь мне остаться здесь, в стороне.

— Как хочешь. Халеф, поставь ему еду!

Хаджи наложил ему столько еды, что хватило бы накормить досыта нескольких человек; он поставил ему также пиво и ракию.

Подкрепившись, портной подошел ко мне, протянул руку и поблагодарил в самых почтительных выражениях. У него было такое удручающе честное лицо, а взгляд его был столь искренним, что я проникся симпатией к нему.

— У тебя есть родные? — спросил я его.

— Никого. Два года назад жена и дети умерли от оспы. Я теперь один.

— Как тебя зовут?

— Меня кличут «бродячим портным», а мое имя — Африт.

— Ты можешь сказать, откуда ты родом?

— Почему нет? Я же должен знать, где я родился! Я из маленькой горной деревушки в Шар-Даге; она зовется Вейча.

Ага, это было место, о котором мне сказал умирающий тюремщик; по его словам, там находилось то, что я искал, — Каранорман-хане. Быть может, встреча с этим бедняком окажется для меня большой удачей.

— Тебя знают там? — спросил я.

— Очень хорошо; я ведь часто там бываю.

— Когда ты снова туда пойдешь?

— А вот сейчас и иду. Я доберусь туда через Ускюб и Каканделы.

— Навестить кого-то из знакомых?

— Нет. Там живет знахарь, вот его помощь мне и нужна; я ведь серьезно заболел.

— А почему ты не хочешь обратиться к обычному врачу?

— Я пытался, но все напрасно, а вот знахарь мне уже помогал.

— Что у тебя болит?

— Похоже, камни в печени.

Он выглядел так, будто его одолевали какие-то внутренние боли. Мне было очень жалко его.

— Когда ты отправляешься в путь?

— Завтра утром.

— В Ускюб?

— Не совсем так. Туда далековато; за один день не доберешься.

— В дороге есть где остановиться?

— О, есть хорошие места.

— Возьмешь нас с собой?

— Как же я поеду с вами! Я даже не разумею, как говорить с такими господами.

— Пустяки, мне очень нравится, как ты со мной сейчас говоришь. Если ты согласен, мы поедем вместе, и я награжу тебя как проводника.

— He говори так! Помочь вам — большая честь для меня; к тому же компанией путешествовать интереснее, чем одному. Так что, если ты позволишь, я поеду с вами.

Дело было сделано, и он вновь расположился на своем месте. Позже он пожелал нам приятного отдыха и удалился на ночлег. Все мои спутники согласились, что мы имеем дело с честным человеком, а хозяин еще раз подтвердил это.

Постепенно двор и прихожая опустели; самое время было улечься спать. Хозяин постелил мне на софе; остальным пришлось спать возле лошадей, которых я никоим образом не хотел оставить без присмотра.

Оставшись один, я запер дверь изнутри. Оконные ставни были крепко закрыты, и, полагаясь на свой чуткий слух, я спокойно заснул.

Глава 5 МИРИДИТ

Утром я пробудился, лишь когда в дверь застучал Халеф. Я на ощупь провел рукой вдоль стены, чтобы открыть дверь. В комнату ворвался яркий дневной свет. Я спал слишком долго, а в доме, очевидно, избегали любого шороха, стараясь не мешать нам.

Портной завтракал с нами; потом я заплатил за всех, и мы стали готовиться к отъезду.

Хозяин ненадолго удалился, а вернувшись, обратился ко мне с восторженной прощальной речью. Напоследок он сделал одно замечание:

— Господин, мы расстаемся в дружеских чувствах, хотя ты и доставил мне немало хлопот. Все хорошо окончилось, но все же хочу предостеречь тебя. Я только что побывал наверху, у мясника: мне надо было принести соболезнования соседу. Но брата убитого я не видел там. Мне сказали, что он уехал. А во дворе стояла лучшая лошадь мясника, оседланная и взнузданная. Это относится к тебе.

— Может, он хотел уладить какие-то дела?

— Не верится в это. Если он так ранен, как сказал пристав, то выгнать его из дома могла лишь кровная месть. Будь начеку!

— Что за лошадь у него?

— Гнедая, с длинным, широким белым пятном на лбу. Это лучшая лошадь в округе. Если этот человек намерен следовать за тобой, он не свернет назад, пока ты не будешь убит. Ведь, по законам кровной мести, на него ляжет бесчестье, ежели он позволит тебе улизнуть.

— Ладно, спасибо за предостережение. Прощай!

— Прощай! И не пугайся, когда выйдешь за ворота!

— Чего мне бояться?

— Ты увидишь и услышишь.

Мы тронулись в путь. Ворота были открыты. Я скакал впереди. Как только я очутился под аркой ворот и голова моего жеребца показалась в их проеме, раздался какой-то щелчок, будто бы сверкнула молния и за ней последовал ужасный грохот.

Мой вороной встал на дыбы и принялся лягаться всеми четырьмя ногами. Я с трудом заставил его опуститься на землю.

Что за адский шум? Туш! Нас хотели встретить прекрасным, почетным тушем. Снаружи выстроился весь вчерашний военный оркестр. Первым вступил тромбон, издав ужасный щелчок, и теперь он грохотал и громыхал, поддержанный всеми остальными инструментами. Наконец, тромбонист, энергично качнув зурной, подал знак — настала тишина.

— Эфенди, — крикнул ее обладатель, — после того, как ты оказал нам вчера столь высокую честь, мы хотим отплатить тебе добром за добро и намерены возглавить твой поход, чтобы весть о тебе разнеслась далеко за пределы этого селения. Я надеюсь, что ты не откажешь нам в нашей просьбе.

И без дальнейших предисловий вся процессия, сопровождаемая музыкальным гвалтом, пришла в движение. За околицей Халеф поблагодарил музыкантов, и они вернулись по домам. Мы же направились в сторону Варзы, откуда и прибыли вчера. Там мы отклонились от вчерашнего маршрута и направились в Йерсели.

Когда мы перебрались по мосту через реку Слетовска, я сказал Халефу:

— Поезжайте шагом, я кое-что забыл. Мне надо снова вернуться, но скоро я нагоню вас.

Они поехали вперед. Я вовсе не собирался возвращаться в деревню; у меня был совсем иной умысел, и я хотел скрыть его от портного. Я все еще считал его чужим человеком и не решался ему доверять.

Брат мясника жаждал мести; сомнений в этом не было. Он приготовил свою лошадь, чтобы преследовать нас. Если он и впрямь намеревался пуститься в погоню, значит, он отправился вслед за нами. Стоило подождать чуть-чуть, чтобы убедиться, надо ли его опасаться. Он наверняка поедет по здешнему мосту.

Я отвел лошадь в заросли кустарника, росшие на берегу, и сам спрятался здесь же, слегка пригнувшись. Теперь я принялся ждать.

Я не ошибся. Прошло всего пять минут, как появился всадник. На рысях он миновал мост. Под ним была гнедая лошадь с белым пятном на лбу; к седлу было приторочено ружье; сбоку свешивался гайдуцкий чекан. Его лицо было обезображено пластырем, начинавшимся еще под феской и пересекавшим лоб, нос и щеку.

Он не поехал в сторону Варзы, а последовал вдоль реки, вплоть до того места, где она сливалась с Брегальницей; проехав еще немного, он, наконец, повернул в сторону крутых склонов плато Йерсели.

Я осторожно последовал за ним, держа в руке свою лучшую подзорную трубу. Мой вороной так спокойно и аккуратно нес меня, что я не упускал из виду крохотной черной точки, в которую превратился всадник.

Он ехал по дороге, которая ведет из Караормана в Варзы, а я спешил за ним, следуя по степи, поросшей кустарником.

Мне уже не удавалось постоянно держать его в поле зрения, так как между нами вырастали кусты. Пришлось ехать вдоль его следа, и тот был довольно отчетлив.

По левую руку круто сбегали склоны плато. След привел меня к ним. Трава кончилась; показался булыжник. Теперь различить след было труднее, но все же я не терял его из виду. Я ехал вдоль каменистого откоса, прижимаясь вплотную к нему.

Вдруг — я едва успел одернуть вороного — я услышал прямо перед собой фырканье коня. Я как раз хотел обогнуть кустарник. Теперь я осторожно заглянул за край куста и увидел гнедого, привязанного к ближайшему стволу. Седло коня пустовало.

Когда мой вороной сделал еще один шаг, я заметил миридита; внимательно осматривая землю, он медленно пошел вперед и затем скрылся за ближайшим кустом.

Кого или что он искал? Я бы наверняка это узнал, но теперь я не мог следить за ним: если бы я поехал на лошади, он бы это заметил, а спешиться мне было нельзя, потому что я не в силах был бегать.

Мне оставалось сделать лишь одно, если на это хватило бы времени: обезвредить его оружие. Оно было пристегнуто к седлу. Вынимать пулю было некогда, но можно было сделать так, чтобы ружье дало осечку. При этом, если бы он меня заметил, я бы не уступил ему, не окажись только рядом его сообщников, которых он намеревался здесь встретить.

Итак, я выпрыгнул из седла, взял в руки штуцер — и для того, чтобы опираться на него при ходьбе, и для того, чтобы иметь под рукой надежное оружие. Теперь можно было рискнуть и пройти несколько шагов к гнедому. Встав рядом с ним, я схватил ружье с седла, взялся за курок и убрал капсюль. Затем, вытащив из куртки булавку — я всегда ношу с собой несколько штук, — я воткнул ее, как можно глубже и крепче, прямо в запальное отверстие. Повернув ее несколько раз влево и вправо, я надломил ее. Теперь отверстие было забито, и ружье так же мало годилось для стрельбы, как заколоченная пушка. Я снова вставил капсюль и опустил курок. Подвесив ружье к седлу так, как оно и висело, я заковылял к своему вороному и опять вскочил на него.

Однако сейчас я был слишком близко к миридиту. Я повернул назад, за кусты, и укрылся за ними. Через некоторое время я уловил цоканье копыт и голоса людей; они приближались.

— Времени довольно много прошло, — услышал я чей-то голос, и, если не ошибаюсь, то был Баруд эль-Амасат. — Мы не хотим целый день впустую красться за ними; лучше поедем вперед и подождем их. Пока они прибудут, мы отдохнем.

— Эти собаки слишком поздно отправились в путь, — ответил другой; его голос я не узнал, но, вероятнее всего, это и был миридит. — Я тоже много времени потерял. Теперь надо спешить.

— Смотри-ка, чтобы снова не сесть в лужу, как вчера.

— Вчера было совсем другое дело; сегодня он не ускользнет от меня. Я даже зарядил ствол свинцовой дробью.

— Гляди в оба! Пуля-то его не берет!

— Свинцовая дробь — вовсе не пуля!

— Верно, ты знаешь толк. Нам бы тоже до этого давно додуматься надо было!

— Впрочем, не верю я в эти сказки.

— Ого! — услышал я в ответ голос Манаха эль-Барши. — Вчера вечером я очень аккуратно зарядил оружие, подкрался к оконному ставню и даже положил ружье на подоконник. Потом тщательно прицелился прямо ему в голову, но когда нажал на спуск, раздался ужасный удар и мое оружие подскочило вверх. Ты сам видел, что я не попал в него.

— Да, я стоял под дверью дома. Удивительно, конечно. Мне хорошо было видно тебя — тебя освещала лампа, горевшая в комнате. Я видел и это проклятое дьявольское отродье — точнее говоря, половину его головы. Я видел, как ты прислонился и прицелился, направив ствол точно ему в голову. Когда ты выстрелил, раздался такой грохот и мелькнула такая вспышка, будто ты зарядил целый фунт пороха. И вдруг ты рухнул на землю, а этот человек — целый и невредимый — все так же стоял наверху. По-прежнему не понимаю этого!

— Его же пуля не берет!

— Хорошо, попробую-ка выстрелить в него свинцовой дробью, а если и она не причинит ему никакого вреда, возьму-ка я свой гайдуцкий топорик. Я им владею мастерски, а этот франк никогда не держал подобное оружие в руках. Я не стану убивать его сзади, а нападу на него в честном, открытом бою.

— Не слишком рискуй!

— Ба! Он не успеет ничего сделать, как будет мертв!

— А его люди!

— Их я не боюсь.

— Они тотчас набросятся на тебя.

— Времени у них не будет. Вспомни, я же еду на гнедом! К тому же я выберу участок, поросший лесом, где моментально скроюсь из виду, заехав за кусты.

— А ты разве забыл, что его вороной намного сильнее твоего гнедого?

— Что мне бояться вороного, если я прикончу его хозяина?

— А если еще кто-нибудь сядет на него и погонится за тобой? Быть может, этот маленький черт, ловкий и юркий как обезьяна.

— Я бы только рад был этому. Поквитался бы с ним за вчерашнее.

— Ладно, желаем тебе счастья! Тебе надо отомстить за брата. Твое дело правое, и да дарует Аллах победу тебе. Если тебе все же ничего не удастся, то направляйся к нам. Ты знаешь, где нас найти. Сегодня вечером будем решать, как прикончить этих парней. Теперь мы знаем, что они выехали и направляются в Ускюб.

— Вы, значит, и верно, не поедете тем же путем, что они?

— Нет, мы поедем через Энгели, а они — через Йерсели. Мы приедем раньше их.

— Ладно, тогда я могу еще немного задержаться с вами. Итак, если сегодня я не вернусь, значит, мне все удалось и вы уже не увидите никогда этого эфенди — он будет лежать, зарытый где-нибудь. Вперед!

Я снова услышал конский топот; звук его удалялся.

Теперь и я осторожно выехал на своем вороном. Я увидел аладжи, мчавшихся на пегих конях, миридита на гнедом, а также Манаха эль-Баршу, Баруда эль-Амасата и старца Мубарека, скорчившегося в седле; руку он держал на перевязи.

Если бы они узнали, что я находился всего в каком-то десятке аршинов от них! Какая бы получилась неописуемая сцена! Стоило моей лошади фыркнуть, как я был бы обнаружен. Однако она, умница, знала, чем мне это грозит, ведь я на миг положил ей руку на ноздри. После этого она не издала ни одного звука.

Теперь я снова мог нагнать своих спутников, которые давно уже оставили позади себя Варзы. Я повернул направо, чтобы не заезжать в эту деревушку.

Я совершенно не знал местности; к тому же от портного я слышал, что из Варзы в Йерсели нет никакой хорошей дороги. И все же в трех километрах к западу от деревушки я заметил след своих спутников; я поехал за ними. След привел меня в пустынную долину, усеянную обломками камней и напоминавшую ущелье, затем поднялся в лес; здесь, на мягкой земле, он стал отчетливо виден; мне уже не приходилось теперь напрягать глаза; я мог поехать быстрее. Вскоре я нагнал спутников.

— Сиди, я только хотел предложить, чтобы мы подождали тебя, — сказал Халеф. — Что ты забыл?

Прежде чем ответить, я бросил испытующий взор на маленького портного. Казалось, его нисколько не интересовал мой ответ.

— Я хотел глянуть на миридита, брата мясника, — произнес я. — Ты ведь слышал от хозяина, что эти братья — миридиты.

— Нас что, волнует этот миридит?

— Очень сильно. В дороге он собирается застрелить меня свинцовой дробью или прикончить гайдуцким чеканом.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам сказал это нашим лучшим друзьям, мечтавшим, чтобы мы издохли от голода и жажды.

Я рассказал о происшедшем, умолчав лишь, что вывел из строя оружие миридита; при этом я не сводил глаз с портного. Он простодушно удивлялся и наконец спросил:

— Эфенди, что это за люди? Разве впрямь есть такие безбожники?

— Ты же слышал.

— О Аллах! Я и не подозревал о таком. Что же вы им сделали?

— При случае ты узнаешь об этом, если поедешь с нами, ведь мы не останемся в Ускюбе. Мы минуем город, а потом побыстрее направимся в Каканделы и Призренди.

— Ага, на мою родину? Очень приятно слышать. Я уже с утра узнал от слуги, что с вами вчера приключилось. И вот теперь вам снова грозит смерть. Тут поневоле задрожишь и запаникуешь!

— Ты можешь с нами расстаться!

— Об этом я и не думаю. Быть может, теперь только от меня одного зависит, сумеете ли вы спастись. Я поведу вас так, что этот миридит наверняка не найдет вас. Я поведу вас горными лугами и открытыми тропами. Потом мы спустимся на знаменитую своим плодородием равнину Мустафа; она простирается от Ускюба на юго-восток до Кеприли; там проложена новая железная дорога. Там открытая местность. И если вы не будете возражать, я останусь вашим проводником и после Ускюба.

— Это нам по душе. Похоже, ты очень много странствовал?

— Нет, я бывал только в здешних краях, зато знаю их очень хорошо.

— Мы здесь чужаки. Нам доводилось порой слышать о человеке, коего зовут Жут. Кто это? — мимоходом спросил я.

Брови карлика вздернулись, и он ответил:

— Это злой разбойник, — он боязливо огляделся и добавил: — Лучше о нем не говорить. У него всюду свои люди. За каждым деревом кто-нибудь да стоит.

— У него такая огромная банда?

— У него всюду доносчики, в каждом городе, в каждой деревушке. В его банду входят самые главные судьи и самые набожные имамы.

— Так к нему не подступиться?

— Нет. Закон тут не поможет. Я не знаток Корана, сунны и их толкований, но я слышал, что наши законы так неясны и двусмысленны, что даже там, где к ним обращаются, они приносят больше вреда, чем пользы. Судья по-разному толкует закон.

— К сожалению, так оно и есть.

— А как еще может обстоять дело? У нас законов никто не читал, и никто не живет по ним. Возьми, например, албанцев — арнаутов, штиптаров, миридитов и все их племена, каждое из которых живет по своим собственным законам, порядкам и обычаям. Тут есть где развернуться такому человеку, как Жут. Он посмеивается над господами и их слугами. Он издевается над судьями, властями, полицией и солдатами. Никто из них не может причинить ему ни малейшего вреда. Здесь каждая деревня враждует с соседней. Каждая деревня спешит поквитаться с другой воровством, разбоем или кровной местью. Тут царит вечная война, в которой побеждает, естественно, самый страшный и жестокий преступник. Только учти, эфенди, я тебе ничего, вообще ничего не говорил. Я человек бедный и не хочу, чтобы мне жилось еще хуже, чем сейчас.

— Ты думаешь, я выдам то, что ты сказал мне?

— Нет, ты человек слишком благородный, но ведь даже деревья имеют уши, а воздух слышит все.

— В других краях такого, конечно, быть не могло бы.

— А разве в других краях, других странах нет разбойников?

— Да, встречаются порой, но на них быстро находится управа; закон помогает избавиться от них; там у закона есть сила.

— Ох, хитрость часто берет верх над силой!

— Тогда хитрость побеждают хитростью. Нет у нас таких умных преступников, чтоб не нашлось на них полицейского поумнее. Если бы такой сыщик приехал сюда, он бы очень быстро отыскал Жута.

— Ба! Скорее Жут узнал бы все о нем, чем он — о Жуте.

Казалось, в голосе портного был какой-то намек. Сказанное звучало почти как насмешка, а может, я заблуждался?

— Что ж, тогда этот тайный агент наверняка погиб бы, — ответил я. — Но на его место пришли бы другие.

— Они тоже погибли бы, как и он. Дела здесь обстоят так, что к Жуту не подступиться. Лучше всего вообще не говорить о нем; оставим и мы этот разговор. Я хоть человек бедный, но все равно дрожу, когда думаю о нем. Я зарабатываю гроши и не могу собрать много денег. Но все же я отложил несколько пиастров для знахаря, который будет меня лечить. Если эти разбойники нападут на меня и отнимут плоды моих трудов, мне не на что будет купить снадобья, чтобы выздороветь.

— Знахарь этот знаменит?

— Да, о нем всюду идет молва.

— Тогда, пожалуй, и о твоей деревушке знают в здешних краях?

— Конечно; спроси о ней, тебе ответят.

— Ладно, я уже хотел кое-что разузнать о Вейче. Мне говорили об одной знаменитой хане, которая якобы находится поблизости.

— Как ее называют?

— Никак не могу вспомнить. Вроде бы в ее названии есть словечко «кара».

Он цепко глянул на меня. Что-то невольно пронеслось в его взгляде, что-то обжигающе сверкнуло в нем. Впрочем, тотчас взгляд его принял прежнее кроткое выражение. Портной промолвил:

— Кара, кара, гм! Я не могу припомнить. Если бы ты знал все слово, я бы сообразил.

— Может, я еще вспомню. Кара… кара… Халеф, ты тоже слышал это имя, ты его не помнишь?

— Каранорман? — ответил хаджи, мигом понявший меня.

— Да, да, так оно и было. Каранорман-хане! Ты знаешь его, Африт?

Казалось, он что-то припоминал, прежде чем ответить:

— Да, теперь я знаю, о чем ты говоришь. Но это вовсе не большой постоялый двор, а своего рода руины. Там никто не живет. Очень давно, несколько веков назад, там был большой караван-сарай. Потом его превратили в сторожевую башню, с которой солдаты наблюдали за границей. Теперь остались одни развалины. Интересно, что же тебе говорили о них?

— Что там орудует Жут.

Его кроткое лицо передернулось, как будто ему пришлось подавить в себе какое-то внезапное, резкое движение. Потом он снова заглянул мне в лицо так же спокойно и мягко, как прежде, и ответил:

— Мне кажется, что тебя обманули.

— Ты так думаешь?

— Да. Я хорошо знаю это место. Я бывал там и днем и ночью и не видел ничего, что позволяло бы поверить в эту историю. Во всей округе тоже ничего не слышали об этом. Я даже думаю, что о Жуте там говорят меньше, чем где-либо еще.

— Пожалуй, он не будет восстанавливать против себя людей именно там, где живет.

— Может быть, и такое. Я вижу, господин, что ты смекалистый человек и легко проникаешь в суть дела. Но это тебя может погубить. Знаешь, я думаю теперь, что ты разыскиваешь Жута?

— Ах! Как же тебе пришло в голову такое?

— Это видно по тебе.

— Слушай, я, кажется, начинаю понимать, что тебе не откажешь в сообразительности. Это тоже легко может тебя погубить.

— Ты шутишь. Я — бедный портной, а ты, как я слышал, вот уже несколько дней преследуешь сторонников Жута и будешь гнаться за ними впредь. Мне впору считать тебя полицейским — одним из тех тайных агентов, о которых ты говорил раньше.

— Нет, я не из таких.

— Но так похоже на это. Быть может, ты решился отыскать Жута в Каранорман-хане, но ты, конечно, туда не попадешь.

— Почему?

— Потому что тебя убьют еще раньше. Жут уже знает, что ты задумал. Ты обречен.

— Смотрите-ка!

— Если ты поймешь это, ты можешь спастись.

— Я повторяю, что я никакой не чиновник и не полицейский. Жут со своими людьми может оставить меня в покое.

— Тогда и ты их тоже!

Эти пять слов прозвучали как приказ. Его голос дрожал и немного хрипел. Он был взволнован. Этот карлик, или, как он назывался, Африт, «великан», был вовсе не тем, за кого себя выдавал; я готов был в этом поклясться. Но он невероятно умел притворяться. Этот ястреб умел прикинуться горлицей. Пожалуй, он все-таки был именно тем Суэфом, который должен был «заманить меня под нож».

Но это выглядело невероятно, потому что староста знал его и знал его имя. Или только сообщники звали его Суэфом? Быть может, он разъезжал всюду под личиной бедного портного, чтобы высматривать все, что творится, и доносить разбойникам? Нужно было остерегаться его. Поэтому я ответил:

— Я оставлю их в покое. Я бы не стал беспокоиться ни из-за аладжи, ни из-за остальных, но они сами мне дали повод к тому.

— Ты ведешь себя так, будто никакого повода не было!

— Нет, мой дорогой, так я себя не веду. Я сбиваю лишь того, кто встает у меня на пути, будь это хоть сам Жут. Если он рискнет связаться со мной, пусть попробует. Посмотрим, чья возьмет.

Он воздел голову вверх, будто хотел рассмеяться. По его лицу скользнула издевательская, очень издевательская улыбка. Однако он взял себя в руки и произнес остерегающим тоном:

— С ним ничего не могли поделать власти самого султана; даже военные не в силах справиться с ним. А ты, одинокий чужак, ты берешься ему угрожать?

— Он так же одинок, как и я; он такой же чужак мне, как и я ему. Если мы встретимся с ним, все решат наши личные качества — сила, ловкость и хитрость.

— Я вижу ты и впрямь вознамерился разыскать Жута.

— Что ж, я слишком горд, чтобы это отрицать.

— Ах! И ты, пожалуй, даже хочешь с ним сразиться?

— Смотря как пойдут дела. Я — человек чужой; меня не интересуют здешние люди и их дела; есть ли здесь Жут, нет ли его; одним разбойником больше, одним меньше, мне все равно. Мне нужно кое-что потребовать от него. Если он послушается моего приказа, то…

— Послушается твоей просьбы, ты хотел бы, наверное, сказать, господин?

— Нет. Человек честный стоит выше негодяя и должен ему приказывать. Итак, если он послушается моего приказа, я отстану от него и ни один волос не упадет с его головы. Если он поступит не так, ну и достанется же этому Жуту!

Я увидел, как тяжко вздохнула его хлипкая грудь. Человечек стал мертвенно-бледным. Он очень разволновался, но овладел собой и спокойно сказал:

— Эфенди, ты держишься так, будто ты неуязвим и тысяча Жутов не страшны тебе.

— Все именно так, — ответил я, звонко хлопнув себя по колену, словно сам себе аплодируя. — Нас здесь четверо. Нам надо свести счеты с Жутом. Пусть он со своими приспешниками боится нас, а не мы его. Всех этих прохвостов я одним махом смешаю с грязью, я мигом их смахну!

Я поднял руку и дунул на нее, будто смахивая что-то с руки. Я вовсе не намерен был хвастаться или корчить из себя пустозвона. Выказывая такую самоуверенность, я преследовал определенную психологическую цель. Мне хотелось разозлить этогочеловечка, вывести его из себя; тогда удалось бы разглядеть его насквозь. Но он, похоже, разгадал мой замысел. Он хитро мне подмигнул и сказал:

— Смахивай, сколько хочешь, пока себя не смахнешь. Я твой друг. Ты приветил бедного портного и угостил его. За это я благодарен тебе и хочу предостеречь от дурных поступков. Ты же и не думаешь меня слушать и потому не сумеешь спастись. Ты здесь чужак; я эту страну знаю лучше, чем ты. Я обещал проводить тебя до Какандел, но теперь я вижу, что этот город ты не увидишь никогда в жизни, ибо жизнь твоя намного короче этого пути.

— Через два-три дня я там буду.

— Нет, ты попадешь в город мертвых!

— Ты так уверен? Звучит так, словно вы с Жутом приятели!

— Это не твоя забота. Я говорю так лишь потому, что уже убедился на чужих примерах: Жут не позволит никому шутить с собой.

— Ого! Со свояком Деселима я тоже шутки шутить не намерен!

— Господин, а это тебе кто выдал? — опрометчиво выпалил он.

Теперь-то я его ухватил — несмотря на всю его удивительную хитрость, на его огромное притворство. Он знал Деселима и знал, что тот был свояком Жута; он сам себя выдал. Но я сделал вид, что ничего не заметил, ведь стоило мне показать, что я раскусил его, мне бы ничего не удалось из него вытянуть.

— Он сам мне это сказал, — ответил я.

Он быстро скользнул по мне сверкающим взглядом. Это был взгляд ненависти. Он знал, что я свернул шею Деселиму. Это я заметил в его взгляде. Этот щуплый, вежливый, подобострастный человечек был моим смертельным врагом.

— Это было очень неосторожно с его стороны, — дружелюбно заметил он, — но ведь знает же Деселим, чем занимается его свояк и что он-то и есть Жут?

Ага, он заметил свой промах и попытался загладить его, изобразив на лице детскую непосредственность.

— Конечно, он знает это, иначе не сказал бы мне, — ответил я.

— Как же ты выпытал это у него?

— Хитростью.

— О Аллах! Ты очень опасный человек! Будь я Жутом, я приказал бы мигом убить тебя, но раз я лишь бедный портной и честный человек, я радуюсь тому, что есть на свете такие умные люди, которые способны перехитрить злодея. И если ты владеешь этим секретом, это очень опасно для тебя. Жут наверняка прикажет тебя убить, чтобы защититься.

— Ба! Меня часто пытаются убить, особенно разохотились в последнюю неделю. Вчера дважды пытались, позавчера и еще третьего дня. Сегодня вот миридит решил стрельнуть по мне свинцовой дробью или прикончить меня топором!

— Как же ты отважился поехать следом за ним?

— Я выслеживал и других разбойников!

— Если бы он обернулся, ты бы погиб!

— Нет, он бы погиб!

— И не рассчитывай на это! Он миридит, храбрец!

— А я каков, ты сегодня увидишь. Когда я следовал за ним, я все время оставался у него за спиной. Разве не мог я в любой момент выпустить в него пулю? Кто был у кого в руках, я у него или он у меня?

— На этот раз он был у тебя в руках, ведь ты же отличный стрелок, но если сегодня вы вновь встретитесь, ты окажешься в его власти.

— Не верю я в это.

— Ну, как же! Он тебя караулит и подстрелит тебя в любой момент. Ты даже не заметишь этого. Ты вообще его не увидишь, а станешь трупом.

— А я говорю тебе, если он отважится поднять на меня оружие, он погиб!

— Послушай, господин! Аллах мне свидетель, ты говоришь дерзкие вещи! — гневно воскликнул он.

— Никакая это не дерзость. Я знаю, что говорю!

— А я говорю тебе, даже если его пуля случайно не попадет в тебя, он зарубит тебя чеканом. Он умеет бросать чекан. А ты хоть раз бросал гайдуцкий топорик?

— Нет.

— Тогда ты конченый человек. А если ты все же улизнешь от него, наготове будут другие, от которых ты убежал вчера. Они могут напасть на тебя из-за каждого куста.

— Не может быть!

— Почему?

— Потому что они поехали в Энгели. А будь они здесь, то оставили бы следы; моя лошадь узнала бы их по фырканью, да и я заметил бы их издали, ведь мои глаза уже много лет как привыкли ориентироваться в лесу.

Он был совершенно уверен, что я умру в ближайший час, поэтому злился, что я так пренебрежительно отзываюсь о своих врагах.

— Повторяю тебе, — промолвил он, — тебе уже не помочь. Ты ведь сам не уверен в правоте своих слов!

— Если в правоту требуется верить, то какая же это правота! Давайте прервемся. Ты нас узнаешь еще лучше, чем прежде. Если я захочу, винтовка миридита даже не выстрелит, как бы он ни старался.

— Так ты умеешь колдовать?

— Ба! Я разбираюсь в колдовстве не более остальных людей, но зато могу дать отпор таким людям, как этот брат мясника; я знаю, как от него защититься. Халеф, если он нападет на меня, то оставьте его мне. Вам незачем вмешиваться в это дело.

— Как хочешь, сиди, — равнодушно ответил малыш.

Склон, который вел на плато Йерсели, был покрыт лесом, но на самом плато расстилались роскошные поля и луга. Мы оставили позади себя перелесок и ехали по широкой, ровной лужайке, поросшей короткими, узкими стебельками травы. Порой какой-нибудь куст заслонял кругозор.

Тут мы наткнулись на конский след, который поднимался слева и потом устремлялся в нашем направлении. Я остановился и, наклонившись, но не слезая с седла, осмотрел его.

— Что ты там ищешь? — спросил портной.

— Хочу посмотреть, кто здесь проехал, — ответил я.

— Как же ты это посмотришь?

— Ты этого не знаешь. Я же вижу, что это был миридит. Он проехал здесь примерно четверть часа назад.

— Как ты можешь такое утверждать!

— Могу! Примятая трава точно указывает мне время. Едем дальше.

Сейчас мне приходилось смотреть в оба — приглядывать и за конским следом, и за портным. Я заметил, что тот пытается справиться с некоторым волнением. Его взгляд беспокойно блуждал, но смотрел он все зорче и зорче. Он поглядывал то влево, то вправо и, как мне показалось, особенно внимательно всматривался в кусты, мимо которых мы проезжали.

Была ли у него на то какая-то определенная причина? Наверняка! Поэтому я тоже вглядывался в эти кусты; вскоре я догадался, что миридит подавал тайные знаки нашему проводнику.

То слева, то справа виднелась отогнутая ветка, указывая направление, которого мы должны были держаться.

Конечно, они сговорились и наверняка были уверены, что придумали нечто невероятно умное. Я мог бы молча использовать их оплошность, но мне не хотелось, чтобы этот портной в душе насмехался над нами. Пусть он предвидел засаду, а мне захотелось ее предсказать.

Поэтому я снова остановился как раз, когда мы поравнялись с одним из этих знаков, и сказал Халефу:

— Хаджи, видишь эту сломанную ветку?

— Да, господин.

— Кто ее сломал?

— Какой-нибудь зверь.

— Это мог быть только крупный зверь; значит, мы должны были заметить его следы.

— Трава вроде бы выпрямилась; ничего не видно.

— В таком случае прошло уже много часов с тех пор, как ветку сломали. Значит, она обязательно должна была засохнуть. А что мы видим? Ветка по-прежнему свежая и сочная. Стало быть, прошло не более четверти часа с тех пор, как ее сломали.

— Кто же ее сломал и что нам за дело до этой ветки? Почему ты так заинтересовался ей?

— Потому что она рассказала мне целую историю.

— Историю? Сиди, я знаю, что ты, как никто иной, умеешь читать по следам целые истории. Вот теперь перед нами отчетливый след миридита. И что нам проку в одной этой ветке?

Портной держался в стороне, спокойно посматривая на меня с некой затаенной угрозой во взгляде. Уголок его рта был слегка приоткрыт и немного отведен в сторону, что придавало лицу глумливое выражение.

— А если ты не знаешь, что рассказала мне эта ветка, может быть, наш проводник Африт наблюдательнее тебя, — промолвил я.

Портной тут же сделал изумленное лицо и ответил:

— Господин, я ничего не знаю и ни о чем не догадываюсь, да и ты не знаешь ничего. О чем расскажет такая ветка?

— О многом.

— Да, она поведает о том, что все земное преходяще. Еще вчера она зеленела, а ныне она вянет и сохнет.

— Да, и, очевидно, она говорит мне, что я тоже обречен на смерть.

— Неужели? Не понимаю тебя.

— Что ж, я уверен, что ветку эту сломал миридит.

— Для чего?

— У него был особый умысел. Разве ты не заметил другие ветки, сломанные вдоль нашего пути?

— Нет, господин.

— Это, как я заметил, уже одиннадцатая по счету.

— Это — случайность.

— Можно, конечно, задумавшись о чем-то и машинально перебирая пальцами, сломать веточку на ходу или скаку, но сломать одиннадцать веток то слева, то справа, можно лишь с определенным умыслом.

— Хотел бы я знать этот умысел.

— Так присмотрись! Ты, вероятно, заметишь еще несколько таких знаков. Ты увидишь, что все сломанные ветки указывают в одну и ту же сторону.

— Конечно, потому что зверь бежал в том направлении.

— О звере не идет речь. Ветка сломана слишком высоко. До нее доберется лишь всадник, вытянув руку. Ее не заденет ни косуля, ни олень своими рогами. Кроме того, миридит, как видно по его следу, все время уклонялся то влево, то вправо, приближаясь к кусту, где был оставлен знак.

— Но, господин, раз ты такой зоркий, объясни нам, для чего он оставил эти знаки!

— Может быть, ты знаешь человека, которого зовут Суэф?

Этот тщедушный человечек, так упорно называвший себя бедным портняжкой, невероятно умел владеть собой, ведь на лице его не дрогнул ни один мускул. Если бы взгляд его, обращенный ко мне, слегка не омрачился, я бы легко мог подумать, что я заблуждался.

— Суэф? — переспросил он. — Слышал я это имя; ну да, впрочем, не знаю человека, которого так зовут.

— Я думал, что ты знаком с этим человеком, о котором я говорю, раз ты так известен в здешних краях.

— Я не знаю его. Кто он такой?

— Сторонник Жута. Он заманит нас сегодня в руки миридита.

— На что ты намекаешь, господин?

Его лицо выдавало теперь если не ужас, то явную озабоченность; впрочем, он мог беспокоиться и из-за себя и из-за меня.

— Я знаю на что, — продолжал я. — Вчера было условлено, что этот Суэф попытается завоевать наше доверие и заманит нас в ловушку.

— Ты, кажется, все знаешь, господин!

— Я просто внимателен, и не более того.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я не хочу об этом говорить. Я привык наблюдать за всем и делать из этого выводы. Ты и сам поймешь по этим надломленным веткам.

— Так этот Суэф и впрямь появился?

— Нет. Он, конечно, хотел предложить нам свои услуги в качестве проводника, но, к счастью, мы вовремя встретили тебя, и этот Суэф увидел, что ему к нам не подобраться.

— И как это связано с ветками?

— Миридит решил указать дорогу Суэфу.

— Так, стало быть, миридит еще не знает, что Суэфа нет с нами?

— Конечно нет. Этот шпион и предатель хотел присоединиться к нам по пути. Но, сидя в своем убежище, он увидел тебя и понял, что нам не нужен проводник. Наверняка он крадется за нами по пятам.

Лицо портного просияло. Он-то заволновался, что его раскусят. Теперь он успокоился, поверив, мол, я считаю, что Суэф крадется за нами. Он не подозревал, что я вижу его насквозь, но даю ему полную свободу.

— И все же я думаю, что ты ошибаешься, — он завел опять разговор. — Твои подозрения ошибочны.

— Неужели?

— Зачем миридиту понадобилось ломать ветки? Ведь этот предатель, Суэф, наверняка видит его след. Если след так хорошо виден, то не нужны какие-то особые знаки!

— О нет! Они же не знают доподлинно точно местность, по которой поедут. Быть может, земля там суха и тверда, и на ней не остается следов. Тогда нужны другие знаки.

— Ну, здесь-то земля мягкая. Если они и условились надламывать ветки, то здесь могли бы и не делать этого.

— Нет, почему? А если след по какой-то причине пропадет? Ведь до нас здесь мог бы проехать еще кто-нибудь. Тогда след миридита был бы затоптан. Так что ему непременно надо было оставить еще какой-то знак. Но это — не главное для меня.

— Ты о чем-то еще думаешь?

— Да, и ты меня неправильно понял. Этими знаками он вовсе не намерен был показывать, где он проехал. Нет, он говорил, куда Суэф должен был нас вести.

— Разве это не одно и то же?

— Ни в коем случае. Я совершенно уверен, что скоро знаки и след разойдутся.

— Аллах! Что у тебя за голова! — воскликнул он.

Это было наигранное изумление. Значит, я верно угадал. Я ответил:

— Моя голова не лучше твоей. Я точно обо всем поразмыслил. Допустим, я миридит; я решил затаиться здесь и ждать; я вижу, как мы едем и нас ведет предатель Суэф. Так вот, если миридит решил меня убить, ему надо спрятаться в засаду, то есть отойти в сторону, за кусты. Конечно, его следы и знаки, оставленные им, разойдутся. Разве не так?

— О да!

— Тогда ему надо заранее подать знак, чтобы Суэф остановился в каком-то месте и не двигался дальше. И этот знак мы скоро найдем. Едем дальше!

Когда наши лошади тронулись с места, портной сказал:

— Мне очень хочется узнать, прав ли ты в своих догадках?

— Я убежден, что не ошибаюсь. Я точно знаю, что пока мне еще нечего бояться. Только когда следы разойдутся со знаками, жди нападения. И поскольку я уже доказал тебе, что читаю по веткам все мысли и помыслы миридита и этого Суэфа, то я знаю даже больше того, о чем ты подозреваешь и полагаешь. Жут мне абсолютно не опасен.

Мы миновали несколько сломанных веток. Я обратил на них внимание портного и указал, что лошадь миридита неизменно двигалась вплотную к кусту.

Потом мы достигли места, о котором я говорил заранее. Конский след отклонился влево, а сломанные ветки на двух противоположных кустах указывали вперед.

— Смотри, ты видишь место, о котором я говорил, — промолвил я. — Миридит поехал влево, чтобы устроить засаду. Суэф же поведет нас прямо, мимо этих кустов. Ты не считаешь так?

— Господин, я не могу тебе ответить. Для меня это слишком заумно.

— Я ведь тебе все четко объяснил.

— Да, но я не могу следовать твоим выводам. Я думаю, ты заблуждаешься.

— Я не заблуждаюсь.

— Что ты будешь делать?

— Сперва мне хотелось бы прямо здесь так отхлестать этого Суэфа, будь он с нами, чтобы он не мог больше подняться на ноги.

— Ему бы это пришлось кстати! Жаль, что его тут нет.

— Он непременно позади нас. Я был бы очень рад дождаться его.

— Он побоится показываться вам на глаза.

— Верно. И все же я схвачу его; он получит свою награду.

— Так и надо, господин!

— Ты думаешь, что сотни ударов ему хватит?

— Нет. Если ты схватишь его, бей до смерти. Предатель хуже преступника.

— Верно, ему достаточно полусотни.

— Ну, это необычайная милость и жалость с твоей стороны, господин.

— Попомни свои слова и не моли, чтобы я пощадил его; ты же потом заговоришь по-другому. Сейчас нам надо определиться, что нам делать.

— Да, сиди, не можем же мы здесь оставаться! — взмолился Халеф. — Быть может, миридит скрывается неподалеку отсюда.

— Этого я не боюсь. Мы поедем дальше, хотя и не в том направлении, в котором указывают ветки; мы возьмем немного правее. Между нами и им расстояние будет больше. Я на несколько мгновений здесь задержусь, а потом быстро вас нагоню. И еще одно, Халеф! Возьми в руки ружье. Неизвестно, что произойдет. Миридита я беру на себя. А ты, если заметишь Суэфа, влепи ему тотчас пулю в голову.

— Согласен! — Халеф кивнул.

— И поскольку наш добрый Африт не вооружен, нам надо его защищать. Пусть Оско и Омар окружат его, а ты поедешь вплотную за ним и тотчас окажешься под рукой, если заметишь что-нибудь подозрительное.

— Не беспокойся, эфенди! Я мигом поеду за этим Суэфом!

Хаджи меня полностью понял. Я был убежден, что он тотчас застрелит портного, если тот вздумает убежать. Однако портной сам беспокойно посмотрел на меня испытующим взглядом и промолвил:

— Эфенди, не волнуйтесь так из-за меня!

— Это наш долг. Ты находишься с нами, и, значит, ты враг наших врагов. Мы относимся к тебе именно так. Поэтому мы берем тебя под защиту. Не удаляйся от трех моих спутников, иначе мы не отвечаем за то, что может произойти с тобой. Ты в безопасности только с нами.

— А ты не поедешь с нами?

— Я на мгновение задержусь.

— Почему?

— Из трусости. Пусть лучше миридит сперва застрелит вас, прежде чем попадет в меня. Вперед!

Халеф улыбнулся моим словам и красноречиво глянул на след, оставленный миридитом. Он понял, что я последую этой дорогой.

Я подождал, пока они не проехали мимо кустов, и тогда повернул налево, медленно двигаясь вдоль следа.

Конечно, надо было внимательно глядеть по сторонам. Скорее миридит мог заметить меня, чем я его. Поэтому я поехал чуть левее следа, но параллельно ему.

Кусты стояли примерно на одном и том же расстоянии друг от друга; их разделяло пятнадцать — двадцать метров. Стоило мне поравняться с одним из кустов, я останавливался и осторожно высматривал, где притаился миридит.

Внезапно я услышал пронзительный свист. Он донесся оттуда, где были мои спутники. Кто свистнул? Халеф ли, чтобы предупредить меня или подать мне знак? Нет, он бы свистнул по-другому. Или портной? Быть может, он обещал миридиту объявить свистом о нашем приближении? Подать сигнал было чересчур рискованно с его стороны, ведь он знал, что я разгадал их план.

Едва отзвучал свист, я услышал прямо перед собой, за кустами, какой-то звук. Казалось, кто-то вполголоса вымолвил: «Наконец!» Я уловил звон копыт — не звонкий, а глухой, ведь лошадь переступала по мягкой земле. Я выпрямился, оставаясь в седле, и заглянул за куст, возле которого остановился.

Да, верно, я увидел миридита, сидевшего в траве рядом с лошадью. Он вскочил в седло. Я привстал в стременах, наблюдая за ним.

Признаюсь, что место он выбрал очень удачное; оно отменно подходило к задуманному им плану. Миридит мог молниеносно наброситься на нас из-за кустов и так же стремительно скрыться. Его неожиданное появление заставило бы нас растеряться. Пока мы пришли в себя, я был бы застрелен или зарублен им, а сам он уже находился бы в безопасности, прежде чем мои перепуганные спутники пустились бы в погоню за убийцей.

Конечно, все было прекрасно задумано, но, чтобы подвести черту под его планом, я еще пару минут назад приготовил свое лассо.

В руках опытного бойца это оружие может наводить ужас на противника. Часто ошибаются, полагая, что им пользуются лишь в Америке. Многие кочевники, владеющие огромными стадами, тоже прибегают к помощи самых разнообразных лассо. Венгерские чикоши или русские табунщики пользуются веревками или ловчими ремнями. У туркменов есть свои длинные, гибкие «каджи»; монголы, остяки, тунгусы и киргизы отлавливают животных из стада, накидывая на них петли.

Вот почему в моей идее взять с собой в поездку лассо не было ничего смешного. Ведь мне пришлось общаться в основном с кочевниками, и этот плетеный ремень длиной в тридцать футов уже несколько раз оказывал мне отменную услугу. Я уже говорил, конечно, что недавно мне пришлось разрезать лассо, поэтому стоит упомянуть, что из его ремня я сплел недавно новое, конечно, менее хорошее лассо.

Теперь я прикрепил его верхний конец к кольцу передней подпруги. Мне хотелось схватить миридита. Пожалуй, он никогда не видел такого лассо и наверняка не догадывался, как от него защититься. Чтобы раньше времени не выдать ему свой замысел, я не стал держать петлю в руке, а подвесил ее к седлу. В руке же я сжимал «медвежебой». Это было единственное оружие, которым я мог отбить топор. Разумеется, решиться на такой фокус мог лишь тот, кто уже натренировался отбивать стволом ружья брошенный в него томагавк так, что топор отлетал в сторону, не нанося человеку никаких серьезных, опасных ран, что непременно случится, если топор отбит неудачно. Для этого нужно не только прямо во время полета заметить, как летит топор, но и, несмотря на то, что он вращается с бешеной скоростью, суметь различить лезвие и топорище, иначе топор, хотя и врежется в ствол оружия, все равно попадет в цель. Ружье, которым отбиваешь топор, надо крепко сжимать в обеих руках, потому что удар очень силен и иначе топор и ружье попадут тебе в лицо. Итак, чтобы отбить летящий в тебя топор, нужны сила, сноровка и очень зоркий глаз.

Сейчас ситуация была такова. Я расположился на лошади так, что мои спутники оказались передо мной. Слева от меня находился миридит. Я посмотрел на него и увидел, что он пытается разглядеть всадников.

Одно невольное, торопливое движение выдало всю его досаду на то, что Суэф не поехал по маршруту, обозначенному им ветками. Если бы я не приказал Халефу взять правее, они бы поехали гораздо ближе к миридиту. Теперь же они двигались по краю поляны, что очень не понравилось человеку, сидевшему в засаде.

Теперь я видел, как они приближались. Он их тоже видел. Однако из-за разбросанных тут и там кустов нельзя было различить отдельных всадников. Значит, миридит не мог убедиться, еду ли я вместе с остальными. Впрочем, он был полностью в этом уверен и потому начал двигаться, сперва медленно, а потом быстрее, пока его лошадь не перешла на быструю рысь.

Я последовал за ним, держа винтовку в правой руке и стараясь, чтобы нас разделяли кусты. Это было излишне, потому что все его внимание было приковано к тем, кто находился впереди, и ему даже не пришло в голову оглянуться.

Мягкая земля скрадывала топот моего жеребца; к тому же шум, издаваемый его собственным конем, мешал ему расслышать, что происходило у него за спиной.

Решение пришло в считаные секунды. Я не испытывал ни малейшего страха; самое большое, я мог бы бояться его топора.

Ему оставалось проехать еще пару кустов; вот он миновал последний куст и выехал на поляну, испустив пронзительный крик, чтобы нас напугать. Он осадил лошадь, вскинул ружье, но не выстрелил; он даже не стал целиться, а вновь испустил крик, на этот раз крик удивления, досады — он увидел, что меня нет.

Мои спутники тоже остановились. Халеф громко расхохотался.

— Эй ты, чего тебе надо от нас? — спросил он. — Почему ты скорчил такую гримасу, будто проглотил свою собственную голову вместе с пластырем, залепившим щеку?

— Вы, собаки! — воскликнул он.

— Ты злишься? Наверное, потому, что не видишь, кого ищешь. Оглянись-ка!

Миридит повернулся в седле и увидел меня. Я стоял примерно в пятнадцати шагах от него.

— Ты меня ищешь? — спросил я.

Он повернул лошадь, снова схватил винтовку и молвил:

— Да, это ты мне нужен, шайтан! Ты меня знаешь?

Я не шевельнулся и лишь сказал ему: «Да».

— Ты убил моего брата! Ты ответишь мне по закону кровной мести. Я не хочу коварно стрелять тебе в спину; нет, я застрелю тебя, как мужчина, стоя лицом к лицу!

— Не стреляй! Нас же пуля не берет!

— Вот я и посмотрю! Отправляйся в джехенну!

Он нажал на спуск. Капсюль щелкнул, но выстрела не было.

— Ты видишь? — Я улыбнулся. — Я тебя предупреждал. Теперь ты мой.

Я поднял «медвежебой», будто готовясь выстрелить. Тогда он выхватил из-за пояса гайдуцкий чекан и яростно вскрикнул:

— Ну, нет еще! Раз ружье тебя не берет, возьмет топор!

Он покрутил чеканом над головой и швырнул его, целясь мне в голову. С такого небольшого расстояния он бы раскроил мне череп, ошибись я хоть чуть-чуть.

Всего одно мгновение, даже меньше, полмгновения, я слышал свист летевшего топора. Это был глухой и в то же время пронзительный свист. Я не сводил глаз с миридита и уловил движение его руки. Я замер в седле как вкопанный, сжимая ружье в обеих руках. Потом молниеносным рывком вскинул ружье — топор попал в ствол и отлетел в сторону. Иначе бы он вонзился точно мне в лоб.

Миридит был настолько ошарашен, что выпустил поводья из левой руки. У него не было теперь никакого оружия, кроме пистолетов, а их мне нечего было бояться.

— Видишь, я и топора твоего не боюсь! — крикнул я ему. — Теперь я отомщу тебе. Смотри!

Я вскинул ружье, целясь в него. Способность двигаться вновь вернулась к нему. Он схватил поводья, поднял лошадь на дыбы, подал ее назад и пустился вскачь, на поляну, как раз туда, куда я и ожидал.

Я подскочил к Халефу и дал ему ружье, ведь оно мне только мешало.

Он взял его, но спешно крикнул:

— Быстрее, быстрее! А то он уйдет!

— Терпение! Время у нас есть. Пусть этот добрый, бедный портной Африт еще раз глянет на всадника, с которым наверняка не справится Жут. А сейчас следуйте за мной галопом!

Короткий свист, и мой Ри понесся вперед.

Я положил ему поводья на шею и привстал в стременах, хотя больная нога сильно мне мешала.

На ходу я намотал лассо на левый локоть, растянул петлю, а потом передвинул ремень с локтя на левое предплечье, чтобы оно могло нормально соскользнуть. Петлю я держал в правой руке.

Я не торопил коня ни поводьями, ни шенкелями. Умное животное само понимало, что происходит.

Поначалу миридит мчался по прямой — глупость с его стороны, ведь я легко мог достать его пулей; мне было бы легче прицеливаться, вздумай я в него стрелять.

Поскольку в том направлении, куда он скакал, поляна была шире всего, он повернул влево, где вновь появились кусты, обещавшие ему защиту и, пожалуй, спасение.

Ри без моей помощи, словно хороший охотничий пес, ринулся влево, чтобы отрезать гнедому путь. И все-таки, как я понял, я потерял много времени, задержавшись возле Халефа. Гнедой был превосходный скакун, хоть я и за полсотни подобных коней не расстался бы с моим вороным. Я был уверен, что доберусь до миридита, даже если он первым достигнет кустов. Впрочем, этого нельзя ему было позволить. Следовало воспользоваться одной хитростью — «секретом» моего вороного.

Он знал свое дело. Тремя элегантными прыжками он одолевал такое же пространство, как и гнедой, напрягавшийся изо всех сил, четырьмя прыжками. Однако преимущество его было чересчур велико; помочь мне мог лишь один секрет.

Если кто-то не слышал, в чем кроется этот секрет, пусть узнает, что любой араб, у которого есть чистокровный скакун, учит его определенному знаку, который использует, лишь когда лошадь должна напрячь все свои силы.

Когда настоящий арабский скакун изо всех сил мчится в карьер, он скачет играючи. Если подать ему нужный знак, он превзойдет себя. Конечно, такое случается лишь в исключительных случаях, в минуту крайней опасности, когда спасти может лишь скорость.

Тогда начинаются воистину гонки со смертью. Лошадь не бежит, а летит. Ее ноги едва видны. Именно в этот момент всадник пользуется своим секретом, и всего через считаные секунды лошадь и человек, превратившись в крохотную точку для наблюдателя, скрываются в дали.

Этот нужный знак и называется секретом, ведь хозяин коня не выдаст его никогда. Он не выдаст его ни жене, ни сыну и единственному наследнику, ни лучшему другу. Он поделится им лишь с покупателем скакуна, и только на смертном одре он раскроет его тому человеку, в чье владение перейдет конь. Никакие муки, даже смерть не могут похитить у него эту тайну. Она умрет вместе с ним.

Когда я получил в подарок своего вороного, мне, конечно, поведали этот тайный знак. Он заключался в следующем: мне надо было положить ладонь между ушей скакуна и выкликнуть его имя — Ри. Мне пришлось уже несколько раз пользоваться этим секретом, и всякий раз почти с невероятным успехом.

Сейчас я не пребывал в особой опасности, что оправдывало бы применение этого секрета; но ведь через несколько дней Халеф должен был получить вороного в подарок. Я оставался его владельцем последние дни, и потому простительно было, если я хоть еще раз «полетел» бы на нем.

Я положил руку между его маленькими ушами.

— Ри!

Он насторожился во время прыжка; он услышал звук, напоминавший короткий, глубокий кашель, и помчался вперед. Как помогают слова! Это невозможно описать. Казалось, я сидел не на скакуне, а летел на стреле, рассекая воздух. Я намного быстрее оказался у кустов, к которым стремился миридит. Нас разделяли, пожалуй, сорок лошадиных корпусов. Тогда он повернул лошадь и снова помчался на поляну.

Я последовал за ним, теперь уже не подгоняя своего скакуна. Спокойно и нежно поглаживая его лоснившуюся шею, я дал ему понять, что доволен им и теперь можно не спешить изо всех сил. Он успокоился, но всего через несколько секунд я отставал лишь на два корпуса от миридита.

— Стой! Я приказываю! — крикнул я.

Он повернулся ко мне. Он уже приготовил свои пистолеты и выстрелил в меня. Я понял по тому, как он прицеливался, что он не попадет в меня, и стал раскручивать лассо у себя над головой.

Миридит уже подстегивал своего коня плеткой, заставляя мчаться изо всех сил. Ругаясь, он отбросил пистолеты, достал нож и кольнул коня. Тот громко простонал и попытался помчаться еще быстрее; напрасно.

Я метнул лассо. В то же мгновение, когда петля зависла над головой всадника, я осадил своего скакуна и потянул его назад. Рывок, вопль — Ри встал, гнедой помчался вперед, а миридит упал наземь. Петля туго обвила его руки и тело. Он выскочил из седла и, описав широкую дугу, упал наземь.

Я видел, что он не шевелился, но ничуть не поторопился спрыгнуть с коня. Пленник не мог убежать.

Когда я подъехал к нему на несколько шагов, то увидел, что глаза его закрыты. Он был без сознания. Я остался в седле и погладил коня, хваля его за старание. Вороной очень чувствителен к такой нежности. Он выгнул шею и попытался лизнуть меня языком, но не мог дотянуться. Когда ему это не удалось, он попробовал хотя бы достать меня хвостом. Чтобы доставить ему радость, я отклонился назад и вытянул руку, в которую он раз десять, наверное, подбросил свой хвост, громко заржав от удовольствия.

Через некоторое время подоспели мои спутники. Я удивился, с какой легкостью старая, худая кляча портного мчалась галопом. Казалось, будто этой лошаденке нравилось хоть разок пробежаться во весь опор.

А как держался в седле этот маленький, тщедушный человечек! Я думаю, кляча его была такой же великой притворщицей, как и сам этот господин.

— Он мертв? — спросил Халеф, когда мы подъехали.

— Не знаю. Взгляни-ка на него!

Он спрыгнул и осмотрел пленника.

— Он всего лишь спит, господин. Вот тебе его чекан.

Халеф протянул мне великолепное оружие, поднятое им прежде. Витая рукоятка была покрыта сверкающей рыбьей кожей. Сам топор был старинной, на удивление искусной и тонкой работы. На одной его стороне виднелась арабская надпись: «Мне нужно перекинуться с тобой словечком», а на другой: «Получай и прощай!» Художник, изготовивший это оружие, был человеком язвительным.

— Ну, Халеф, — спросил я, — что скажешь о нашем Ри?

Хаджи глубоко вздохнул и восторженно ответил, глядя на меня блестящими глазами:

— Что мне тебе сказать, сиди? Ты подал ему тайный знак?

— Да.

— Я так и думал. Сперва он летел как стрела, а потом словно мысль. Издали показалось, что у него осталось лишь туловище, а ноги исчезли. Не успел я подумать, что он тут, как он оказался уже далеко у кустов. А взгляни на него, как он стоит! Ты видишь хоть каплю пота на нем?

— Нет.

— Или пену на его губах?

— Тоже нет.

— Или ты видишь, чтобы он учащенно дышал? Чтобы вздымались его легкие или даже тряслись бока?

— Ни намека на это.

— Да, он стоит спокойно и веселится, будто только что пробудился от сна. Это было чудесное, великолепное зрелище! Такого коня не было даже у самого пророка. Жаль, что это жеребец, а не кобыла! Это его единственный порок. Сегодня вечером я награжу его огромным куском кукурузной лепешки, полив ее ракией, ведь это его любимое кушанье; он у нас лакомка.

И, повернувшись к портному, он спросил:

— Ну, Африт-исполин, уважаешь такого коня?

— Это несравненный конь. Никогда не видел такого, — был ответ.

Он осматривал жеребца глазами знатока. Мог ли бедный портной бросать такие взгляды — взгляды сведущего человека? Нет! В этих взглядах проступала трудно скрываемая жадность. Ему хотелось обладать жеребцом. Видно было, что он пытался утаить это чувство.

— Прекрасно! — ответил Халеф, довольный этой похвалой. — Ну а что ты скажешь про его хозяина?

— Он достоин того, чтобы иметь такого коня. Он хорошо держится в седле.

— Хорошо? Послушай, что тебе втемяшилось! Ты тоже хорошо держишься в седле, но по сравнению с ним ты — лягушка, что сидит на спине вола. И кто тебя спрашивал, как он держится в седле? Я имел в виду совсем другое. Разве он не сдержал свое слово самым блестящим образом?

— Да, я, конечно, согласен с этим.

— Конечно? Тебе придется согласиться, ты вынужден сделать это. Разве он не доказал, что миридит — мальчишка рядом с ним, ребенок, который даже куртку себе застегнуть не может? Мы отлично его перехитрили! Ты догадывался, что он к нему опять подкрадется?

— Нет.

— Я это сразу понял. Твой мозг как подгоревший пирог, что высох и почернел; от него никакой радости. Как изумился миридит, когда не увидел его среди нас, и как ужаснулся, когда заметил его позади себя! Как же уверенно он целился в него! А ты знаешь, почему его ружье не выстрелило?

— Потому что дало осечку.

— Нет, все потому, что пуля нас не берет. Понял, ты, самый жалкий портной среди всех портных?! А брошенный чекан! Ты попытался бы отбить летящий в тебя топор?

— Нет, у меня душа бы в пятки ушла!

— Твоя жалкая душа вообще на это не способна, ведь она напоминает всего лишь что-то длинное и беспомощное, вроде дождевого червя. Она напрасно вьется внутри тебя, пытаясь подцепить хоть одну умную мысль. А потом началась погоня! Ты видел когда-нибудь, чтобы человек с помощью ремня сдергивал всадника с лошади?

— Никогда.

— Я тоже так думаю. Ты вообще многого еще не видел; ты не видел тысячи приемов, которые мы знаем и применяем. Разве может твой Жут справиться с нашим эфенди? Наши хитрость и храбрость — как винт, что ввернется в его тело!

— Мой Жут? Не говори так!

— Так ты защищаешь его!

— Это мне даже не приходило в голову!

— А разве не ты говорил, что он превосходит нас, что он расправится с нами?

— Я сказал это, чтобы предостеречь вас.

— Тогда и я скажу тебе: впредь держи язык за зубами. Не нужно нас предупреждать. Мы сами знаем, что нам делать и что позволять, ведь мы знаем себя и своих врагов. Они рядом с нами что тонкие былинки рядом с пальмами, чьи вершины уходят в небеса. Этот Жут будет лежать у наших ног, как миридит, лежащий здесь, на земле. И всех, кто служит ему, мы истребим — мы расправимся с ними, как с табаком, который берут из табакерки и кладут в нос.

— Хаджи, что я тебе сделал, коли ты так строго и гневно со мной говоришь?

— Ты посчитал нас слабее Жута! Этого недостаточно? Ты не видывал еще ни одного знаменитого героя. А вот теперь взгляни-ка на мужей и героев, что относятся к Жуту, как к мухе — ее ловят и давят рукой!

Маленький Хаджи так разошелся, что я прервал его, чтобы он не преувеличил еще больше:

— Когда я прятался неподалеку от миридита, я услышал свист. Кто свистел?

— Портной.

— Почему?

— Он сказал, что в кустах прошмыгнула собака.

— Да, господин, я отчетливо видел ее, — настойчиво пояснил предатель.

— Чем же тебя взволновала собака?

— Она наверняка заплутала; мы могли бы взять ее с собой и довезти до соседней деревни, откуда она, видимо, прибежала.

— Так! Похоже, миридит знает этот свист.

— Конечно нет.

— Он тотчас вскочил с земли и сел на лошадь.

— Это была случайность!

— Естественно! Вот только кажется, что миридит сговорился с Суэфом и тот обещал его известить свистом при своем приближении. Вот самая большая их промашка, ведь этим свистом они бы выдали себя и дали понять, что действуют в сговоре. Надеюсь, этот Суэф попадет мне в руки и я обращу его внимание на эту глупость.

— А ты не хочешь еще раз взглянуть на миридита? Он шевелится.

Пытаясь принять другое положение, миридит шевельнул ногами. Я увидел, что он открыл глаза и свирепо уставился на меня.

— Ну, — спросил я его, — понравилось тебе, чем кончилось твое приключение?

— Будь проклят! — ответил он.

— Твои уста источают отнюдь не благословения, и все же я хорошо к тебе отношусь.

— Знаю я, как ты хорошо относишься!

— Что же ты знаешь?

— Что ты убьешь меня.

— Ты ошибаешься. Если бы я хотел убить тебя, то сегодня я мог бы уже несколько раз это сделать.

— Ты готовишь мне что-нибудь похуже.

— Что ты имеешь в виду?

— О, есть разные способы расправиться со своим заклятым врагом так, чтобы он не сразу умер!

— Его, например, можно уморить жаждой и голодом, как хотели обойтись со мной.

— Шайтан вам помог бежать!

— Нет, если бы он взялся нам помогать, мы предпочли бы остаться в пещере.

— И все же дьявол с вами, раз даже пуля вас не берет!

— Ты думаешь, для этого нужна помощь шайтана? Это можно сделать и самим, без всякой посторонней помощи. Нужно быть лишь в меру умным человеком и чему-либо учиться. Разумеется, мы не боялись твоих пуль и твоей свинцовой дроби, которой ты сегодня так старательно заряжал ствол!

— Ага, ты осмотрел мое ружье?

— Нет, оно было приторочено к седлу, и твоя лошадь убежала вместе с ним.

— Тогда откуда ты знаешь, что я заряжал его свинцовой дробью?

— Я всегда знаю все, что надо знать. Теперь же ты можешь не возвращаться домой в Сбиганци. Ты пойдешь к своим союзникам, как и уславливался с ними.

— Я? Куда?

— Ты хорошо это знаешь. Разве они не опередили тебя, поехав через Энгели?

— Кто тебе сказал об этом, господин?

— Мне приснилось. Я видел во сне, как тебя ждут на плато по ту сторону Варзы. Ты приехал, спрыгнул с лошади и отыскал их, чтобы сказать, что мы, наконец, в такой поздний час отправились в путь. Потом вы все вместе поехали оттуда. Очень скоро ты отделился от остальных, чтобы поспешить сюда, где Суэф заманил бы их тебе в руки.

— Суэф! — испуганно вскрикнул он.

Его взгляд блуждал в поисках портного и, наконец, нашел его. Я сделал вид, что не замечаю того остерегающего взгляда, который бросил на него наш тщедушный знакомый. Казалось, этот сигнал успокоил миридита, так как он спросил:

— Кто такой Суэф?

— Твой друг.

— Я не знаю никакого Суэфа.

— Что ж, может быть, ты узнаешь его, если я, как надеюсь, прикажу выпороть его у тебя на глазах. Ты сговорился со своими спутниками, что не придешь, если я буду убит, а если нападение закончится неудачей, присоединишься к ним вечером. Все закончилось неудачей. Ты пойдешь восвояси?

Он не знал, что обо мне думать, но произнес мрачным тоном:

— Не понимаю, откуда ты все это знаешь; ну, да мне и не нужно знать. Давай скорее, убивай меня!

— Почему я должен тебя убить?

— Потому что я покушался на твою жизнь.

— Это не повод для меня, ведь я христианин и не плачу злом за зло.

— Ты разве не знаешь закона кровной мести?

— Знаю.

— Стало быть, ты знаешь, что я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы убить тебя?

— Я это знаю.

— И все же ты не убиваешь меня сейчас?

— Нет. Я же защитился от тебя; ты вообще не причинил мне никакого вреда. Этого достаточно. Мы, христиане, не знаем кровной мести; убийство у нас — это преступление, за которое приговаривают к смерти. Тебя же к убийству принуждает закон кровной мести, поэтому я не могу на тебя злиться, раз ты повинуешься закону.

Он смотрел на меня как во сне. Он не понимал моих слов.

— Но, — продолжал я, — подумай, заслуживаю ли я кровной мести. Я был заперт — мне надо было освободиться. Мне пришлось стрелять, но я не знал, что твой брат как раз сидел наверху. Он сам виноват, что в него попала моя пуля. С его стороны было большой глупостью там усесться.

— Господин, в твоих словах подмешано много правды.

— И почему он запер меня там, обрекая на голодную смерть? Что я сделал? Оскорбил его, обидел, ограбил или обокрал? Нет! Я пришел, чтобы навести справки о Жуте. Перед ним был выбор: рассказать мне или не рассказать; тогда бы мы жили в мире. Почему же он стал моим врагом?

— Потому что его друзья являются твоими врагами и потому что ты задумал погубить Жута.

— Я этого не хочу.

— Ты разыскиваешь его, и ты убил его свояка, Деселима. Тебя будут преследовать по законам кровной мести.

— Я не убивал Деселима; он украл мою лошадь, свалился с нее и сломал себе шею. Разве я убийца?

— Если бы ты позволил ему бежать! Но ты гнался за ним, преследовал его.

— Ах, значит, меня будут преследовать по законам кровной мести за то, что я не позволил украсть свою лошадь? Послушай, я питал к вам уважение, так как верил, что вы — храбрые, открытые люди. Теперь я вижу, что вы — трусливые, коварные негодяи. Вы — воры, жалкие воры, и если у вас отнимают награбленное вами, вы кричите, что нас надо судить по закону кровной мести. Так и хочется плюнуть в вас. Тьфу, шайтаны! Сейчас ваш Жут для меня — всего лишь жалкий мошенник, и все, кто служат ему, — ничтожные мерзавцы, которых я презираю. Ну, вставай-ка и беги отсюда! Я тебя не боюсь. Халеф, сними с него лассо!

— Сиди! — испуганно воскликнул малыш. — Ты с ума сошел?

— Нет. Развяжи его!

— Я этого не сделаю.

— Мне что, самому браться за это? Он не стрелял мне в спину, а сражался со мной в открытом бою. Прежде чем стрелять, он обратился ко мне с пышной речью, во время которой я мог бы убить его, если бы намеревался. Он не вероломный убийца, и я не хочу обращаться с ним, как с таковым. Сними лассо!

Теперь Халеф повиновался и развязал миридита. Тот поднялся с земли. Если бы мы подумали, что он первым делом побыстрее удерет от нас, мы бы ошиблись. Он потянулся, выпрямил руки, так долго прижатые к телу веревкой, а потом подошел ко мне.

— Эфенди, — сказал он, — я не понимаю, что означают твои поступки.

— Я же сказал об этом!

— Я свободен?

— Иди куда глаза глядят.

— Ты не требуешь от меня ничего? Совсем ничего?

— Нет.

— Даже не берешь с меня обещания пощадить тебя?

— Это мне не пришло в голову!

— Но ведь мне надо тебя убить!

— Попытайся!

— Ты же знаешь, что сегодня вечером я последую за своими спутниками.

— Я знаю это и не имею ничего против того, что ты делаешь.

— Ты знаешь, где они ждут меня?

На его лице читались признаки некой внутренней борьбы. Гордость и кротость, ненависть и умиление спорили друг с другом. Потом он сказал:

— Ты будешь считать меня за труса, если я приму от тебя свободу?

— Нет. Я тоже согласился бы на это и все равно считал бы себя храбрым человеком.

— Хорошо, тогда я приму от тебя жизнь. Ни один человек не стал бы больше иметь со мной дело, если бы я принялподарок от убийцы моего брата, чтобы загладить месть. Нет, кровная месть по-прежнему разделяет нас, но на какое-то время она утихнет. Я вижу, здесь лежит мой чекан. Я возьму его и передам тебе, хотя он и так твоя законная добыча. Ты понимаешь, что это означает?

— Нет.

— Это знак того, что кровная месть временно утихла. Как только ты вернешь мне топор, она вспыхнет снова.

— Тогда я оставлю его у себя, чтобы мы больше не сражались.

— Да. Ты решил его взять себе?

— Я возьму его.

— Куда убежала моя лошадь?

— Она пасется там, наверху, у кустов.

— Тогда я пойду. Эфенди, я рад бы тебе протянуть на прощание руку, но на твоих руках кровь моего брата. Я могу коснуться тебя, лишь чтобы убить. Прощай!

— Прощай!

Он зашагал прочь. Удалившись от нас, он еще раз обернулся и кивнул нам, а затем подошел к лошади и вскочил на нее.

Чекан я храню до сих пор. Кровная месть все еще спит и, пожалуй, не пробудится никогда.

Маленький портной взирал на эту сцену с напряженнейшим вниманием. Казалось, что, несмотря на все мои обещания, он был уверен, что я прикажу убить миридита. Доволен ли он был таким исходом дела или же нет, по выражению его лица было непонятно. Оно не выражало ничего, кроме необычайного изумления.

Халеф был явно недоволен. Ему бы больше понравилось, если бы я приказал всыпать этому человеку полсотни плетей, а потом отпустить. Однако дело даже не в низости подобного наказания; после такой порки мой смертельный враг вдвойне был бы обозлен на меня, в то время как теперь мне уже нечего было его опасаться.

Хаджи не рискнул меня упрекать, поэтому выместил всю досаду на портном:

— Эй ты, хозяин иглы и нитки, чего ты стоишь здесь, уставясь в небо, словно оно дождит верблюдами? Чем ты так удивлен?

— Меня изумил эфенди.

— Меня тоже.

— Он мог бы его убить.

— И тебя тоже!

— Меня? Почему?

— Придет время, скажу, хотя могу тебе и написать это.

— Но если вы убьете меня, вы останетесь без проводника/

— Жаль, конечно!

— И кто знает, что еще случится с вами в пути!

— Ничего! Хуже, чем с тобой, не будет. Ты знаешь здешние законы кровной мести?

— Знаю.

— Верно, что теперь их вражда утихла?

— Верно, конечно, пока чекан не вернут хозяину. Но он обязался удержаться лишь от кровной мести; от всего другого — зарока нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Он может, к примеру, напасть на вас, чтобы ограбить и убить. В таком случае он убил бы вас как грабитель, а вовсе не как кровник.

— Аллах велик, но честность ваша ничтожна, — ответствовал Халеф. — Что пользы моему соседу, ежели я поклянусь ему не воровать его тыквы, а сам ближайшей ночью стащу его дыни. Все вы тут мошенники и плуты!

Я прервал его беседу вопросом:

— Как далеко отсюда до Йерсели?

— Всего лишь час езды.

— Мы можем остановиться там, чтобы освежиться. Есть там хане?

— Да, я знаю хозяина.

— И где ты предложишь провести нам ночь?

— В Килиссели; там я тоже знаю хозяина.

— Долго ли туда ехать?

— От Йерсели добрых четыре часа.

— Почему ты выбираешь именно эту деревню?

— Это очень красивое место. Оно лежит в долине Мустафа, где все, что угодно сердцу, очень дешево и имеется в изобилии.

— Далеко ли оттуда до Ускюба?

— Восемь часов.

— Хорошо, остановимся в Килиссели.

Портной поехал впереди, указывая нам дорогу. Казалось, он не волновался за нас. Оско и Омар ехали позади него, а я мог поговорить с Халефом так, чтобы нас не слышали.

— Сиди, — с любопытством спросил Хаджи, — так ты думаешь, что он и есть тот самый Суэф?

Я кивнул; тогда он спросил, подмигнув мне сбоку:

— Так ты сдержишь свое слово о «полусотне»?

— Он получит, что причитается, но не сейчас.

— Он заслужил порядком плетей. Я очень удивился тому, что ты ему столько понаговорил, хотя знаешь, что он наш противник.

— Я сделал это с умыслом.

— Да, у тебя всегда есть умысел. Ты видишь дальше, чем мы, и потому делаешь вид, что доверяешь этому портному. Я бы, наоборот, изо всех сил отхлестал его плеткой и оставил лежать.

— Это пользы бы не принесло. Пока он с нами, нам будет известно все, что замышляют его сообщники, строя нам козни. Сегодня вечером они нападут на нас; они полагают, что уж в этот раз непременно добьются успеха. Сегодня вечером все мы должны быть убиты. Как? Этого я, конечно, не знаю.

— Мы узнаем это.

— Естественно. А поможет нам портной. Надо тайком наблюдать за ним — только чтобы он этого не заметил, а то сразу же насторожится. По его действиям мы наверняка поймем, что произойдет.

— Хорошо, я буду смотреть в оба.

— Я тебя даже попрошу об этом, ведь не могу же я сам со всем управиться. Из-за больной ноги я снова останусь дома. Вам втроем придется следить за всем, что творится на улице. Нам надо знать все: где находятся аладжи, Баруд и остальные, когда и где они переговорят с портным, когда, где и как мы должны быть убиты.

— Сколько же всего надо разузнать, сиди! Значит, и аладжи там будут? Они же поехали через Энгели!

— От Энгели до Килиссели они могут добраться по дороге, ведущей из Истиба в Ускюб. Они будут там раньше нас. Теперь самое главное — найти их логово. Мы, разумеется, пока еще не можем составить какой-то определенный план; вначале надо разузнать местность и понять обстановку. Но прежде всего не спускайте глаз с портного ни на минуту.

— С этого коварного предателя! Он ведь казался таким надежным и честным человеком! С какой же целью он прибыл в эти края, сиди?

— Я думаю, он — особо доверенное лицо Жута. Он выполняет его важное поручение.

— Ладно, мы узнаем это, сиди. Пока мы можем радоваться, что избавились от худшего из наших врагов.

— Ты имеешь в виду миридита?

— Да. Сегодня вечером его уж точно не будет.

— А я думаю, что он наверняка приедет.

— Чтобы помочь аладжи?

— Наоборот, чтобы помочь нам справиться с ними.

— Эх, не верю я в это!

— А я верю. Этот миридит человек храбрый. Он лишь потому стал моим врагом, что пуля, выпущенная мной, случайно попала в его брата; нет, он сражался со мной не ради Жута. Я думаю, теперь он нас зауважал; он с презрением относится к тому, как действуют против нас другие, пытаясь сразить нас коварно, исподтишка. Он помнит, что я даровал ему жизнь. Кому из людей не мила жизнь! Так что, он благодарен нам.

— А других ты тоже стал бы щадить? Может, и они тебе были бы благодарны?

— Нет, все это жалкие негодяи. Будь у них такой же характер, веди они себя так же откровенно, как он, мы бы давно справились с ними. Я уверен, что он вернется и, может быть, его присутствие будет нам полезно.

Как и сказал портной, мы добрались до Йерсели примерно через час. Это была горная деревушка, о которой нечего особо сказать. Мы остановились в хане и немного перекусили: выпили кислого молока с кукурузными лепешками. Лошади были напоены.

Мне бросилось в глаза, что, когда показалась деревушка, портной заторопился, поясняя нам, что якобы должен заказать нам угощение. Халеф взглянул на меня, пожал плечами и спросил:

— Ты знаешь почему?

— Он скажет хозяину, что его надо звать не Суэф, а Африт.

— Я тоже об этом подумал. Но он ведь имел дело и с нашим хозяином в Сбиганци!

— Быть может, там он известен под именем Африт.

— Или хозяин все же был не совсем честен с нами.

— Тоже возможно, но я в это не верю.

Перекусив, мы поехали дальше и вскоре спустились с западного края плато в упомянутую уже долину Мустафа; чтобы пересечь ее вдоль и поперек, требовалось немало часов. Мы миновали плодородные поля, урожай с которых был уже собран, проехали по дороге, что вела из Энгели в Команову, и через четыре часа увидели перед собой Килиссели.

Хотя здешние места выглядели неромантично, было в них что-то очаровательное. Горы исчезли; тем пленительнее казались нам лиственные леса, росшие по обеим сторонам дороги; некоторые из этих деревьев не сбрасывали листву на зиму. Мы миновали великолепные фруктовые плантации, где привольно вызревали южные плоды. Справа и слева тянулись обширные, теперь уже убранные, хлебные поля. Когда мы приблизились к деревне, то увидели огромный рыбный пруд; в его кристально чистой воде отражались деревья раскинувшегося здесь сада. Этот обширный сад примыкал к дому, напоминавшему замок; дом производил впечатление в стране жалких лачуг.

— Что это за дом? — спросил я портного.

— Это замок, — ответил он.

— Кому он принадлежит?

— Хозяину постоялого двора, у которого мы заночуем.

— Этот замок и есть постоялый двор?

— Нет.

— Ты же говоришь, мы остановимся в хане?

— Я думал, вам все равно, говорю ли я о хане или конаке. Хозяина я знаю. Он очень рад принимать у себя гостей; он вас тепло встретит.

— Кто же он?

— Турок из Салоник. Он удалился от дел, чтобы спокойно отдохнуть здесь. Зовут его Мурад Хабулам.

— Как он выглядит?

— Он средних лет, долговязый, немного худощавый и безбородый.

Я не испытывал ни малейшей приязни к долговязому, худому и безбородому турку. Я не мог представить себе храброго, честного, прямодушного турка в обличье этакого скелета. Мой опыт подсказывал мне, что в Османской империи надо остерегаться любого тощего человека, ростом чуть выше среднего и к тому же безбородого. Выражение лица у меня было несколько кислое, поэтому портной переспросил:

— Тебе не нравится, что я веду вас к нему?

— Нет, просто я считаю, что нескромно останавливаться впятером у совершенно незнакомого человека.

— Но не вы же будете напрашиваться в гости; наоборот, он вас станет просить об этом.

— Это что-то новенькое!

— Я хочу тебе пояснить, что он любит принимать гостей. Я часто приезжаю к нему, и он всегда просит меня приводить к нему чужих людей, если только их не надо стыдиться. Он любит принимать чужеземцев; он человек ученый и много повидал, как и ты. Друг другу вы понравитесь. К тому же он так богат, что его не волнует, остановится ли у него десяток гостей или два десятка.

Человек ученый и повидавший виды! Это привлекало. И чтобы еще больше расположить меня, портной добавил:

— Ты увидишь роскошное жилище с гаремом, парком и всем, что может позволить себе богач.

— Есть ли у него книги?

— Большая коллекция.

Разумеется, теперь я покончил со всеми сомнениями и выслал вперед портного, чтобы он доложил о нас.

Пока я болтал с Халефом о баснословно богатом, ученом турке, предполагая, что того и не надо было извещать о нашем прибытии, ведь ему доложили об этом аладжи, как вдруг лошадь Халефа резко дернулась.

Мы ехали вдоль края пруда, по глади которого к нам приближалась лодка. В ней сидела девушка; она гребла, энергично взмахивая руками.

Она была одета как любая незамужняя болгарка. Из-под красной косынки, которую она повязала вокруг головы, свешивались две длинные, тяжелые косы.

Она явно торопилась. Еще не привязав лодку, она выпрыгнула из нее и хотела пробежать мимо нас. Ее красное платье, ее поспешность или что-то другое напугали лошадь Халефа: та прыгнула вперед, полоснула девушку копытом и сбила ее.

Мой вороной тоже немного испугался ее и встал на дыбы. Болгарка попыталась подняться, но при этом подкатилась прямо под мою лошадь и громко вскрикнула от страха.

— Тихо! Ты лишь напугаешь лошадь! — крикнул я. — Лежи спокойно!

Вороной немного погарцевал, но не наступил на нее; теперь она могла подняться. Она хотела сразу уйти, но я окликнул ее:

— Стой! Подожди секунду! Как тебя зовут?

Она остановилась и посмотрела на меня. У нее было юное болгарское лицо, мягкое, круглое и полное, с маленьким носом и кроткими глазами. Судя по одежде, она была из бедной семьи; шла она босиком. Вероятно, лошадь Халефа больно ее задела, ведь девушка теперь как-то странно поднимала ногу.

— Меня зовут Анка, — ответила она.

— У тебя есть родители?

— Да.

— Братья и сестры?

— О, много!

— А возлюбленный?

Ее свежее лицо покрылось яркой краской, но ответила она быстро:

— Да, красавец!

— Как же его зовут?

— Яник. Он батрак.

— Так вы оба, наверное, небогаты?

— Если бы произошло чудо и мы разбогатели, я бы давно за него вышла замуж. Но пока что мы только копим деньги.

— И сколько же?

— Я тысячу пиастров, и он тысячу.

— Чем же вы потом займетесь?

— Мы переедем в окрестность Ускюба, где живут наши родители, и возьмем в аренду сад. Его отец садовник, мой — тоже.

— Ну и как? Удается вам копить? Растет сумма?

— Очень медленно, господин. Я получаю слишком маленькую плату, а ведь мне еще надо иногда давать деньги отцу; он тоже арендует землю.

Это меня обрадовало. Я видел перед собой славную, прямодушную девушку. Она отдавала отцу часть своего скудного заработка, хотя это лишь отдаляло ее желанное счастье.

— Ты ушиблась? — спросил я.

— Меня задела лошадь.

Все обошлось не так плохо, ведь она довольно хорошо могла стоять на ногах; однако я полез в сумку, достал мелочь, может быть, пятьдесят или семьдесят пиастров, вытащил деньги и дал их ей.

— Анка, сходи к врачу и аптекарю, чтобы твоя рана зажила. Вот тебе немножко денег, чтобы оплатить визиты к обоим.

Она быстро хотела взять их, но отдернула руку и промолвила:

— Я не могу это принять.

— Почему нет?

— Быть может, мне вообще не нужно идти ни к аптекарю, ни к врачу, поэтому я не могу взять деньги.

— Так возьми их от меня в подарок!

Она очень смутилась и растерянно спросила:

— За что же? Я ведь ничем тебе не помогла, ничего не сделала.

— А этого, когда дарят подарок, и не требуется. Отложи это к деньгам, которые копишь, или отошли отцу; ему, пожалуй, тоже нужны деньги.

— Господин, ты говоришь хорошие слова. Я вышлю деньги отцу. Он будет молиться за тебя перед Божьей Матерью, хоть ты и мусульманин.

— Я не мусульманин, а христианин.

— Мне еще радостнее это слышать. Я католичка, и мой жених принадлежит к той же вере.

— Что ж, я бывал в Риме и видел святого отца в окружении кардиналов.

— Ах, если бы ты рассказал мне об этом!

Это желание, хоть и продиктованное отчасти женским любопытством, все же проистекало из ее чистого сердца. Это было видно по ее открытым, светящимся глазам.

— Я бы рад был тебе рассказать, но ведь я, наверное, не увижу больше тебя.

— Ты здесь чужой, как я вижу. Где ты решил остановиться?

— У Мурада Хабулама.

— Святая Матерь Божья! — испуганно воскликнула она.

Она быстро шагнула ближе ко мне, схватила стремя лошади и вполголоса спросила:

— Ты случайно не тот эфенди, которого ждут здесь с тремя спутниками?

— Я эфенди, и у меня есть три спутника. Ждут ли меня здесь, не знаю.

— Ты выехал сегодня из Сбиганци?

— Да.

— Тогда это ты.

Поднявшись на цыпочках, она шепнула мне еще тише:

— Смотри в оба!

— Ты можешь говорить громче, Анка. Мои спутники вправе слышать все; они — мои друзья. Кого же мне надо опасаться?

— Мурада Хабулама, моего хозяина.

— Ах, так ты у него в услужении?

— Да, и Яник тоже.

— Так что же мне грозит?

— Вас хотят лишить жизни.

— Это я уже знаю. Ты можешь мне сказать, как нас хотят убить?

— Пока не знаю. Я случайно услышала, и Яник тоже. Мы уловили кое-какие слова и поняли, что с вами произойдет что-то страшное.

— Не хочешь ли стать моей заступницей?

— Рада буду, очень рада, ведь ты — человек моей веры и видел святого отца. Я помогу тебе, и пусть мой хозяин прогонит нас!

— В этом случае я позабочусь о вас.

— Ты и впрямь так поступишь, эфенди?

— Даю тебе слово.

— Значит, ты сдержишь его, ведь ты христианин. Я не могу тебе сказать сейчас больше, у меня нет времени; мне надо идти на кухню, потому что госпожа уехала в Ускюб. Ее тотчас отослали отсюда, как только доложили о вашем скором прибытии. Остерегайтесь Хумуна! Наш хозяин использует этого слугу для особых поручений. Хумун ненавидит меня, потому что Яник мне милее, чем он. Вас поселят в Башне старой матери, и я постараюсь вас извещать обо всем. Если я не сумею сама прийти, то пошлю к вам Яника; вы можете ему доверять.

Проговорив все это взахлеб, она убежала.

— Господин, что мы тут слышали! — сказал Оско. — Какая опасность нам тут грозит? Не лучше ли нам остановиться на постоялом дворе?

— Нет. Там мы по-прежнему будем в опасности, не имея возможности от нее защититься. Здесь же у нас будут помощники и друзья, от которых мы узнаем, что собираются с нами сделать.

— Сиди прав, — согласился Халеф. — Аллах послал эту девушку и ее жениха, чтобы они помогали нам. Наверное, христианство — все же хорошее дело, раз оно тотчас соединяет сердца. Поскольку я мусульманин, мне не стать христианином, но если бы я не был мусульманином, я бы поклонялся Иисусу Христу. Смотрите! Нам машет портной, предатель!

Мы подъехали к углу каменной стены, ограждавшей сад, и направились вдоль нее к открытым воротам. Перед ними стоял портной, дожидаясь нас.

— Проезжайте, проезжайте! — воскликнул он. — Вас рады здесь приветствовать! Хозяин ждет вас!

— А сам он не выйдет нас встречать?

— Нет, у него болит нога; он не может выйти.

— Так мы доставим ему огромное неудобство?

— Вовсе нет. Он обрадуется, если кто-то нарушит его одиночество и поговорит с ним, ведь самое худшее в его болезни — скука.

— Что ж, придется ему помочь. Мы развлечем его и займем чем-нибудь.

Глава 6 В БАШНЕ СТАРОЙ МАТЕРИ

Мы въехали в ворота. Издали мне казалось, как и уверял портной, что я вижу замок. Но как же он выглядел вблизи!

Разумеется, замок был огромным, но уж очень обветшалым. На нас смотрели пустые оконные проемы. Крыша во многих местах прохудилась. Штукатурка со стен осыпалась. 'Возле фасада лежала кирпичная крошка, ведь дождь и снег постепенно размывали кладку.

Возле ворот нас встретил человек, чья длинная физиономия не внушала никакого доверия; он напоминал висельника.

— Это — Хумун, слуга господина, — пояснил портной.

Ах, вот он, человек, которого нам надо опасаться! Он отвесил нам низкий, почтительный поклон и, указав на двух крепких парней, стоявших позади, молвил:

— Эфенди, мой господин с прискорбием узнал, что ты не можешь ходить. Поэтому он велел этим людям внести тебя к нему. У них хватит сил, ты можешь им довериться.

Я спустился с коня. Оба парня устроили для меня своего рода паланкин: их руки были крепко переплетены, а ладони застыли в рукопожатии. Я опустился на эти сцепленные ладони и откинулся на переплетенные руки; на таком паланкине я был внесен в коридор и мимо двух ближайших комнат доставлен в гостиную. Мои спутники следовали за мной.

Гостиная была сносно обставлена. Вдоль стен стояли диваны. Напротив входа, на возвышении, восседал владетель замка. Рядом с ним находилось такое же возвышение, которое, видимо, предназначалось для меня; перед хозяином лежало также несколько подушек для моих спутников.

Оба носильщика остановились вместе со мной в дверях. Хозяин поклонился, не приподнимаясь со своего места, и сказал:

— Добро пожаловать, почтенный эфенди! Да благословит Аллах твой приезд в мой дом и да окажется долгим твое пребывание здесь! Прости, что не могу подняться, ибо подагра гложет мои ноги, мешая мне двигаться. Позволь внести тебя, дабы ты занял место по правую руку от меня. Твои спутники могут отдохнуть подле нас.

Меня усадили рядом с ним, а трое моих друзей расположились напротив нас. В знак благодарности я сказал, естественно, несколько вежливых слов, заодно извинившись перед ним; в ответ он заверил меня, что благодарить обязан не я, а он.

Носильщики удалились, а слуга принес кофе и трубки. На Востоке принято судить о богатстве человека по его курительным трубкам. По этой мерке Мурад Хабулам был очень богатым человеком.

Чубуки его трубок были изготовлены из настоящего розового дерева, оплетены золотыми нитями и украшены жемчугом и драгоценными камнями. Мундштуки казались подлинными шедеврами. Их янтарь был того полупрозрачного, дымчатого вида, который ценится на Востоке гораздо выше, чем прозрачный. Маленькие чашки стояли в золотых блюдцах изысканной ажурной работы, а когда я попробовал напиток, то принужден был признать, что пил лучший кофе лишь однажды — в Каире. Естественно, я потягивал его на восточный манер вместе с мелко истолченной гущей. Каждая чашечка вмещала содержимое примерно четырех наперстков.

Табак тоже был тонкой выделки. Жаль, что головки трубок были так малы! Стоило сделать полтора десятка затяжек, как приходилось вновь набивать трубки; заботился об этом Хумун, любимец своего господина.

Поскольку обычай требовал, чтобы гостя не расспрашивали сразу же о делах, мы обменялись лишь общими фразами. Но вот хозяин придвинулся ко мне поближе, спросив:

— Удалась ли тебе сегодня поездка, эфенди?

— Аллах мне сопутствовал, — ответил я.

— Африт, портной, сказал мне, что ты едешь из Сбиганци?

— Я был там со вчерашнего дня.

— А до этого?

— В Радовише и Остромдже.

— Ты был в пути не один день?

— Да, ведь мы едем из Эдрене и Стамбула.

— Из Стамбула! Как хорошо с тобой обошелся Аллах, позволив родиться в городе падишаха!

— Я родился вовсе не там. Я приехал туда из Дамаска, миновав Палестину.

— Так, значит, ты житель Дамаска?

— Опять же нет. Я франк, точнее германец. Я отправился из моего отечества в Сахару, чтобы оттуда попасть в Египет и Аравию.

— Велик Аллах! Так далеко тебя завели твои странствия? Удачной ли оказалась торговля?

— Я путешествую не за тем, чтобы торговать. Я хочу посмотреть разные страны, взглянуть на народы, их населяющие, узнать их языки и обычаи. Вот зачем я надолго покинул родину.

Он устремил на меня недоверчивый взгляд.

— Вот зачем? Аллах! Что пользы тебе любоваться горами и долами, пустынями и лесами, людьми и зверьми? Что проку тебе видеть, как люди одеваются, и слышать, как они говорят?

Как часто я встречал этот давний предрассудок. Люди такого склада вообще не понимают тех, кто отправляется в другие страны, к другим народам, влекомые одним лишь любопытством. Торговая поездка, паломничество в Мекку — вот что понятно им, а все остальное превосходит их разумение.

— Ты любишь географию? — спросил я его.

— Очень. Люблю читать такого рода книги.

— Кто же их пишет?

— Ученые мужи, побывавшие в тех или иных странах.

— И ты, пожалуй, благодарен этим людям, развлекающим и просвещающим тебя своими книгами?

— Конечно!

— Что ж, и у меня на родине есть люди, которые хотели бы иметь подобные книги. Их читают многие, многие тысячи людей. Значит, должны найтись и люди, которые пишут их и путешествуют в далекие страны, чтобы познакомиться с ними. К числу таких отношусь и я.

— Так, стало быть, ты географ. Но все же я спрашиваю: что проку тебе в том? Ты покидаешь свой дом, свой гарем; ты отрекаешься от радостей бытия, чтобы сносить на чужбине тяготы, голод и жажду и, может быть, даже подвергаться опасностям.

— Бывает, конечно, такое.

— Потом ты садишься за работу и пишешь до рези в глазах, чтобы люди, охочие до сплетен, узнали, что ты повидал. Что пользы тебе в том?

— Разве нет наслаждения в странствиях?

— Право же, нет, а есть лишь изрядные тяготы.

— Пожалуй, тебе, к примеру, не придет в голову взобраться на высокую гору, чтобы увидеть восход солнца?

— Нет, у меня вполне здравый ум. Зачем мне покидать этот удобный диван, где я курю и попиваю кофе? Зачем мне куда-то взбираться, карабкаться, а потом снова спускаться? Все это бесполезно. Солнце восходит и заходит, даже если я не сижу на вершине горы. Аллах все так мудро устроил, и мне, сколько бы я ни карабкался на горы, ничуть не изменить Божий промысел.

Да, вот каковы бывают взгляды этих людей! Аллах, Аллах, всюду и повсюду Аллах! Вот их девиз и вот оправдание душевной и телесной лени.

— Значит, ты не желаешь возлагать на себя тяготы и опасности дальних странствий ради того, чтобы только познакомиться с чужими краями? — спросил я.

— Нет, этого я не сделаю.

— И все же в этом есть прок для меня. Этим я живу.

— Как так? Ты можешь вкушать горы и запивать их реками, которые зришь?

— Нет, но если я напишу книгу об этом, то получу за нее деньги, и это будет моим доходом.

Сейчас я, наконец, произнес нечто разумное, на его взгляд.

— Ах, — сказал он, — теперь я понимаю тебя. Ты не географ, а торговец книгами.

— Нет, торговец книгами платит мне за то, что я пишу, делает из этого книгу и продает читателям. Так мы оба зарабатываем деньги.

Он приложил палец к носу, немного подумал и сказал:

— Теперь сообразил. Ты вроде тех, кто привозит кофе из Аравии, а торговец книгами вроде тех, кто продает его в развес?

— Да, примерно так.

— Ты записываешь все, что видишь?

— Не все, но лишь то, что интересно.

— Что интересно?

— Что занимает мой ум и мои чувства больше обычного.

— Например, если ты познакомился с очень хорошим человеком?

— Да, он попадет в мою книгу.

— Или с очень плохим?

— Я напишу и о нем, чтобы читатели узнали его и возненавидели.

Он сделал серьезное лицо и почесал голову мундштуком. Такой поворот дела ему не нравился; он встревожился.

— Гм! — буркнул он. — Значит, по твоей милости те и другие, хорошие и плохие, станут известны в твоей стране?

— Так оно и есть.

— Ты напишешь их имена?

— Конечно.

— Кто и что они есть, где живут, в каком городе, селении, доме?

— Скрупулезно точно.

— Что они сделали, о чем ты говорил с ними, что узнал о них?

— Все-все!

— Аллах, Аллах! Ты — жуткий предатель! Тебя же надо бояться!

— Людям добрым не надо меня бояться; я прославлю их имена повсюду, ведь мои книги переводятся и на другие языки. А вот плохим людям есть чего страшиться, если о них узнают и будут презирать их и ненавидеть.

— Ты напишешь и о Сбиганци?

— Очень много чего напишу, ведь мне пришлось там очень многое пережить.

— А потом, быть может, напишешь и о Килиссели?

— Непременно, ведь Килиссели — красивое место, и я не могу его пропустить.

— Что же ты напишешь об этом селении?

— Пока еще не знаю. Все зависит от того, что я здесь увижу, услышу, узнаю и испытаю. Вот, например, я воздам хвалу твоим прекрасным курительным трубкам и великолепному кофе.

Он молча посмотрел куда-то перед собой; на какое-то время воцарилась тишина. С той самой минуты, как меня внесли сюда, я внимательно следил за ним. Казалось, его лицо было мне знакомо. Где-то я уже видел его!

Он не производил впечатления богатого человека. Ткань его тюрбана была грязной и старой, кафтан был таким же. Ног его я не видел, потому что из-за подагры они были туго замотаны. Однако ступни оставались голыми; он сунул их в старые, тонкие, стоптанные туфли.

Как сказано, он был очень худым, долговязым человеком. Его лицо усеивали складки. Острые черты лица, крохотные, колкие, жесткие глаза, сильно развитый подбородок, широкий рот с опущенными вниз уголками — все это мешало назвать его внешность хоть сколько-нибудь приятной. Так, именно так выглядело бы лицо скупца, который думает только о прибыли, который лишь загребает деньги, не задаваясь вопросом, каким путем они ему достанутся.

— Надеюсь, — сказал он наконец, — что тебе понравится у меня и ты напишешь обо мне только хорошее.

— Я в этом уверен. Ты так радушно меня принял, что я благодарен тебе.

— Я бы принял тебя совсем по-иному и ухаживал бы за тобой куда лучше, но хозяйка моего дома уехала, а я не могу ходить. Мои ноги гложет подагра. Я заработал ее на войне.

— Ты был солдатом? Или, пожалуй, офицером?

— Нет, еще лучше и выше! Я был военным поставщиком; я снабжал героев султана продуктами и одеждой.

Ах, военный поставщик! Я вспомнил жалких, полураздетых, вечно голодных солдат и подумал о денежных мешках, которые набивали в годину войны эти господа интенданты.

— Разумеется, ты занимал очень важную должность и пользовался огромным доверием султана, — заметил я.

— Да, так оно и есть, — гордо изрек он. — Интендант выигрывает сражения; он приводит солдат к победе. Без него нет ни храбрости, ни отваги; без него воцаряются голод, нищета и недуги. Отечество многим обязано мне.

— Можно я упомяну это в своей книге?

— Да, упоминай, прошу тебя. Ты написал много хорошего об империи и подданных падишаха?

— Очень много, — кратко ответил я, заметив, что ему хотелось бы перейти к самой важной для него теме.

— Но, пожалуй, и кое-что плохое ты написал?

— Не без этого; всюду есть хорошие и плохие люди.

— Много плохих людей ты у нас встретил?

— Да, особенно в последнее время и в здешних краях

Он заерзал. Ему хотелось затронуть эту тему.

— Теперь читатели книги узнают обо всем. Эх, была бы у меня такая книга!

— Тебе ее не прочесть, ведь она будет напечатана не на твоем родном языке.

— Так, может, ты мне сейчас хоть немного поведаешь об ее содержании?

— Пожалуй, попозже, когда отдохну.

— Я покажу тебе твое жилище. Но сперва, может быть, ты хоть немного расскажешь мне.

— Я и впрямь очень устал; однако, чтобы ты видел, что я чту желания моего гостеприимного хозяина, один из моих спутников, Халеф Омар, вкратце поведает о том, что мы пережили в последнее время.

— Так пусть он начинает; я слушаю.

Халеф был очень рад поведать ему о наших приключениях. Но вот эта просьба, прозвучавшая коротко, почти как приказ, разозлила его. Я понял, что произойдет.

— Сперва позволь мне заметить, — начал он, — кто же тот человек, что был так добр, чтобы посвятить тебе свой рассказ. Я Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара. Мое прославленное племя, живущее в пустыне, ездит на лучших кобылах Хасси-Фердшана, и воины моего феркаха убивают львов копьем. Пращур моего прадеда устремлялся в сражение вместе с пророком, а праотец этого героя вкушал арбузы вместе с Авраамом, отцом Исаака. Разве череда твоих предков столь совершенна?

— Череда моих предков простирается еще выше, — слегка озадаченно ответил My рад Хабулам.

— Это хорошо, ведь человека нужно ценить не только по его трубкам и чашкам, но и по числу его предков. Моего появления в раю ожидают тысячи тех, чьим любимым наследником я стал. Я не удостаиваю никого своей речи, но мой друг и повелитель, Хаджи Эфенди Кара бен Немей Эмир, пожелал, чтобы я рассказал тебе, и потому я требую, чтобы ты всецело посвятил мне все свое внимание.

Все это прозвучало так спокойно, будто он сам присутствовал при той сцене, когда этот праотец уплетал арбузы в компании с Авраамом! Он вел себя так, будто оказывает милость нашему хозяину, удостаивая его своей речи.

Тщательно подбирая слова, он очертил контуры случившихся в последнее время событий. Ни один юрист не сделал бы это лучше, чем маленький хаджи. Он не проронил ни единого слова, которое бы навело бывшего интенданта на мысль, что мы знаем, на что он способен.

Я тихо порадовался за малыша, и, когда он закончил рассказ и вопросительно посмотрел на меня, интересуясь, как он справился со своим делом, я признательно кивнул ему.

Мурад Хабулам изобразил на своем лице изумление. Он отставил в сторону трубку, что для мусульманина значило очень многое, сложил руки и воскликнул:

— О Аллах, Аллах, пришли же своих вестников мести на землю, и пусть они огнем истребят злодеев, чьи преступления вопиют к небесам! Как мне поверить всему, что я слышал? Я не в силах, нет, я не в силах!

Он умолк, взял четки и худыми пальцами стал перебирать их жемчужины, будто совершая молитву. Внезапно он поднял голову, испытующе посмотрел на меня и спросил:

— Эфенди, ты подтверждаешь правоту слов этого хаджи?

— Слово в слово.

— Значит, в последнее время вас почти каждый день пытались убить?

— Так оно и есть.

— И всякий раз вы удачно уходили от убийц? Должно быть, вас очень любит Аллах!

— А что, если бы планы убийц сбылись, то они бы стали любимцами Аллаха?

— Нет, ведь ваша смерть записана в Книге жизни, а что внесено туда, не изменит и сам Аллах. Это кисмет.

— Ну, надеюсь, что неудачи — кисмет всех этих негодяев; их уже здесь, на земле, постигнет кара.

— Это зависело от тебя, но ты их щадил.

— Я не хотел быть судьей им.

— Ты обо всем расскажешь в своей книге? О Жуте, об аладжи, о Манахе эль-Барше, Баруде эль-Амасате и старом Мубареке?

— Я упомяну всех.

— Ужасная кара для них. И ты полагаешь, что встретишься с ними еще раз?

— Конечно, они же преследуют меня. Здесь, в твоем доме, я, разумеется, в безопасности; благодарю за это тебя и доброго портного Африта. Но завтра, отправившись в путь, я снова буду ждать нападения злодеев.

— Ты не осквернишь мой дом, проведя ночь под его кровом.

— Я подумаю, не остаться ли дольше. Впрочем, если следовать твоему образу мыслей, то еще целую вечность назад в Книге жизни было записано, сколько времени я пробуду у тебя. Ни одному из нас не дано здесь ничего изменить. Да, и сам Аллах не может в это вмешаться.

— Так оно и есть. Однако я надеюсь, что еще долго мне будет сиять свет твоих очей. Я живу уединенно, и ты скрасишь мое здешнее бытие и усмиришь страдания моих ног, задержавшись подольше.

— Мне тоже было бы приятно, если бы я мог подольше наслаждаться твоим присутствием. Говорят, и ты совершил немало путешествий?

— Кто это говорит?

— Портной.

Я видел по его лицу, что портной сказал неправду. И все же он ответил:

— Да, пока мои ноги были здоровы, им довелось побывать в городах и селениях многих стран.

— А до этого ты говорил мне, что не поднялся бы даже на гору, чтобы лицезреть восход солнца!

— Не поднялся бы сейчас, когда мои ноги больны, — парировал он.

— А почему ты обвязываешь ноги, а ступни оставляешь голыми?

Я пристально посмотрел на него. Он смутился. Быть может, он по неведомой мне причине лишь притворяется, что болен подагрой?

— Потому что болезнь гнездится в моих бедрах, а не ступнях, — возразил он.

— Так ты не чувствуешь боли в большом пальце?

— Нет.

— И он не опух?

— Он здоров.

— А по вечерам бывает жар?

— У меня никогда не было жара.

Вот он и выдал себя, ведь раз подобных симптомов не было, не было у него и подагры. Он совершенно несведущ в признаках, что сопутствуют приходу подагры. Я знал теперь, чего мне ждать. Тогда я обратился к нему, решив упомянуть его мнимую библиотеку:

— В своем страдании и одиночестве ты черпаешь утешение и развлекаешь себя множеством книг.

— Книг? — изумленно переспросил он.

— Да, ведь ты человек ученый и собрал множество фолиантов, чему можно только завидовать.

— Кто это говорит?

— Опять же портной.

Очевидно, карлик выдумал это, чтобы заманить меня в ловушку. Хабулам понял это, потому сказал:

— Господин, моя библиотека не столь ценна, как ты думаешь. Конечно, для меня этих книг достаточно, но для такого человека, как ты, их слишком мало.

— Все же надеюсь, ты позволишь мне взглянуть на библиотеку.

— Да, но не сейчас. Ты устал, и я велю отвести вас в ваши покои.

— Где они находятся?

— Не в этом доме, ибо вам здесь будут мешать. Я велел привести в порядок Башню старой матери; там вы будете одни.

— Хорошо, как тебе угодно. Почему это здание зовется Башней старой матери?

— Сам не знаю. Говорят, что некая старуха часто являлась здесь после своей смерти. По вечерам она стояла наверху, на балконе, облачившись в белый саван и благословляя оттуда своих детей. Ты веришь в привидения?

— Нет.

— Тогда тебя, наверное, не напугает эта старуха?

— Не выдумывай! Разве и сейчас она приходит сюда?

— Так говорят слуги, и потому по вечерам никто не заходит в башню.

Зачем он сказал мне это? Если в башне бродит призрак, то, пожалуй, я скорее откажусь там ночевать. Быть может, кто-то другой, облачившись в одеяние призрака, проберется в башню, чтобы сыграть с нами какую-то злую шутку, а потом свалить все на эту старуху — какая примитивная мысль! Она могла родиться лишь в умах людей такого пошиба.

— Мы будем рады, — ответил я, — хоть раз увидеть призрака и спросить его о том, каково в стране мертвых.

— Хватит ли у тебя на это мужества?

— Наверняка.

— Все это может плохо кончиться для тебя. С подобными духами не разговаривают; это может стоить жизни.

— Я не верю в это. Аллах не позволит никому из проклятых им убегать от мук ада и прогуливаться по земле. А добрых духов бояться незачем; если же кто-то вздумает напугать нас, переодевшись как призрак, то мы без разговоров прикончим его. А теперь прошу тебя — распорядись, чтобы нас доставили в башню.

— Сейчас вы минуете часть сада, и мне думается, ты будешь рад этому. Сад стоил мне немалых денег, но он так же роскошен, как Сад блаженных, что пребывает за вратами первого рая.

— Жаль, что я не могу насладиться им, как подобает, ведь мне не удастся побродить по нему.

— Если хочешь, ты все же насладишься этим садом. Тебе не нужно идти самому, ты можешь объехать сад. Моя жена тоже плохо ходит. Поэтому я велел смастерить для нее коляску, на которой она ездит. Сейчас ее нет дома, и ты можешь взять ее коляску.

— Это большая милость для меня.

— Я велю, чтобы тебе сразу ее доставили. Хумун повезет тебя и будет прислуживать вам.

Значит, этот слуга будет постоянно следить за нами, так что нам не удастся ничего предпринять втайне от него. Поэтому я возразил:

— Я не смею отнимать у тебя твоего любимца; я привык, что мне помогают мои спутники.

— Нет, я не в силах это терпеть, — парировал он. — Они тоже мои гости, как и ты, и было бы невежливо с моей стороны относиться к ним как к прислужникам. Не отвергай мою помощь. Я поручил Хумуну выполнять все ваши приказы и неотступно находиться рядом с вами.

Неотступно находиться рядом с нами! Это значит, что мы пребываем под его присмотром. Как мне только избавиться от него?

Хумун принес коляску, я уселся в нее и попрощался с нашим хозяином. Слуга выкатил меня из комнаты, и остальные последовали за мной.

Пройдя широким коридором главного здания, мы очутились сперва во дворе, на котором, судя по всему, хранили навоз. По обе стороны тянулись низкие, похожие на сараи, постройки, набитые соломой. С четвертой стороны двора располагались конюшни; посредине имелся проход, через который мы и попали в сад.

Здесь расстилалась лужайка, где стояли многочисленные копны сена. Далее мы прошли вдоль грядок с овощами, среди которых цвели несколько цветков. Неужели так выглядит знаменитый Сад блаженных? Нет, в таком случае пророк не имел ни малейшего представления о вкусах мусульман.

Миновав эти грядки, мы снова достигли лужайки; она была больше прежней. Здесь тоже стояли несколько стожков, сложенных из сена и соломы. А рядом высилась Башня старой матери.

Это было круглое, очень обветшалое, но довольно высокое строение с четырьмя окошками, расположенными одно над другим. Стекол в окнах, как принято, не было. Вход был открыт.

На первом этаже имелось одно-единственное помещение, оттуда вела наверх ветхая лестница. Я заметил, что к стенам были положены циновки, на них оставлено несколько подушек. Посреди помещения на низких подпорках лежала четырехугольная доска, которая, вероятно, должна была служить нам столом. Больше в комнате ничего не было.

— Это ваше жилище, господин, — пояснил Хумун, вкатив сюда мою коляску.

— Здесь часто живут гости?

— Нет. Это наша лучшая комната, и повелитель особо отметил тебя, отведя вам эту комнату.

— Что за помещения над нами?

— Еще два таких же помещения, как это, а потом покои, из которых открывается чудесный вид вдаль, но они не обставлены, потому что никто никогда там не жил.

Стена, окружавшая нас, выглядела так, словно время от времени здесь случалось маленькое землетрясение, выворачивавшее камни из кладки. Не имелось ни штукатурки на стенах, ни камина. Это была голая дыра.

По пути мне, кстати, пришла мысль, как избавиться от этого слуги. Мы встретили работника с больными, гноившимися глазами, и я невольно вспомнил, что на Востоке все верят в дурной глаз. Как известно, итальянцы называют его jettatura — «сглаз».

Если человек с дурным глазом пристально поглядит на другого, тому остается ждать всевозможных бед. Если случится так, что кто-нибудь начнет поглядывать на других колким, пристальным взглядом, то его легко заподозрят в том, что он умеет наводить на других порчу, и тогда все стараются его избегать.

Чтобы защитить от сглаза детей, им повязывают на шею красные ленты или вешают кусочек коралла, имеющего форму руки.

Взрослые же знают лишь один-единственный способ избавиться от сглаза. Он заключается в том, что человек протягивает руку в сторону того, кто наводит порчу, и широко растопыривает пальцы. Сделав это, он быстро удаляется; это спасает его от дурного глаза.

— Я очень доволен этим жилищем, — сказал я. — Надеюсь, ты принесешь нам вечером лампу?

— Я принесу ее, когда отправлюсь за ужином. Еще что-нибудь желаешь, господин?

— Вода — это все, что нам сейчас нужно.

— Спешу принести ее и надеюсь, что вы будете довольны моей внимательностью и быстротой, с какой я выполняю поручения. Таким господам, как вы, надо прислуживать без промедления. Я слышал, что вы говорили моему повелителю. Вы умеете быть внимательными и преданными. Мое сердце задрожало, когда я узнал об опасностях, которые вам довелось испытать. Аллах хранил вас, иначе бы вы давно погибли.

— Да, Аллах нас всегда спасал. Он наградил меня одним талантом, который защищает меня в минуту опасности, вот почему ни один враг не может мне причинить никакой беды.

Его любопытство было задето.

— А что это, господин? — с нетерпением спросил он.

— Мой взгляд.

— Твой взгляд? Как это?

— Посмотри мне прямо и внимательно в глаза!

Он так и сделал.

— Ну, не замечаешь ничего?

— Нет, эфенди.

— Нет ничего в моих глазах, что бы тебе приметилось?

— Нет.

— Это хорошо для тебя, что ты ничего там не видишь. Мне стоит лишь взглянуть на своих врагов, и они пропали.

— Как это, господин?

— Им уже никогда в жизни не повезет. Стоит мне глянуть на кого-то, и я, если хочу, навлекаю на него одни лишь несчастья. Мой взгляд навеки пристает к нему. Отныне его душанеизменно внимает мне. Стоит мне лишь подумать о нем и пожелать ему чего-то плохого, как это обязательно свершится.

— Это правда, господин? — торопливо спросил он, заметно испугавшись. — У тебя, наверное, дурной глаз?

— Да, у меня дурной глаз, но вредит он лишь тем, кто замышляет мне зло.

— Заступись за меня, Аллах! Я не хочу иметь с тобой дело. Аллах, Аллах!

Он протянул в мою сторону руки, быстро повернулся и ушел. Мои спутники громко расхохотались.

— Хорошо ты это сделал, сиди, — сказал Халеф. — Он уже не вернется, у него ведь дурная совесть. Нам дадут другого слугу.

— Да, причем, наверное, того, кого мне угодно, — Яника, жениха молодой христианки.

— Почему ты так думаешь?

— Хумун ненавидит его из-за Анки. Он желает ему зла и потому сделает так, чтобы Хабулам отправил этого ненавистного соперника прислуживать нам. Сейчас помогите мне сесть на подушку, а потом осмотритесь-ка здесь. Мне надо знать, как выглядит эта башня.

Когда я уселся, мои спутники поднялись на верх башни, но скоро вернулись. Халеф доложил:

— Я не думаю, что нас может подстерегать здесь какая- то опасность. Обе комнаты на втором и третьем этажах выглядят точно так же, как эта.

— На окнах есть ставни, как здесь?

— Да, и их можно запереть толстыми деревянными засовами.

— Итак, мы можем позаботиться, чтобы ночью никто не мог проникнуть сюда бесшумно. А что на самом верху?

— Там имеется круглая, открытая площадка с четырьмя каменными колоннами; они поддерживают крышу. Вокруг тянется каменный балкон.

— Я видел его снаружи. Вот там и появляется эта «старуха», благословляющая своих детей.

— Сейчас ей не выйти оттуда, потому что дверь замуровали, — заметил Халеф.

— На это должна быть своя причина. А как попасть наверх, в эти покои, откуда открывается чудесный вид вдаль? Если вход туда будет все время открыт, то в дождливую погоду вода станет стекать по лестнице в помещения, расположенные внизу. Ведь как-то нужно этому помешать?

— Да, лестничный проем закрывают крышкой, но ее можно приподнять. Край крышки, как и край лестничного проема, обтянут резиной, которая не пропускает воду. Пол там слегка покатый, а в стене имеется отверстие, по которому стекает вода.

— Гм! Вот оттуда для нас может исходить опасность. На эту площадку можно подняться с улицы.

— Это же слишком высоко.

— Нет. Эта комната такой высоты, что, выпрямившись, я почти достаю потолка головой. Если высота обеих комнат, лежащих над нами, такая же, то открытая площадка расположена, самое большее, в одиннадцати аршинах от земли. Добавлю еще два аршина — это высота стены, что окружает площадку, получается всего девять метров.

— Остается раздобыть лестницу такой же высоты, а она у них наверняка есть.

— Я тоже так думаю. Можно как-то запереть этот лестничный проем?

— Нет.

— Так, вот что мы имеем. А на других этажах тоже нельзя никак перегородить этот лестничный проем?

— Нет.

— Значит, наши враги, а лестница у них наверняка есть, легко могут к нам проникнуть. Они поднимутся на самый верх башни, а потом подкрадутся с той стороны, откуда мы их вовсе не ждем. Мне самому надо подняться туда, чтобы посмотреть, в чем дело. Оско, возьмешь меня на плечи?

— Да, господин, поднимайся!

Я уселся ему на плечи, и он понес меня наверх.

На всех этажах башни, как и на первом, было всего по одному помещению. В полу имелись проемы, сквозь которые поднималась лестница. Проемы были оставлены открытыми; последний из них выводил на верхний этаж; здесь отверстие было придавлено толстой, тяжелой крышкой. Стена, ограждавшая открытую площадку, была высотой всего в два аршина, поэтому между колоннами, на которых покоилась крыша, зияли пустоты. Отсюда открывался прекрасный вид на окрестные поля и фруктовые сады.

Снаружи верхний этаж башни опоясывал балкон. Камни его расшатались и кое-где даже обрушились. Выбираться туда было слишком рискованно, и, несомненно, по этой причине дверной проем, что когда-то вел на балкон, замуровали.

Как уже сказано, опасность для нас могла исходить только отсюда. По приставной лестнице можно было подняться наверх, а потом, минуя три лестничных пролета, спуститься к нам. Чтобы защититься от нападения, надо было забаррикадироваться так, чтобы снаружи не удалось открыть крышку люка.

Прекрасный вид на поля и сады был несколько омрачен. Еще по пути сюда, в последний час нашей поездки, мы заметили тучи. Теперь они обложили горизонт и громоздились все выше.

Едва мы спустились в нашу жилую комнату, как появился молодой, крепкий парень; он принес два сосуда с водой для питья и умывания. У него было открытое, умное лицо; он смотрел на нас приветливым, испытующим взглядом.

— Салам! — поздоровался он. — Господин посылает меня принести вам воды, эфенди. Еда скоро будет готова.

— Почему не пришел Хумун?

— Он понадобился господину.

— Он говорил нам совсем иное!

— У него разболелись ноги, вот и потребовался слуга.

— Значит, ты теперь будешь с нами?

— Да, господин, если ты не станешь возражать.

— Ты мне больше по нраву, чем Хумун. Ты, наверное, Яник, жених Анки?

— Да, господин. Ты ее щедро одарил. Она пересчитала деньги, только когда вернулась домой, и мне надо, конечно же, вернуть их тебе, потому что ты дал так много наверняка по ошибке.

Он протянул мне деньги.

— Я не возьму их, я же знал, сколько даю. Теперь это деньги твоей Анки.

— Это слишком много, господин!

— Нет. Быть может, ты тоже получишь от меня такой же подарок, если я останусь доволен твоей работой.

— Мне не нужен бакшиш, эфенди. Пусть я беден, но тебе я рад помогать. Анка сказала, что ты человек нашей веры и даже видел в Риме святого отца. Тут само сердце велит мне быть преданным тебе.

— Я вижу, что ты бравый парень, и рад буду, если хоть чем-то тебе помогу. Есть у тебя какое-то желание?

— У меня есть только одно желание. Мне хочется как можно скорее назвать Анку своей женой!

— Так постарайся как можно скорее собрать тысячу пиастров!

— Ах, Анка уже разболтала! Я-то уже собрал почти тысячу, да вот только Анка свою долю никак не накопит.

— Сколько тебе недостает?

— Всего лишь две сотни.

— Когда ты их заработаешь?

— Да, пожалуй, года два пройдет. Надо мне запастись терпением. Воровать я не могу, а Хабулам платит мало.

— А что, если я тебе подарю двести пиастров?

— Господин, ты шутишь!

— С таким бравым парнем я не могу шутить. Я хочу дать тебе деньги, а ты потом поможешь Анке собрать ее долю. Подойди-ка, бери!

Все это вместе не составляло и сорока марок. Я с удовольствием дал их ему; для него это был ценный подарок, а мне такая мелочь ничего не стоила. Он очень обрадовался и никак не мог взять в толк, почему это чужеземец без всякой причины столь щедро одаривает его. Настоящую причину я, конечно, не стал ему называть. Зато я достиг своей цели: теперь я был уверен, что Яник со всею решимостью станет на нашу сторону.

Он протянул каждому из нас руку и заверил, что сделает все, чтобы мы остались довольны.

Тогда я начал осторожно расспрашивать юношу про его господина. Вот основное, что я узнал.

Хабулам был братом Манаха эль-Барши, сборщика налогов из Ускюба, утаившего собранные деньги и скрывшегося. Вот почему лицо Хабулама показалось мне таким знакомым, ведь он же был похож на своего брата. Манах часто приходил к Хабуламу, а поскольку был он в бегах и его не должны были здесь видеть, то у него имелось убежище; он прятался в одном из тех больших стогов, что стояли возле нашей башни. Этот тайник скрывали даже от слуг, но они давно его разведали. Конечно, они помалкивали об этом. Что касается самого Яника, то ему тоже поручили как можно реже отходить от нас и докладывать хозяину обо всем, что мы говорим.

— Так ответь ему, — сказал я, — что ты не можешь нас понять, потому что мы говорим на каком-то языке, которого ты не знаешь.

— Да, так лучше всего. А сейчас мне надо идти, потому что еда уже готова.

Когда Яник вышел, я оставил дверь открытой, чтобы мы могли рассмотреть этот подозрительный стог. Он был довольно широк. Я заметил, что прямо напротив нас, у земли, часть стога выглядит как-то иначе. Наверняка здесь был вход в тайник. Верхушка стога напоминала перевернутую воронку; оттуда торчала жердь с привязанным к ней пучком соломы. Возможно, с ее помощью подавали некие тайные сигналы.

Вскоре Яник вернулся с большой корзиной в руке. Он выложил ее содержимое на стол. Еда состояла из кукурузных лепешек, холодного мяса и теплого, аппетитно пахнущего яичного пирога.

— Господин, — сказал он, — Анка шепнула мне, чтобы вы остереглись есть яичный пирог.

— Она заметила что-то подозрительное?

— Господин отослал ее и сам приготовил тесто. Но она решила подсмотреть и увидела, как он достал из кармана пакетик с крысиным ядом.

— А сейчас он все еще на кухне?

— Да, он спросил меня, о чем вы говорили, а я ответил так, как ты мне велел. Тогда он приказал мне быть приветливее с вами и как можно чаще заговаривать о чем-нибудь, чтобы вы мне отвечали и, может быть, даже насладились беседой со мной. Он обещал мне бакшиш в пять пиастров, если я справлюсь с порученным делом.

— Так подумай, стоит ли обрекать свою душу на вечные муки за каких-то пять пиастров.

— И за тысячу нет! Анка еще велела сказать, что лепешки и мясо вы можете есть без опаски.

— Что ж, последуем ее совету. А яичный пирог я сразу же покрошу воробьям.

Об изысканности нашего жилища можно судить хотя бы по тому, что комната, где мы находились, стала приютом сразу нескольким стайкам воробьев. Из стены комнаты давно выпали несколько камней и в образовавшихся здесь проемах расположились гнезда этих нахальных птиц, которым не хватает ума даже придать своим жилищам какую-то прочную и ладную форму.

Казалось, воробьи совсем не боятся нас. Без всякой робости они летали взад и вперед и, сидя в своих гнездышках, поглядывали на нас с той гнусной фамильярностью, с какой воробьи взирают на людей, не испытывая перед ними ни малейшего почтения.

Я бросил в угол несколько кусков яичного пирога, и птицы тут же юркнули к ним, ссорясь друг с дружкой и нанося удары клювом. Сейчас все они слетелись к нам в башню. Снаружи потемнело, и далекий раскатистый грохот известил нас о приближении грозы.

— Принеси нам лампу, — сказал я Янику, — и заодно скажи своему господину, что мы закрыли и заперли на задвижки все ставни в башне.

— Для чего?

— Он, наверное, спросит тебя об этом. Скажи ему, мол, я полагаю, они хотят защититься от призрака старухи.

Когда он удалился, мои спутники поднялись на верхние этажи, чтобы и впрямь накрепко закрыть ставни. Затем вернулся Яник со старой лампой, в которой было так мало масла, что через какой-нибудь час она наверняка бы погасла.

— Почему ты принес так мало масла? — спросил я его.

— Господин больше мне не дал. Он сказал, что вы, наверное, скоро ляжете спать. Но Анка — умная девушка; она дала мне украдкой вот что.

Из кармана он достал бутылочку с маслом и подал ее мне.

— Тут дело не просто в скупости, — молвил я. — Ему хотелось бы, чтобы мы остались в потемках; так мы беспомощны.

Боязливое попискивание и чирикание напомнили мне о воробьях; я взглянул на них. Нахохлившись, они сидели в гнездах и, судя по всему, испытывали какие-то боли. Один из них выпорхнул из своего убежища и рухнул на пол, где, еще несколько раз подергав крыльями, затих. Он был мертв.

— Как быстро! — сказал Халеф. — Наверняка этот прохвост всыпал в пирог немалую порцию яда!

— Его хватит, чтобы убить четырех крепких мужчин. Мы бы, конечно, не так быстро погибли, как воробей, но, наглотавшись этого яда, человек не только чует безмерную слабость, но и крайне глупеет. Хабулам думал, что мы свалимся, как воробьи, и не успеем ему отомстить.

На полу лежало уже несколько мертвых птиц. Мне было жаль бедных пернатых, но их пришлось принести в жертву, чтобы понять, что нас могло ждать.

— Что же ты будешь теперь делать с пирогом, сиди? — спросил меня Халеф. — Может, пойти к Хабуламу и, отхлестав его плеткой, заставить съесть этот яичный пирог?

— Пожалуй, первую часть твоего замысла мы выполним, а другую — нет. Мы немедля пойдем к нему и захватим яичный пирог, которым мы потчевали умерших птиц.

— Господин, не надо этого делать, — попросил Яник, — иначе мне будет худо, ведь он подумает, что я предупредил тебя.

— Чтобы он ничего не заподозрил, мы сделаем вид, будто дали тебе кусок пирога и ты его съел; тебе же надо притвориться, что ты ощущаешь сильную резь в животе. Ты сумеешь нам подыграть?

— Думаю, да.

— Остальное — мое дело. Ты можешь сказать нам, где найти Хабулама?

— В его комнате рядом с гостиной, в которой вы сидели с ним. Вы сразу заметите дверь. Если его там нет, вы застанете его на кухне, потому что Анка сказала мне, он намерен прийти туда, когда вам будут готовить ужин.

— А где кухня?

— Слева от двери, ведущей во двор. Ты уже проходил мимо нее. Действуйте с умом и не подавайте ему вида, иначе он спрячется.

Он вышел, и мы тронулись в путь; естественно, я сидел в коляске. Халеф постарался укрыть яичный пирог краешком своего кафтана. Мы не стали пересекать двор, иначе бы нас заметили сразу, а направились к конюшне и потом прошли вдоль главного здания.

В поисках хозяина мы заглянули сперва в его комнату. Поскольку гостиная была устлана циновками, мы вошли бесшумно. Оско открыл дверь, что вела внутрь, и заглянул туда.

— Что тебе надо? — услышал я испуганный голос Хабулама.

В тот же миг Омар ввез меня в комнату на коляске. Увидев меня, Хабулам вытянул руки и, растопырив все десять пальцев, в ужасе закричал:

— Храни меня, Аллах! Заступись за меня, Аллах! Иди, иди отсюда! У тебя дурной глаз!

— Я навожу порчу лишь на врагов, но не на тебя, — ответил я.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня!

— Не беспокойся! Пока ты радушен со мной, мой глаз не причинит тебе никакого вреда.

— Не верю я в это! Прочь, прочь!

Он трусливо отвернулся, чтобы не видеть меня, и протянул руки в сторону двери.

— Мурад Хабулам, — сказал я строгим голосом, — что ты себе вообразил? Кто так обращается с гостем? Говорю же, мой глаз не повредит тебе, ну а я уйду отсюда не раньше, чем обсужу с тобой причину моего возвращения. Повернись ко мне и спокойно смотри мне в лицо.

— Ты клянешься Аллахом, что твой глаз, сколько бы ты ни смотрел на меня, не причинит мне вреда?

— Уверяю тебя.

— Ладно, я готов рискнуть. Но я скажу тебе, если ты причинишь мне несчастье, тебя поразит страшное проклятие.

— Оно меня не поразит, потому что я гляжу на тебя дружески и, значит, никак не навлеку на тебя вред.

Тогда он повернулся ко мне. Однако в чертах его лица отражалось столько страха, что я развеселился в душе.

— Что тебе надо от меня? — спросил он.

— Мне хотелось попросить тебя о маленьком одолжении, но сперва одна дружеская просьба к тебе. По обычаю хозяин преломляет хлеб со своими гостями. Ты не сделал этого, ибо подагра помешала тебе прийти к…

Я осекся и сделал вид, будто только сейчас внимательно посмотрел на его ноги. На самом деле я с первой же минуты заметил, что его ноги ни чем уже не были перевязаны.

Он стоял передо мной, выпрямившись. Широкие шаровары складками свисали вокруг колен, а его движения в тот момент, когда его охватил испуг, были так быстры и энергичны, что ни о какой мучительной болезни не могло быть и речи. Поэтому, выдержав паузу изумления, я продолжал:

— Что я вижу! Аллах совершил чудо? Болезнь ведь покинула тебя!

Он был так растерян, что сумел пролепетать в ответ лишь несколько непонятных мне слов.

— И ты боишься моего глаза? — продолжил я. — Мой глаз приносит лишь добро тем, кто относится ко мне хорошо. Я уверен, что этим внезапным выздоровлением ты обязан именно моему глазу и моему благожелательному отношению к тебе. Но горе тем, кто затевает против меня зло! Для них мой взгляд станет причиной ужасных несчастий! Даже если я буду вдалеке от них, стоит мне о них подумать, как их поразят все те беды, что я им пожелаю.

Сказав это, я дал ему возможность найти желанную отговорку. Он тотчас воспользовался этим поводом, промолвив:

— Да, эфенди, так все и случилось. Вот уже несколько лет я мучаюсь от этой болезни. Однако, едва ты покинул меня, как я заметил неописуемое ощущение в ногах. Я попытался встать и пойти, и, смотри, удалось! Еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как сейчас. Только твой взгляд мог мне помочь.

— Так постарайся, чтобы он не переменился. Если ты поведешь себя по-другому, то и чувствовать себя будешь иначе. Болезнь накинется на тебя пуще, чем прежде.

— Эфенди, почему я переменю отношение к тебе? Ты ведь не сделал мне зла, а, наоборот, излечил меня. Я — твой друг, а ты — мой.

— Так оно и есть. И именно поэтому меня огорчило, что я не мог разделить с тобой трапезу. Но тебе не стоит говорить о нас, что нам неведомы законы дружбы и вежливости. Вот почему мы пришли, чтобы угостить тебя самым вкусным блюдом нашей трапезы, и просим тебя отведать его в нашем присутствии. Мы же полюбуемся тобой и порадуемся, глядя, как ты вкушаешь дар, принесенный в нашу честь. Хаджи Халеф Омар, подай этот дар!

Халеф отогнул край кафтана, закрывавший яичный пирог, подошел к Хабуламу и вручил ему кушанье со словами:

— Господин, возьми же это гостеприимное угощение и окажи нам любезность. Позволь нам полюбоваться, как ты вкушаешь его!

На пироге лежали шесть мертвых воробьев. Хабулам, смущенно оглядывая то одного, то другого, спросил:

— Что это значит? Почему на яичном пироге лежат воробьи?

— Я дал им вкусить пирог, и они тотчас почили, сраженные благостью его приятнейшего вкуса. Теперь они превратились в райских птиц и порхают по райским кущам, дабы соловьиными трелями воздавать хвалу твоему кулинарному искусству.

Он не протянул руку к пирогу — он побледнел и, заикаясь, забормотал:

— Эфенди, не понимаю тебя. Как могли воробьи умереть от этого яичного пирога?

— А это как раз я хотел узнать у тебя, потому и пришел.

— Что же мне ответить тебе?

— Тебе лучше все знать. Разве не ты готовил этот пирог?

— Я? Как тебе пришло в голову, что я сам буду его печь?

— Я думаю, что дружеские чувства, питаемые к нам, побудили тебя собственными руками приготовить это кушанье.

— Нет, я же не повар, я бы все испортил.

— Так скажи нам, кого благодарить за этот славный пирог.

— Его испекла Анка; это служанка.

— Покажи нам ее и дозволь ей отведать блюдо, которое она приготовила. Это не пища жизни, а пища смерти. Кто отведает его, на того ляжет тень тлена.

— Господин, ты пугаешь меня!

— Ты бы испугался еще больше, если бы не мой дурной глаз. Мы бы сейчас лежали в башне бездыханными трупами, а наши души бродили бы там по ночам вместе с призраком той старухи и служили бы укором тем безрассудным людям, что запекли смерть в этом кушанье. К счастью, мой взгляд пронизывает все насквозь. От него не ускользнет ни добро, ни зло. И даже если я не замечу что-то, я всмотрюсь в сердце человека и пойму, что там живет. Так, я сразу заметил крысиный яд в пироге и, чтобы убедить тебя, покрошил пирог этим птицам небесным, вскоре упавшим замертво.

— Аллах! Могу ли я в это верить?

— Я тебе говорю это, и потому ты обязан верить.

— Как же это произошло?

— Я думаю, ты знаешь.

— Ничего не знаю об этом. Непонятное дело. На моей кухне нет яда!

— Но крысы у тебя дома есть?

— Очень много.

— И значит, есть яд, чтобы их убивать?

— Да, я привез его из Ускюба.

— И где он хранится?

— Здесь, в моей комнате. Он лежит на полочке возле стены. Только я сам могу его взять.

Я заглянул туда. На узкой полочке стояли всевозможные коробки и банки. Пакетика я там не увидел. Быть может, он все еще лежал у него в кармане, поэтому я произнес:

— Раз ты не можешь мне объяснить, мне поможет мой взгляд, проницающий все потаенное. Я вижу Анку, эту девушку, на кухне и тебя рядом с ней. Ты отсылаешь ее прочь. Когда она уходит, ты достаешь из кармана пакетик с крысиным ядом и высыпаешь его в тесто.

Он отшатнулся.

— Эфенди! — воскликнул он.

— Разве это не так?

— Нет! Я не отравитель!

— Разве я это сказал? Ты, наверное, обознался и принял яд за сахар.

— Нет, нет! Твой глаз лжет тебе. Я вообще даже не был на кухне!

— Тогда я посмотрю на тебя своим мысленным взором!

— Нет, ты обманываешься. Там был кто-то другой!

— Я никогда не обманываюсь. Сунь руку в свой кафтан. Яд все еще находится там.

Его правая рука непроизвольно потянулась к карману, но он тут же отдернул руку и крикнул:

— Я не понимаю, что тебе надо, эфенди! Почему я должен носить в кармане яд?

— Чтобы травить крыс.

— У меня нет яда.

— Сунь только руку в правый карман; там лежит пакетик — я его вижу.

Он сунул руку в карман и, вытащив ее, показал пустую ладонь, уверяя:

— Там ничего нет.

— My рад Хабулам, если прежде ты и говорил правду, то теперь ты лжешь. Пакетик там.

— Нет, эфенди!

— Хаджи Халеф, достань оттуда пакетик!

Халеф подошел к нему и протянул руку. Хабулам дернулся назад, гневно бросив мне:

— Господин, что ты хочешь? Ты думаешь, я оборванец, с которым можно делать все что угодно?! Ни один человек не имеет права обыскивать меня и лезть ко мне в карман, тем более в моем собственном доме!

Халеф поднял палец, предостерегая его.

— Эй ты, Мурад Хабулам, не сопротивляйся! Если ты рассердишь моего эфенди, он тут же наведет на тебя порчу, и тогда я не дам за твою жизнь ломаного гроша. Помни об этом!

На этот раз он беспрепятственно запустил руку в карман и вытащил пакетик.

— Ну, Хабулам! — молвил я. — Кто был прав?

— Ты, эфенди, — пробормотал он. — Аллахом клянусь, я не знаю, как этот пакетик попал мне в карман. Его кто-то подкинул, чтобы меня очернить.

— Ты думаешь, я в это поверю?

— Поверь, ведь я клянусь тебе бородой Пророка. Это мог сделать лишь Яник, ведь он был на кухне.

— Он способен на это меньше всего.

— Ты не знаешь его. Это коварный человек, он думает только о плохом. Почему он послал вас ко мне? Разве он не у вас, чтобы прислуживать вам? Разве он не знает, что я вообще вас не ждал? Почему он не помешал вам прийти ко мне?

— Потому что не мог. Чтобы он не мешал нам, я услал его в конюшню, а мы в это время быстро и тайком пришли сюда.

— И все же только он мог подсыпать яд!

— Ты не прав, подозревая его. Он попробовал кусочек пирога, ведь мы угостили его. Сделал бы он это, знай, что пирог отравлен?

— Как? Он съел пирог, он?

— Спроси его сам. Ты не видишь, что здесь не хватает целого куска?

Этот кусок мы заранее вырезали и спрятали.

— О Аллах! Он, должно быть, умер!

— Увы!

— И ты в этом виновен, ведь ты его угостил!

— Нет, это ты виновен! Почему ты прислал нам этот пирог смерти? Меня нельзя обмануть. Я пока не хочу тебя наказывать, я дам тебе время покаяться. Но остерегайся замышлять против меня еще что-нибудь злое. В общем-то мне надо было тотчас покинуть твой дом, чтобы несчастье перешло на тебя и погубило тебя. Однако из милосердия я решил остаться здесь до утра, чтобы побудить тебя к исправлению. Сейчас мы оставим тебя одного. Подумай же о том, как безрассудно ты поступил и какие опрометчивые поступки ты замышляешь!

Он не промолвил ни слова, и мы удалились. Я остерегся говорить яснее. Ему не следовало знать, что мы о нем думаем. Когда мы вышли во двор, сверкнула молния и раздался удар грома. Разразилась гроза, и мы поспешили в башню, где нас поджидал Яник.

Из-за позднего времени и непогоды сильно стемнело. Халеф хотел зажечь лампу, но я не разрешил. Дверь была лишь слегка прикрыта, и со своего места я сквозь щелку мог следить за всем, что происходит в саду, а еще наблюдать за стожками.

Конечно, я вряд ли мог что-то разглядеть, ведь я полагал, что наши враги будут действовать с большой осторожностью, однако мне очень помог случай. На какое-то мгновение тьму осветила мерцающая вспышка, и этой секунды хватило, чтобы увидеть людей возле стожка. Двое из них, пригнувшись, пытались открыть вход в тайник, вытаскивая оттуда пучки соломы.

Кто были эти люди? Наверняка те, кого мы поджидали, ведь в такую дождливую погоду, когда все жители дома попрятались в комнаты, им легко было незамеченными проникнуть в укрытие. Я решил подслушать, что они замышляют.

Сперва я попросил Яника встать возле двери, чтобы посмотреть, когда наступит удобный момент. Беспрерывно вспыхивавшие молнии хорошо освещали улицу. Когда он сообщил мне, что никого не видит и вход в тайник снова закрыт соломой, я попросил его и Оско перенести меня к стогу. Как только они удалились, я стал протискиваться среди пучков соломы, сложенных друг на друга. Сделать это было трудно, потому что солома плотно слежалась, а я избегал любого шума.

Меня очень выручили громко барабанившие струи дождя, а также завывание ветра и почти непрерывные раскаты грома. Вытянув голову вперед, я постепенно продвигался среди кип соломы. Толщина стенки стога превышала мой рост, и я мог скрыться в нем с ногами, оставаясь не виден изнутри.

Пучки лежали колосьями внутрь. Я медленно и тихо продвигался вперед, пока не уткнулся в сами колосья. Выглядывая сквозь них, я мог осмотреть всю потайную комнату, устроенную внутри стога. Непогода была очень кстати. При моих движениях солома неизбежно шуршала, а зерна просыпались из колосьев, что могло бы выдать меня. Как бы я тогда защитился, ведь я не мог даже свободно двигаться! В меня угодила бы любая пуля, ведь мне не удалось бы уклониться от нее. Единственным моим спасением было бы броситься вперед на врага. Поэтому еще возле стога я взял в руки оба своих револьвера, иначе, стиснутый пучками соломы, я не сумел бы сунуть руки за пояс или в карман. Все прочее, даже нож и содержимое моих карманов, я оставил в башне, потому что, потеряв какую-то вещь, вряд ли сумел бы ее найти.

Наружная окружность стога составляла в диаметре четырнадцать аршинов. Стены были толщиной примерно в четыре метра; значит, диаметр потайной комнаты равнялся, пожалуй, шести метрам, так что там могла рассесться целая дюжина людей. Яник думал, что комната меньше. Посреди стога была вбита в землю крепкая, высокая свая; она поддерживала толстую соломенную крышу. Вокруг сваи были разложены пучки соломы, служившие сиденьями; к свае был подвешен фонарь, освещавший помещение, иначе бы здесь стало совершенно темно. Входной дверью служили несколько более легких связок соломы, которые без труда можно было вытащить и снова придвинуть; снаружи это не бросалось в глаза, а внутри было хорошо заметно.

Для чего Мурад Хабулам соорудил этот тайник? Разве только для того, чтобы прятать здесь своего брата Манаха эль-Баршу? Тогда эта комната могла быть гораздо меньше. И уж, конечно, в доме и на дворе имелось, наверное, более удобное место, где мог укрыться один-единственный человек. К тому же бывший сборщик налогов приезжал сюда, наверное, только верхом, и, значит, нужно было соорудить еще один тайник — для лошади.

Нет, это убежище было придумано наверняка для того, чтобы здесь укрывалась целая компания людей; нетрудно было предположить, что собравшиеся являлись приспешниками Жута.

Если это так, то Мурад Хабулам, несомненно, был важной персоной в этой преступной банде. Он, симулировавший подагру, передвигался так легко, что, несмотря на непогоду, мог дойти до стога. Он сидел прямо напротив меня. По обе стороны от него находились его брат, Манах эль- Барша, и Баруд эль-Амасат. Рядом с последним сидел старый Мубарек; его рука была перевязана. У входа стоял Хумун, слуга, а напротив него — миридит, брат убитого мясника из Сбиганци. Значит, он тоже сюда приехал, как я и предполагал.

С той стороны, где я прятался, располагались еще три человека, а именно оба аладжи и Су эф, шпион. Я не мог разглядеть их, поскольку они сидели ниже уровня моей головы и солома загораживала их от меня, но я слышал их речи.

Итак, здесь было девять человек, и мы сражались с ними вчетвером. Их одежда промокла под дождем, и теперь на ней висело столько мякины, что не видно было даже, во что они одеты.

Сперва я услышал голос миридита. Сказанное им поначалу мало заинтересовало меня:

— Не надо нам было оставлять лошадей в роще; эти раскаты грома их распугают.

— Тебе незачем волноваться, — ответил Хабулам. — Мои слуги присматривают за ними.

Итак, лошади стояли в какой-то роще; за ними присматривало несколько слуг нашего хозяина. Теперь я убедился, что он доверяет не только Хумуну, но и еще нескольким слугам.

Старый Мубарек велел Баруду эль-Амасату развязать ему руку. Хабулам протянул ему какую-то банку с мазью, наверняка заранее припасенной для такого случая. На земле стоял кувшин с водой для промывания ран.

Я увидел, что пуля, выпущенная мной третьего дня, пробила мышцы его плеча, а вчерашняя пуля размозжила локтевой сустав. Обе раны, особенно последняя, причиняли ему сильную боль, к тому же повязка была наложена очень неумело. В лучшем случае его рука перестанет теперь слушаться, но, по всей видимости, ему придется ампутировать предплечье. Если в ближайшее время раненому не окажут нужной помощи, может начаться гангрена.

После того как Мубареку промыли раны, он велел обвязать руку холстиной, пропитанной мазью, а потом перетянуть ее платком. Во время этой процедуры на лице старика не дрогнул ни один мускул. У него были крепкие нервы, иначе бы он не выдержал такой боли.

— Аллах, Аллах, как тебя изувечил этот чужеземец! — сказал Хабулам. — Эта рука уже никогда не будет такой же ловкой, как прежде.

— Нет; я стал инвалидом, жалким инвалидом, у которого не действует рука, — взвыл старик. — Пусть он умрет за это десять раз. Значит, он легко угодил в нашу сеть?

— Так же легко, как ворона, которой зимой подбросили пакетик с куском мяса. Эта глупая птица сует туда голову, пытаясь вытащить мясо, и, не заметив, что пакет вымазан клеем, прилипает к нему. Она не в силах вытащить голову, так что ее можно брать голыми руками, ведь она ничего не видит. Такой же пакет мы натянули на голову этому чужеземцу. Мой брат описывал его как очень умного человека, но он не оправдал этих слов.

— Нет, он не умен, но за него заступается шайтан.

— Ты ошибаешься, не дьявол на его стороне, а дурной глаз.

— Аллах, Аллах! — испуганно воскликнул Мубарек. — Это правда?

— Он поведал это моему слуге, Хумуну, и предостерег его. Однако, что самое скверное, у него не просто дурной глаз, он наводит порчу на расстоянии. Стоит ему только мысленно представить какого-то человека, и он может наслать на него любую беду, что ни пожелает.

— Аллах, будь милостив к нам! Его не удается одолеть вовсе не из-за дьявола, а из-за его дурного глаза. Тот, кто сражается с ним, невольно смотрит на него, и тогда он пропал. Значит, с этим человеком нельзя сражаться в открытую; его нужно убивать исподтишка и пуще всего остерегаться, чтобы он ненароком не поглядел в нашу сторону.

— В таком случае наш прекрасный план не годится? — спросил Мурад Хабулам.

— Нет, разве что один из вас отважится сыграть роль призрака. Разумеется, я не могу ему советовать, ведь чужеземец посмотрит на него и наведет порчу. И все же кого мы выбрали на эту роль?

— Хумуна.

— Нет, нет! — боязливо воскликнул слуга. — Я был вначале готов на это, но теперь мне вовсе не нравится строить из себя призрак старухи. Моя жизнь мне милее.

— Тогда, может быть, мы найдем другого, — сказал Хабулам.

Поскольку все отказались, он продолжил:

— Итак, нет? Ладно, тогда придумаем что-нибудь другое. Мы собрались здесь все вместе и можем это обсудить.

— Нам не нужно долго совещаться, — пояснил Баруд эль-Амасат. — Мы хотим одного, чтобы эти люди умерли. Нам надо убить их так, чтобы немец не сумел взглянуть на нас. Такое возможно, если мы нападем на него и его людей, когда они уснут.

— Совершенно верно! — согласился Манах эль-Барша. — Подождем, пока они уснут, и нападем на них, если только крысиный яд, который им подсыпал мой брат, не убьет их раньше.

— Крысиный яд? — переспросил Мубарек. — Они что, его приняли?

— Да. Я договорился об этом с Хабуламом, когда сообщил ему о вашем прибытии. Он хотел добавить его в яичный пирог, который они, надеюсь, уже съели.

— Что ж, в таком случае они неизбежно умрут, если только яда положили не слишком мало.

— Ох, я высыпал туда три полные горсти, — сказал Хабулам. — Этого хватит, чтобы извести десяток человек. Эти же мошенники ничуть не пострадали.

— Ничуть? Почему?

— Потому что они не стали есть яичный пирог. Этот плут с дурным глазом тотчас заметил, что пирог отравлен.

— Не может быть!

— Не может быть? Хотел бы я знать, что вообще может быть с этим гяуром! Подумайте только, он пришел ко мне с тремя своими спутниками и принес мне яичный пирог. В своей приветливой, но издевательской манере он сказал мне, что лучшая часть кушанья полагается хозяину и предложил мне отведать этот пирог.

— Ах ты!

— Еще он потребовал, чтобы я ел этот пирог у них на глазах. Он даже украсил пирог дохлыми воробьями, на которых вначале опробовал яд.

— О Аллах! Ему кто-то выдал секрет!

— Конечно. К несчастью, Яник уже отведал этот пирог и, наверное, умрет.

— О нем нечего печалиться! — злобно заметил Хумун.

— Потому что он твой враг? Подумай только, какое подозрение может лечь на меня! Меня обвинят в отравительстве.

И он пересказал изумленным слушателям всю разыгравшуюся сценку. Затем он продолжил:

— Яичный пирог вместе с воробьями уничтожен, и пусть теперь кто-нибудь докажет, что он был отравлен!

— Это докажет смерть Яника.

— О нет! Кто знает, чего он наелся? Я скажу, что сам съел яичный пирог. Мне это нисколько не повредило.

— Но, может быть, чужеземцы сегодня вечером еще будут ужинать?

— Я тоже так думаю. По крайней мере, я предложу им ужин, конечно, без всякого яда, ведь я не хочу, чтобы они снова узнали, что я подмешиваю яд, и изобличили меня. Нет, сегодня вечером я угощу их так щедро и вкусно, словно они и впрямь мои любимые гости.

— Полагаю, ты правильно поступишь. Это гостеприимство собьет их с толку и рассеет их подозрения. Они беспечно уснут и станут легкой добычей для нас. Так что, накорми их как можно щедрее. Ты ведь можешь! Что тебе это стоит? Это пустяк по сравнению с теми невероятными барышами, что ты получал и еще получишь, оставаясь нашим товарищем.

— Невероятными? Ты говоришь так, будто вы принесли мне миллионы. А ведь выгода, которую я получаю, мала по сравнению с опасностью, которой я подвергаюсь, став вашим агентом.

— Ого!

— Подумай хотя бы об этом случае! Если мы убьем чужеземцев и этот случай откроется, то я пропал. Моих связей не хватит, чтобы спасти свою жизнь. А вы уедете отсюда и вас не схватят. У вас нет ни дома, ни имущества. Если я надумаю спастись бегством, я лишусь всего, что у меня есть.

— Так возьмись за дело с умом! — проворчал старый Мубарек. — Не оставляй ни следа от этих ненавистных людей!

— Естественно! Их надо изрубить на кусочки, а потом бросить в пруд, на корм щукам, — сказал другой.

— А щук этих потом буду есть я? — спросил Хабулам с отвращением на лице. — Мне это не нравится!

— Да это же необязательно. Рыб ты продашь. Но нам надо поторапливаться, чтобы до рассвета все было кончено без лишнего шума; стрелять нам нельзя.

Затем они долго обсуждали, как лучше на нас напасть и задушить или заколоть.

В конце концов, они сошлись на том, что надо снаружи подняться по лестнице на башню, открыть люк, ведущий на лестницу, а потом осторожно спуститься по ней в комнату, где мы будем спать непробудным сном.

— Его спутники могут и не спать, — заметил один из них.

— Не думаю, — возразил Хабулам. — Чего им не спать? Они запрут дверь и окна и будут чувствовать себя в полной безопасности, не думая, что кто-то может проникнуть в башню сверху. Разумеется, мы можем вначале убедиться, что они спят.

— Как это?

— Мы подойдем к ставням и прислушаемся. Я уверен, что чужаки уснут; в потемках трудно не задремать.

— Ты ведь им дал лампу?

— Да, но масла там так мало, что она погаснет еще до полуночи.

Старый мошенник не догадывался, что Яник принес нам масло.

— Ступеньки лестницы не скрипят? — осведомился Баруд эль-Амасат.

— Нет, они же из камня; правда, кое-где расшатались, но шума слышно не будет.

— Было бы скверно, если бы мы с грохотом скатились по этой лестнице.

— Не бойтесь этого. Мы возьмем с собой фонарь, чтобы освещать ступени, прежде чем наступать на них.

— Чтобы нас заметили эти люди, не так ли?

— Нет. Там ведь несколько этажей, поэтому свет не будет виден снизу. А спустившись на нижний этаж, мы оставим фонарь и вернемся за ним, лишь когда эти негодяи будут мертвы.

— Тогда я доволен. И все же дело нелегкое. Нам придется ведь проделать все в темноте и без всякого шума. Это трудно.

— Что ж, я не боюсь. Нам надо лишь тщательно обо всем условиться и распределить роли, чтобы каждый знал, что ему делать. Тогда все свершится быстро и спокойно.

— О каких ролях ты говоришь?

— Я думаю, что каждому надо сказать заранее, что ему делать, чтобы мы не мешали друг другу. Разумеется, с этим немецким гяуром придется повозиться двоим.

— Мы с ним справимся, — сказал один из аладжи. — Мы с моим братом берем его на себя.

— Хорошо. Выберем теперь самых сильных среди нас. Нам нужно отрядить на каждого из них по человеку. Не считая аладжи, сильнее всех среди нас миридит. Пусть он возьмет на себя того, кого они называют Оско.

— Нет, — вмешался Баруд эль-Амасат. — Этого Оско возьму на себя я. Он за мной гнался; мне он собирается отомстить, и за это я задушу его своими руками.

— Он тебе собирается отомстить? Почему?

— Потому что я похитил его дочь и продал в рабство. Кому? Вас не касается.

— Конечно, такая шутка понравится не каждому отцу!

— С тех пор он и гонится за мной по пятам.

— А что это за человек? Он похож на серба.

— Он черногорец. Раньше мы были друзьями.

— Стало быть, он тебя оскорбил и ты отомстил ему, украв его дочь?

— Он меня ничем не обидел. Его дочь Сеница была писаной красавицей. Она приглянулась одному господину, и он потребовал отдать ее в жены; она же ему отказала. Тогда он обратился ко мне и предложил мне круглую сумму. Что бы вы сделали на моем месте?

— Деньги того стоят, — усмехнулся Мурад Хабулам.

— Совершенно верно! Я похитил ее, что было легко, ведь она считала меня другом своего отца, а потом передал ее этому господину. Он увез ее с собой в Египет, где ее вскоре снова выкрали.

— Кто же?

— Не угадаете. Тот, кто всем и вся задолжал, — этот негодяй, который зовет себя Кара бен Немей.

— Этот немец?

— Да.

— Да проклянет его Аллах!

— Надеюсь, твое желание исполнится еще сегодня. Эта Сеница любила, собственно говоря, совсем другого человека — сына одного сказочно богатого купца из Стамбула. Его зовут Исла; в Египте он встретился с немцем. Тот отыскал Сеницу, увел ее и передал Исле, который увез ее в Стамбул и сделал своей женой. Хотел бы я знать, как же этот немец выследил ее!

— Опять своим дурным глазом, — сказал Хабулам. — Он все видит, все обнаруживает. А тот, кому ты продал Сеницу и у которого ее снова похитили, не стал мстить?

— Хотел, да ничего из этого не вышло, ведь дьявол хранит немца. Да, этому немцу или кому-то из его спутников позднее даже удалось убить моего друга. И теперь они с Оско гонятся за мной. У старого черногорца, конечно, нет другого, более страстного желания, чем отомстить мне.

— Оно его и погубит!

— Я тоже так думаю и потому беру старика на себя. Миридит же пусть отыщет того, кого они называют Омаром.

До сих пор миридит, скрестив руки на груди, стоял неподвижно и не произнес ни слова. Теперь он шевельнул рукой, словно что-то отстраняя от себя, и спокойно промолвил:

— Мне этот Омар сегодня совсем ничего не сделал.

— Ничего? — изумленно спросил Хабулам. — Ты себе кого-то другого облюбовал? Может быть, того, кого они называют хаджи Халефом? Я принимал тебя за более храброго человека, чем ты сейчас выказываешь себя.

Глаза миридита сверкнули, но он спокойно спросил:

— Ты, значит, думаешь, что мне не хватает мужества?

— Ты выбираешь себе самого маленького среди врагов!

— Кто тебе это сказал? Я, что ли?

— Нет, но это можно предположить.

— Тебе вообще нечего предполагать. Может, ты скажешь, что у меня совсем нет мужества, если я заявлю вам, что не возьму на себя ни одного из этих людей.

Эти слова миридита крайне удивили всех.

— Может, ты хочешь сказать, что не собираешься сражаться с нашими врагами? — вспыльчиво переспросил Хабулам.

— Да, я это имел в виду.

— Ты предаешь нас; надеюсь, что ты пошутил.

— Я сказал это совершенно серьезно.

Возникла пауза, во время которой взгляды всех собравшихся были прикованы к его застывшему лицу. Затем заговорил Баруд эль-Амасат:

— Если ты и впрямь так думаешь, то лучше бы было нам вообще не знаться с тобой. Кто не с нами, тот против нас. Если ты останешься при своем мнении, мы будем считать тебя нашим врагом.

Покачав головой, миридит ответил:

— Я не ваш враг. Вашим планам я не буду мешать, но и помогать вам не стану.

— Сегодня утром ты говорил по-другому.

— С тех пор мое мнение переменилось.

— Так что же, ты уже не считаешь этих людей нашими общими врагами?

— Нет, считаю; ведь они убили моего брата. Но я заключил с ними перемирие.

— Перемирие! Какой ты глупый! И как же увязать это с теми словами, которые ты говорил нам до этого?

— Не думаю, что там есть противоречие.

— Есть, и даже очень большое. Утром ты расстался с нами, твердо намереваясь убить чужеземцев или хотя бы этого Кара бен Немей. Поэтому мы расстроились, когда ты приехал, чтобы сказать нам, что твой план тебе не удался. А сейчас ты даже заявляешь нам, что заключил с ними перемирие. Мы-то думали, что они от тебя улизнули, а ты, судя по твоим теперешним словам, сговорился с ними!

— Разумеется, я с ними побеседовал.

— И, значит, заключил мирный договор?

— Только на какое-то время.

— Чем спокойнее отвечал миридит, тем сильнее волновался Баруд эль-Амасат. Он поднялся со своегоместа, подошел к ослушнику и сказал строгим тоном:

— Это тебе не позволено!

— Почему? Кто против этого возражает?

— Мы, конечно, мы! Ты — наш союзник и не имеешь ни права, ни дозволения делать что-либо без нашего согласия. Твой договор не имеет никакой силы, так как ты заключил его без нас и направлен он против нас. Этим все сказано!

Брови миридита сошлись. Его взгляд сверкал, но он все еще владел собой и ответил так же спокойно, как прежде:

— Так ты считаешь, что можешь указывать мне?

— Разумеется. Мы — союзники, и ни один из нас не вправе делать что-либо, с чем не согласен другой. Поэтому я говорю тебе, что ты поступил очень неразумно и легкомысленно!

— Тысяча чертей! — гневно воскликнул миридит. — Ты отваживаешься командовать мной, ты, которого я вообще не знаю, о котором не знаю даже, кто он такой, откуда он прибыл и в каком месте отправится в преисподнюю? Если ты меня еще раз так оскорбишь, то моя пуля отправит тебя в бездну, где обитает дьявол. Я миридит, сын самого знаменитого и отважного племени арнаутов, и не позволю себя оскорблять. Раз ты смеешь обращаться ко мне с такими словами, ты стоишь на краю могилы. Одно мое движение, и ты слетишь туда!

— Ого! Я тоже вооружен! — ответил Баруд эль-Амасат, положив ладонь на рукоятку своего пистолета.

— Стой! — крикнул старый Мубарек. — Разве друзьям положено истреблять себя во взаимных распрях? Баруд эль-Амасат, хорошо, что ты так ревностно относишься к нашему делу, но не говори оскорбительных слов. Усядься снова! Пусть Миридит честно расскажет мне, как он заключил перемирие с этим человеком.

Баруд недовольно уселся, а миридит заявил:

— Я дал немцу свой чекан.

— Аллах! Это же священный обычай; такое соглашение нельзя нарушить. Надолго он получил твое оружие?

— Пока сам не вернет мне его.

— Все равно что навсегда!

— Если ему это нравится, я ничего не имею против.

— Не хочу тебя упрекать, потому что не знаю причину твоего поступка. С человеком, который стал твоим кровником, обычно не заключают перемирия без веской причины. Значит, ты чем-то обязан этому немцу, да проклянет его Аллах.

— Я обязан ему всем, а именно жизнью. Она была в его руках, но он не отнял ее.

— Расскажи нам, как все произошло!

Миридит поведал им о своем неудачном покушении, изложив дело так достоверно, что мое поведение было выставлено в самом выгодном свете. Он закончил рассказ замечанием:

— Вы видите, что я поступил вовсе не опрометчиво. Благородство сильнее оружия. Прежде я не верил этой пословице; теперь придерживаюсь того же мнения. Мой брат сам виноват в своей смерти. Но все же я взялся мстить за него и так непримиримо повел себя с немцем, что он, спасая свою жизнь, непременно должен был отнять мою. Он этого не сделал. Я был целиком в его руках, и все же он не тронул ни волоска с моей головы. Кровь за кровь, гласит закон мести, но Коран повелевает: пощада за пощаду. Кому мне внимать: Корану пророка или приговору грешных людей? Разве в священных книгах не сказано: благородство ведет на небеса? Немец оказал мне самое большое благодеяние, какое только мог. И если бы в ответ я покусился на его жизнь, то гнев Аллаха навеки пал бы на меня. Поэтому я отдал ему свой чекан. Но если теперь я и не могу поднять руку против него, не думайте, что я стану вашим врагом. Делайте, что хотите! Мешать вам не буду, но не требуйте от меня, чтобы я участвовал в убийстве своего благодетеля.

Он говорил очень серьезно и убедительно. Его слова произвели желанное действие. Какое-то время остальные молча смотрели на него. Они не могли отказать ему в правоте, но все же им очень не понравилось, что миридит хотел пощадить нас.

— Дьявол да пожрет твоего немца с кожей и волосами! — воскликнул наконец старый Мубарек. — Похоже, этому человеку все удается, все идет ему на благо. Я соглашусь, что причина у тебя была и она увлекла твое доброе сердце, но ты не можешь зайти так далеко. Понимаю, если он подарил тебе жизнь, ты боишься теперь отнять его жизнь, но почему ты решил пощадить всех остальных? Им ты ничем не обязан. На него нападут аладжи; ты же набросишься на Омара, и я не вижу причины, по которой ты не желаешь этого делать.

— У меня есть веская причина. Все, что делает немец, он делает не один, а сообща со своими спутниками. Я благодарен не ему одному, а всем остальным. И даже если бы я был обязан лишь ему одному, все же я не могу поднять руку на одного из его спутников, ведь этим я причиню ему боль. Я пришел вам сказать, чтобы вы в этом деле обошлись без меня. Я решил не участвовать и в любом случае останусь верен этому намерению.

— Подумай о последствиях!

— Мне не о чем думать.

— О нет! Тебе разве безразлично, что ты лишишься нашей дружбы?

— Это что, угроза? Тогда лучше бы ты так не говорил. Я дал немцу свой чекан, то есть свое честное слово, и сдержу эту клятву. Кто решил помешать мне, будет иметь дело со мной. Раз вы хотите превратить дружбу во вражду, делайте это во имя Аллаха, но не думайте, что я вас убоюсь. Мне до вас дела нет, но лишь до тех пор, пока вы меня не трогаете. Вот все, что я хотел сказать. Я закончил, а теперь я ухожу.

Он направился к выходу.

— Стой! — крикнул Хабулам. — Будь в своем уме, останься!

— Я в своем уме, но оставаться мне незачем.

— В такую погоду тебе нельзя уходить!

— Что мне сделает дождь!

— Не надо тебе ехать в Сбиганци в сильную грозу!

Он бросил испытующий взгляд в лицо миридиту. Тот понял его и ответил:

— Не беспокойся! Я не замышляю ничего против вас. Если ты боишься, что я тайком проберусь к этим чужеземцам и предупрежу их, ты ошибаешься. Я пройду вдоль деревьев и возьму своего коня, вскочу на него и уеду отсюда. Я уже сказал, что ничего не замышляю против вас, и слово свое не нарушу.

Он нагнулся, чтобы отодвинуть пучки соломы, служившие дверью. Остальные поняли, что его не удержать, поэтому старый Мубарек сказал:

— Если ты и впрямь решил уйти, то поклянись нам бородой пророка, что не переметнешься к чужакам!

Миридит, гневно дернувшись, ответил:

— Требуя это, ты оскорбляешь меня. Я дал вам слово, так верьте же ему. Или ты не привык держать свое слово? И все же я поклянусь, потому что не хочу расставаться с вами в ссоре. Ты доволен теперь?

— Да, но помни, какая кара ждет тебя, если ты вздумаешь нас обмануть! Мы не позволим шутить с собой!

Это было сказано таким тоном, что задело гордость миридита. Он отошел от двери и, подступив к старцу, сказал:

— И это отваживаешься говорить мне ты, ты, все естество которого лживо, как лживы и все поступки? Кто ты такой? Старый Мубарек, святой! Это ли не ложь? Ты был также бусрой, калекой. Это ли не обман? Откуда ты родом и как звучит твое настоящее имя? Никто не знает этого, никто не может это сказать. Ты свалился на наш край как какая-то напасть, как чума, от которой Аллах стремится хранить правоверных. Ты прижился среди ветхих руин, как ядовитое растение. Я сам человек грешный, но с тобой не могу себя сравнивать, и еще меньше я готов терпеть поношения от тебя. Если ты думаешь, что в твоей власти устрашить меня, то, по мне, это удел слабых — трепетать перед тобой. Каждому из нас дано лишь одно слово, и ты свое молвил. Я это слово никогда не произнесу, пока ты меня не принудишь. Но прежде чем произносить его, воспользуюсь-ка лучше другим словом — словом, которое не слышат, но видят и чувствуют. И если ты хочешь знать, как звучит это слово, то взгляни сюда: оно у меня в руке!

Он выхватил нож из-за пояса и замахнулся на Мубарека.

— Аллах! Ты решил меня заколоть? — испуганно крикнул старик.

— Ни сегодня, ни завтра — пока ты сам не принудишь меня. Не забывай об этом! А теперь спокойной ночи!

Он снова сунул нож за пояс, отодвинул связки соломы и выполз наружу. Хабулам подал знак, и за ним осторожно последовал Хумун, слуга. Вернувшись вскоре, он доложил, что миридит и впрямь уехал.

— Аллах отнял у него разум! — проворчал Баруд эль-Амасат. — Теперь на него нельзя рассчитывать.

— Нет, теперь уже нет, — согласился Мубарек. — Но он не зря мне угрожал. Я постараюсь, чтобы он нам больше не навредил.

— Ты хочешь его убить? — спросил Манах эль-Барша.

— Я сам пока не знаю, что сделаю. Но вот вам лишний тому урок, что этого немца с его спутниками надо прикончить. Теперь спрашивается, кто из оставшихся убьет Омара.

— Я возьму его на себя, — сказал Хумун, слуга.

— Хорошо! Остается лишь маленький хаджи. Жаль, что я не могу помочь вам, потому что ранен.

— Тогда отдайте его в мои руки, — сказал Манах эль-Барша. — Мне будет приятно лишить его жизни. Он мал и кажется слабым, но недооценивать его нельзя. У этого карлика — мужество пантеры; он ловок, как ястреб. К тому же мы слышали, он еще и наделен немалой силой. Не думайте, что мне недостает мужества, раз я выбрал себе в противники его. Что касается времени, когда мы возьмемся за дело, то я предлагаю не назначать определенный час. Время от времени мы будем подслушивать, что они делают. Как только заметим, что они улеглись, то приступим к нашей затее.

— Я тоже так думаю, — заявил Хабулам. — Мне нужно подготовиться, поэтому я удалюсь. Хумун пойдет, конечно, со мной; я его буду иногда присылать, чтобы спросить, не пора ли браться за дело.

Он поднялся со своего сиденья.

— Подожди еще минутку! — попросил Мубарек. — Я хотел тебя спросить еще кое о чем, не особенно важном.

Теперь и мне надо было удалиться. Быть может, после ухода хозяина я не сумею даже выбраться из стога. Можно предположить, что остальные будут сидеть молча, и тогда они услышат зашуршавшую подо мной солому. Пока же они говорили так громко, что никто и не услышал бы шорох, вызванный моим медленным, осторожным отступлением. Мне оно удалось. Но как теперь попасть в башню? Здесь было недалеко, но ведь мне не на что было опереться. Внезапно открылась дверь и высунулась голова Оско; он выглядывал на улицу каждые две-три минуты. Он заметил меня и поспешил на помощь; взяв на закорки, он отнес меня в башню. Там, прямо перед дверью, я снова уселся на ковер. Дверь я приоткрыл так, чтобы можно было заглянуть снаружи.

— Зачем это? — спросил Омар. — Ведь там идет дождь.

— Не такой сильный. Непогода бушует с другой стороны дома. Зато хозяин теперь заглянет и убедится, что мы все в сборе. Яник, конечно, пусть встанет так, чтобы он его не заметил.

Слуга занял место за дверью, а я рассказал все, что видел и слышал. Говоря это, я остерегался выдать мимикой и жестами, что мы беседуем о таком важном деле. Если бы Хабулам и Хумун заглянули сюда и увидели, как я что-то говорю, то решили бы, что мы болтаем о совершенно безобидных пустяках.

Мой рассказ был очень долгим, поэтому, закончив его, я подумал, что Мурад Хабулам уже вернулся в замок, и велел снова закрыть дверь.

Из моих слушателей больше всего разозлился Халеф.

— Господин, — сказал он, — я отыщу этих плутов внутри стога и всажу каждому в голову по пуле. А потом мы спокойно продолжим путь, отделавшись от них.

— Ты хочешь стать убийцей?

— Убийцей? Что ты выдумываешь! Эти негодяи — звери хищные. Когда я убиваю вонючего шакала или гиену, меня никто не упрекает в этом, вот так же я могу прикончить этих скотов и моя совесть будет чиста.

— Мы им не судьи!

— Ого! Они посягают на нашу жизнь. Мы вынуждены защищаться от них.

— Это, конечно, верно; но мы можем сорвать их планы, вовсе не убивая их.

— Тогда нам от них не избавиться; они и дальше будут нас преследовать.

— Если мы по-прежнему будем настороже, они нам ничего не сделают.

— Мы что же, все время должны думать об этих негодяях? Разве наше путешествие приносит нам радость? Мы мчимся по этой стране, как муравьи, выбравшиеся на дорогу и ожидающие в любую минуту, что их раздавят. Благодарю за такое удовольствие! Таких шакалов в обличье человека надо пристреливать везде и всегда.

— Я хорошо понимаю, в каком положении мы находимся, — возразил я. — Если мы доставим их к судье, нас втихомолку высмеют. Если примемся сами вершить суд, то нарушим и заповеди моей веры, и людские законы. Мы не станем этого делать, а лучше попробуем защититься от них, не совершая преступления.

— Тут же вообще нет никакого преступления!

— В моих глазах есть. Если я могу защититься от врага как-то иначе, то преступно убивать его. Хитростью часто можно достичь того же, что и силой.

— С чего ты хочешь начать?

— Я позволю им подняться на башню и позабочусь о том, чтобы они уже не могли спуститься оттуда.

— Конечно, мысль неплохая. Но раз они поднимутся наверх, они легко могут спуститься на землю тем же путем.

— Даже если мы уберем лестницу, пока они находятся наверху?

— Гм! Тогда они проникнут внутрь башни и спустятся по этим каменным ступеням.

— Если они так сделают, то выдадут свои преступные замыслы. А кроме того, мы же можем перегородить им путь. Нам нужны лишь молоток и длинные гвозди, чтобы накрепко прибить крышку люка.

Яник вызвался принести все, что нужно, и еще большую железную скобу в придачу.

— Хорошо, — продолжил я, — скоба лучше всего подойдет. Мы закрепим крышку над верхним проемом лестницы так, чтобы ее не могли открыть снаружи. Тогда эти люди не сумеют спуститься ни по каменной лестнице, ни по приставной лестнице, которую мы унесем, и им придется остаться наверху до рассвета. Это немного остудит их пыл.

— Сиди, — сказал Халеф, — твой план примиряет меня с твоим добродушием. Это и впрямь хорошенькая мысль — заставить этих плутов простоять всю ночь наверху. Усесться там они не могут, потому что со всех сторон хлещет дождь: там, на полу, наверняка много воды. Эта верхняя площадка напоминает фонарь, в который не вставлено стекло. Она служила только, чтобы осматривать окрестность, поэтому там негде укрыться от дождя. И поскольку дверь, которая ведет на балкон, замурована, а крышка люка будет прикрыта так, что не просочится вода, значит, дождевая вода не будет стекать оттуда.

— О нет! — вмешался Яник. — Там есть небольшое отверстие, и сквозь него вода стекает по стене.

— Мы можем его заткнуть?

— Запросто. Там хватает ветоши.

— Великолепно! Тогда мы наглухо заткнем его. Пусть эти убийцы постоят в воде и подхватят подагру, ревматизм, отложение солей и любые простуды, какие только есть. Мне хотелось бы, чтобы они стояли по плечи в воде и…

Он подпрыгнул и быстро зашагал взад и вперед. Его осенила какая-то мысль. Потом он остановился перед слугой, положил ему руку на плечо и сказал.

— Яник, ты самый хороший, самый верный друг. Ты мил мне, но будешь милее во сто раз, если у тебя есть то, что мне нужно.

— А что тебе нужно? — спросил Яник.

— Мне нужен один предмет, которого у вас здесь наверняка нет. Ведь, правда же, у вас нет никакого пожарного насоса?

— Большого насоса нет, зато есть садовый опрыскиватель на двух колесах.

— Ах ты! Человек! Друг! Брат! Какой же ты отличный парень! Я и не надеялся, что у вас есть хоть что-то подобное.

— В прошлом году господин привез эту штуку из Ускюба, потому что у него то и дело горели стога. Насос всегда стоит наготове в саду.

— Сколько воды он вмещает?

— Побольше, чем любая крупная ванна.

— Хорошо, только что проку нам в этой отличной штуке, если у нас нет самого главного?

— Что ты имеешь в виду?

— Шланг. Нужен шланг как можно длиннее. Пожалуй, у вас такого нет.

Маленький хаджи был совершенно увлечен своей идеей. Он так настойчиво задавал вопросы, будто предвкушал неземное блаженство.

— Нет, шланг у нас есть; им пользуются при тушении пожаров. Спрашивается только, какой длины нужен шланг,

— Длинный, такой, чтобы дотянулся до зубцов башни.

— Он как раз такой длины; пожалуй, даже еще длиннее.

— Послушай, друг, мне надо тебя обнять! Припади же к моему сердцу, о ты, радость моего бытия, блаженство моей жизни, счастье моих дней! Итак, насос есть, шланг тоже. Восхитительно! Шланг именно такой длины, какой мне и нужно! Кто бы думал, что в Килиссели можно его найти!

— Ну это нетрудно понять. Без шланга нам не пригодился бы насос, ведь воду приходится перекачивать на большое расстояние.

— Наверняка из пруда, что за воротами?

— Нет, это слишком далеко. Прямо за башней, возле стены, есть огромная лужа; там всегда полно воды. Там и стоит насос, а шланг от него тянем туда, где горит.

— Лужа, где можно поставить насос! Она глубокая? Большая? Много воды в ней?

— Смотря, для чего тебе вода; но, наверное, для того, что ты задумал, хватит.

— Ты так считаешь? Вот это здорово! Твои слова подобны каплям росы, выпавшим на луг, истомленный жаром. Твоя речь дороже сотни пиастров, и если бы я стал миллионером, ты получил бы целую тысячу монет. Так ты не знаешь, для чего нужна вода?

— Нет.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Храни, Аллах, твой ум, подобный рассохшейся бочке. Заметь, мой сиди сразу понял, что я замышляю. Не так ли, господин?

Поскольку вопрос был адресован мне, я кивнул.

— И что ты на это скажешь?

Его глаза светились от радости. Мысль о злой шутке, которую можно сыграть с нашими врагами, наполнила его восторгом. Поэтому он был порядком обескуражен, когда я ответил ему серьезным тоном:

— Это все баловство, только и всего.

— Сиди, ты не можешь так говорить. Негодяи поднимутся на башню, чтобы убить нас. Ты решил сделать все, чтобы они не спустились оттуда и провели всю ночь наверху. Хорошо, тогда я добавлю кое-что от себя, чтобы им там было не слишком уютно. С помощью насоса мы зальем всю верхнюю площадку башни водой. Конечно, площадка открытая, но ведь она огорожена стеной, доходящей человеку до груди; так что, им придется стоять по грудь в воде. Или ты сочувствуешь им? А вдруг тебя огорчает, что убийцы могут простудиться или у них слегка заболят зубы?

— Нет, нет. Им полагается провести эту ночь в исключительных неудобствах, но твой план я не одобряю.

— Их нужно наказать!

— Верно. Но ты можешь навредить нам.

— Нет, сиди. Мы примем все меры, чтобы никто не заметил, что мы приготовили. Что вы на это скажете, Оско, Омар?

Оба согласились с Хаджи. Все трое принялись осаждать меня, пока я, наконец, скрепя сердце не вымолвил «да».

Яник вышел и через какое-то время вернулся с веревкой и шлангом, смотанным в кольцо. Затем все поднялись вверх по ступеням; вскоре сквозь шум дождя, барабанившего по ставням, я услышал громкие удары молотка. Яник принес в кармане скобу с молотком, и теперь, привязав шланг, они заколотили лестничный проем так, что уже никто не мог проникнуть в башню сверху.

Когда они вернулись, Халеф с огромным удовольствием произнес:

— Вот как хорошо мы все сделали, сиди. Ты бы сам лучше не сделал.

— Ладно, как же вы закрепили шланг?

— Он свешивается с башни, а конец его привинчен к насосу.

— Они заметят его, когда приставят лестницу.

— Яник говорит, что лестницу непременно приставят с другой стороны, где им не мешают никакие деревья. Мундштук шланга расположили так, что вода будет бесшумно стекать по стене, затопляя площадку. В темноте они замучаются искать его. Ставни во всех комнатах закрыты; теперь уж мне хочется, чтобы наши купальщики пришли поскорее.

— Ждать придется еще долго, ведь Хабулам обещал прислать нам хороший ужин.

— Мне сходить за ужином? — спросил Яник.

— Да, сделай милость. Чем скорее мы поедим, тем меньше придется ждать их появления. Только притворись, что впрямь поел пирога и у тебя болит живот. Еще постарайся переговорить с Анкой! Быть может, она что-нибудь скажет.

Он ушел, и мы молча стали ждать его возвращения, потому что обсуждать пока было нечего. Халеф расположился на подстилке, усевшись на корточках и время от времени испуская непонятные крики. Его мысли были заняты исключительно нашими врагами.

Яник вернулся не один. Он не мог унести весь наш ужин, и поэтому его вызвался провожать Хумун. Конечно, тот не стал заходить вместе с Яником, а остался снаружи, подождав, пока у него не возьмут ношу, и затем стремительно удалился.

Еда была отменной. Мы получили изрядную миску ухи — даже в Праге или Вене вам не поставят на стол более вкусного супа. Правда, ложек не было, но нам выдали чашки, которыми мы черпали суп и подносили его ко рту. Затем последовал огромный каплун, запеченный в тесте и фаршированный мукой, инжиром и толчеными орехами. После этого нас ожидала жареная козлятина; она оказалась не столь плоха, хотя многие относятся к этому мясу с необоснованным предубеждением. Кроме того, был подан жирный плов с изюмом и миндалем, размягченным на пару. Десерт составили фрукты и сладости, до которых мы не дотронулись. Из остального многое тоже осталось несъеденным. Мы вообще бы ни к чему не прикоснулись, но Анка просила передать нам, что мы можем ужинать не тревожась, поскольку все блюда готовила она одна и все это время на кухню не заходил ни один человек.

— Твой господин у себя в комнате? — спросил я Яника.

— Да. Он сидит, курит и смотрит в одну точку перед собой. Он велел мне войти и спросил, на что я жалуюсь. Я скорчил ужасную физиономию. Я ответил ему, что съел айву, которая, наверное, была неспелой, и вот теперь у меня сильно разболелся живот.

— Очень умно с твоей стороны. Сейчас он, наверное, думает, что ты даже и не подозреваешь его в отравительстве, и поэтому не будет перед тобой притворяться.

— Это верно. Притворяться он не стал. Он откровенно злился на вас; ему хотелось знать все, что вы говорите и делаете. Я рассказал, что у тебя болит нога и ты не можешь ходить. Вы так устали, что скоро отправитесь на покой. Тогда он велел мне сразу после ужина приготовить вам постель. После этого мне надо немедленно идти спать. Чем скорее вы уляжетесь, тем раньше проснетесь, добавил он, и мне надо успеть выспаться, чтобы прислуживать вам с утра.

— Очень умно с его стороны! Где ты обычно спишь?

— Вместе с Хумуном и другими слугами!

— Скверно! Тебе не уйти незамеченным, а ты нам нужен.

— О, по этому поводу, эфенди, не беспокойся. Сегодня никто не хотел спать со мной в одной комнате, тогда Хумун по приказу господина отвел мне уголок под крышей. Если ты так хочешь, я сделаю вид, будто ложусь спать, а сам проберусь к вам в башню. Вы уже закроетесь, но я постучу.

— Только не как обычно, а то случайно может постучаться и кто-то другой. Стукни по этому ставню, что открывается сюда, причем сперва стукни раз, потом — два, а напоследок — три. Тогда мы поймем, что ты здесь, и откроем дверь. Сообщи этот сигнал Анке. Ведь неизвестно, что случится у Хабулама в твое отсутствие. Пусть она следит за всем и в случае чего сообщит нам новости.

Яник убрал посуду и принес нам несколько одеял. Когда он снова ушел, мы погасили свет. Хотя ставни и дверь были закрыты, там имелось столько щелей, что снаружи легко было заметить: света у нас нет.

Вернулся Яник примерно через два часа. Он подал условный знак, и мы впустили его.

— Я пришел так поздно, — шепнул он, — потому что решил подслушать, чем занимается Хабулам. Все его люди легли спать; потом он вместе с Хумуном прокрался к стогу. Оба только что заползли внутрь.

— Теперь мы узнаем, на что годимся. Они думают, что мы спим, и скоро полезут на башню.

— Что ж, посмотрим, — сказал Халеф и, сопровождаемый остальными, побежал наверх.

Дождь все еще шел; он барабанил так громко, что заглушал шум шагов снаружи.

Я сидел в нижней комнате в полном одиночестве и ждал. Через некоторое время ко мне спустились четверо моих товарищей, и Халеф доложил:

— Сиди, они наверху. Только что поднялся последний, всего их семеро.

— В стогу их было девять. Миридит уехал. Мубарек остался из-за своей раны.

— Так оно и есть. Теперь мы немедленно убираем лестницу и несем насос.

— Накройтесь одеялами, а не то промокнете до нитки.

Они поспешно взяли одеяла, отодвинули засов и вышли

на улицу. Я выпрямился, опираясь о стену, и откинул ставень. Снаружи было темно; но сквозь этот мрак и дождь я разглядел вскоре четырех человек, что-то делавших неподалеку от ставня. Потом я услышал, как равномерно заскрипел рычаг насоса. Они привинтили шланг и изо всех сил стали качать воду наверх. Лужа раскинулась прямо под моим окном. Время от времени Халеф что-то тихо командовал. Несмотря на ливень, маленький хаджи явно чувствовал себя в своей тарелке.

Вверху все оставалось спокойно. Похоже, с насосом получилось удачно. Мошенники, наверное, не могли понять, почему вода стала прибывать, но обнаружить свое присутствие побоялись. Изо всех сил они пытались открыть люк, ведущий внутрь башни. А ведь Хабулам говорил, что захватит с собой сверло. Возможно, им удалось выдернуть скобу. Тогда они двинутся вниз; я уже приготовился встретить их револьвером. Однако сколько я ни прислушивался, я не мог уловить никакого шороха, доносившегося с лестницы. Значит, Халеф хорошо закрепил крышку.

Так прошло, наверное, более часа. И вот все четверо вернулись ко мне.

— Мы готовы, сиди! — радостно заявил Халеф. — Насос качали что было мочи. Промокли до костей! Разрешишь нам зажечь лампу?

— Да, так даже лучше; свет у нас есть.

Он зажег лампу и налил туда масло. Потом мои спутники поднялись наверх, в комнату, над которой стояли наши враги, коченея в воде. Они открыли ставень, и я услышал голос Халефа:

— Аллах приветствует вас, мои господа! Дневная жара вам так надоела, что вы решили подышать свежим воздухом? Как вам нравится великолепный вид, что открывается с верхней площадки? Наш эфенди интересуется, не прислать ли вам свою подзорную трубу, чтобы было легче разглядывать струи дождя.

Я внимательно вслушивался, но так и не услышал ответа. Высмеянные заговорщики, казалось, вели себя тихо.

— А почему вы вздумали купаться в ночные часы да еще там, наверху? — продолжал Халеф. — Таков ваш местный обычай? Мне было бы очень неприятно, если бы вода оказалась не слишком теплой. Но мы не хотим подглядывать за вами в купальне, поэтому вежливо удаляемся. Надеюсь, до рассвета вы управитесь; потом же позвольте мне, вашему покорнейшему слуге, справиться о вашем самочувствии, благородные господа.

Спустившись вместе с остальными, Халеф промолвил, смеясь:

— Сиди, они угодили в отличную ловушку; они не отваживаются даже слово сказать. Мне показалось, что я слышу, как они клацают зубами. А сейчас мы могли бы неплохо выспаться; никто нам больше не помешает.

— Да, спите спокойно, — сказал Яник. — Вас утомила поездка; я же пока еще бодр. Я покараулю вас и, в случае чего, мигом разбужу. Но вам нечего бояться. Они не сумеют спуститься. Самое страшное для нас, что вода может просочиться сквозь потолок и хлынуть сюда. Но все равно это не опасно.

Он был прав. И поскольку мы могли на него положиться, мы спокойно улеглись.

Глава 7 НАВОДНЕНИЕ

Мне не хотелось спать, хотя я устал и мне нужен был отдых. Я слышал легкое хихиканье хаджи, который радовался удачной проделке и потому не мог успокоиться; я улавливал монотонный, непрекращающийся шум дождя, который, наконец, убаюкал меня. Вскоре меня разбудил громкий стук; в дверь стучали так, как я учил Яника. Я выпрямился; видимо, это была Анка, которая хотела нам что- то сообщить.

Яник открыл; моя догадка подтвердилась: в комнату вошла девушка. Халеф, Оско и Омар, конечно, тоже сразу проснулись.

— Простите, что я мешаю, эфенди, — сказала наша милая союзница. — Я принесла новости. Яник рассказывал мне о вашем плане; вы хотели, чтобы эти люди постояли подольше в воде. Как ваш план, сбылся?

— Да, они все еще наверху.

— А я думаю, что они давно убежали оттуда.

— Ах! Как же им удалось спуститься?

— Я не знаю, но уверена, что они укрылись сейчас в замке.

— Это, конечно, удивительно. Рассказывай!

— Яник просил меня быть повнимательнее. Хабулам заранее отослал меня отдыхать, но я не спала, а выглядывала в окно. Я видела, как мой господин вместе с Хумуном прокрался в сад. Чтобы услышать, когда он вернется, я спустилась на первый этаж и улеглась за дверью той комнаты, которую ему пришлось бы миновать; дверь я оставила слегка приоткрытой. Как я ни силилась не спать, я задремала. Не знаю, сколько времени прошло; я пробудилась от шума. Двое мужчин пришли из сада; они миновали дверь, за которой я спала. Один из них что-то говорил; по голосу я узнала Хабулама. Он ругался так, как я еще ни разу не слышала от него. По звукам, донесшимся до меня, я поняла, что на кухне кто-то развел огонь и принес ему одежду. Я думаю, что он разговаривал с Хумуном. Вскоре на кухне раздался сильный шум. Я услышала разгневанные голоса, громкий хруст и треск сгорающих дров. Я не знаю, что там затевают; я поспешила рассказать вам, что видела.

— Ты очень хорошо сделала. Каким-то образом эти люди улизнули. Халеф, куда ты убрал лестницу?

— Мы никуда ее не уносили, мы положили ее на землю. Не могли же гости нашей купальни спрыгнуть оттуда, чтобы поставить лестницу!

— Верно, не могли, но кто-то из них спустился по шлангу и снова приставил лестницу к стене.

— Боже упаси! Давайте сразу посмотрим!

Он поспешил на улицу. Омар и Оско последовали за ним. Когда через несколько минут они вернулись, Халеф сделал сердитое лицо и сказал:

— Да, сиди, они убежали. Я поднимался наверх.

— Значит, лестница приставлена к башне?

— Увы! С той стороны внизу лежит шланг.

— Все так, как я и предполагал. Они заметили привязанный шланг. Несколько человек спустились по нему наземь, затем его отвязали и сбросили вниз. Лестницу приставили к стене. По ней спустились все остальные. Они направились на кухню, чтобы согреться и высушить промокшую одежду.

— По мне, пусть бы они сидели в аду; там бы они высохли гораздо быстрее, чем на кухне! — сказал Халеф. — Что будем делать, эфенди?

— Гм! Надо подумать. Я полагаю, что мы…

Меня прервали. Мы не заперли дверь, и она была чуть приоткрыта, так что свет лампы падал наружу. Внезапно дверь широко распахнулась; послышался голос Хабулама:

— Анка, чертово отродье! Кто тебе разрешил сюда прийти?

Девушка сжалась от ужаса.

— Тотчас выходи! — приказал человека, стоявший снаружи. — Ах, и Яник, собака, тоже там! Так вы пробрались в сад! Выходите! Плеть вас научит послушанию.

— Мурад Хабулам, — ответил я, — ты не соизволишь зайти сюда?

— Благодарю! Я не хочу, чтобы твой дурной глаз навел на меня порчу. Если бы я знал, как ты умеешь соблазнять слуг, мой дом остался бы для тебя закрыт.

— Об этом мы поговорим подробнее. Только заходи!

— Как бы не так! Отошли мне мою дворню! Нечего здесь делать этому коварному отродью!

— Возьми их себе!

Он не ответил, но я услышал тихие голоса. Значит, он был не один.

— Если он не зайдет, я его приведу, — сказал Халеф и направился к полуоткрытой двери.

Я услышал щелчок курка; чей-то голос приказал:

— Назад, собака, иначе я застрелю тебя!

Халеф захлопнул дверь.

— Ты слышал это, сиди? — спросил он, скорее изумленный, чем испуганный.

— Да, — ответил я. — Это голос Баруда эль-Амасата.

— Я тоже так думаю. У стога стояли двое мужчин и целились в меня из ружья. Врасплох напасть им не удалось, теперь попробуют взять нас штурмом.

— Я сомневаюсь в этом. Они не рискуют стрелять в нас; это было бы слишком откровенным нападением. Если бы они что-то замышляли всерьез, то не угрожали бы, а стреляли без предупреждения.

— Ты так думаешь? Почему же там стоят те двое?

— Догадываюсь. Их дружки хотят дать тягу. Они хватились Яника и Анки, и тогда у них зародились подозрения. Они принялись их искать и нашли у нас. Теперь эти негодяи понимают, что им лучше всего бежать отсюда, а чтобы мы не могли им помешать, эти двое угрожают нам, пока остальные спешно готовятся к отъезду.

— Я согласен с тобой, эфенди, но почему мы будем спокойно это терпеть?

Я взял штуцер, встал и, держась за стену, подошел к ставню, что был рядом с дверью. Омар погасил лампу; теперь меня было не видно снаружи. Я тихо открыл ставень и выглянул. Дождь прекратился; начинало светать. В нескольких шагах от башни виднелись две фигуры. Один из стоявших упирался в землю прикладом ружья; другой, держа оружие в правой руке, поднял его прямо вверх. Похоже, что оба о чем-то живо разговаривали друг с другом.

Я мог положить штуцер на подоконник и спокойно прицелиться даже в такой темноте. Я целился в ствол поднятого вверх ружья; наконец, я нажал на спуск. Почти одновременно с выстрелом кто-то вскрикнул от боли. Пуля попала точно в цель; ствол дернулся и ударил мужчину в лицо; оружие даже выпало у него из рук.

— О беда, о коварство! — крикнул он.

Я узнал его по голосу — это был Баруд эль-Амасат.

— Бежим, бежим! — воскликнул Манах. — Этот выстрел разбудит всех обитателей замка.

Он поднял упавшее ружье, схватил напарника за руку и потащил его за собой. В следующее мгновение они исчезли.

Из слов Манаха можно было понять, что они вовсе не намеревались стрелять. Им очень хотелось, чтобы слуги Хабулама не обнаружили их присутствие.

Теперь я обратился к своим спутникам:

— Возьмите оружие и спешите в конюшню! Видимо, эти люди захотят увести наших лошадей.

Все опрометью бросились к двери. Я снова уселся напротив нее, держа штуцер в руках и готовясь ко всему.

Вместе с остальными ушла и Анка. Через некоторое время она вернулась с Яником и Омаром; последний сказал мне, что Оско и Халеф остались в конюшне стеречь лошадей. Похоже, никто на них не зарился; вообще они не заметили на улице ни единого человека. Это меня успокоило.

Сейчас первым делом надо было узнать, возле каких деревьев наши враги оставляли своих лошадей; однако ни Анка, ни Яник не знали этого.

— Я уверен, что Хумун это знает, — добавил юноша, — но он не скажет тебе.

— У меня есть хорошее средство, — возразил я, — клещи, с помощью которых я вытащу из него все что угодно.

— Тогда ты способен на большее, чем кто-либо еще. Хумун никогда не выдаст ни своего хозяина, ни его сообщников.

— Посмотри и убедись, как он будет со мной откровенен. Ты хорошо знаешь Африта, портного?

— Нет. Правда, я знаю, что на самом деле его имя — Суэф, но более подробно я не могу рассказать о нем. Он часто бывает у Мурада Хабулама, и я подозреваю, что обсуждает с ним отнюдь не честные дела. Поэтому я всегда сторонился его. С такими людьми лучше не якшаться. Мне бы очень хотелось уехать отсюда, и я был бы рад проводить тебя до Вейчи. Если у тебя есть дела в Каранорман-хане или поблизости, я мог бы тебе, наверное, помочь.

— Я ищу там одного крупного преступника, и он, вероятно, друг и сообщник Хабулама.

— Как? Мой господин дружит с такими людьми?

— Да. Люди, которые были у него сегодня, тоже разбойники и убийцы, которые покушаются на нашу жизнь. А каков господин, ты сам убедился, ведь он же хотел нас отравить.

— Это верно. Я не останусь здесь, эфенди. Я уйду из этого дома, пусть даже долго буду мыкаться без денег и работы. Пусть мы отсрочим наше счастье, но лучше уж подождем, чем останемся в услуженье у такого хозяина.

— Нет, что касается денег, то тебе причитается жалованье от меня, да и Анке тоже. Вы ведь спасли нам жизнь. Не будь вас, нас уже не было бы в живых. Так что, вы вправе требовать с нас плату, соразмерную вашим деяниям и нашим возможностям.

— Это верно, — раздался голос в дверях. — Мы не хотим, чтобы нас поминали как людей неблагодарных, сиди.

Это сказал Халеф. Он вернулся из конюшни и услышал окончание нашего разговора. Он продолжал:

— Мы, к сожалению, небогаты, но помочь вашему счастью, наверное, сумеем. Если вы откажетесь от своего места из-за нас, нам надо позаботиться, чтобы вам не нужно было снова идти в услужение. Итак, как подобает достоинству моей души, я спрашиваю тебя, Яник, согласен ли ты взять Анку в жены.

— Конечно! — Яник засмеялся от радости.

— А когда?

— Как можно скорее!

— А ты, цветок Килиссели и спасительница нашей жизни, скажи, станет ли батрак Яник твоим мужем, которому ты обязана повиноваться всегда, доколе он остается в своем уме и не требует от тебя никаких глупостей?

— Хорошо, пусть он станет моим мужем, — зардевшись, промолвила девушка.

— Ладно, да снизойдет на вас благословение, таящееся в этом кошеле счастья и благодарности. Я прославленный казначей нашей компании. Прежде эти деньги приносили беды, но мы вознамерились превратить их в монету счастья, и вот теперь у нас появился повод добиться этого.

Он извлек свой продолговатый кошелек, в котором хранились деньги, добытые нами во время сражения при Дерекулибе, и открыл его.

— Ты позволишь, сиди? — спросил он меня.

— С удовольствием! — Я кивнул, заинтригованный тем, сколько он даст обоим.

— Подставьте ваши ладони, дабы в них пролился дождь счастья.

Яник не медлил. Он протянул хаджи ладони, прижав их друг к дружке. Увидев это, Анка сделала то же самое. В их ладони могло уместиться довольно много денег. Халеф запустил руку в кошелек и принялся отсчитывать монеты. Он поочередно бросал золотые монеты в ладони Анки и Яника, перечисляя:

— Бир, ики, эч, дерт, беш, алти, еди, секиз, докуз, он…

Он отсчитывал золотые турецкие фунты; каждый из них

шел за сто пиастров, то есть оба получили по тысяче пиастров — значительную сумму для этих людей. Затем он спросил обрадованную и изумленную молодую пару:

— Вы знаете, что такое лаж^[21]?

— Нет, — ответил Яник.

— Это разница между ценой золота и серебра. Сейчас она равна восьми на сто. Если вы вздумаете обменять эту монету, то за сто пиастров золотом получите сто восемь пиастров серебром. Если вы учтете это, то каждый из вас выиграет на разнице курсов еще по восемьдесят пиастров.

Это разъяснение было вполне уместным. Сто шестьдесят пиастров были для нашей пары нешуточной суммой. Но молодые слушали его слова вполуха. Все их мысли и чувства выражались в их сиявших от радости взглядах, прикованных к этим монетам.

— Господин, — сказал наконец Яник, — ты шутишь над нами?

— Я говорю совершенно серьезно, — ответил Халеф.

— Но такого же не бывает! Тысяча пиастров мне и тысяча пиастров Анке — кто в это поверит?

— Все, что у вас в руках, — ваше, а что у меня в руках — мое. Делайте со своим хозяйством то же, что я со своими деньгами. Смотрите!

Он свернул свой кошель и, усмехнувшись, сунул его в карман. Они не решались последовать его призыву.

— Эти деньги — чистое золото! — воскликнула Анка. — Скажи нам еще раз, что они наши, иначе я не поверю в это.

— Ох, да мне все равно, верите вы или не верите. Главное в том, чтобы вы их спрятали, а позднее женились. Яник ведь такой торопливый человек, что и здесь ему не к лицу медлить.

— Нет, мне надо спросить сперва эфенди. Это такая большая сумма! Нам не нужно столько, у нас же есть свои сбережения. Что вы себе оставите, коли раздали нам целое состояние?

— Не беспокойся за нас, — сказал маленький хаджи и улыбнулся. — Мы знаем, каково жить без денег. Мы мчимся по тропе гостеприимства. И даже главные наши враги обязаны платить нам дань. Или вы думаете, что мы удостоили вашего хозяина, Мурада Хабулама, хоть единым пиастром за то, что мы у него трапезничали? Это нам не придет даже в голову. Надеюсь, мой сиди позволит отплатить ему иной монетой, рожденной не ударами чекана, но совсем другими ударами. Вы видите, что нам не нужны деньги. Поэтому берите эти несколько золотых, не думая, что мы будем бедствовать, — тем более что с недавних пор мы завели похвальную привычку облегчать карманы мошенников, попавших к нам в руки, отбирая у них все, что они награбили, чтобы раздать честным людям. Надеюсь, скоро нам снова попадутся несколько подобных плутов! Тогда мы вновь успокоимся, как птицы, налетевшие на рисовое поле, и восхвалим Аллаха за доброту, с которой он правит империей падишаха.

Чтобы прекратить благодарные излияния счастливых молодых людей, я приказал Халефу и Янику собрать наши вещи, направиться в конюшню и оседлать лошадей.

— Ты собираешься уезжать, эфенди? — смущенно спросил Яник.

— Да, но не сейчас. Мне хотелось лишь, чтобы лошади были готовы на всякий случай. Тебя и Анку мы возьмем с собой.

— Мурад Хабулам не позволит!

— Я позабочусь, чтобы позволил.

— Тогда мы будем вдвойне благодарны тебе. Ты прибыл сюда, будто ты…

— Тихо! Я знаю, что ты хочешь сказать, знаю, что ты хороший, благодарный человек; так что, этим пока и ограничимся.

Они отправились в конюшню, а я уселся в коляску, в которой возили жену Хабулама. Меня повез вслед за ними Омар.

Предрассветные сумерки рассеивались. Светало. Уже немного развиднелось. Дождь прекратился; по тому, как выглядело небо, следовало ожидать хорошей погоды.

Чтобы попасть в конюшню, надо было миновать открытую постройку, напоминавшую сарай. Ее крышу поддерживали задняя стена и расположенные впереди деревянные колонны; все, что находилось внутри постройки, было хорошо видно. Я заметил повозку — вовсе не ту тяжелую телегу, что зовется арбой (в нее запрягают обычно волов), а легкую, удобную повозку, которую в здешних краях называют «кочу» или «хинтоф». По соседству на стене висела турецкая упряжь, которая, конечно, столь же напоминала немецкую упряжь, как курчавая шевелюра жирного негра, стерегущего гарем, напоминает модную прическу французского балетмейстера. И повозка и упряжь были мне кстати; к тому же в конюшне, среди других лошадей, стоял молодой, резвый конь, которому эта упряжь как будто подходила точь-в-точь. Я осмотрел стойло и седла лошадей и распорядился доставить меня к Хабуламу.

— Нам идти с вами, Анке и мне? — спросил слуга.

— Да.

— Как бы плохо не вышло!

— Не волнуйтесь. Встаньте за мной и не покидайте это место без моего дозволения.

Выйдя из конюшни, мы заметили стоявшего неподалеку парня, который, казалось, наблюдал за нами.

— Кто это? — спросил я Яника.

— Один из слуг; наверное, он сторожил лошадей ваших врагов. Спросить его, где их привязывали?

— Он, пожалуй, не скажет мне.

— Наверняка нет.

— Тогда лучше я поберегу слова, ведь Хумун мне все точно объяснит.

Когда мы достигли прихожей, я увидел Хумуна, стоявшего у стены. Он расположился так, чтобы держать в поле зрения конюшню. Так что он внимательно посматривал за нами.

— Что вам здесь нужно? — заорал он.

— Я хочу поговорить с Myрадом Хабуламом, твоим господином, — ответил я.

Боясь моего дурного глаза, он остерегался смотреть прямо на меня и расставил пальцы так, чтобы уберечься от порчи.

— Ничего не выйдет, — заявил он.

— Почему не выйдет?

— Потому что он спит.

— Тогда разбуди его.

— Нельзя.

— Но я так хочу!

— Твои желания меня не касаются.

— Так я приказываю тебе! — энергично сказал я.

— Ты мне не можешь ничего приказывать.

— Халеф, плеть!

Едва эти слова выпорхнули из моих уст, как плеть из кожи бегемота с громким щелчком опустилась на спину нашего врага. От одного удара он скрючился до земли. Халеф же крикнул:

— Кто тебе не может приказывать, ты, грубиян! Я говорю тебе, что вся империя султана и все другие страны обязаны повиноваться моему эмиру, когда я пребываю подле него, я — рычащий лев против тебя, презренного червяка.

Хумун хотел защититься от ударов, но они сыпались так ловко и часто, что ему пришлось, смирившись, принимать наказание. Однако он испустил такой вопль, что тот разнесся по всем помещениям замка. Наконец, Халеф отстал от него и спросил, лишь замахнувшись плетью:

— Так ты не хочешь поднять из постели этого старого изверга?

— Я доложу о тебе! С тебя сдерут шкуру, заживо сдерут! — прорычал этот выродок, убегая от нас.

— Плохо дело, эфенди, — предупредил Яник.

— Мы не боимся, — ответил я. — Сегодня большой праздник — День порки. Мы встретим его торжественной службой.

— О таком празднике я еще никогда не слыхал.

— Сегодня ты узришь его, — сказал Халеф. — Сиди, ты произнес сейчас пространную, пышную речь. Тебе радуются правоверные, тебе источают благость души почивших, поселившиеся на трех небесах. Так покажи, наконец, что ты украшение рода мужского, корона, венчающая героев. Да станут мышцы мои гибкими, как змеи, а пальцы — цепкими, как клешни. Я буду бушевать среди разбойников и безумствовать среди убийц. И вой огласит Килиссели, и вопли испустят сыны преступления. Стенать будут матери и дочери тех, чья совесть нечиста, и будут рвать волосы тети и сестры неправедных, разрывая свою чадру. Воздаяние отверзет пасть, а справедливость отточит когти, ведь здесь стоит судья с бичом мщения в руке, герой Дня порки — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара!

Он стоял с воздетыми руками и воодушевленным лицом; своей позой и выражением лица он напоминал оратора, осознавшего, что ему дано потрясти мир.

Хумун солгал нам, сказав, что его хозяин спал. Едва мы повернули к той комнате, где Хабулам принимал меня по прибытии, как тот собственной персоной поспешил мне навстречу, бешено крича:

— Эй, как тебе взбрело в голову поколотить моего слугу?! Мне охота вас всех сейчас отхлестать!

Он был не один; рядом с ним находились Хумун и портной Суэф, назвавшийся Афритом; позади них появились еще пять или шесть слуг, а также служанки.

Я не ответил, а дал Омару знак, указывая спокойно везти меня дальше. Казалось, мое молчание лишь усиливает ярость Хабулама; он бежал сбоку, заходясь от угроз, суливших нам, буде они исполнятся, полную погибель. Когда мы добрались до двери и Халеф вознамерился ее открыть, Хабулам загородил вход, крича:

— Никто не войдет туда! Я запрещаю вам.

— Ты? — спросил Халеф. — Ты вообще ничего не можешь нам запретить.

— Я главный полицейский и судебный чин этого местечка!

— Можно пожелать счастья этой прелестной деревушке. Когда ворует и убивает судья, чего ждать от прочих подданных! Убирайся подобру-поздорову, не то поцелуешься с моей плеткой и чмоканье будет ой каким звонким. Понял?

Халеф поднял плеть, и поскольку хозяин не хотел открывать дверь, то получил такой удар, что мигом отлетел со своего места, совершив прыжок, который сделал бы честь любому цирковому клоуну. В ответ он лишь крикнул:

— Он бьет меня! Аллах видел это, и вы тоже! Нападите на него! Повалите его наземь! Свяжите его!

Призыв был адресован слугам, но ни они, ни Хумун, ни Суэф не отважились прикоснуться к маленькому хаджи. А тот, даже не взглянув на них, открыл дверь и вошел. Мы последовали за ним. Хабулам бросился вслед за нами, а остальные теснились позади него. Посреди комнаты он остановился и воскликнул:

— Это ужасно! Я накажу вас самым строгим образом. Я глава здешнего суда.

— Килиссели — простая деревня, и здесь нет суда, — возразил я.

— Но я в этой деревне судья!

— Не верю. Где же ты учился?

— Мне не нужно было учиться.

— Ого! Если хочешь стать судьей, нужно сначала отучиться до двенадцати лет в школе, потом посещать семинарию, чтобы получить звание софты^[22]. Есть ли оно у тебя или было?

— Это тебя не касается!

— Меня очень многое касается. Пусть тот, кто взялся нас судить, докажет нам, что имеет на то право и способности. Ты умеешь говорить и писать по-арабски?

— Да.

— А по-персидски?

— Да.

— А ты знаешь Коран наизусть? Ведь все это требуют от софты.

— Я знаю его наизусть.

— Тогда докажи это! Прочитай-ка мне на память сорок шестую суру, которая зовется «аль-Ахкаф»^[23].

— Как она начинается? — растерянно спросил он.

— Конечно, как и любая другая сура, словами «во имя Аллаха милостивого, милосердного»!

— Но это же не само начало.

— Ладно, она звучит так: «Ниспослание книги от Аллаха, славного, мудрого. Мы не создали небеса и землю и то, что между ними, иначе как по истине и на определенный срок. А те, которые не веруют, уклоняются от того, в чем их увещевают». Продолжай!

Он почесал за ухом и сказал:

— Кто дал тебе право меня экзаменовать? Я был софтой, и тебе надлежит в это верить! Закройте дверь, чтобы никто из этих чужеземных обвинителей не убежал, и мигом принесите топчан для порки!

Он отдал приказ своим приспешникам, и те живо повиновались. Хумун и Суэф встали по обе стороны от хозяина, а остальные расположились между нами и дверью, отрезая нам путь к бегству. Одна из служанок помчалась принести, что было сказано.

Теперь Хабулам спокойно уселся посреди комнаты и знаком приказал двум ближайшим пособникам сделать то же самое.

— Вы — свидетели и заседатели, — сказал он, — и вам полагается подтвердить мой приговор.

Эти трое плутов скорчили такие серьезные, деловитые лица, что трудно было не рассмеяться.

— Сиди, мы что же, так и будем молчать? — тихо спросил меня Халеф. — Это же позор для нас!

— Нет, наоборот, развлечение. Мы уже часто из обвиняемых становились обвинителями, и это непременно случится и сегодня.

— Спокойно, — крикнул мне Хабулам. — Когда преступник сидит перед судьями, ему полагается молчать. Яник и Анка, чем вы там занимались у злодеев? Вы грубо нарушили мои приказы и будете позже наказаны. А теперь отойдите назад.

Он и впрямь был смешон! У нас при себе было все наше оружие, а этот старый грешник воображал, что мы почтительно выслушаем его приговор. Яник и Анка остались стоять с нами, поэтому Хабулам повторил свой приказ более строгим тоном.

— Прости! — вмешался я, — но эти люди с сегодняшнего дня состоят у меня на службе.

— Я ничего об этом не знаю.

— Я тебе только что сказал, так что ты теперь знаешь все.

— Понимаю: ты их у меня переманил, но я этого не потерплю и накажу их еще и за это.

— Об этом мы потом поговорим, — спокойно молвил я. — Ты видишь, что судебное слушание можно начинать.

Я указал на вернувшуюся только что служанку, которая принесла топчан и поставила его перед стариком.

Топчан этот представлял собой длинную, узкую деревянную скамью, когда-то державшуюся на четырех ножках. Теперь с одной стороны уже не осталось пары ножек; лишь с другой стороны имелась пара близко посаженных друг к другу ножек. Скамью перевернули, чтобы она лежала ножками вверх. Преступника клали спиной на сиденье, а ноги его поднимали вверх, вытягивая их вдоль ножек топчана. Потом его крепко привязывали и наносили положенное число ударов по голым, лежавшим горизонтально подошвам.

Насколько болезненным бывает это наказание, явствует хотя бы из того, что уже при первом же ударе кожа на ногах часто лопается. Опытный хавас наносит удары поперек подошвы. Он начинает с пяток и заканчивает пальцами — так что удары ложатся вплотную, один за другим. Первый удар наносят по правой ступне, второй — по левой, и так далее. Если обе подошвы — от пяток до пальцев — растрескаются еще до окончания экзекуции, то оставшиеся удары наносят поперек предыдущих. Турки называют такую манеру наказывать «шахматной доской».

Мурад Хабулам осмотрел топчан чуть ли не ласковым взглядом. Потом он перевел взгляд в нашу сторону и крикнул одному из стоявших за нами слуг:

— Беяз, ты самый сильный. Иди-ка сюда. Ты займешься экзекуцией.

Слуга — человек долговязый, крепкий — направился к нему, любовно оглядывая палки, которые лежали рядом со скамьей. Мурад Хабулам горделиво распрямил свое тело, откашлялся и начал говорить, обращаясь ко мне:

— Твое имя Кара бен Немей?

— Так я здесь называюсь, — ответил я.

— Ты хозяин и повелитель этого Хаджи Халефа Омара, стоящего рядом с тобой?

— Не повелитель, а друг.

— Это все равно. Ты признаешь, что он ударил меня?

— Да.

— И Хумуна, моего слугу?

— Да.

— Поскольку ты сам это признал, мне незачем его спрашивать. Ты знаешь, сколько ударов получил Хумун?

— Я не считал их.

— Их было не меньше двадцати! — крикнул Хумун.

— Хорошо. Конечно, я получил всего один-единственный, но…

— Жаль! — перебил его Халеф. — Мне хотелось бы отпустить тебе вдвое больше ударов, чем Хумуну!

— Молчи! — закричал на него Хабулам. — Ты можешь говорить, только когда я спрашиваю. Впрочем, благодарю Аллаха, что он удержал тебя нанести мне еще хоть удар. Я здесь правлю и повелеваю, и каждый удар, нанесенный мне, считается за тридцать. Вместе с теми двадцатью, что получил Хумун, получается пятьдесят ударов; ты их и получишь сейчас. Подойди сюда и сними свою обувь!

Слуга Беяз занялся веревками, которыми собирались связать Халефа. Я поглядел на своих спутников. У них был замечательный вид.

— Ну, быстро! — скомандовал Хабулам и, поскольку Халеф не повиновался, приказал своему слуге Беязу:

— Иди сюда и приведи его!

Слуга подошел к Халефу. Тот достал из-за пояса один из своих пистолетов, поднял его и положил палец на оба курка. Беяз отскочил в сторону и испуганно крикнул своему господину:

— О Аллах! Он стреляет. Сам приводи его.

— Трус! — ответил Хабулам. — Ты, такой большой, и боишься этого карлика?

— Нет, не его, а его пистолета.

— Он не выстрелит. Эй вы, все ко мне! Хватайте его и несите сюда!

Слуги опасливо поглядывали друг на друга. Они боялись Хаджи. Лишь один выказал мужество. Это был Суэф, портной. Он тоже достал пистолет из кармана, хотя мы прежде не замечали у него оружия, подошел поближе и сказал слуге:

— Беяз, исполняй свой долг! Как только он шевельнет пистолетом, я всажу ему пулю в голову!

Вчера он казался самым тихим и безобидным портняжкой, а теперь его лицо было исполнено ненависти и решимости, что могло бы нагнать страх на любых других людей, но не на нас.

— Ты, портной, хочешь в меня стрелять? — И Халеф усмехнулся.

— Молчи! Я не портной! Зачем вы вмешиваетесь в наши дела? Что вам, чужеземцам, надо у нас? Что вы тут ищете? Взялись мешать нам жить, как мы хотим. А ведь вы так несказанно глупы, что приняли меня за портного! Если бы вы знали, кто я такой, то дрожали бы от страха. Ну да вы запомните меня, и с тебя я начну. Если ты мигом не уляжешься на эту скамью и не вытянешь ноги, я научу тебя послушанию!

Все это и впрямь говорилось всерьез. Халеф, прищурившись, поглядел на него сбоку, взял пистолет в левую руку, из чего я догадался, что сейчас последует, и самым дружеским тоном спросил:

— С чего же ты начнешь?

— Вот с чего! Вот так!

Суэф протянул руку, чтобы схватить Хаджи за грудки, однако тот молниеносно замахнулся и отвесил врагу такую увесистую затрещину, что тот, выронив пистолет и описав широкую дугу, отлетел наземь. Прежде чем враг успел выпрямиться, Халеф быстро сунул оружие за пояс и, присев на колени, склонился над поверженным; Халеф принялся молотить его обеими руками с такой скоростью, что тот даже не сумел шевельнуть рукой, чтобы защититься.

Хабулам вскочил со своего места, рыча от злости. Хумун жестикулировал как сумасшедший, но не отваживался прийти на помощь Суэфу. Слуги и служанки звали на помощь, но не покидали своих мест. Поднялся прямо-таки адский шум, длившийся, пока Халеф не отпустил своего противника и не поднялся.

Суэф сразу шмыгнул туда, где лежало выпавшее у него оружие, но Халеф был проворнее и отшвырнул пистолет ногой, так что тот ударился о мою коляску и замер. Суэф прыгнул, пытаясь подобрать его, и оказался в опасной близости от моей руки. Как только он наклонился, я схватил его за шею и приподнял. Он тут же безвольно опустил руки и стал жадно хватать воздух. Оско подхватил пистолет и взял его себе. Левой рукой я отпустил портному подзатыльник и усадил его рядом с собой наземь.

— Ты останешься здесь и, смотри, не шевелись, — приказал ему я. — Как только ты попытаешься встать без моего позволения, я раздавлю твою хлипкую голову, как яйцо.

Он поник, голова и руки его опустились; он не шевелился. Другие все еще бушевали.

— Возьми-ка плетку и наведи покой, Халеф!

Едва я произнес эти слова, как плеть малыша, засвистев, опустилась на спину Хабулама. Старик тотчас умолк, замолчал и Хумун; остальные моментально последовали этому примеру.

— Усядься! — прикрикнул я нашему судье, и он повиновался.

— Прочь от двери! — приказал я челяди. — Убирайтесь в тот угол! Оставайтесь там, пока я не позволю вам покинуть его!

Они поспешили выполнить приказ. Теперь нам никто не угрожал с тыла и мы могли спокойно оглянуться и оглядеть всех.

По лицу Хабулама было видно: он не знал, что сказать и как себя вести. Его разгневанный взгляд перелетал с одного из нас на другого. Он сжимал руки в кулаки и стискивал рот. Наконец, он обрушился на меня с гневной тирадой.

— Молчи, иначе снова получишь плеть! — крикнул я ему. — Сейчас я говорю. Наверное, ты думаешь, что мы навестили тебя, чтобы ты в кровь исхлестал подошвы наших ног? Ты думаешь, что мы такие люди, над которыми можно вершить суд? Теперь мы объявим вам приговор и исполним его. Хорошо, что ты велел принести топчан; он нам пригодится.

— Что ты выдумываешь! — запричитал он. — Ты хочешь меня в моем собственном доме…

— Спокойно! — прервал я его. — Молчи, когда я говорю. Твой дом — притон убийц, и ты думаешь, что…

Внезапно меня прервали. Оско, испустив крик, бросился на мнимого портного. Я тоже, хоть и не сводил глаз с Хумуна, заметил движение Суэфа. Этот человек и впрямь был очень опасным типом. Он единственный, кто рискнул взяться за оружие. Он думал сейчас, что я не смотрю на него. Он сунул правую руку внутрь куртки и достал нож. Потом он молниеносно вскочил, надеясь вонзить остро отточенное лезвие мне в грудь, но это ему не удалось. Оско вовремя схватил его за руку, сжимавшую нож, а я тут же сдавил ему горло.

Халеф тоже пришел на помощь и вытащил нож из руки Суэфа; мы вновь взяли верх над ним.

— Обыщи его карманы, пока мы держим его, — сказал я.

Халеф так и сделал. Он достал старинный двуствольный пистолет, который был заряжен, а также различные безделушки и туго набитый кошелек; малыш тут же открыл его и передал мне, спросив:

— Ты видишь золотые монеты? И этот плут выдает себя за бедняка, который ездит из деревни в деревню, занимаясь портняжным ремеслом, и еле сводит концы с концами! Деньги эти награблены или наворованы. Что с ними делать?

— Положи их снова ему в карман. Это деньги не наши, а вот оружие мы у него возьмем, чтобы он не причинил никому вреда.

Затем я снова опустил этого типа на землю. Он скрежетал зубами. Кем же он все-таки был? Мы дрожали бы от страха, если бы узнали это, сказал он. Мне нужно было его обезвредить, а для этого не обязательно было действовать по принципу око за око, убийство за убийство. Конечно, следовало его хорошенько наказать, чтобы ему неповадно было и впредь печься о нас.

— Халеф, Оско, Омар, привяжите его к скамье! — прозвучал мой приговор.

Суэф притворился, что потерял всякую способность двигаться после того, как я стиснул ему горло; однако стоило мне заговорить о наказании, как он мигом вскочил и в два прыжка достиг Хабулама, обеими руками вырвал у него из-за пояса нож и пистолет, повернулся ко мне и воскликнул:

— Меня привязать? Это последнее слово, сказанное тобой!

Он направил оружие на меня, нажал курок; прогремел выстрел. Я едва успел, напрягая все силы, броситься в сторону, опрокинувшись вместе с коляской наземь. Пуля не попала в меня; как выяснилось, она пролетела между Яником и Анкой, стоявшими позади меня, и вонзилась в дверь.

Я по сей день не знаю, каким образом с ногой, закованной в гипс, мне удалось сделать следующее: едва коснувшись земли, я подпрыгнул и бросился на убийцу, сделав, нет, не прыжок, а настоящее сальто-мортале, — я прошелся колесом, опершись на обе руки. И вот, описав огромный круг, я снова опустился на землю как раз там, где стоял этот тип, и, схватив преступника обеими руками, повалил его вниз вместе с собой.

Мурад Хабулам и его люди не вымолвили от ужаса ни слова; они не двинулись с места. Суэф лежал подо мной. Усевшись ему на ноги, я придавил его голову. В правой руке он все еще держал пистолет, из которого только что стрелял, а в левой — нож. Пистолет, к счастью, был одноствольным, а вот нож был бы мне опасен, но Халеф, сохранивший присутствие духа, уже сидел рядом с нами, крепко вцепившись в руку Суэфа.

— Оско, сюда! — крикнул он. — На скамью его, чтобы не шевельнул ни одним членом!

Не прошло и минуты, как Суэф был привязан к скамье так, как того требовали правила бастонады^[24]. Яник привез коляску, и я снова уселся.

— Видишь, твой дом впрямь настоящий притон убийц, как мы тебе и говорили? — крикнул Халеф на старика. — Если бы наш эфенди не привык сражаться и не сохранил присутствие духа, он бы лежал сейчас трупом. Но вы видите, что случилось! Теперь наше терпение кончилось. Теперь вы все узнаете, что значит стрелять в нас и угощать отравленными кушаньями!

— Я об этом ничего не знаю, — утверждал старик.

— Молчи! Ты следом пойдешь. А мы начнем с этого нищего. Он привел нас в дом убийства. Он знал, что нас здесь убьют. Он покушался сейчас на тебя, сиди, стрелял в тебя. Реши его судьбу! Не думаешь ли ты, что он заслуживает смерти?

— Да, он заслужил смерть, но мы хотим сохранить ему жизнь. Быть может, он станет другим человеком. Пусть поводом к исправлению станет бастонада, которую он тебе присудил.

— Сколько ударов ему отпустить?

— Тридцать.

— Слишком мало; я должен был получить пятьдесят.

— Тридцать достаточно.

— Но надо бить посильнее. Кто будет наносить удары?

— Конечно, ты. Ты ведь рад будешь, Халеф!

Хотя при случае он охотно пустил бы в дело плеть, я подозревал, что он снимет с себя подобные полномочия. Я не обманулся в этом храбром человеке. Горделиво махнув рукой, он сказал:

— Благодарю тебя, эфенди! Всюду, где только можно, я готов пустить в дело плеть, чтобы нас уважали, но хавасом быть не хочу. Плеть — знак могущества; я взмахну ей, но не палкой. Исполнять приговор — дело палача.

— Ты прав. Решай, кому это сделать.

— С удовольствием. Всегда приятно смотреть, когда товарищи и друзья оказывают тебе честь. Хумун — сообщник портного. Вот пусть он и отпустит ему тридцать ударов в знак своего уважения и братской любви.

Это решение вызвало у меня восторг. Я показал это кивком в тот момент, когда Халеф обратился к Хумуну:

— Ты слышал, о чем говорили? Подойди-ка и воздай своему товарищу по заслугам!

— Не сделаю я этого, — заартачился слуга.

— Ты же не всерьез это говоришь. Советую тебе подумать о самом себе. Назначено тридцать ударов. Если ты их ему не дашь, сам их получишь. Клянусь тебе бородой своего отца. Итак, вперед! Не стоит медлить, иначе я потом помогу тебе.

Хумун понял, что ему никак не уклониться. Он подошел к скамье и взял в руки одну из палок. По нему было видно, что он без особого рвения взялся за дело. Поэтому Халеф предостерег его:

— Говорю тебе! За каждый удар, который покажется мне слабым, ты сам схлопочешь плеть. Так что, соберись с силами! Оско, возьми-ка плеть эфенди и встань по другую сторону от этого добродушного человека! Как только я угощу его плетью, тут же огрей его своей. Это взбодрит его, и он постарается доставить нам удовольствие. Пусть Омар отсчитывает удары и распоряжается.

Ситуация была для Хумуна в высшей степени неприятной. Он был бы рад пощадить своего товарища, но справа от него стоял Халеф, а слева — Оско с плетью в руке. Так что, он сам находился в опасности и понимал, что надо повиноваться. Он исполнял бастонаду не в первый раз; это было видно по тому, как метко он приложил палку туда, куда и целился.

Суэф не вымолвил ни слова. Шевелиться он не мог. Но если бы взгляды, которые он в нас метал, превратились в лезвия ножей, он бы давно нас заколол.

Мурад Хабулам не сводил глаз с разыгравшейся сцены. Его губы дрожали. То и дело казалось, будто он хотел что-то сказать, но пока справлялся с собой. Однако, стоило Хумуну нанести первый удар, как он все-таки не сдержал молчания; он воскликнул:

— Стой! Я приказываю!

— Ни слова! — прикрикнул я на него. — Я обойдусь с вами милостивее, чем вы намеревались с нами; но если ты скажешь еще хоть одно слово без моего дозволения, я отвезу тебя в Ускюб и передам судье. Мы можем доказать, что ты покушался на нашу жизнь, и если ты полагаешь, что, стоит нам удалиться, как любые судьи в этой стране моментально тебя выпустят, я напомню тебе, что в Ускюбе живут несколько западных консулов и в их власти добиться для тебя самого строгого наказания. Так что, если ты человек умный, молчи!

Он сжался. Он знал, каким могуществом здесь обладают консулы, и боялся их, поэтому не сказал больше ни слова.

Суэф получил свои тридцать ударов. Он стиснул зубы и не проронил ни звука; слышался лишь скрежет его зубов. Как только Хумун увидел первый кровавый рубец, он, похоже, забыл, что хотел смягчить наказание. Он бил с такой силой, что я едва не остановил его. Есть люди, которые при одном виде крови становятся кровожадными.

При первом ударе я сразу же закрыл глаза. Нет менее приятного занятия, чем присутствовать при подобной экзекуции, но я все же убедил себе, что справедливость по отношению к нам и нашим товарищам обязывает нас не проявлять сейчас никакой пощады, и последующие события показали, что Суэф более чем заслужил подобное наказание.

Итак, он не проронил ни звука, но, едва был нанесен последний удар, тут же воскликнул:

— Полейте ракию, ракию на подошвы, живо, живо!

Сейчас и Хабулам рискнул заговорить. Он приказал Анке принести ракии. Она принесла целую бутылку. Хумун взял ее и сперва приложил ее горлышко к губам пострадавшего. Суэф сделал несколько глотков, а затем ему полили раны этим жгучим напитком. Он лишь тихо шипел от боли. Нервы у этого человека были железными. Или же он получал раньше бастонаду так часто, что его натура привыкла к этим ощущениям?

Его развязали, и он отполз к Хабуламу. Там он подтянул к себе ноги и сунул голову между колен, презрительно повернувшись к нам спиной.

— Эфенди, этот готов, — доложил Халеф. — Кто следующий?

— Хумун, — коротко ответил я.

— Сколько?

— Двадцать.

— Кто будет бить?

— Оставляю право выбора за тобой.

— Мурад Хабулам!

Хаджи превосходно справлялся со своим делом. Заставляя этих мошенников бить друг друга, он сеял среди них ненависть, побуждая их к взаимной мести. Хабулам отказывался:

— Хумун всегда был верным слугой; как я могу его бить!

— Именно потому, что он так верно тебе служил, наглядно докажи ему, что ты был доволен им, — заметил Халеф.

— Я не позволю себя принуждать!

— Раз он не желает отпустить ему двадцать ударов, — решил я, — пусть сам получит сорок.

Это подействовало. Слуга упирался, когда его привязывали к скамье, но ничего ему не помогло. Его господин встал и неуверенно взялся за палку; однако плети, которые держали наготове Халеф и Оско, придали его руке твердость, так что удары получались полновесными.

Хумун переносил наказание вовсе не так мужественно, как Суэф. Он кричал при каждом ударе; кстати, я заметил, что слуги радостно кивали друг другу и поглядывали на меня с благодарностью. Хумун был любимым слугой господина и наверняка мучил других.

Он тоже попросил накапать ему в раны водку, а затем отполз в ближайший угол, где свернулся в клубок.

— А кто теперь? — спросил Халеф.

— Мурад Хабулам, — звучал мой ответ.

Последний еще стоял рядом со скамьей, держа в руках палку. От ужаса он отскочил на несколько шагов назад и вскрикнул:

— Что? Как? Я тоже получу бастонаду?

— Конечно! — сказал я, хотя намеревался проделать с ним совсем другое.

— На это ни у кого нет права!

— Ты заблуждаешься. Это право есть у меня. Я знаю все. Разве ты не открыл свой дом для того, чтобы нас в нем убили!

— Это огромная ложь!

— Разве не твой брат Манах эль-Барша, исполнявший когда-то должность сборщика налогов в Ускюбе, а позднее смещенный, побывал вчера утром у тебя, известив о нашем прибытии, а также о приезде своих сообщников?

— Тебе все это приснилось; у меня нет брата!

— Наверное, мне приснился и ваш разговор о том, что нас надо поселить в Башне, где обитает призрак старухи, и что твой слуга Хумун сыграет роль этого призрака?

— Господин, ты рассказываешь мне совершенно незнакомые вещи!

— Хумун знает эти вещи; я вижу по его изумленному взгляду, который он бросает на меня. Он удивляется, что я знаю о вашей тайне. План с призраком был невыполним, и тогда вы пришли к мысли подняться на башню и убить нас.

— Аллах, Аллах! Ты в своем уме?

— Меня должны были убить оба аладжи; Баруд эль-Амасат решил убить Оско, потому что тот надеется отомстить ему за похищение Сеницы. Твой брат Манах эль-Барша взял на себя Халефа, а Хумун вызвался прикончить Омара. Миридит ушел, потому что заключил мир со мной и отдал мне чекан, который ты видишь у меня за поясом.

— Аллах акбар! Он все знает! Его дурной глаз все ему сказал! — испуганно пробормотал Хумун.

— Нет, нет, он ничего не знает, совсем ничего! — воскликнул Хабулам. — Господин, я не знаю никого из этих людей, чьи имена ты только что назвал.

— Они были с тобой наверху башни, а до этого вы все вместе находились внутри стога, стоящего вблизи башни. Там, внутри стога, устроена комната.

— У меня нет никакого стога с комнатой внутри!

— Тогда я покажу его тебе и скажу, что сам заполз туда, прячась среди снопов; я видел вас и подслушал все, о чем вы говорили. Я слышал каждое слово, каждое слово!

Он отшатнулся и, оцепенев, в ужасе глядел на меня.

— Разве миридит не замахнулся ножом на старого Мубарека, прежде чем уйти?

— Я… я… я ничего не знаю, — пролепетал он.

— Ладно, тогда мы спросим-ка Суэфа; может, он знает что. А если он не ответит, то еще тридцать палок развяжут ему язык.

Тут же Суэф повернулся ко мне, оскалил зубы, как дикий зверь, бросил на меня свирепый взгляд и крикнул:

— Собака! Ты видел, как я выдержал твою бастонаду! Я хоть раз заскулил? Ты думаешь, что я так тебя испугаюсь, что только под палками скажу правду?

— Так скажи, если у тебя есть мужество!

— Да, у меня есть мужество. Все именно так, как ты говоришь: мы хотим убить тебя. Пока нам не удалось, но — клянусь Аллахом! — ты не уйдешь далеко. Вороны расклюют ваши трупы!

— Он говорит неправду; он говорит неправду! — кричал Хабулам. — Боль наказания отняла его разум!

— Трус! — крикнул Суэф.

— Сиди, спроси-ка теперь Хумуна, — сказал Халеф. — Если он не заговорит, мы дадим ему еще двадцать ударов по подошвам.

Он подошел к слуге и взял его за руку.

— Оставь меня, дьявольский хаджи! Я признаюсь во всем, во всем! — закричал Хумун.

— Все так, как сказал эфенди?

— Да, да, совершенно точно!

— Он тоже обезумел от боли! — крикнул Хабулам.

— Ладно, — сказал я, — тогда я привлеку еще двух свидетелей. Скажи по правде, Яник, виновен ли Хабулам, как ты считаешь?

— Он хотел вас убить, — ответил слуга.

— Подлец! — воскликнул Хабулам. — Ты ждал, что я накажу тебя за непослушание, поэтому мстишь мне!

— Анка, — продолжал я, — видела ли ты, как твой хозяин всыпал в пирог крысиный яд?

— Да, — ответила она, — я это точно видела.

— О Аллах, какая неслыханная ложь! Господин, клянусь пророком и всеми святыми халифами, что я совсем невиновен!

— Тогда ты совершил чудовищное святотатство, за которое тебя…

Внезапно меня прервали. Находившиеся рядом магометане буквально взбесились, видя, что Хабулам лжет и притом клянется именем пророка и памятью халифов. Тут же Халеф схватился за плеть; по комнате раскатилось гневное бормотание. Хумун встал на свои больные ноги, пошатываясь, подошел поближе и, плюнув своему господину в лицо, сказал:

— Тьфу! Будь проклят во веки веков! Твоя трусость заведет тебя в джехенну! И я-то служил господину, которого Аллах низвергнет в адскую бездну. Я покидаю тебя. Но сперва рассчитаемся!

Уже Суэф стоял рядом со стариком и кричал:

— Позор тебе и дням твоей старости! Твоя душа погибла, а память о тебе истреблена у всех правоверных! Я больше не имею с тобой дела!

Покачиваясь, оба опять вернулись на свои места. Они с легкостью обременяли свою совесть убийством, но поношение пророка и его преемников возмутило их.

Словно удар хватил Хабулама. Обеими руками он держался за лоб. Потом он внезапно воздел руки и закричал:

— Аллах, я ошибся! Но я исправлю ошибку. Я признаю, что вас собирались убить и что я добавил яд в кушанье!

— Аллах иль Аллах, Мухаммад рассул Аллах! — раздавалось вокруг.

Халеф подошел к нему и, тяжело опустив руку на плечо, промолвил:

— Твое счастье, что ты отказался от клятвы! Хотя эфенди не позволил бы мне расправиться с тобой, но все равно, клянусь бородой пророка, твое солнце жизни закатилось бы еще до того, как я покинул бы твой дом! Итак, ты признаешь свою вину?

— Да.

— Тогда ты облегчаешь наказание, возложенное на тебя. Эфенди, сколько ударов он должен получить? — спросил Халеф.

— Сто! — ответил я.

— Сто?! — взвизгнул старик, — Я не переживу этого!

— Это твое дело! Ты получишь сто ударов по подошвам!

Он едва не свалился с ног. Я видел, как тряслись его колени. Это был большой злодей и еще больший трус.

— Будь милостив! — причитал он. — Аллах воздаст тебе.

— Нет, Аллах рассердится на меня, если я погрешу против законов. А что скажут Суэф и Хумун, если я избавлю тебя от наказания, в то время как они вытерпели свою кару!

— К бастонаде его! — крикнул Суэф.

— Он получит свою сотню! — согласился Хумун.

— Ты слышишь это? — сказал Халеф. — Этого желает Аллах, и мы этого хотим. Так что иди сюда! Возложи свои члены на скамью, дабы мы привязали тебя.

Он схватил его за руку, чтобы уложить его. Ужасный старик извивался, как червь, ныл, как ребенок. Я кивнул Оско и Омару. Они схватили его и припечатали к скамье.

— Стойте, стойте! — кричал он. — Я же погибну! Если я умру, вам будет являться мой призрак!

— Скажи своему призраку, чтобы он отказался от этой затеи, — ответил Халеф. — Если он попадется мне на глаза, ему придется несладко!

Как он ни упирался, его связали. Его голые, костистые ноги скрючились, будто уже почувствовав ожидавшую их боль.

— Кто возьмет палку? — спросил Халеф.

— Ты сам, — ответил я.

Он хотел возразить, но я подал ему знак молчать; он понял меня.

— Радуйся, Мурад Хабулам, — сказал он, взявшись за палку. — Радуйся, что благость кары дарую тебе я. Эта сотня будет не хуже иной тысячи. Это снимет с твоей души большую часть грехов.

— Милосердия! Пощады! — молил старик. — Я оплачу наказание.

— Оплатишь? — Халеф рассмеялся. — Ты шутишь! Алчность — мать твоих предков, а скупость — их бабка.

— Нет, нет! Я не поскуплюсь; я оплачу все, все!

— Эфенди этого не позволит; но все же я хотел бы знать, сколько ты дашь, чтобы избежать ударов.

— За каждый удар дам по целому пиастру.

— Итак, сто пиастров? Ты с ума сошел? Ежели ты получишь бастонаду, нам будет удовольствия на десять тысяч пиастров, а тебе — на двадцать тысяч пиастров боли; итого тридцать тысяч, а ты предлагаешь нам сто! Постыдись!

— Я даю двести!

— Молчи! У меня нет времени вслушиваться, что говорит твоя скупость. Мне надо начинать.

Он встал перед поднятыми вверх ногами старика и, сделав вид, что примеряется, куда лучше ударить палкой, замахнулся будто бы для удара.

— Бога ради, не бей! — простонал Хабулам. — Я больше дам! Я больше дам, гораздо больше!

Ситуация была неловкой, ведь телесное наказание совсем неэстетично, и я признаюсь, что происходящее не доставляло мне удовольствия, но все же я хотел бы попросить читателей не разглагольствовать о нехристианском отношении или даже о дикости. Соглашусь, что достойной эту сцену не назовешь, но все же она была вполне справедливой.

Мы находились не в цивилизованной стране; мы имели дело с людьми, которые привыкли к азиатским порядкам, достойным лишь сожаления. Но прежде всего надо помнить, что эти люди были членами разветвленной и крайне опасной преступной банды, существование которой обусловливалось лишь упадком тамошних нравов. Даже в Константинополе и уж тем более на пути оттуда в Килиссели мы непрестанно имели дело с субъектами, для которых не было ничего святого. С одинаковой легкостью они посягали на имущество и на жизнь своих сограждан. Мы постоянно пребывали в смертельной опасности, да и сейчас гибель по-прежнему грозила нам каждое мгновение. Нас умышленно заманили в этот дом, прибегнув к изощренному обману, и все ради того, чтобы нас убить. Нас травили ядом, а когда это не удалось, хотели задушить; меня пытались зарезать и застрелить. Стоит ли удивляться тому, что нас, четверых, вынужденных любую минуту, днем и ночью, быть начеку, охватило определенное ожесточение? В данной ситуации нам пришлось отказаться от помощи властей; мы могли полагаться лишь на самих себя. Какое наказание могло служить достойным воздаянием за все эти покушения, устроенные на нас? Разве несколько ударов, которыми мы наградили этих безбожных, бессовестных негодяев, находившихся в наших руках, можно считать жестоким или даже кровожадным наказанием? Конечно нет! Скорее я убежден в том, что мы поступили слишком мягко и снисходительно.

Кто осудит нас за то, что мы уготовили несколько минут мучений старому Хабуламу? Мое намерение было добрым. Можно говорить о принуждении, об оказанном давлении или о чем-то ином, можно утверждать, что я совершил деяние, наказуемое по немецким законам, — что ж, мы находились не в Германии и нам надлежало считаться со здешней обстановкой; во всяком случае, я до сих пор не склонен упрекать себя за свое тогдашнее поведение.

— Ты хочешь дать больше? — спросил Халеф. — Сколько же?

— Я отсчитаю три сотни! — Но, поскольку хаджи снова замахнулся, он быстро добавил: — Четыре сотни, пять сотен пиастров! Я не могу дать больше пяти сотен!

— Ладно, — молвил хаджи, — если у тебя больше ничего нет за душой, прими же дар гнева. Конечно, мы богаче тебя. У нас имеется столько ударов в запасе, что мы могли бы одарить ими всю эту деревушку. Чтобы доказать это, мы будем неслыханно щедры и добавим тебе еще полсотни, так что ты получишь сто пятьдесят. Я надеюсь, что твое благодарное сердце признает, сколь мы щедры.

— Нет, нет, я не хочу сто пятьдесят! Мне даже сотню ударов не хочется получать!

— Но они тебе обещаны. А поскольку ты человек бедный и у тебя за душой всего пять сотен пиастров, то в нашем приговоре ничего нельзя изменить. Омар, подойди сюда и опять принимайся считать! Я хочу, наконец, начать.

Он замахнулся и нанес старику первый удар по правой ноге.

— Аллах керим! — пронзительно вскрикнул Хабулам. — Я заплачу шесть сотен пиастров!

— Два! — скомандовал Омар.

Удар пришелся по левой ноге старика.

— Стой, стой! Я даю восемьсот, девятьсот, тысячу пиастров!

Халеф бросил на меня вопрошающий взгляд и, когда я кивнул, опустил уже занесенную было палку.

— Тысячу! Что прикажешь, господин?

— Все зависит от Хабулама, — ответил я. — Спрашивается, выложит ли он тысячу пиастров наличными.

— У меня есть они! Они лежат тут! — пояснил старик.

— Надо подумать об этом деле.

— Что тут думать? Вы получите деньги и будете веселиться.

— Ты ошибаешься. Если я пощажу тебя и избавлю от наказания за деньги, то раздам эту тысячу пиастров беднякам.

— Делай с ними, что хочешь; только отпусти меня!

— Быть может, я и решился бы на это ради тех людей, которым достанутся деньги, но ты выполнишь тогда и еще одно условие.

— Что за условие? О Аллах, Аллах, Аллах! Вы хотите получить от меня еще больше денег?

— Нет. Я требую только, чтобы Анка и Яник тотчас были уволены со службы.

— Хорошо, хорошо! Пусть бегут, куда глаза глядят!

— Ты им немедленно выплатишь их жалованье, причем без всяких вычетов!

— Да, они получат все.

— И еще: дай им обоим хорошую письменную рекомендацию!

— И это получат.

— Прекрасно! Они покинут твой дом вместе со мной. Идти пешком почти до Ускюба далеко, к тому же им надо нести свои пожитки, поэтому я хочу отправить их в повозке, которая стоит у тебя в сарае.

— И не подумаю согласиться!

— Как угодно. Халеф, продолжай!

Третий удар.

— Стой, стой! — завизжал старик, увидев, что Халеф замахнулся. — Ну нельзя же давать им повозку!

— Почему?

— Они ее не вернут.

— Анка и Яник — люди честные. Впрочем, ты можешь обратиться к властям с просьбой, чтобы тебе вернули повозку.

— Ускюб слишком далеко отсюда!

— А ты разве не говорил, что сейчас там находится твоя жена?

Он еще немного поупрямился, но наконец согласился, что Анка и Яник поедут в Ускюб на его повозке, запряженной его лошадьми, а там передадут экипаж его жене.

— Теперь, пожалуй, все? — спросил он с глубоким вздохом.

— Еще нет. Ты подпишешь мне бумагу, в которой признаешься во всем, что замышлял против нас.

— Для чего тебе она?

— Я передам ее Янику. Если ты станешь что-нибудь затевать против него, он передаст ее судье.

— Это слишком опасно для меня!

— Халеф, возьми палку!

— Подожди! — воскликнул старик. — Пойми же, что он может использовать эту бумагу против меня, даже если я ничего не стану затевать!

— И ты пойми, — возразил я, — что опаснее для тебя не станет. Все твои слуги, стоящие здесь, слышали ваши признания. Они поняли, что произошло, и скоро все жители округи будут знать, что нас хотели убить и ты подмешал нам в еду яд. Люди будут сторониться и презирать тебя. Это обстоятельство, между прочим, побудило меня смягчить тебе наказание. Ты и так будешь наказан без моего вмешательства. Бумага, о которой идет речь, никак не ускорит и не усугубит твое наказание. Так что не раздумывай; времени у меня нет.

Халеф подкрепил мое увещевание, коснувшись подошвы старика палкой, будто метил, куда нанести удар. Это подействовало.

— Ты получишь бумагу, — заявил Хабулам. — Развяжите меня.

Так и было сделано; в сопровождении Халефа и Оско он отправился в свою комнату, чтобы принести деньги и писчие принадлежности.

Медленно ковыляя, он вышел; два его стража шли вместе с ним. Слуги и служанки, стоявшие возле задней стены, перешептывались. Потом один из парней вышел и заявил:

— Эфенди, мы не хотим больше оставаться у Хабулама; но он на это по своей воле не согласится, поэтому просим тебя заставить его.

— Я не могу это сделать.

— Ты же сделал это для Яника и Анки!

— Их я обязан был отблагодарить. Ведь они спасли нам жизнь. Вы же были заодно с убийцами.

— Это неправда, эфенди.

— Разве не вы охраняли их лошадей?

— Да, мы весь вечер и всю ночь простояли под ливнем и ждали награды за это, но когда эти люди появились, они были очень разгневаны и наградили нас тумаками и оплеухами.

— Когда они уехали?..

— Едва рассвело.

— В каком направлении они отбыли?

— Они поскакали в сторону дороги на Ускюб.

— Где они оставляли лошадей?

— За околицей, где растет айва.

— Если ты меня отведешь туда, я попытаюсь добиться, чтобы вас отпустили.

— Тогда с удовольствием отведу.

Тем временем Хабулам вернулся, сопровождаемый обоими стражами. Омар нес бумагу, чернила и перо. Халеф подошел ко мне с кошельком и сказал:

— Здесь тысяча пиастров, сиди. Я точно их пересчитал.

Я убрал кошелек.

Хабулам, ковыляя, направился к Анке и Янику. Он отдал обоим их деньги и злобным тоном сказал:

— Убирайтесь отсюда и честно верните повозку в Ускюбе. Я же буду каждый день молить, чтобы Аллах одарил вашу семью несчастьями и раздорами.

Эти слова вызвали гнев Яника. Он убрал деньги и ответил:

— Ты оскорбляешь меня, а ведь ты злодей — другого такого, пожалуй, не найти. Сейчас ты улизнул от палача, потому что эфенди — христианин и смилостивился над тобой. Но скоро придет тот час, когда ваша разбойная банда понесет заслуженное наказание. Ваши часы сочтены, ведь ваш главарь будет побежден отважным эфенди.

— Пусть он его еще найдет! — издевательски молвил старик.

— Ох, он его найдет; он ведь знает, где тот скрывается!

— Как, в самом деле знает?

— Ты думаешь, нам это неизвестно? Я сам отправлюсь в Каранорман-хане, чтобы помочь эфенди.

Слово было сказано! Я подавал знаки неосторожному юноше — он их не видел. Я хотел прервать его, но в запале он говорил так быстро, что я не успел выполнить задуманное. А ведь мне так не хотелось, чтобы они узнали, что мне это место известно.

Хабулам прислушался. На его лице застыло напряженное выражение.

— Кара-нор-ман-хане! — воскликнул он, как-то по-особому выделив два слога — «нор» и «ман». — Что это за место такое?

— Это близ Вейчи; там находится ваш главарь.

— Кара-норман-хане! Ага, очень хорошо! Что ты на это скажешь, Суэф?

С этими словами он издевательски рассмеялся.

Мнимый портной обернулся, услышав свое имя, и испытующе заглянул в лицо Янику. В ответ на вопрос Хабулама он тоже громко усмехнулся и сказал:

— Вот так здорово! Пусть они едут туда и ищут его. Хотелось бымне посмотреть, что за физиономии они скроят, если отыщут там главаря.

Их поведение поразило меня. Я ожидал их испуга, а они издевательски хохотали. Судя по их виду и их словам, они ничуть не притворялись. В этот момент я со всей уверенностью понял, что их главаря не было в Каранорман-хане.

Но ведь я же читал ту записку, в которой Баруда эль-Амасата вызывали именно в это место. Или же имелось еще одно местечко с похожим названием?

В данную минуту мне, конечно, некогда было обдумывать мелькнувшую у меня мысль. Мне нужно было писать. Я делал это на восточной манер, положив бумагу прямо на колено. Остальные вели себя тихо, стараясь не мешать мне.

Мурад Хабулам уселся рядом с Суэфом, и оба о чем-то стали шептаться, причем мельком я видел, что они смотрели на нас со злорадством. В конце концов оба хихикнули. Их наглость рассердила меня.

— Выйди-ка и впряги лошадь в повозку, — приказал я Янику. — Собирайте ваши пожитки. Мы вот-вот отправляемся.

— Привести наших лошадей? — спросил Халеф.

— Пока нет. Сходи еще раз в башню. Я заметил, что там еще лежат остатки отравленного яичного пирога, которые мы бросали воробьям. Возможно, они пригодятся нам.

Маленький, остроумный Хаджи не преминул заметить:

— У меня в кармане есть еще пакетик с крысиным ядом, что мы отняли у нашего милейшего хозяина Хабулама.

— Очень хорошо. Хабулам, похоже, смеется над нами; так я постараюсь, чтобы он стал серьезнее.

Халеф, Анка и Яник удалились. Первый вернулся как раз, когда я покончил с писаниной. Он принес целую коллекцию кусков и даже крошек, которых было более чем достаточно для химического анализа.

— Эфенди, что ты собираешься делать с этими вещами? — озабоченно спросил Хабулам.

— В Ускюбе я передам их полицейскому аптекарю, чтобы тот подтвердил, что содержимое пакетика с ядом было добавлено в яичный пирог.

— И с какой же это целью?

— С весьма определенной. Мне хочется умерить твою веселость.

— Мы не смеялись!

— Не лги! Этим ты делаешь себе только хуже.

— Нас рассмешил этот Каранорман-хане.

— Почему?

— Потому что мы ни о чем подобном не слышали.

— И это так смешно?

— Нет; но Яник говорил о каком-то атамане, о котором мы вообще ничего не знаем, а местечко Каранорман-хане волнует нас еще меньше.

— Да? Вы вообще ничего не знаете о Жуте?

— Нет, — ответил он, хотя мне показалось, что он испугался, когда я упомянул это имя. — Я не знаю ни его, ни места, о котором вы говорите.

— И ты не знаешь ни одного места с похожим названием?

Я пристально взглянул на него. Сглотнув слюну и опустив взгляд, он ответил:

— Нет, не знаю подобного места.

— Стой, я опять вижу, что ты врешь. Ты не умеешь притворяться так, чтобы обмануть меня. Мы еще посмотрим!

Я достал свой бумажник. В одном из отделений лежала записка, попавшая мне в руки; Хамд эль-Амасат писал ее своему брату Баруду эль-Амасату. Я достал ее и самым дотошным образом изучил.

До сих пор я не обращал внимания на то, что слово «Каранорман-хане» было написано нечетко; я верил, что правильно его прочитал. Лишь теперь, глянув на интересовавшие меня слоги, я сразу понял, в чем дело.

В арабском письме нет букв, обозначающих гласные звуки; их обозначают особыми черточками, имеющими название харекет. Это — штрихи или крючочки, которые ставят над соответствующими согласными или под ними. Так, например, маленький штрих «~», который зовется юстюн, или эзре, означает звуки «а» или «е», если стоит над буквой; если же он стоит под буквой, то читается как «ы» или «и». Крючок «'», называемый этюрю, ставится над буквой и читается как «о» и «у» или же «э» и «ю». Таким образом, если надпись неразборчива, легко может произойти путаница. Так и случилось со мной при чтении записки.

Я принял крохотное черное пятнышко на бумаге за крючок этюрю и не заметил один из штрихов, стоявших под строкой, ведь они были такими крохотными, что их было трудно разглядеть. Итак, следовало читать не «о», а «и», то есть третий слог этого слова звучал как «нир».

Кроме того, человек, писавший эту записку, так нечетко вывел начальную букву четвертого слога, что я не сумел точно определить, как расположена петля. По этой причине я прочитал «м» вместо «в». Итак, эти два слога следовало читать «нирван», а не «норман», и, следовательно, название местечка звучало «Каранирван-хане».

Подняв глаза, я неожиданно увидел, что Хабулам жадно смотрит на меня.

— Что там такое, господин? — спросил он.

— Записка, как видишь.

— Что в ней написано?

— Название «Каранорман-хане»!

— Позволь мне взглянуть на него разок!

Знал ли он Хамда эль-Амасата? Был ли посвящен в тайну, которую мы пытались разгадать? Наверное, он задумал уничтожить записку. Впрочем, нет; в этом не было никакого проку, ведь я знал ее содержание.

Мне показалось самым разумным дать ему эту записку. Пристально понаблюдав за ним, я, быть может, сумею сделать какие-то выводы по тому, как он поведет себя.

— Вот записка, — сказал я, — но не потеряй ее; она мне еще нужна.

Он взял клочок бумаги и осмотрел его. Я увидел, что он побледнел. В то же время я услышал тихое, но очень характерное покашливание Халефа. Он хотел привлечь мое внимание. Я быстро взглянул на него, и он одними лишь веками, почти незаметно, указал на Суэфа. Когда я быстро, украдкой глянул на мнимого портного, то увидел, что тот приподнялся на колено и вытянул шею. Его глаза были устремлены на Хабулама, а лицо выказывало крайнее напряжение; он не хотел упустить ни звука из сказанного.

Мне стало ясно, что оба они знали о записке больше, чем я полагал; теперь мне стало жаль, что я заговорил о скором отъезде. Если бы я мог еще задержаться, то, может быть, сумел как-то расследовать эту загадку. К сожалению, сказанного не вернешь.

Тем временем Хабулам успокоился. Покачав головой, он сказал:

— Кто же такое прочтет? Я нет! Да это вообще непонятный язык!

— Нет уж! — ответил я.

— Да. Здесь есть лишь слоги, но они не складываются в слова!

— Их нужно по-иному составить, тогда получается вполне ясная фраза.

— Ты знаешь как?

— Конечно.

— Так покажи хоть раз!

— Похоже, ты очень интересуешься этой запиской?

— Потому что думаю, что вы не в силах ее прочитать, а ты утверждаешь обратное. Составь правильно слоги и прочитай мне записку.

Пристально, хоть и украдкой, взглянув на него и Суэфа, я пояснил:

— В правильном порядке слова звучат так: «In pripeh beste la karanorman chan ali sa panajir menelikde». Понимаешь это?

— Только отдельные слова.

Я ясно видел, как молниеносно передернулось его лицо. Суэф снова скорчился, словно напуганный чем-то. Я понимал, в чем дело, и произнес:

— Это смесь турецких, сербских и румынских слов.

— Для чего же это? Неужели человек, писавший эту записку, не мог обойтись одним-единственным языком?

— Потому что содержание записки предназначалось не всем. Жут и его сообщники пользуются тайным письмом. Они заимствуют слова из трех упомянутых языков и расставляют их слоги по определенному правилу, так что все выглядит так бессмысленно, что непосвященный не может прочесть подобную надпись.

— Шайтан… Дьявол! — тихо вырвалось из уст Суэфа.

Он не мог скрыть своего изумления. Его возглас подсказал мне, что я попал в цель, хотя и высказал всего лишь предположение.

— Но ты ведь сумел прочитать эту записку! — сказал Хабулам; его голос дрожал от волнения.

— Разумеется.

— Значит, ты сообщник Жута?

— Ты забываешь, что я европеец.

— Ты хочешь сказать, что вы умнее нас?

— Да.

— Господин, это звучит гордо!

— Это лишь правда. Вас эта тайнопись устраивает, нам же легко ее разгадать, потому что составлена она очень бестолково.

— И все же, что говорят эти непонятные мне слова?

Он хотел лишь убедиться, известно ли мне содержание записки, ведь сам он мог ее прочитать.

— Надпись гласит: очень быстро новость в Каранорман-хане, но после ярмарки в Менелике.

— Так ты можешь ее прочесть! — сказал он с детским удивлением в голосе. — Но разве эта записка так важна для тебя, что ты просишь не потерять ее?

— Да, ведь я ищу Жута и надеюсь отыскать его с помощью этой записки.

— Значит, ты побывал на ярмарке в Менелике и теперь направляешься в Каранорман-хане?

Я с готовностью поддакнул, сделав это так непринужденно, будто сам разрешил ему меня расспрашивать. Он поверил мне и поинтересовался:

— Кто же написал эту записку?

— Один твой знакомый, а именно Хамд эль-Амасат. Он ведь брат Баруда эль-Амасата, который этой ночью был у тебя.

— И все-таки я никогда о нем не слыхал. Кто это такой?

— Он находился на службе у купца Галингре в Скутари. Сейчас он разыскивает Жута, чтобы встретиться у него со своим братом Барудом.

— Откуда ты это знаешь?

— Мне подсказала записка.

— Эфенди, умная же у тебя голова. Ты мне наговорил о дурном глазе только затем, чтобы меня обмануть. У тебя вовсе не дурной глаз. У тебя, наоборот, очень зоркое зрение; теперь я понимаю это. Быть может, ты сумеешь найти тот самый Каранорман-хане, что ищешь.

— Я уже нашел его.

— О нет! Тот, о котором ты говорил, это не то.

— Хабулам, какую же глупость ты совершил только что.

— Не знаю какую, эфенди!

— Ты сам себя наказал враньем. Прежде ты заявлял, что не знаешь Жута, а теперь согласился, что знаешь, где он живет.

— Ах! Я не сказал об этом ни слова.

— О нет! Ты мне сказал, что Каранорман-хане близ Вейчи вовсе не то, что мне нужно; это значит, что я не найду там Жута. Стало быть, ты знаешь, где он находится.

— Господин, я всего лишь предположил, что ты сделал неправильный вывод!

— А я уверен, что сделал очень правильный вывод.

— Что ж, даже если ты был прав, предполагая это, ты не можешь теперь утверждать, что нашел нужный тебе Каранорман-хане. Пока ты знаешь лишь одно: ты ошибся.

Он сделал важное и надменное лицо. Он говорил доверительным тоном, а поскольку я отвечал ему с совершенно безобидным видом, то непосвященный легко мог подумать, что мы лучшие друзья и беседуем на какую-нибудь нейтральную тему. Он задумчиво приложил палец к носу и продолжал:

— Ты, как я вижу, был с нами снисходителен. Я хотел бы, я мог бы помочь тебе в пути. Поэтому я говорю тебе: мне кажется, есть несколько деревушек и селений с тем же названием. Я дам тебе хороший совет. Отправляйся к властям в Ускюбе и попроси показать перечень населенных пунктов. Ты сразу увидишь, как часто встречается название Каранорман-хане, и узнаешь, где находятся все эти селения.

— Я тоже об этом думал, но решил этого не делать, ведь империя падишаха очень скверно управляется. Я уверен, что даже в таком крупном городе, как Ускюб, не найдется подобного перечня, а если он и есть, то никуда не годится. Я вообще не поеду в Каранорман-хане.

— А куда же ты направишься, эфенди?

— Я превращу «о» в «и», а «м» в «в» и поеду в Каранирван-хане.

Я произнес это медленно и с подчеркнутым ударением. Пристально глядя на Хабулама, я видел, как изменился цвет его лица, как он испуганно взялся за голову.

— Шайтан… дьявол! — снова тихо вымолвил Суэф.

И этот возглас подсказал мне, что я напал на верный след.

— Разве есть селение с таким названием? — медленно, сдавленным голосом переспросил Хабулам.

— Нирван — это персидское слово; значит, это место следовало бы искать вблизи персидской границы. Ты знаешь, что такое языковедение?

— Нет, эфенди.

— Тогда я не сумею тебе объяснить, каким образом, зная состав этого слова, я догадался, что это местечко было названо по имени его владельца.

— Быть может, я все же пойму!

— Вряд ли. Этого человека зовут Нирвани, родом он из персидского города Нирван. У него черная борода, поэтому его прозвали «Кара», «Черный». Итак, здесь его зовут Каранирван. Он построил постоялый двор, и нетрудно догадаться, что двор этот, по имени его хозяина, назвали Каранирван-хане; да он и сегодня еще так называется.

— Шайтан… дьявол! — снова тихо проронил Суэф.

Мурад Хабулам вытер пот со лба и сказал:

— Чудеса, да и только! Из этого имени ты сумел сочинить целую историю! Я боюсь только, что ты обманываешься.

— А я готов клясться, что этот постоялый двор не лежит ни в городе, ни в деревне.

— Почему?

— Потому что в этом случае в записке значилось бы название этого города или деревни. Двор лежит в уединенном месте, а значит, не имеет смысла искать его в перечне населенных пунктов.

— Если он лежит в уединенном месте, тебе его не найти. Ты — чужеземец, и тебе, наверное, некогда задерживаться здесь, чтобы заниматься столь тщательным расследованием.

— Ты ошибаешься; я надеюсь, что Каранирван-хане очень легко найти. Ты знаешь где-нибудь в окрестностях Килиссели хоть одного перса?

— Нет.

— Верю тебе. В стране штиптаров персы так редки, что, если где и есть хоть один, о нем слышали все; к тому же персы шииты, а значит, религиозные убеждения этого человека тоже известны всем. Мне остается лишь расспрашивать в дороге, не живет ли поблизости какой-нибудь перс.

— Но он может жить далеко, очень далеко отсюда, так что люди, которых ты встретишь, ничего не будут знать о нем.

— Он живет именно в этой стороне.

— Откуда ты знаешь?

— Мне подсказывает записка.

— Господин, не понимаю тебя. Я ведь читал ее слово в слово и ничего не заметил.

— Ох, Мурад Хабулам, какую страшную глупость ты опять совершил!

— Я? — испуганно спросил он.

— Да, ты! Разве ты не говорил до этого, что не можешь понять, о чем сказано в записке, ведь ты не знаешь тайнопись? А теперь заявляешь, что прочел записку слово в слово. Как же все это совместить?

— Господин, — ответил он растерянно, — я читал записку, но не понял ее.

— Ты ведь сказал, что ничего не заметил! К тому же записка составлена лишь из отдельных слогов, а ты говоришь слово в слово. Запомни, Мурад Хабулам: у лжеца должна быть очень хорошая память, если он не хочет противоречить себе. Так что слушай! Я уже сказал тебе, что записка многое мне поведала. Ее написал Хамд эль-Амасат в Скутари; он адресовал ее своему брату Баруду эль-Амасату, находившемуся в Эдрене. Один пишет другому, что прибудет к нему и по пути минует Менелик. Хамд эль-Амасат намерен встретиться с братом в Каранирван-хане. Теперь скажи мне, выберут ли оба длинный, кружной путь, сделают ли бесполезный крюк?

— Нет, не будут делать.

— Значит, они поедут кратчайшим, прямым путем?

— Конечно, эфенди.

— Итак, они поедут кратчайшим путем из Эдрене в Скутари, минуя Менелик; где-то между двумя последними городками лежит местечко Каранирван-хане. Я в этом уверен так, словно видел его воочию.

— Шайтан… дьявол! — в четвертый раз тихо проронил Суэф.

Мнимый портной, казалось, затвердил понравившуюся ему фразу. Я сделал вид, будто не слышал его. Однако этот очередной вздох снова доказал мне, что я не ошибаюсь.

— Эфенди, — сказал Хабулам, — все, что ты говоришь, складно звучит; мне хочется, чтобы ты был прав, вот только сам я в это не верю. Поговорим лучше о другом! Значит, ты впрямь повезешь яд и крошки от пирога в Ускюб? Я же уплатил штраф и получил два удара, от которых у меня ужасно саднит все тело; можно было бы этим и ограничиться.

— Ты уплатил штраф, а потом насмехался над нами. Теперь ты понимаешь, что смеялся зря. Я найду этот постоялый двор и без вас. И вот за то, что вы осмелились надо мной потешаться, нужно вас наказать. Я не тот человек, что позволит играть с собой комедию. Я передам в полицейскую аптеку в Ускюбе яд и эти крошки.

— Эфенди, я пожертвую беднякам еще сотню пиастров.

— И даже если ты мне предложишь тысячу, я верну их назад.

— Я прошу тебя, подумай, неужели нет ничего, что бы заставило тебя отказаться от этого плана?

— Гм! — пробурчал я задумчиво.

Это обнадежило его. Он увидел, что я могу еще передумать.

— Подумай же! — повторил он настойчивее.

— Быть может, да… Быть может, все же удастся договориться. Скажи-ка мне, в здешнем краю трудно найти слуг?

— Людей, готовых отправиться в услужение, полно! — выпалил он.

— Тогда, пожалуй, ты без труда сыщешь себе слуг и служанок?

— Конечно. Стоит мне только захотеть.

— Вот и придется тебе захотеть!

— Что ты имеешь в виду?

— Посмотри на этих людей! Они все хотят уйти от тебя.

Этого он не ожидал. Он обернулся и с угрозой глянул на слуг и служанок. Потом он спросил меня:

— Откуда ты это знаешь?

— Они мне сказали об этом.

— Аллах! Я велю дать им плетей!

— Этого ты не сделаешь. Разве ты сам не отведал плети? Я умоляю тебя раскаяться и изменить образ жизни. Почему тебе не хочется отпустить этих людей?

— Потому что мне не нравится это.

— Значит, тебе больше по нраву, что я повезу в Ускюб яд. Халеф, лошади готовы?

— Да, эфенди, — ответил он. — Нужно только привести их. Яник тоже запряг повозку.

— Тогда отправляемся в путь. Довезите меня до ворот!

— Стой! — крикнул Хабулам. — Какой же ты вспыльчивый человек, эфенди!

— Короче, — перебил я. — Выплати своим людям жалованье, и пусть они идут, куда хотят!

— Я бы рад, но не могу же остаться без слуг!

— Тогда найми для начала поденщиков. У меня нет времени долго разговаривать. Вот бумаги, составленные мной. Прочти их и подпиши.

Он взял бумаги и уселся, собираясь тщательно их перечитать. Их содержание не обрадовало его; у него имелось много «за» и «против», но я не позволил ничего менять; в конце концов он подписал их. Халеф взял обе рекомендации, а также признание в содеянном и понес эти документы Янику.

— Ну и что делать с этими людьми? — спросил я.

Хабулам ответил не сразу. Но тут Суэф гневно прикрикнул на него:

— Да пусть они к шайтану проваливают! Ты наберешь себе новых людей, которые ничего не знают о том, что случилось вчера и сегодня. Гони их прочь! И чем дальше они уйдут, тем лучше!

Это решило спор. Хабулам удалился за деньгами, а я остался, ожидая, пока он выплатит жалованье. Потом я отдал ему яд и куски пирога и велел привести лошадей.

Легко догадаться, что наше прощание с хозяином было отнюдь не теплым. Он извинился, что не может проводить меня до двери, поскольку ноги его болят.

— Ты понял, — сказал я, — что Аллах может превратить в правду самую чудовищную ложь. Вчера, когда мы приехали, ты говорил, что не можешь ходить, и это была ложь. Сегодня она стала правдой. Я не стану тебя увещевать, убеждая, чтобы этот случай послужил тебе уроком. Если твое сердце полностью очерствело, мне не удастся смягчить его. Что же касается твоего гостеприимства, то благодарить мне тебя не за что. Суэфу полагалось привести меня на постоялый двор; он же обманул и привел к тебе. Хозяину постоялого двора я бы заплатил; тебе же ничего не предлагаю. В общем и целом мы сегодня квиты, и я надеюсь, что не придется заполнять новый счет.

— Мы еще не квиты! — свирепо выкрикнул Суэф. — Ты мне заплатишь за все, что было сегодня.

— С удовольствием! Не премину опять отсчитать удары!

— О нет! В следующий раз в ход пойдут пули!

— Мне тоже это по нраву. Я уверен, что мы увидимся. Я тебя узнал и больше в тебе не ошибусь.

— О, ты меня еще далеко не узнал! — ухмыльнулся он.

— Будущее покажет. Я знаю точно, что через несколько минут после моего отъезда ты тоже покинешь этот дом…

— Разве я могу ходить?

— Нет; ты поедешь верхом.

— Ну, ты знаешь все на свете! Если ты и впрямь так умен, как кажешься, скажи-ка мне, куда я поеду.

— Туда, где остальные.

— А зачем?

— Чтобы доложить им, что я ищу Каранирван. Передай им привет от меня и скажи, что в следующий раз они будут стоять не в воде, а в крови, — конечно, в собственной крови.

Оско вывез меня. Снаружи стояли лошади, и мы вскочили на них. Перед дверью находилась также повозка, в которой сидели Яник и Анка. Их скудные пожитки лежали позади них, а их лица сияли от радости.

— Сейчас мы подъедем к тому месту, где стояли лошади, а затем направимся за вами вдогонку, — крикнул я им.

Слуга, что вызвался нас отвести туда, уже ждал наготове. Мы даже не стали заходить в деревню; через пять минут он привел нас в нужное место и попрощался с нами. Когда он протягивал мне руку, я, не забывая о главном, спросил его, сколько человек сегодня уехало отсюда. Их было пятеро, но он знал только Манаха эль-Баршу, брата Хабулама. Я велел ему описать остальных четверых: это были Баруд эль-Амасат, старый Мубарек и оба аладжи. Раненый Мубарек держался в седле навытяжку — старик был и впрямь крепким, как бегемот.

Из-за больной ноги мне не хотелось спрыгивать наземь, и я поручил другим дотошно изучить многочисленные следы копыт.

— Для чего это нужно? — спросил Оско.

— Чтобы снова узнать этих лошадей. Мы можем попасть в неприятное положение, если не поймем, кто проехал впереди нас. Поэтому для нас было бы хорошим подспорьем, если бы копыта лошадей имели какие-то приметы, по которым мы узнали бы их. Тогда мы узнаем этих лошадей по отпечаткам их копыт.

Мы находились на лужайке. Здесь, в тени нескольких громадных платанов, во множестве росли кусты и деревца айвы; земля между ними была истоптана. Следов виднелось немало, но не было ни одного запоминающегося, который бы потом мы безошибочно узнали среди других. Мы снова отправились в путь, так ничего и не выяснив.

Дождь сильно смягчил землю; ехать по чужим следам было очень легко. Они направлялись к дороге, ведущей через Гурилер и Караджи-Нова в Ускюб. Даже на этой дороге след был заметен, ведь слой грязи был высок, а никакого движения здесь не было.

Мы очень скоро догнали повозку, в которой ехала счастливая пара, и теперь, поскольку никто из обитателей замка не мог этого видеть, я вручил изумленному Янику в качестве свадебного подарка тысячу пиастров, полученных от Хабулама. Честный юноша сперва отнекивался, отказываясь принимать еще и этот подарок, но в конце концов сунул деньги себе. Оба молодожена не уставали расточать слова благодарности. Мы сделали счастливыми хотя бы двоих людей, и это решительно перевешивало всю противозаконность наших последних действий.

Грязи на дороге было столько, что мы ехали очень медленно. Похоже, все реки и ручейки вышли из берегов. К счастью, небо над нами приветливо сияло.

Халеф приблизился ко мне и завел разговор:

— Ты хочешь опередить наших противников, сиди? Нам это удастся?

— Нет, я решил не делать этого. Пока я верил, что нам всем надо попасть в Каранорман, что близ Вейчи, я надеялся опередить наших врагов. С того момента, как выяснилось, что я ошибался, наша цель совершенно нам не ясна. Нам придется, как прежде, ехать по их следам. Впрочем, я думаю, что скоро мы узнаем, где лежит Каранирван-хане.

— Непременно за Ускюбом. Ты так не думаешь?

— Я тоже так думаю. Что-то мне не верится, что этот постоялый двор лежит на пути в Ускюб.

— Ускюб большой город?

— Полагаю, там живет чуть меньше тридцати тысяч человек.

— Тогда мы упустим из виду следы.

— Стамбул еще больше, гораздо больше, а разве мы не нашли там то, что искали? Впрочем, я полагаю, что нам вообще не придется заезжать в Ускюб, потому что пятеро наших любимцев постараются там не показываться. Это слишком опасно для них. Вспомни, Халеф, что Манах эль-Барша был там сборщиком налогов. Его прогнали со службы; надо думать, что он в чем-то провинился и боится там появляться. Разве что они заглянут в город из-за старого Мубарека, ведь надо, чтобы сведущий хирург перевязал ему раны. Так что, надо быть готовым к обоим случаям. И все- таки вероятнее всего, они сделают большой крюк, объедут Ускюб, а потом, по ту сторону города, снова выберутся на дорогу в районе Какандел. Если моя догадка верна, то Каранирван-хане следует искать за Каканделами в пустынных долинах Шар-Дага.

Мы добрались до Кривой Реки; ее вспененные волны далеко вышли из берегов. Притоки Вардара^[25] принесли с гор очень много воды, и река разлилась. Наводнение было очень опасным. Перебраться по старому мосту было уже нелегко; вода захлестывала его, а его опоры, похоже, расшатались под натиском напиравших на них волн. Уровень воды с обоих концов моста достигал примерно аршина. Похоже, вчерашняя буря обрушилась на всю область от Шар-Дага до Курбецкой Планины.

Мы находились сейчас посреди долины Мустафа, прославленной своим плодородием; через добрых полчаса мы достигли деревни Гурилер, лежавшей возле правого рукава Кривой Реки.

Этот рукав тоже вышел из берегов и, похоже, причинил немало несчастий. Жители деревни стояли в воде, пытаясь изо всех сил запрудить реку.

Чтобы попасть в Ускюб, нам надо было держаться выбранного направления вплоть до Караджи-Нова. Дорога шла дальше почти по прямой линии.

Здесь, где ходило и топталось столько людей, мы упустили из виду следы. Нам подумалось, что за деревней мы снова их заметим, но, миновав ее, мы так и не отыскали их.

Насколько я знал, здесь не было другой дороги, что вела бы в сторону от главного пути. Быть может, люди, которых мы искали, остановились в деревне? Там имелся небольшой конак. Мы видели этот дом, но проехали мимо. Ничего другого не оставалось, как повернуть назад и приняться за расспросы.

Дом стоял рядом с водой; она почти подходила к двери. Хозяин был занят возведением запруды. Когда я приветствовал его, он едва удостоил меня благодарности, бросив в мою сторону короткий и очень неприветливый взгляд.

— Плохой гость у вас тут побывал, — промолвил я, указывая на реку.

— Ох, есть гости и похуже, — колко ответил он.

— Что может быть хуже огня и воды?

— Люди.

— Надеюсь, ты не сам в этом убедился.

— Увы, очень часто с этим сталкиваюсь, вот и сегодня тоже.

— Сегодня? Так ты хозяин этого дома?

— Да. Хочешь ко мне заглянуть? Я видел, как вы проехали мимо. Зачем же ты вернулся? Поезжай с миром дальше!

Опираясь на кирку, он недоверчиво поглядывал на меня. Лицо у него было честное и открытое: он не напоминал человека, ненавидящего весь род людской. Вел же он себя так уклончиво по какой-то особой причине, о которой я догадывался, поэтому я спросил:

— Похоже, душа твоя настроена против меня. Чем же я заслужил ту невежливость, с которой ты отвечаешь мне?

— Верно говорят, вежливость — украшение людей, но есть люди, к которым эту поговорку никак не приложишь.

— Ты относишь меня к таким людям?

— Да.

— Тогда скажу тебе, что ты очень ошибаешься. Меня оклеветали.

— Откуда ты знаешь, что о тебе говорили?

— Догадываюсь по твоему поведению.

— Вот твоя подозрительность и выдала тебя. Мне не солгали. Поезжай отсюда! Не хочу иметь с тобой дело.

— А вот я хочу! Я же совсем не такой, каким меня описали.

— Напрасно стараешься! Я тебя знаю, — сказал он, презрительно махнув рукой. — Если ум у тебя есть, ты из деревни уедешь. Ты не в такую глухомань попал, где тебя и твоих людей все боятся, ибо не надеются на помощь. Так смотри же! Видишь, со мной находятся люди падишаха.

В дверь вошел человек, одетый в полувоенную форму. Схожесть его с хозяином выдавала их родство; это были братья. Он тоже смотрел на меня очень неприветливо.

— Что такое? Что нужно этому чужаку? — спросил он хозяина.

— Не знаю, — ответил тот. — Да и вообще не хочу знать. Я уже сказал ему, чтобы он проезжал.

— Я так и сделаю, — ответил я. — Только вначале наведу справки, и надеюсь, что вы мне ответите на один вежливый вопрос.

— Мы так и сделаем, если только на твой вопрос можно ответить, — сказал солдат. — Я — военный врач в Ускюбе; я приехал в гости к своему брату. Вот что я тебе хочу сказать, прежде чем ты спросишь.

Теперь мне все было ясно. Поэтому я спросил:

— К вам заезжали сегодня утром пять всадников? ' Он кивнул.

— Один был ранен, и ты перевязал его.

— Так оно и есть. Может, ты знаешь, кто его ранил?

— Я сам.

— Значит, верно, что эти люди нам о тебе рассказывали.

— Что же они рассказывали?

— Тебе лучше знать, чем нам. Если тебе нечего спрашивать, разговор окончен.

Он повернулся.

— Стой, подожди-ка! — сказал я. — Разумеется, я могу представить, что они вам наврали, но вот как все это было, не знаю. Ты — врач на службе султана, значит, умеешь читать. Посмотри-ка вот эту бумагу.

Я достал свой фирман и протянул его. Едва взглянув на текст и печать, он низко поклонился и изумленно сказал:

— Это же печать и подпись великого везира! Такой документ выдают лишь с особого разрешения падишаха.

— Разумеется! Я рад, что тебе это хорошо известно.

— И ты законный владелец этого фирмана?

— Да; убедись, сравни описанные здесь приметы с моей внешностью.

Он так и сделал, а затем, покачав головой, сказал своему брату:

— Похоже, мы несправедливо обошлись с эфенди. Он не тот, за кого нам его выдавали.

— Я уверен, что вам сказали неправду обо мне, — согласился я. — Быть может, вы будете так добры и сообщите мне, что обо мне говорилось.

— Значит, ты и впрямь эфенди из Алемании — страны, которой правит славный кайзер Гийом?

Когда я подтвердил, он сказал:

— Возьми свой фирман. Нас в самом деле обманули; мы поверили, что вы разбойники.

— Нечто похожее я и предполагал. А ведь разбойники — те самые люди, что у вас останавливались, — ответил я.

— Они вели себя совсем по-иному.

— А что тут удивительного? Им нужна была твоя помощь, вот они и вели себя вежливо.

— С ними был один, которого я знал.

— Манах эль-Барша?

— Да. Раньше он был сборщиком подушной подати в Ускюбе.

— Ты был очень почтителен с ним? Его же прогнали со службы!

— Да, но ему же незачем становиться разбойником!

— Он один из них. Ты, может, слышал про двух аладжи?

— Очень часто. Это — два разбойника с большой дороги; они держат в страхе всю местность от гор Керуби и Бастрика до Дуваницкой Планины. Сколько их старались поймать, все напрасно. А почему ты спрашиваешь меня об этих людях?

— Потому что они побывали здесь. Ты не присматривался к лошадям этих пятерых?

— Да. Там были две пегие лошади, великолепные лошади…

Он умолк, смущенно взглянув на меня. Его рот остался открытым. Ему пришла в голову какая-то важная мысль.

— Ну, говори дальше! — поторопил его я.

— Аллах! — воскликнул он. — Что же я вспомнил! Эти разбойники разъезжают на пегих лошадях, потому их и зовут «аладжи».

— Ну, что из этого следует?

— Что они-то как раз к нам и заезжали!

— Верно! Вы принимали у себя обоих аладжи, а остальные трое были такие же негодяи.

— Вот уж бы не подумал! Они сами разбойники, и тебя, тебя тоже оклеветали. Они выдали вас за бандитов и сказали, что встретились с вами на постоялом дворе в Килиссели. Вы с ними поссорились, а потом подкараулили их и выстрелили исподтишка. Я перевязывал старика, которому две пули угодили в руку.

Я кратко рассказал ему всю эту историю и узнал от него, что пятеро сообщников направились в Ускюб.

— Но на дороге я не заметил их следов, — признался я.

— Они поехали по дороге, ведущей в Румелию, — таков был ответ. — Они посчитали, что из-за дождя ехать по главной дороге слишком грязно. В Румелию же они будут добираться прямо по лугам.

— Они выбрали странный окольный путь, ведь он же тяжел для раненого. Значит, они вообще не хотят ехать в Ускюб. Там их могут арестовать, а так они избегнут этой опасности. Они пытаются скрыться от нас. Поэтому они нас оболгали, лишь бы только вы не рассказали, куда они поехали. Дорогу в Румелию трудно найти?

— Вообще-то нет. Проедешь еще немного вдоль реки, а потом повернешь направо. Ты легко заметишь следы пятерых всадников, ведь земля мягкая.

Я попрощался и вернулся к поджидавшим меня спутникам.

— Наши противники не поехали в Ускюб; они направились в Румелию.

— В Румелию? — переспросил Яник. — Значит, они свернули с дороги. Ты поедешь за ними, эфенди?

— Да, так что нам придется расстаться.

Благодарные молодожены прощались с нами очень трогательно.

Когда мы поехали в западном направлении (вместо северо-западного) и оставили за собой деревню, мы увидели среди травы пять четко выделявшихся следов. Дороги как таковой здесь не было.

— Ты знаешь эту Румелию? — спросил меня Халеф, снова державшийся рядом со мной.

— Нет. Я знаю только, что это деревня; я же никогда не был в этих краях. Возможно, эта деревня лежит у дороги, что ведет из Кеприли в Ускюб и тянется вдоль Вардара. По ту сторону проходит железная дорога.

— Ага! Мы могли бы даже проехать по железной дороге. Когда я вернусь к Ханне, прекраснейшей из дщерей, я с гордостью скажу ей, что мне тоже довелось восседать в повозке, которую приводит в движение дым.

— Не дым, а пар.

— Но это ведь то же самое.

— Нет; дым ты можешь видеть, в то время как пар невидим.

— Если пар невидим, то откуда ты знаешь, что он существует?

— Ты можешь увидеть музыку?

— Нет, сиди.

— Значит, по твоему мнению, музыки нет? Объяснить тебе сущность пара и его действие не очень-то и легко. Чтобы понять меня, тебе следовало бы обладать некоторыми необходимыми знаниями.

— Сиди, ты вздумал меня оскорбить? Разве я не доказывал тебе столько раз, что я много чего знаю?

— Но не в области физики.

— А какие же тогда знания нужны?

— Они касаются законов природы и сил, действующих в природе.

— Ого, я знаю все силы и законы природы. Если кто-то меня оскорбит, то действует очень простой закон природы: этот человек получает от меня оплеуху. И когда я даю ему оплеуху, то мне помогает моя природная сила. Или я в чем- то не прав?

— Ты часто бываешь прав, даже когда ты не прав, мой дорогой Халеф. Мне, правда, жаль, что тебе не придется рассказать Ханне, цветку среди женщин, о том, как ты ездил в вагоне железной дороги.

— Почему нет?

— Во-первых, я не знаю, действует ли сейчас эта дорога, а, во-вторых, нам надо преследовать наших врагов. Они не поедут по железной дороге, а значит, и мы будем лишены сего удовольствия.

Дорога была сносной, и мы стремительно продвигались вперед. Через полчаса мы увидели деревню, лежавшую перед нами. Слева тянулась дорога из Кеприли в Капетанли-хане, а справа она уходила в сторону Ускюба.

Окидывая взором эту дорогу, я заметил всадника, спешившего к нам со стороны Капетанли-хане; он скакал карьером. Если уж кто-то решился ехать так быстро по этой непролазной грязи, значит, в самом деле он очень торопился. Я взял в руку подзорную трубу. Едва я увидел этого человека, как тут же передал трубу Халефу. Он приставил ее и сразу же опустил.

— Аллах! — воскликнул он. — Это Суэф, выдававший себя за портного!

Я был прав, когда сказал ему, что он покинет Килиссели тотчас после нас.

— Едем рысью, — сказал я. — Он решил предупредить остальных, а этого не должно произойти. Он знает, куда мы едем.

— Нам его не опередить, — промолвил Халеф, — он уже слишком близко к деревне, но за деревней мы, конечно, догоним его.

— Только если через реку есть мост. Если же здесь переправляются на лодке или плоту, у него будет преимущество. Я помчусь вперед.

Я тихо коснулся шпорами паха моего вороного, и тотчас он помчался вперед со скоростью курьерского поезда. Поначалу Суэф не видел нас. Теперь я заметил, что он насторожился, достал плетку и что есть мочи стал подгонять коня. Он узнал меня и стремился меня опередить.

Конечно, он был ближе к деревне, чем я; однако его конь не мог тягаться с моим арабским скакуном. Я свистнул, и он помчался вдвое быстрее. Через минуту я уже выезжал на ту же дорогу, по которой ехал Суэф, причем мне удалось перерезать ему путь. Ужас, охвативший его, не позволил ему промчаться мимо меня. Окольного пути не было, так как слева от нас простиралась река, катившая высокие желтые волны.

Я остановился посредине дороги, поджидая своих спутников. Суэф тоже остановился примерно в четырех сотнях шагов от меня.

— Хорош же твой Ри, сиди! — смеясь, промолвил Халеф, подъехавший ко мне. — Даже не верится, что лошадь может так быстро мчаться. А что мы теперь сделаем? Ты будешь говорить с этим человеком?

— Нет, если только не буду к этому принужден.

— Но он же посягал на нашу жизнь!

— Мы его наказали за это. Чтобы у нас появился повод снова выступить против него, подождем, пока он сам не предпримет против нас каких-либо враждебных действий. Сделаем вид, что мы не узнаем его.

— Все же мы совершили одну большую ошибку.

— Какую?

— Наказали его палками. Теперь он может хотя бы ездить верхом. А вот если бы мы отхлестали ему плетью то место, которым падишах касается трона, восседая на нем, то этот плут не мог бы ни ходить, ни скакать.

— Нам было бы мало проку от этого, ведь старый Мурад Хабулам послал бы другого гонца. Итак, вперед!

Мы поехали дальше, а Суэф медленно следовал за нами. Конечно, он был взбешен встречей с нами.

Похоже, Румелия была больше, чем Гурилер. Она тянулась от дороги вниз, к берегу реки. Вардар показывал норов. Его грязные волны высоко вздымались. Он далеко вышел из берегов и затопил луга, прилегавшие к ним и служившие пастбищами. По ту сторону реки мы увидели железную дорогу. Очевидно, она еще строилась. Мы видели, как медленно приближался строительный поезд. Множество рабочих орудовали лопатами и кирками; вблизи от железнодорожной насыпи стояли длинные дощатые лачуги, служившие временным жилищем строителям.

Моста не было, имелся лишь паром. Это был широкий, тяжелый плот, привязанный к канатам, закрепленным на дне реки; им управляли крепкие паромщики, державшие в руках длинные шесты.

— Что будем делать? — спросил Халеф, когда мы поравнялись с первыми домами и остановились напротив них, — Сразу переправляемся?

— Нет, — ответил я. — Мы свернем в сторону и подождем, что станет делать Суэф, а затем последуем за ним туда же, куда он поедет. Мы не знаем, где лежит Каранирван; значит, он невольно станет нашим проводником.

— Нет, эфенди, он достаточно умен, чтобы увести нас по ложному пути.

— А мы не дадим себя обмануть. Ты помнишь, что у него ужасно болят ноги. Хоть он и сидит в седле, не напрягая их, но все-таки езда доставляет ему мучения. Поэтому он пытается достигнуть цели как можно быстрее и, даже если вздумает водить нас за нос, все равно не слишком далеко уклонится от своего маршрута. Он сделает все возможное, чтобы скрыться из виду.

— А мы сделаем все, чтобы помешать ему. Итак, посторонимся!

Мы уклонились в сторону, чтобы Суэф мог прошмыгнуть мимо нас и добраться до парома. Мы стояли на месте, причем я все время оставался лицом к Суэфу. Впрочем, мы сделали вид, что не следим за ним; конечно, он мог думать, что мы притворяемся.

Странно, но он не поехал к парому. Он то проезжал немного вперед, то возвращался, внимательно поглядывая в сторону железной дороги, как будто тамошние работы очень интересовали его.

— Он не поедет к парому, — сказал Халеф. — Он умнее нас.

— Посмотрим. Он делает вид, что следит лишь за работами на железной дороге, однако я замечаю, что он то и дело украдкой глядит в сторону вон того беленого дома. Перед дверью дома имеется жердь, к которой, вероятно, привязывают лошадей. Быть может, в этом доме расположено хане, и ему хочется заглянуть туда. Сделаем вид, будто мы решили проехать вперед.

Мы поскакали к парому. Туда вел настил, сколоченный из досок; по нему можно было подняться на паром, не замочив ноги, хотя часть берега была затоплена рекой. Однако миновать настил могли лишь пешие пассажиры; нам же пришлось ехать по воде, причем она доходила лошадям до корпуса.

Переправа на пароме была не слишком безопасным предприятием. Старый плот, казалось, наполовину сгнил. Канаты, к которым он был привязан, внушали опасения; не вызывали особого доверия и сами паромщики — их команда состояла из старика и трех низкорослых юнцов. Плот тяжело покачивался на волнах. Река несла навстречу нам самые разнообразные предметы, унесенные с берега. То и дело возникали водовороты, в которые легко было угодить. Короче говоря, когда мы поднялись на паром, даже мне стало жутковато.

Старый паромщик сидел на краю плота и курил. Он внимательно посмотрел на нас, а потом понимающе кивнул трем своим помощникам.

Я расположился так, чтобы не сводить глаз с Суэфа. Едва мы оказались на пароме, как он помчался рысью в сторону описанного мной дома, спешился, привязал лошадь и усталой походкой, хромая, прошел в дверь.

— Халеф и Оско, живо туда! Непременно узнайте, что он там делает и говорит. Не упускайте его из виду!

Оба моих спутника проворно повернули лошадей к берегу и поскакали в сторону дома. Они оказались там всего через полминуты, как туда заглянул Суэф.

Тем временем я обратился к старику:

— Сколько вы возьмете за то, чтобы перевезти четырех всадников?

— Двадцать пиастров, — ответил он, протягивая мне руку.

Я слегка стукнул его плеткой по руке и сказал:

— Я тебе вообще ничего не дам.

— Так оставайся здесь!

— Нет, ты перевезешь нас. Ты завысил цену в пять раз. За такое наказывают. Ты перевезешь нас, а там за каждый пиастр получишь удар по подошвам ног. Глянь-ка на этот фирман, полученный от султана! Ты видишь, что я не тот, кого можно запросто обмануть.

Он бросил взгляд на печать, вынул трубку изо рта, сложил ладони на груди, склонился и произнес раболепным тоном:

— Господин, все благо, что посылает Аллах. Я перевезу вас и получу за это двадцать палок. Да благословит Аллах падишаха и детей его детей!

Так заведено «там, в Турции»! Но я не был турком; я достал двадцать пиастров, дал ему и сказал:

— Я простил тебе эти удары, ведь твои лета вызывают сострадание. Река разлилась; переправа через нее трудна и опасна; пожалуй, ты вправе брать плату чуть выше обычной. Только не завышай ее так сильно.

Он не решался брать деньги и молчаливо смотрел на меня, широко открыв рот.

— Ну что, мне снова убрать деньги? — спросил я его.

Тут к нему вернулась способность двигаться. Он подскочил ко мне, вырвал деньги из руки и закричал:

— Как? Что? Ты все же платишь, хотя пребываешь под защитой султана и его верховного везира?

— Разве люди, имеющие таких покровителей, не вправе быть кроткими и справедливыми?

— О господин, о ага^[26], о эфенди, о эмир, они обычно не таковы! А вот в твоих глазах сияет доброта, в твоих словах звучит милосердие. Да благословит Аллах тебя самого, твоих предков и пращуров, атакже твоих детей и правнуков всех твоих потомков! Да, подобную милость нам редко оказывают, хотя мы едим черствый, да еще и скудный хлеб.

— Но ведь там, на другом берегу реки, трудится много людей. Наверное, ты зарабатываешь больше, чем прежде, когда рабочих здесь не было.

— Меньше я зарабатываю, гораздо меньше, ведь те люди соорудили вверх по течению другой паром, с большой лодкой. Заработок у меня, конечно, сильно упал, а вот арендная плата осталась та же самая.

— А сейчас, в наводнение, люди тоже отваживаются переплывать через реку?

— Сегодня никто не рискует, ведь это очень опасное дело; в такую погоду гребцов должно быть вдвое больше.

— И все-таки сегодня ты перевез нескольких человек. Были у тебя на пароме пять всадников, двое из которых сидели на пегих лошадях?

— Да, господин. Один, похоже, ранен. Они пришли со стороны постоялого двора, что там наверху; там они ненадолго останавливались.

Он указал на беленый дом, уже упомянутый мной.

— Давно ты их видел?

— Пожалуй, более двух часов назад. Лучше бы я их не видел!

— Почему?

— Потому что они меня обманули. Когда мы причалили к тому берегу и я потребовал плату за проезд, то получил удары плетью вместо денег. До этого они мне кое-что поручили, только я не стал, конечно, это выполнять. Кто мне не платит, тому я не оказываю никакой любезности.

— Могу я узнать, что это за поручение?

— С удовольствием. Мне надо было кое-что передать тому человеку, который недавно остановился неподалеку от вас, а потом спешился возле постоялого двора.

— Ты его знаешь, да?

— Да, кто же не знает портного.

— Он и впрямь портной?

— Говорят, да, но только я не знаю ни одного из здешних жителей, которому он сшил бы хоть какую-то одежду.

— Гм! Что же надо было передать ему?

— Пусть он поторапливается; его будут ждать только до утра.

Где? Этого он не знал, и вообще из пяти всадников узнал только бывшего сборщика налогов в Ускюбе; тот мучил людей до крови. «Да наградит Аллах его тело тысячей недугов, а душу — десятью тысячами болезней», — добавил он.

Он хотел продолжать свой рассказ, но внезапно отвернулся, так как что-то другое привлекло его внимание. Из постоялого двора вышли двое мужчин; каждый из них нес по два весла. Они подошли к реке и зашагали вверх по течению.

— О Аллах! — воскликнул паромщик. — Неужели эти безумцы рискнут переправиться через реку на лодке?

— Где находится лодка?

— Там, вверху, где на берегу сидит женщина. Ты не видишь ее, потому что она скрывается за ивняком.

Оба мужчины подошли туда, где находилась лодка, перекинулись несколькими словами с женщиной и скрылись в зарослях.

— Да, — сказал старик, — они рискнут. Ладно, если Аллах охранит их, им это удастся. Но только перевозить они наверняка никого не будут, да и их пассажиру пришлось бы платить много денег. У меня бы это стоило дешевле.

— Женщина им заплатит.

Я сказал это, увидев, как женщина скрылась в зарослях; значит, она села в лодку. Старик покачал головой и ответил:

— У нее нет ни единого гроша. Она работает на той стороне и плывет даром. Эта женщина сидела там, наверху, с раннего утра, однако туда никто не плыл. Что это? Этот портной…

Пока старик рассказывал, из дома вышел Суэф и вскочил в седло. Покосившись на нас, он поскакал туда, где находилась лодка. Там он спешился.

— Аллах иль Аллах! Портной садится в лодку! — воскликнул старик. — Пусть смотрит в оба, чтобы не наглотаться воды. Я знаю, что он человек бедный; его везут за четверть пиастра, а то и вообще задаром. Почему он не пошел ко мне!

Я не счел нужным разъяснять старику резон, которым руководился Суэф. Тот догадался о наших планах и, наверное, посчитал, что на лодке быстрее доберется до другого берега, чем мы на тяжелом и неуклюжем пароме. Если он тут же вскочит в седло и помчится галопом, то может скрыться из наших глаз. Он не думал, конечно, о следах, которые оставит.

Тем временем примчались Халеф и Оско.

— Сиди, этот мошенник переправляется на лодке, — доложил хаджи. — Он предложил тридцать пиастров, если его доставят на тот берег.

— Еще что-нибудь узнали?

— Да, но не много. Когда мы вошли, он говорил с хозяином о пяти всадниках. Хотя он дал хозяину знак, заставляя его молчать, тот не стал обрывать разговор на полуслове и закончил фразу, так что мы ее услышали.

— И что же вы услышали?

— Что эти пятеро будут ждать портного в Треска-Конаке.

— Где находится это место?

— Я не знаю, а спрашивать у хозяина мы тоже не могли. Очевидно, он заодно с портным.

— Потом они ни о чем не говорили?

— Только о переправе.

— Так, чтобы вы слышали об этом?

— Да. Этот Суэф смотрел на нас прямо-таки со злорадством. Казалось, ему доставляет удовольствие злить нас. Мне больше всего хотелось отхлестать его плеткой. Он думает, что быстрее переберется на тот берег, чем мы.

— Вы ему ничего не говорили?

— Ни слова.

— Это хорошо. Смотри, он действительно поднимается в лодку и ведет за собой лошадь, держа ее под уздцы, так что эта кляча сейчас поплывет на тот берег. Пожалуй, она вряд ли выдержит.

— Ох, сиди, вчера, во время поездки, я внимательно следил за этой лошадью. Она куда лучше, чем выглядит. Эта лошадь — настоящий шайтан во плоти.

— Ладно, вопреки всему, что произошло, мне было бы жаль, если бы с ними случилось несчастье; особенно жаль женщину, которая села с ними в лодку. Что ж, переправляемся, и как можно быстрее. Вперед!

Этот призыв относился к паромщикам.

Старик как раз вытряхнул трубку и достал кисет, чтобы снова набить ее. Не обращая внимания на мой приказ, он спокойно продолжал начатую работу.

— Ты слышал? — спросил я его. — Положи трубку! Можно хоть раз обойтись без курева?

— Нет, господин, — любезно ответил он. — Без чубука я не могу работать; от него я не откажусь. Так я жил, так все и останется до моей последней поездки.

— Я хочу добраться до того берега быстрее, чем лодка!

— Не волнуйся напрасно, господин. Лодка, наверное, вообще туда не попадет.

Старик спокойно набил трубку и голой рукой достал уголек из костра, тлевшего на нескольких сдвинутых вместе камнях и разведенного только для того, чтобы разжигать трубку. Сделав несколько затяжек, он крикнул тоном генерал-фельдмаршала:

— Подъем! За дело, храбрецы! Отработаем пиастры, которые мы получили!

В этот момент мы увидели, как из зарослей ивняка вырвалась лодка. Впереди сидела женщина; посредине — оба гребца, напрягавшие все свои силы; позади восседал на корточках Суэф, державший в руках узду. Голова лошади вздымалась над водой. Руля у лодки не было.

Когда Суэф заметил нас, он поднял руку и сделал насмешливый жест. Если бы лодка всю дорогу плыла так же быстро, как и поначалу, то она, конечно, достигла бы того берега скорее, чем мы — середины реки, ведь трое подручных нашего славного помощника, казалось, вообще не имели суставов. Они с удивительной осторожностью отвязали цепь, державшую паром, взяли шесты и принялись шуровать ими в воде так, будто искали булавки на дне реки. К сожалению, наши лошади были не приучены к подобной переправе. Нам пришлось оставаться в седле, чтобы их успокоить, иначе бы я велел моим спутникам самим взяться за дело.

Впрочем, Халеф нашел средство, как ускорить движение парома. Он достал из-за пояса плетку и, обратившись к пареньку, стоявшему ближе всех, сказал:

— Поторапливайся!

Одновременно он стукнул его по спине, и, едва это случилось, старик крикнул:

— О Аллах! О горе! О рок! Живее за дело, сыны! Эй вы, мужчины, толкайте плот, двигайте его! Работайте, работайте, силачи! Чем скорее мы будем на том берегу, тем больше будет бакшиш, который мы получим от этой четверки знаменитых шейхов и эмиров.

Этот тонкий намек так укрепил мышцы юношей, что все трое по-настоящему напряглись. Скорость удвоилась. Конечно, мы не упускали лодку из виду. Чтобы добраться до цели, намеченной на том берегу, гребцам пришлось забирать немного вверх против течения. Возле берега сделать это было нетрудно, но чем ближе они подплывали к середине реки, тем сильнее им приходилось напрягаться. Лодка явно замедлила ход; как ни пыталась она удалиться от нас, ее сносило к нам. Похоже, Суэф призадумался. По его жестам мы видели, что он подгонял гребцов, призывая их еще немного напрячься.

Наши люди тоже с трудом толкали паром. Сила течения была такова, что канаты издавали глухие звуки. Если бы хоть один из них оборвался, мы стали бы игрушкой волн. Старый паромщик перебирал все известные ему слова, чтобы побудить юношей напрячь свои силы.

Что касается лодки, то ее гребцы сделали одну большую промашку. Поначалу, когда они плыли близ берега, где вода была поспокойнее, им надо было забирать как можно больше вверх, гребя против течения, пока они не достигли бы места, где могли бы спокойно довериться течению и плыть, подгоняемые волнами, к тому берегу, лишь слегка выравнивая лодку.

Теперь же лодка наполовину приблизилась к нам; мы ясно видели лица людей, сидевших в ней. Паромщик с видом знатока следил за утлым суденышком.

— Они не справятся, — сказал он. — Либо поломаются весла, либо… ах, Аллах, Аллах, они уже на середине! Клянусь шайтаном, это дюжие парни! Они все же справятся, ведь… о беда, о несчастье, о погибель! Теперь уж все!

Он был прав. У одного из гребцов дернулось правое весло; оно выскочило из уключины и тут же, с силой ударив его по руке, упало. Боль была такой сильной, что он выпустил из руки и левое весло; течение подхватило оба весла и унесло их. Теперь лодкой управлял лишь один гребец; сил ему явно не хватало.

На том берегу реки все затихло. Лопаты и кирки замерли. Рабочие стояли у воды, напряженно следя за происходившим. Тем временем и мы добрались до середины реки. Под напором воды одна сторона плота приподнялась. Плот легко мог зачерпнуть воду, и тогда с нами тоже было бы все кончено. Настал момент наивысшей опасности.

Гребец, правивший лодкой, совсем выбился из сил. Он сложил весла и замер. Течение несло лодку прямо на наш плот. Она неслась с бешеной скоростью. С того берега реки раздался пронзительный голос:

— Женщина, женщина, держись крепче!

Но тут все и случилось. Раздался громкий треск. Лодка столкнулась с плотом. Разнесся один пронзительный вопль. Его одновременно испустили люди, стоявшие по обоим берегам реки, а также четверо человек, сидевших в лодке, и мы, находившиеся на плоту. В этом едином крике звучал панический страх.

В подобные секунды многие люди действуют, повинуясь какому-то таинственному инстинкту, который подсказывает им, как надо поступить, хотя их разум теряется в догадках. Молниеносно они выбирают правильное решение, а потом даже не могут объяснить, почему поступили так, а не иначе.

Другие действуют, обдумав все четко и тщательно. И не говорите мне, что в момент опасности не остается времени, чтобы принять решение. Нет, прямо-таки удивительно, какими способностями всемилостивый Творец наградил душу человека. Во сне, например, одна-единственная минута охватывает события целого дня и даже более того. Мне как-то снилось, что мне предстоит выдержать экзамен. Целый день был посвящен письменным работам. Я справился первым, вышел из классной комнаты и на несколько часов отправился в горы. Устный экзамен проходил через два дня. В тот вечер, незадолго до окончания экзамена, обрушилась скамья, на которой сидело множество слушателей, и… я проснулся. Мой товарищ по ночлегу захлопнул окно. В ответ на мой вопрос, долго ли я спал, он сказал, что всего каких-нибудь три минуты. Значит, за три минуты я прожил три экзаменационных дня, увидев их во всех деталях. Я точно знал содержание моей письменной работы, насчитывавшей немало страниц; я мог ответить на все вопросы, заданные мне. Да, я даже знал людей, которых встречал во время снившейся мне прогулки; знал, о чем мне довелось с ними поговорить. Конечно, на следующее утро я основательно забыл все увиденное.

Итак, сон, длившийся три минуты, вместил в себя события целых трех дней, — то есть одна минута сна охватывала весь день, наполненный видимыми событиями и душевными переживаниями. Наяву эти события и переживания растянулись бы на четырнадцать сотен минут. Во сне я прожил их мгновенно, и мне не хотелось бы утверждать, что такого не может быть наяву.

Мне приходилось бывать в ситуациях, когда моя или чужая судьба решались всего за какую-то секунду, а по ее прошествии, когда опасность миновала, я осознавал, что всего за секунду я успевал полностью оценить опасность, представить себе, как я мог защитить себя, выбрать самый лучший способ защиты и использовать его. Все это кажется непостижимым чудом, но в повседневной жизни встречаются тысячи больших и великих чудес, не замечаемых нами. Мы не только окружены подлинными чудесами, сотворенными Господом Богом, но и сами являемся величайшим из чудес. Атеист может поспорить со мной; мне жаль его.

Нечто подобное произошло и здесь, посреди разлившейся реки. Женщина, сидевшая на носу лодки, вцепилась в ее край, крича от ужаса, но удар о плот был столь сильным, что она не удержалась и выпала из лодки. Она исчезла в грязноватых волнах, которые катила река, но я тут же настиг ее.

Я не могу сказать, каким образом я умудрился спрыгнуть с лошади, сколько времени мне понадобилось, чтобы снять оружие, извлечь содержимое моих карманов, сбросить пояс вместе со всем, что в нем находилось. Позднее Халеф уверял, что будто бы еще до столкновения я выпрыгнул из седла, очевидно, твердо полагая, что женщина не сумеет удержаться в лодке. Он напрасно пытался меня удержать, но я ничего не помню об этом. Все мое сознание сосредоточилось на одном-единственном событии.

Я точно знаю лишь то, что я схватил женщину рукой и стал тянуть ее вниз, чтобы поднырнуть под лодку и плот. То и другое могло быть опасно для нас.

Вынырнув, я увидел, что нас снесло на значительное расстояние вниз по течению. Я держал женщину за рукав ее тужурки из голубого сукна. Она потеряла сознание, что было мне только на руку. Я уже миновал середину реки и надеялся достичь того берега, не тратя силы в борьбе с волнами. В подобных ситуациях лучше плыть на спине, хотя это плохо тем, что не видно, куда плывешь. Зато этот способ удобнее; так легче плыть с грузом. Я положил женщину так, чтобы голова ее не касалась воды, и доверился волнам.

Поскольку мне пришлось взвалить на себя тело этой несчастной женщины, мой корпус погрузился глубоко в воду. Ноги я держал высоко, поэтому мне с трудом удавалось время от времени поднимать из воды нос и рот, чтобы вдохнуть. К тому же я напрягал все силы, чтобы постепенно приблизиться к берегу.

Это было вовсе не так легко, как могло бы показаться читателю. Берег рассекал речной поток; высокие, длинные волны, отразившись от него, катились к середине реки; мне мало что было видно, а ведь приходилось следить за множеством предметов, плававших вокруг или торчавших из воды. Люди, стоявшие на берегу, побежали вниз по течению, следуя в том же направлении, что и я; их крики сбивали меня с толку. Конечно, они вряд ли могли бежать так же быстро, как я плыл, ведь я несся вперед с головокружительной скоростью. И в этих обстоятельствах я сохранял хладнокровие. Если бы я по ошибке угодил в один из тех многочисленных водоворотов, мимо которых проплывал, если бы я вообще лишь на какой-то момент потерял самообладание, я бы погиб и вместе со мной погибла бы эта женщина. Плыть в одежде плохо даже в спокойной воде, но плыть при таком волнении стихии, держа на себе немалую тяжесть, да еще будучи обутым в такие желанные прежде, но теперь воистину роковые «сапоги от подагры», подаренные мне врачом из Радовиша, — это, конечно, совсем другое дело. Как потом выяснилось, я пробыл в воде вовсе недолго, но время растянулось для меня, словно вечность.

Но вот — наконец, наконец! — мне удалось миновать стремнину, где поток неумолимо уносил меня вперед; преодолел я и водовороты, что возникали там, где находился недавно берег. Теперь я плыл по затопленной прибрежной долине; вода здесь была спокойной, но, к своему изумлению, я никак не мог нащупать дно. Это сбивало меня с толку; всякий раз, когда я пытался достать до земли, ноги уходили все глубже и глубже. Внезапно я услышал, как кто-то крикнул мне:

— Бога ради! Плыви дальше, дальше! Там карьеры. Плыви сюда!

Для возведения железнодорожной насыпи брали землю по соседству, поэтому появились глубокие карьеры, над одним из которых я сейчас проплывал. Я не мог видеть человека, кричавшего мне, ведь вода захлестывала мне глаза, но я догадывался, что он стоял на насыпи, и потому поплыл в его сторону. Насыпь едва выступала из воды; та доходила почти до ее края.

Когда я достиг насыпи, сразу десять, а то и двадцать рук потянулись ко мне и к женщине. Они подняли ее безжизненное тело. Я стал ползком выбираться наверх; мне помогали. Только теперь я почувствовал, что моя одежда весила, наверное, центнер.

Вокруг меня разносилось громкое ликование; только два голоса заходились в плаче. Эти люди думали, что женщина мертва. Я сказал, что захлебнуться она не могла; впрочем, она могла умереть в момент удара о воду. Ее унесли к дощатым хижинам, в которых жили рабочие; их поселок располагался вниз по течению реки.

Послышался стук копыт; он приближался. Трое моих спутников галопом взнеслись на насыпь. Впереди мчался Халеф.

— Сиди, сиди! — крикнул он издали. — Ты жив еще или мертв?

— Я жив! — ответил я. — Я чувствую себя совершенно нормально.

— Да вознесется к Аллаху слава, хвала и благодарность!

Он соскочил с коня, бросился на землю и, сев рядом со мной и схватив мои руки, сказал:

— Как можно было прыгнуть в такую воду! Ты наверняка наглотался ее?

— Да, и она пришлась мне по вкусу почти как пиво, которое мы недавно пили.

— Мне бы не хотелось ее отведать. Аллах, Аллах, как я был напуган, когда ты скрылся в воде! Разве стоило рисковать жизнью из-за этой женщины?

— Конечно! Разве ты бы не рисковал жизнью из-за Ханне, милейшую среди жен и дщерей?

— Да, но одно дело Ханне! А кто эта женщина? Она твоя возлюбленная или сестра? Ты любил ее и готов был взять себе в жены?

— Она человек, и она находилась в смертельной опасности, а я воды не боюсь.

— Река сегодня дурная. Посмотри, как она бесится от того, что отняли жертву, уготованную ей. Я привел тебе Ри, ведь ты не можешь ходить. Влезай на него! Мы поищем местечко, где ты мог бы просушить одежду.

— Где наши ружья и другие вещи?

— Они все у меня. Ружья подвешены там, к седлу.

— А что стало с остальными, сидевшими в лодке?

— Обоих гребцов мы взяли к себе на паром; портной же бросился в воду.

— Он утонул?

— Нет. Шайтан не хочет с ним знаться. Я видел, как он плыл со своей клячей; мы хотим его поискать.

Он снова поднялся и стал высматривать Суэфа. Потом указал куда-то вниз по течению реки:

— Там они оба, он и его лошадь.

Я посмотрел в указанном направлении и разглядел их вдалеке от нас; Суэф держался за хвост лошади, и она плыла, увлекая его за собой. Они находились неподалеку от берега. Действительно, эта кляча дорогого стоила.

— Поехать и дать ему по носу, когда он выберется из воды? — спросил хаджи.

— Нет, он достаточно натерпелся страха. Хватит с него.

— Он один виноват, что тебе пришлось прыгать в воду.

— Это не повод его убивать.

— Он уйдет от нас. Ты же не можешь в таком состоянии мчаться за ним!

— Пусть он едет! Мы еще догоним его.

Оско и Омар тоже, конечно, были очень рады, что водное путешествие, которое вообще не значилось в нашей программе, закончилось так удачно. Нас обступили рабочие; они что-то радостно кричали и звали меня пройти в одну из хижин, где имелась печь, возле которой я мог бы просушить свою одежду. Конечно, это было для меня нужнее всего сейчас. Поэтому я вскочил на коня и поехал назад как раз в тот момент, когда портной достиг берега. Пока мне было все равно, что он там делал.

Мне не пришлось править конем; об этом позаботились рабочие. Они схватили его под уздцы и даже взялись за стремена. Другие шагали впереди, а также рядом со мной и позади меня; меня везли, можно сказать, с триумфом, правда, триумф мой был слегка подмочен: вода стекала с одежды и капала с сапог. Обернувшись, я увидел, как Суэф помчался по полю галопом. Похоже, лошадь и всадник легко отделались.

Халеф видел, куда я смотрю. Он нахмурился и, погрозив всаднику кулаком, сказал:

— Сорная трава долго живет, но что Аллах сотворил, Он же и погубит.

Разгневанный малыш намекал на то, что портной, эта «сорная трава», непременно будет истреблен.

Там, где паром причалил к правому берегу реки, стоял паромщик с тремя своими подручными. Когда он увидел меня, то повысил голос, заговорив почти патетическим тоном:

— Тысячу крат благодарности святым халифам, десять тысяч крат прославлений пророку и сто тысяч крат восхвалений Аллаху всемогущему, ибо они хранили тебя в минуту опасности. Когда я увидел тебя, ныряющего в реку, мое сердце застыло как камень, а душа источала кровавые слезы. Теперь я вижу тебя целым и невредимым, и мой дух ликует и восторгается, ведь ты сдержишь свое слово и дашь нам обещанный бакшиш.

Итак, смысл сих пространных речений был краток. Я покачал головой и ответил:

— Я не знаю ни о каком обещании.

— Значит, вода помутила твой ум. Вспомни, что ты говорил, когда твой спутник, угрожая плеткой, торопил нас.

— Моя память не пострадала; я помню каждое свое слово. Ты требовал бакшиш, но я ничего тебе на это не сказал.

— О эмир, как мне жаль тебя! Твои мысли все же ослабли. Ведь именно промолчав, ты ответил согласием на мою просьбу. Если бы ты решил отказать нам в бакшише, то ясно бы об этом сказал. И поскольку ты этого не сделал, мы должны получить награду.

— А если я все-таки откажусь?

— Тогда мы примемся тебя обличать, мы сочтем тебя за человека, который не держит своих обещаний.

Его слова встретили плохой прием даже не у меня, а у рабочих. Люди возмутились тем, что паромщик настаивал на выплате бакшиша, который я ему не обещал, да еще наговорил мне оскорблений. Его мигом схватили, и десять, а то и двадцать кулаков устремились к нему.

— Стойте! Отпустите его! — воскликнул я, пытаясь перекричать шум, поднятый людьми. — Я дам ему бакшиш.

— Не нужно это! — крикнул мне кто-то. — Он получит его от нас, вот увидишь.

— Остановитесь, остановитесь! — раздался пронзительный крик старика. — Не надо мне бакшиша, не надо!

Он вырвался и побежал к парому, где уже укрылись трое его отважных подручных. При этом он развил скорость, которая была совершенно противоположна медлительности, замеченной в нем прежде. Он даже позабыл, что не берется ни за одно дело, не раскурив свою трубку. Она выпала у него, и паромщик бросил ее в беде. Один из рабочих поднял ее и, усмехнувшись, швырнул на паром. Но старик даже не потянулся за трубкой, а схватил цепь, чтобы как можно быстрее отвязать паром и отплыть от берега. Как только нас с ним разделила полоска воды, он начал ругаться, обзывая меня скрягой и вероломным скупцом.

Халеф подошел к берегу, поднял ружье и пригрозил:

— Молчи, иначе я застрелю тебя!

Однако старик продолжал поносить меня. Он не верил, что Халеф выполнит свою угрозу. Он держал шест в руке, не пуская его в дело. И тут малыш нажал на курок, метясь в шест. Пуля вошла в дерево близ руки старика; во все стороны полетели щепки. Паромщик вскрикнул, выпустил за борт шест и повалился на плот, думая, наверное, что в таком положении он надежнее всего защищен от следующей пули.

Это вызвало громкий хохот рабочих, которых, как и нас, позабавила внезапная расторопность старца.

Тем временем мы добрались до самой большой из построек и остановились перед дверью. Я спешился; меня повели внутрь.

Помещение было просторным. По стенам висели немногочисленные пожитки рабочих. Вокруг были сколочены настилы из досок; на них сидели, и они же служили кроватью. В дальнем углу высилась громадная кафельная печь; подобной конструкции я еще никогда не видел. Здесь стояло четыре котла, в которых варили пищу, но на плите было достаточно места, чтобы высушить сырую одежду.

Едва я вошел, как из другой лачуги заглянул какой-то молодой, крепкий мужчина, тотчас крикнувший мне:

— Ты прав, господин! Она не умерла, она жива; она снова дышит. Я только на миг отбежал от нее, чтобы сказать тебе спасибо.

— Она твоя родственница?

— Она моя жена. Я здесь смотритель. Она рискнула плыть через реку, потому что я велел ей сегодня с утра быть дома. Но тебе надо переодеться. Я мигом принесу тебе свой праздничный костюм.

Он удалился и тотчас вернулся с брюками, курткой, жилетом и парой туфель; взяв эти вещи, я направился в крохотный чулан, чтобы переодеться. Мне помогал Халеф. Сняв с меня мокрую одежду, он запричитал:

— Ах, эфенди, теперь покончено с достоинством, подобавшим твоему званию, и обаянием твоего нрава. Этот прекрасный костюм обошелся тебе в Стамбуле в шесть с лишним сотен пиастров, а теперь вода отняла блеск, присущий ему. Смотри, когда ты напрягался во время плавания, твои брюки лопнули и теперь в одной из брючин зияет ужасная дыра. Ее нужно зашить, дабы не была уязвлена прелесть твоих членов. Хотя иголку и нитки я непременно ношу с собой, но могу ли я надеяться найти здесь утюг, чтобы придать твоему костюму приятный вид? В этом я сомневаюсь.

Со слов малыша ни в коем случае нельзя составлять впечатление обо мне и моем облике. Он просто привык так изъясняться.

— Спроси-ка, быть может, среди рабочих есть портной.

Он удалился с моей одеждой, и я услышал, как он громко спросил на улице:

— Послушайте, сыны и внуки железной дороги, есть ли среди вас портной?

— Есть! — воскликнул кто-то.

— Мой друг, да благословит тебя Аллах за то, что во времена своей юности ты пришел к мысли сшивать творения ткача ниткой, дабы мужчины твоего народа могли прикрывать свои ноги и руки! Умеешь ли ты латать прорехи?

— Так аккуратно, что одежда выглядит еще милее, чем прежде.

— Так ты великий мастер швейной иглы. Есть ли у тебя также утюг?

— Даже два!

— Тогда я передам тебе костюм моего друга и повелителя. Тебе надлежит высушить и выгладить его, а прореху в нем скрыть от взоров. Если ты сумеешь сделать все это так, что никто не заметит дыру, то получишь бакшиш, а правоверные всех земель и стран возрадуются твоему искусству, и слава твоя распространится до тех рубежей, где положен предел Вселенной. Возьми костюм в свои руки, и дух пророка да осенит тебя!

Я улыбнулся, представив себе серьезную физиономию малыша, с которой он произносил эту тираду. Вернувшись, он застал меня за обследованием моей гипсовой повязки.

— По ней тоже видно, что она побывала в воде, — сказал он. — Она размякла?

— Нет, но все же мне хотелось бы снять ее. Правда, прошло всего несколько дней с тех пор, как ее наложили, но я думаю, что стоит рискнуть.

Взяв в руки ножи, мы удалили повязку так, что я не почувствовал ни малейшей боли. Когда нога освободилась от гипса, я попробовал встать. Это превзошло мои ожидания. Я даже прошелся по чулану взад и вперед, довольно уверенно наступая на ногу. Покалывало в ней слабее, чем я думал.

— Теперь ты не будешь надевать эти сапоги от подагры? — спросил хаджи и указал на данный предмет обуви, принявший после пребывания в воде очень плачевный вид.

— Нет, я оставлю их здесь.

— Давай подарим их рабочим, которые могут использовать их как воронку для кофейника, ведь в этой местности люди цедят кофе через мешочек, потому что иначе оно кажется им слишком хорошим на вкус. Каких только странных созданий не встретишь во владениях Аллаха! Значит, теперь ты снова станешь носить свои кожаные сапоги с высокими голенищами и примешь совсем другой вид. В сапогах от подагры ты напоминал мне одного предка моего прадеда, потерявшего зубы еще до потопа. Так мне вернуть тебе кожаные сапоги? Я пристегнул их к седлу своей лошади.

Я дал согласие и вскоре убедился, что нога в этих сапогах имеет надежную опору. Поскольку большую часть дня я проводил в седле, мне даже не нужно было напрягать ногу. Одолженный костюм сидел неплохо, так как у его хозяина была такая же фигура, как у меня. Увидев меня, он обрадовался и попросил зайти к нему в лачугу, чтобы его жена могла меня поблагодарить.

Там сидела компания рабочих; они обедали. Их обед состоял из густой каши, сваренной из кукурузной муки на воде. Этой пищей люди довольствовались изо дня в день.

Когда мы подошли к женщине, она пыталась рассыпаться в словах благодарности, но я попросил ее помолчать. Ее муж сидел рядом; он был так счастлив, что жену удалось спасти, поэтому мне подумалось, что они необычайно любят друг друга. Из разговора я узнал, что оба они — христиане.

— Я очень рад, что и ты христианин, — сказал мужчина, обращаясь ко мне.

— Откуда ты знаешь? — спросил я его.

— Мне сказали твои спутники, пока ты менял одежду. Я слышал также, что ты не относишься к подданным султана, а принадлежишь к народу, который вел недавно большую, победоносную войну против франсизов^[27].

— Ты из здешних краев? — спросил я в свою очередь.

— О нет. Мы почти все родом с гор, где много таких бедняков. Жители этой долины не хотят работать на строительстве дороги. Вот многие люди из моих краев и решили переселиться сюда, узнав, что на стройке можно заработать кусок хлеба. А поскольку я выучился на мастера, я теперь здесь командую, присматриваю за работой.

— Ты наверняка учился в средней школе?

— Нет. У моего отца я — второй по счету сын. Дом получит мой старший брат, а мне самому всегда нравилось что-то строить. Я сам выучился читать, писать и даже чертить и пошел учиться на мастера в Ускюб. Мой отец пасет овец; он живет примерно в восьми часах езды отсюда.

— А где?

— Это не селение, даже не деревушка. Там всего два дома; они стоят возле брода, что по дороге на Треску, а поскольку наш сосед держит конак, то местечко это называется Треска-конак.

— Ах! Как хорошо! Как здорово! — воскликнул я.

— Почему?

— Потому что я ищу этот Треска-конак.

— Ты хочешь туда поехать? К моему отцу или к хозяину конака?

— Мне кажется, к последнему.

— Как это кажется? Ты сам еще не знаешь? — удивленно спросил он.

— Нет. Туда добирается человек, который переправлялся в одной лодке с твоей женой, а мне нужно следовать за ним. Он ищет там людей, с которыми мне хотелось переброситься словечком.

— Это звучит так, словно ты с ними враждуешь.

— Ты верно угадал. Сегодня поутру туда проскакали пятеро всадников; они замышляют одно злое дело, а мы хотим этому помешать. Переправлялись они на этот берег, видимо, на пароме.

— Ах! Может быть, с ними был некий Манах эль-Барша, сборщик налогов в Ускюбе?

— Разумеется.

— Тогда я их видел. Я стоял на берегу, когда они прибыли. Они поспорили с паромщиком, дав ему плетей вместо денег. Когда Манах проезжал мимо меня, он и мне пригрозил.

— Почему?

— Потому что он меня ненавидит. Он собирал подушную подать с христиан и требовал с меня всегда в десять — двенадцать раз больше, чем надо, а я не хотел ему давать. С другими он обращался так же, и тогда мы собрались все вместе и донесли на него. Он обманул христиан на очень большую сумму.

— Какое же наказание он понес?

— Никакого. Он бежал, и говорят, что прихватил с собой все собранные налоги. Теперь он не показывается в Ускюбе. Так ты ищешь этого человека? Он всегда был дружен с нашим хозяином конака, да и сейчас, наверное, к нему завернет.

— Ты можешь описать мне, какой дорогой надо ехать, чтобы попасть в Треска-конак?

— Нужно хорошо знать местность, чтобы выбрать верное направление. Описание лишь собьет вас с толку. Если тебе угодно, я рад буду послать с тобой надежного человека, который знает местность так же хорошо, как и я. Он сочтет за большую честь доставить тебя к моему отцу, а поскольку он расскажет ему о твоем добром поступке, ты наверняка встретишь самый радушный прием.

Я с радостью принял это предложение и спросил:

— Отцовское жилище далеко отстоит от конака?

— Примерно в двух минутах ходьбы.

— Значит, обитатели конака увидят, как мы подъезжаем?

— Если ты хочешь укрыться от них, мой свояк проведет тебя так, что они не заметят вас. Впрочем, вы и так попадете туда темной ночью. Мой свояк сейчас какое-то время занят на стройке. Когда он вернется, я поручу ему ехать с вами. А сейчас прошу вас быть моими гостями. Полдень, надо пообедать. Я могу предложить вам то, что вы, пожалуй, редко могли раздобыть в стране магометан.

Он открыл ящик, наполненный сеном, и достал… ветчину и несколько дочерна закопченных колбас.

— О Аллах, Аллах! Ты и впрямь полагаешь, что мы намерены есть задницу свиньи и ее плоть и кровь, жаренную в дыму? — воскликнул Халеф. — Пророк запретил нам это, и мы совершим большой грех, если на веки вечные оскверним себя трупом свиньи!

— Ни один человек не заподозрит тебя в этом, Халеф, — сказал я. — Что же касается меня, то я съем ее с огромным аппетитом.

— Там же внутри глисты!

— Мы их не боимся.

— Я вообще не могу на это смотреть, ведь один вид свинины внушает нам ужас. Однако раз рядом нет ни Оско, ни Омара, мне нечего опасаться упреков, если я из привязанности к тебе, сиди, останусь тут. Когда ты будешь вкушать ветчину, я закрою глаза или хотя бы буду смотреть в сторону.

Гостеприимный хозяин выложил перед нами ветчину, колбасу, хлеб, перец и соль. Он достал нож из-за пояса, и я последовал его славному примеру. После того как он отрезал изрядный кусок ветчины, я сделал то же самое; пир начался. Никогда я не ел ветчины вкуснее, чем тогда в Румелии.

Халеф сел сбоку, стараясь при этом держаться у меня за спиной; мне не видно было, наблюдает ли он за мной, но я знал малыша и догадывался, что аппетит вертится у него на кончике языка. Он видел, как мне вкусно, и видел, что я отрезаю второй кусок.

— Тьфу, черт! — крикнул он. — Сиди, ты что, добиваешься, чтобы я потерял всякое уважение и благоговение перед тобой?! Если следовать заповеди пророка, то отныне я не вправе уже прикасаться к тебе.

— Мне жаль, мой милый Халеф, но сейчас я повинуюсь своему вкусу, а вовсе не слову Корана.

— Неужели это впрямь так вкусно?

— Нет ничего вкуснее.

— Аллах! Почему же пророк запретил есть ветчину?

— Потому что наверняка он никогда не вкушал ни кусочка свиной ветчины, иначе бы самым ревностным образом рекомендовал правоверным это кушанье.

— Может быть, он запретил ее из-за глистов.

— Их же там вообще нет, уверяю тебя.

— Значит, ты думаешь, что стоит рискнуть?

— Без колебаний!

Я понял по его голосу, что у него потекли слюнки. Эта сценка развеселила нашего хозяина, но он не подал и вида; наоборот, он по-прежнему спокойно сидел на корточках, правда, восторг на его лице рос с каждым отрезанным мной куском.

Халеф встал и вышел за дверь. Я догадался, что он решил посмотреть, где находились Оско и Омар. Вернулся он с довольным выражением на лице. Похоже, он убедился, что оба товарища не заметят его прегрешение. Они стояли на насыпи и изумленно смотрели на локомотив, тянувший за собой строительный поезд. Им было некогда интересоваться нами.

Хаджи снова уселся и сказал:

— Сиди, я знаю, что ты не любишь говорить о вере, но разве ты не думаешь, что пророк иногда был несколько неправ?

— Не знаю. Ему ведь диктовал Коран архангел Джибрил^[28].

— А не мог ли ангел ошибиться?

— Пожалуй, нет, милый Халеф.

— Или пророк неправильно понял ангела? Когда я хорошенько думаю об этом, мне кажется, что Аллах не сотворил бы свиней, если бы нам нельзя было их есть.

— Конечно, в данном случае я целиком и полностью разделяю твое мнение.

Он глубоко вздохнул. Второй мой кусок тоже исчез, и я, следуя примеру хозяина, взялся за колбасу. Халеф надеялся, что мы покончим с ней, прежде чем ему удастся преодолеть свои сомнения.

— Скажи-ка откровенно, сиди, это и впрямь так великолепно, как видно по вашим лицам?

— Это гораздо лучше, чем написано на моем лице.

— Тогда можно мне хотя бы разок понюхать?

— Ты решил осквернить свой нос?

— О нет. Я зажму его.

Это было, конечно, забавно. Я отрезал кусочек ветчины, насадил его на кончик ножа и протянул малышу, не глядя на него. У смотрителя тоже хватило ума отвернуться.

— Ах! Ох! Да это почти райский аромат! — воскликнул малыш. — Такой сочный, пряный и манящий! Жаль, что пророк запретил его! Возьми свой нож, эфенди.

Он протянул мне нож — кусочек мяса исчез.

— Ну а где же кусок ветчины? — изумленно спросил я.

— Как? На ноже.

— Он исчез.

— Так он упал.

— Жаль… но, Халеф, я вижу, ты что-то жуешь.

Теперь я смотрел ему прямо в лицо. Он сделал хитрую мину и ответил:

— Мне пришлось его сжевать, раз кусок упал прямо мне в рот. Или ты думаешь, что я должен глотать его целиком?

— Нет. Как вкус?

— Он такой потрясающий, что я хотел высказать одну просьбу.

— Говори!

— Ты позволишь запереть дверь?

— Ты думаешь, что на нас могут напасть?

— Нет, но Оско и Омар не так глубоко изучили законы пророка, как я. Они могли бы впасть в искушение, если бы вошли сюда; этому я и хотел помешать. Да не обременят они свои души упреками, что осквернили себя запахом крови и мяса, которое набили в кишки и коптили.

Он встал, запер дверь изнутри, присел к нам, достал нож и… отрезал кусок ветчины весом, наверное, в полфунта, который моментально исчез за его жидкими усами — в этих усах справа торчали шесть, а слева семь волосинок. Потом Халеф спокойно огладил обеими руками живот и молвил:

— Ты видишь, эфенди, какое огромное доверие я к тебе питаю.

— Пока я видел лишь твой аппетит.

— Он — следствие моего доверия. Что вкушает мой эфенди, не может лишить меня седьмого неба, и я полагаюсь на твое умение молчать. Ты не скажешь Оско и Омару, что твои взгляды столь же весомы для меня, как и законы святых халифов?

— У меня нет причины трезвонить, что ты ешь нечто вкусное.

— Хорошо, так я возьму еще кусок этой колбасы, раз ветчина оказалась такой удивительной. Наш хозяин позволит мне это, ведь все, что жертвуется гостям, Аллах воздает стократ.

Смотритель ободряюще кивнул, и Халеф постарался доказать, что он сегодня ни во что не ценит заповеди пророка. Управившись с едой, он вытер нож о свои брюки, сунул его за пояс и изрек:

— Есть такие создания, что обречены премного страдать от людской неблагодарности. Свинья, конечно, не заслужила того презрения, с коим относятся к ней правоверные. Будь я на месте пророка, я бы внимательнее слушал, когда мне диктовали Коран. Тогда бы всем животным была оказана высокая честь радовать благовкусием сердце человека. А теперь, поелику мы покончили с угощением, я могу снова открыть дверь, не страшась, что души моих друзей претерпят ущерб.

Он поднялся с места и отодвинул засов как раз в тот момент, когда некий миловидный юноша намеревался войти внутрь.

— Исрад, — сказал ему смотритель, — ты больше сегодня не будешь работать; я даю тебе отпуск. Этот эфенди решил поехать в Треска-конак, и ты проведешь его туда кратчайшим путем.

Этот молодой человек был братом женщины, о которой шла речь. Он воспользовался поводом и самым сердечным образом поблагодарил меня за спасение сестры; теперь он был рад оказать мне ответную услугу.

— А у тебя есть лошадь? — спросил я его. — Не можешь же ты идти пешком, ведь мы быстро поедем.

— Я одолжу ее на той стороне, в деревне, — сказал он. — Когда ты отправишься в путь, эфенди?

— Как можно скорее.

— Тебе придется подождать, ведь твоя одежда еще долго не высохнет. Тем временем я добуду лошадь.

Он удалился.

— Он будет тебе хорошим проводником, — сказал его свояк, — и он поведает тебе обо всем.

— Мне это очень кстати; у меня есть о чем его расспросить.

— Но ты можешь и у меня выяснить?

— Прежде всего мне хотелось бы знать, где расположено местечко под названием Каранирван-хане.

— Каранирван-хане? Гм! А почему оно тебя интересует?

— Потому что эти пятеро всадников, которых мы преследуем, поедут потом туда.

— К сожалению, я не знаю никакого местечка с таким названием. Каранорман-хане есть; оно лежит близ Вейчи в Шар-Даге.

— Это я знаю, но это не то место, что я ищу. Каранирван-хане, очевидно, это некий уединенный дом, конак; его хозяин — перс.

— Персы в наших краях редки.

— Ты не знаешь ни одного?

— Одного-единственного.

— Как его зовут?

— Его настоящего имени я не знаю. Он носит окладистую черную бороду, поэтому мы называли его всегда Кара-Аджеми, Черный Перс.

— Ах! Быть может, этого человека я как раз ищу. У него должна быть густая черная борода, поэтому его зовут также Кара-Нирван. Откуда он родом, как ты думаешь?

— Этого я не знаю точно. Он живет наверху, близ Яличи или Лумы. Помнится, он рассказывал как-то о медведе, который встретился ему наверху, возле Шалеш-горы. Эта гора находится рядом с тем местом, что я называл.

— В Шар-Даге тоже есть медведи?

— Редко-редко случаются. Раньше, любил рассказывать мне отец, они встречались чаще. Теперь же раз в несколько лет сюда и забежит такой зверь.

— Ты совсем ничего не знаешь об этом персе?

— Он торгует лошадьми, и притом очень удачно. Он человек богатый. Я его часто видел у нашего соседа, который держит конак. Перс заглядывал к нему непременно с дюжиной слуг и табуном лошадей.

— Это мне очень интересно слышать; отсюда можно сделать разные выводы. Этот торговец лошадьми — перс; его зовут Кара. Он заглядывает к хозяину конака, к которому едут как раз Манах эль-Барша и четверо его спутников. Вполне вероятно, что именно этого человека мы ищем.

— Я буду рад, если навел вас на верный след.

— Твой свояк не знает других подробностей?

— Нет. Он, как и я, давно не был на родине. Но когда ты сегодня прибудешь к отцу, расспроси его и моего брата. Быть может, они расскажут тебе побольше.

— Твой отец дружен с соседом?

— Они ни друзья, ни враги. Они — соседи, которым приходится ладить друг с другом. Хозяин конака — человек скрытный и какой-то двуличный.

— Ты не знаешь, он часом не водит дружбу с дурными людьми?

— В таком пустынном месте в конак заглядывают разные люди. А так ничего не могу сказать. Разве вот вспомнилось, что он часто появляется со старымШаркой, а это недобрый знак.

— Кто такой этот Шарка?

— Углежог. С несколькими подручными он поселился в горах. Живет он в глубокой, мрачной пещере; ходят слухи, что поблизости порой хоронят людей, которые умерли не своей смертью. Через горы ведет пустынная тропа; проходит она мимо его пещеры, и вот непонятные бывают дела: отправится иной странник той дорогой и нигде больше не показывается. И всегда такое приключается с людьми, у которых при себе были деньги или другие ценные вещи.

— Тогда там набралось, наверное, целое потайное кладбище! И что же, так никто и не напал на след преступлений этого человека?

— Нет, ведь нелегко подступиться к нему. Его сообщники — люди крепкие и жестокие; с ними не сладишь… Однажды послали туда отряд солдат, человек тридцать, чтобы схватить аладжи, которые у него остановились. Солдаты вернулись не солоно хлебавши, да к тому же скверно с ними обошлись.

— Кто?

— Этого они не знали. По ночам на них нападали люди, чьих лиц они так и не видели.

— Значит, аладжи тоже бывали у углежога! Ты их знаешь?

— Нет, — ответил он.

— А ведь ты их сегодня видел, двух парней на пегих лошадях; они ехали вместе с Манахом эль-Баршей. Этих братьев, о которых идет дурная молва, прозвали по цвету их лошадей.

— Вот так дела! Кто бы мог подумать! Я видел аладжи! Теперь я уже не удивляюсь, что эти люди расплатились с паромщиком плетью. Они едут в Треска-конак, но там они не остановятся. Наверное, они хотят навестить углежога.

— Вполне вероятно.

— Тогда прошу вас, бога ради: не надо ехать за ними вдогонку! Углежог и его сообщники — люди дикие; они голыми руками задушат самого дюжего волка.

— Я тоже знаю людей, которые на это способны, хотя их не назовешь людьми дикими или полудикими.

— Подобных субъектов лучше избегать!

— Я не могу. Я уже сказал тебе, что мне надо предотвратить преступление. А еще мне надо отомстить за одно жестокое преступление. Речь идет о друзьях моих друзей.

— А ты не можешь поручить это другим?

— Нет, они испугаются.

— Так передай это дело полицейским.

— О нет! Они еще больше испугаются. Нет, мне самому надо следовать за этими пятью всадниками, пусть даже я вступлю в схватку со всеми углежогами на свете.

— Мне страшно за тебя. Этот Шарка — сущий дьявол. Он зарос волосами, как обезьяна, а зубы у него, как у пантеры.

— Ты, пожалуй, преувеличиваешь?

— Нет. Я узнал это от людей, которые его видели. Тебе и впрямь нельзя сражаться с ним.

— Хитрость и ум победят любую силу, — ответил я. — Впрочем, если это тебя успокоит, я попрошу повторить вслед за мной одно упражнение.

На земле лежала шпала. Я поднял ее, взявшись за край, и удержал в вытянутой руке. Мой собеседник отошел назад и воскликнул:

— Эфенди, ты… ты… черт возьми! Да, если это так, ты тоже легко задушишь волка!

— Ба! Кто полагается лишь на грубую силу, тот остается в проигрыше. Лучше немного подумать, чем бахвалиться голой силой. Впрочем, мы хорошо вооружены, поэтому нам не нужно никого бояться.

— А еще, — гордым тоном добавил Халеф, указывая на самого себя, — мой эфенди не один, с ним я, его испытанный друг и защитник. Пусть только толпы врагов рискнут к нам подойти! Мы их уничтожим, как свинья в зарослях уничтожает саранчу, поедая ее.

Это звучало чересчур потешно. Рост малыша никак не отвечал той удивительной самоуверенности, с которой он произносил эти слова. Я сохранял серьезность, потому что знал малыша; смотритель же не мог удержаться от смеха.

— Ты смеешься? — спросил Халеф. — Я не потерплю никаких оскорблений! Даже не потерплю от того, чью ветчину и колбасу я ел. Если бы ты лучше меня знал, ты бы дрожал в страхе перед моим гневом и трясся в ожидании моей ярости!

— Я почти трясусь, — сказал смотритель, состроив серьезнейшее лицо.

— О, это еще совсем пустяки! Ты будешь так трястись, что твоя душа станет биться о стены твоего тела. Ты не знаешь, с какими людьми и зверьми мы сражались. Мы убили льва, хозяина пустыни, и вступили в схватку с врагами, при одном виде которых ты бы заполз в тот же ящик, где хранишь копченую задницу свиньи. Мы совершили деяния, которые нас обессмертят. Наши имена записаны в книгах героев и в письменах непобедимых. Мы не позволим над собой смеяться, попомни это! Разве ты не знаешь мое имя?

— Нет, но я слышал, что эфенди называет тебя Халефом.

— Халеф! — сказал малыш презрительным тоном. — Что значит Халеф? Совсем ничего. Халефами зовут многих людей. Однако разве эти люди совершали хадж? А их отцы и отцы их отцов, их пращуры и прадеды их пращуров тоже совершали хадж? Я говорю тебе, что я — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара! Мои предки были героями и жили в столь отдаленные времена, что о них не помнит ни один человек на свете; я и сам не знаю о них. А можешь ли ты сказать такое о своих предках?

— Да.

— Как это?

— Я тоже ничего не знаю о них.

Смотритель сказал это серьезным голосом, в котором чувствовалась ирония. Халеф молча взглянул ему в лицо; он был разгневан, затем, сделав уничижительный жест, он повернулся и вышел со словами:

— Так молчи! Кто ничего не знает о предках, тот не может сравниться со мной!

— Но, — улыбаясь, крикнул ему вдогонку собеседник, — ты ведь тоже признался, что сам ничего не знаешь о своих предках!

— Это мои предки, а не твои. О них мне ничего не нужно знать, ведь они так знамениты, что о них ничего не нужно знать! — воскликнул хаджи, пребывавший в крайнем гневе.

— Твой спутник — странный паренек, — сказал смотритель и улыбнулся.

— Бравый мужчина, верный, ловкий и ничего не боится, — ответил я. — Он и впрямь не испугается углежога. Это он и хотел тебе сказать, только выражался в своей обычной манере. Он — житель пустыни, а эти люди любят так изъясняться. Гляну-ка я сейчас на портного. Может быть, он уже управился с моим костюмом.

— А мне надо указать людям, какую работу выполнять. Извини меня, эфенди.

Мы покинули домик. В тот момент, когда я хотел заглянуть в другую лачугу, я услышал за дверью перебранку. Дверь распахнулась, и спорщики буквально налетели на меня; это были двое мужчин, один из которых — Халеф, державший в одной руке мои брюки, а в другой — портного. Стоя спиной к улице, Халеф тащил портного за собой и даже не видел, на кого налетел. Повернувшись после неожиданного столкновения вполоборота, он прикрикнул на меня:

— Глаз, что ли, нет, дурак?!

— Конечно, есть глаза, Халеф, — ответил я.

Он, наконец, обернулся и, увидев меня, сказал:

— Ах, сиди, я как раз хотел идти к тебе!

Он пребывал в страшном гневе. Подтащив бедного малого на шаг ближе, он протянул мне брюки и спросил меня:

— Сиди, сколько ты заплатил за эти брюки?

— Сто тридцать пиастров.

— Тогда ты сглупил, так сглупил, что я жалею об этом!

— Почему?

— Потому что ты заплатил сто тридцать пиастров за то, что должно быть брюками, но не является ими!

— Как это так?

— Это мешок, обычный мешок, в котором можно хранить все что угодно: горох, кукурузу, картофель и, если изволишь, даже ящериц и лягушек. Ты в это не веришь?

Он глянул на меня так свирепо, что даже я мог бы испугаться. Однако я спокойно ответил:

— Как ты решился назвать мои брюки мешком?

— Как я решился? Смотри!

Он сунул кулак в разорванную прежде штанину, но не мог вытащить его наружу. Бравый портной чересчур расстарался и, взявшись чинить прореху, залатал штанину.

— Ты видишь? Видишь подвох и сокрушение? — крикнул мне Халеф.

— Разумеется.

— Сунь-ка ногу в штанину!

— Пожалуй, я без этого обойдусь.

— Но тебе же хочется сунуть ногу туда, тебе надо сунуть ногу туда, это же брюки, из которых теперь получился жалкий, убогий мешок. Теперь тебе придется ездить по свету с одной одетой ногой и другой раздетой. Что скажут люди, если увидят тебя, тебя, знаменитого эфенди и эмира! И где ты добудешь здесь, в этой нищей деревне, новые брюки!

— А разве мне нужны другие брюки?

— Конечно, несомненно! Не можешь же ты надеть эти!

— Конечно, я могу их надеть.

— Как же? Их можно надеть только на одну ногу!

— Нет, на обе ноги. Пусть только этот не в меру усердный портной вспорет шов и залатает прореху.

— Шов… вспо… роть! — воскликнул Халеф, оцепенело глядя на меня. Потом он разразился громким смехом и добавил: — Ты прав, сиди. В гневе я просто не подумал об этом… снова вспороть шов, вот что надо!

Боязливое, смущенное лицо портного вновь оживилось, но он все же не так легко отделался, как мог подумать, ведь хаджи опять заорал на него:

— Эй, парень, ты понял, наконец, какую невероятную глупость совершил?! Сперва ты зашиваешь штанину, а потом даже не знаешь, как помочь горю!

— Ох, я знал, но ты не давал мне слово сказать, — защищался бедный плут.

— О Аллах, Аллах, что за люди встречаются! Я тебя совершенно спокойно спрашивал, как исправить эту промашку; я ждал ответа с терпеливостью марабу; ты же стоял, будто верблюда проглотил и горбы его застряли в твоей глотке, и тут я схватил тебя за твой собственный горб, чтобы отвести к эфенди. Так было дело. Ты можешь снова вспороть шов?

— Да, — робко ответил портной.

— И сколько времени это займет?

— Два-три часа.

— О Аллах! Значит, из-за твоей штопки мы будем ждать здесь до вечера? Так не пойдет, мы не можем этого позволить.

— Это продлится недолго, — сказал я, — ведь я помогу ему.

— Как же совместить это с достоинством твоих занятий и с внушительностью твоего облика?

— Очень просто. Я посижу здесь с этим хорошим человеком, который оказался плохим портным. Пока он будет проглаживать другие вещи утюгом и, вероятно, прожжет их, я примусь чинить брюки. Но скажи-ка мне, искусник швейной иглы, ты действительно портной?

Он поскреб у себя за ухом, помялся, помялся и, наконец, выдавил:

— Эфенди, вообще-то нет.

— Так! А чем же ты, собственно, занимаешься?

— Столяр.

— И как ты отважился выдать себя за портного?

— Потому что у меня есть два утюга.

— А от кого ты их получил?

— От своего деда, который, верно, был портным. Это — единственное, что я получил от него в наследство. Теперь вот я купил еще нитку с иглой и при случае поправляю людям одежду, потому что столярной работы не могу сейчас найти. Вот почему я и стал работать здесь, на строительстве дороги.

— Ты, я вижу, мастер на все руки. Значит, ты поправляешь одежду! Пожалуй, ты заодно меняешь ее фасон, как проделал это с моими брюками?

— Нет, эфенди! Это всего лишь недосмотр.

— Итак, у тебя есть два утюга? Ты умеешь гладить?

— Ох, великолепно!

— Ладно, тогда возьмемся за дело. Но ты видишь, что это такое?

Я растянул шов, сработанный им, и показал ему. Он не знал, что я имею в виду, и вопросительно посмотрел на меня.

— Как выглядит этот материал?

— Темно-синий, господин.

— А какого цвета нитки ты подобрал?

— Белые.

— Это же смотрится ужасно. Неужели у тебя нет темных ниток, а может быть, черных?

— Хватает!

— Почему же ты их не взял?

— Белые нитки еще даже прочнее черных, поэтому я подумал, что они лучше будут держать и прореха не разойдется, если тебе снова придется плыть в одежде.

— Ты, как я погляжу, очень предусмотрительный человек. Я позволю себе взять черные нитки. Итак, приступим!

— Помочь тебе, сиди? — спросил Халеф.

— Конечно, ты можешь подержать штаны, пока я делаю стежки.

Лачуга была пуста, так как люди находились сейчас на работе. Вместе с Халефом мы уселись на доску и положили сюда же брюки. Мы получили иголку и нитки; ножницами служили нам наши ножи. Мы начали работу. В годы учебы мне доводилось пришивать себе пуговицы, а то и латать небольшие дыры; я довольно сносно знал разницу между задними стежками и другими видами стежков, поэтому я взялся за это великое дело, уверенный в собственных силах. Тем временем плотник-столяр трудился возле печи, время от времени подбрасывая в нее поленья, словно намеревался зажарить быка. Печные изразцы источали жар, напоминавший мне о прекрасных днях, проведенных в Сахаре. Моя одежда просохла; ее оставалось лишь прогладить.

Искусник сперва взялся за жилет, разложил его на доске и, держа клещами утюг, стал нагревать его на огне. Утюг раскалился докрасна; деревянная ручка сгорела. Юноша переводил взгляд то на утюг, то на меня и наоборот; при этом он весьма красноречиво почесывал затылок.

— Ты что-то хочешь? — спросил я его.

— Один вопрос, господин. Что мне теперь делать?

— Гладить!

— А как?

— Как всегда. Ты же отлично умеешь это делать.

— Гм! Это очень непонятное занятие.

— Почему?

— Если я сейчас примусь гладить, то раскаленным утюгом прожгу жилет. Если подожду, пока утюг остынет, то не прожгу одежду, но ведь и утюг тогда тоже не будет гладить. Ты не можешь дать мне совет? Я слышал, эфенди, что ты много странствовал; может быть, ты видел когда-нибудь, как это делает портной.

— Слушай, у меня самые дурные подозрения насчет твоего дедушки.

— Не надо так, прошу тебя! Мой дедушка — да узрит Аллах его в раю! — был благочестивым мусульманином и бравым подданным падишаха.

— Может быть, но портным он не был.

Теперь искусник поднял и другую руку, чтобы почесать затылок обеими руками. Он являл собой картину комического отчаяния, но, разумеется, так ничего и не ответил.

— Ну, как? Я прав?

— Эфенди, — выдавил он, — откуда ты знаешь об этом?

— Я угадал. Скажи-ка мне лучше, кем он был.

— Ладно, раз ты и впрямь хочешь знать, он был на самом деле дровосеком, а заодно портняжил для других дровосеков. Утюг он, как я думаю, унаследовал от своего дедушки.

— Который тоже, пожалуй, не был портным? — сказал я, смеясь. — Ты женат?

— Нет, но скоро буду.

— Так поторапливайся, чтобы эти знаменитые утюги унаследовали твои внуки. Нужно хранить верность отцам, и я надеюсь, что утюги никогда не попадут в другую семью.

— Нет, господин, на это я не соглашусь, — серьезно заверил он. — Моя семья никогда не расстанется с этим верным наследством. Но я все же прошу тебя, прикажи, что мне делать.

— Приказываю тебе впредь никогда не касаться этого наследства. Если я сам починил себе брюки, то могу и погладить себе одежду.

Он перестал теребить волосы, тяжело вздохнул и, сделав два огромных шага, вышел за дверь. Халеф был бы рад поторопить его плетью, чтобы втолковать ему, что не стоит выдавать себя за портного, не разбираясь в этом деле. Я попытался успокоить его, посоветовав не слишком полагаться на титулы и звания людей.

Признаюсь откровенно, что я тоже не очень-то ловко управлялся с утюгом, к тому же, насколько я знаю, в моей семье никогда не наследовали утюги, но когда в конце концов я завершил этот экзамен, мне не оставалось ничего иного, как гордиться своим трудом, в чем Халеф поддерживал меня изо всех сил. Он уверял, что никогда еще не видывал таких крепких и прочных стежков, как мои, и особенно радовался тому, что выглаженные вещи прямо-таки поблескивали, словно их натерли корочкой шпика. Мастера этого дела, конечно, говорили мне потом, что в подобной обстановке лучше и быть не могло.

Но вот пришел смотритель со своим братом, который сообщил, что готов отправиться с нами в путь. Портной решил удостовериться, что плоды его искусства более не внушают ужас. Он просунул голову в дверь, а затем и вошел с обрадованным лицом, видя, что я стою в своем собственном костюме.

— Господин, — молвил он, — я вижу, ты готов. Но раз ты использовал оба моих утюга, я надеюсь, ты осчастливишь меня, дав за это порядочный бакшиш.

— Ты его получишь, — сказал Халеф.

Он скрылся в чулане и возвратился с «сапогами против подагры». Те больше напоминали кульки, чем сапоги. Халеф подал их просителю, напутствовав благосклонным тоном:

— Мы приносим тебе в дар эти футляры для слоновьих ног как знак вечного признания твоего искусства. Сложи их к своим утюгам и передай по наследству внукам и внукам своих внуков, дабы твои потомки сохранили память о том, что их предок понимал толк в том, как надлежит сшивать брючины. Аллах сотворил обезьян и ослов; Румелии же Он даровал тебя как венец своего творения!

Портной взял сапоги и, вытаращив глаза, принялся их рассматривать. Он и не смел рассчитывать на подобный бакшиш, да еще сдобренный дарственной речью.

— Ну, что же ты смотришь внутрь, будто думаешь, что туда можно упрятать твои мозги? — спросил Халеф. — Делай-ка отсюда ноги и прославляй наше великодушие, наградившее тебя подобным даром!

Я подкрепил его пожелание, бросив в сапоги несколько пиастров. Тем самым я снял проклятие с души этого молодого человека. Он снова заговорил, благодаря меня за подарок, а потом спешно удалился с ним.

Теперь пришло время прощания. Я как мог сократил его, и вот уже мы поскакали на запад. Наш путь пролегал в основном по нетронутым лугам, где не было ни тропинки.

Примечания

1

В соответствии с рекомендациями специалистов-балкановедов первоначальное название романа «На земле шкиптаров», данное во вступительной статье, заменено на более правильное — «На земле штиптаров». (Примеч. ред.)

(обратно)

2

Хавас — полицейский (тур.).

(обратно)

3

Коджабаши — сельский староста (тур.).

(обратно)

4

Ромбоэдр — параллелепипед, все грани которого — ромбы.

(обратно)

5

Радовиш — город в Македонии; впервые упоминается в 1308 году.

(обратно)

6

Струмница — река в Македонии, правый приток Струмы.

(обратно)

7

Хане (перс.) — дом. Здесь: постоялый двор.

(обратно)

8

Кисмет (арабск., тюркск.) — участь, доля, рок; турки называют так судьбу, предопределенную человеку Аллахом. Изменить ее не дано. Верующий может лишь смиренно принять испытания, посланные ему Богом.

(обратно)

9

Скопье — город на реке Вардар; современная столица Македонии. Во времена Османской империи — столица Косовского вилайета. В ту пору город назывался официально Ускюб. Его население к 1900 году составляло около 29 000 человек — треть сербов, четверть турок, четверть болгар, остальные — румыны и албанцы.

(обратно)

10

Марабут — у мусульман: отшельник, дервиш, местный святой, непосредственно общающийся с Аллахом.

(обратно)

11

Ускюб — турецкое название города Скопье.

(обратно)

12

«Аладжи» означает «пегий».

(обратно)

13

Халиф — в Турции духовный глава мусульман.

(обратно)

14

«Чефаташ» означает «мученичество».

(обратно)

15

Очевидно, имеется в виду известный пивовар Байер.

(обратно)

16

Суммарный процесс — так называется форма упрощенного судопроизводства.

(обратно)

17

Сиенит — горная порода, состоящая главным образом из полевого шпата.

(обратно)

18

Миридиты — одно из племен, населявших горную Албанию.

(обратно)

19

Арнауты — так турки называют албанцев.

(обратно)

20

Цугтромбон — раздвижной тромбон (разновидность тромбона).

(обратно)

21

Лаж — превышение рыночной цены золота.

(обратно)

22

Софта (перс, «сожженный любовью к Богу») — в Османской империи так именовали слушателей медресе, изучавших богословие; по своему социальному статусу они напоминали дореволюционных русских семинаристов.

(обратно)

23

В русском переводе Корана 46-я сура называется «Пески».

(обратно)

24

Бастонада — наказание палочными ударами по пяткам.

(обратно)

25

Вардар — река в Македонии, протекает близ Скопье; левый приток — Брегальница. По Вардарской долине проходит железная дорога Салоники — Митровица.

(обратно)

26

Ага — офицерский титул в Османской империи.

(обратно)

27

Речь идет о франко-прусской войне 1870–1871 гг.

(обратно)

28

Джибрил — у мусульман один из четырех приближенных к Аллаху ангелов. Соответствует библейскому архангелу Гавриилу. По воле Аллаха он являлся Мухаммеду и диктовал ему Коран.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Глава 2 ДВА АЛАДЖИ

Глава 3 ХАКИМ

Глава 4 ДОМИК В УЩЕЛЬЕ

Глава 5 МИРИДИТ

Глава 6 В БАШНЕ СТАРОЙ МАТЕРИ

Глава 7 НАВОДНЕНИЕ

*** Примечания ***