Всемирный следопыт, 1930 № 10-11 [Н Северин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ 1930 № 10-11

*
Главлит № А— 81326

Тираж 120.000 экз.

Типография газ. «ПРАВДА», Москва, Тверская, 48.

ВНИМАНИЮ ПОДПИСЧИКОВ НА ИЗДАНИЯ ГОСУД. ИЗД-ВА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА»

С 1 октября текущего года распространение и экспедирование периодичес их и подписных изданий Госуд. изд-ва художественной литературы «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА»

ПЕРЕДАНО

ГОСИЗДАТУ РСФСР.

Впредь все заказы и деньги надлежит направлять в Периодсектор Госиздата РСФСР — Москва, Ильинка, 3 или в ближайшие отделения или магазины Госиздата. Все уже поступившие, но не выполненные заказы переданы для исполнения в Госиздат. Всю переписку и жалобы по прежним заказам следует направлять также в Периодсектор Госиздата. С 1 октября текущего года все квитанционные книжки со штампом изд-ва «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА» и удостоверения на право приема подписки НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ.

ГОСУД. ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВ. ЛИТЕРАТУРЫ «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА»

СОДЕРЖАНИЕ

Сказание о граде Ново-Китеже. Роман М. Зуева-Ордынца. — Его ковал Октябрь. Рассказ М. К. — Казнь. Рассказ Филиппа Гопп. — Ракета. Рассказ К. Алтайского. — Три миллиона шагов. Рассказ В. Юркевича. — Грозные выпалы. Рассказ Макса Зингера. — Двое белых и один коричневый. Колониальный рассказ В. Пик. — Гражданин эфирного острова. Очерк А. Беляева. — Трагедия в проливе Лонга. Очерк полярного пилота М. Слепнева. — Как это было: Пленники Сум-Пу. Рассказ Л. Алексеева. — Остяк Сенька. Рассказ-быль Н. Северина. — Медвежья вечорка. Рассказ из быта остяков-звероловов Д. Березина. — Из великой книги природы. — На экране Следопыта. — Очаги социалистического строительства. Очерк В. Климова-Верховского.


ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ ПОДПИСЧИКАМ ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ О ЖУРНАЛАХ «ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ» И «ВОКРУГ СВЕТА»

Для ускорения ответа на Ваше письмо в Государственное Издательство Художественной Литературы каждый вопрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным делам) пишите на отдельном листке. О перемене адреса извещайте контору заблаговременно. В случае невозможности этого, перед отъездом сообщите о перемене места жительства в свое почтовое отделение и одновременно напишите в контору журнала, указав подробно свой прежний и новый адреса и приложив к письму на 20 коп. почтовых марок (за перемену адреса).

----
1. Так как журналы Изд-ва экспедируются помимо самого Изд-ва еще и другими организациями, принимающими подписку, подписчикам в случае неполучения тех или иных номеров следует обращаться в Изд-во лишь в том случае, если они подписались непосредственно в Изд-ве или в его отделениях. Эти подписчики получают издания в бандероли с наклейкой личного адреса.

Подписчики, получающие издания без адресных ярлыков, получают издания не от Издательства непосредственно, и Изд-ву они не известны. Этим подписчикам при неполучении изданий следует обращаться по месту сдачи подписки.

2. О неполучении отдельных номеров необходимо сообщить немедленно (не позднее получения следующего номера), в противном случае Изд-во высылать издания по жалобе не сможет.

3. При высылке денег следует точно указать: на какой журнал посланы деньги, по какому абонементу, на какой срок, а при подписке в рассрочку указывать: «Доплата».

4. При всех обращениях в Издательство, как-то: при высылке доплаты. о неполучении отдельных номеров, перемене адреса и т. п. прилагать адресный ярлык, по которому получается журнал.


ПРИЕМ В РЕДАКЦИИ:
понедельник, среда, пятница — с 2 ч. до 5 ч.


Непринятые рукописи, как правило, редакцией не возвращаются; просьба к авторам оставлять у себя копии. Рукописи должны быть четко переписаны, по возможности на пишущей машинке. Вступать в переписку по поводу отклоненных рукописей редакция не имеет возможности.

----
БЕРЕГИТЕ СВОЕ и ЧУЖОЕ ВРЕМЯ! Все письма в контору пишите возможно более кратко и ясно, избегая ненужных подробностей. Это значительно облегчит работу конторы и ускорит рассмотрение заявлений, жалоб и т. д.


АДРЕС
«ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»


Редакции

|| Москва, Центр, Тверская 35. Тел. 1-78-31


Конторы

|| Москва, Центр, Никольская. 10.Тел.47–09, 2-24-63


ТАРИФ ОБ’ЯВЛЕНИЙ В ЖУРНАЛЕ:
1 страница — 400 руб.,

1 строка—1 руб. 50 коп.


СКАЗАНИЕ О ГРАДЕ НОВО-КИТЕЖЕ


Роман М. Зуева-Ордынца

Рисунки Н. Кочергина


2
Шум «стенки» долетал едва слышными всплесками. Торг остался далеко позади.

Переулок, в который свернули стрельцы, спасая пленников от самосуда, вывел их снова на широкую улицу, некрутым подъемом подползавшую к кремлю. Улица эта, в отличие от заозерных, была перегорожена рогатками из бревен. В середине рогаток навешены тяжелые брусяные калитки, сейчас открытые, а ночью запиравшиеся железными засовами. У каждой рогатки — сторожевая изба, в которой жил сторож-стрелец.

— Что означает деление местных жителей на каких-то «дырников» и «бездырников»? — проговорил задумчиво, ни к кому не обращаясь, Раттнер.

— Поводимому, это местные политические партии, — ответил Косаговский, поглядывая на кремль, к которому они приближались.

Бревенчатые кремлевские стены были покрыты тесовой крышей, из-под которой выглядывали пушки. Башни, крытые шатровыми навесами, обомшелые, потемневшие от ветров и непогод, стояли словно старые великаны-богатыри на часах. Ворота, ведущие в кремль, с полотнищами из цельного дуба, были окованы железом. На воротные вереи жутко было взглянуть. Только в дикой первобытной тайге могли уродиться такие пятиобхватные патриархи, настоящие баобабы. Ворота прикрывала двухскатная тесовая крыша, под которой висела икона с лампадой.

В настежь открытые кремлевские ворота густо валила людская толпа. В этой давке пленники растеряли друг друга. Птуха покачал осуждающе головой:

— И чего милиция смотрит? Штрафовать за такое безобразие надобно!

В воротах пленников нагнал шедший тоже под конвоем стрельцов поп, тот самый, которого пороли на Торгу. Пузатый, лысый, с косичкой, крысиным хвостиком торчавшей из-под скуфейки, он напоминал пуделя, облезлого, слезливого, только что выпоротого за паскудство.



Пузатый, с косичкой-крысиным хвостиком — он напоминал пуделя

— Эй, батя, здорово, друзяка! — приветствовал его как старого знакомого Птуха. — Ну и млява же твоя натура! Под кнутом орал, неначе подсвинком! А лупцовали тебя вежливо, на зеке!

— Бить с толком надо, — ответил хмуро поп, почесывая спину.

— От, дурный! — засмеялся Птуха. — После бани, а чешется!

Внутри кремля, близ ворот, стоял шатер для хранения запасных пушек. Здесь лежали короткие широкомордые мортиры и тяжелые, похожие на раскормленных кабанов, пищали-кулеврины. За пушечным шатром высился деревянный кремлевский собор, поразивший Косаговского красотой своей архитектуры.

Легкими, воздушными очертаниями врезывались в синеву неба чистые лиши его главного купола и шести малых по сторонам. Своим семиглавым шатром он напоминал Косаговскому старинные суздальские храмы и даже новгородскую Софию, в уменьшенном виде.

Рядом с собором, так сказать пленом к плечу, стояли посадничьи (по словам стрельцов) хоромы, из гладко струганных могучих бревен, под тесовой крышей. На свесях крыши и над окнами красовалась узорчатая прорезь. Деревянная эта резьба была так тонка, что ее всякая даже опытная кружевница смогла бы повторить на нитках ее узор. С обеих сторон хором, словно руки, сложенные на животе, спускались два высоких крыльца с крутыми лестницами в три марша, сливавшиеся вместе внизу, на земле. Лестничные и крыльцовые навесы подпирали широкие, круглые «псковские» столбы. Над крыльцами и на стенах хором под крышей висели наглухо вделанные аршинные иконы.

Обширный Посадничий двор был тесно обставлен хозяйственными постройками, людскими избами, стряпущими подклетями, амбарами, кладовыми и сараями, на дверях которых висели замки величиною с поросенка.

«Так, наверное, выглядела усадьба крупного помещика-крепостника», думал Косаговский, с изумлением рассматривая Посадничий двор.

От посадничьих хором, в глубину кремля, уходили дома, повидимому, тоже особо именитых новокитежских горожан. Высокие пятистенные избы эти, срубленные из вековечных кедровых бревен и обнесенные заборами в два метра (высотой, были похожи на маленькие крепостцы, вернее — отдельные форты, сомкнувшиеся в общую укрепленную линию.

«Крепости в крепости? — снова удивился Косаговский. — Кого же это так боится новокитежская верхушка? Внешнего врага или внутреннего?»

Около хором посадничьего стояла многочисленная толпа, выжидающе поглядывавшая на окна. Вое были без шапок.

Птуха, шедший первым, не дожидаясь, пока стрельцы очистят путь для пленников, растолкав стоявших густо просителей, смело и независимо поднялся на ступени посадничьего крыльца. И тотчас же кубарем слетел вниз, на двор. Стрелец, стоявший на крыльце, сбросил его ударом топорища бердыша.

— Ах ты, шпана восьмикратная, Фараон проклятый! — закричал возмущенно Федор, поднимая упавшую в грязь бескозырку. — Ты чего дерешься?

— А ты чего на крыльцо в шапке прешь?! — ответил злобно стрелец. — Чай, крыльцо-то не чье-нибудь, а посадничье!

— Плюю я через губу на твово посадника! — рвался на крыльцо Птуха. — Ты што, краснофлотского кулака не пробовал? Як, дам вот тютю, зараз носовой частью в землю зароешься!

— Федор, оставь! — сказал строго Раттнер.

— Есть так держать! — согласился неохотно Птуха. Но долго еще не мог успокоиться, долго еще ворчал, поглядывая с вызовом, на стрельцов.

— От каки у них порядочки! Вместо того, чтобы пожрать дать приезжему человеку, они в морду норовят. Эх, жаль, винтаря нет! Один бы разогнал всю эту контр-революционную банду…

II. Шемякин суд

1
Раттнер, в ожидании выхода посадника, чутко и внимательно прислушивался к разговорам людей, стоявших на Посадничьем дворе. Здесь перемешались и просители, и ответчики, и истцы, но сейчас враждующие стороны разговаривали мирно, поддакивая друг другу.

— До суда дойти худосильному не мочи, — говорил грустно молодой парень, судя по едкому трупному запаху, пропитавшему его одежду, кожевник. — Не угобзишь даром кого следует, из истцов в ответчики переведут!

— Знамо! Ступил в суд ногой, полезай в мошну рукой. Посаднику дай, дьяку дай, да и под’ячего не обойди, — засмеялся желчно мужичонке с бельмом на глазу. — Всем дай, а сами в нищете барахтаемся. Известно, какая наша мошна, — хрест да пуговка!

— Пришел к дьяку, в хоромы не входи, — поучал кого-то поротый поп, — а допреж разведай, весел ли дьяк. Тогда войди, побей челом крепко и приносы передай.

— Знаем, что без приносов к владущим ходу нет! — взмахнул шапчонкой бельмастый мужичок. — Сунься-кось с пустыми руками! Тебя же возьмут за караул да перед порочной хатой кнутом отдерут!

— Ври-ко больше! — сказал ему строго стрелец, стоявший на крыльце. — За такой поклеп на посадника да на дьяков, знаешь, что бывает? Семь шкур с тя спустят, брат! Ужо вот выйдет дьяк, я ему скажу про твои речи поклепые!

Мужичок нырнул испуганно поглубже в толпу.

Раттнеру бросилась в глаза резкая разница между стрельцами, полонившими их в тайге, и стрельцами, охранявшими посадничье крыльцо.

Последние одеты были не в неуклюжие, набитые пенькой «тегилеи», а в щегольские, ловко сшитые кафтаны из цветного василькового и кармазинного, то-есть ярко-алого сукна. Лишь один из них, видимо, охранявший крыльцо и ночью, был в белом кожухе, расшитом цветными нитками. Суконные тоже цветные шапки их были опушены черным соболем.

Ни тяжелых можжевеловых луков, ни, тем более, топоров, у стрельцов, охранявших посадничье крыльцо, не было. Все их вооружение заключалось в бердышах да в легоньких, коротких, изящно сделанных пищалях. При чем стрелец, имевший бердыш, не имел пищали, и наоборот. Но все они, и бердышники и пищальники, носили через левое плечо берендейку, широкую перевязь с подвешенными к ней пищальными зарядами. Стрельцов, приведших пленных, они встретили насмешливыми возгласами:

— A-а, братия тегилейная!

— Здорово, бердышники! Лежебоки запечные! — презрительно и хмуро ответила «тегилейная братия».

А бердышники не унимались:

— Гля-кось, рыла-то у них разнесло! Что квашня! Житьишко им украинским[1]), острожным. Кажин день жрут щи с убоиной да спят как резаные в своих острожках[2]).

Неизвестно, долго ли еще препирались бы надворные и украинские стрельцы, и не кончилась бы их пря потасовкой, если бы не отворилась вдруг дверь посадничьих хором. Стрельцы смолкли.

На крыльцо вышел высокий мужчина в тяжелом бархатном, отороченном мехом кафтане, с круглыми пуговицами.

— Дьяк! Дьяк Кологривов!.. — зашелестела толпа. — Посадничий дьяк!

Дьяк свесил через перила крыльца обнаженную, повязанную ремешком, чтобы волосы не падали в лицо, голову и сказал строго стрельцам:

— Эки вы люди! Нет на вас тишины. Вы што, на Торгу базарите?

— Ну, коль дьяк вышел, значит, сей минуту и посадник выйдет, — сказал офицер украинских стрельцов, толкая под бок Птуху. — Слышь, мирской!

— А кто у вас посадник? — спросил Птуха. — Може, яки охфицер чи якись таки адмырал?

— Ждан Муравей! — ответил стрелец.

В этот момент снова открылась дверь посадничьих хором. По двору словно буря пронеслась. Все, кроме Раттнера, Косаговского и Птухи, сломались в низком поклоне, касаясь земли пальцами правой руки.

Но и на этот раз вышел не посадник. На крыльце стояла высокая сухая старуха, одетая в черный опашень. Раттнеру при взгляде на монашеский покрой ее платья, на фанатический блеск впалых, не имеющих дна глаз и брови, сурово сдвинутые над переносьем, почудилось, что на дворе вдруг запахло удушливо ладаном.

А толпа зашептала, зарокотала умиленно:

— Посадничиха!.. Мать Соломония!.. Трудница Христова! На мирских вышла поглядеть.

Всхлипнули бабьи голоса:

— Ишь, как высохла, постница наша молитвенница!

— Нашли на кого зенки пялить? На мать Соломонию! — крикнул озорно молодой голос. — На ее дочку Анфису глянули бы!.. У-ух!.. Атлас на пуху!..

На охальника цыкнули, зашикали.

А мать Соломония прожгла пленников раскаленными углями зрачков и, подняв руку с зажатыми меж пальцами кипарисовыми четками, крикнула ненавидяще:

— У-у, сквернавцы мирские!.. Будьте вы трижды прокляты! Изыдете во огнь пепельный!..

Клубом черного дыма взметнулся опашень. И крыльцо опустело. Словно и не было жуткой старухи.

2
В третий раз скрипнула дверь посадничьих хором, и на крыльцо выглянула сначала высокая, трубой горлатная[3]) шапка, а за нею тучная рыжая борода. Кто-то с трудом, наклонившись, протискивался в дверь.

— Здоров будь, кормилец! — закричали на дворе. — Здравствуй ж, отец наш!

Раттнер и Косаговский подняли глаза. На верхней площадки крыльца стоял посадник.



На крыльце появился посадник

— Здравствуйте и вы, спасены души! — в ответ на приветствие народа тоже кланялся он в пояс.

Сбросив тулуп на руки подбежавших стрельцов, посадник начал спускаться с лестницы, осторожно, боком ставя на ступени бревнообразные ноги в желтых мягких сапогах. За ним шел дьяк, неся в охапке бумажные свитки.

Не мало времени прошло, пока посадник спустился во двор. Он подошел к скамье, стоявшей на дворе, под одиноким могучим кедром, оставшимся от былой тайги, и тяжело опустился на нее. Засучив затем рукава кафтана, словно собирался драться на кулачки, и охолив ладонью тучную бороду, посадник начал «править суд».

— Ну, дьяк, спасена душа, — сказал он, — начнем со Христом. Што у тя седни?

Дьяк махнул кому-то в толпе рукой, и к скамье выдвинулись люди, закутанные в меха. По меховой одежде, по висевшим за спинами лукам и «тулам», набитым стрелами, легко можно было узнать охотников.

— Откулешные? — спросил строго посадник.

— Промышленники мы, христа-ради, кормилец! — ответил тихим робким басом один из охотников, положив перед посадником уставной, семипоклонный начал. — До тебя с великой докукой пришли.

— Ведомо, чан, то тебе, кормилец, что соболиный оклад платим мы с великою нужею, и в том неоплатном окладе не раз на правеже стояли и в захабне[4]) сидели. Уменьшь, родимый, наш оклад! — бросился на колени охотник.

— Ага! — поднял значительно к носу палец посадник, но ничего больше не сказал и посмотрел растерянно на дьяка. Тот наклонился и начал что-то шептать посаднику на ухо.

«Вот оно что! — подумал Раттнер. — Посадник-то, оказывается, глуп, как боров, и на все глазами дьяка смотрит. Как в сказке — «звезда во лбу, а сам ни гу-гу!» Примем к сведению».

Дьяк выпрямился, глядя злобно на охотников. «Видимо, они ему приносом не угодили», — решил Раттиер. А посадник сразу приосанился.

— На псковскую деньгу я вам не верю! — вдруг рявкнул он сердито на охотников. — Век за вами податные стоят! Лежебоки… пьяницы!.. Теперь-то бы по чарыму[5]) только и гонять зверя, а вы, собольи вотчины да бобровые гоны оставя, в город прибрели!

— Какой чарым, кормилец? — оправдывался охотник, — Упал уж чарым! Тайга яко зреемо от снегу очистилась!

— Кормилец, скинь хучь десятину дьякам да поминок старцам скитским! — ползали на коленях охотники.

— Грому на вас бож'ьего нет! — всплеснул в ужасе руками посадник. — У святых старцев, за нас грешных пред богом предстателей, последнее добро отнять хотите?

— Стрель тебя в бок! — сказал злобно, но вполголоса молодой охотник. — У вас все только бог! А кроме бога еще и жизнь есть!

«Прекрасно сказано, молодой человек! — улыбнулся Раттнер. — Вот оно что? Оказывается, и здесь есть этакое расслоеньице? Очень хорошо! Тоже принять к сведению…»

Охотники потоптались, глядя в землю. И вздохнув, сказали уныло:

— Прощай не то!

— Бог простит, спасены души! — ответил сурово посадник. — Выходи, чей черед.

Из толпы выдвинулась кучка людей в рваных сермягах, подпоясанных мочалами, в кожаных фартуках и кожаных же шапках. Изможденные лица, на которых нездоровым блеском горели глаза, груди ямами, руки с пальцами, сведенными лютым ревматизмом, — все это говорило о каком-то диком, нечеловеческом труде. Но странно, эти оборванные, искалеченные люди держались смелее и независимее только что ушедших охотников.

— Ровщики[6])? — спросил посадник, заранее хмуря брови.

— Так, отец! — ответил бойко молодой парень с подпаленной бородкой и лицом, измазанным глиной. — Чего пытаешь, чай не впервой нас видишь!

— То-то, что не в первой! — буркнув озлобленно посадник. — Опять приказчикам своим чинитесь, супрбтивны?

— Не то, отец! — ответил спокойно парень. — Рассуди ты нас по-божьему! Получаем мы за десять пуд добытой глыбовой руды — три копейки! А в тех рудах бывает земля, мусор и камень всякой! А приказчики тое землю и каменья понуждают нас от руды очищать прочь! А такого уговору не было, сам знаешь. Заступись же за нас, отец!

Посадник, запустив яростно в бороду руку, наливался кровью, как свекла. Но молчал беспомощно, лишь смотрел умоляюще на дьяка. И дьяк выступил вперед. Поклонившись посаднику, он сказал:

— Дозволь, отец, слово реши! Есть здесь от железного ряда челобитчик. Допусти его до своей милости.

— Давай его! — обрадовался посадник, — Эй, где ты, спасена душа?

К скамье подошел степенный старик, одетый в опрятный желто-камчатный кафтан. Отвесив семипоклонный начал, он заговорил быстро, как по писанному.

— И все-то клеплют, как на мертвого, ровщики, отец. Покорыстоваться вокруг нас, гостей, они задумали! Плату дают им добрую. Ежели ровщикам ряженую плату накинуть, нам чистый разор будет. Тогда нам от торгу нашего, окромя проторей и убытков, проестей да волокиты, ничего не останется!

— Слышал? — обратился посадник к ровщику с подпаленной бородой. — Годите, я вас согну в дугу. Обленились, раденья к работе нет! Одно дело знаете — на жеребьевую выпивку гроши кусать! На соляные озера отправлю! Палы[7]) палить пошлю!

— От тоже дурные эти шахтеры! — пробормотал возмущенно Птуха. — Захотилы у такого бюрократа правду шукать!

— Куда хошь посылай! — ответил с вызовом молодой ровщик, — На палах да на солеварнях работа не тяжельше нашей.

— Ишь ты, спасена душа, какой смелой! — присмирел недобро посадник. Как имечко-то твое, крещеное?

— Микифор, а по прозвищу Клевашный, — ответил ровщик.

— Истинно, что клевашный[8]) ты, — заулыбался посадник. — В том лишь грех, что провора-то твоя на недобрые дела идет. А я вот тебя, Микешка, и пошлю палы палить! Авось, присмиреешь. Ась?



Клевашный

— Посылай! — тряхнул головой ровщик. — Што палы, што рудные ямы, одинаково втугачку приходится. Все едино, где хребтину гнуть! А только ведай, посадник, что ровщики по прежней ряде работать не станут!

— Ой, смелой ты, Микешко! Ой, смелой! — качал сокрушенно головой посадник — Молодой квас, и тот играет! А напрасно ты, Клевашный, перед нами борзость свою показываешь! Я ведь не высоко руку подымаю, да больно бью! Дьяк, — обернулся он к Кологривову, — запиши: Микифора Клевашного отправить на Игумнову падь, «белое железо» рыть!

Толпа шарахнулась назад, зашелестела испуганным шопотом, закрестилась. Ровщик остался один перед посадником. Даже под слоем желтой глины заметно было, как побледнел он и изменился в лице.

— Николи того не будет, чтоб пошел я белое железо копать! — глухо, испуганно, но с нескрываемыми бунтарскими нотками в голосе сказал Клевашный.

— Пошто? — изумился посадник.

— А сбегу! — ответил ровщик.

— Сбежи-ишь? — протянул зловеще посадник, снова наливаясь кровью, и вдруг крикнул неистово. Взять его, Каина, за караул!

— Стрельцы, вяжи! — крикнул и дьяк Кологривов.

Надворные стрельцы вносились к Клевашному.

— Не подходи, псы посадничьи! — рванулся он, ловко ударив одного из них ногой в живот. Стрелец поджался, выронив бердыш. Ровщик быстро поднял его и, вырвавшись из толпы, побежал к воротам. Около пушечного шатра он задержался на миг и, взмахнув бердышом, крикнул:

— Ужо достанется вам, пиявицы мирские! Будет еще посконная рубаха бархатным кафтаном помыкать!..

— Шибай его из пищалей! — взвизгнул дьяк Кологривов.

Но ровщик уже исчез за воротами кремля.

— Пущай его погуляет, — сказал спокойно посадник. — Далее Прорвы не уйдет. Всегда успеем на рель его вздернуть! — И, обернувшись к дьяку, добавил — Передай, спасена душа, в Дьячую избу, штоб розыск начали Микешки Клевашного. А как пымают, моим бы именем за караул взяли. Мы опосля рассудим, куда его послать, на рель али в Игумнову падь.

«А ведь придется теперь Клевашному, применяя нашу терминологию, в подполье уйти, на нелегальное положение, — подумал Раттнер. — Как бы с ним связь завязать? А что означает это таинственное «белое железо»? Уж не есть ли это…»

— Кто очередной, выходи! Полдничать пора, а я копайся тута с вами! — прервал мысли Раттнера раздраженный окрик посадника.

III. Халтурный поп

1
Из толпы пулей вылетел поротый поп и, выбрав лужу погрязнее, шлепнулся в нее на колени перед посадником.

— Здравствуй ж, свет наш, на многие лета, — затропарил, кланяясь, поп. — И паки здравствуй, божьею и пресвятые богородице милостью хранимое наше красное солнышко, преславный владыче посадниче!

— Ну понес бес колес! — отмахнулся сурово посадник. Но заметно было, что он, с трудом сохраняя суровость, радуется разбору поповского дела, как веселому развлечению, приятно разнообразящему скучное отправление правосудия.

— Ты што, поп али невесть кто, — хмурясь, но опуская в бороду, улыбку, спросил посадник. — С лица свят муж, а на деле вскую шаташеся? Аль совесть-то совсем по кружалам растерял?

— Прости, красное солнышко! — скулил поп. — От юности моея мнози борят мя страсти! Занедужил я. Всю седьмину поясничная скорбь охватывала. Аки Иов многострадальный на гноище лежал. Для ради недуга выпил малость бражки.

— Малость бражки выпил, а стрельцы тя волоком из Даренкиного кружала выволокли? — засмеялся посадник. — Аль Дарьина брага такова хмельная? Ну, а песни непотребные про, скитских старцев ты тоже для ради недуга пел? Ась? А ну-кось, повтори, что ты пел в Даренкином кружале.

— Не могу, владыко! — завопил, падая ниц, поп. — Хоть сказни, не могу! Не потребно дюже!

— Пороли? — обернулся посадник к дьяку.

— Кнута довольно испробовал на Торгу, — ответил Кологривоз.

— Ну, ин и ладно! Отыдь в сторонку, — махнул попу посадник. — Ужо я подумаю, какое наказание тебе еще дать.

Приунывший поп отошел в сторону. На его место выдвинулся было мужичонка с бельмом. Но посадник замахал капризно руками:

— Отойди! Отойди! Давай сюда мирских, и будя на сегодня. А вы, спасены души, — крикнул он остальным многочисленным просителям, — к домам бредите. Завтра разберу дела ваши. Идите со Христом, спасены души.

Толпа покорно отодвинулась в глубь двора, но не ушла. Надеялись, авось, посадник смилуется: разберет их дела сегодня.

Стрельцы-тегилейщики ударами в спину подтолкнули пленных ближе к посаднику.

— Ишь, гордецы! — сказал тот с нескрываемой ненавистью. — Головы отвалятся посаднику поклониться. А давно мы мирских поганцев не видали! Лет, почитай, полтора десятка с той поры, как побывшился твой зятек богоданный, — оборотился насмешливо посадник к попу, с любопытством глядевшему на пленников.

— Поболе того, владыка, — откликнулся поп. — Истомке-то, внучонку моему, скоро второй десяток минет. А он за год до смерти отца родился.

— А што это у тебя на лбу намалевано? — удивился посадник, глядя на бескозырку стоящего впереди Птухи. — Пры… Пры… тк… тк… — спотыкался на полузнакомых буквах посадник. — Из каких же будешь?

— Из краснофлотских буду! Минер первой статьи! — ответил спокойно Птуха. — Сначала на «Коммунисте» с товарищем Маркиным ходил, потом на «Прыткий» к товарищу Раскольникову Федору Федоровичу перевелся. А теперь по ави-акции пошел, помощник борт-механика.

— Ишь-ты — промолвил ничего не понявший посадник. — А веры-то ты какой? Чать, не нашей, не нашей веры?

— Веры все мы, — кивнул Федор в сторону Раттнера и Косаговского, — самой што ни на есть новой! По-пролетарски говоря, мы большевистской веры!

— Большевистской? — переспросил посадник. — Не слыхали мы о такой. — Вы кто же, поповцы али расстриги?

Косаговский, один понявший суть вопроса посадника, не утерпев, фыркнул. А Птуха даже обиделся.

— От тоже сказал — поповцы! Большевистская вера самая вежливая, на великий палец! Большевик — он и в бога не веруе и царя с буржуями не повожае. Вот яка у нас поведенция!

— И рече безумец в сердце своем: несть бога! — откликнулся елейно прислушивавшийся к разговору поп.

— Брось, батя, контру разводить! — обратился наставительно Птуха к попу — Бога ж нет, то опиюм. Чуешь?

Тут не вытерпел и Раттнер, засмеялся. Но на всякий случай одернул Федора.

— Помолчи ты: небось, не в красном уголке у себя растабарываешь!

— Дьяче, — обернулся посадник к Кологривову, — ума не приложу, што с имя поделать?

— Сам знаешь, отец, какой сговор был! — сказал значительно дьяк.

— Знаю, как же не знать, — вздохнул тяжело посадник. — Потому и мятусь умом. Аль в захабень их отправить?

Дьяк не ответил, задумавшись. Раттнер посмотрел на него пытливо, догадываясь, что дьяк, а не дурашливый посадник здесь главная сила и власть, что от этого дьяка зависит и их участь. Круглая, с высоким лысеющим лбом кромвельская голова Калогривюва говорила о недюжинном, исключительном, может быть, даже уме. Смуглое и сухое лицо, словно выточенное из пожелтевшей от времени слоновой кости, было обрамлено черной, с легкой проседью бородкой. Глаза зеленые— кошачьи, и в них именно кошачье бархатное лукавство.

— А зачем их в захабень прятать? — сказал после долгого молчания дьяк. — Корми, пои, стереги! Накладно будет. Все равно ведь дальше Прорвы не убегут. Зачем тогда и стеречь-то их?

«О какой-то Прорве идет все время разговор?» — удивился Раттнер.

— Так-то так! — покачал с сомнением головой посадник. — А все же боязно! Как говорится: начинаючи дело, о конце размышляй!

— Не страшись ничего, отец наш, — успокаивал его дьяк. — Сам знаешь — не уйти! Ведь крыльев-то у них нет теперь. Припешились[9])!

Раттнер вздрогнул: «Что означают слова «нет теперь»? Не может же этот дьяк, второй раз на своем веку (видящий человека «из мира», из мира XX века, знать о существовании аэропланов? Нет, или дьяк оговорился или я ослышался!» — успокоился он.

— Ну как знаешь, дьяче? — поднялся со скамьи посадник. — Тебе моего ума не пытать. Делай по своему разумению, а я пойду.

— Обожди, владыко, — остановил его дьяк. — Вот ты даве раздумывал, какое бы наказание на попа Фому за пьянство наложить. Поставь же к нему на постой мирских, пущай с ними валандается.

— Дельно придумано! — заколыхался в довольном смехе посадник. — Стрельцы, спасены души, — обратился он к тегилейщикам — Грядите, куда вам надобе. Мирские у попа Фомы останутся! Теперя он за них в ответе.

Стрельцы отдали поклон и направились было к воротам кремля, но их остановил неистовый вопль Птухи.

— Эй, эй, бабушкина гвардия, постойте! — кричал Федор и вдруг бросился к посаднику. — Гражданин, как вас там, до вас прибягаю: окажите сочувствие положению. Ваши стрелки эти самые мой ахроматический баян поперли! Мне ж без гармошки зарез! Лучше уж голову снимайте!

Офицер стрельцов, крепко державший под мышкой гармонию, подошел было к посаднику.

— Дозволь, владыко, челом ударить!..

— Да не лезь, скаженый! — рассвирепел окончательно Птуха. — Шо ты свое бородатое начальство путаешь, дурень! От як урежу в ухо за таки деда!

— А ну покаж, что это такое? — потянулся к гармонии посадник. И, вцепившись крепко в лады обеих клавиатур, с силой развел мехи. Гармошка взвизгнула невообразимой какофонией.

— Ой, спасите! — завопил испуганно посадник и отбросил далеко гармошку. — Сатана, нечистый дух! Исчезни, стыда в злосмрадный огнь гееннский, княже бесовский со аггелы свои! — крестился он, трясясь от страха.

Птуха, не обращая внимания ни на что, обтирал любовно вывалявшуюся в грязи гармонию, приговаривая:

— Не вмиешь играть, так нечего ахроматическую вещь бросать! Обождите, я всех вас вывчу!..

Раттнер и Косаговский хохотали неистово, забыв всякую осторожность, забыв о том, что смех их может обидеть посадника. И вдруг Раттнер резко оборвал смех: он ясно увидел, как губы дьяка Колопривова, слегка приподнявшиеся в скупой улыбке, обнажили золотую коронку на одном из коренных зубов…

2
Когда вышли из кремлевских ворот, Косаговский потряс ошалело головой:

— Ну и ну! Не сон ли это? А если это явь, то не снилось ли мне, что существует двадцатый век с электричеством, радио, радием, авиацией, подводными лодками?

Раттнер, думавший о золотом протезе дьяка Кологривова, не ответил.

Птуха, между тем, не терпевший никакой недоговоренности, начал под’езжать к попу Фоме:

— Какая же, значит, ваша профессия будет, гражданин? Короче говоря, чем занимаетесь?

— Священствую! — ответил поп. — Иерей я халтурный.

— Раз поп, значит, ясно, что халтурный! — согласился Птуха. — Вы, божьи дудки, только и знаете, что халтурить!

«Ничего не понимаю! — развел руками Раттнер. — Каким образом новейшее это слово пробралось сюда, в тайгу, в поселения, отрезанные от всего остального мира?»

— Что значит — халтура? — обратился он к попу.

— Что, халтура? Плата за богослужение. Я по тайге езжу, по охотницким становищам, по стрелецким острожкам и там требы совершаю: крещу, венчаю, отпеваю, а за то халтуру[10]) получаю. Ино раз аж до самой Прорвы дохожу.

— А что такое Прорва? — спросил быстро Раттнер..

Пш покосился на него подозрительно и ответил нехотя:

— Прорва, она и есть Прорва!

Раттнер понял, что поп боится сказать больше, и не настаивал на ответе.

— Ну, а за что пороли-то тебя? — продолжал свою анкету Птуха. — За пьянку?

— Ох, во грехах роди мя мати моя! — вздохнул сокрушенно поп. — Зане в кабаках пью и в зернь играю!

— Неужели только за это? — удивлялся Птуха. — Небось, колокол пропил?

— Ежли б колокол, не обидно было бы такую муку принять! Чай, на Торгу-то не бархатом спину гладят. А то всего-навсего ризу у Даренки-целовальничихи, стрелецкой вдовки беспутной пропил да ей же одикон за полштофа заложил.

— Эго что еще за одикон? — спросил Птуха.

— Одикон? Путевой престол господа и спаса нашего, — ответил поп. — Зане в тайге-то церквей нет, так я для богослужений путевой полотняный престол вожу. На нем везде, хоть на осине, службу совершать можно.

— Ишь какой дошлый, — удивился Птуха. — Даже и престол пропил! Тебе дай в руки самого господа-спаса, ты и того пропьешь.

— А ты, молодец, вкушаешь иерусалимскую-то слезу? — спросил поп.

— Поднеси — увидишь! — улыбнулся Федор.

— А вот и хижа моя! — проговорил поп, когда они свернули в узкий, настолько, что его можно было загородить, раставив руки, переулок.

— Н-да, прямо Ватикан итальянский! — покрутил головой Птуха, глядя на крошечную курную избенку. А войдя в избу, он выпрямился было у порога, но так приложился затылком о полати, что сажа, бархатными полотнищами висевшая на потолке, осыпала его с ног до головы.

— Душа из вас вон! — поморщился Федор, щупая затылок. — Настроили тоже небоскребов! Ну, батя, волоки колбасы, сыру, всякого там нарпиту. Шамать охота на великий палец!

— Нет у меня и в заводе такого, что просишь, — ответил поп. — Вот кваску с лучком да с хлебам поснедай во славу божию.

— Неужто у вас, чертей, и кооперативов нету? — изумился Птуха. — Вот Гараськи-то!

— Ой, запамятовал я! — полез куда-то на полати поп. — Сотенка яичек у меня спрятана, старуха одна за панахвиду принесла!

В этот момент открылась дверь избы, и через порог легко шагнул высокий и стройный юноша. Кудрявый, с-нежным овалом безбородого еще лица и кожей теплого матового оттенка, он смахивал на оперного гусляра или Ивана-Царевича из сказки, но в домотканной холстине.



Дверь отворилась и на порог шагнул стройный юноша 

Юноша с любопытством, но без удивления смотрел на гостей, сдвинув над переносьем тонкие, девичьи; шнурочками, брови. Поводимому, он узнал от кого-то о прибытии в город мирских и о том, что они поставлены к ним в избу.

— Это будет внучек мой, — почему-то виновато заговорил пои. — Истомка, а прозвище, по отцу — мирскому человеку, — Мирской. Выходит, значит, — Истома Мирской.

Истома холодно поклонился гостям и спросил строго попа:

— Где ты пропадал, дед? Думал я, уж не доспелось ли чего с тобой?

— Ох, чаделько! — вздохнул поп, пряча глаза от внука.

— Што, аль опять на кобыле лежал? — с нескрываемой брезгливостью допытывался Истома.

— Лежал, внучек! — стыдливо ответил поп, глядя на Истому глазами преданного пса. — Опять пороли, окаянные! Ну, поводи: доберусь я до их! Всем теперь буду говорить, что киновеарх святокупствует, священников по мзде поставляет. А божья благодать не репа: за деньги ее не след продавать!

— Молчи уж, скоморох! Сам хорош. Молитвами, ровно калачами, на базаре торгуешь.

«А внучек-то с характером!» — подумал Косаговский, почувствовавший с первого взгляда симпатию к Истоме. Но ему стало жаль и попа, боявшегося поднять глаза на внука, а потому, чтобы выручить его из неловкого положения, Косаговский спросил:

— А скажите, чем занимается ваш внук? Кто он?

— Истома-то? — встрепенулся обрадованно поп. — Худог он, еже есть сказаемо, изограф.

— Художник, — понял наконец Косаговский, — живописец. Что же вы рисуете?

— Спаса всемилостивого пишу, — ответил нехотя Истома.

— Богомаз, значит! — резюмировал Птуха. — Ну, это нам без надобности.

Истома вспыхнул. Девичье лицо его налилось гневно кровью. Но он сдержался. Молча сдернул с полатей тулуп, надел и, подойдя к попу, выставил руки, сложенные в пригоршню.

— Благослови-ко, дед, за жеребенком сходить.

«Да ведь это же настоящий Домострой! — опешил Раттнер. — Истома откровенно презирает деда, а все же для такого даже пустяка просит у него благословения».

IV. «Слово и дело государево!..»

1
«…1717 год. Год учреждения Петром инквизитората для борьбы с «религиозным вольнодумством» — расколом.

На площади города Юрьевца-Поволжского, где когда-то жил и проповедывал «огнепальный» протопоп Аввакум Петрович, стоит многоголосый плач, слышны крики возмущения. Изможденный старик, один из бродячих расколоучителей, рассказывает о тех муках, какие терпят люди старой веры в застенках страшного Преображенского приказа. Вдруг из толпы раздается жуткая фраза:

— Слово и дело государево!..

Люди городского воеводы хватают проповедника. Толпа в ужасе разбегается.

По городу ползут слухи: из Москвы царем послана в Юрьевец воинская команда ловить и пытать раскольников. Две трети населения Юрьевца — раскольники. Старики. готовятся умирать, пострадать за старую веру. Пылкая молодежь призывает встретить царских солдат вилами и топорами. Сошлись на середине: убежать из Юрьевца.

Глухой осенней ночью выходит из Юрьевца громадный обоз. К нему из соседних сел и деревень присоединяются другие обозы. Это «остальцы древлего благочестия, родные печища оставя» бегут в леса Брынские, Муромские, Пермские. Социальный состав беглецов — по преимуществу крестьяне, городское посадское (ремесленники и мелко-торговое) население и незначительная часть духовенства. Из бояр, служилых дворян и крупных купцов — никого.

С топором, рыболовными снастями, огнестрельным оружием подвигались с родной Волги на Каму, с Камы за Каменный Пояс, а там и в Сибирь.

Беглецы перевалили вслепую, без проводников, Саяны и застряли где-то в дикой лесной чаще, где «журавли яйца несут».

Здесь юрьевечанам поневоле пришлось остановиться. Поневоле потому, что, куда ни бросались они, их всюду встречали непроходимые болота. Каким-то чудом, по неведомым путаным тропинкам беглецы, или «сходцы», как их называли тогда, пробрались через эти болота, а теперь и сами не могли найти обратного хода.

Так был основан в дикой танну-тувинской тайге град Ново-Китеж. Название это было дано неспроста, а в честь города Китежа, «божьим изволением» скрытого от нечистивцев на дне озера Светлояра. Новооснованный город тоже отгородился от всего остального «нечестивого мира» болотами непроходимыми и дебрями дремучими, так чем же он хуже знаменитого града Китежа? Вот и назвали Ново-Китежем. Знай наших!

Первоначально в Ново-Китеже «бысть великая скудость и нужда». Голод часто посещает его. Большинство новокитежан пашет без лошадей, боронит сосновым суком, отдельные ветви которого заменяли зубья бороны.



Большинство новокитежан пашет без лошадей, боронит сосновым суком 

Ново-Китеж в первые годы его существования нельзя даже назвать городом.

Это была община, которая в сущности представляла собой федерацию из самоуправляющихся мирских поселков и скитов-кинвей, то-есть монастырей. Во главе этой полумонашеской, полукрестьянской республики стоял киновеарх, пользовавшийся правами неограниченного монарха.

Киновеарх — лицо выборное. В случае смерти одного владыки все новокитежское население после двухнедельного поста собирается в городской собор. За икону кладутся жеребья с именами особо почитаемых за святую и подвижническую жизнь скитских старцев. Чье имя вынется, тот и киновеарх! Одним словом: «король умер, да здравствует король!» Сейчас киновеаршит некий Софрон II.

Но возвращаюсь к истории Ново-Китежа.

В годы владычества киновеарха Пахомия I один из новокитежских охотников случайно «ототкнул дыру в мир». Он нашел выход из болот, окружавших Ново-Китеж, побывал в гостях у какого-то туземного племени и вернулся снова в город. Отдушина в мир тотчас была использована новокитежанами для торговых целей. Они заводят торговлю с Китаем, сбывая туда меха, которыми так богата тайга, окружающая Ново-Китеж, а оттуда, вывозя «красный товар», то-есть ткани, в которых новокитежане ощущали острый недостаток. Так Ново-Китеж из общежития религиозных фанатиков превращается в экономически зажиточное поселение. Выделяется класс крупных собственников — купцов. А на ряду с концентрацией капиталов в руках отдельных лиц начинается определенное расслоение новокитежан на различные социальные элементы.

Но это врастание, по современному выражаясь, Ново-Китежа в торговый капитализм не проходит безболезненно. Революции потрясают его, как и всякое другое национальное или общественное объединение нашей старушки-земли…

2
Для скупки мехов и отправки их большими партиями в «мир» нужны были не малые капиталы, и они имелись в Ново-Китеже налицо еще в начале XIX века. А в середине этого века, то-есть к моменту, когда в России на смену торговому капитализму приходит уже промышленный, Ново-Китеж переживает свою первую революцию, именно восстание церковников против буржуазии.

«Революция» началась с того, что скитские старцы на очередном «священном киноте» потребовали закрытия «дыры» в мир, откуда якобы ползла на богоспасаемый град Ново-Китеж еретическая зараза. Старцы умно повели дело. Сзакрытием «дыры», то-есть с прекращением внешней торговли, власть купцов была бы сведена на-нет. Старцев поддержала небольшая, наиболее отсталая часть новокитежского населения, крестьяне. Но церковники обошлись бы и без всякой поддержки. В их распоряжении было страшнейшее оружие — «анафема», то-есть отлучение от церкви.

Около году Святодухова гора, на которой помещаются все скиты-монастыри, и кремль, в котором живет крупнейшее новокитежекое купечество, были злейшими врагами. В те времена и создались политические партии Ново-Китежа: «дырники», возглавляемые купечеством, ратовавшие за оставление дыры в мир в целях торговли, и «бездырники», во главе которых стояли церковники, требовавшие полнейшей изоляции Ново-Китежа от всего остального мира.

Победили «дырники», стоявшие за широкие права крупной буржуазии. И победили купцы не оружием, а рублем. Они весьма недвусмысленно заявили новокитежскому папе — киновеарху — и всем остальным старцам, что те-де просто дармоеды, и что если им не нравятся новокитежские порядки, то они могут вылетать отсюда и основывать другую общину.

«Но интересу нам знать, кто вас там кормить будет? — спросили при этом злорадно купцы. — От кого вы раздобудетесь грошами богу на свечку и себе на рукавицы?»

И церковники сдались. Но купцам этого было мало. Они потребовали, чтобы киновеарх, этот недавний самодержец Ново-Китежа, переселился со Святодуховой горы в кремль. Там, в почетном плену, под охраной стрельцов он и находится по сей день, царствуя, но не управляя.

Так, в итоге некоторого подобия революции власть церковников сменилась здесь властью представителей финансового капитала. Правда, купцы в целях примирения с церковниками сделали им некоторую уступку, но уступка эта лишь укрепила власть буржуазии. Заключалась эта уступка в том, что «дыра» в мир, и прежде открытая лишь наполовину (выпускались люди с большим разбором, по особым разрешениям), была заткнута для всех остальных, исключая купцов.

Для этой цели был снят план путаных тропок через окружающие Ново-Китеж болота. План этот, так называемая «Книга Большого Чертежа», сейчас хранится у посадника. А затем стрельцы заставами загородили тропки в мир. Теперь в этой охране нет уже надобности. Современное новокитежекое поколение не знает путей через трясины, знали их прадеды, давно умершие.

Отгородился богоспасаемый город Ново-Китеж от всего остального мира, отгородился непроходимой трясиной — Прорвой, как зовут ее здесь. Лишь недавно Истома Мирской рассказал нам об ужасах Прорвы, через которую даже легконогий заяц не проберется.

Между прочим несчастный юнкерс сел уже за границей Прорвы. Иначе бы мы, конечно, не попали в Ново-Китеж. Но Раттнер клянется, что он найдет выход отсюда. Судя по его намекам, есть какие-то основания. Он и Птуха почти ежедневно бродят по болотам, окружающим город. Но пока — никаких результатов!

Полная изолированность Ново-Китежа от внешнего мира, выгодная лишь одним купцам, не по вкусу новокитежским низам. Они не прочь взглянуть на мир, из которого к ним иногда просачиваются все же волнующие, необычайные слухи.

Поэтому борьба партий «дырников» и «бездырников» не прекратилась и до сих пор. Мы, при первом нашем вступлении в Ново-Китеж, были свидетелями побоища между сторонниками этих политических группировок.

Но какая разница с годами прошлыми! Теперь «дырники» — это исключительно трудящиеся слои Ново-Китежа, а в рядах партии «бездырников» соединились купцы и церковники. К блоку этому их вынудила общая выгода, общее желание удержать в повиновении эксплоатируемые низы.

С партией «дырников» ведется ожесточенная борьба. Много лет назад учреждена была тайная полиция. Роль сыщиков выполняют так называемые посадничьи досмотрщики. Руководит ими Дьячья изба, местное сыскное отделение. Достаточно агенту Дьячьей избы крикнуть: «Слово и дело посадничье!» — и стрельцы по его указанию схватят любого из новокитежскмх граждан. А затем — Дьячья изба, средневековые пытки и виселица».

Оплывшая свеча, при свете которой писал Косаговский, вдруг замигала и пустила под потолок тоненький штопор копоти. Летчик нагнулся снять с фитиля нагар и подпалил отросшую в Ново-Китеже бороду. Зашипели, закурчавились волосы. Свеча мигнула и погасла.

— Будь ты проклята! — прошептал раздраженно Косаговский. — Сколько еще веков ждать новокитежанам керосиновую лампу?

— Раб божий, спать ложился бы! — крикнул с полатей халтурный поп. — Первые кочета давно уже полночь опели.

«А, пожалуй, и верно! — подумал Косаговский. — Завтра докончу…»

V. «Святая старина»

1
В отодвинутое волоковое окно избенки тягучей капелью струился колокольный звон скитов Святодуховой горы. Дождевые тучи мокрой парусиной застелили небо. Где-то на задворках тявкала поповская собака, нудно, непрерывно, в один тон. И вдруг, словно озлившись на самое себя, на всю свою собачью жизнь, тявкнула остервенело, с визгом и смолкла.

— Тоска! Хуже тюрьмы! — поморщился Косаговский и снова забегал по бумаге карандашом..

«Ново-Китеж — город сплошь деревянный, с узкими и грязными улицами, больше похожий на деревню. Центр города — кремль, расположен на высокой, по словам Раттнера, девонской скале.

Кремль — центр административной, судебной и военной жизни Ново-Китежа. Он обведен валами с деревянными стенами, образующими неправильный круг. В стенах семь деревянных башен, а ворота, выходящие на озеро, называются Смердьими. Около них казнят преступников, бросая трупы на с’еденье кремлевским собакам.

Против кремля высится вторая новокитежская твердыня, крепость «древлего благочестия», мракобесия и религиозного дурмана Святодухова гора, с многочисленными монастырями-скитами на хребте.

Скитским старцам живется отнюдь не плохо. К каждому скиту приписаны «рыбные ловы, бобровые гоны и собольи ветчины», прибыль с которых идет в скитскую казну.

Расположенный между кремлем и Святодуховой горой собственно город, или посад, делится на пять концов, то-есть кварталов. Кем населен посад, показывает названия концов: Плотницкий, Гончарный, Кожевенный, Лубянский и Усо-Чорт. В грязных дымных лачугах посада живут ткачи, кожевники, гончары, плотники, трепальщики пеньки, сапожники, шорники и т. д. Конец Усо-Чорта — это район металлистов: здесь живут кузнецы, оружейные мастера, здесь же расположены литейные дворы, ствольные и рудодробительные мельницы, даже рудники бурого железняка.

К концу Усо-Чорта примыкает слобода Пеньки, населенная исключительно городовыми стрельцами, то-есть новокитежской полицией.



Стремянный полк, или надворная конница

Посредине посада расположена городская базарная площадь— Торг. Здесь сосредоточена вся внутренняя торговля Ново-Китежа.

Тотчас же за городскими заставами начинается лес, тайга, по которой разбросаны крестьянские хутора, починки, заимки. Дальше идет чаща, непрорубная и непролазная, где бродит зверье испуганное. В этой чаще можно встретить лишь охотничьи становища да засеки украинских — пограничных стрельцов. А еще дальше — Прорва, смрадная болотная пучина, оберегающая такую же смрадную, бездонную топь новокитежского быта.

Грузом премудрости, затхлой, изжитой и древней, придавило как могильной плитой ново-китежан.

И это в наш век социальной революции, индустриализации страны, в век электричества и радио!..»

2
«Мне хочется написать пару слов о наших хозяевах, о людях, в доме которых мы живем вот уже три с лишним месяца.

Фома, носящий здесь вполне официально комичное, звание «халтурного попа»— человек конченый, алкоголик. За склянницу водки он пойдет на все, что угодно, по словам Истомы — «готов даже с родной матерью обвенчать».

Внук его — Истома — человек совсем иной формации. Во-первых, он не чистокровный новокитежанин. Его отец был мирским человеком, политическим каторжанином, бежавшим с острова Сахалина или из Олекминской ссылки, одним из тех, кто на «славном корабле — омулевой бочке» переплывал «славное море священный Байкал».

Новокитежские охотники, вышедшие раз в тайгу гонять по «чарыму» соболя, нашли полузамерзшего человека. Это был отец Истомы, случайно перебравшийся через Прорву. Охотники привели мирского человека в Ново-Китеж, где он и прожил до своей смерти. Вначале он искал выхода отсюда, бесился, плакал, едва не сошел с ума.



Новокитежские охотннкп нашли полузамерзшего человека. Эхо был отец Истомы 

В Истоме — дух отца, мирского человека. Истома задыхается в свинцовой атмосфере Ново-Китежа.

Истома — живописец, вернее иконописец, так как иного рода живописи здесь не существует. И он безусловно талантливый художник. Он выработал собственную манеру иконописи, напоминающую мне женственно-утонченную Андрея Рублева. Очень жаль, что Истома до сих пор не смог переключиться на иные, более широкие формы живописи…»

На дворе раздались голоса Раттнера и Птухи. Косаговский положил карандаш и поглядел выжидающе на дверь.

VI. Прорва

— Брось ты, Илья Петрович, тую каломарь и паперу! — сказал, шагнув через порог и глядя раздраженно на раскрытую тетрадь Косаговского, Федор Птуха. — Здесь не пысать, а вовком выть надобно!

Вслед за Птухой избу вошли Раттнер, Истома и поп Фома. Раттнер, Федор и Истома были густо перемазаны в болотной грязи. Косаговский понял причину раздражения Птухи и спросил коротко Раттнера:

— Ничего?

— Ничего! — ответил тот, сердито бросаясь на лавку. — Непролазное болото!

— Чего уж! — махнул безнадежно рукой «халтурный поп». — Дорог пробойных и в помине нет, а гибель каждый твой шаг стережет, аки бес треисподний. Шаг ступни — пропал!

— Ишь, нагородили, дьяволы: — сплюнул Птуха. — А все для того, чтобы люди без горизонту жили, без кино да клубов. Не мимо сказано про них — развитый капитализм! Рубать их, гадюк, надо!..

— Мне все же как-то не верится, — сказал Косаговский, — чтобы через это болото невозможно было пробраться помимо проторенных тропинок. Помнишь, ты сам говорил, — обратился он к Ратт-неру, — что выход можно найти из любого положения, нужно лишь крепко этого захотеть!

— Я готов взять свои слова обратно! — ответил безнадежно Раттнер. — Отсюда, мне кажется, нет выхода! Ты же сам знаешь, вот уже три месяца бьемся, отыскивая путь через Прорву. И никакого результата!

— А все же я одного не понимаю! А разве зимой…

— Ты хочешь сказать, что зимой Прорва должна все же замерзать? — прервал Косагозского Раттнер, — и тогда путь свободен в любом направлении? Представь себе, что Прорва не замерзает даже зимой. И в этом нет никакого чуда. Лазая по прорвинским болотам, я обнаружил два серно-щелочных ключа с температурой воды приблизительно плюс тридцать шесть — тридцать семь Цельсия. Догадываешься, в чем дело? По словам местных жителей, над Прорвой зимой стоит пар, как над чашкой щей, вынесенных на мороз. Часть прорвинских болот лежит на гнейсовых и гранитных породах. По глубоким трещинам в этих массивах поднимается вода, нагретая в недрах внутренним теплом земли. Поэтому часть болот не замерзает даже в лютые морозы, поэтому через Прорву нет хода даже зимой…

Раттнер смолк. И долго молчали все присутствующие.

Косаговский поглядел в окно. Темнело. Тайга словно придвинулась ближе к городу. Там, за тайгой, — широкий, кипучий мир. А здесь — угарное средневековье.

— Значит, не уйти? — глухо опросил он.

Никто ему не ответил. Долго молчали. Лишь, когда светлые летние сумерки встали за окном, заговорил тоскливо Птуха:

— И живут-то здесь не люди, а чувырлы какие-то! Пошел недавень на ихний Торг, подметки к сапогам купить, ан хвать червонцы-то и не берут! «Почему, говорю, советских червяков не принимаете? Што за контр-революция?»

А меня за этот шухер стрелок ихний топорищем по спине. Ну, што ты будешь делать? Подхожу к другой лавке, гляжу… Ой, лишенько! Вместо денег пуговицы от моего бушлата принимают, да еще сдачи дают. Ну, разве не чувырлы?

Раттнер засмеялся. А затем сказал серьезно и строго:

— А все же через Прорву есть путь. И мы найдем его. Как? По «Книге Большого Чертежа»!

Косаговский посмотрел пытливо на Раттнера. Лицо его смутно белело в полутьме сумерок. Но все же видна была глубокая морщина, пропахавшая лоб от корней волос до переносья.

— Я догадываюсь, о чем ты говоришь! — сказал летчик. — Восстание? Но сколько времени уйдет на подготовку его?

— Не так много, как ты думаешь!

— Ты, Николай, мало считаешься с уровнем общего развития новокитежан, — заговорил Косаговский, — с их еще не добудившимся классовым сознанием.

— Знаю! — передернул нетерпеливо плечами Раттнер. — Старцы, эти полуграмотные ханжи и лицемеры, сотни лет держали в повиновении новокитежан. Но теперь готово лопнуть терпение даже и этих безответных рабов религии. Для успешной революции в новокитежоких условиях нужна лишь небольшая, но тщательная подготовка да повод к восстанию, и половодье это захлещет, затопит кремль!..

— Скитским старцам прежней веры не будет! — уверенно вмешался в разговор Истома. — Связали они народушко по рукам и ногам, да гнила их вервя, не лопнула бы часом! Не полететь бы самому киновеарху вниз головой с Крестовой башни.

— Молчи уж, шалый! — замахнулся на Истому поп. — Мелево пустое! В хозяйстве мужицком, и то без большака нельзя. А как же нам-то, сиротам, без посадника да киновеарха быть? Раби есте!..

— Мало тебе, видно, посадник хребет кнутами чесал, — с вызовом ответил Истома. — Бить били, а ума не вколотили! Нечего рожу-то косить, правду сказываю! Не век же под твоим посадником да киновеархом сидеть. Осатанело так-то, в жизни пасынком ходить. Будет когда-нибудь и наша большита[11]).

— Ишь, оптик! — подмигнул одобрительно Истоме Птуха. — Крой до победы его, халтурщика!

— Мудрствуешь лукаво! — не сдавался «халтурщик». И даже напустил на себя строгость. — Питинью[12]) наложу! Иль возьму вот лестовку да отхлещу тя, супостата, во славу божью!

— А иди ты, поп, к Елене-маме! — цыкнул вдруг сердито на Фому Птуха. — Нам с твоим посадником все едино брагу вместе не пить. А свернуть ему голову на сторону, это мы завсегда можем. Понятно?

Косаговский, слушавший внимательно спор деда с внуком, невольно рассмеялся при таком неожиданном заключении. А затем подошел к Раттнеру и, положив руку ему на плечо, тихо сказал:

— Я тоже верю в успех восстания, Николай. Начнем же дело! Приказывай, за что, во-первых, приниматься?

— Поговорим после, — ответил сдержанно Раттнер. — Здесь не место!

VII. За и против

«Итак, решено — восстание!

Теперь Клевашный работает по указаниям Раттнера. Без его помощи нам не удалось бы установить связь с новокитежскими трудящимися. При всей своей ненависти к купцам, они все же чуждались нас, мирских еретиков. А теперь благодаря Клевашному дело подвинулось настолько, что на-днях мы устраиваем собрание, подпольное, конечно, шахтеров и «рукодельных людей», то-есть рабочих новокитежской металлообрабатывающей промышленности…

Новокитежские трудящиеся ощупью, вслепую ищут путь классовой борьбы. Им надо помочь в этом, указать, разъяснить!

А возможности для восстания действительно громадные.

Теперь киновеарх — номинальный глава республики. А реальная власть сосредоточена в руках посадника новокитежского президента.

Посадник — ставленник купцов, но он и сам один из крупнейших местных негоциантов, ведущих торговлю с заграницей.

В помощь посаднику имеется «совет министров», состоящий из стрелецкого головы (военный министр), хранителя ларя Владычного Креста (министр финансов), дьяка Дячьей избы (министр полиции), старосты рудознавцев (министр труда) и… палача. Последнего не знаю, как титуловать, министр убийств, что ли! Посадник, кроме должности президента, по совместительству несет обязанности министра юстиции и внешторга. Между прочим, министерством полиции и финансов ведает интереснейшая личность, умнейший человек Ново-Китежа, дьяк Кологривов. Министерств индел, путей сообщения, почт и телеграфов нет, за неимением внешних сношений, путей сообщений, почт и телеграфа. Нет также министерств здравоохранения и просвещения. Здравоохраняют новокитежан ворожеи, колдуньи и колдуны, а просвещают папы, в роде «халтурного иерея» Фомы.



Здравоохраняют новокитежан колдуны, ворожеи…

Этот «государственный аппарат» лег тяжелым гнетом на плечи трудящегося населения. Главный способ угнетения— налоговая политика.

Купцам нужны только меха, единственный предмет вывоза, единственный товар, которым они торгуют с заграницей. Вследствие этого любой новокитежанин, будь он крестьянин, рыбак или «рукодельный человек», прямые налоги должен платить только мехами, отдавая за них охотникам продукты своего производства— хлеб, утварь, пищали, порох, носильное платье, обувь и т. д.



Купцам нужны только меха

Прямой налог называется «соболиным окладом» так как единица измерения податей — соболь.

Но кроме «соболиного оклада», то-есть прямого налога, существуют еще косвенные. Налоговый пресс завинчен до отказа. На налоговой политике новокитежские власти и сломают себе шею. Непомерными поборами они сами раздувают пламя мятежа.

Но из кого же состоят эксплоатируемые новокитежские классы? Грубо, по роду профессии их можно разделить на крестьян, рыбаков, охотников-зверобоев и «рукодельных людей», то-есть рабочих.

Крестьяне — наиболее отсталая масса, хотя и наименее эксплоатируемая. Купечество безусловно живет и за счет прибавочного труда крестьянства; но при новокитежском натуральном хозяйстве количество этого труда ограничивается небольшими размерами. Хлеб не продается за пределы Ново-Китежа, товарное хозяйство здесь еще не развилось, а поэтому на покупку «соболиного оклада», или, как сами крестьяне выражаются по-старинке, — «на тягло», то-есть уплату налогов, они отдают не больше трети своего урожая.

Поэтому местное крестьянство, живущее очень зажиточно, не знающее ужасов крепостничества, а кроме того, разбросанное по тайге, по глухим заимкам и починкам, не может быть использовано нами для восстания.

Охотники-зверобои, особенно жестоко эксплоатируемые, к тому же меткие стрелки из пищалей и луков, прекрасный материал для войск повстанцев. Но как собрать их, как вызвать из тайги ко дню восстания? Раттер ломает сейчас над этим голову…»

«Главная же наша надежда, наша «красная гвардия», — это новокитежские «рукодельные люди», очень многочисленные и собранные воедино в пяти концах — кварталах посада. Самые лучшие кузнецы, самые лучшие бердовщики-ткачи, седельники, сапожники, оружейники, портные и т. д. собрались в городе, так как здесь, около богатых купцов, и можно найти выгодных заказчиков.

Конечно, класса фабриканта здесь нет еще. Но купечество уже захватывает в свои руки производство старым способом раздачи сырья. Получив в долг кожу, сапожник, например, уже никому не смел продать сделанных сапог, кроме купца, который ему эту кожу дал. Новокитежская буржуазия начинает уже кое-что производить, а следовательно, «производить прежде всего своих собственных могильщиков», по словам «Коммунистического Манифеста».

Истинные пролетарии Ново-Китежа— это ровщики, то-есть шахтеры да солеломы. И те и другие работают на чужих, государственных шахтах и соляных озерах, чужими же инструментами, так как горное и соляное дело здесь монополизированы государством, а проще говоря, теми же кремлевскими купцами.

Работа ровщиков при крайне низкой оплате труда ужасна; По двенадцать-четырнадцать часов проводят они под землей в сырости, в холоде, в темноте, так как вся работа производится при свете лучин. 

Вторая категория новокитежских пролетариев — солеломы. 

Верстах в трех-четырех от города, вниз по реке Китежке, в низменной котловине находятся два солончаковых озера-болота. Летом они пересыхают и покрываются твердой грязной соляной коркой. 

Добывается соль примитивно. В жаркие дни солеломы выламывают пласты соли вместе с грязью и илом. Затем соль мелется на мельницах. Вот и все!

Ровщики и солеломы, закрепощенные в тяжелом труде, выделяются из всех новокитежан своими злыми и отчужденными взглядами. Разгул, воровство, мрачное изуверское пьянство, эти неразлучные спутники стесненной, лишенной живых интересов жизни, охватили целиком их быт.

Особняком стоит еще одна отрасль промышленности. Впрочем, пожалуй, это не промышленность, а… каторга. Я говорю о платиновом прииске в Игумновой пади.

До недавних времен новокитежане не подозревали о громадной ценности платины. Чрезвычайно тяжелая, она шла у них только на пули. Одной из таких пуль, составляющих целое состояние, едва не был убит Раттер.

Но в последние годы кто-то открыл новокитежским властям тайну платины, только им одним. А новокитежские массы до сих пор считают платину бросовым «белым железом».

Теперь платиновый прииск разрабатывается казной. Заведует прииском сам министр финансов — дьяк Кологривов. Куда поступает и как реализуется платана, не знаю.

По городу ходят слухи об ужасах, творящихся в Игумновой пади. Посадник хотел отправить «копать белое железо в Игумнову падь» и Никифора Клевашного, но тот скрылся.



В Игумнову падь можно попасть, но уйти оттуда нельзя 

В случае восстания все каторжники Игумновой пади несомненно присоединятся к нам. Это будут наиболее отчаянные бойцы, так как им действительно «нечего терять, кроме своих цепей».

Таковы наши силы…»

VIII. Хмельная ночь

1
Истома прошелся по кудрям деревянным гребнем, помоченным в квасу с медом, а затем надел новый кафтан тонкого сукна с высоким стоячим воротником, расшитым цветным гарусом. Когда же он крепко перетянул тонкую свою талию длинной с разноцветными кистями опояской, то сразу стал похож на оперного Леля из «Снегурочки». Косаговский невольно залюбовался им.

Шапка черного бобра короной легла на его голову, за пояс он заткнул нож в бисерных ножнах и повернулся к Косаговскому и Раттнеру:

— Срядились? Итти пора! Девки, чай, заждались мирских красавчиков.

И он первый шагнул через порог избы. Раттнер и Косаговский последовали за ним. Они шли на «Ярилино поле», на древнее народное гулянье, приуроченное к ночи под Ивана Купала. По старинному народному преданью, от Фоминой недели до Ивана Купалы продолжаются «хмелевые ночи», ибо ходит в те ночи по земле древний земледельческий бог Яр-Хмель, олицетворяющий собою весну. В эти ночи новокитежская молодежь, как некогда молодежь Московской Руси, водит хороводы: радуницкие, русальные, семицкие и купальские. А в ночь под Ивана Купала жжет до утренней зари костры.

В Ново-Китеже хороводы водили на берегу озера Светлояра, на крепко утоптанной площадке, окруженной хмурыми пихтами; здесь из года в год, из поколенья в поколенье собиралась молодежь на игрища. Невдалеке от игрищной площадки, на макушке обрывистого холма стояла другая старинная забава молодежи — «качели размашистые».

— Гляди-ка, Илья, — взял Раттнер Косаговского за рукав. — Птуха-то уже здесь. Вот человек. Всюду он свой, всюду как дома!

На пригорке, на солнечном припеке, действительно важно восседал Федор Птуха, окруженный новокитежскими стариками. Он бойко, не задумываясь, сыпал ответы на многочисленные преимущественно богословские вопросы стариков.

— Переменилось што на Москве-то ай нет? — спрашивал седобородый старец. — Как-то она, матушка, стоит?

— Все на том же месте стоит! — плутовато щурил белкастые цыганские глаза Федор. — А переменилось в ней кое-чего многонько. Ой, многонько!

— Ну-у? — радовались старики. — Неужто боле но Никоновой тропе не идут?

— Ни в коем случае! Все более по партийной.

— Чего ты мелешь, парень? — недоумевали старцы. — Ну, а книги-то какие тут? Филаретовские[13]) аль…

— Демьяновские! — отрубил Птуха.

— Каки таки демьяновские? Не слышали мы о таких!

— Где уж вам, тараканам запечным, слышать! Говорю же, демьяновские, Демьяна Бедного. Для примера сказать, здорово влияет «Новый завет без из’яна евангелиста Демьяна».

— Тьфу, тьфу, сквернавцы мирские! — отплевывались старики — Пятого евангелиста выдумали. Еретики незмолимые!

— Ну, а скажи ты мне, паря, таку историю, — прошамкал ветхий, опирающийся на клюку старичок. — В «Апокалипсисе» писано, што должон в мире антихрист воцариться, зверь пятиглавый, гидра адская! Не слыхано об этом?

— Это ты, божий старичок, про гидру контр-революции толкуешь?

— Ну?

Федор сдвинул лихо на затылок бескозырку, отплюнулся и ответил строго:

— Уничтожили!

— Христос с тобой, паря!

— Говорю, уничтожили! Все пять глав гидры: Деникин, Колчак, барон Врангель, Юденич и пан Пилсудский. Как в аптеке, дедушка! Вот теперь изловить бы еще Гришку Колдуна и лафа!

Раттнер, не утерпев, расхохотался и подтолкнул Косаговского.

— Ты только послушай, как Федор новокитежских стариков обрабатывает. Вот это агитатор, чорт возьми!

Катанье на тележных передках кончилось. Девушки стабунились вместе, сговариваясь о начале хороводов. Поодаль расположились парни, кто с сурной, кто с волынкой, а кто и со «свирелью новорощенной». Девичий табунок, как чудовищный букет, ласкал и жег глаз яркими красками и их сочетаниями.

На большинстве девушек были белые рубашки с вырезом у шеи и широк идти рукавами, стянутыми выше локтя. Поверх рубашек, заменявших кофты, были накинуты цветные безрукавные душегрейки. Юбки, широкие и длинные, были сшиты из разноцветных поперечных полос, яркого цветочного рисунка. На ногах — тончайшие сафьяновые чулки — «плетыги» и сафьяновые же «выступки» — башмачки с высоким передом и круглыми носками.

Но не все девушки были одеты так ярко. Голь перекатная, бедность горькая щеголяла в темносиних крашениновых сарафанах да в домотканных серых ферязях с большими деревянными пуговицами. А на ногах вместо сафьяновых выступков лыковые лапти.

— Ну, старцы, довольно мне вам монологи рассказывать! — услышал Косаговский где-то за своей спиной голос Птухи. — Товарищ военком, пойдем-ка поближе к красавицам-девицам, скитским белицам! Может, и нам какая подкахикнет!

Птуха и Раттнер подошли к летчику.

— Любуешься? Небось, глаза разбежались? — обратился к нему Федор. — А ты вон на ту обрати «внимание? Ишь, белая, что горносталь! Ну и нотная девочка, ахти-малина! Да не туда глядишь! Вон та, что внутри хоровода.

— Да ведь это же Февронья из граде Китежа! — удивленно пробормотал Косаговский.

Он вдруг снова вспомнил малиновый зал московского Большого театра, престарелую оперную диву, тщетно пытавшуюся «перевоплотиться сценически» в Февронью, и рассмеялся. А затем, встав на цыпочки, еще раз заглянул на поразившую его своей утонченной красотой девушку.

При белокурых волосах брови у ней были действительно, что черный соболь. Но глаза — отнюдь не сокольи, а серые, усталые и чуть скорбные. Маленький тугой рот, казалось, никогда не смог бы улыбнуться: столько строгости было в безупречных его очертаниях.

Одета девушка была в голубой шелковый саян, сарафанчик-растегайчик на застежке спереди, от груди до подола. Поверх сарафана была накинута распашная телогрейка, унизанная золотыми пуговками и нашивками. Волосы девушки были спрятаны в сетку-волосник, сплетенную из пряденого золота.

Она ходила внутри круга, в направлении, обратном движению хоровода, и, запрокинув по-лебединому голову, пела древнюю, как праздник Яр-Хмеля, песню «Серую утицу».

А сама я с гуськом,
Сама с сереньким,
Нагуляюсь, намилуюсь
С мил-сердечным дружком!..


Она ходила внутри круга и, запрокинув голову, пела 

Руки девушки встрепенулись, как лебединые крылья, колыхнулись ее яхонтовые сережки с длинными подвесками.

«И эта оранжерейная красота достанется какому-нибудь купчине, — подумал с раздражением Косаговский. — Заставит он ее по Домострою снимать ему сапоги, а во хмелю будет бить плетью. Жена-де да убоится мужа!»

— И зародилась же на свете такая красота! — восхищался рядом вслух Птуха. — Истинно, на великий палец девочка!

— Коли нравится, приударь за ней, — пошутил Раттнер.

— Ну это уж, Алеша-ша! Мне не можно! Мне за такую коварную измену’ моя кума очи выест!

— Ты и здесь уже успел куму завести? — искренно удивился Раттнер.

— А як же можно нашему брату военному на свете без кумы жить? — спросил серьезно Федор. — Нет, вы гляньте на Истому, як он в. нее глазами зиркает. Аж кингстон открыл, от как загляделся!

Истома смотрел на девушку во все глаза и даже, действительно, забывшись, полуоткрыл в восхищении рот. Косаговский почувствовал вдруг неприязнь к Истоме и сам удивился этому чувству.

«И чего я дурю? — подумал он. Ревновать? Глупости…

Круг вдруг сломался, девушки и парни, водившие хоровод, смешались вместе. А затем началась игра в горелки. Мирские отошли к пихтам и сели в холодке. Истома присоединился к играющим.

— Эта присуха его, Истомкина, — продолжал свои объяснения Птуха. — Но только хоть и видит кот молоко, да у кота рыло коротко.

— Почему? Не любит она его? — быстро спросил Косаговский. — Может быть… другого любит?

— Все равно у Истомы до нее нос не дорос! — продолжал Птуха. — Он кто? Поповский внучок, богомаз? А она, Анфиса, дочь посадника Муравья.

— О, чорт! Дочь новокитежского президента! — рассмеялся нервно летчик.

— Древняя это штука! — указал вдруг Раттнер. — Я про игру в горелки говорю. Ока ведет свое начало от «умыкания» парнями девушек на старинных славянских игрищах. А знаешь, что, Илья? — Мне кажется, что и ты непрочь познакомиться с этой великосветской девицей.

— Непрочь! — ответил серьезно летчик. — Вот только не знаю как.

— Как? Самое лучшее пригласить ее на партию тенниса.

— Я не захватил с собой белые брюки! — отшутился Косаговский.

2
В это время невдалеке от мирских, прошла веселая, шумливая толпа новокитежской молодежи, направляясь к качелям. Косаговский заметил в толпе чернобобровую шапку Истомы, невдалеке от нее белокурую головку в волосинке из пряденого золота, и сказал как можно равнодушней:

— А не сходить ли нам, товарищи, на качели посмотреть?

— На качели? — улыбнулся лукаво Раттнер. — Ну что ж, от безделья и это дело!

Они поднялись на крутой бугор, почти отвесной тридцатиметровой, стеной оборвавшийся к озеру.

На самом краю обрыва и стояли громадные, высотою метров в пять качели.

Доска качелей в своем стремительном полете вырывалась за черту утеса и висела томительное мгновение над озером.

Качались парами: девица стояла, на доске, держась руками за оба каната, а парень, показывая удаль, сидел верхом, ни за что не придерживаясь.

— Гляди-ка! — шепнул Птуха Косаговскому.

Летчик, разглядывавший толпу, перевел взгляд на качели и увидел Анфису. Она стояла уже на доске, держась одной рукой за канат, другой рассеянно перебирая ожерелье из крупных гранатов в перемежку с жемчугом. Анфиса ждала партнера.

Из толпы вырвался вихрем Истома и подбежал к доске.

— Не надо! — сказала тихо, но твердо Анфиса. — Уйди!

Истома побледнел, снял для чего-то шапку и так, с обнаженной головой, тихо отошел к качельному столбу.

— Ловко отшила! — засмеялся Птуха. — Иди ты, Илья Петрович, может быть, тебе повезет!

— Не говори глупостей, Федор! — раздраженно ответил Косаговский.

А из толпы уже неслись насмешливые крики по адресу Истомы:

— Што, с’ел, поповская кутья?

— Широко живет, высоко плюет! Ишь… под посадничью дочку метит!

— Феня! — сказала Анфиса, обращаясь к девушке, стоявшей ближе других к качелям. — Садись со мной. Ну же, божья коровка!

Низенькая толстушка вскарабкалась обрадованно на доску.

Доска качнулась шире, и вдруг, брошенная шестью руками, рванулась с утеса к озеру, как будто силясь в полете своем увлечь за собой в пропасть могучие качельные столбы. Одно томительное мгновенье стояла она дыбом в воздухе.

Анфиса, упершись крепко каблучками «выступков» в доску, висела на руках, выгнувшись дугой, спиною к земле. Доска сначала нехотя, а затем все быстрее и быстрее пошла книзу, и снова взмыла кверху, ко уже над утесом. Косаговский на один только миг увидел высоко над собой лицо Анфисы. А затем доска снова улетела на озеро.

«А это стоит, пожалуй, хорошей мертвой петли, — подумал он. — Вот как надо испытывать нервы и сердце поступающих в летные школы».

Дребезг женского визга расколол вдруг нестройный говор толпы. Кричали где-то в задних рядах. Косаговский быстро обернулся, но увидел лишь испуганные лица, поднятые кверху. Он тоже посмотрел вверх, на пролетавшую над его головой доску качелей.

Анфиса не стояла уже на доске, а висела в воздухе, судорожно вцепившись обеими руками в правый канат. Встречным ветром оплело сначала ленты, а потом и косы ее вокруг одного из канатов так туго, что притянуло даже голову. Анфиса, испугавшись, дернулась с силой вперед, но потеряла при этом равновесие, сорвалась с доски и повисла в воздухе. К счастью, она еще не выпустила из рук каната.

— Держи! — задребезжали снова женские голоса.

А вскоре вся толпа вопила:

— Упанет!.. Господа!.. Погибла душенька!.. Останови!..

Парни, раскачивавшие качели, трусливо бросили веревки и юркнули в толпу. Освобожденная доска, с висящей на канатах Анфисой, обрадованно взмыла вверх и снова замерла на миг над озером.

За этот неизмеримо короткий миг Косаговский решился. Оттолкнув стоявшего впереди парня, он выпрыгнул на протоптанную в траве дорожку. Над нею и проносилась доска в своих стремительных размахах вперед-назад, вперед-назад.

— Куда ты?.. Ошалел! — завопила толпа. — Размозжит!..

«Промахнусь, опоздаю прыгнуть на тысячную долю секунды — конец! — подумал Косаговский, сгибаясь слегка в коленях и выставив ожидающе руки. — Отбросит на двадцать метров, переломав кости!»

Пыльный вихрь ударил в лицо. Косаговский распрямившейся пружиной взвился в воздух. Ладони коснулись канатов и сжали их.

«Есть!» — мысленно ликуя, крикнул он.

И тотчас мощная сила плавно взмыла его кверху. Он подтянулся на руках и встал на доску. Где-то далеко внизу мелькнули лица: искаженное страхом Истомы, бледное, но спокойное, — Раттера. Затем земля серыми струями пронеслась под ногами, и голубая ослепительная бездна Светлояра разверзлась под ногами..



Косаговскпй подтянулся па руках и встал на доску

Опомнившись, Косаговский, одной левой рукой держась за канат, нагнулся и втащил на доску Анфису.

Нехотя доска уменьшила свои размахи. Внизу спохватившиеся парни подтормаживали ее. Брусья скрипнули, и доска остановилась. Феня спрыгнула на траву и тотчас упала, истерически рыдая.

Косаговский отпутал бережно косу Анфисы, все еще обвивавшую канат, и тоже спустился на землю. Сотни рук протянулись к нему, желая облегчить его от ноши. Но он стоял в людском кольце, не шевелясь, прижимая к груди, как драгоценную добычу, спасенную девушку.

Анфиса глубоко вздохнула, подняла голову. Косаговский взглянул на нее. Распахнулись широко навстречу ему темные ресницы. Он ответил ей смущенной улыбкой, разжал руки и поставил на землю.

Она сделала шаг в сторону. Но в этот момент Косаговский увидел, что руку его оплела лента, выпавшая из косы Анфисы.

— Погодите! — тихо сказал он. — Вот ваша лента. Возьмите.

Она остановилась, протянула было руку. Но, коснувшись пальцами его ладони, отвела ее в сторону. Затем повернулась и пошла, пошатываясь, в толпу.

Косаговский посмотрел растерянно ей вслед, но, почувствовав на своем плече чью-то руку, быстро обернулся. Перед ним стоял Раттнер.

— Страшно было? — улыбаясь, любовно спросил он.

— Страшно! — ответил просто Косаговский. — Ощущение такое, словно подо мной в воздухе провалилось пилотское сиденье.

— Пустите, пропустите же! — раздался вдруг неистовый вопль, и Птуха, выдравшись из толпы, бросился к Косаговскому. — Илья Петрович, дорогой ты мой! Я аж опупел, когда тебя на воздусях увидел! Куму под горкой оставил и сюда! Да ты… ты опосля этого… люмпен-пролетарий! Верь слову!..

— Спасибо за комплимент, Федор, — улыбнулся устало Косаговский. — А не пойти ли нам домой, товарищи?

— Пойдемте! — согласился Раттнер.

Провожаемые одобрительным и восхищенным гулом толпы, они спустились под гору.

Заря тускнела, угасая. А на смену ей на качельном утесе молодежь зажгла купальские костры в честь славянского Прометея, весеннего бога Ярилы, научившего людей трением сухих щепок «взгнетать» животворящий огонь.

— А где же Истома? — спросил вдруг Раттнер. — Ведь он все время с нами был. На горе, видимо, остался?

— Истома, небось, давно на полатях валяется! — ответил Птуха. — Когда Илья Петрович, этаким Гарем Пилем со спасенной жертвой стихии в об’ятиях спрыгнул с качелей, взметнулся наш Истома и задал ходу с горы! До долины не оглядываясь бежал. Вот как его прищемило!..

IX. Гоб, дыб на село!

1
Парило. Августовское, выцветшее от жары неба обрушивалось на землю томительным безветренный знаем. Солнце пошло уже на вечер, скатываясь за гребни далеких таскылов, но духота не спадала.

Раттнер, возвращавшийся из Усо-Чорта после тайного свидания с Никифором Кле-вашным, топотом ругал жару. Он то и дело останавливался, вытирая рукавом вспотевшее лицо.

Ново-Китеж словно вымер.

Поднимаясь по узкому переулку, уходившему круто вверх, к дому попа Фомы, Раттнер остановился и прислушался. Из поповской избенки неслись разудалая песня и топот ног. Раттнер подошел ближе и узнал голос Птухи. Федор заливался родной украинской песней.

Гоб, дыб, на село,
Кив, морг на его,
Вона любка его,
Вона любе его…
Раттнер перескочил плетень, цыкнул на заворчавшую было собаку и, подкравшись к раскрытому настежь окну, заглянул внутрь.

Раскрасневшийся Птуха выделывал под собственную песню кудрявую присядку. Он крутился и скоком, и загребом, и веревочкой. А поп Фома плавал вокруг него плавными кругами, изогнув набок голову и по-бабьи помахивая вместо платка скуфейкой. На столе стоял огромный, но наполовину уже опорожненный туес[14]), с зеленоватой самогонкой и закуска: черный хлеб, репная каша, толокно, рыба.

— Пьянка! — поморщился Раттнер. — И в такое время!

Поп взял ковш, налитый до краев, истово перекрестил его и выдул единым духом, не отрываясь.

— Ох, и хорошо же! Огнем палит! Мастак ты, Федя, вино курить.

«Ишь ты, какие уже фамильярности— Федя! — наливался холодной злостью Раттнер. — Снюхались, пьяницы!..»



Оба были здорово пьяны…

— Хоть ты-то, Федя, не предай меня, яко Иуда! — заныл вдруг слезливо поп. — Я с тобой душа нараспашку, сердце на ладоньке. Вот как!

— Никогда я такого лозунга не позволю, — ответил рассеянно Птуха, и, взяв с лавки баян, начал перебирать тихо лады. — Мне тоже на голову короче стать не охота!

— Смотри, не в пронос бы было! — ныл моляще поп. — В одно ухо впустил, в друго выпустил. Слышишь?

— Заткнись, скула! — гаркнул сердито Птуха. И, отложив баян, подошел решительно к попу. — У меня штоб без цикория. И ось еще яка музыка. У меня на тебя тоже надия есть, што ты об этом никому ни четверть слова не скажешь. Чуешь? А не то получишь от меня и в ухо, и в видение, и куда попало.

— Я-то не пронесу! — заверил испуганно поп. — Только и ты слово свое держи крепко. Это я к тому, што ты обещал меня в мир вывести.

— Выведем! — сказал твердо Птуха. — Кого другого оставим, а тебя захватим!

«Надо будет относительно Птухи с Ильей поговорить, — с трудом сдерживаясь, стиснул кулаки Раттнер. — Пришибу я его, мерзавца! Мало того, что пьянствует не во-время, так он еще обещает попа в мир вывести, раньше времени наши карты открывает!»

— Ну, то-то! — успокоился поп. — Терпления более моего нет сие поданное мученье переносить! Против посадника крепко у меня сердце печет!

— Не сердце, а спина! — поправил его насмешливо Птуха.

— И спина тоже, — согласился поп. — А в миру я проживу! Ложкарить буду. Я ведь всякую, какую хоть, ложку резать могу: косатую, тонкую, боскую, а ль там крестовую, а то даже и межеумок..

— Вот и добре! В артель тебя определим, — откликнулся Птуха. — А теперь иди-ка ты к дьяку, неси чего надобно! Гляди, только ухо остро держи! Не засыпься! А я тоже пойду военкома искать.

2
Раттнер, отскочив от окна, пошел быстро к двери, но на пороге столкнулся с Птухой. Федор, откинув ладонью назад кудри, подставил прохладе вечера пылающий лоб.

— В мандолину насвистывался? — спросил гневно Раттнер.

— Не то, чтоб в мандолину, а трохи есть, — улыбнулся виновато Птуха. — Эх, товарищ военком! Кто богу не грешен, кто бабе ее внук?

— Молчать! — крикнул Раттнер. — Мерзавец, пьянчуга! Совесть пропил, и товарищей готов пропить? Нас на попа променял?

— Да чего ты, товарищ военком, наскочил как той горобец? — удивился обиженно Птука. — Слова не даешь сказать! Все мовчать да мовчать! Ты сначала узнай, как я пил, для чего пил. Слухай!

И, обхватив вдруг Раттнера за шею, Федор быстро шепнул ему что-то на ухо.

— Послушай, Птуха, — посмотрел подозрительно на Федора Раттнер. — А ты не…

— Пьян, думаешь? — спросил с горечью Птуха. — Ну что же, кричи, будто я дружбу пропил, честь пропил, совесть пролил. Да ведь, когда я узнал об этом, у меня во рту маковой росинки не было. А кроме того, есть у меня и еще кое-что для тебя. Не разберусь вот только…

— Помолчи! — шепнул ему Раттнер, увидав на пороге избы попа Фому. — Отойдем-ка в сторону. А где Илья, не знаешь?

Надо его тотчас же разыскать!..

X. Тарабарскаяграмота

1
Ночь, сменившая изнурительно жаркий день, не принесла прохлады. Попрежнему парило. Душная, неспокойная ночь.

Посадничий сад обрывался крутым песчаным яром к озеру. На краю яра, под липой, каким-то чудом перевалившей через Саяны, сидели Анфиса и Косаговский.

У ног их раскинулся Ново-Китеж, тихий, окутанный тьмою и сном.

Анфиса взглянула на Млечный Путь и, положив легкие свои пальцы на руку Косаговского, сказала:

— Глянь-ка, как «божье полотенце» расстелилось! То и есть дорога в мир. Мне батя сказывал!..

— Можно и другую дорогу найти, — улыбнулся Косаговский. — Лишь бы было у тебя желание уйти отсюда.

Девушка задумалась.

— Не верится мне, што есть там, за тайгой, иной мир, кроме нашего города, — тихо сказала она.

— Есть, Анфиса! — ответил серьезно Косаговский. — Хороший, вольный мир!

— Кажись, будь востры крылушки, сама бы слетала тот мир поглядеть. Неужь и правда, все, што в книгах старых пишут, увидеть можно? И Пермь, и Юрьевец-Повольский и Москву?

— И Москву и еще много других городов, о которых ты и не слышала, увидишь. Да кажется мне, что не побежишь ты со мной. Вот уже больше месяца говорим об этом, и все без толку. Не любишь ты меня, Анфиса!

— Не люблю? — посмотрела на него строго девушка — Да как же можно не любить тебя? Ишь, глаза-то у тебя непутевые какие. Раз взглянул на девку и приворожил ее, бедную.

— Анфиса, слушай! — сказал Косаговский сдавленно. — Не мучай ты меня. Убежишь со мной? Убежишь, скажи?

— А ты не боишься, што батюшка меня погоней отобьет? — лукаво спросила девушка. И, подняв вдруг голову, сказала серьезно, даже строго: — Вижу, не веришь ты мне, Илья! Чем заверить тебя, не знаю. Ан вспомнила, есть чем! Слушай же, маловерок! У нас в Ново-Китеже таков обычай живет. Коль обещаемся девушка парню замуж за него пойти, то дарит она мил-сердечну дружку ленту из косы да перстень. Это все едино; что обрученье. И обрученье это надо крепко держать, грех незамолимый нарушить его! Ленту из моей косы ты сам взял, когда от смерти меня спас, а перстень… Давай руку!

Косаговский протянул ей покорно обе руки.

— Какую тебе, выбирай!

— Знамо, правую! — Она приложила его ладонь к своей щеке. — Ну вот, гляди! Сама надеваю тебе напалок мой[15]). Вот и обручились мы! Веришь теперь?

— Верю, Анфиса! — дрогнул голос Косагозского. — Спасибо тебе, люба моя.

— И носи ты этот напалок не снимая нигде и никогда, все едино, что крещение![16]) свое. Гляди-кось, как играет камешек-то! Словно кровь в нем горит! — подняла Анфиса руку Косаговского и подставила ее под лунный свет.

На перстне горел гранат исключительной глубины и блеска, благодаря искусной огранке. Камень, поглощая опаловый луч луны, выбрасывал обратно пуки густою темнокрасного огня, как будто в нем действительно горела и не могла сгореть капля живой крови.

Внизу, в городе, загорланили петухи.

— Ой, третьи кочета поют, солнышко на небо зовут! — забеспокоилась Анфиса. — К дому побегу.

— Погоди, Анфиса, — протянул к ней умоляюще руки Косаговский. — Мы так редко видимся.

— Подожди чуть. Придет осень, супрядки начнутся, тогда надоедим друг дружке.

«К осени-то наверняка нас здесь не будет», — подумал Косаговский.

Анфиса поднялась, оправляя растрепавшиеся волосы, переплетая туже косу.

— И вправду пойду. Матушка узнает — беда мне будет! Она и то меня корит: «Глаза твои бесстыжие, и где ты такая уродилась? Тебе простоволосой рыскать к мужикам да калякать с ними — ровно што ковш воды выпить. Прикажу вот остричь, одеть в затрапель, да и на скотный двор!»

«Нашей бы комсомолке так пригрозить! У-у, что бы было!» — улыбнулся этой мысли Косаговский. Но, вспомнив проклинающую, неистовую «мать Манефу» на крыльце посадничьих хором, вспомнив рассказы Анфисы о ночах, проводимых ее матерью на коленях перед старинными предками-«сходцами» — из Руси вывезенными иконами, он спросил жалеюще:



Мать Манефа, проводившая дни на коленях перед предками-«сходцами»

— Строгая, видимо, мать у тебя, Анфиса?

— Ох, вспомнить страшно! — передернула плечиками девушка. — По ее речам, женский ум в скромности да в послушании. «У девицы три дара, — говорит матушка. — Первый дар — ночное моление, другой дар — пост воздержания, а третий дар — любовь-добродетель». Увещевает все меня, штоб я иночество приняла, в монастырь ушла, грехи родительские замаливать.

— Ну, а ты что ответила? — заволновался Косаговский. — Ты не слушай ее уговоров, Анфиса!

— Што ответила? «Коль, — говорю, — дорогие родители, вы нагрешили столь много, то сами и отмаливайте. А мне еще пожить хотца». Она меня за такой дерзостный ответ на цел божий день на метания поставила. Одначе побегу. Поздняет уж! — снова забеспокоилась Анфиса.

А ночь действительно кончалась. С гор «зорька потянула». Но вместо утренней прохлады принес тот зоревой ветер странное, удушливое тепло, припахивающее едва заметно гарью.

— Тайга горит! — сказал Анфиса.

— Почему ты это думаешь? — спросил без всякого интереса, лишь бы задержать подольше чем-нибудь девушку, Косаговский.

— Чуешь, дымком припахивает? Я-то уж научилась различать. У нас каждо лето, почитай, вокруг города леса горят. Палят палы, ну и запустят ненароком в тайгу.

Анфиса вскинула вдруг тревожно голову и прислушалась. Косаговскому тоже послышалось, что под чьими-то ногами шуршит трава. И вдруг где-то рядом затрещали сучья. Анфиса вскрикнула испуганно и побежала. Белые ее рукава, как лебединые крылья, трепетали в тенетах утреннего тумана.

Косаговский обернулся порывисто. В двух шагах, отстраняя упрямо лезущие в лицо ветви, стояли Раттнер и Птуха.

2
— Ишь, бабий идолопоклонник! — с веселой укоризной сказал Птуха. — Мы все пятки обтопали, его искавши, а он здесь посадничьей дочке шары вкручивает.

— Какой посадничьей дочке? — смутился Косагоеокий. — Чего ты болтаешь, Федор?

— Да я же собственноручно видел, что это Анфиса была. Нечего уж теперь отнекиваться.

— А в чем дело? — окончательно смешался летчик. — Зачем я вам понадобился?

Раттнер, рассеянно играя веткой, сказал значительно:

— Дело серьезное, Илья! Здесь появился Памфил Трясоголовый.

— Какой Памфил Трясоголовый? — удивился Косаговский.

И вдруг вспомнил: облитый зловещим светом отраженного солнца, красный, как упырь, стоит человек с маленькой трясущейся головкой на плечах непомерной ширины.

— Иркутский юродивый?

— Он такой же юродивый, как я или ты! — сказал Раттнер.

— Но как же он попал сюда? — спросил летчик.

Раттнер пожал плечами.

— Об этом-то мы и хотим сообща потолковать. Но сначала зададим-ка отсюда лататы. Не затравил бы нас посадник собаками. Я предлагаю спуститься к озеру и там, на бережку, не опасаясь агентов Дьячьей избы, обсудить создавшееся положение.

— А кто же видел Памфила? — обратился Косаговский к Раттнеру. — Ты?

— Ни я, ни Птуха! А видел его поп Фома, которому он поручил передать записку дьяку Кологривову.

— Записку? Кологривову? Памфил Трясоголовый? — удивлялся Косаговский. — А нет ли здесь, товарищи, какой-нибудь ошибки?

— Не может быть ошибки! — заверил его Раттнер. — Халтурный поп в таких подробностях описал Птухе наружность Памфила, что сомнений быть не может! Впрочем, Федор расскажет тебе, как дело было!

Косаговский посмотрел ожидающе на Птуху.

— Ось як дило было! — сплюнул, приготовляясь к длительному рассказу, Птуха. — Вчерась утречком вышел я с удочкой сюда, на бережок. Окунь, стервец, утречком лихо берет! Глядь, а он и пылит вдоль да по бережку.

— Кто? Окунь? — удивился Косаговский.

— Зачем окунь? — поморщился недовольно Птуха. — Разве окунь по берегу ходит? Ясно халтурщик той, поп Фома. Ну я ему и гукнул: «Бежи сюда, уху будем варить!» — «Не до ухи, — отвечает, — дело не терпит!» — «Какое такое дело у тебя? — спрашиваю. — Или в кабаке не всю еще брагу выхлестал?» — «Не до браги, — опять отвечает. — К самому дьяку Кологриву бегу!» Меня подозренье тут взяло. Какие, думаю, могут быть у него дела до этого жандарма Кологрива? Ну, подумал я, не уйдешь ты от меня, пока я из тебя всю правду не высосу. Знаю, на что тебя поддеть можно! — усмехнулся хитро Птуха. — И тут крикнул я ему опять., — продолжал Федор: — «Да заверни хоть на минутку, по единой лампадочке слезы иерусалимской раздавим!» Гляжу, забрало моего попа. Остановился, мечтает. «Ладно, — говорит, — разве что по единой!» Я живым минтом к куме Дарье в кружало, в здешний Госспирт, значит, взял сулейку полугара покрепче и обратно. Ну, раздавили мы с ним эту посудину. Я еще одну приволок, крепок он, дьявол, пить, а тогда и начал его обрабатывать. «Как, — говорю, — тебе не стыдно, от друга-приятеля секреты-тайны иметь? Если скажешь, зачем к дьяку бежишь, язык что, отвалится?» Усовестил. «Дело-то, — говорит, — больно чудное. Был я в тайге, халтуру собирал. И повстречался мне человек, какого я в городе никогда не видывал. Должно быть, из починка дальнего. И дал тот человек мне грамотку снести немедля и потаенно дьяку Кологриву. Да еще пригрозил: коли задержусь или грамотку эту покажу кому, то дьяк Кологрив-де мне голову оторвет! Вот и бегу!..» Подозрительно все это мне показалось, — покачал головой Птуха. «А каков этот человек, — спрашиваю, — из себя будет?» Начал он рассказывать, я так и ахнул.

— Памфил? — спросил быстро Косаговский.

— Он! Тот самый сатанюка, что меня чуть было дубиной своей не огрел!

— Гонец из Иркутска к дьяку Кологриву! — вмешался Раттнер. — Но зачем? Для какой цели? Впрочем, продолжай, Федор.

— Вижу я, дело совсем табак. Нужно во что бы то ни стало ту записку у попа выманить и прочитать. И говорю я ему. «Жарко-де становится, пойдем к тебе в избу, раздавим еще по маленькой. Успеешь к дьяку своему сходить. А я Дарье такого полугару нагнал, беда! Пошли. Я по дороге-то и говорю попу: «Записку не потеряй, беды бы нам не нажить. Где она у тебя?» — «А вот, — говорит, — здесь, в армяке!» В армяке, так в армяке, ладно. Пришли домой, пьем. А я все голову ломаю, мозгами раскидываю, так и эдак, — показал Птуха руками, как он мозгами раскидывал, — как бы записку пропитать? И вдруг осенило меня! «Бежи, — говорю попу, — к куме, тащи целое ведро. Гулять, так гулять». А халтурщик и рад стараться, сбираться начал. «Куда ты, — говорю ему, — в армяке-то побежишь? Сопреешь! Дуй в одном подряснике. И легче и прохладнее». Говорю я эти слова, а у самого сердце мрет. Клюнет ли? Клюнуло! «И то верно», — говорит. Скинул армяк и за дверь. Он за дверь, а я к армяку. Тут!.. Мало, годя вертается мой поп с ведерком крепыша. Ну, на радостях загулял я. Пили, пели.

«Не погуби!» — «Ладно, — говорю, — не погублю! Но должен ты теперь на все из моих рук смотреть. Как скажу, Так и делай. Все равно, как если бы ты душу мне продал». Начал тут халтурщик меня просить: «В мир вы сбежать собираетесь, возьмите и меня. Мне теперь здесь не жить. Того и гляди, в Игумнову падь белое золото рыть пошлют!» Пообещал я ему, возьмем-де непременно. А сам думаю: «Была забота! У нас и без тебя навозу много». Ну, а дальше!.. А дальше— все. Больше ничего такого особого не случилось! — с облегчением вздохнул Птуха.

— Ты самого главного-то и не сказал, — обратился к нему Косаговский. — А что же в записке-то было написано? Ты ведь прочитал ее?

— Читать-то читал, да… — почесал Федор в затылке. — Да там такая ересь написана, что мозги потеют.

— Ну, а все-таки?

— Невозможно передать. Не упомнишь!

— Да ты, Федор, с ума сошел! — приподнялся негодующе Косаговский. — Ум пропил?

— От, полюбуйтесь! — развел горестно руки Федор. — И этот тоже кричит: пропил! А для чего я пил, как не для дела. Да не кирпичись ты, Илья Петрович, списал я ту записку, буковка в буковку!

Птуха снял бескозырку, вытащил из-за подкладки сложенную вчетверо бумажку и протянул ее Косаговскому.

— На вот, читай и удивляйся. Прямо ливерная колбаса какая-то!

На полях листа, выдранного из рукописного псалтыря, крупным твердым почерком Птухи было написано:

На рочисе чомяго

Внапта ш нуфцмь сефек.

Пацо шита мефакь

Гкощы шамвашу, шфякъ щеф фужера,

лпири репкош.

3
Косаговский потрепал нервной тонкой рукой золотистую бородку и вдруг улыбнулся.

— Ты читал эту записку? — обратился он к Раттнеру.

— Читал! — безнадежно отмахнулся тот.

— Это — тарабарская грамота!

— Нашел время шутить, — обиделся Раттнер. — Без тебя знаем, что это тарабарская грамота. А как ее на удобочитаемый язык перевести? Вот в чем загадка.

— Не волнуйся, сядь! — улыбнулся Косаговский. — «Тарабарской грамотой» называют шифр, который употребляли русские дипломаты в семнадцатом веке и даже немного раньше[17]).

— И вечно ты стараешься блеснуть своими историческими познаниями. Нам-то легче разве от того, что дипломаты XVII века писали свои депеши на этой тарабарщине? — попрежнему морщился обиженно Раттнер.

А Косаговский улыбался попрежнему..

— Я, как тебе уже известно, родился в кержацкой раскольничьей семье.

— Илюша! — просветлел Раттнер. — Неужели ты знаешь ключ к этой тарабарщине? Неужели ты сможешь дешифрировать эту записку?

— Могу! — сказал уверенно Косаговский. — Суть «тарабарской грамоты» в следующем. Гласные буквы русского алфавита при шифровке остаются неизменными, а согласные употребляются в следующем порядке. Погоди секунду! Надо написать, иначе ты ничего не поймешь.

Он вытащил из кармана записную книжку, почиркал карандашом, и, вырвав исписанный лист, протянул его Раттнеру:

— Вот, смотри!

На листе было написано:

бвгджзклмн

щшчцхфтсрп

— Как видишь, дело очень простое, — продолжал об’яснения Косаговский. — Двадцать согласных букв алфавита пишут в две строки, одна буква под другой, в порядке движения поездов по двуколейной магистрали. А теперь — для шифровки пишут: щ вместо б и наоборот, з вместо ф и наоборот. И так далее!

— А ну-ка, расшифровывай поскорее! — колотился нетерпением Раттнер.

Косаговский снова почиркал в записной книжке и снова протянул другу лист бумаги, на котором теперь была написано:

На могиле горячо.

Шпанка в пузырь лезет

Надо винта резать.

Чтобы Варшаву взять без шухера,

сними ментов.

— Теперь удобочитаемо, — сказал Косаговский, — но пока еще неудобопонимаемо.

— Да-а! — покачал головой Раттнер. — Снова загвоздка! Встречаются отдельные слова «блатной музыки»[18]), которые я понимаю, но общего смысла ухватить не могу. Что, например, значит первая фраза: «На могиле горячо?»

Птуха, от скуки бросавший в озеро камни, «пекший блинчики», вдруг поднял голову и, взглянув на небо, сказал:

— Тайга горит!

Косаговскому припомнилась эта же фраза, сказанная в саду Анфисой, и он невольно улыбнулся воспоминаниям ночи. А до сознания Раттнера слова Птухи дошли не сразу. Он с трудом оторвался от расшифрованной записки Памфила и переспросил:

— Что ты сказал, Федор? Тайга горит? Откуда ты узнал это?

— А взгляните-ка на горизонт, — ответил Птуха. — Дыму-то хоть и не видно, а небо желтое. Это верный признак.

Косаговский и Раттнер подняли глаза на серо-желтое туманное небо, по которому без лучей, без блеска всплывало. багровое тусклое солнце.

— А далеко-о где-то горит! — протянул Птуха.

— Горит? Тайга, говоришь, горит? — прыгнул вдруг к Федору Раттнер, повалил его на песок и начал тузить по бокам: — Тайга… пьянчужка… говоришь… шелопай… горит?

— Товарищ военком, чего ты? — заорал испуганно Птуха. — Ошалел от той тарабарщины? Помочи голову в озере, оттянет! Пусти-и, задушил!

Косаговский бросился на помощь к Птухе. Но Раттнер. уже выпустил его и, сев на песок, засмеялся.

— Федор, золотая твоя голова! Да ведь ты своими «тайга горит» — все мне об’яснил. Теперь мне все ясно. Вот я и сбесился от радости!

Птуха и Косаговский, только теперь понявшие, что все это было шуткой, тоже засмеялись.

— Хотя радоваться-то как будто и нечему! Новость не ахти какая веселая, — продолжал Раттнер. — Не заплясать бы нам от этой новости на виселице.

— Да в чем же дело-то? — воскликнул Косаговский. — Не томи ты, пожалуйста.

— Хорошо. Слушайте, — сел снова на песок Раттнер. — Как только услышал я от Федора, что горит тайга, мне понятней стала первая фраза. Это и был кончик, по которому я размотал весь остальной клубок. Помните, я рассказывал вам о находке винтовочных гильз в подземелье лесного кладбища? Мы решили тогда, что гильзы эти оставлены в годы гражданской войны каким-нибудь партизанским отрядом, перебравшимся случайно через Прорву. Ты, Илья, высказывал тогда даже предположение, что партизаны эти погибли, все до одного в Прорве при поисках обратного пути. Это была очень правдоподобная версия, и я тогда согласился с тобой. Но теперь я уверен в другом! То лесное кладбище, или жальник, как ты его назвал, приспособили для своего притона «лесные дворяне».

— «Лесные дворяне»? — удивился Косаговский. — Но как же они могли попасть на жальник? Ведь кладбище лежит за Прорвой?

— Предположим, что через Прорву удалось случайно перебраться сначала хотя бы одному человеку!

— Кому? — спросил машинально Косаговский.

— Одному из членов шайки «лесных дворян». Хотя бы… дьяку Кологривову! — ответил Раттнер.

— Кологривову? — опешил окончательно летчик. — Но ведь он здешний уроженец, новокитежанин!

— А ты ему в паспорт смотрел? — засмеялся Раттнер. — Как ты думаешь, может быть на зубах уроженца Ново-Китежа золотая коронка? А я сам видел ее однажды, когда он засмеялся.

— Но тогда с другой стороны получается неувязка! — заспорил горячо Косаговский. — Мирские люди в Ново-Китеже в диковинку, и скрыть свое мирское происхождение Кологривозу не удалось бы.

— А разве все новокитежане знают друг друга в лицо? — отпарировал спокойно Раттнер. — Кологривов мог выдать себя за уроженца глухого таежного хутора. Чин на нем большой, попробуй спроси, откуда он родом. Пожалуй, угодишь в Дьячью избу. А как он посадника оплел, как к нему в великую милость и доверие попал, это для меня тоже вполне ясно. Я уже рассказывал тебе в Иркутске, что…

— Платина? — крикнул Косаговский.

— Да, платина. Вот почему новокитежская верхушка недавно лишь узнала истинную цену платины, вот почему прииском «белого золота» заведует сам дьяк Дьячьей избы Кологривов, то-есть один из бандитов шайки «лесных дворян». Добываемую в Игумновой пади платину делят между собой: Кологривов, посадник и два-три человека из новокитежских верховников, вернее всего, из числа местных «министров». Их превосходительства — президенты и министры — приобретают на платину в Китае и Монголии мирские шелка да бархаты, а Кологривов отправляет свой пай или часть его через хребет Суйлегем к нам в Сибирь, в общую казну «лесных дворян».

— Да! Теперь, пожалуй, сошлись все концы! — проговорил задумчиво Косаговский.

— Концы сошлись! — подтвердил уверенно Раттнер. — Теперь я понимаю, почему, когда нажмешь на хвост «лесным дворянам», они смываются за границу. Мне понятно теперь также, почему мы не могли открыть «местопребывание глазного штаба «лесных дворян». Мы никогда не нашли бы их главштаб, потому что он обосновался в жальнике новокитежан. Но вот мы и вернулись снова к этому лесному кладбищу, а следовательно, и к записке Памфила.

— Да, продолжай ее расшифровывать! — сказал Косаговекий.

— Я думаю, что сейчас на жальнике, который в записке Памфила называется просто могилой, — заговорил Раттнер, — сидит шайка «лесных дворян», возможно, та самая, которую накрыли в болоте под станцией Танхой и которая все же пробилась в Монголию, так как мы с тобой не смогли доставить своевременно пулеметы. А тайга сейчас горит, по словам Федора.

— Будьте покойны! — откликнулся Птуха. — Я в этом деле не ошибусь. Подождите вечера, зарево видно будет.

— Огонь, повидимому, приближается к жальнику, — продолжал Раттнер. — Вот тебе и об’яснение первой фразы — «На могиле горячо». Вторая и третья фразы: «Шпанка в пузырь лезет», «Надо винта резать» — тоже легко объяснить. Полезешь в пузырь, когда тебя со всех сторон подпекает, и, конечно, нарежешь винты, если не хочешь сгореть живьем. А куда бежать? Ясно, в Ново-Китеж! Войти в Ново-Китеж на их условном языке называется: «взять Варшаву». Поэтому Памфил, выполняющий у «лесных дворян» обязанности связиста и по их приказу пробиравшийся к Кологривову, и пишет дьяку: «Чтобы взять Варшаву без шухера», то-есть, чтобы войти в Ново-Китеж незаметно, без шума, сними ментов, иначе говоря — сними сторожевых стрельцов, освободи дорогу. Вот и все!

— Вчера под вечер Кологривов получил записку Памфила, — проговорил задумчиво Косаговский. — Следовательно, «лесные дворяне» прошлой ночью вошли в Ново-Китеж.

— В крайнем случае войдут сегодняшней, — добавил Раттнер.

— А ведь, пожалуй, это дело и правда для нас вешалкой пахнет? — спросил беззаботно Птуха. — Выходит, значит, с одной стороны — черемися, а с другой — берегися!

— Опасность со всех сторон, это верно! — согласился Раттнер. — Возможно, что с «лесными дворянами» придет и сам Гришка Колдунов. О нашем исчезновении трубят, наверное, газеты всего Союза. Поэтому «князь сибирской шпаны» легко догадается, кто именно находится в ново-китежском плену. А Колдун давно ищет возможностей свести со мной наши старинные счеты.

— Что же делать? — спросил Косаговский.

— Сию же минуту скрыться, уйти в подполье! — поднялся решительно на ноги Раттнер. — Удобнее всего это сделать в Усо-Чорте. А вечером сегодня я через Клевашного назначу собрание шахтеров и других «рукодельных людей». Надо ускорить темп событий. В случае удачи мы одним выстрелом убьем двух зайцев: свергнем власть верховников и живьем захватим Гришку Колдуна!..

(Окончание в следующем номере)

ЕГО КОВАЛ ОКТЯБРЬ


Рассказ М. Ковалева


I
— Пуститя-то, товарищи-благородья, недалечка мы, до Ижевского вся!

Он просил, напевно растягивая слова, и широко открывал беззубую, странно яркую на сморщенном бледном лице дыру молящего рта.

Сверху, из распахнутых дверей облупленной теплушки смотрели на него глаза и штыки.

Заплеванный подсолнухом, липкий кисель перрона колыхался суматошной. горластой толпой. Мутное небо по-осеннему слезилось на ржавые рельсы путей, на изодранные крыши, облезлые бока надорванных паровозов, на осатанелые лица бородатых мешочников и плачущих оборванных баб.

Человек у теплушки, подняв голову, покорно ждал.

— Недалечка мы, пуститя-то! — снова начал он.

— Да ты кто есть-то, а? — перебивая, строго спросил широколицый сероглазый красноармеец в заплатанной гимнастерке, с наганом у пояса.

— Вотские ма! Удмуртен-лэн! — обрадовавшись вниманию, заспешил просящий. — Ма фронт бывал, ма в немчине плен бывал. Глазов нада… Четырех годов дома не бывал! — и вдруг, смешно распрямляя придавленную котомкой тощую спину, вотяк вытянулся и четко, уже почти без акцента отрапортовал:

— Шестнадцатого стрелкового полка, третьей роты, второго взвода рядовой Василь Терелейн, ваша благородья!

Теплушка загрохотала тяжелым, согласным хохотом:

— Наш, стало быть, фронтовой! — гудели голоса. — Из татар, што ли? Отстал он, ребята, по-царскому лепортует!

— Пустить, чего там! Слышь, из плена мужик!

Но сероглазый властно поднял руку и жестом задавил смех.

— Документ есть? — жестко сказал он вотяку. — Давай! А ржать тут, товарищи, промежду прочим, нечего. Тут воинский эшелон. Не к бабе под бок едете, а на белую гидру контра-революционного мятежа. Незнаемых людей приказываю не пущать!

Хохот замолк: лица вокруг засуровились. Удмурт засуетился и короткими закостеневшими пальцами, покопавшись в своей котомке, вытащил желтую оберточную бумажку, всю усеянную зелеными язвами печати. Командир читал ее долго, шевеля сухими тонкими губами, и, внезапно посветлев лицом, протянул вотяку свою широкую жилистую ладонь.

— Лезь, товарищ! — просто сказал он, подтягивая пришельца.

Василь стоял на грязном полу теплушки, окруженный кольцом весело гуторящих красноармейцев, и озирался с несмелой, хорошей улыбкой.

— Спасибо-та, благородья, спасибо есть!

— Благородья, брат, вывелись! — ответно улыбаясь, произнес командир. — Благородий ты брось. Здесь не царская армия, а Красная. Здесь товарищи!

— Седьмой эшелон, по вагонам! — грянуло вдоль состава.

Покрывая вой и суету толпы, густо ударил колокол. Взревела глотка гудка.

— Отправляемся! — через гам перрона выкрикнул командир. — Устраивайтесь, товарищи… Да! — словно вспомнив что-то, снова повернулся он к вотяку. — Тебе куда, — говоришь, за Ижевск?

— За Ижевскова, за Ижевскова, Глазовска уезды! — часто кивая, заторопился Василь.

— Не попадешь! — отчеканил командир. — В Ижевске восстание. Белая гвардия… Царя хотят: генералы, купцы, попы, — пояснил он, точно боясь, что удмурт не поймет. — Вышибать их едем, чуешь? Сойти бы тебе, товарищ: опосля лучше доедешь, а? — и нерешительно он заглянул в глаза Василя.

Тот нахмурился. По низкому бугристому лбу пробежали морщины и мысли.

— Царь-лэн, купцы-лэн, генерал-лэн, — медленно, раздумчиво произнес он, и командир понял, что эти слова не безразличны для удмурта. — Ижевска генерал-лэн… — повторил между тем Василь, — вотский бедный мужик, русский бедный мужик бьют? Да?

— Ну, бьют! — не понимая, ответил командир.

— Били и бьют… — прищурясь, еще медленнее промолвил вотяк. Потом вдруг вытянулся и, сгоняя с лица морщины, почти лукаво заглянул в зрачки краскома ясными открытыми глазами.

— Винта даешь, и ладна! — просто оказал он. — Твой вышибать и мой вышибать!

Вагон шатался. Разоренная, голодная Казань девятнадцатого года убегала назад.

Колеса эшелона, грузно грохоча, подминали под себя рельсы раз’ездов.

II
В горячем сумраке теплушки сияла раскаленная пасть железки и огненные жуки тлеющих папирос.

Василь лежал на нарах, лицом к стене, и теплая грудь спящего соседа матерински прижималась к его костлявой спине. В этом прикосновении было что-то отвычно-родное. На губах вотяка, как и там, в Казани, застыла растерянная, чуть умиленная улыбка.

Впервые за месяц бесконечного пути бесчисленных эшелонов из Двинска в Казань по его усталому, из’еденном у вшами телу разливалась тяжелая, нежащая волна горячей сытости. На губах еще теплилась вкусная горечь давно не пробованной, а сейчас вдосталь насосанной махорки. Но слаще сытости, слаще табаку, слаще горячей братской спины рядом были мысли о них. Его пустили в вагон, как равного, как человека. Сказали: «Товарищ»! Товарищ! И не важно, что накормили и дали курить, а важно, что хлеб, селедку и махорку для него отделили от себя. А у самих было немного. Но главное, сказали: «Товарищ», а не «вотская мышь».

Вотская мышь! Эти два слова преследовали Василя почти с рождения. Он родился и вырос, как трусливый мышонок, в сырой норе. Тощие поля, черная стена уральской лохматой тайги на горизонте. Село удмуртское. В нем только трое русских, — урядник, учитель и батюшка-поп. С ними всегда заодно, однако чем-то неуловимо чужой (деньгами, что ли?) — купец Саша Курелейн. Четыре царя — остальные рабы. Василь помнит. Весенний праздник Буна-лэн. Ночь душистая и светлая. За околицей ребята устроили «колесо»[19]).

Дети урядника и учителя — дерзкоглазые упитанные пареньки — налетели, били кулаками его, робкого Василя и его товарищей. Гнали, крича:

— Вотские мыши! Вон с колеса!

Был неурожай. Купец за долги взял корову. У лошади вздулся живот. Она лежала, хрипло дыша, заводя вверх налитые кровью белки. Отец плакал.

Батюшка-поп, почесывая под ряскою сальную свою грудь, мочил в воду веник и наскоро брызгал в лошадь.

За брызги взял поросенка.

Лошадь околела.

В школе учитель бил гго темени ребром железной линейки и, пуча рыбьи глаза, кричал:

— Говори по-русски, вотская мышь!

А в церкви, где темно, страшные рожи икон и чужие мертвые слова. Батюшка-поп бил крестом. Тоже по темени.

Когда хозяйство пропало и мать, звонко охая, умерла, отец, забрав детей, пошел в Ижевск. Жили в землянке, над озером, где было много воды, мокриц и мало хлеба. Отец днем таскал чугунные брусья на заводе, а вечером рассказывал, как его бьет десятник. Василь с братьями сидел дома и мерз. В зимний праздник Нухе-лэн отец пил водку, ходил по улице и плакал. Русские, тоже пьяные, с гармошками, в лакированных сапогах, однажды окружили его, стали бить по темному лицу и кричать:

— Хлеб отбиваешь, вотская мышь!

Сзади хихикал натравивший пьяных десятник.

Отец пролежал три дня, горячо хрипя, и умер. Тогда работать начал Василь, Он таскал те же брусья, что и отец, но денег ему давали вдвое меньше, а били вдвое больше.

Весной Василь с братьями ушел из Ижевска к дяде под Глазов. Дядя принял всех в хромую избу свою, где кишели голопузые дети и тараканы.

Лошадей у дяди не было. Соху и борону волочили на себе.

Сосед Гери-бай, охотник, однажды взял с собой Василя в лес, Лес начинался сейчас за сельцом, Был он непролазный, черный, сладко дышал смолой и свободой. Лес захлеснул Василия, Гери-бай, увидел, как его молодой товарищ третьим в своей жизни выстрелом снял белку с вершины сосны, всадив ей прямо в глаза кособокую, домашнего литья пулю, зачмокал губами и умилился. Потом подумал и дал Василю свою ржавую, ветхую шомлолку. Сказал:

— Настреляешь, заплатишь!

С тех пор лес стал для Василя всем.

Но вслед за четвертой проданной им медвежьей шкурой пришла война Василя, Кормильца малолетних братьев, не должны были брать в солдаты. Но сыну старосты Герда, жирному Митре, не хотелось итти на войну. Староста написал в Глазов, что Василь хорошо стреляет и знает по-русски. В Глазове были длинноусые благородья и злой доктор в очках. Они поверили старосте, Василь стоял перед ними голый, весь в пупырышках, и дрожал. Господа засмеялись, сказали: «Годен».

Дальше все стало черно, как ночь. Жизнь застегнули стенами казармы, сердце и волю — шинелью. Били… Били все: «старики», отделенный, фельдфебель, благородия, простые и высокие. Били всюду, во все тело, за все и ни за что. Не звали иначе как «вотская мышь». Как лошадь на корде, гоняли по грязному двору, отнимали обед. Василь чистил уборные, на ночь, под жеребячье ржанье «стариков», чесал вонючие пятки фельдфебеля, синими губами твердая непонятные, злые слова: «Знамя есть священная хоругвь». Трех зубов стоило Василю научиться говорить: «Шестнадцатого стрелкового полка, третьей роты, второго взвода рядовой…»

Радовало только одно: винтовка. Хороша была, длинная, блестящая, — полная затаенной силы. Напоминала лес. Но вместо леса пришли вагоны, дальний путь и грохот фронта.

Потом были: липкий окоп, вши, трупная вонь, голод, злоба на все.

Однажды, наклонясь к своему соседу по блиндажу, единственному, кто не. бил и не ругал его. хмурому тонколицому питерскому рабочему Степану Ананьеву, Василь несмело спросил:

— А на што-та сидим здесь, мрем, кто приказал-та?

Ананьев усмехнулся и ответил тихо:

— Кто! Известно, царь, купцы да генералы.

Многое еще хотел узнать Василь Но через час Ананьеву стаканом шрапнели расщепило череп, и он ничего больше не сказал. Не успел узнать от него Василь, что, когда с сырой зарею хлынули на окоп высокие, чисто одетые люди в остроконечных касках, — нужно было стрелять по ним. Василь привык бить птицу и зверя, а это были люди.

Но фельдфебель ударил его волосатым кулаком в лицо, и вотяк поднял любимую винтовку. Люди в касках были глупее зверей. Они бежали прямо на винтовку Василя. Когда вотяк сменил шестую обойму, бежать было уже некому. Атаку отбили, но той же ночью благородья приказали Василю и всем другим солдатам отдать винтовки.

— Мы взяты! — сказали они.

Василь опять не понял, зачем. У него есть патроны. Кто может его взять?

Он не знал, что такое «мешок», не знал, что попал в сраженье при Сольдау, что пуля уже сидела в виске генерала Самсонова и четыреста молчаливых орудий, нацеленных со всех сторон, сильнее его винтовки.

Через три дня Василь был уже в тучной Вестфалии, за тройными рядами проволок концентрационного лагеря. Здесь, как и в казарме, медленно потекли монотонные, серые дни. Приходящие годы приносили с собой только пищу похуже, работу потяжелее. Товарищи били реже, смеялись реже, и на лицах у них застыла голодная тоска.

Пришел день, когда заволновался лагерь. Василь робко подошел к одной из кучек шепчущихся взволнованных людей.

— Царя больше нет! — донеслось до его слуха.

— Царя-ат нету? — радостно не утерпел Василь. — Мира будет, лес будет? Да?

— Еще обождь с миром-то! — сурово остановил ею бородатый пленный. — Царя нет, — генералы да баре остались.

Была поздняя слизкая осень. Пленных пригнали с работ, и вдруг гибкая, как пороховая нить, огненная весть обежала лагерь. Большевики. Октябрь. Настоящая революция. Мир!

— Домой скоро! — день за днем гудело вокруг. — Домой! Революция! Мир! — Так мечтали. Но только через год тронулся эшелон с Василем. Пришла граница, Двинск, а с Двинском холодный жар сыпняка. Еще год с’ели лазарет, улицы и нищета. Но Василь верил и ждал.

— Октяб, резолус… — Это обещало, но было длинно и трудно. И сейчас только, до конца поняв и пережив непривычные слова, Василь повторил их по-своему:

— Генерал-лэн — прочь, купец-лок — прочь, войну — прочь!

— Кто?

— Октяб.

Переваливаясь, гремела теплушка. От железки, наполненного желудка, спины товарища по усталому телу лилось благотворное тепло.

«Кто говорит «товарищ»? Кто накормил, греет, не бьет, не смеется? — детски улыбаясь в темноту, уже сквозь сон думал Василь. — Большевики. Октяб!»

III
Пород огрызался надорванным лаем пулеметов.

Нарастая, дробно рассыпалась назойливая винтовочная трескотня.

Атака, развертываясь как удав, полукольцом охватывала предместье. Испуганный рев заводской сирены плыл над морщинистым зеркалом озера, тревогой наполняя грязные поля и унылые гребни полых перелесков. Вдоль стен и заборов окраины вспухали и таяли легкие пороховые дымки.

Редкие гранаты атакующих гулко, как молоты, колотили по ухабам узких немощеных улиц и рыхлым грядкам огородов, вскидывая к небу тяжелые султаны вязкой земли.

От слабо дымившихся развалин деревянного вокзальчика и разобранных путей, вдоль серой ленты спирального шоссе, то и дело бросаясь ничком в холодные лужи, перебегали жидкие цепи наступающих.

Василь, как и все, проскакивал несколько шагов и, бережно приподнимая новую винтовку, бросался в екающую хлябь дороги.

Такая война ему странно нравилась. Кругом все было знакомо и понятно. Впереди ни окопов, ни проволоки, по сторонам бежали не благородья, а товарищи.

По временам Василь оборачивался и видел рядом с собой спокойное широкое лицо с тесно сжатыми сухими губами. Командир, улыбаясь, кивал ему, и от этой, улыбки Василю становилось весело и тепло.

С каждой новой перебежкой рассыпной огонь окраины разгорался, как политый керосином костер. Над головой то и дело шипели свинцовые стайки. По сторонам брызгала и чмокала простреленная, влажная земля.

На левом фланге вспыхнуло было нестройное осипшее «ура», цепи поднялись, но пристрелянные максимы брызнули вдоль бегущих, смяли их и бросили к земле. Мертвые легли тут же. Цепь живых поредела. «Ура» потухло. Раненые угрюмо поползли назад, и сразу же, не дожидаясь команды, нестройно заговорили винтовки залегших, озлобленных своим бессилием бойцов.

Артиллерия сзади, маскируя неудачу цепей, зачастила и забухала.

Широкая ладонь опустилась на плечо Василю. Он оглянулся. Командир вплотную подполз к нему и теперь, указывая куда-то вперед, кричал прямо в ухо удмурта:

— Глазом хвастал? Гляди! Да не туды, правее, вона, где заборчик беленький, чуешь? Максимка-то в открытую, можно сказать… Займись! Отлей кошкам свои мышкины слезки. Чай, были?

Василь подумай о чем-то и кивнул, кивнул сурово, как никогда.

В полкилометре впереди, у белого заборчика, прячась среди грядок, действительно стоял пулемет.

За тусклозеленым квадратиком щитка мелькнуло что-то — и тотчас максим часто-часто задышал упругими серыми дымками. Над Василем густо свистнул проколотый воздух. Ладонь командира внезапно сползла с плеча удмурта. Широкое крепкое тело передернулось, губы шевельнулись, и по чистому хрусталю глаз медленно разлилась муть. Колени задрожали, и человек доверчиво медленно, точно отдыхая, опустился грудью и щекой на мокрую грудь неприютной земли.

Над правой бровью, чуть ниже полу-оторванного козырька, смотрели два черных, аккуратно круглых отверстия.

Крови на них не было.

Василь медленно положил грязную свою ладонь на спину командира и робко-нежно провел вдоль теплой шероховатой материи выцветшей гимнастерки. Потом мотнул головой, точно стряхивая что-то, попавшее в глаза, быстро сглотнул слюну и еще быстрее вскинул пальцы на рейку прицела.

Дуло, вихляя, ткнулось в зеленый щиток, застыло, дохнуло шумным огнем, опустилось, жадно внимая лязгу затвора, снова вскинулось, снова дохнуло, — и Василь, отнимая приклад от плеча, усмехнулся.

Усмехнулся он в сторону лежащего рядом трупа, точно говоря:

— Есть!

И впервые на губах Василя улыбка эта была жестка, светла и колюча, как отполированная игла. Он научился ненавидеть…

А зеленый щиток у белого забора умолк.

Когда через полтора часа, штыками опрокинув в беспорядке свертывающегося на восток противника, прикладами разбивая баррикады Курной улицы, ворвались в Ижевск красные части, за этим щитком среди грязи и опорожненных лент нашли два распластанных трупа.

На одном из них были погоны и канты, а на другом — ряса и крест[20]).

«Вотская мышь» начала отливать кошкам свои простые свинцовые слезы.

IV
С бетонного изгиба плотины устремил пустые глаза в осенние хляби озера тяжелый мраморный бюст. Под лоснящимися от дождя париком с затейливой косичкой хищноклювый нос, надменная глыба крутого бритого подбородка, и ниже надпись:

«Строителю завода Ижевского и покорителю народца вотятского обер-гауптману и кавалеру Дерябину монаршей волей».

На голове Дерябина, спиной к озеру, сидел и жадно слушал Василь. Прямо перед ним застыли молчаливые громады завода.

Широкие, лишенные стекол окна, развороченные крыши, холодный частокол частью обрушившихся железных труб — от всего этого пахло тлением. Завод умирал. А перед ним, вокруг бюста, гремела глотками людей и труб, цветилась горячей кровью знамен и синим отливом штыков иная, все врачующая жизнь.

Серые шинели красноармейцев окутала черная толпа горожан.

С трибуны, надрываясь, кричал коряжистый человек в ободранной кожаной тужурке:

— …И нынче, празднуя вторую годовщину Октября в недавно освобожденном от белых гадов Ижевске, мы, товарищи, определенно говорим: которые, значит, отступили к Колчаку — не есть рабочие, а совсем даже наоборот — изменники делу рабочего класса. Восстание у нас поднимало офицерье. Так. А кто в ем участвовал? Это все те же, у кого здеся, в Ижевске, дом да пасека, лошади да коровы. Пусть они на заводе были, да разве это рабочие? Это определенно, товарищи, гады, которым свое брюхо дороже. Во! — широко развел оратор руками. — Глядите, што они с достоянием народным, с заводом, говорю, што сделали! Определенно разорили гады! Машины, говорю, станки гидре международного капитала увезли продавать. И што, товарищи, мы определенно должны обещать в сегодняшнюю годовщину нашей Красной армии, здесь присутствующей? А вот что! Красная армия борется, товарищи, с белыми. А мы, товарищи, должны здеся помочь поднять энтот завод. Поднять и пустить! У кого руки мозольные, тот меня даже очень поймет, что русский, что вотяк— это нам все равно. И тот завод пустит, товарищи!.. А в общем и целом — да здравствует Октябрь!

Толпа ответно гремела глотками людей и труб.

А Василь качался на голове Дерябина и шептал:

— Что русск, что вотск — Одно! Октяб! Октяб!

Часом позже сосед по вагону спросил Василя:

— А ты, паря, куда? Домой? Али с нами, на Колчаку?

Удмурт, вскидывая голову и винтовку, твердо ответил:

— Домой нет! Октяб! Надо слез отливать. С вами, товарища! — И потом, оборачиваясь к мертвым корпусам, уже тихо прибавил: — Пока!

V
В спокойных руках Василя так же, как одиннадцать лет назад, жарко бухнув, тяжело отдала новенькая, сверкающая лаком и воронением винтовка.

В двухстах метрах впереди, у самых мишеней, за бетонным щитом прикрытия, трижды полоснулся алый флажок заметчика.

— Десятай… Рассеивает мала. Кучна кладет. Годна! — неспеша произнес Василь и привычным движением опустил ружье на вагонетку приемщика.

Рельсы скрипнули, и новый штабелек девственно сверкающих винтовок подвинулся к стойкам дальномера.

— Опять с руки хлещешь, глазастый?! — зажимая свою винтовку в станок, чуть завистливо спросил солидно бородатый сосед-пристрельщик. — Какую сегодня?

— Девяност пяту, — старательно выговаривая число, сказал Василь. И улыбка его смуглого липа была полна прежнего наивного света. Только в глазах горели новые огни: стремления к цели и упорства. — Девяност пяту, — повторил он, — с руками. Ударник есть — так надо количества повышать. С руки — скорейча. В отделочном цеха — завал. Ствольно-коробочном — завал. Разгружать на да. Ускорять нада. Потом с руки будешь — для поля не отвыкнешь. Когда время будет опять в военно поле итти!

И Василь любовно вскинул к щеке новый шлифованный приклад.

За спинами пристрельщиков гудел завод.

А впереди, на стрельбище, настороженно хлестали выстрелы.

— Работай! — гремели станки.

— Будь готов! — отвечали винтовки.

Так оружие охраняло труд.

* * *
На второй полосе вотской газеты «Гудыри» («Гром»), под крупным затолок ком, на виду заметка:

«…к тринадцатой годовщине Октября— лучших ударников в партию.

Мы предлагаем… 15) Терелейна Василя, пристрельщика, удмурта, участника гражданской войны, контуженного… Повысил свой пропуск до двухсот десяти винтовок в день. Принятое предложение его об изменении уклона зеркал прицельного дальномера дало заводу экономию…»

* * *
Вот он твердо ступает, тщедушный вотский зверек, в котором человекавыковал Октябрь. Улыбаясь, идет он в октябрьской колонне с плечом, подпертым братским плечом, по гладко мощеным улицам столицы свободной Вотляндии— нового Ижевска. Идет мимо четырехэтажной громады клуба металлистов, высящегося на том самом месте, где брал он когда-то баррикаду белых.

Идет под октябрьскими знаменами…



Новая кардная фабрика (Ярославль)



Парад на Красной пл: щади в день 13-й годовщины Октябрьской революции



Плотина левого берега Днепростроя



Заседание рина у оленеводов коряков 



Строительство целлюлозного комбината 
(Архангельск)



Лесосплав на р. Или



КАЗНЬ


Рассказ Филиппа Гопп

Рисунки Ю. Пименова


I. Товарищ, мистер и третий

В один и тот же день в Нью-Йорк прибыли два человека. Событие само по себе мало значительное, если принять во внимание, что в город этот с семимиллионным населением ежедневно приезжает из разных мест до полутора миллионов человек.

Товарищ Савичев, представитель Амторга, прибыл из Шербурга на пароходе «Олимпик». Мистер Нельсон, крупный лесопромышленник, экспрессом из штата Мен.

И тот и другой остановились в отеле «Пенсильвания» — в самой большой гостинице Нью-Йорка и всего мира. Савичев в отель прикатил из гавани на авто, Нельсон с Пенсильванского вокзала (находящегося против гостиницы) прибыл по подземной дороге, подвезшей его к самому лифту.

Американцу номер был заказан по телеграфу, в отеле он останавливался уже не в первый раз, и поэтому без новых впечатлений, без обычных формальностей он через несколько мгновений предстал у себя в номере перед поджидавшим его компаньоном, лесопромышленником мистером Холлом.

Русский не избежал впечатлений и формальностей. Грязной и однообразной показалась ему пристань с бесконечными красными зданиями пакгаузов, Громады небоскребов, словно футуристические рисунки, намалеванные на серых полосах картона, мчались мимо авто на центральных улицах. И наконец отель «Пенсильвания» — чудовище с тремя двадцатиэтажными башнями, окруженное галле-реей магазинов — проглотило его. Он прошел колоннаду главного входа и очутился в «мейн-руме»— огромной приемной отеля.

«Пенсильвания» насчитывает две тысячи двести номеров. Армия постояльцев и их посетителей, батальоны прислуги шныряют целый день по лестницам, коридорам и залам отеля. Гул голосов не умолкает день и ночь в мейн-руме.

Сопровождаемый подбежавшим боем товарищ Савичев подошел к стойке, где за бесчисленными перегородками у строгих конторок стучали на пишущих машинах кукольные барышни. Прилизанный клерк задал ему вежливый вопрос и быстро продиктовал своей машинистке его фамилию и номер его новой комнаты. Копия этого печатного листка молниеносно была передана в «картотеку комнат», а оригинал — в «почтовую картотеку».

Получив ключ от номера, товарищ Савичев перешел на попечение к бою, у которого на рукаве был вышит трехцветный флажок бывшей Российской империи. Это должно было соответствовать национальности приезжего (бой прекрасно владел русским языком), но мало соответствовало действительности. Савичев усмехнулся. Не потребовать же ему боя с красным флажком. Пусть их, американцы, забавляются.

В коридоре у двери своего номера товарищ Савичев быстро пробежал глазами инструкции служебному персоналу отеля, подписанные заведующим, мистером Статлером. Основной принцип, преподаваемый великим мистером Статлером служащим, был принцип незаметного обслуживания. Впоследствии Савичев убедился в точном выполнении этого принципа.

Номер убирался утром во время завтрака, до возвращения из ленч-рума — отельного ресторана. В стене номера был чудесный шкаф, имеющий соединение с коридором. В этот шкаф можно было положить белье, вложенное в бумажный пакет, заполнив бланк числом, к которому оно должно быть выстирано, и точно к сроку выстиранное белье обнаруживалось в шкафу. То же можно было сделать с обувью, требующей починки, и с платьем, нуждающимся в утюжке. Слугу не надо было расспрашивать о телефонных вызовах, на столе автоматическая телефонограмма рассказывала то, что мог переврать утомленный запутавшийся слуга. Тут же рядом, на столе каждый день появлялся свежий номер газеты, издаваемой отелем. В газете список новых постояльцев, интервью с постояльцами-знаменитостями, биржевые курсы.

Товарищ Савичев прошелся по комнатам (номер состоял из двух комнат), обставленным подчеркнуто практично и просто. Он на секунду задержался у телефонного столика, где рядом с главной телефонной книгой и систематическим указателем номеров торжественно возлежала библия.

— М-да, — сказал товарищ Савичев и развязал галстук.

* * *
Мистер Нельсон нисколько не походил на своего исторического однофамильца — английского адмирала Нельсона. Об одноруком адмирале, побеждавшем Наполеона, он вообще не имел никакого понятия. Адмирал был суров, простодушен и худ. Лесопромышленник слыл добряком, но хитрецом — и был толст.

После ванны и недолгого туалета мистер Нельсон — лесопромышленник вел конфиденциальную беседу с мистером Холлом. О конфиденциальности беседы свидетельствовали глухо прикрытые двери номера и таинственный шопот разговаривающих мистеров.

Если стать в нескольких шагах от компаньонов, то можно услышать только три, повторяемых несколько громче остальных слова:

— Невозможно!

— Советский лес!..

И так в течение добрых десяти минут: «Советский лес», «Невозможно!», «Советский лес», «Невозможно!»

Наконец мистер Нельсон бросил взгляд на браслетку часов и сказал уже обычным тоном:

— Вы условились к обеду?

Холл тоже посмотрел на часы и встал:

— Да, старина, и уже время.

— Вы уверены, что они будут?

Холл вспыхнул:

— Вы начинаете мне действовать на нервы, старик. Я, кажется, говорю достаточно ясно: будут к обеду, будут, подчеркиваю, Фиш и Эдкерсон.

Нельсон понял это так, как и следовало это понять. Слово «Фиш» означало для него не традиционную фаршированную рыбу по-еврейски, а фамилию сенатора и коммерсанта мистера Фиш, с которым он был хорошо знаком. Так же хорошо он знал и второго приглашенного к обеду — Карлсона Эдкерсона, председателя ассоциации американских марганцевых промышленников.

Успокаивающе похлопав по плечу мистера Холла, мистер Нельсон вышел с ним из номера.

* * *
Товарищ Савичев тоже принял ванну и переоделся. Собеседников у него не было, и он по привычке мыслил вслух. Говорил он — вернее напевал — отрывистые фразы, понятные только одному ему:

— Культура, комфорт, доллары и библия! Незаметно обслуживать! Незаметно обслуживать! О великий Огатлер! Великий, великий, величайший осел! Восхищает, Вася? Нет, нет и еще раз нет! Коммунисты, учитесь торговать! Учимся, понемногу учимся! Ничего не попишешь!

Товарищ Савичев подошел к телефонному столику, юмористически покосился на библию и двумя пальцами, как за ухо непослушного ребенка, взял телефонную трубку. Он соединился с правлением Амторга. 

Разговор был кратким:

Савичев. Привет. Да, сегодня утром. Из Шербурга.

АМТОРГ. Привет, товарищ Савичев. Вас не встречали потому, что были заняты маленькими неприятностями. Ерунда, янки валяют дурака. Новая история с новыми фальшивками… Уолен старается… Сегодня отдохните… завтра увидимся. Привет!

Савичев. Привет, — вешает трубку.

* * *
В ленч-руме, обеденном зале отеля, где тремя большими четыреугольниками на маленьких вращающихся скамеечках восседают мистеры и мисс, а внутри четыре-угольников шныряют пятьдесят девушек, одетых в стандартное белое платье, со сложной архитектурой блюд и бокалов в руках, где из кранов и кипятильников выпускают непрерывные струи напитков, где бригады поваров извлекают из электрических плит заказанные блюда, встретились к назначенному времени мистеры — Нельсон, Холл, Фиш и Карлсен Эдкерсон.

Беседовали джентльмены на безразличные темы, как и полагается джентльменам во время обеда.



Беседовали джентльмены на безразличные темы, как и полагается джентльменам во время обеда 

Товарищ Савичев, вдоволь насмотревшись на жизнь отеля, напоминающую жизнь целого города, на биржевую контору, телеграфное агентство, всевозможные магазины, туристское агентство, грандиозную парикмахерскую, где заодно клиентам чистили сапоги, делали маникюр и прочее, — пересек гриль-рум — зал танцев и послеобеденного, отдыха и устроился с возможным комфортом в ленч-руме, в недалеком соседстве от мистера Нельсона и К°

* * *
Третий человек, так и названный третьим в заголовке этой главы, провел этот день с меньшими удобствами.

Томас Карриган (так звали третьего человека), бывший тайный агент нью-йоркской полиции, всю первую половину дня провел в шумной сутолоке мейн-рума, в ожидании добычи. Прилизанный клерк, регистрировавший товарища Савичева, кивком головы подозвал к себе Карригана. Он сообщил ему топотом о прибытии советского гражданина, и Карриган терпеливо ждал его выхода. Он не знал в лицо товарища Савичева, и клерк пообещал ему его показать.

Уже давно мистеры Нельсон, Холл, Фиш и Эдкерсон проследовали через мейн-рум к выходу и, усевшись в поджидавший авто, укатили, а русский все еще не показывался.

Терпение полицейского агента неистощимо, как Атлантический океан, как подлость иезуита. Томас Карриган провел бы в терпеливом ожидании и вторую половину дня, если бы прилизанный клерк не сделал ему знак глазами в сторону проходившего товарища Савичева.



Клерк указал сыщику на проходившего мимо Савичева 

С этой минуты русский был взят под наблюдение, и за ним неотступно следовала тень.

Товарищ Савичев решил использовать свободную половину дня, сделав экскурсию по незнакомому ему Нью-Йорку. Этим была оправдана кривая его пути. Си использовал для этой цели все виды транспорта, существующие в Нью-Йорке. С трамвая пересаживался на автобус, с автобуса — на легковой автомобиль. Ездил подземной дорогой, ездил надземной. Карриган воспринимал это невинное занятие как хитрое заметание следов. Тень не отставала.

Савичев воспринимал краски, технические усовершенствования, организацию транспорта, архитектуру домов. Карригана он не замечал.

Трамваи были зеленые, красные и синие. В автобусах опускали десятицентовые монеты в кружки, подставляемые кондукторами. Савичев прислушивался к мелодическому звону кружек, механически регистрирующих получение денег. Контроля и билетов нигде не было. Двери закрывались кондукторами посредством целой системы рычагов; таким образом пассажиры были лишены самовольного права входа и выхода.

Существование «зайцев» было невозможно. На подземной дороге входы на платформы заграждены барьерами, отодвигающимися лишь после того, как в автомат опускают монету.

Савичев побывал на Пятой авеню — знаменитой улице банкиров, побывал на Уолл-стрите, где помещается биржа, и подземной дорогой проехал в Бруклин.

Он увидел улицы небоскребов и на ряду с ними кривые улички с низкими домиками.



Он увидел улицы небоскребов и на ряду с ними кривые улички с низкими домиками

На главных улицах двигались стада автомобилей, на узких боковых надземка была воздвигнута так бесцеремонно, что из некоторых домов можно было коснуться столбов руками, высунувшись из окна.

В Бруклине тень Савичева пришла в замешательство. Карриган увидел высокого человека с усталым лицом, который был для него не менее аппетитен, чем Савичев.

Это был Джим Херф — активнейший работник коммунистической партии Америки.

Пока Карриган размышлял, за кем ему последовать, товарищ Савичев уехал на автобусе.

Издав проклятье, Карриган последовал за Херфом.

II. Маленькая красная книжка

Собственно говоря, дело не в книжке, какого бы цвета она ни была — красного, желтого или черного. Книжки бывают разные. Нет, дело не в книжке. Хотя книжка и была — маленькая красная книжка — в боковом кармане пиджака Джима Херфа — членская карточка коммунистической партии Америки.

При желании здесь можно наворотить много блещущих пафосом фраз.

Сердце Херфа горело и билось рядом с маленькой красной книжкой.

Херф носил маленькую красную книжку в себе, и была она огромной программой великой борьбы угнетенных.

Можно еще рассказать о полицейских обысках, во время которых отбирали эту книжку и били Херфа резиновыми дубинками по голове.

Можно.

Но дело не в этом.

Дело гораздо сложнее и… проще.

Простота и сложность — это настоящее определение сути дела.

Были серые, трудные непрестанные будни и ненависть.

Ненависть была рождена желудками. Четырьмя человеческими желудками.

Ненависть пришла тягучая и образная, как кошмар.

Мать, сестра, брат, кормилец Джим Херф и безработица.

Мать, сестра, брат и непостоянная работа с ничтожным заработком.

Ведь это же не фикция, ведь существует огромный прекрасный мир — моря, страны, свободный любимый труд, наука?

Кто выдумал книги?

Кто пишет их? Вероятно, негодяи.

Книги о прекрасном мире и — желудки!

И — серые неумолимые будни!

Четыре обыкновенных человеческих желудка, как семь библейских коров, пожирали мир и оставались тощими.

Четыре обыкновенных человеческих желудка пожрали огромный прекрасный мир — моря, страны, свободный любимый труд, науку. Пожрали без остатка и остались тощими. Мир отступил от Херфа, остались будни, безработица, непостоянная работа и четыре обыкновенных человеческих желудка.

Желудки были страшными машинами, огненными печами, отвратительными жертвенниками, на алтари которых был принесен мир. Желудки были кровожадными, непреклонными диктаторами.

Кто выдумал книги о прекрасном мире? Книги принесли ненависть.

У Херфа было здоровое, сильное тело, и ненависть должна была быть сокрушающей и испепеляющей, как динамит, как молния.

Он хотел такой ненависти, мгновенной, убивающей. Она кипела в нем, испепеляла его. Он сжимал свои огромные руки, чувствовал в них исполинскую силу. Казалось, что может собрать в одну медовую, страшную хватку всех угнетателей и задушить их. Но понимал, что задушить может только одного жирного полицейского, и это ничего не даст, кроме электрического стула.

Ненависть испепеляла его. Непреодолимая, страшная ненависть. Жажда мгновенной убивающей ненависти. Но предстояли серые, трудные, непрестанные будни борьбы.

Это было непреложно, и он понял это…

Ненависть зажгла разум. Казалось ему, что стоит только стать на площади и крикнуть, и сами собой польются слова, расплавленная пылающая сталь слов, зовущая на борьбу. И миллионы сильных, жилистых рук охватят жирные шеи угнетателей.

Но были у людей пугливые, заячьи уши. Но были у людей уши, заросшие волосами, и бессильны были испепеляющие слова, и криком на площади можно было добиться только каталажки.

Предстояли серые, трудные, непрестанные будни борьбы. Это было непреложно, и Херф понял это.

Тогда появилась маленькая красная книжка в боковом кармане пиджака Джима Херфа — членская карточка коммунистической партии Америки. Тогда появились будни борьбы, медленные и упорные.

Дома все то же. Три маленьких клетушки, три фанерных стены, перегородившие одну комнату. Страдальческое, покорное лицо матери. Чахоточная сестра, убивающая себя работой на табачной фабрике (наконец-то нашла работу). Меньшой брат, склонный к изобретательству и технике, собирающий на автомобильном кладбище негодные части. Мать называла его будущим Фордом. Он составлял немыслимые мотоциклеты и с грехом пополам продавал их сынкам мелочных лавочников.

Дома все то же. Страдальческое выражение на лице матери теперь стало постоянным: Джим Херф «свихнулся», часто сидит в тюрьме, после чего его нигде не принимают на работу.

Но Херф не сдается.

Через три месяца должна во что бы то ни стало состояться первоавгустовская антивоенная демонстрация, и Херф уже теперь об’езжает революционные профсоюзы: моряков, пищевиков, текстилей, швейников, обувников, негритянских рабочих.

Херф идет в ЦК компартии с поручением от Джонстона, представителя революционной лиги профсоюзного единства.

От Джонстона к Гуйсвуду — представителю американского конгресса трудящихся негров.

Сегодня кампания защиты СССР. Завтра— против Метью-Уолла, фашистского профбюрократа.

Нужно отнести передачу руководящим работникам компартии: Фостеру, Майнору, Амтеру и Реймонду, томящимся в тюрьме, и Херф относит ее.

Так идут будни борьбы.

Часто думает Херф о стране, занимающей шестую часть мира, о стране, где рабочие уже взяли власть в руки. До сих шор никак не удалось ему поехать в СССР. Нужен был работе, всего себя отдавал, и другие товарищи входили в состав делегаций, ездивших в Советский Союз. Возвращались, рассказывали о трудностях строительства социализма в одной стране. О гигантской работе проделанной революцией, о невиданных формах новою строящегося мира. Говорили и о недостатках, о лишениях, но все это затемнялось, отходило на задний план по сравнению с необычайным, потрясающим энтузиазмом рабочего класса, по сравнению с невиданным размахом грандиозного социалистического строительства.

И верил, и знал Джим Херф: будет так в Америке.

Работал для этого. Жил.

* * *
Тень товарища Савичева неустанно преследовала Джима Херфа.

Тень размышляла:

«Ты дурак, Томас Карриган! Жалкий идиот! Хвастун! Фантазер! Старые, скромные, испытанные методы сыскной работы ты заменил палкой о двух концах— провокацией. Ты идешь по стопам шефа Уолена, потерявшего из-за неудачных фальшивок пост начальника нью-йоркской полиции. Тебя выгнали вместе с Уолшам, Карриган. Но Уолен устроился управляющим универсального магазина «Базар дешевых вещей», а ты у него на побегушках, в ожидании места заведующего отделом в том же универсальном — магазине. Он использует тебя в прежней твоей роли шпика, но ты ничего не можешь придумать интересного. Побольше фантазии, старый бездарный шпик! Побольше фантазии, старик».

Карриган шагал вслед за Херфом до его квартиры. Когда Херф вошел в дом, шпик поплелся в кафе напротив, где можно было вопреки «сухому закону», перехватить пару рюмок.

Потягивая ром из маленькой кофейной чашечки (ром подавался в кофейнике), Карриган разговорился с хозяином кафе, маленьким щуплым французом Конолем.



Потягивая ром из кофейной чашечки, Кардиган разговорился с хозяином кафе

Уже не в первый раз бывал здесь Карриган, следя за Херфом, не один час провел он в этом кафе, высматривая выход Херфа из широкого окна, и пристрастился к тихому кафе, к разговорам с Конолем, к его крепкому ямайскому рому.

У Коноля была слабость к афоризмам. Карриган их часто изрекал. За это качество щуплый француз симпатизировал шпику.

Кафе было пусто. Карриган уселся за столиком у окна и, поздоровавшись с хозяином, как всегда, изрек:

— Мне нужна ваша поддержка, мистер Коноль; ваш чудесный ямайский ром. Глупцы называют вас кабатчиком, я называю вас повелителем грез. Суть в разнице мировоззрений.

И, как всегда, щуплый француз вздохнул:

— Ах, мистер Карриган, вы чрезвычайно умный человек, вам не хватает только учености для того, чтобы стать мудрецом.

И, как всегда, Карриган криво усмехнулся:

— К чему это, Коноль? В наш век, в обществе преступном насквозь, только четыре категории людей суть власть имущие. Это капиталисты, — раз, — Карриган стал загибать пальцы, — политики, продажные, как женщины, — два, женщины, продажные, как политики, — три и наконец полицейские, продажные еще более, чем все перечисленные, — четыре. Таким образом я принадлежу к одной из категорий могущественных.

Коноль вздохнул, сочувственно и умиротворенно.

— Были вы когда-нибудь счастливы, мистер Карриган? — спросил он, сощурив близорукие глаза.

Карриган нахмурился.

— Был, мистер Коноль… всего лишь одну неделю на протяжении всех сорока прожитых мною лет. Привалило немного деньжат, я был тогда в Калифорнии, отдыхал. Вы знаете, чем я там занимался? Вы не догадаетесь. Не поверите, что такая слабость может быть у полицейского. Впрочем, об одной слабости вы уже знаете: я пью у вас запрещенные напитки и не доношу… Да, так вот. Тогда, в Калифорнии, я ловил бабочек. Обыкновенной детской сеткой на палке. Знаете ли вы, что значит не иметь детства, Коноль? Вечно копошиться в грязи, ни одной чистой минуты, ни минуты отдыха, слияния с природой. Эта неделя — единственная счастливая в моей жизни. В раннем возрасте пробирки отца-провизора, наполненные человеческой гадостью. Позднее работа сыщика, возня с человеческой гадостью в квадрате. Можете ли вы это понять, Коноль? Человек, не имевший детства, я ловил бабочек, пестрых, легкокрылых… я, большой, грузный циничный человек, был счастлив…

Карриган хмелел и готов был прослезиться. Коноль вздыхал.

Синий вечер прижимался к широкому окну кафе.

* * *
Джим Херф пришел домой вдребезги разбитый усталостью. Он с трудом разделся и, свалившись на постель, забылся тяжелым сном.

Тихо, тихо, даже задерживая дыхание, чтобы не разбудить спавшего сына, вошла мистрис Херф. Собирая на стул свалившееся на пол платье Джима, она обнаружила на рукаве пиджака дырку. Так же тихо, как вошла, мистрис Херф достала иголку с ниткой и села зашивать рукав. Во время шитья из боковою кармана пиджака вывалилась пачка бумаг. Мистрис Херф увидела среди них маленькую красную книжку. Вспыхнула острая старушечья злость. Мать порвала книжку на мелкие клочки, тряся седыми космами волос. Делала это с азартом, с упоением, словно могла спасти этим сына от грядущих арестов, удержать его от революционной работы.

Об этом трогательном эпизоде можно написать прошибающее слезой стихотворение.

Впрочем это уже из области лирики. Дело не в маме и не в маленькой красной книжке.

III. Но это жизнь

Гремит буря века.

Бешено вертится центрофуга событий, в свистящем вихре своем отсеивая больше и малые дела людей.

Стучат телеграфные аппараты.

Дрожат в могучем напряжении работы ротационные машины.

Газеты, газеты, газеты. Утренние, дневные, вечерние — миллионы фолиантов истории.

Факты ложные, факты настоящие. Ложным верится легче, чем настоящим. «Нет ничего фантастичнее действительности».

Факты — действительность, но проверишь — и не верится. Кажется, что факты не факты, а дедективная фильма, репортерская утка, вымысел, бред. Но это жизнь!

Итак, телеграфные аппараты. Что говорят они, кто направляет по ним мысль?

Вот стандартный телеграфный аппарат в стандартном кабинете ньюйоркского дельца.

Кто он, этот человек дрожащими руками обрывающий телеграфную ленту?

Чем вы взволнованы, мистер Фиш?

Что рассказал вам телеграфный аппарат?

Кто направляет по нем взволновавшую вас мысль?

Кто владеет аппаратом и вашей душой, мистер Фиш?

Уолл-стрит владеет. Уолл-стрит — сердце Нью-Йорка; душа Нью-Йорка — биржа та Уолл-стрите.

Послушаем, что говорит Уолл-стрит.

— Резкое падение курса важнейших бумаг от двух но пяти пунктов. Акции сталелитейной компании «Юнайтед-Стэйтс-стайль», железнодорожной компании «Нью-Йорк Сентраль Рейлрод» и американской телефонной и телеграфной компании упали на три пункта. Акции электрических предприятий Вестингауза упали на пять пунктов.

Не у вас только дрожат руки, принимающие телеграфную ленту, мистер Фиш. Руки дрожат у тысяч мистеров.

Вы взволнованы, мистер Фиш. Вы сопоставляете сообщения биржи с сообщениями статистического бюро «Стандарт».

— Индекс за июль на 20 % ниже индекса июня прошлого года. Промышленная продукция за первую половину текущего года на 15 % ниже продукции первой половины прошлого года. Производство автомобильной промышленности упало на 34 %, продукция сталелитейной промышленности на 18 % и продукция железнодорожной промышленности на 14½%.

Цифры, цифры, цифры. Неумолимые цифры. Они повергают вас в мрачнее раздумье, мистер Фиш.

Месяц прошел со времени обеда в отеле «Пенсильвания», за которым вы встретились с Нельсоном, Холлом и Эдкерсоном. После обеда вы укатили на авто к Метью-Уоллу, где вас четверых уже дожидался бедняга Уолен. О чем совещались вы шестеро в тот день? Что связало вас в тот день для борьбы с СССР, ведущей крупную торговлю с Соединенными Штатами? Общие интересы… отечественной промышленности? Маленькая пауза, разделяющая эти четыре слова — и все в порядке. Не правда ли, мистер Фиш? Маленькая пауза, и смысл ясен.

За что вы шестеро ратовали в тот день, мистер Фиш?

Нельсон и Холл ратовали за американский строительный лес из штатов Миссисипи и Мен, которым они торгуют и с которым конкурирует советский строительный лес.

Карлсон Эдкерсон, председатель ассоциации американских марганцевых промышленников, жаловался на растущий импорт советского марганца, подрывающий американскую марганцевую промышленность.

Эдкерсон жаловался, вы все возмущались. Вы возмущались, зная, что Эдкерсон заведомо лгал. Вы знали из официальных статистических данных, что в 1928 году в САСШ было добыто 30 000 тонн марганца, а в 1929 — году 46 тысяч тонн. Американская же стальная промышленность потребляет в год свыше 80 тысяч тонн марганца. Вы возмущались не заведомой ложью Эдкерсона, а от сочувствия к его лжи. Какой парадокс! Но ведь вас связывали общие интересы… отечественной промышленности Маленькая пауза, разделяющая эти четыре слова — и смысл ясен.

Жаловались и вы, мистер Фиш, и Метью-Уолл, председатель американской федерации труда, и Уолен, бывший начальник ньюйоркской полиции, уволенный за неудачные антисоветские фальшивки. Грязные коммерсанты и политиканы, точащие зубы на СССР! Вас связывали общие интересы… отечественной промышленности. В тот день вы, мистер Фиш, брались провести на конгрессе проект об основании комиссии расследования деятельности коммунистов в Америке.

Уолен, мастер неудачных фальшивок, торжественно поклялся в тот день, что на этот раз сфабрикует безукоризненный материал.

Метью-Уолл обещал поднять кампанию в прессе.

Прошел месяц. Конгресс утвердил комиссию под вашим председательством, мистер Фиш. Конгресс утвердил членами комиссии Нельсона, Холла и еще двух таких же почтенных коммерсантов.

Уолен сдержал торжественную клятву, данную в тот день. Он привлек к работе комиссии русского монархиста Джамгарова и белогвардейца с приятной фамилией — Язва. В ньюйорюской типографии Макса Ватера были отпечатаны антисоветские фальшивки. И практично, и дешево, и незачем ехать в СССР. Уолен благословил бывшего полицейского агента Карригана за доставку в комиссию сведений о встрече представителя Амторга Савичева в Бруклине в первый же день его приезда в Америку с американским коммунистом Джимом Херфом, которому он якобы передал какой-то пакет. Этого было достаточно для обвинения Амторга в коммунистической пропаганде под руководством Коминтерна. Правление Амторга было затребовано к вашему следовательскому столу, мистер Фиш.

Вы подвергли идиотскому допросу представителей страны, занимающей шестую часть мира.

Кажется, что это репортерская утка, досужий вымысел, бред. Но это — жизнь!

* * *
Итак — газеты. Они заполняют жизнь современного человека.

Взгляните сюда — прокурор Соединенных Штатов Чарльз Тэттль просматривает утренние газеты. Он хмурит сурог вые брови, запечатленные тысячами фотографий; красным карандашом подчеркивает он статьи, резко критикующие комиссию Фиша и обличающие фальшивки Уолена. Заметку о посланном в комиссию Фиша протесте ЦК компартии, в котором вскрывалась сущность кампании против СССР, он вырезал и вклеил в особый альбом. Еще раз внимательно перечитал ее:

«В САСШ 8 миллионов безработных.

Рабочие вместо страхования от безработицы избиваются полицией, на помощь которой пришла комиссия Фиша, подготовляющая новые законы для преследования и высылки революционных рабочих. Вы желаете поставить вне закона компартию и другие революционные пролетарские организации за то, что они указывают рабочим путь борьбы против безработицы, за социальное страхование, против. сокращения зарплаты и против империалистической войны, которую капиталисты лихорадочно подготовляют. Ваша деятельность является частью всеобщей капиталистической атаки против рабочего класса. В работах вашей комиссии участвуют единым фронтом все враги рабочего класса, начиная от агентов папы римского, вице-председателя американской федерации труда Метью-Уолла и кончая русскими монархистами. Почему вы так взбешены существованием СССР? Потому, что эта страна является живым примером, показывающим рабочим всего мира, что капитализм является преступной, идиотской системой, в которой нет никакой необходимости. В СССР продукция в этом году возросла на 30 %, в то время как в САСШ она уменьшилась на 20 %. В СССР безработица сократилась на 40 %, а в САСШ она увеличилась на 200 %. Крестьяне СССР быстро переходят к крупным обобществленным и машинизированным коллективным хозяйствам, освобождаясь тем самым от вековой нищеты. В это же время миллионы фермеров САСШ разоряются в результате аграрного кризиса. Вы боитесь не московских заговоров, которых не существует, а лишь самого факта существования советской власти, ибо это воодушевляет рабочих всех стран».



В САСШ миллионы безработных

Прокурор склонил голову на руку (поза, запечатленная миллионами фотографий) и задумался.

Двенадцать лет назад разорился его отец. Биржевой игрок и спекулянт Джушуа Тэттль в большом количестве скупил русские царские займы и займы правительства Керенского. Октябрьская революция аннулировала их. Чарльз в то время безалаберно относился к занятиям в колледже, (проча для себя будущность беззаботного рантье. Но застрелился отец, и Чарльзу пришлось серьезно взяться за образование. Он кончил университет и пошел по судебной части. Будучи тщеславным, он вскоре усвоил все те приемы, которыми достигается слава в Америке. Его выступления в суде собирали тысячи зрителей. Именно зрителей. Потому что Чарльз Тэттль, молодой прокурор, бесподобно играл, не прокурорствовал, а играл. Его фотографии расходились в миллионах тиража. Истеричные мисс аплодировали ему как знаменитому тенору. Он об’явил себя беспощадным врагам коммунистов, ярым антисоветским деятелем. Аннулированные русские займы заложили для этого прочный фундамент.

Вчера «справедливый, как Немезида» (так о нем писали в репортерских отчетах) прокурор совещался с Уоленом, Джамгаровым и Язвой. Совещание было вызвано неожиданной неприятностью: Фиш принужден был официально признать несостоятельность фальшивок Уолена. Но Уолен не унывал и предложил новую комбинацию. Провокаторы Крейц и Шафран должны были быть арестованы как контрабандисты, провозящие в Америку швейцарские часовые механизмы. Предполагалось их сделать агентами Амторга. Уолен торжественно выложил на стол новые шедевры — ленту с белым значком и удостоверение на английском языке со следующим текстом: «Пред’явитель этого значка является заслуживающим доверия слугой Советов, которому можно поручить любое дело. Секретариат».

Джамгаров и Язва, бывшие русские офицеры бывшей царской армии, потупили глаза. Они следовали правилу, что талантливые авторы должны быть скромными.

«Справедливый, как Немезида», прокурор Соединенных Штатов дал согласие на участие, в этой авантюре.

Кажется, что это дедективный фильм, вымысел, бред. Но это — жизнь!

Ньюйоркский корреспондент «Дейли Телеграф» порадовал читателей сенсационным сообщением:

«Альфонс Капонэ, известный под прозвищами «Рубчатый» и «Император бандитов» — глава могущее шейной чикагской шайки — и Джордж Моран, прозванный «Сумасшедшим», — глава другой чикагской шайки — подписали мирный договор и соглашение о сокращении вооружений. Контрабандисты спиртных напитков, налетчики и шантажисты, столкновения которых разрешались нередко пулеметными перестрелками, они наконец поделили Чикаго на сферы влияния: западная часть и деловой район предоставляются Капонэ, северная часть — Морану. Каждая из договаривающихся сторон обязалась сохранить лишь минимальное количество вооружений для самообороны».

Далее корреспондент приводил цифры миллионных доходов двух бандитских шаек и трагически вопрошал: «Когда же их существованию будет положен конец??

Газеты и жизнь переплетаются в тесных об’ятиях. Газеты — миллионы страниц фолиантов истории…

Эта корреспонденция была чрезвычайно интересной для читателей «Дейли Телеграф», но двое бандитов — капонист и моранист — не подчинились мирному договору, официально приведенному в прессе. Будучи в Нью-Йорке «по делам», бандиты встретились ночью в Бруклине, где и свели счеты старинной вражды. Бандита из шайки Морана застрелил бандит из шайки Капонэ. Он расстрелял в противника всю обойму автоматического револьвера и бежал, бросив оружие при неожиданном появлении Джима Херфа (битва происходила возле его дома) и следящего за ним Карригана.

Херф возвращался с партийного собрания с неотступной своей тенью. Карриган арестовал Херфа и заявил, что был свидетелем убийства и ограбления Херфом неизвестного гражданина.

Дело это в срочном порядке пошло в суд. Прокурором назначен был Чарльз Тэттль.

Кажется, что это репортерская утка, дедективная фильма, вымысел, бред. Но это — жизнь!

* * *
Гремит буря века. Бешено вертится центрофуга событий, отсеивая в свистящем вихре своем большие и малые дела людей.

Случилось так — центр тяжести огромной политической борьбы был перенесен на одного человека. Джим Херф должен был расплачиваться за промышленный кризис, за безработицу, за бесконечные забастовки. Джим Херф должен был быть казнен.

Фашистские газеты расклевывали его, еще живого, по кусочкам. Компартия и профсоюзные организации вели неутомимую борьбу за его освобождение. Но судьба Херфа была решена еще до суда.

Процесс собрал огромное количество публики. Впрочем, на процессе была не только публика. Были рабочие.

Публика аплодировала беспощадному прокурору Чарльзу Тэттлю. Рабочие свистали. Судья звонил в колокольчик, грозил очистить зал от публики, вернее — от рабочих, беспрестанно лишал слога молодого адвоката-коммуниста Роджера Рэн, Томас Кариган выступил на процессе свидетелем. Он спокойно и подробно рассказал о том, как Джим Херф хладнокровно расстрелял всю обойму и ограбил убитого. По его словам, выходило так, что он случайно проходил мимо и не успел предотвратить убийства. То, что Карриган — бывший полицейский агент, на суде упомянуто не было. И за то, что он задержал Херфа, угрожая ему револьвером, за незаконное ношение оружия, несмотря на свой «героический» поступок, Карриган был приговорен к шести месяцам лишения свободы.

Джим Херф был приговорен к смерти.

Кажется, что это плод чудовищной фантазии, что это вымысел, бред. Но это — жизнь!

IV. Два бритья и один адвокат

Это была гостиница среднего пошиба. Номера в ней не отличались просторностью и убранством, прислуга не славилась расторопностью и предупредительностью.

Уже добрых два часа храпел безмятежно коридорный. Короткий, жалобно оборвавшийся звонок не произвел на него никакого впечатления. Тогда язычок звонка забился частой истерической дрожью. Коридорный не спеша приподнялся, бросил томный, разомлевший взгляд на указатель и медленными, шаркающими шагами поплелся к тридцать четвертому номеру.

По номеру метался низкорослый, но крепко сбитый мужчина, с наполовину намыленным, наполовину выбритым лицом и бритвой в руке, яростными пинками кош опрокидывая обитую красным плюшем мягкую мебель. На шее человека, как видно сильно порезанный, висели клочья окровавленной мыльной пены.

Коридорный испуганно попятился к двери. Но недобритый человек удержал его за руку и, размахивая бритвой, захрипел:

— Счет! Подать сюда немедленно счет! Ни одной минуты не остаюсь здесь! Что за проклятый номер! Везде кровь… все красное… мебель красная, одеяло красное… — он яростно сорвал с постели и швырнул на пол одеяло. — Кровь, кровь, я тону в ней, она заливает мне глаза…

Насмерть перепуганный коридорный оцепенел. Он решил, что перед ним сумасшедший, который его сейчас зарежет. Но постоялец внезапно улыбнулся.

— Я пошутил, — сказал он после минутного молчания. — Я актер. Скоро мне придется выступать в роли сумасшедшего, и я хотел посмотреть, какое впечатление производит моя игра. Вот вам за беспокойство… — он протянул коридорному смятую кредитку. — Можете итти, я сам приведу все в порядок…

Когда коридорный вышел, постоялец тщательно запер за ним дверь. Шагая по номеру, он заговорил сам с собой:

— Это конец. Я оказался нервной бабой… Херф чувствует себя сейчас лучше, чем я… Так тебе и надо, Томас Карриган!.. Ты болван. Томас Карриган… малодушный провокатор! Ха-ха-ха!..

Язвительный хохот Карригана грозил перейти в истерику. Но внезапно он перестал смеяться. Расширенными от ужаса зрачками уставился он в одну точку.

Это был самый обыкновенный вентилятор, почти под самым потолком, прикрытый прочной стальной решеткой.

Карриган опустился на пол и, обхватив руками колени, заплакал.

* * *
Мыльная пена снежными хлопьями облепила обрюзглое лицо. Парикмахер орудовал кистью, как художник. Ловкими короткими мазками проходил он по лицу, словно поправлял уже написанный портрет.

Возле парикмахера стоял слуга в ливрее. В руке у слуги была раскуренная сигара. Время от времени он приставлял ситару, как соску, к толстым губам человека с намыленным лицом.

Немного поодаль от этой группы за письменным столом, склонившись над грудой бумаг, сидел рыжий молодой человек.

Парикмахер отложил кисть и взялся за бритву. Направив ее, он классическим жестом начал процедуру бритья.

На столе, за которым сидел рыжий молодой человек, зазвонил телефон. Молодой человек поднял трубку.

— Алло! — оказал он, и лицо его приняло озабоченное выражение.

Обрюзглые, намыленные щеки толстогубого человека нервически задергались.

— Пошлите их к чертям, — рявкнул ой. — Кто в такую рань голову морочит?!

Молодой человек вжал голову в плечи:

— Говорят из главного полицейского управления, — у молодого человека был вид побитой собаки.

— Дайте трубку!

Молодой человек подал трубку, едва не сбросив со стола аппарат. Толстые, выпяченные губы, обрамленные мыльной пеной, зашевелились в грозном рыке:

— Да!., да!.. Раджа? Какого чорта раджа? Гостиница «Раджа»? Говорите яснее! Да! Томас Карриган… Чорта он вам сдался?.. Свидетелем на процессе?.. Ага! Да! На брюкодержателях? Какого чорта?! Что мелете?! Какое мне дело до ваших брюкодержателей?! Повесился?! Повесился на брюкодержателях?! Вчера ночью в номере гостиницы «Раджа»?.. Болваны!! Идиоты!!! Вам место на конюшне, а не на государственной службе! Я вам покажу брюкодержатели! Засиделись?! Зарубите себе на носу: сведения об этом в печать пройти не должны!

Молодой человек на лету подхватил яростно брошенную трубку.

Потянулись тягостные минуты. Парикмахер, слуга и секретарь старались исполнять свое дело без малейшею шума, боялись обратить на себя внимание своею разгневанного господина. Имя этого человека (он был губернатором штата) заставляло» трепетать не одно сердце. Баснословный дурак, он, однако, сумел себя поставить, неограниченной грубостью доводя подчиненых ему людей до отупения. С какой бы ясностью ему ни излагали дело, он всегда притворялся непонимающим, ставя этим собеседников в непроходимо глупое положение. Любимыми его словечками были: «Какого чорта?!», «Говорите яснее!», «Засиделись!» и тому подобное.

Процедура бритья продолжалась в тишине, нарушаемом сердитым сопением.

На столе опять зазвонил телефон. С тоской поглядев на аппарат, рыжий молодой человек взялся за трубку с безнадежной покорностью.

— Сэр, — сказал он через минуту, сдерживая дрожь в голосе. — Начальник тюрьмы сообщает, что осужденный Херф окончательно изнурен голодовкой… Возможен смертельный исход…

На этот раз губернатор сам подошел к телефону. Толстые губы его брызгали яростной слюной:

— Что?! Смертельный исход?! Я вам покажу смертельный исход!! Засиделись?! Говорите яснее! Изнурен голодовкой?! Какого черта смотрите?!! Вернуть к жизни во что бы тони стало!..

* * *
Знаменитый адвокат, мистер Бредсли, взял с подноса у слуги визитную карточку первого утреннего посетителя. На карточке значилось: Гильберт К. Чаней. Фамилия эта ничего не говорила мистеру Бредсли, и он с деловым видом углубился в бумаги, что всегда делал, когда принимал незначительного посетителя. Это должно было, по его мнению, значить, что он чрезмерно занятом человек и тревожить его по пустякам не годится.

Грузные шаги посетителя пересекли кабинет и остановились почти у самого стола, за которым сидел мистер Бредсли. Адвокат, не поднимая головы от бумаг, чувствовал, что его пристально разглядывают. Прошло несколько минут, и мистер Бредсли с удивлением отметил, что посетитель с незначительным именем вовсе не собирается робко покашливать, как обычно поступали такого рода посетители. Подобное положение не могло долго продолжаться, и мистер Бредсли принужден был поднять голову.

Перед ним стоял грузный, массивный человек с лицом, обращающим на себя внимание. Одна половина лица у этого человека была совершенно неподвижной, как у паралитика, другая подергивалась, двигая скулу, словно, за щекою человека была мышь. Человек смотрел только одним живым, быстрым глазом, другой у негобыл неподвижный, и от этого взгляд приобрел необычайную силу.

Мистер Бредсли откашлялся. Это был первый случай в его «практике, когда он воспроизвел этот звук — увертюру робости перед началом разговора.

— Чем могу служить? — спросил мистер Бредсли вежливо и указал посетителю на кресло.

Гильберт К. Чаней сел в указанное ему кресло и неожиданно тихим голосом задал вопрос, ошеломивший адвоката.

— Как вы относитесь к делу осужденного Херфа?

«Правительственный агент, надо быть с ним осторожным», — подумал адвокат и, минуту помолчав, ответил:

— Совершенно не интересуюсь этим делом. Осужденный коммунист — коммунисты вечно влипают в какую-нибудь историю. Я — буржуа и патриот — отношусь к ним вообще отрицательно. К тому же скажу вам прямо, дело это требовало бы огромных денежных затрат и энергии. Осужденный бедняк и…

Чаней тем же тихим и спокойным голосом перебил мистера Бредсли:

— У осужденного есть могущественный друг, это его класс. Он ни перед чем не остановится, чтобы помочь ему. Вам могут предложить огромную сумму для приостановления дела, для хлопот о помиловании… Вы — лучший американский адвокат, выигравший не одно невозможное дело, — вы могли бы выиграть это дело или считаете его безнадежным?

«Коммунист, — подумал мистер Бредсли, — разговор начинает приобретать деловой оборот».

— Я не закончил своей мысли, — продолжал мистер Бредсли со спокойной изворотливостью, создавшей ему славу. — Осужденный бедняк и безусловно невинен в убийстве, которое ему приписывают. Это единственный факт, который волнует меня как юриста, борца за справедливость. Факт, который дал бы мне силы для ведения этого дата, если бы были средства. Справедливость должна восторжествовать, хотя бы и ополчилась на меня вся капиталистическая Америка. Вы, надеюсь, понимаете, что для правительства это дело стало принципиальным, стало демонстрацией силы: промышленный кризис, нажим на коммунистов, кампания против СССР. Конечно, дело здесь не только в Херфе, но его имя стало известным всему миру; рабочая пресса ведет бешеную кампанию протеста; создан специальный комитет защиты; десятки тысяч «возмущенных писем получил президент, и если правительство не сдастся, то только потому, что необходимо поддержать престиж власти. Судью, вынесшего приговор, обвиняют в пристрастии, и помиловать — значит согласиться, что американский суд неправедный. Губернатору штата поручен пересмотр дела, решение им еще не вынесено, но ни для кого не является тайной, что осужденный будет казнен. Как видите, исхода нет. Но если бы я взялся за это дело, думаю, что выиграл бы его. — Мистер Бредсли воодушевился, словно стоял в зале суда. — Я знаю такие вещи, которые неизвестны многим. Например: Томас Карриган, выступавший на процессе как свидетель, как очевидец убийства, на самом деле — бывший полицейский агент. Вместо тюрьмы, к которой он был присужден за незаконное ношение оружия, он разгуливал на свободе до вчерашней ночи. Вчера ночью он повесился в номере гостиницы «Раджа». Сведения об этом в печать не прошли и не пройдут, если я не возьмусь за это дело, имея фактические доказательства. У меня всегда есть под рукой полезные люди, которые сообщают мне сведения. Самоубийство Карригана имеет в нашем деле огромное значение. Томас Карриган своей смертью доказал, что он — жалкий провокатор, сыгравший гнусную роль купленного свидетеля. Ему заплатили за клятвопреступление, чтобы убрать с дороги активного работника компартии — Джима Херфа, чтобы отвлечь процессом внимание масс от промышленного кризиса. Я это так не оставлю. Мое имя пользуется достаточным авторитетом для того, чтобы та кампания, которую я подниму, дала положительные результаты. Вскрытие тела Томаса Карригана покажет, что он — отравленный алкоголем человек, стоявший на грани помешательства. Алкоголь пропитал его тело и душу. «Сухой закон» не является препятствием, когда преступная совесть требует забвения. Коридорный гостиницы «Раджа», видевший провокатора за несколько минут до смерти, может рассказать о том отчаянии, в каком находился провокатор…

Гильберт К. Чаней повернул к адвокату живую половину лица, и мистер Бредсли ужаснулся, прочтя на ней насмешку.

— Вы осведомлены, — сказал Чаней тихим голосом, — лучше любого сыщика. Это остается только приветствовать, мистер Бредсли. Вы — деловой человек. Вы не проходите мимо ни одного шумного процесса, хотя бы и не занимались прямым ведением его. У вас блестящая организация — вы собираете факты, они всегда могут пригодиться, не правда ли? Вы не жалеете затрат на содержание штата осведомителей. Похвально, очень похвально, мистер Бредсли… но вы не возьметесь за это дело.

Чаней встал и, отвернув лацкан пиджака, показал адвокату значок Ку-клукс-клана. Мистер Бредсли побледнел, заерзал на кресле — от ужаса у него захватило дыхание. Тем же тихим голосом, которым он говорил все время, Чаней произнес многозначительную фразу:

— Я предупреждаю вас от имени организации…

Грузные шаги Чанея давно уже отзвучали за дверью кабинета, а мистер Бредсли все еще сидел в кресле, в той же позе неподдельного ужаса, с открытым ртом и остановившимся дыханием.

V. Капельная клизма и веселый радио-полдень

Уже на четвертый день голодовки Херф не чувствовал тела. Ему казалось, что кто-то другой — невероятно тяжелый — лежит на койке, а понятие о самом себе стало невесомым. Пылающий разум его словно отделился от тела и глядел на чужого, лежащего на койке человека с потолка одиночной камеры.



Ему казалось, что кто-то другой — невероятно тяжелый — лежит на койке… 

Человек отказывался не только от пищи, но и от питья.

С голодом он справился сравнительно легко. Лишь первые два дня испытывал мучения, на третий, день голод перестал беспокоить. Но жажда, отвратительный неутолимо гложущий червь, не давала ему ни минуты покоя. Вначале он не знал, куда девать неистощимую, беспрестанно набегающую в рот слюну. Потом приток слюны прекратился. Пересохли губы, гортань, пищевод; казалось, что вскрыли живот, вынули внутренности и вместо них положили раскаленные угли. Человеком завладели галлюцинации. В тяжком бреду посещала его мать. Ласковые морщинистые руки поили его горячим чаем с молоком. (Она поила его так в детстве, во время болезни, это запомнилось и повторилось теперь в бреду.) Он пил этот чай с молоком без конца, но никак не мог погасить раскаленные угли. На исходе шестого дня тюремный врач едва уловил у него биение пульса.

Администрация тюрьмы растерялась. Ей было известно, что губернатор штата утвердил приговор, что должна была через несколько дней состояться казнь — и вдруг нелепость: осужденный пытался обойти правосудие и умереть самовольно.

Получив по телефону нахлобучку от губернатора и приказ: «Вернуть к жизни во что бы то ни стало», начальник тюрьмы призвал на помощь весь свой тюремный опыт.

Америка — страна прогресса, наука там поставлена на должную высоту, людей казнят со всеми удобствами, на стуле, да еще на электрическом. Как же не найти способов заставить человека жить, когда он хочет самовольно умереть.

После нескольких процедур искусственного питания (посредством капельной клизмы было введено нужное количество молока с желтками и солью) осужденный был возвращен к жизни…

* * *
Мать осужденного, сестра и брат сидели за обеденным столом, не притрагиваясь к еде. Тягостное молчание длилось уже долго, длилось до тех пор, пока не заговорил в углу рупор громкоговорителя:

— Алло, алло, алло! Слушайте, слушайте, слушайте! — начал приятный баритон в знакомом напевном темпе.

Херфы вздрогнули. Приятный баритон продолжал:

— Сейчас без десяти минут двенадцать. Проверьте свои часы. Мы начинаем сенсационную передачу. В двенадцать часов будет казнен Джим Херф, коммунист, осужденный за убийство и ограбление…

Херфы застыли в тех позах, в каких впервые услышали начало радио-сообщения. У них не было силы прекратить это надругательство, опрокинуть, разбить равнодушный рупор. Приятный баритон продолжал:

— Осужденного выводят сейчас из камеры. Он спокойно идет по коридору мимо решетчатых дверей камер других арестантов. Осужденный хладнокровен, что доказывает черствость его сердца. Он отказался от священника. Он выслушал приговор, не моргнув глазом. Но теперь, когда его посадили на электрический стул, крупные капли пота проступили на его лбу. У осужденного распороты брюки у щиколоток. Ему одевают на обнаженные ноги стальные браслеты, стальной колпак на голову. Проверьте свои часы! Теперь без одной минуты двенадцать. Исполнитель казни стоит перед доской с рубильником. Стрелка подходит к двенадцати, Исполнитель казни кладет руку на рубильник. Проверьте свои часы. Исполнитель казни включает ток… СВЕРШИЛОСЬ!

Пауза. И опять приятный баритон:

— Алло, алло, алло! Слушайте! Мы продолжаем наш радиополдень. Сейчас известная негритянская певица мисс Гвики исполнит новую песенку-фокстрот.

Приятный баритон умолк. Звонкий женский голос заменил его:

— Джэк здесь, а Мэри там, там, там,
Ола райт! гиппопотам, там, там…
Веселый радаополдень продолжался…

* * *
В этот день 1 августа состоялась антивоенная демонстрация, подготовке которой так много сил отдал Джим Херф. Впереди рабочих колонн горели знамена с лозунгами компартии — против войны, за защиту СССР, за освобождение Джима Херфа.

Демонстрация состоялась на площади Юнион-сквер. Выступали с речами Джонстон, представитель лиги профсоюзного единства, Гуйсвуд, представитель американского конгресса трудящихся негров и члены ЦК компартии.

Полиция стреляла в рабочие колонны, в десятки тысяч живых Херфов.

Гремела на ушицах Нью-Йорка буря века — предвестник грядущих, непрестанных революционных боев.


РАКЕТА


Рассказ К. Алтайского

Рисунки А. Шпир


I
Свистели суслики. Ныли мозоли. Был кирпичный чай, и не было сахару. Седой, пепельно — серебряный ковыль растилался вокруг, и ломило глаза от сверкающего солнца.

Каменные бабы, освистанные ветрами тысячелетий, смотрели на нас с кургана удивленно и непонимающе.

Что могла понять древняя каменная баба в славном походе на Врангеля?

Скрывать нечего! Мы тоже недооценивали обстановку 1920 года. Я помню нашу типичную пехотинскую ворчбу из-за сахара, вялый скулеж людей, у которых мозолей больше, чем здоровых мест на ногах. В этот жаркий, бессахарный день в наш отряд явился хлопец лет двенадцати-тринадцати — и заявил:

— Как хотите, а я останусь у вас.

У хлопца не было вовсе бровей, зато был маленький вздернутый нос и волосы цвета льна с таким странным вихром, словно Хлопца лизнула корова шершавым ласковым языком.

Мы дали мальчугану краюху хлеба и напоили его чаем без сахара.

Обжигаясь чаем и шмыгая носом, хлопец рассказывал:

— Матка умерла, когда маленький был. Не помню матки. Отца белые повесили на воротах, а хату сожгли.

— За что отца порешили?

— Красноармейцам дорогу указал к белому штабу.

За чаем без сахара мы усыновили хлопца. Назвался он Санькой. Фамилию не спросили.

II
Санька пришелся ко двору. Он был отменно весел, как зяблик. Веселость, удаль и беззаботность всегда скрашивают походы. Саньку полюбили.

Мы двигались к Перекопу, не зная, что взятие его будет греметь в веках больше, чем Бородино и Аустерлиц.

Командовал фронтом Фрунзе, большевик, выросший в подполье текстильной Шуи. Фрунзе был прост и храбр. За храбрость его уважали, за простоту любили.

Еще были в нем: широкий кругозор вождя и большевистская воля.

Санька наш, захлебываясь, рассказывал о Фрунзе:

— Идет это он, а навстречу красноармеец. «Куда, — говорит, — товарищ? Взглянул красноармеец, видит — перед ним Фрунзе. Испугался. Лицо сделалось как; все равно алебастр. «Простите, — говорит, — товарищ Фрунзе. Я больше не буду». — «Чего не будешь-то?» — «С разведки убегать». Красноармейца-то, молодого крестьянского парня, первый раз в разведку послали, он с непривычки и струсил. Фрунзе покачал головой и говорит: «Идем, брат, вместе». Пошли. Так разведку и провели вдвоем — красноармеец и Фрунзе.

Саньку очень огорчало то обстоятельство, что он Фрунзе не видел ни разу.

— Хоть бы в щелочку посмотреть на него! — мечтал Санька. — Хоть бы краешком глаза.

Кашевар наш — весельчак и человек; с подковыкой — подмигивая, говорил Саньке:

— Тебе Михаила Васильевича Фрунзе не увидеть, как ушей своих. Он только героям показывается.

Санька сопел, как еж, и отходил от кашевара расстроенный.

III
Мы неуклонно шли к Перекопу. Свистели в степи суслики. Свистели над степью пули.

У одной степной станицы, название которой теперь переименовано, стоял отряд штабс-капитана Уткина.

На фоне разлагавшейся врангелевской армии уткинский отряд выделялся своей дисциплинированностью и боеспособностью.

Два пленных уткинца рассказывали, что штабс-капитан знает в лицо каждого бойца и пользуется «уважением».

Дьявольски хорошо разместил Уткин своих пулеметчиков.

Мы изучили работу двух пулеметов на плоской высокой крыше. Они срывали все наши планы. Стоило нам чуть-чуть двинуться вперед, как с крыши начинался шалый ураганный огонь. Свинцовый ливень извергался на нас.

Мы дважды ходили в атаку и дважды отступали с потерями.

Позор нависал над нашим знаменем. Нам мерещились глаза Фрунзе. От них переворачивалось и тосковало сердце каждого бойца, а командиры бледнели, встречаясь со взглядом ком фронта.

Был назначен день третьей атаки. Станица должна была быть нашей.

Разведчик Миша Чечевицын, парень отчаянный и изобретательный, вражий кабель полевого телефона соединил с нашим.

Мы подслушали невеселые веста. Вечером, с востока, в станицу должно было притти сильное подкрепление.

Положение наше было обоюдоострым. Итти в атаку днем — значит устлать подступы к станице трупами.

Итти в атаку ночью — допустить прибытие подкрепления.

Трудно установить — в чьей светлой башке возник этот чудесный план.

Впрочем, это не важно. Важно, что план был принят и положен в основу операции.

С величайшим старанием, высунув язык, склонив курчавую голову набок, наш каллиграф и борзописец Кучко с час пыхтел, подделывая почерк штабс-капитана Уткина. На счастье, у нас была перехвачена маленькая записка Уткина. Под уткинский почерк работал Кучко!

И сработал, шельмец! И сработал, озорник! Кажется, покажи мы кучковскую записку самому его благородию господину штабс-капитану, — крякнул бы Уткин, потрогал бы себя за ус и признал записку своею.

Кашевар наш, зловредный на язык, потом неоднократно приставал к Кучко:

— Я бы, Митя, на твоем месте слесарское рукомесло бросил, пошел бы в фальшивомонетчики. Талант в суглинок зарываешь.

Дали Саньке записку, ракету, сухарей, флягу воды и попрощались на всякий случай…

Санька растаял в степи, как махорочный дым. А мы стали чистить винты да писать домой письма.

У некоторых это были последние письма.

IV
Санька идет, сосет палец. Привычка такая была у него. В роте сдерживался — ребята дразнили, а останется один — обязательно палец сосет.

Думы невеселые. Надо пробраться в станицу. А как проберешься?

Еще вечером — туда-сюда, а днем трудно. Дозор!

Километра за четыре от своей части повстречал Санька автомобиль. Черный, лаковый, как огромный жук, автомобиль летел, словно не касаясь земли, по степной дороге, вздымая голубоватую струйку пыли.

Вдруг выстрел!

Автомобиль остановился. Шофер быстро слез и стал возиться над задним колесом. Оказалось — не выстрел, а шина лопнула.

В автомобиле сидело двое. Один молодой, бритый, долговязый, с глазами голубыми и холодными.

Другой — широкоплечий, немного сутулый, с бородкой, с темными выразительными глазами.

Увидел человек с бородкой Саньку — улыбнулся. Светло, тепло, хорошо так улыбнулся. Словно не чужой это, в первый раз встреченный человек, а родной. В роде отца или брата.

И Санька улыбнулся.

— О чем задумался? — спросил человек с бородкой, когда Санька поравнялся с автомобилем.

— Военная тайна, — ответил Санька, бросив, конечно, сосать палец.

Бородач, все еще улыбаясь, посмотрел на бритого. Потом подозвал Саньку.

— А ну-ка, Аника-воин, посвяти нас в военную тайну. Нам можно. Мы из штаба армии. Можем документы показать.

Посмотрел Санька на людей в автомобиле — видит: народ солидный. Возьми и расскажи!

Видит Санька, бородач перестал улыбаться. Наоборот, глаза его подернулись как будто печалью.

— Малыш, — говорит бородач бритому, — совершенный малыш, а воюет, как взрослый. Не один он. Много у нас в армии малышей.

Выслушав Саньку, бородач присоветовал ему обратиться к деду Онуфрию, который жил в землянке неподалеку.

Шину сменили. Автомобиль умчался. Санька пошел к деду Онуфрию. Дед сидел на пороге своей степной хижины и сосал трубку. Увидев Саньку, сплюнул и сказал:

— Вот. Пусть расстреляют, а я из своей норы не уйду. Сурок имеет свою нору. Суслик тоже. А я чем их хуже?

Повидимому, дед продолжал давно начатый разговор.

— Дедусь, как в станицу пробраться? — спросил Санька.

— А чего в нее пробираться! Не вор, чай. Иди прямо по дороге и в станице будешь. Верста отсюда.

— Не, дедусь. Мне не в эту станицу. Это — красная. А мне в ту, где беляки, врангелевцы сидят.

— А пошто тебе туда?

Путаясь и мямля, Санька рассказал выдуманную историю об отце, пропавшем без вести.

Дед посмотрел на Саньку, одетого в военную форму, и сказал сокрушенно:

— Застрелят тебя. Непременно застрелят. Либо те, либо эти. Сними ты это одеяние, тогда дорогу скажу.

— А у меня другого нет.

— Сними, я тебе дам порты да рубаху старые. И ступай. Вон ту балку видишь? Иди той балкой до самой речки, а речка в самую станицу течет. В кустиках там лодчонка есть. Отвяжи и езжай на дне. Может, не заметят. А заметят — чего с тебя взять? Мал ты. Несмышленыш.

Санька переоделся. Рубашка и штаны преобразили его. Он двинулся к балке, дошел до речки. А на речке, в зарослях йвняка, качались душегубки.

V
Сиреневые сумерки ползут на степь. Тишина. Станица словно вымерла. Это не простая тишина и не простое безлюдие. Штабс-капитан Уткин узнал о третьей решительной атаке. Отряд — наготове. По первому сигналу ливни свинца обрушатся на головы наступающих.

Тут — математика, простая математика. Чудес нет вообще. На войне нет даже иллюзии чудес. Выбритый, причесанный, штабс-капитан Уткин ждет с минуты на минуту рапорта о том, что с востока из-за реки показались части врангелевцев. Это — подкрепление. Конечно, придется открыть огонь, если противник дерзнет перейти черту, намеченную им, Уткиным, черту. 

Но лучше было бы огня не открывать до прихода подкрепления. Тогда Станица стала бы фортом, опорным пунктом. Пожалуй, можно было бы ударить на красных…

Штабс-капитан Уткин спокоен. Дозоры на местах. Пулеметчики, краса и гордость уткинского отряда, бодрствуют.

Зорок и хищен похожий на степного волка пулеметчик Любченко, засевший на плоской крыше. Это он, главным образом он отбил две атаки. У него выгоднейшая позиция. Его можно сбить только из орудий или с аэроплана. Ни артиллерии, ни аэропланов у противника нет.

Сиреневые сумерки ползут на степь, и все еще нет сигнала открывать огонь.

Сигнал — привычен: сполох станичной звонницы.

Тишина. Любченке хочется закурить. Нельзя. Скоро — дело. Вдруг чуткое ухо пулеметчика слышит шорох. Кто-то лезет на крышу. Тихо, как мышь. Осторожно, как ласка.

Врагов тут нет, не может быть. Кто же?

Лицо мальчугана на несколько мгновений показывается над крышей. 



Лицо мальчугана на несколько мгновений показывается над крышей. 


— Записка… от Уткина… Секретная… — шепчет мальчуган.

Любченко берет записку. Ого! Коль Уткин перед делом посылает записку, значит, дело серьезное.

«Совершенно секретно.

Насъ обошли. Врагъ близокъ. Наступающiй противникъ стройными колоннами покажется съ восточной стороны станицы. Срочно перестрой пулеметъ. До сигнала — полнѣйшая тишина. В видѣ сигнала будет пущена ракета. По сигналу открывай немедленно ураганный огонь по противнику на востокѣ (дорога с ветлой). Бей какѣ можно сильнее и — главное — безостановочно.

Штабсъ-капитанъ Уткинъ».
Любченко прочел и нахмурился. Слово «обошли» на фронте всегда звучит тревожно. Веет холодом братской могилы от этого слова. Но характерный, твердый почерк Уткина вселяет бодрость.

— Есть, ваше благородие. Красные обошли нас, но они не знают, что с этой крыши на восток бить еще сподручнее, чем на север.

Любченко быстро перестроил пулемет, взяв на прицел ветлу на дороге. Сиреневые сумерки ползут на степь. Санька лежит на скирде. Записка передана. Остается последнее — пустить ракету в нужный момент.

Санька протирает глаза. На восточной дороге маячит большая дуплистая ветла. Скорей бы, скорей бы… А то будет темно, не увидишь.

Враг молчит. Молчит беспощадный пулемет на крыше. Красноармейцы изучили его коварный нрав. Он молчит до поры до времени. Он подпускает до роковой черты, до верного прицела. Переступи эту смертную черту — и начинается огненный крутень, ярый водопад пуль…

Никто не знает, где дугой изогнулась по степи невидимая черта, после которой начинается ад.

VI
Стемнело. Уже смутно маячит ветла. Санька сосет палец. Ракета наготове. Вот что-то шевельнулось в сумерках. Может быть, это от набежавшей слезы в глазу?

Нет, теперь уже ясно видно — это отряд. Усталый вид, вялый шаг — видно, трудный и дальний был переход.

Санька зажмурился. Ракета взлетает ярко и ослепительно.

Она рассыпается в недосягаемой вышине изумрудно-зелеными звездами. Звезды сыплются куда-то в ковыльную степь.

Одна минута томительной, душной тишины. Потом тишина лопается. Остервенело, бешено обрушивается пулемет. Он бьет как чудовищный глухарь на току — в одиночку Его никто не поддерживает.

Если бы не этот обезумевший пулемет — была бы над станицей, над колыхающимися усталыми отрядами тишина.

Но пулемет сумасшествует. И отряд смят.

Офицерье смачно и выразительно ругается. Роты рассыпались, ищут прикрытия. Пулемет неистовствует. По цепи уже ползут панические слухи:

— В станице красные… Уткин повешен…

В станицу посылается первый недружный залп. Потом второй, дружнее.

Измученные долгим переходом, лишенные близкого и желанного отдыха, врангелевцы ожесточенно обстреливают врангелевцев.

Санька, поднявший всю эту суматоху, глубже и глубже зарывается в скирд Он не слышит, как к Любченко под’езжает ад’ютант Уткина и, громыхая бранью, кричит:

— Прекратить! Оставить!

Впрочем, не слышит его и Любченко, ставящий новые рекорды в быстроте стрельбы.

Уткин носится по станице на своей гнедой кобыле и, потрясая кольтом, орет:

— В своих стреляют, мерзавцы! Это заговор!

К бешеному пулемету Любченко присоединяют свои голоса еще два пулемета. Залпы со стороны подкрепления сбивают с толку Уткина. У него бьется жилка на виске.

В суматохе и горячке штабс-капитана посещает такая маленькая, такая остренькая, такая предательская мыслишка: а что, если противник ухитрился зайти с тыла и берет станицу голыми руками?!

Не щадя себя, Уткин выезжает на дорогу, всматривается. Во мгле трудно что-нибудь разглядеть. Ясно одно. На восточной дороге — цепи. Не отряды, а цепи. Не идут, а ползут. Ползут, чтобы перекусить горло уткинскому отряду, а самого Уткина повесить на той дуплястой ветле. Уткина бьет озноб.

Он больно бьет гнедую кобылу и скачет перестраивать отряд. В душистой степной тьме завязывается бой врангелевцев с врангелевцами.

Санька сидит глубоко в недрах скирда и ждет своих. Он плохо соображает, что творится в станице.

Громовое, ликующее «ура» с севера решает дело. Уткину становится понятным все. Мгновенно оценив положение, он находит один только выход — бегство. Впрочем, этот выход находит не он один.



Громовое ликующее «ура» решает дело

Отряд, потеряв ориентацию, не слыша команды и не видя командира, бежит. Мчат тачанки. Бегут солдаты с перекошенными от ужаса и ярости ртами. Загорается хата. Багровое пламя вьется, завивается в чудовищные кудри.

Пулеметы замолкают один за другим…



Отряд, потеряв ориентацию, не слыша команды и не видя командира, бежит..

VII
Вечером, у золотых костров, много говорили о Саньке. Примеряли мысленно.

Но пришло утро. Внезапно возникла перестрелка. Перестрелка разрослась в яростный бой. И начался откат врангелевских банд к Сивашу, к Перекопу, к увитому виноградниками изумрудному Крыму.

В огне и дыму мы позабыли, казалось, свои имена. Где тут помнить о Санькином подвиге?

Нас перебрасывали. Мы делали чудовищные по стремительности переходы. Мы все знали, что настал последний и решительный бой с бароном фон-Врангелем.

Передышка была у самого Перекопа.

Горели чудовищные напряженные зори ноября. Каждый из нас — и Санька тоже — были маленькими песчинками в великом историческом самуме.

Мы опомнились, пришли в себя и оглянулись друг на друга в Крыму, когда барон фон-Врангель оставил нам в виде трофей клочки своего последнего в России «манифеста»:

«Пути наши неизвѣстны, — горько сетовал барон, — казна пуста, и ни одно государство не дало еще согласiя на приемъ беженцевъ…»

Черное море бушевало штормами. Горы холодной воды штурмовали берега, разбиваясь о камни на миллиарды мельчайших брызг.

Было похоже на то, что и море не дало согласия на прием врангелевских беженцев и хочет выплюнуть их назад.

На берегу, у самого моря, стояли двое, прислушиваясь к шуму прибоя. Прижавшись к бурому дикому камню, сливаясь с камнем, Санька хорошо разглядел их.

Один был сутул, в гимнастерке, на которой против самого сердца было привинчено два ордена Красного Знамени.

Другой — коренастый, крепко сложенный, с бородкой, с ласковыми глазами.

Санька сразу узнал его. Это он с лакового автомобиля в степи посоветовал Саньке итти к деду Онуфрию.

В сверкающем огнями доме раздались аплодисменты. Потом все стихло.

— Концерт кончился, — сказал сутулый. — Так мы, Михаил Васильевич, и не услышали концерта.

Широкогрудый человек с бородкой кивнул головою задумчиво. Потом они пошли к дому. Санька — за ними.

Встречные козыряли. Улыбались. Уступали дорогу.

— Кто это? — спросил Санька встречного командира.

— Это? Орловский… из Реввоенсовета Первой Конной.

— Он с двумя орденами?

— Да.

— Нет, я о другом… с бородкой.

Командир посмотрел на Саньку укоризненно, словно осуждая Санькино непростительное незнание, и сказал твердо и почтительно:

— Это — Фрунзе!

ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ



М. В. Фрунзе

Родился Фрунзе в бедной семье фельдшера, выходца из крестьян, в 1885 году, в г. Пишпеке (Туркестан). Студентом-первокурсником Фрунзе связывает свою судьбу с большевизмом, становится последовательным марксистом-ленинцем. В 1905 году Фрунзе, организовавший крупнейшую забастовку текстильщиков Иваново-Вознесенска, сколотил крепкую социал-демократическую организацию. 

Начиная с 1904 года идет у Фрунзе кандальный путь; аресты, тюрьмы, слежка, преследования. В 1907 году царский суд посылает большевика Фрунзе на каторгу. Привезя с каторги, его сажают снова на скамью подсудимых и приговаривают к смертной казни. И только третий суд заменил виселицу шестью годами каторги. Каторгу отбывает в Иркутском крае. Бежит. До 1915 года Фрунзе работает под фамилией Василенко. В 1915 году расконспирированный было Василенко становится Михайловым и создает революционную организацию внутри Земского союза. 

К февральской революции Фрунзе — вождь белорусского, большевистского подполья. Минская большевистская «Звезда» выходит под редакцией Фрунзе. В 1917 году Фрунзе перебрасывается в пролетарскую Шую, где возглавляет совет и думу. Московский Октябрь связан с именем Фрунзе. Это он пришел в Москву во главе двух тысяч вооруженных ткачей помогать революции. Следующие весну и лето Фрунзе работает в Иваново-Вознесенске одновременно — предгубкома РКП, предгубисполкома, предсовнархоза и военным комиссаром. 

В 1919 году Фрунзе во главе ивановских текстилей на фронте. Он командует южной группой восточного фронта. Первый сокрушительный удар адмирал Колчак получает от армии Фрунзе. Это решает дело ликвидации колчаковской авантюры. Колчак разбит. Фрунзе ведет полки в родной Туркестан. В феврале 1920 года над Туркестаном советский флаг. 

Армия Фрунзе идет на Врангеля. «Врангель должен быть разбит», — пишет Фрунзе в первом приказе на новом фронте. 

Взятие Перекопа и Чангарского перешейка в ночь с 8-го на 9 ноября 1920 года — одна из блестящих страниц истории Красной армии. 

16 ноября Крым очищен от армии фон Врангеля. Фрунзе, будучи командующим всеми войсками Украины, добивает Махно и Петлюру. 

С 1 апреля 1924 года и до смерти Фрунзе — наркомвоенмор и предреввоенсовета СССР — перестраивает армию. 

«Наша система обороны, — говорит он, — должна дать такие организованные формы, которые позволяли бы обучить всю многомиллионную массу рабочих и крестьян». 

В доме Красной армии имени Фрунзе подготовляется выставка — отдел о жизни и работе М. В. Фрунзе.

Там вместе с каторжными и смертными приговорами, вместе с сотнями фотографий и зарисовок будут показаны боевое оружие Фрунзе, его седло, его походные записи…

Сотрудник музея рассказал нам:

«Я был на колчаковском фронте вместе с Михаилом Васильевичем. Мы знали, что он в штабе — самая светлая голова. Но, понимаете, для массы в шинелях надо иное, так сказать, физическое ощущение вождя. Не штабное. Был такой момент, чего скрывать. Поднапер Колчак. Дрогнули наши части. Начался откат. Наступило самое страшное — паника. Силы таяли. И вдруг в эту черную минуту слышим бодрый, даже сказал бы — радостный крик: «Товарищи! Ура! Вперед!»

Наши ребята опешили. Кто это? И видят — Фрунзе. Сам Фрунзе выхватывает у армейца винтовку и бегом кидается вперед.

Бойцы вздрогнули. С яростью, со стыдом, в великом порыве рванулись они за Фрунзе и вырвали победу…»

Этот эпизод интересен тем, что он для работы Фрунзе не исключение, а правило. Таков был Фрунзе, железный нарком, большевик, человек «горячего сердца и холодного ума».

А. С.

10 ЛЕТ ПЕРЕКОПА

В ноябре — одновременно с празднованием 13-й годовщины Октябрьской революции — Советская страна и Красная армия отмечают 10-ю годовщину Перекопа. Перекоп вошел в историю Октябрьской революции и гражданской войны как эпизод героической борьбы Красной армии с белогвардейщиной, и ознаменовал окончательный разгром последних остатков белой гвардии. Взятие Перекопа связано с именем величайшего из полководцев пролетарской революции М. В. Фрунзе, который непосредственно руководил боевыми операциями Красной армии и штурмом Перекопа. 






Штаб-квартира Фрунзе в 1920 г.



Переход Чонгарского моста (с картины худ М. Авилова)




Вид разрушенного во время боя гор. Перекопа (Ноябрь 1920 г.)



 Памятник павшим бойцам 

ТРИ МИЛЛИОНА ШАГОВ


Рассказ В. Юркевича.

Рис. А. Пржецлавского 


I. Кровь на снегу

Лицо Песцовой Смерти выражало жалость.

В широкой ладони руки его лежала передняя лапа огромного рыжего пса, передовой собаки — Евнуха.

— Подошвы собак ободраны в кровь, — глухо сказал Песцовая Смерть. — Обнажено мясо. Лапы ободраны у Евнуха, Полярного, Сибири, Вайгача. У всех собак.

Сообщение нисколько не взволновало Норда.

Его упряжка, несколько времени назад бодро бежавшая по насту, тоже сбавила шаг. Собаки стали ставить лапы на снег с такой осторожностью, точно они бежали по усыпанной битым стеклом земле. Багряные капельки расцвечивали чуть вдавленные в наст следы собачьих лап. Случилось это так.

На наст, казавшийся тогда спасительным, оба каюра[21]) свернули два дня назад.

Дорога стала совсем непроезжей. В лучшем случае это была узкая полоса бурой резко пахнувшей жижи. В худшем — окаменевшая на приподнятых взгорьях земля. Подбитые стальными шинами нарты, попав на эти взгорья, застывали на месте, точно схваченные могучими клещами.

— Пырч!

— Пырч! — надрывались в таких случаях Песцовая Смерть и Норд. На спины собак сыпались тяжелые удары хореев.

Собаки жалобно взвизгивали. Огрызались от боли. Озверев от людской несправедливости, остервенело рвали друг друга.

Честно, сколько сохранилось жизненной энергии в них, измотанных тысячекилометровым переходом, собаки тянули нарты вперед.

— Пырч!

— Пырч!

— Хау!

Собаки рвались вперед. Пружинили подкашивающиеся ноги. Резкие, хриплые крики людей бичами хлестали их сознание.

Удары хореев причиняли тупую ноющую боль.

— Пы-ы-ы-рч!

— Пы-ы-ы-рч! — угрожающе разрывали лесную тишину крики. Сделав отчаянное усилие, упряжки стаскивали нарты со взгорий в пахучую жижу.

Наклонив низко морды с розовыми лентами вывалившихся языков, собаки тянули рысцой нарты до следующего взгорья. А там начиналось все попрежнему.

Опять рвали лесную сонь хриплые окрики каюров, взвизгивание и рычание собак. Раздавались глухие удары хореев о собачьи черепа и ребра.

II. Песцовая Смерть говорит странные вещи

— День такой работы, и упряжки больше не встанут.

Забрызганные грязью, вымокшие, собаки имели чрезвычайно измученный вид. Как только Норд и Песцовая Смерть бросили в раскисший придорожный снег хореи, обе упряжки сразу бессильно легли в навозную грязь.

— Видишь, — зажигая трубку, указал глазом Песцовая Смерть.

— Что же делать?

— Надо ехать по насту. Иначе вечером собаки лягут, и их больше не удастся поднять. Тогда не помогут уж никакие хореи. Хоть сотни хореев сломай об их черепа и спины. Сегодня они идут уже только по инерции.

— Хорошо, — садись на нарту, — устало произнес Норд. — Хорошо, поедем по насту. Но мы, дорогой мечтатель, не на Новой Земле, не в снежных пустынях крайнего Севера. Мы находимся на пятьдесят девятом градусе густо населенной местности. Посмотри…

Рука Норда, скрытая в броню неуклюжей тюленьей рукавицы, очертила полукруг параллельно земле.

И везде, куда ни взглянул по краям полукруга Песцовая Смерть, были — в ложбинах, в тени перелесков, на речных бугровинах — разомлевшие под ярким весенним солнцем бревенчатые избы деревень.

— Поля — путь, который ты предлагаешь, — как шахматная доска перегорожен жердяными изгородями.

— И что же, — упорно повторил Песцовая Смерть. — Через невысокие изгороди будем перетаскивать собак и нарты. Высокие — ломать.

Норд недоуменно расширил глаза.

— Но это же будет дьявольски тяжелый труд, — воскликнул он, окидывая взором ослепительно сверкающие пласты наста, лежавшие в впадинах между лиловых перелесков. — Дьявольски тяжелый труд!

— Для нас — да, для собак — нет.

Этот аргумент победил скептицизм Норда. Он уступчиво махнул рукой в огромной серебристой рукавице.

— Если для собак легче — поедем.

— Пырч!

На тела растянувшихся в бурой жиже собак снова обрушились хореи..

— Пырч! Полярный!

— Нерон!

— Вайгач!

— Евнух!

— Пы-ы-ы-р-рч!

Первый день и половину второго собаки бежали по насту с завидной резвостью. Хвосты упряжных собак — вернейшие барометры собачьего душевного равновесия — загибались отвесно вверх. Поглядывая на них, каюры были довольны своим решением. Ровный, крупный бег упряжек пожирал километр за километром. Собакам не представляло никакого труда тащить нарты. Псы бежали без всякого усилия, как налегке.

Если бы не изгороди, езда по сверкающему от солнца насту была бы восхитительной увеселительной прогулкой. Изгороди, возникавшие через каждые четверть часа, с’едали всю ее беззаботность. Несколько минут стремительного, не задерживаемого ничем бега — и перед нартами возникали жердяные прясла. Тогда Песцовая Смерть и Норд отыскивали наиболее занесенные снегом места, перетаскивали через них упряжки и перекидывали нарты.

Такой трудный, но бодрый «кросс-коунтри» продолжался до середины следующего дня. Во второй половине его стрелки собачьих барометров опустились измученно книзу.

Через два с небольшим часа после этого Норд заметил на снегу кровяные следы.

III. Юбилей трех миллионов собачьих шагов

— Голое мясо. В этом нет ничего удивительного, Норд, — сказал Песцовая Смерть. — Каждая из этих лап, — вновь нагнувшись, он потряс лапу Евнуха, — сделала три миллиона шагов. Три мил-ли-о-на! Считай. Тысяча сто километров. Помножь на метры. Раздели на шаги. Три миллиона шагов! И каких шагов, шагов с потом и кровью.

— Что они видели? — кивнул он в сторону упряжек. — Пургу плюс буран. Буран плюс пургу. Пургу плюс снеговую слякоть, навозную жижу и высохшую землю. А после всего этого проклятый наст. Три миллиона шагов по такой дороге! Это не плохо. Совсем не плохо!

Проклятый наст! Оледеневшую грубую кору его солнце высосало, как ребенок сахар, и наст стал шершавее наждачной бумаги. Ледяные бугорки его напильниками стачивали подошвы собачьих ног.

Жалобно повизгивая, Евнух лизал саднившие лапы. Тем же занимались все остальные собаки.

— Ха! Три миллиона собачьих шагов. — Это оригинальная мысль сморщила заскорузлое от весенних ветров лицо Норда в улыбку. — Песцовая Смерть, мы устроим в честь трех миллионов собачьих шагов юбилей. Это будет экзотический юбилей. Такой празднуют немногие.

Песцовая Смерть молча стал отвязывать привязанный к его нарте огромный кусок мяса.

— Так и быть: по случаю юбилея нарушим священнейшее из священных правил каюра. Накормим среди дня собак.

Норд принялся за раздувшие костра в сплетениях корневища огромной ели.

Позабыв про ободранные лапы, собаки, привстав, горящими глазами следили за всеми движениями Песцовой Смерти, рубившего на снегу топором мясо.

Наиболее нетерпеливые рвались вперед из постромок, но сразу отскакивали назад, взвизгнув. Песцовая Смерть, рубя мясо, успевал между ударами топора огревать нарушителей дисциплины тюрмалкой хорея по носу.

— Эй вы, юбиляры, — насмешливо урезонивал он обиженно нывших потерпевших. — Дьявольский скот. Терпите, ребята, терпите. Внеочередная вам награда. Не меня, Норда благодарите, — завуалированно ехидничал он. — Он добрый. Посмотрим только, как он на вас, сытых, поедет.

— Будет тебе, Песцовая Смерть, — отозвался, кашляя, Норд. Едкий дым костра доверху наполнял его легкие. — Раздавай собакам мясо.

Кинув каждой собаке по куску мяса, Песцовая Смерть пошел к костру.

Взяв дымящийся стакан кофе, Норд с нарочитой торжественностью в жестах и голосе произнес высокопарный тост:

— Пью это благовонное мокко за здоровье мохнатых спутников. Пью за их изодранные, саднящие лапы. За мужество, с которым они проделали путь от Архангельска до этого костра. Короче— пью за здоровье трех миллионов собачьих шагов, сделанных в пургу, снежную слякоть, по из’еденным полыньями рекам, голой земле и предательскому насту.

— Пьем!

Стаканы дымящегося кофе были проглочены залпом. Затем оба каюра принялись за разбрасывающие кипящие брызги жира консервы.

С упряжками после кормежки, как и следовало ожидать, вышел грандиозный скандал. Переваривавшие в сытой неге пищу собаки не желали итти вперед по обжигавшему их лапы насту. Только к концу получаса, когда крики каюров достигли предельной ярости, упряжки сделали три миллиона первый шаг.

Этот шаг снова обагрил наст кровью. Кровавые капельки, моментально застывающие на зернистом снегу, отметили весь дальнейший путь упряжки.

— Пырч!

— Хау!

— Де!

Упряжки продолжали рейд в громыхавшую в четырехстах километрах под лазурным апрельским солнцем Москву.

IV Горбун с головой ящерицы

Ранним утром метельного февральского дня на углу Поморской стоял горбун в рваном оленьем совике.

— «Пра-а-а-вда Си-и-и-ве-ра!» Га-а-а-зе-е-е-та! — монотонно кричал он скрипучим голосом. — «Пра-а-а-вда Си-и-и-ве-ра!»

Голова горбуна была странной формы. Продолговатая, она была приплюснута сверху, как у ящерицы. Глаза изумрудные, с серой сеткой. Большой немигающий зрачок. Тонкие лягушечьи губы. Движения резкие и угловатые.

С висевшего над домами серой невыбеленной холстиной неба неслись густые хлопья лебяжьего пуха. Несколько минут — и бурый совик горбуна превращался в роскошную песцовую шубу. Попавший. в дыры совика снег, тая, вызывал межую лихорадочную дрожь, и горбун часто встряхивался по-собачьи всем телом.

Поморская и пересекающий ее трехкилометровый проспект Павлина были еще пустынны. Лишь изредка на них внезапно возникали и так же внезапно исчезали в колыхающейся снежной стене редкие фигуры прохожих.

Появление каждого из них вызывало у горбуна скрипучий монотонный вопль:

— «Пра-а-а-вда Си-и-и-вера!» Г-а-а-зет!

Вопль возникал сам собой, рефлексивно, без всякого приказа со стороны мозга, и был холодным и безрадостным, как крик заводной куклы.

…С набережной Северной Двины от «Интернэйшонэль Сименс клуб» вышел гигант в малице и оленьих расшитых пимах. Он шел крупным размашистым шагом искусного лыжника.

— «Пра-а-а-вда Си-и-и-ве-ра!»

— Из Архангельска в Москву на собаках!

— Двухтысячекилометровый рейд!

— Опыт пробега будет использован для советских экспедиций в Арктику!

Гигант вмалице проявил резкий интерес к крику горбуна. Остановился. Втянув руку из рукава внутрь малицы, отчего на мгновение стал безрукий, он снова всунул ее в рукав, а из рукава в прорез наглухо пришитой к обшлагу рукавицы. В пальцах оказалась монета. Быстрота, с которой проделана эта операция, заставила горбуна сделать категорический вывод, что его покупатель давно дружит с малицей.

— С Поморья или тундры, человек? — проскрипел любопытно он.

— С Новой Земли, — отрезал тот.

Больше горбуну ничего не удалось добиться от него. Необычный покупатель голодно впился в помещенное сверху второй страницы следующее об’явление:



V. Интервью с каюром

— Песцовая Смерть?

— Норд?

В сознании читателя несомненно возникли уже огромные вопросительные знаки.

Песцовая Смерть плюс Норд — кто они?

Ключом к пониманию этих вопросов будет помещаемый а настоящей главе диалог. Произошел он два дня спустя после празднования каюрами экзотического юбилея.

Место диалога — центральная площадь города Череповца. Время — шесть часов вечера двадцать девятого марта. Участники — Норд и репортер местной газеты в тигровом кепи.

— Вы командир пробега? — пробившись с трудом сквозь толпу к рычавшим упряжкам, задал он вопрос.

— Да.

— Ваша фамилия, товарищ? — начал он стремительную словесную атаку.

— Борис Юркевич.

Стремительная запись в блокноте.

Новый вопрос:

— Жизненное амплуа до пробега?

— Журналист. Сотрудник «Правды Севера».

— Раньше?

— Кок с двухмачтовой шхуны «Три брата». Порт Сухум-Кале. Приписной знак пятьсот три.

— Еще?

— Участник экспедиции в верховьях Куноват-Югана. Обдорский Север.

— Вы, — обратился репортер к возвышавшемуся на целую голову над зрителями Песцовой Смерти.

— Сергей Журавлев.

— Должность?

— Собачий спец.

Ответ вызвал в толпе двусмысленные смешки.

Обладатель тигрового кепи растерянно взглянул с лицо «собачьему спецу». Спокойный взгляд его серых глаз исключал всякую мысль о подвохе.

— Конкретнее, — успокаиваясь, произнес репортер. — Прошу вас, конкретнее.

— Колонист Новой Земли. Становище Малые Кармакулы. Каюр. Охотник на белых медведей, моржей и морских зайцев.

Галлоидовая сиреневая ручка заскакала по страничкам блокнота. Увлеченный необычным для Череповца интервью, репортер не замечал окружающего.

Вскочив на одну из нарт, Норд охрипшим от подбадривающих криков голосом произнес речь о значении пробега.

В такт его словам галлоидовая ручка неслась галопом.

На следующий день, еще лежа в постели, каюры прочли в подсунутой предупредительно под дверь газете такую заметку:

1100 КИЛОМЕТРОВ НА СОБАКАХ
Вчера в четыре часа дня в Череповец прибыли 2 собачьих упряжки, участвующие в пробеге Архангельск— Москва.

Пробег организован Центральным советом Осоавиахима.

Цель пробега — испытание выносливости служебной собаки и возможности ее использования в военное и мирное время.

В пробеге участвует 15 собак. Собаки подобраны разных пород Из Архангельска упряжки выехали 3 марта.

В 20 ездовых дней пройдено 1100 километров в сутки.

Все 1100 километров упряжки шли лесами. За Каргополем позади остался полосатый столб. Началась Карелия. Северный край кончился. Пошли горы. Тяжело дыша, упряжи то взбегали на гору, то стремительно неслись вниз, вдаль, навстречу новым каменистым волнам, покрытым расплеснувшимся до горизонта лиловым лесом.

В долинах сверкали ледяные зеркала озер. Упряжки шли Великой Озерной областью. Между Каргополем и Пудожем лежала допетровская деревянная Русь. Курные избы. Домотканная пестрядь одежды. Ночью упряжки в деревнях встречала толпа с пылающими лучинами. В первой половине марта пурга перемежалась с бураном. К концу пробега началась быстрая оттепель. По реке Ковже упряжки уже не шли, а плыли. Через каждый десяток метров собаки ухали в наполненные водой ледяные ямы Пересекая забереги Белого озера, собаки бежали по грудь в воде по опустившемуся под их тяжестью молодому льду. За Белозерском земля вспухла черными взгорьями.

Пройденные 1100 километров позволяют отметить высокую выносливость упряжек. Из шестнадцати собак, вышедших из Архангельска, в пути выбыла из строя одна. За Онежским озером снег отсутствовал, и первоначальный маршрут на Ленинград пришлось изменить и итти на Москву.

Ал.
Если еще добавить, что между клиентом горбуна с головой ящерицы, Песцовой Смертью и Журавлевым можно поставить знак равенства, то все станет ясно.

Вот вчерне события, протекшие за время между первым и три миллиона первым шагом собачьих упряжек Осоавиахима Севера.

VI. Встреча в Белужьей губе

Этим летом, плавая матросом на ледоколе, я побывал в Белужьей губе.

С’ехав на берег в фальсботе одного из колонистов, я увидел лежащих на песчаной косе около разбитого штормом карбаса трех крупных остроухих собак. Массивные цепи приковывали их к карбасу.

— Евнух!

— Ермак!

— Жулик!

Лисоподобный огромный «Евнух», кинувшись сразмаху на грудь, сбил меня с ног. Похожий на молодого волка «Жулик» и даже злобный бурый «Ермак» усердно, с героическим трудолюбием лижут мне лицо.

— Товарищ! — Кто-то дружески трясет меня за воротник нерпичьей куртки.

Обернулся. Передо мной широкоплечий крепыш в синей американской робе.

— Кулясов!

— Я-с! Ваши собачки будут адамами чистокровного племени Новой Земли.

Кулясов — чукотский промышленник, «для интереса» перебравшийся на Новую Землю. Я с ним встречался в Комитете Севера в Архангельске.

— Севгосторг организует в Белужьей губе собачий питомник, — продолжает он.

— А ты?

— Я — опекун питомника.

VII Романтика наяву

Жизнь сочинила повести о трех миллионах собачьих шагов бодрый и энергичный конец.

«Песцовая Смерть» сейчас зимует на одном из островов таинственного архипелага Северной Земли.

«Евнух» и «Жулик» стали Адамами собачьего племени Новой Земли.

Могучий Осман, свирепый Эрик и ласковый кудлач Моторка вместе с пятью остальными таскают сейчас армейские пулеметы.

А я, сдав редакции этот очерк, сяду в вагон тихоокеанского экспресса. Я еду в гиляцкие становища в низовьях Амура. Там я куплю две упряжки волкоподобных ездовых псов. Центральный совет Осоавиахича дал задание организовать новый пробег на 3000 километров Сибирь — Москва. Передового своей упряжки я назову Амуром. Евнух сделал три миллиона шагов. Амур должен будет сделать десять миллионов. Такой выносливости требуют задачи обороны Советской страны. Когда горнисты пропоют сигналы, мы с Амуром будем готовы встретить приказ к стремительному бегу.

— Пырч!



Они поведут нарты с пулеметами в тыл врага 


ГРОЗНЫЕ ВЫПАЛЫ


Рассказ Макса Зингера

Рисунки И. Рерберга


I

На улицах Петрограда шли бои между восставшими рабочими и полицией.

Толпа, голодная и полуразутая, громила продовольственные магазины. Горели участки, превращая в пепел разоблачающие списки охранников и провокаторов.

Войска генерала Иванова двигались на восставший рабочий Петроград. Царский поезд метался по железным дорогам и наконец застрял на станции Дно. Его не пропускали железнодорожники. Протопоповской полиции уже не помогли пулеметы «Максима». Войска — один полк за другим — изменяли самодержавию, и красный флаг и красные знамена смерили трехцветные лоскуты.

В необ’ятаой российской провинции никто еще точно не знал, что делалось тогда в столице. Ходили тревожные слухи, и только отдельные смельчаки говорили о гибели и конце самодержавия.

В сердце Донбасса — Горловке — еще ничего не знали о последних событиях. Все еще жестко штрафовались центральные газеты, и «Русское Слово» доходило в Горловку с белыми колонками взамен текста. Предварительная цензура поздней ночью вынимала набор из полос, забивая пустые места бабашками.

В тот момент, когда на улицах Петрограда судьба самодержавия была уже решена, двадцать седьмого февраля 1917 года по старому стилю в Горловке протяжно и тревожно закричали гудки. Вся Горловка сбежалась к шахтному зданию. Бежали на гудок те, у кого в шахте номер первый работали отцы, мужья или братья. Давно здесь не слышали таких тревожных гудков.

В 1899 году был крупный взрыв на Горловской шахте номер первый. На пласте «Мазурка» погибло тогда тридцать один человек. Кто-то из смены закурил в этой шахте, подорвав газ — метан.

С тех пор не случалось больших несчастий. Шахта была газовая, и никто не смел брать с собой спички или курево, садясь в клеть. Это было бы равно самоубийству и убийству товарищей-шахтеров.

Здесь случались завалы, засыпало породой людей в забое, гибли отдельные забойщики, разбивали коногоны черепа о «пары» на штреках и квершлагах, но все это было обычным явлением и скоро забывалось Горловкой…

— Достаньте моего татыньку! — металась по шахтному зданию какая-то девочка. Она несколько раз пробегала по лестнице к стволу, где бледный, как мел, стоял рукоятчик.

— Ну, что я могу поделать! Видишь, сколько народу опустил уже в шахту— они достанут твоего тату. Обожди, дуреха, не лезь в пузырек!

Рукоятчик то и дело подавал сигналы в машинное отделение, и клети выдавали на поверхность все новые и новые жертвы. Людей выносили из этажей клети обожженных и окровавленных. Толпа со стоном расступалась, пропуская носилки, и бежала вслед, заглядывая в лица мертвых или умирающих.



Людей выносили из клети обожженных и окровавленных

— Вот, вот мой тата! — крикнула девочка и побежала из здания вслед за двумя шахтерами, несущими носилки. В этих носилках лежал полуобгорелый шахтер. Он уже потерял разум и то распевал старые шахтерские песни, то вдруг затихал и звал к себе товарищей, оставшихся под землей.



—Вот, вот мой тата! — крикнула девочка

В единственной на всю Горловку больнице душераздирающе кричали раненые и обожженные. Не хватало перевязочных средств — операционная работала круглые сутки. Бросили лечить хроников, отложили все операции. Нужно было спасать обожженных шахтеров от смерти.

— Второй взрыв был в шахте!

— Третий слышно! — тревожно переговаривались в шахтном здании.

Умер старший десятник Козлов. Умирал и десятник Ганин. Боролся со смертью горный инженер Коссовский. Недолго пролежал в больнице главный штейгер Белый; на следующий день после взрыва он умер, не зная судьбы своих товарищей, оставшихся на штреках.

— Четвертый выпал слышали!

— Пятый! — перебегали сообщения по толпе.

Это стволовые сообщали по телефону на поверхность.

В начале пятого часа дня грянул шестой выпал. Это был самый сильный выпал из всех повторных.

Облако каменноугольной бархатистой пыли носилось по квершлагу. И словно в тумане на море, ничего нельзя было разглядеть перед собой. Это была опасная смертоносная пыль. Она сгорала вся разом, взрываясь с огромной силой. Взрывы сплющивали вагонетки и рельсы, выбрасывали людей из ходков на квершлаги, валили лошадей, выталкивали целые тонны породы.

II

В квартире рудникового доктора зазвенел телефон.

— Доктор Пуйкевич! — взволнованно кричал чей-то голос в телефонной трубке. — Говорят из конторы рудника. У нас несчастье! На руднике убито много народу. Везем раненых к вам в больницу! Встречайте! Приготовьтесь к приему раненых!..

Разговор оборвался….

Старик Пуйкевич задрожавшей рукой поправил спадавшие на нос очки, накинул на плачи шубу и вышел.

В тесном помещении амбулатории было полным-полно народу. А раненые все продолжали прибывать, словно с близлежащих передовых позиций.

В больнице, кроме доктора Пуйкевича, работал еще врач Кощеев. Этим двум хирургам помогал доктор Булгаков, вызванный с Байраковского рудника.

В амбулатории пострадавшие лежали даже на полу и сидели, прислонившись к стене. Волосы, борода, усы, брови были обожжены у шахтеров. Выданные на поверхность с зиявшими ожогами, шахтеры просили метавшихся фельдшериц прикончить их скорее, не давать им больше мучиться.

— Аполлинарий Аполлинариевич, — тихо сказал один из пострадавших, — что же вы меня не видите?

— Батюшки, да это же инженер Вишневский! — воскликнул доктор.

Обожженный инженер Вишневский сидел на скамье и слегка покачивался от бода. В черном от угля лице с выжженными волосами нельзя было узнать молодого инженера.

— Приготовить постели в корпусе! — распорядился доктор и принялся сортировать больных. Тяжело раненых тут же отправляли в перевязочную и операционную, остальным на месте оказывали первую помощь.

Три часа длилась рассортировка искалеченных людей.

Во дворе больницы набилось множество рабочих и женщин.

— Погубили нас немцы! — вопила одна в теплом платке.

— Да что ты брешешь, какие немцы? — говорил ей стоявший позади шахтер.

— А немцы-пленные и сделали выпал на руднике! — кричала женщина. — Загубили моего мужика!

— Вот, сука, брешет! Ну, кто бы стал в руднике поджоги делать? Себя же первого загубил бы в выпале. Ты еще, видно, и не нюхала шахты. Слазь да посмотри, а не зехай зря! — говорил шахтер.

— Где здесь доктор Пуйкевич? — вбежало в больницу несколько шахтеров.

— А вон, в перевязочную прошел.

Шахтеры хлынули в перевязочную.

— Доктор, мы тебе главного нашего штейгера Белого привезли. Без сознания, голова повреждена. Сделай поскорее операцию! — просили рабочие.

— Да мне сейчас старшего десятника Козлова дают в операционную, — сказал доктор.

— Козлов — тот все равно не жилец, а Белый, авось, выживет. Бери его в операционную! Хороший штейгер, да и рабочим всегда сочувствовал, — говорили шахтеры.

— Белого в операционную! — приказал фельдшерам Пуйкевич.

Пока Белому делали трепанацию черепа, умер, не дождавшись операции, старший десятник Козлов.

Двадцать седьмого февраля больница выбросила за день столько окровавленных бинтов, сколько не было истрачено за весь февраль.

У часовни, недалеко от больницы, до самой ночи толпился народ.

III

Горловка все еще толпилась у шахтного двора.

Прыгая на костылях, шагал по двору десятник Анисим Петрович Бисиркин. В начале войны он упал в ствол на Крындачевке, сломал себе левую ногу и, когда случился взрыв, он еще ходил на костылях. Бисиркина, отлично знавшего шахту номер первый, вызвали специально как проводника.

— Так я же хромой, на костылях, куда я гожусь в шахту? — говорил Бисиркин.

— Нам голова твоя нужна, а не ноги, — ответили ему.

Толстый, небольшого роста Бисиркин просунул в клеть свои костыли и за ними втиснул свое шарообразное тело.

Прошли от ствола по квершлагу несколько десятков метров.

— Выпал будет, обождем лучше у ствола.

— Откуда тебе известно?

— Приметы есть, — сказал Бисиркин. — Газ шумит, и пыли много…

Не успел он окончить фразы, как вдруг зашипело, над головами, грянув громом, пронеслось красное облако. Края у него горели, словно радуга, синими и зелеными огнями. Тучи бархатистой пыли в одну секунду сгорели красным пламенем, а синими и зелеными огнями блеснул газ — метан.

Долго после этого лечил Анисим Бисиркин свою разбитую голову.

IV

— Наши ни черта не сделают! Людей не достанут и сами загнутся! — говорили у шахтного здания углекопы.

— С Макеевки спасателей вызвали, — сообщил старый забойщик.

— Мы с пленным немцем вместе работали, фамилия у него чудная такая, не вспомнишь, — рассказывал собравшимся шахтер. — Ваккурагг коногон Филиппов партию вел. На западном крыле это бы до пласта Тонкого. «Смотри, тфой лямпа с распита стекле!» — сказал немец коногону.

«Ничего, — говорит Филиппов, — у нас на квершлаге чистая струя, обойдется!»— «Нитчего, нитчего, сломаешь сфой свиничий голова», — заругался немец. И правда, Филиппова первого и ударило, он всех погубил, бродяга!

— Вон макеевские едут! Они! Они! — закричали шахтеры и двинулись все навстречу спасателям.

В под’ехавшем обозе было человек восемь. Впереди шли инженеры Червицын и Холостое.

— Вон Черницын идет!

— Какой, какой?

— А с бородкой, сухощавый.

— Это который справа?

— Да нет же, высокий, слева шагает.

— С характером, говорят, человек!

— Из политиков, между прочим. Его по студенческому делу в Вологодскую губернию ссылали.

— Он и сейчас еще политически неблагонадежный, — прошептал один из десятников, слышавший эти разговоры.

Спасатели шли молча к шахтному зданию, провожаемые взглядами толпившихся во дворе людей.

— Или мы спасем людей, или нас спасать будут, — сказал молодой инженер Холостое, помощник Черницына, держась за поручни клети.

— Побольше спокойствия и выдержки, — сказал Черницын, раскидывая в стороны свои пышные усы и закусывая мундштук аппарата.

Клеть остановилась на горизонте двести двадцать. Молодой Холостов высунулся было первым из клети, но его кто-то схватил за ремень. Это был Черницын. Холостов пропустил Черницына вперед. И все люди пошли по квершлагу, помахивая лампами Фейлендорфа, согнувшись под тяжестью аппаратов. Люди хлюпали по болотцам квершлага, стараясь держаться поближе к Черницыну. Не слышно было посвиста коногона, нигде не светили огоньки шахтерских ламп, и на квершлаге было настороженно тихо.

— Вот первый ходок! — сказал кто-то из спасателей.

— Эй! Есть ли здесь люди? — крикнул Черницын.

— Э-э-эй! — крикнул еще раз инженер.

Никто не ответил из ходка. На пласте Тонком был небольшой завал, но до самых гезенков, недавно забученных, дошла партия Чердацына, не встретив ни живых, ни мертвых людей.

— Холостов, возьмите пробу воздуха здесь! Я думаю, что дальше итти бессмысленно! Нужно вернуться на поверхность и обсудить положение, — сказал Черницын.

Назавтра у письменного стола, крытого зеленым сукном, из’еденным молью и залитым чернилами, совещались инженеры — Горловского района. Старые инженеры не считали нужным продолжать поиски трупов, предлагали приостановить шахту на несколько дней и провентилировать ее основательно. Другого мнения держались молодые, и на их стороне был Черницын.

— Возможно, нам еще удастся спасти людей! Кто знает, быть может, нас ждут в ходках или уступах. Мы должны итти сегодня в шахту! Я поведу спасателей! — закончил Черницын. И в его глазах блеснул огонек. Черницын был непоколебим.

И через час после совещания спасатели, разбившись на партии, снова хлюпали по квершлагам шахты номер первый.

Последнюю спасательную партию, Нелеповскую, встретил на квершлаге человек. Прерывающимся голосом он едва выговорил:

— Штейгер Левкоев заплошал! Шли мы с ним по квершлагу, он оступился, выпустил мундштук и принял газу. Братцы, спасите Левкоева!

Нелеповцы пошли вслед за шахтером и вскоре увидели Левкоева. Он лежал без движения, выкинув спасательный мундштук и набрав угарного газа.

Петренко шел последним в отряде Черницына, а за Петренко медленно двигался отряд во главе с Холостовым.

— Холостов, мне дурно, — пробормотал, обернувшись, Петренко.

— Вы не разговаривайте, больше газу примете!

— Мне дурно, Холостов, — сказал, покачиваясь, Петренко и прислонился к стене штреке, на которой густым слоем лежала бархатная пыль. У Холостова тоже шумело в голове от окиси углерода, но молодой инженер не отдавал себе в этом отчета. Он не знал о том, что погибал от кислородного голодания. Окись углерода отравляла инженера Холостова.

Спасатели, не встретив на своем пути ни одного шахтера, бывшего в выпале, сами падали уже по штрекам.



Спасатели сами падали от недостатка кислорода…

Не прошел Петренко и полсотни метров, как упал в аппарате на рельсы, по которым день назад, свистя, лихо гнал коногон партию угля.

А Черницын все шел вперед, согнув голову, временами останавливаясь и окликая людей. Он не знал, что нет в живых Петренко, что задыхается его молодой помощник Холостов. Он не видел, что Холостов, чувствуя, что погибает, прыгнул на спину спасателю, чуть стукнувшись о пару головой. Спасатель упал на почву. Холостов передавил дыхательный шланг его аппарата. Команда поволокла обоих к подземному рудничному двору, где их ждал стволовой.

Но не было сил у спасателей тащить отравленных; спасатели задыхались сами. Решено было оставить и Холостова и Петренко на квершлаге.

У ходка номер два Черницын не досчитался своих людей, сразу занервничал. Кликал людей дольше обычного, заглянул в слепой ходок номер три. Но, таясь, все молчали, никто не отвечал на окрики спасателей.

— Наша задача кончена! Здесь нам никто не отвечает. Скорей на чистую струю! — сказал команде Черницын, и люди пошли в обратный путь.

V

Стволовой повеселел, когда увидел живых людей, шедших с квершлага.

Здесь глубоко под землей на рудничном дворе стояла в резерве нелеповская команда.

— А ну, ребята, двигайтесь на выручку Холостова, Левкоева и Петренко! Берите козу и шпарьте за нами да поживей! — сказал Черницын, скидывая свой аппарат, который плохо работал, и меняя его на запасной.

— Николай Николаевич, — сказал один из спасателей, — не стоит в штрек ходить. Живых там не найдем, а сами, как крысы, поляжем.

Люди молчали. Черницын сделал шаг вперед.

— Как крысы? — переспросил он глухо. — Да, крысы первыми бегут с тонущего корабля. Хищной, трусливой крысе наплевать на гибнущего товарища, ей дорога своя собственная шкура…

— Да чего там, — перебил Черницына чей-то голос. — Хватит. Никто не отказывается. А предупредить надо: не в баню, чай, идем!

И люди, размахивая лампами, гурьбою двинулись в чернильную темноту штрека.

Чужой респиратор неловко сидел на Черницыне, и он никак не мог приспособиться к нему. От заглотанной окиси углерода у Черницына тяжко болела голова, слегка тошнило, и перед глазами сыпались искры. Лицо его было чуть запылено и красно, как после выпитого вина.

— Вы нездоровы, начальник! — сказал спасатель Лемкин, у которого тоже отчаянно болела голова.

— Я здоров, только голова трещит, но это пройдет. Я плохо спал ночью и много ходил сегодня. Выйдем на-гора, тогда отдохну. Нужно будет выспаться как следует, и все словно рукой снимет, — отвечал Черницын.

— Куда вы? — чувствуя пульсацию сонной артерии, спросил его еле державшийся на ногах Демкин и с последней силой уцепился за пояс начальника.

— Пустите меня! — строго сказал Черницын, и голос его стал будто чужим.

— Не пущу! — прохрипел Демкин.

— Пустите! Я отвечаю за людей и лучше вас знаю, что нужно делать, — вырвался инженер Черницын из об'ятий Демкина.

Узнав о гибели спасателей, окружной инженер дал распоряжение о постепенном свертывании всех спасательных операций.

Платформа, с которой пошли за Холостовым и Петренко люди, вдруг забурилась на обратном пути вместе со страшным грузом — мертвыми телами. Спасатели попробовали было поставить платформу на рельсы, но у них не хватило на это сил.

Несмеянов и Ромашкевич решили бросить тела своих товарищей и итти к выходу.

Навстречу им, держа впереди лампу, шел высокий человек.

— Николай Николаевич, вы куда? — спросил его Ромашкевич.

Черницын прислонился к стене и, выпустив мундштук, сказал:

— Мне дурно.

— Идемте к стволу! Скорей!

Несколько раз падал Черницын. Ромашкевич и Несмеянов поднимали его и снова вели туда, где должна была быть чистая струя воздуха.

— Не выпускайте мундштука! — крикнул Ромашкевич, но отравленный начальник, выпустив мундштук, упал и не поднимался более.

— Кончен! — сказал Несмеянов. — Мы ему уже не поможем.

Черницына били конвульсии. Он хрипел недолго и вскоре затих.

VI

Тульский силач Максим Алексеевич Сошников был учеником инженера Черницына.

— У меня убеждения тульские, — не раз говаривал он шахтерам, когда один рудник шел на другой с топорами.

Двадцать лет назад, если рабочий с Ветки трогал кого-нибудь с Волынцевского рудника, все волынцы брали кайла и топоры и шли вымещать обиду, громить балаганы на Ветке. Балаганами старые шахтеры называли жилые дома.

— У меня убеждения тульские, — говорил Сошников. — Один на один и чистым кулаком, без палок, кирпичей или топоров.

Ударить по-тульски — это значило ударить под микитки, пониже левого соска, да так, что и дух вон! Огромной силой был Сошников, и не находилось в Туле человека, кто свалил бы этого рослого детину. Такой же был Ромашкевич — его друг и товарищ. Они, однокашники, — вместе учились горно-спасательному делу.

— Нужно достать Николая Николаевича, — сказал Сошников Ромашкевичу.

— Категорически запрещено вытаскивать погибших!

— А мы на хитрость пройдем в шахту и выдадим Черницына на-гора. Сегодня будут закрывать перемычкой опасные места в шахте, и мы спустимся под видом рабочих, — прошептал Сошников на ухо Ромашкевичу.

Устанавливать перемычка в виду опасности газового отравления было разрешено не далее пяти метров от свежей струи воздуха.

Чтобы задержать рабочих на подземном рудничном дворе, Ромашкевич в шахтном здании при погрузке в клети спрятал у ствола их топоры.

Вышли на горизонте двести двадцать.

— Давайте инструменты проверим? — предложил Ромашкевич.

— Топоров не хватает! — крикнул вдруг один из рабочих.

Пока посылали людей на поверхность за топорами, Ромашкевич и Сошников незаметно ушли в штрек. На обоих были респираторы с мундштучными приспособлениями и аккумуляторные лампы системы Фейлендорфа.

Быстро шли по штреку.

— Вот он! — крикнул Ромашкевич.

И Сошников, выставив лампочку, увидал перед собой человека. Он лежал вниз лицом, головой к забою, правая рука его подвернулась, а левая вытянулась вдоль туловища. Это и был Черницын. Около него валялась аккумуляторная лампочка. Она еще тлела слабым накалом. На спине Черницына громоздился респиратор и мундштук был выброшен изо рта. Сошников взял Черницына под правую руку, а Ромашкевич — под левую. Подняли они мертвого начальника и с трудом поволокли по штреку.

Правую руку мертвеца никак нельзя было разогнуть, чтобы снять его тяжелый респиратор.

— Срежем аппарат, легче будет вести, — предложил Сошников, достал нож и срезал ремень.

Аппарат грохнулся о-земь.

Партия рабочих все еще стояла у ствола на подземном рудничном дворе в ожидании топоров.

— Человека несут! — крикнул один из людей и дернул вдруг рукоять, вызывая клеть на горизонт двести двадцать.



— Человека несут! — крикнул один из шахтеров

Не успели еще Черницына вынести на рудничный двор, как уж все люди вместе с техником были на поверхности.

— Что случилось? — спросил их в шахтном здании встревоженный рукоятчик.

— А там на горизонте двести двадцать еще человек задохнулся.

— Кто такой?

Не знаем.

— Его сейчас выдадут на-гора.

И, действительно, скоро с горизонта двести двадцать запросили клеть,

VII

На горно-спасательной станции имени инженера Черницына, построенной рабочей властью в советской Горловке, шла подготовка ответственников.

Забойщики, коногоны, крепильщики, каждый шахтер, имевший не менее пяти лет подземного стажа, слушали здесь лекции, готовясь выйти в горные техники узкой специальности.

Энергично, и бодро глядел со стены портрет горного инженера Черницына, которого мертвым выдали на поверхность из шахты, где он боролся за жизнь людей и нашел для себя смерть.

Покрытый зеленым чехлом в углу зала стоял скелет безызвестного человека. На ослепительно белой стене висела картина. На ней были изображены на носилках полувысохшие трупы Холостова и Петренко, пытавшихся спасти шахтеров горловского рудника от выпалов.

Под стеклом шкафа стояли из’еденные временем и подземным пожаром респираторы. И пой одним из них была коротенькая надпись: «Аппарат, с которым погиб на шахте номер один в Горловке 27 февраля 1917 года инструктор Макеевской центральной спасательной станции Петренко. Труп и респиратор извлечены в июне 1923 года».

В следующей клетке шкафа стоял респиратор молодого инженера Холостова и его лампа. Шесть с лишним лет в пласте Толстый номер два пролежали респираторы и их бесстрашные герои-хозяева, в отравленных газом штреках, засыпанные оплавившимся от огня углем. Пласт после взрыва газа горел долгое время, и туда не заглядывали люди. Перемычки закрыли, изолировав мертвецов от живых.

— Когда мы их нашли в шахте, — рассказывали спасатели, — то от окиси углерода они были как копченые…

А в новой химической лаборатории Горловской спасательной станции имени инженера Черницына теперь делают анализ рудничного воздуха и газов — предупреждают взрывы.

Словно солдаты на часах стоят сотни стеклянных приборов, исследовавших газ, оберегая шахтера от смертельных выпалов.

В другом помещении станции испытывают на станке рудничный канат, пробуя каждую его проволоку в отдельности. Пробуют ее на изгиб и разрыв. Пятьсот девяносто кило выдерживает на разрыв тонкая проволока каната.

В искусственной шахте спасатели станции в часы учебы достают из штреков и ходков мнимо умерших людей и оживляют их особыми аппаратами.

Силач — рабочий Сошников, — начальник Горловской станции.

Это удивительное здание построено в 1924 году в память погибших рабочих при катастрофе на шахте номер первый Горловского рудника.

Здесь обучают шахтеров горно-спасательному делу.

Здесь готовят телохранителей шахтера. Учат бороться с выпалами и завалами.

Учат беречь рабочую жизнь…

УГОЛЬ СЕГОДНЯ


— Уголь для нас в настоящее время нужен больше, чем когда-либо раньше, так как в текущем году рост промышленности намечен на 32 процента, — сказал 27 сентября на собрании партактива Горловки секретарь ЦК т. Молотов, и говорил он это не только для присутствующей группы партийцев, но и для всех широких масс рабочих, заинтересованных в этих боевых 32 процентах.

«Создание крупной социалистической промышленности является важнейшей задачей в деле построения социалистического общества… Одним из важных условий форсированного развития промышленности, как и всего народного хозяйства в целом, является укрепление и расширение энергетической базы Союза до таких размеров, при которых обеспечивалось бы бесперебойное развитие народного хозяйства по всей стране», — таковы резолюции XVI с’езда.

Уничтожить несоответствие между темпами шахтного строительства и требованиями, пред’являемыми к каменноугольной промышленности, и поэтому: увеличить добычу, отвоевать у недр максимум местного топлива, заменить им дальнепривозное топливо и те высокоценные сорта угля, которые пригодны для коксования, для химии, а не только для жадной пасти топки. И все это не для безрассудной траты топлива, — для экономного продуктивного его использования, для максимального снабжения углем промышленных центров всех районов.

Но как этого добиться в условиях старых, кустарно работающих шахт?

Во исполнение директив XVI с’езда и осуществления пятилетки необходим новый механизированный, подлинно социалистический Донбасс. Из всесоюзной кочегарки он должен превратиться в показательный участок нашего народного хозяйства, раз навсегда покончив с варварским отношением к механизация.

Донбасс за текущий год выполнил годовую программу не на 100, а на 90,5 %. Страна недополучила 4 млн. тонн угля. И на сегодня, ради ликвидации прорыва, центральной задачей является максимальное использование механизмов и увеличение механизированной добычи. При лозунге ЦК о 16 млн. 270 тыс. тонн угля для Донбасса в промежуточный квартал — квартал «большевистского штурма — механизированным путем в Донбассе должно быть добыто свыше 7 млн. тонн угля.

В осуществление этих задач в Донбасс выезжают 25 технических бригад для практической помощи шахтам. Это инженерно-технические работники правления «Уголь» и Шахтстроя. Выехали на Донбасс и 66 студентов четвертого курса Днепропетровскою Горного Института, едут и другие.

Рабочим массам угольного участка нашей пятилетки предстоит по-ударному решить центральную задачу. И могут ли они, штурмующие угольные недра, штурмующие медлительность и леность и кустарщину, не выполнить категорическую, эту самую самую боевую и короткую пятилетку — угольную пятилетку в три года?




ДВОЕ БЕЛЫХ И ОДИН КОРИЧНЕВЫЙ


Колониальный рассказ В. Пик

Рисунки Апе


Уголок первобытного леса в одном из самых глухих округов восточной Суматры. Густые джунгли вплотную подходят к берегам небольшой, но глубокой и извилистой речки.

За выступом леса слышатся мерные удары весел. Вот показалась узкая бамбуковая пирога. В ней двое белых в форме голландских колониальных войск и малаец-батрак, усердно работающий веслами. Вдруг он бросил грести и с таинственным видом приложил палец к губам. Ван-Леер, старший из европейцев, поднял голову кверху.

На высоте десяти или двенадцати метров, в самой гуще ползучих растений, почти совсем закрывавших оливковый ствол дерева, послышался шорох. Ван-Дееру удалось наконец разобрать очертания очень большой птицы с длинным полосатым хвостом и огромным уродливым клювом, походившим на горб верблюда. Птица внезапным скачком перенеслась на ближайшую развалину и с пронзительным криком снялась оттуда, быстро рассекая воздух мощными крыльями.

— Хомрай[22]), — проговорил малаец, и черные от бетеля губы раскрылись в широкую улыбку.



Хомрай

«И чему радуется этот малаец? — думал Ван-Леер. — Конечно, встрече с птицей-носорогом: они верят, что эта птица приносит счастье. Ну, на этот раз едва ли, мой милый Оранг-Лека[23]), удастся тебе миновать пожизненное заключение в Сурамбайи. А может быть, и к расстрелу приговорят тебя: теперь за поджог плантаций наказывают строже, чем за убийство. Нет, не поможет тебе хомрай, Оранг-Лека…»

Ван-Леер снял белый колониальный шлем и начал утирать пот, обильно струившийся по круглому загорелому лицу.

— Чортова жара, Питер!

Слова относились к третьему пассажиру, сидевшему на корме пироги. Это был очень молодой человек с худым и бледным лицом, без малейших следов тропического загара.

— Что приуныли, Питер? Или вы заснули там, у руля…

— Вам хорошо говорить так, Ван-Леер, — сказал наконец Питер, наклоняясь в сторону, чтобы видеть товарища. — Вы скоро получите ваши тысячу двести гульденов и затем навсегда распроститесь с Суматрой. А мне ждать еще целых пять лет… Веселая сторонка, нечего сказать! Пекло и чаща кругом… чаща и пекло, больше ничего… Я болен, положительно болен от тропиков, Ван-Леер. Это яркое солнце сжигает мозг, этот сплошной океан зелени давит меня своей беспредельностью. Здесь природа властвует над человеком, а не человек над природой.

Малаец сложил весла и, повернувшись, начал пристально смотреть на реку.

— Магар[24]), вероятно? — спросил Ван-Леер и взял в руки винтовку.

Гладкая поверхность воды чуть-чуть курилась. Сплошная чаща растительности отвесно подымалась с обеих сторон, затеняя реку до самой середины и местами вдаваясь в нее причудливым кружевом надводных корней.

Малаец резко замедлил ход лодки, не переставая смотреть в ту же сторону.

Вдруг он схватил весло и несколькими сильными ударами подвел лодку к берегу.

— Polio![25]) — проговорил он, указывая на середину реки.

В нескольких метрах от лодки дрожала мелкая зыбь; цвет воды там был как будто более темный — это все, что мог разглядеть Ван-Леер.

Лодка тихо плыла вдоль берега, пока не миновали опасное место.



— Вы не совсем справедливы к Суматре, дорогой Питер, — заговорил Ван-Леер, когда они опять выехали на середину. — Я уверен, что вы скоро освоитесь с здешним климатом и тогда увидите, что тут много занятного. Здесь чертовски красивая природа, Питер. И потом, — он посмотрел на мерно двигавшиеся, совершенно мокрые лопатки гребца, — потом эти «коричневые» вовсе не такие обезьяны, как вы думаете. Это тоже люди, такие же люди, как мы с вами. За пять лет службы я окончательно убедился в этом. — Да… они совершенно такие же люди, — повторил он с самодовольной улыбкой и, достав из кармана кисет, начал старательно набивать коротенькую глиняную трубку.

Легкие облака дыма скоро навеяли еще более приятные мысли. Через десять дней кончается срок его обязательной службы. Он получит наконец долгожданную тысячу гульденов да еще триста в придачу, за отпуска, которые он не использовал. Итого тысяча триста гульденов… Ого! Нет, он получит больше — он получит тысячу четыреста гульденов! Ведь за поимку этого малайца обещана премия в двести гульденов, и половина этой суммы по праву достанется ему, Ван-Лееру. Через десять дней выдадут денежки, и тогда — прощай, Суматра! С первым же пароходом он едет в Голландию в свою деревню около Зандама. Как приятно удивлена будет Гильда. Ведь в последнем письме он нарочно назначил более поздний срок… Интересно, как встретят его ее родители. Капральские нашивки, полторы тысячи гульденов в кармане… Гм…

Не переставая грести, малаец повернул голову и с умоляющим видом стал смотреть на Ван-Леера.

— Устал, господин…

«Прежде всего надо быть человечным», — подумал Ван-Леер, глядя на измученное, пышащее жаром лицо, слипшиеся на лбу черными кудряшками волосы.

— Придется сделать остановку, — сказал он Питеру, понуро сидевшему возле руля.

Малаец радостно захлопал в ладоши и затем быстро направил лодку под свод из корней мангрового дерева, с густо разросшимися наверху эпифитами.

Все трое с аппетитом начали есть рис, обильно приправленный разными пряностями. Ван-Леер достал из корзинки кусок сыра и отрезал от него сначала себе, потом Питеру. После некоторого колебания он отрезал такой же ломоть малайцу, почему-то взглянув при этом на Питера. Затем со дна лодки появилась обвитая соломой бутылка. Ван-Леер осторожно наполнил дорожный плетеный стакан и торжественно поднес товарищу.

— Выпейте за благополучную службу, Питер.

Покончив с едою, малаец расположился среди ветвей и принялся жевать бетель, поглядывая на голландцев кроткими черными глазами. Нет, он не сердится больше на белых, захвативших его вчера в деревне лубусов. Они вовсе не злые люди, эти голландцы, и они хорошо обращаются с бедным Оранг-Лека. Они даже не ударили его ни разу! «Красный Господин» («Белый Господин» почему-то меньше нравилось малайцу) угостил его сейчас вкусным сыром… Оранг-Лека легко мог бы бежать от них, если бы захотел. Разве они догонят его в лесной чаще!..

— Выпей и ты, — сказал Ван-Леер, прерывая нить его мыслей.

Он смотрел на малайца сузившимися, повеселевшими глазами.

Малаец выплюнул в воду бетель и высосал из бутылки остатки пальмового вина. Приятная бодрость разлилась по телу.

Нет, он не хочет бежать в лес, — он поедет в Сурамбайю. Завтра они доставят его к главному судье белых. Он — самый мудрый, самый справедливый из людей. И Оранг-Лека расскажет ему все. Он расскажет, как били его на плантациях, как кормили испорченным, вонючим рисом, от которого пучит живот, а лицо покрывается красными пятнами… Он расскажет судье и про то, как его жену ударил управляющий… Маленькая Лелюль умерла через несколько дней… И тогда, не помня себя, Оранг-Лека поджег дом, где жил управляющий, и бежал в джунгли…

Он подробно расскажет все это справедливому судье белых, и тот простит Оранг-Лека и пошлет его к другому начальнику, такому же доброму, как Красный Господин Оранг-Лека станет спокойно работать у него, а потом возьмет себе другую Лелюль, которая не будет кашлять кровью. Они станут ходить вместе в большие сараи белых, где так забавно Прыгают на полотне удивительные плоские и серые люди…

Придя в самое лучшее настроение, малаец начал тихо мурлыкать песенку, которую он только что придумал:

Белый судья не захочет бить
Оранг-Лека,
и он опять будет много-много
работать…
Это открыла ему мудрая птица Хомрай.
Никто больше не станет бить
Оранг-Лека,
и он опять будет много-много
работать…
Все это открыла ему мудрая птица
Хомрай.
— В путь, — сказал Ван-Леер, отталкивая лодку. — Надо к утру поспеть в Сурамбайю.

— Много еще осталось? — спросил Питер.

— Не больше шестидесяти километров. Рано утром мы будем там.

Жара немного спала, но душный и влажный воздух попрежнему вызывал испарину. Как-то вдруг сделалось гораздо темнее. Вода приняла более зеленый оттенок и дымилась теперь заметно больше; легкие облачка тумана ясно обозначались на фоне почерневшей листвы. Ночь под экватором наступает почти мгновенно: через четверть часа стало совершенно темно.

Малаец пристроил к борту большой кусок дерева, густо обмазанный черной смолистой массой. Ярко запылало пламя, отражаясь и прыгая в темной воде, треща и бросаясь в нее снопами искр. И казалось, что лодка неподвижно стоит на середине озера, а по сторонам медленно движется бесконечная вереница неясных фантастических чудовищ…

— Что это? — спросил Питер, указывая рукой на странные зеленые пятна в темноте, слабо светившиеся холодным фосфорическим светом.

— Это светящиеся грибы. Такие ли чудеса вы здесь увидите!.. Скажите, слыхали вы когда-нибудь про раффлезию? Нет, конечно Мне только раз удалось ее видеть. Это было два года назад, когда прокладывалась дорога из Сурамбайи в Педанг. Я услышал сначала явственный запах испорченногомяса. Смотрю по сторонам, наконец вижу: шагах в двадцати, под стволом упавшего дерева, лежит огромный кусок мяса, ярко красный такой, с белыми крапинками. Подхожу ближе — и что же оказывается? Гигантская раффлезия, самый большой цветок в мире.

— Какой же он был величины?

— Больше метра в поперечнике… может быть, и все полтора.

— Все это очень интересно, Ван-Леер, — сказал Питер, глубоко вздохнув, — но только, чем больше я слышу про подобные чудеса, тем сильнее хочется вернуться в Голландию… Мне кажется, этого никогда не будет.

— Верне-е-тесь, — уверенно протянул Ван-Леер. — Я сам был раньше таким же… Или вы оставили там кого-нибудь?.. Минна?.. Может быть, Гретель?

Питер молчал, водя по воде опущенной за борт рукой!

Ван-Леер не спеша набил трубку и с удовлетворением затянулся. Меньше чем через два месяца он будет в Голландии.

Опять каналы, мельницы… опять саговый пудинг с вареньем, который так вкусно готовит мать…

— Факел, огонь! — раздался вдруг крик с кормы.

Малаец потянулся к факелу, который, склонившись к самой воде, шипел и дымил, собираясь погаснуть.

В этот момент Ван-Леер почувствовал, что лодку относит куда-то в сторону. Малаец метнулся к веслам и начал со страшной быстротой работать ими. Он видел согнутую фигуру Питера, который что-то громко кричал, держась руками за оба борта… Потом все погрузилось в темноту…

Ван-Леер плохо понимал, что происходило дальше. Он чувствовал только, что лодку куда-то несет… Вот она как будто остановилась, но затем их опять закружило и закачало, и вдруг локоть и плечо его оказались в воде…

— Крепче держитесь, как можно крепче!.. — послышался голос над самым ухом.

Малаец, поводимому, все еще работал веслами, напрягая последние усилия…

— Ложитесь на дно!..

Горячее колено придавило Ван-Леера к доскам…

Потом сильный толчок, боль, неприятное ощущение холода… Дальше он ничего не помнит…

Ван-Леер открыл глаза. Он лежал на дне лодки, ногами к корме. Голова была перевязана и покоилась на чем-то мягком. Он видел над собой только мутносинее небо, на котором уже гасли звезды. Все остальное скрывали борта лодки, мокрые и грязные, скрипевшие при каждом его движении.

Ван-Леер приподнялся и сел. Никого не было видно. Лодка стояла у берега, в глубокой развилине надводных корней, к которым она оказалась привязанной. Кто-то причалил лодку и перевязал ему голову. Ван-Леер посмотрел на место, где он лежал: там находился большой ворох мягкой травы, тщательно взбитой.

Кто сделал все это? Две фигуры вдруг живо встали перед Ван-Леером: беспомощно стоящий на корме Питер и затем малаец, яростно гребущий из последних сил… Лодка ночью попала в водоворот, в один из тех «Polio», который им удалось избежать днем. Она не затонула, значит, оба спутника остались живы. Но тогда куда же они могли деться…

Страшная догадка внезапно прорезала мозг. Несомненно это так. Малаец бежал в лес. Питер, конечно, бросился за ним и теперь валяется где-нибудь мертвый. Разве он справится с этой обезьяной.

Ван-Леер провел рукой по лбу. Что делать ему, если все это окажется правдой? Он опять потрогал голову: на затылке была рана.

Оставалось только подождать Питера, и, если тот не вернется, одному плыть в Сурамбайю. Там он расскажет, как было дело… «Но как вы могли довериться этому дикарю, капрал Ван-Леер! Вы обязаны были везти его связанным…» Нет, все это никуда не годится! Лучше сказать, что он так и не смог поймать малайца. За это ему ничего не сделают… Эх, пропали сто гульденов!..

Ван-Леер вздрогнул. Знакомый голос прервал его мысли.



Ван-Леер вздрогнул. Знакомый голос прервал его мысли 

— О, господин встал… Господин скоро будет здоров! — Из чащи показался Оранг-Лека, веселый, улыбающийся, со связкой плодов в руке.

— Где Питер?

Оранг-Лека молча показал на воду.

Ван-Леер рассвирепел.

— Я тебя спрашиваю, где Питер, паршивая обезьяна?

— Там, господин… упал в воду… я не видал, господин… — малаец сразу принял жалкий, растерянный вид.

Быстро отвернувшись, Ван-Леер опустился на прежнее место.

— Отчего же не смог ты спасти его? — все еще строго сказал он, не поворачивая головы.

— Виноват, господин…

Ван-Леер поглядел на ворох травы — и ему сделалось не по себе. Ведь малаец спас ему жизнь. Если бы не он…

Дрожь пробежала по телу… Хотя он и коричневый, Ван-Леер должен пожать ему руку. Он обязан это сделать.

Голландец встал с торжественным видом.

— Я тебе страшно благодарен, Оранг-Лека. Если бы не ты, я, может быть, тоже упал бы в воду.

Малаец просиял. Он вовсе не был смущен словами Ван-Леера, он даже плохо понял их; он видел только, что Красный Господин сделался опять добрым, опять начал ласково разговаривать с ним.

— Вот плоды дурьяна, господин… спелые…

— Я страшно тебе благодарен, — машинально повторил Ван-Леер, чувствуя, что не в силах отделаться от мучительной непрошеной мысли.

Он взял питательный мучнистый плод и начал есть, напряженно думая…

Стало совсем светло. Кроны деревьев отчетливо рисовались на фоне неба.

— Поедем, — решительно сказал Ван-Леер и сел у руля.

Они долго плыли молча. Ван-Леер задумчиво дымил трубкой, взглядывая по временам на сидевшего теперь к нему лицом малайца. Оранг-Лека, напротив, был спокоен и весел. Он усердно греб, думая о том, что не станет искать себе нового господина, когда справедливый судья белых отпустит его. Он всю жизнь будет служить Красному Господину.

— Оранг-Лека! — Ван-Леер пристально глядел на малайца.

— Что, господин?

— Хоч… что, далеко до Сурамбайи, Оранг-Лека?

— Нет, господин, совсем близко.

Минут двадцать они снова ехали молча.

Ван-Леер продолжал курить, мрачно уставившись в одну точку.

— Оранг-Лека, — наконец проговорил он, делая над собою усилие, — ты… ты желал бы быть свободным?

Малаец вряд ли понял все значение этого вопроса. С самого раннего детства работал он на плантациях и слово «свобода» представлялось ему чем-то в роде временного отдыха после побоев и тяжелой изнурительной работы.

— Ты спас мне жизнь. Хочешь, я отпущу тебя на свободу?

— Зачем, господин, я опять стану работать. Когда великий судья простит меня…

— Какой великий судья?

— Великий судья белых в Сурамбайи.

С минуту они смотрели в глаза друг другу, и вдруг Ван-Леер почему-то отвернулся…

— Ты… уверен, что великий судья простит тебе? — тихо сказал он после небольшой паузы.

— Да, господин, он простит. Так передал вчера мне мудрый Хомрай.

Ван-Леер начал глядеть на кольцо, привинченное к борту лодки. Оно ярко горело на солнце и мерно подпрыгивало при каждом ударе весел. Долго смотрел на это кольцо Ван-Леер… Вдруг он с решительным видом поднял голову.

— Возьми, — сказал он, подавая малайцу большой кусок сыра — все, что у него оставалось, — возьми, только греби скорее… как можно скорее…

И лодка быстрей понеслась, бороздя носом гладкую поверхность реки.

Вдали показалась Сурамбайя.

Несколько дней спустя Ван-Леер уехал на родину и вскоре женился там на Тильде Шенротт.

Накануне его от’езда малаец-батрак Оранг-Лека был расстрелян по приговору военного суда.



Малаец-батрак был расстрелян до приговору военного суда 


ГРАЖДАНИН ЭФИРНОГО ОСТРОВА


Очерк А. Беляева

Рис. А. Шпир





Константин Эдуардович Циолковский космический человек. Гражданин Эфирного Острова.

Вы не знаете, что такое Эфирный Остров?

— Наше солнце освещает более тысячи планет. В Млечном Пути не менее миллиарда таких солнечных систем. В Эфирном Острове находят около миллиона таких Млечных Путей. Дальше этого астрономия пока не идет!! Вот что такое Эфирный Остров.

Математик, физик, астроном, механик, биолог, социолог, изобретатель, «патриарх звездоплавания» Циолковский мыслит астрономическими цифрами, считает миллионами, биллионами, миллиардами. Бесконечность не устрашает его Он обращает свой взгляд к прошлому нашей солнечной системы и спокойно говорит, как о возрасте своих собственных детей: «На рождение всех планет понадобилось тридцать один биллион лет. Земля отделилась от Солнца два биллиона лет тому назад, а каша Луна рождена Землей менее миллиарда лет назад». Совсем новорожденная крошка. Что значит миллиард, если Циолковский иногда имеет дело с такими цифрами, для которых по его собственным словам, «чтобы их написать, не хватило бы всей вселенной!»

Один перечень изданных трудов К. Э. Циолковского занимает двадцать четыре печатных страницы.

«Мне было лет восемь-девять, когда моя. мать показывала нам, детям, аэростат из коллодиума. Он был крохотный, надувался водородом и занимал меня тогда как игрушка». Об этом детском воздушном шарике Циолковский вспоминает, потому что шарик дал первый толчок направлению мыслей будущего изобретателя дирижабля. Четырнадцати лет, получив некоторые представления об аэростате из физики, он мастерит бумажный аэростат и надувает его водородом, а пятнадцати-шестнадцати лет делает подсчеты, каких размеров должен быть воздушный шар. чтобы подниматься с людьми, «будучи сделан из металлической оболочки определенной толщины… С тех пор мысль о металлическом аэростате засела у меня в мозгу». На подсчеты ушли годы.

Будучи учителем, Циоколовский вставал до зари, чтобы успеть заняться своими вычислениями Под «фантазию» был подведен прочный фундамент из тысячи формул.

И ровно тридцать лет назад молодой изобретатель делает доклад в Москве, в б. имп. Техническом обществе «О построении металлического аэростата».

Ученый синклит дал кислый отзыв: оно конечно, металлический аэростат построить можно, но только строить его не к чему так как всякий аэростат обречен навеки, силою вещей, остаться игрушкою ветров.

Современная техника опровергла эти старческие тревоги. Но современные дирижабли, как известно, асе еще имеют мягкую оболочку и сложный, дорого стоящий каркас К идее Циолковского о дирижабле из волнистой стали только теперь подходит воздухоплавание.

Работая над проектом дирижабля, Циолковский думал уже о полетах к звездам. На Земле ему становилось тесно Скромный калужанин вырастал в гражданина Эфирного Острова.

Труды Циолковского в области «звездоплавания» считаются теперь классическими Он первый дал все расчеты для устройства ракетного снаряда, при помощи которого можно покинуть пределы атмосферы Работа над «реактивными приборами», действующими при помощи отдачи, создала Циолковскому мировое имя (К сожалению, за границей и сейчас оно популярнее чем у нас).

Устройство реактивных приборов затрудняется гем, что «ракета» должна иметь очень большой запас горючего, — по крайней мере в четыре раза превосходящий вес самой ракеты чтобы набрать скорость не менее 8 километров в секунду необходимую для космического полета. Гениальный старик решил выйти из положения при помощи «ракетных поездов».

Под ракетным поездом он подразумевает соединение нескольких одинаковых реактивных приборов, двигающихся сначала по дороге, потом в воздухе, затем в пустоте вне атмосферы, наконец где-нибудь между планетами и солнцами.

Дело представляется так. Несколько ракет, — скажем пять, соединяются, как вагоны поезда, — одна за другой При отправлении первая головная ракета играет как бы роль паровоза: она, взрывая горючее, везет за собой поезд, набирая все большую и большую скорость. Когда у этого «паровоза» запас горючего начинает истощаться, головная ракета на лету отцепляется от поезда и возвращается на Землю. Вторая ракета становится головною и везет поезд, пока и она не истощит свой запас горючего. Так происходит с каждой ракетой, кроме последней предназначенной для межпланетного полета Когда предпоследняя ракета отчалит и снизится на Землю, у последней уже будет набрана необходимая скорость для полета в межпланетном пространстве. При чем она не истратит на преодоление земной тяжести и на приобретение необходимой скорости ни одного грамма из своего горючего. А свои запасы горючего последняя ракета может расходовать уже на «небе» для необходимого маневрирования или спуска (торможения).



Ракетный поезд

Представим себе, что полет совершился. Мы улетели «к звездам». Что найдем мы там и зачем нам лететь туда? На эти вопросы Циолковский отвечает в своих брошюрах «Цели звездоплавания» и «Исследование мировых пространств реактивными приборами» Здесь, не переставая быть строгим ученым, Циолковский становится «фантастом», далеко оставляя позади себя по смелости и широте своих космических «грез» таких фантастов, как Жюль Берн и Уэллс.

Но позвольте, — скажет читатель, — как же там жить, не возвращаясь на Землю? А воздух? А пища? А всепожирающие лучи Солнца? Ужаснейший холод мировых пространств?

Все обдумано, предусмотрено. Ведь Циолковский первоклассный физик и математик, а не легкомысленный человек. Его фантазия выезжает в путь только на стальном коньке математических формул. Он уже приготовил для будущего человечества вполне удобную и вместительную жилплощадь среди лагун Эфирного. Острова.

Слушайте.

Небесный дом-коммуна, будет представлять собой огромный цилиндр, сделанный из металла и стекла и разделенный перегородками на отдельные камеры. Если в одной из камер произошла утечка кислорода в пустоту, жильцы могут переселиться в соседнюю, пока в первой исправят повреждения. Треть цилиндра, обращенная к Солнцу, застеклена обыкновенным стеклом, задерживающим убийственные для организма ультрафиолетовые лучи Солнца. По мере необходимости пуская через окна солнечный свет внутрь цилиндра, можно достигнуть любой температуры «дома», — от 250 градусов холода до 200 тепла. Так в жилых ячейках мы сможем установить равномерную теплую температуру. Наши небесные комнаты залиты светом. В них чистейший воздух, без всяких бактерий. Ведь мы можем выходить в соседнее помещение, а в своем поднимать температуру выше точки кипения и таким образом стерилизовать воздух. Он может, кроме того, очищаться и восполняться кислородом при помощи растений. Для этого в цилиндре будут культивироваться те растения, которые без остатка поглотят углекислоту и выделят необходимый для дыхания человека кислород. Влага, выделяемая в воздух растениями и людьми, будет собираться в особые сосуды. Невесомость наших тел и всех вещей сделают ненужными мебель и вещи. Человек будет чувствовать необычайную легкость. Правда, отсутствие тяжести может создать и неудобства. Человек может беспомощно болтаться в пустоте посредине помещения, если ему не от чего оттолкнуться, вещи будут блуждать по комнате, земля плантаций может также рассеяться и загрязнить воздух. Но довольно будет использовать центробежную силу, чтобы все тела вновь обрели некоторую тяжесть. А сделать это легко. Представьте себе два шара или цилиндра, связанные и приведенные во вращательное движение. Так могут вращаться в пустоте целые «жилкоопы» или же отдельные части и предметы внутри зданий. И тогда все придет в норму. Любители твердой почвы почувствуют ее под ногами, явится верх и низ, вещи приобретут некоторую тяжесть.

В особых костюмах, похожих на водолазные, с скафандром на голове и запасом кислорода люди смогут выходить наружу, в безвоздушное пространство. Но нужно иметь на всякий случай маленькие «карманные» ракетные двигатели.



В особых костюмах, похожих на водолазные, люди смогут выходить в безвоздушное пространство

Иначе — малейшее неосторожное движение, и человек унесется от своего дома в мировое пространство, чтобы уж никогда не возвращаться.

Отсутствие тяжести, отсутствие «верха» и «низа» дадут возможность небесным переселенцам развить необычайно грандиозное строительство и индустрию. Из самого легкого материала там можно построить «небоскреб» длиною в несколько километров, можно перекинуть «мостики» из тонкой проволоки через бездну, соединив его отдаленные дома, и по этой проволоке перевозить тяжести в сотни тысяч тонн земного веса.

Когда же «людям неба» покажется тесно вокруг нашего старого Солнца, или же когда они заметят, что Солнце начинает греть слабее, они отправятся на своих воздушных домах-кораблях в далекие странствия, к иным солнцам нашей галактической системы.

Постепенно люди и растения, живущие на небесах, приспособляясь к новым условиям, изменят свой внешний вид, свой организм. И, быть может, через тысячелетия люди превратятся совершенно в иные существа.

Однако, не пора ли нам спуститься на Землю? Без привычки к этим высотам мысли может закружиться голова…

Итак, человечеству нечего бояться перенаселения Земли. Места хватит на небесах. Но свободного места более чем достаточно и на Земле, надо только уметь использовать ее. Люди должны, как говорится теперь, «освоить» до конца Землю.

«В настоящее время Земля есть пустыня, — говорит Циолковский. — На человека приходится 52 гектара суши и воды. Одной суши 13 гектаров. Из них не менее 4 приходится на райский климат без зимы с чудесною плодородною почвой. Тут не нужно ни обуви, ни одежды, ни дорогих жилищ, ни труда для пропитания… Засаженной бананами, корнеплодами, хлебными деревьями, кокосовыми и финиковыми пальмами или другими растениями какой-нибудь сотни квадратных метров (ар) хватит для сытой жизни одного человека. И вот почему я называю Землю пустынной: дают 400 аров плодородней тропической почвы на человека. а ему много и одного ара (основание квадратного двенадцатиметрового дома). Как же земля не пустынна, если почвы на ней в 400 раз больше, чем нужно?»

Мертвые пустыни Циолковский превращает в плодороднейшие местности. В пустынях будут дома-оранжереи. Крыши этих жилищ будут покрыты слоем черного железа. Ночью, которая в пустыне бывает прозрачною, безоблачной, железо сильно охлаждается и покрывается каплями росы, извлекаемой из воздуха. Вода стекает по желобам в особые хранилища. Этой воды будет вполне достаточно для орошения не только «оранжерейной» растительности, но и деревьев на открытом воздухе. Днем черный слой на крыше механически поворачивается нижней, блестящей стороной, отражающей лучи солнечного света, которые поэтому почти не нагревают воздух и рассеиваются в небесном пространстве. «Так можно понизить среднюю температуру места и вызвать дождь».

Океаны тоже должны быть укрощены и подчинены воле человека. По подсчетам Циолковского, «покорение» океанов начнется только тогда, когда население Земли возрастет до 400 миллиардов человек (в настоящее время население земного шара равно только двум миллиардам).

Борьба с водной стихией сопряжена с большими трудностями. Наступление начнется с берега, в сторону океана. На известном расстоянии от берега строится нечто в роде плота во всю длину береговой линии. Границы этого плота, обращенные к волнам, имеют машины-двигатели, которые используют волнение океана для добывания энергии и укрощают волны. Фронт строится в виде очень прочного плота, а промежуток между этим плотом и берегом покрывается более легким плотом. Так постепенно покроется плотами вся поверхность здания. «Обилие влаги, ровная, желаемая температура, горизонтальная местность, дешевизна транспорта — все это большие преимущества сравнительно с сушей». Испаряемость уменьшится, уменьшится и облачность. Средняя температура Земли вследствие этого повысится (большее количество солнечных лучей будет достигать Земли). Не только умеренные, но и полярные страны будут иметь сносную температуру. Земледелие будет процветать на плотах. Население Земли увеличится до 5 биллионов.

Вот Циолковский предлагает проект оригинального бесфюзелажного аэроплана, который должен явиться как бы переходом к космическому реактивному кораблю. Это даже не один, а десяток или два десятка аэропланов, соединенных особенным образом. Каждый из этих летательных снарядов напоминает собою веретено, сделанное из металла. Внутри — воздух или кислород. «Веретена» смыкаются боками и образуют как бы волнистую квадратную пластинку площадью не менее 400 кв. м. Воздушные винты помещены спереди и сзади каждого «веретена». При взлете аэроплан ставится на особые поплавки, которые затем сбрасываются, чтобы не висеть мертвым грузом. Спускаться можно непосредственно на воду. Такая система отличается прочностью, безопасностью, большой грузопод’емностью, дешевизной и многими другими летными и экономическими достоинствами.

Интересен и проект земного сверхскорого поезда. Земным его можно назвать только относительно, так как этот поезд будет двигаться не по земле, а по воздуху: между полом поезда и землей будет находиться слой воздуха. Слой этот будет небольшой, поезд «над землей» будет висеть всего на несколько миллиметров, но этого слоя достаточно, чтобы свести трение почти к нулю. Такому поезду не нужно будет колес и смазки. Он сможет итти с огромной скоростью. На нем можно будет в полчаса доехать из Москвы до Ленингра да, за десять часов — от полюса до экватора и менее двух суток нужно для того, чтобы об’ехать по меридиану вокруг Земли! Каким черепашьим шагом, по сравнению с этим, двигался вокруг света жюль-верновский герой! С разбега по инерции поезд будет преодолевать все наклоны, взбираться без всякого усилия на горы и даже… перескакивать через реки, пропасти и, горы любых размеров. Долой туннели![26]).

Циолковский, повидимому, глядя на солнечные лучи, думает: «Какая бесцельная трата энергии!» Самая малая былинка занимает и волнует Циолковского. Зерновые хлеба используют только одну шеститысячную долю солнечной энергии. Как возмутительно мало! Солнце должно давать в среднем, при идеальном использовании его энергии, 625 кг. в год на 1 кв. метр. А мы получаем с квадратного метра 0,1 кг. В 6250 раз менее того, что можно получить! Надо приняться за растения и за солнечный свет! Надо вырастить такие сорта растений, которые использовали бы солнечную энергию возможно больше. Ведь банан ее использует в 100 раз больше, чем зерновые хлеба. Почему же не вырастить такой «сверхбанан», который явился бы еще лучшим «аккумулятором» солнечной энергии? И Циолковский намечает план. Надо путем отбора и скрещивания выработать растения, которые способны будут максимально использовать солнечную энергию. Надо позаботиться о том, чтобы солнечная энергия не поглощалась облаками и полупрозрачной атмосферой. Надо устранить вредное перегревание плодов и излишнюю испаряемость, овладеть почвой температурой, погодой, уничтожить вредителей, сорные травы, пыль наконец изменить самый химический состав лучей. На все это имеется у Циолковского подробные указания и расчеты. «Если бы утилизировать хоть 20 % солнечной энергии, то и тогда Земля могла бы прокормить население в 100 тысяч раз больше теперешнего».

Поистине, у гиганта мысли Циолковского есть чему поучиться…



К. Э. Циолковский около своей библиотеки


ТРАГЕДИЯ В ПРОЛИВЕ ЛОНГА


Очерк полярного пилота М. Слепнева


I. На выручку «Ставрополя»

Возвращавшийся осенью 1929 года из очередного полярного рейса пароход «Ставрополь» встретил в районе мыса Северного трудно проходимые льды и был затерт ими. Американская шхуна «Манук» из Сеатля, принадлежащая промышленнику Свенсону, возвращавшаяся обратным рейсом с грузом пушнины, тоже зазимовала но соседству со «Ставрополем».

Всего на «Ставрополе» находилось около тридцати пассажиров (из них четыре женщины и трое детей). Капитан судна П. Г. Миловзоров был тяжко болен гнойным плевритом. Зимовка шхуны «Нанук» приносила мистеру Свенсону убытки из-за невозможности реализовать пушнину на аукционах зимы 1929–1930 годов, и он решил перебросить груз со шхуны на американский берег воздушным путем.

Выполнение воздушной переброски взяло на себя авиационное общество «Аляска-Эейрвейс», во главе которого стоял известный американский полярный летчик Эйельсон.



Самолет Эйельсона

Положение парохода «Ставрополь» внушало опасение, и благополучный выход изо льда весной 1930 пода был под сомнением, а поэтому СНК Союза организовал спасательную экспедицию для снятия пассажиров со «Ставрополя». Во главе этой экспедиции был поставлен капитан ледореза «Ф. Литке» К. А. Дублицкий.



Советский пароход «Ставрополь», затертый льдом у мыса Северного.

Я был назначен начальником летной части экспедиции, а пилотом второго самолета т. В. Л. Галышев.

II. Нельзя лететь

Ремонт, бункеровка угля и погрузка «Литке» задержали выход судна на неделю сверх плана, и только 7 ноября мы отбыли в нашу полярную экспедицию.

Шестнадцать суток тяжелого штурмового пути и стоянок среди густого, как молоко, тумана…

Наконец мы прибыли в бухту Провидения и вошли в гавань Эмма. Отсюда до «Ставрополя» и стоянки шхуны Свенсона «Нанук» около тысячи с лишним километров. Все местное население было немедленно мобилизовано с собаками на работу.

Условия оплаты чукчей были весьма своеобразны: кроме денег, было необходимо всех поить чаем и подарить по коробке спичек. В фактории Пинкишей (120 километров) — спичек сколько угодно, но оказывается — не дороги твои деньги, а дорога твоя любовь.

Наконец к 28 ноября все приготовления были закончены, оба огромных металлических самолета собраны.

Мы горели нетерпением немедленно вылететь, но началась пурга. Наш маленький домик и оба наши самолета были совершенно засыпаны снегом. По утрам, для того чтобы выйти из домика, приходилось прокапывать ход в снегу.

9 декабря на рассвете ушел ледорез «Литке».

И мы начали зимовку.

Нас — шесть человек. Пилот самолета № 182 — Виктор Львович Галышев, механик Фарих, Эренлрейс, радист Кириленко, Иван Михайлович Дьячков — проводник-каюр — и я.

Началась бесконечная полярная ночь. Ветер перешел в шторм. Громоздкую треногу для под’ема моторов сломало и завалило на один из самолетов. Самолеты стали совершенно невидными под снегом, экипажу начал приедаться хороший аргентинский корнбиф, и все стали… писать дневники.

Безумие лететь в такую погоду!

25 января подлинный герой Арктики — каюр Дьячков под завывание ветра и лай прекрасных камчатских псов, наводивших ужас на всех чукотских собак бухты Про-видения, отправился в далекий путь к «Ставрополю», имея на нартах запасы продуктов и лекарств.

III. Полет на мыс Северный 

… А 28 января, несмотря на то, что полярная ночь только кончалась, два «Юнкерса» на высоте десяти метров от снежной пустыни проносятся над далеко растянувшейся ленточкой собак, и каюры от избытка чувств с остервенением машут нам меховыми рукавицами… 

Мы вылетели в «безумный» поход, вырвав из снега свои самолеты, узнав о трагедии, происшедшей в районе пролива Лонга — об исчезновении мирового полярного летчика Эйельсона и его механика Борланда. К таким же полетам готовились в это время в Сибири летчики Чухновский и Громов.

…Самолет № 177 веду я, справа и немного сзади идет на 182-м Галышев. Мой механик ежится в своем ужасном по величине собачьем комбинезоне, со злостью смотрит на отказавшийся работать указатель скорости, пробует вежливо стучать по нему плоскогубцами и, вижу… беззвучно плюется; не выдержала на этот раз немецкая коробочка, не справилась с пургой и морозом Чукотки, хотя честно служила весь прошлый год и проделала с нами всю Алданскую экспедицию.

Пролетаем над Мечигменской необследованной губой, и я начинаю определять входной мыс в бухту Лаврентия…

Шесть зарытых в снег до крыш домиков — культбаза в Лаврентии— кажутся зданиями лучшего аэропорта. Все население на «аэродроме», а «аэродром» — на береговой галечной косе. Начальник пограничного поста тов. Кучма машет метлой — надо понимать, что это ветроуказатель «аэродрома», а так как машет во все стороны, то полагаю, что ветра нет, — не может же ветер дуть сразу со всех сторон, — и я сажусь по длинной стороне косы.

Завтра надо достигнуть мыса Северного.

29 января начали подготовку до рассвета. Погода теплая — 5°. Когда поднялись — чуть-чуть рассвело. В качестве пассажира взяли с собой тов. Кучму. Взлетел первым, стал набирать высоту. Виктор «идет» сбоку.

Однообразно тянулся полет. От скуки смотрел направо, где изредка в рваных клочьях тумана, рождающихся в проливе Беринга, в моменты прояснения виднелись мыс принца Валлийского в Америке и острова Диомеда. Признаюсь, я мечтал в это время побывать в Америке, слетать в Аляску на минеральную родину Джэка Лондона: ведь это так близко — всего лишь несколько десятков минут пути.

От мыса Инцова пошли в глубь Чукотки. Над астровом Колучиным определился — подсчитал время хода. Неожиданно навстречу, в районе реки Ангуэмы, из слева идущей полосы пурги выскочил красный самолет, биплан с американскими опознавательными знаками.

Подлетев друг к другу, мы вежливо сделали по приветственному кругу — и разминулись. Американец ушел в Аляску.

И вот уж вижу мыс Северный, вижу шхуну «Нанук» и «Ставрополь», чернеющий в открытом море.

Но что это? На земле целых три самолета. И много народу. Настоящий полярный аэропорт «Ле-Бурже».

Иду на посадку. Машина прыгает на застругах. Сажусь. Вслед за мной сел Виктор.

Восторженная встреча. Много американцев Все осматривают с удивлением наши металлические машины.

Ко мне подходят Павел Григорьевич Миловзоров, промышленник Свенсон и его дочь — американская журналистка, корреспондентка «Нью-Йорк-Таймс». Она приветствует нас. Как-то необычайно видеть женщину здесь, за полярным кругом…

Мы идем на «Ставрополь».

Немедленно в эфир улетает радиограмма:

«Москва, Добролет. 29 ноября оба самолета Слепнева достигли мыса Северного, покрыв расстояние бухта Провидения — Пинкигней — Лаврентий — мыс Северный 9 часов».

Американцы с «Нанука» в свою очередь телеграфируют: «Фербенкс. Аляска-Эйрвейс. Два советских самолета прибыли».



Самолеты Слепнева и Галышева на мысе Северном 

IV. Найдены

Мыс Северный встретил нас известием, что летчик Кроссэн видел торчащее из снега крыло в районе устья реки Ангуэмы.

Мы решили полететь к месту аварии на его легкой машине, чтобы до крайнего случая сберечь мой поместительный «Юнкерс».

Взревел, бросая снежный смерч, знаменитый мотор «Вихрь», и через сорок минут мы уже слезали с самолета. Около часа бродили по снежной пустыне и, ничего не определив, сели на обломок крыла…

«Вот и все, что осталось от полярного самолета «Гамильтон 10 002», — думал я, разглядывая исковерканное крыло.

До нашего прилета американцы не сумели наладить поиски и раскопки, а это было необходимо сделать, чтобы выяснить причину гибели самолета.

«Это придется сделать нам, — думал я, — во что бы то ей стало летчики должны быть найдены… Им незачем итти на южный берег Чукотки, как предполагают американцы, — естественно, что они должны пойти к ближайшим жилым пунктам — зимовкам охотников или на мыс Северный, если только они остались в живых».

Но зловеще зиял разрыв металла исковерканного крыла.

И трудно было думать о жизни, о живом Эйельооне…

Кроссам встал, мы переглянулись, я махнул рукой в сторону мыса Северного, Кроссэн сказал «yes» — и мы полетели обратно.

V. Всем, всем, всем…

Я назначил совещание для выяснения обстановки, составления акта и принятия мер. Предварительно информировал по радио Арктическую комиссию и получил ответ от тов. С. С. Каменева.

Вот несколько пунктов протокола нашего совещания.

Работу парохода «Ставрополь», шхуны «Нанук», группы американских летчиков и нашего летного звена об’единить.

Для выяснения участи Эйельоона и Борланда пойти на риск экипажем и одним тяжелым самолетом.

Розыски производить до нахождения.

Начальником группы назначить пилота Слепнева.



Розыскная группа Слепнева

И вот началась беготня с судна на судно и на факторию. Стали выволакиваться из трюмов лопаты, пилы, консервы.

Ночью радиотелеграфист «Ставрополя» выстукивал радиограмму, облетевшую газеты всего мира:

«Всем, всем, всем.

Самолет Эйельсона и Борланда «Гамильтон 10 002» разбился в 50 милях от мыса Северного, в районе жилища охотника Брюханова, в девяти милях от берега. Летчики пока не найдены. Пилот Слепнев».

VI. Жизнь в ледяной пустыне

Организация разыскной группы была мною закончена к вечеру 4 февраля. План похода был тщательно продуман всеми нами. Каждый участник был прикреплен к той или иной партии: санной, летной или лыжной.

5 февраля, взяв на самолет студента Дубровина и кочегара Костенко, я взлетел с площадки у мыса Северного и пошел к месту аварии.

Стоял морозный день. Лицо жгло холодом. Через сорок две минуты прилетели к месту гибели «Гамильтона». Зайдя далеко в лагуну Ангуэмы, я повел самолет на посадку, пренебрегая направлением ветра и намереваясь посадить самолет вдоль заструг. Это было рискованно — кто знает, устоит ли шасси при такой неподобающей посадке?

Выдерживаю самолет до потери скорости и сажаю на заструги. Машина дергается, крылья пляшут вверх и вниз, вот-вот, кажется, зацепят за заструг, пробег замедляется — и мы на снегу. Контакт выключен. Вое благополучно.

Завтра люди на лыжах и собаках привезут лопаты, пилы, продукты, а сегодня нужно так или иначе переночевать на морозе.

Под крылом самолета выкапываем в снегу яму, натягиваем палатку и пытаемся устроиться. Молча, обжигаясь, пьем чай. По небу полыхает северное сияние. Сбоку на белизне поблескивает крылом зловещий «Гамильтон 10 002». После чая гасим примус, залезаем в кабину «Юнкерса» и засыпаем тяжелым сном. Всю ночь брезент хлопает по кабине. Нестерпимо холодно. Тогда механик на несколько минут разжигает примус, но вот он погас — и холод снова пожирает нас.

Утром, часов в десять пришла первая группа людей.

Момент аварии, по моему мнению, был воссоздан вполне правдоподобно, и я смог поставить раскопки, уже имея известные соображения. Было очевидно: Эйельсон, подлетев к реке Ангуэме, попал в полосу сильной пурги и стал терять ориентировку. Пришлось сильно снизиться. Над избушкой охотника Петушкова он сделал два круга, повидимому, определился, так как взял прямой курс на мыс Северный и решил к нему пробиваться сквозь снег и ветер. Лагуну Ангуэмы он перелетел на высоте не более пяти метров и за лагуной ударился колесом о тундровый берег. Колесо самолета снесло. Затем машина, подкинутая вверх, пронеслась метров на двести вперед, с силой ударилась о землю и разбилась.

VII. Начальник!.. Нога…

Каждый день приносил находку — то какие-либо части от самолета, то обломки груза, находившегося в кабине.



Передняя часть разрушенного самолета Эйельсона. 

Когда были найдены револьвер Эйельсона, шлемы и патроны, стало ясно, что пилот и механик погибли.

13 февраля матрос «Ставрополя» Джекопсон крикнул:

— Начальник!.. Нога!..

Все бросились к месту, где из-под слоя снега виднелся брошенный меховой сапог или… нога в сапоге.

Спеша и волнуясь, но вместе с тем осторожно снимали пласты снега и обнажили труп человека, лежавшего лицом вниз, со страшным смерзшимся натеком крови. Никто не знал, кто это — Эйельсон или Борланд? Я приказал закрыть труп железным листом и снегом, чтобы не тронули собаки. И мы стали ждать прилета летчика Гильома.

Летчик Гильом посмотрел на труп и тихо сказал:

— Борланд…

VIII. Летчик Эйельсон

17-го пришла санная партия, положение людей и собак улучшилось. Оставалось найти Эйельсона. И 18-ю днем, на сравнительно небольшой глубине, под тем снегом, по которому проходили десятки людей, был найден Эйельсон — мертвый.

Задача по отысканию была выполнена, нужно было начинать труднейшую часть работы — отступление.

Первой партией я отправил самых слабых и обмороженных. Затем «наладил» на лыжах, дав немного собачьих упряжек, здоровых и сильных.

Больше нужды в дежурном советском самолете не было, и летчик Галышев на 182-м повез в бухту Лаврентия женщин и детей, пассажиров «Ставрополя».

Остались я, механик Фарих, два матроса со «Ставрополя» и двое мертвых в самолете.

И тогда со стороны Америки показался желтый «Ферчальд» капитана Рида, сделал два красивых круга и пошел на посадку.

Коснувшись заструг, самолет подскочил, треснул и, снеся шасси и пропеллер, врезался грудью в снег. Все бросились к разбитой машине. Из нее вышел пилот и, приложив рукавицу к шлему, отрапортовал:

— По специальному заданию. Сел, чтобы вручить вам телеграмму из Вашингтона.

«Государственный департамент охотно дает согласие на то, чтобы командор Слепнев и механик советского аэроплана сопровождали тела погибших до Фербенкса.

Соединенных Штатов маршал (подпись)».

IX. Поле мертвых

22 февраля ночью мороз дошел до 50°, и Фарих с большим трудом завел мотор.

Мертвые Эйельсон и Борланд находились в пассажирской кабинке. Над самолетом развевалось черное траурное полотнище.

Рид полетел на самолете летчика Гильома, а примерзший к снегу «Юнкерс» едва оторвался земли.

Скоро впереди сказались очертания «Нанука» и «Ставрополя», и Лильом вежливо отошел в сторону. Я спустился и встал рядом с самолетом Галышева, украшенным приспущенным советским флагом. На шхуне «Нанук» и на «Ставрополе» флага тоже были приспущены.

К нам подошли американцы с нартами, на которые и были положены трупы. Их немедленно прикрыли американскими звездными флагами. И печальное шествие двинулось к помещению на берегу.

Помещение — избушка, принадлежащая фактории было декорировано флагами.

По моему предложению, тела погибших до передачи их Америке, должны были быть осмотрены смешанной комиссией, состоящей из представителей Союза, САСШ и Канады.

Врач парохода «Ставрополь», тов. Комартовский, раздел трупы, для того чтобы тела оттаяли. К трупам был приставлен караул. Только через два дня, когда тела совершенно оттаяли, в присутствии всех членов комиссии был произведен осмотр и составлен акт.

27 февраля мертвые Эйельоон и Борланд были зашиты в полотно и перевезены на борт «Нанука».

Я передал трупы — в лице старшего американского летчика Ионга — американскому дароду.

От имени правительства САСШ Ионг благодарил нас…

X. Отправка пассажиров со «Ставрополя»

Отлет самолетов разыскной экспедиции был предположен на 1 марта. Решено было так: американец Ионг на «Ферчальде», Гильом на легком разведчике, и я на своем «Юнкерсе» полетим в Америку. Галышев заберет вторую партию пассажиров и уйдет в лаврентьевскую культ-базу. Разбитый самолет канадского ка, — питана Рид останется на нашей территории под охраной, сам Рид сядет на самолет Гильома. Летчик Кроссэн свой поврежденный самолет оставит на мысу Северном и полетит на самолете вместе с Ионгом.

Погода первых чисел марта была хотя и не совсем удовлетворительной, но позволила бы вылет, если бы… не телеграммы из Теллора на американском берегу: «Снежный шторм, ветер 8 баллов, видимость отсутствует».

Так как санной партии нужно было итти не в Америку, а к заливу Лаврентия, то, «снарядив» Ивана Михайловича Дьячкова шестью пассажирами с соответствующим количеством чая, галет и сахара, я отправил санную партию в обратный путь.

XI. Отлет в Аляску

4 марта мыс Северный, который привлек к себе внимание всего мира, перестал быть аэропортом. Утром радист «Нанука» — его все звали просто «марконик» — пропищал с полчаса на своем ключе и затем, постучав на пишущей машинке, спокойно сказал, что погода в Теллоре «не очень плохая».

Ежедневные телеграммы «шторм со снегом» так прискучили, ежедневные разогревы моторов на самолетах так надоели механикам, что все высказались за вылет в «не очень плохую погоду».

Собачьи нарты в полчаса разнесли весть, что самолеты готовятся к отлету, и к мысу Северному из фактории, «Ставрополя» и чукотских яранг стало стягиваться все живое.

Три самолета, сделав по кругу над мысом, взяли курс на место гибели американцев. Я шел справа от Ионга и через сорок пять минут с воздуха увидел те траншеи, которыми был изборожден весь район, где разыгралась трагедия.

Самолеты то немного нагоняли друг друга, то отставали. Показалась Колючинская губа, и Галышев повернул вправо, к Лаврентию. У мыса Сердце-Камень стало покачивать, я поднялся выше, до 2000 метров, и впереди не засинело, как это принято писать про море, но засерело Берингово море. Уж очень разительна была разница между яркими переливами, расцветкой льдов на горах и тусклым однообразием поверхности моря.

Где-то внизу, почта под крылом, запомнился скалистый обрывающийся прямо в воду мрачный мыс Дионисия.

«Это последний кусок советской земли… покидаю Союз», — подумал я.

ХII. Самолет СССР над Америкой

В 14 часов 20 минут на высоте свыше 2000 метров пролетаю над воображаемой разграничительной линией СССР — САСШ. Хлопаю Фариха по плечу и говорю:

— Ну, браток, мы над Америкой.

Он не слышит меня, но, повидимому, понимает — улыбается.

На море появляются льдины, переходят в прибрежную тундру, и неприятное чувство полета на лыжах над водой проходит. Мой самолет ведь был на лыжах. Под самолетом знакомая белая даль без признаков жилья. Разворачиваюсь та девяносто градусов и вдоль береговой кромки иду та юг. Теперь на юг, на юг — до самого Теллора. Можно доставить себе удовольствие снизиться до 1500 метров и посмотреть с воздуха на Америку. Что подо мною Америка, об этом говорила только карта на английском языке,подаренная мне перед отлетом капитаном Ридом.

Когда в черневшем внизу городке Теллоре стали выявляться дома не нашей постройки, сразу стало понятно, что мы действительно в Америке.

На большинстве зданий бурно полоскались красно-белые полосатые флаги, и все население городка было на аэродроме. Машина качалась от сильных порывов ветра, мела пурга, и нам было очень холодно. Сделав несколько кругов над городом и определив местонахождение предательских проводов радиостанции, я пошел на посадку. «Юнкере» коснулся лыжами плотного, как лед, снега, прокатился вдоль линии, отмеченной маленькими флажками, и стал замедлять свой пробег. Первая посадка в Америке сошла благополучно.

Сбоку бежали люди, щелкали фото-аппаратами, махали руками и что-то кричали. Когда мы с Фарихом вылезли в своих ужасных кухлянках из самолета, нас, замерзших, прежде всего установили у стабилизатора самолета, несколько раз сняли, и затем только мистер Варрен — мэр города — сказал свою приветственную речь. С подошедшими Ридом и Гильомом я поздоровался, как уже со своими старыми друзьями, и все вместе мы направились к квартире мэра.

Мистеру Варрену принадлежала честь принимать в своем доме Роальда Амундсена по окончании полета через Северный полюс на дирижабле «Норвегия». Великий старик ежегодно в день своей посадки в Теллоре присылал телеграмму Варрену, и эта телеграммы и кусок оболочки дирижабля были реликвиями города.

Через несколько минут мы отправились в магазин м-ра Варрена, представляющий собой нечто в роде местного клуба,

XIII. Вечер в городе Теллор

Большой магазин м-ра Варрена можно назвать универмагом. Здесь все, что нужно людям на Севере, — от привесных лодочных моторов и ружей до не тухнущих на ветру спичек. Посредине в проходе стоит круглая аляскинская печь. Магазин постепенно наполняется жителями Теллора, полуэскимосами и американцами, которые сдержанно и неназойливо нас рассматривают. В столовой — она же и кухня — жена Варрена возится у плиты. Она в зеленом целлулоидном козырьке. В магазине и комнате горят бензинокалильные лампы, слегка шипят и разливают мягкий белый свет, которого мы давно не видели. Мы мало-по-малу приходим в себя, моемся, бреемся, садимся за стол.

То, что мы нашли Эйельсона и Борланда, произвело большое впечатление в Соединенных Штатах. Это впечатление особенно было сильно в тех местах, где Эйельсона знали лично, где он работал и откуда начал свой смертельный полет через Северное Полярное море. Таким именно местом и была Аляска.

После обеда вся летная группа перебралась во второй этаж дома, в гостиницу, и расположилась на ночлег.

Всхрапнули наславу и проснулись только лишь к 12 часам следующего дня.

Выла пурга, с радио принесли «утешительную» телеграмму, что полеты невозможны, и капитан Рид снова стал ругать теперь уже не «Сиберию», а эту «чортову Аляску».

С мыса Северного я вылетел 4 мартами в тот же день к вечеру прилетел в Теллор. Расписываясь в книге прибывающих в гостиницу, я поставил 4 марта. Мистер Варрен вежливо предупредил меня, что я ошибся и что сегодня 3-е. Я настаивал на своем числе. Он не уступал. Дело в том, что, вылетев 4 марта, я прилетел в Америку 3-го, и даже теперь я не знаю, какого же числа в 14 часов 20 минут я пролетел границу обоих государств и границу, где зарождается новое число месяца.

Следующий день мы провели за осмотром Теллора, городской радиостанции и магазинов. Интересна работа радиостанции.

Когда мы пришли, радист надел наушники, повертел рычаги, постукал ключом, и через три минуты сообщил, что везде по пути — в Коме, Кулато, Руби и Фербенксе — метель, мороз, что ожидается несомненное улучшение погоды, хотя с уменьшением температуры Все было проделано без бланков и записей, очень быстро и бесплатно.

5 марта мы вылетели с Ионгом из Теллора через Коми и Кулато в Руби на Юкон.

Был ветреный, хмурый день, в воздухе болтало, но мы теперь знали, что впереди чистое небо и улучшение погоды, на Аляску находил антициклон. В поле сесть не представилось возможным, аэродром был весь в застругах. Любезность американцев, укатывавших аэродром тракторами, пропала даром: сделав несколько приветственных виражей над городом, я взял курс строго на восток, перелетел залив Нортон-бой и стал переваливать через водораздельный хребет между-морем и Юконом.

Местность была заселена только в районе городу Ноом, богатейшем золотоносном районе, а дальше снова пошло безлюдье, и только за Нортон-боем зачернела пятнами тайга, все гуще и чернее, а за горами у Кулато по тайге поползла широкая белая лента. Эго и был замерзший Юкон. Самолет «ССС—177» летел над богатейшим золотым Алданом, над «золотым запасом» Аляски, над Юконом.

Наконец-то подо мной мечта моей юности, литературная родина Джэка Лондона.

По Юкону тянется узкая дорожка для собачьих нарт, на берегу стоит красные здания телеграфа, начинают попадаться селения и прииски. Вот на левом высоком берегу конечный пункт нашего сегодняшнего полета — Руби На ровном без тороса льду, покрытом снегом, наставлены елочки, ограничивающие аэродром. Самолет мягко плюхается в пушистый снег, подруливает к берегу и останавливается. Рид, Хьюс, Гильом, как будто служащие в одном авиационном обществе, помогают нам заправлять машину бензином. Фарих подвертывает помпу. «Леди» Руби лезут на крыло в своих красивых индейских мокасинах, усаживают в средину «командора Слипнева», и снова все снимаются (американцы любят сниматься).

Затем после обеда в доме мистера Рида вокруг нас собрались все жители местечка, и можно было окунуться в настоящего Джэка Лондона, так как все разговоры вертелись около темы, сколько унций золота дают сто футов породы. Было несколько лиц, говорящих по-русски, потомков старых русских аляскинцев… Пришло несколько настоящих северо американских индейцев. Они, к нашему удивлению, были в костюмах и галстуках и тоже разговаривали про золото. Все интересовались русским аэропланом, удивлялись, что он у нас есть, выявили очень и очень отдаленное представление о нашей стране и спросили, мой ли это аэроплан или я только на нем работаю пилотом. Я через переводчика кое-как об’яснил структуру о-ва Добролет, все удовлетворились и согласились, что это хороший аэроплан… частного акционерного о-ва. Одним словом, мой переводчик меня не совсем понял!

Вечером пришла телеграмма из Фербенкса. Наш прилет ожидают к трем часам дня.

Телеграф уже разнес по всему Юкону весть, что летчики Эйельсон и Борланд совершают свой последний путь и летит серебряная машина из далекой страны, из «Сиберии». И когда низко над Юконом, на высоте не более ста метров, несутся три самолета, жители запрокидывают головы, с любопытством рассматривая непонятные им знаки на крыльях «Юнкерса».

Наконец самолеты снижаются, я уступаю право сесть первым летчику Эйельсону. Самолет Ионга, самолет Гильома, мой самолет на аэродроме, крик толпы и — приспущенные флаги на зданиях. Директор «Аляска-Эйрвейс» распоряжается закреплением самолетов, кто-то на русском языке представляет меня мэру города де-Ляверну, жене Борланда и старику-отцу Эйельсона.

Я помню, как на траурном ужине типичный американский голос, немолодой и уверенный, с металлической ноткой, в которой чувствовалась большая власть больших денег, сказал:

— Сэр… я не знаю вашей страны… я приеду ее посмотреть… я прошу, чтобы на гроб моего сына вместе с канадским и американским флагом был возложен и ваш флаг.

Этот флаг, откровенно говоря, принес мне много хлопот. Во-первых, флаг на нашем самолете был очень грязный и старый. Пришлось заказать новый. А во-вторых… выплыл вопрос дипломатический. Возлагать флаг или нет? Запросил по телеграфу свое начальство.

На панихиде сижу в первом ряду с отцом и вдовой. Флаг в кармане. На гробах лежат американский и английский флаги. Панихида подходит к концу. Подходит распорядитель церемонии и очень тонко и вежливо осведомляется, когда я буду возлагать флаг? Хватаюсь за последнюю соломинку и объясняю, что по нашим законам нельзя возлагать флага в церкви. Все удовлетворены и извиняются. Оба гроба переносят в клуб. Телеграммы мне нет, решаюсь возложить флаг. Подходим с Фарихом к гробам, возлагаю флаг на оба гроба, и… воинский караул отдает салют советскому флагу.

Положение спасено. Все довольны.

В Фербенксе мы пробыли несколько дней и затем всей экспедицией, погрузив покойных в вагон, отправились в путь по Аляске, в город Сьюару, где пересели на пароход. Затем, отдав последний долг Эйельсону и Борланду в Сеатле, мы там же погрузили свой самолет на советский пароход и через Калифорнию стали возвращаться домой.

Гибель Эйельсона и Борланда и нашего летчика — полярника Кальвица с Леонгардом, три замерзших судна показывают, что наш восточно-сибирский север еще не сдается, не покорен, что нужны базы, аэропланы, местами аэросани, рации, нужны люди — энтузиасты-полярники, чтобы завоевать Север и помочь выбраться из состояния каменного века чукчам.



Чукотские дети и автор М. Слепнев у самолета Слепнева. 


КАК ЭТО БЫЛО


ПЛЕННИКИ СУМ-ПУ

Рассказ Л. Алексеева


10 июля 1929 года китайские власти захватили телеграф Китайско-Восточной железной дороги, закрыли все конторы советских учреждений на территории дороги, сместили и выслали в СССР советского управляющего дорогой и всех ответственных советских работников. За этим последовали разгром профсоюзов и аресты советских граждан.

На границах СССР китайские власти сосредоточили большие военные силы и белогвардейские русские отряды. Начались дерзкие налеты на пограничные советские пункты, грабежи деревень и убийства мирных жителей.

Захват дороги, построенной в свое время на средства русских рабочих и крестьян и находящейся в совместном русско-китайском управлении, нарушил договоры, заключенные по этому вопросу между правительством СССР и китайскими властями.

Все попытки мирно уладить конфликт не приводили к положительным результатам. За спиной китайской военщины стоял международный империализм.

Международные империалисты пытались штыком прощупать силы Советской страны.

Правительство СССР долго, с непоколебимой выдержкой, пыталось избегнуть необходимости вооруженного столкновения. Но китайская военщина не унималась. И тогда, созданная приказом, правительства Особая Дальневосточная армия перешла к защите Союза. Она отбросила от границ бело-китайские банды.

Удары Особой Дальневосточной, с одной стороны, и полный хозяйственный развал — с другой заставили китайские власти пойти на мирное урегулирование конфликта.

Во время конфликта, затянувшегося на много месяцев, свыше тысячи советских граждан, рабочих и тужащих КВЖД были схвачены и заключены в концентрационный лагерь Сум-пу. О жизни этого лагеря рассказывает дневник одного из заключенных.


I. Русский полицейский торжествует
— Вы арестованы, следуйте за мной!..

Спорить бесполезно. Я оделся и вышел из служебного кабинета, попрощавшись с товарищами по работе. А в коридоре, очевидно, опасаясь моего побега, ждала охрана в составе трех русских полицейских и девяти китайских солдат. По приказу «старшинки» двое солдат схватили меня за руки, пытаясь связать их сзади. Я вырвался и быстро пошел к двери. Взбешенный русский надзиратель, забыв, что китайские солдаты ни слова не понимают по-русски, закричал:

— Вяжи его крепче!

Со связанными руками впереди всего отряда, я быстро вышел на улицу.



Со связанными руками я вышел на улицу 

На следующее утро я был доставлен в Хайлар и предстал перед очами военного прокурора.

Прокурор кричал, обильно брызгал слюною, приводя в трепет даже моего переводчика, угрожал военно-полевым судом и немедленным расстрелом. Вскоре прокурор впрочем смягчился и предложил мне «выдать сообщников». А после моего отказа, по пути от прокурора в тюрьму, переводчик, в чине офицера, предложил мне свободу за взятку. Это было в роде заключительного аккорда к допросу прокурора.

Таковы нравы военных чиновников генеральского Китая.


II. В Сум-пу
Найти поручителя и дать взятку я отказался и очутился в хайларской тюрьме. В нашей камере — 7 русских железнодорожников и трое китайцев — уголовных преступников. Перестукиванием сговариваемся с соседними камерами. Рядом сидят товарищи, арестованные на той же станции, где и я. Сознание, что ты не один немного ободряет и укрепляет.

И все же неясность судьбы, неясность будущего волновала всю камеру. Ведь мы — небольшая группа в прифронтовой полосе, окруженная разнузданной военщиной…

Наконец под усиленной охраной нас доставили на станцию к эшелону, доотказа наполненному товарищами, арестованными на западной линии дороги — в Манджурии и Чжалайпоре.

Мы идем вдоль теплушек, и нас приветствуют товарищи из окон. Одна из теплушек предназначена для нашей группы. С изумительной медлительностью китайцы заколачивают окна теплушек, навешивают замки на двери. Вдоль вагонов бродят китайские офицеры. Они зверски таращат глаза и грозно повторяют одну единственную фразу:



Вдоль вагонов бродят китайские офицеры 

— Контрами тун-тун! (Зарезать всех!).

Поезд тронулся. И теплушки и перерой дружно запели «Интернационал».


III. Китайское Монте-Карло
Два дай утомительной дороги, тяжелый переход по вязкой грязи, и мы у стен города-крепости Сум-пу.

Что такое Сум-пу? Судоходная река Сунгари граница двух провинций: Гиринской и Цицикарской. На правом берегу Сунгари выросли два слившиеся друг с другом города — Харбин и Фудзядзян. А на левом берегу Сунгари — бесконечные поля чумизы и кукурузы. Губернатор Гиринской провинции запретил когда-то все азартные игры в Харбине и в Фудзядзяне. А его сосед, губернатор Цицикарской провинции рассуждал так: «Китайцы хотят играть, я хочу заработать». И предприимчивый губернатор на левом берегу Сунгари наскоро соорудил поселок из домов временного типа, специально предназначенный для азартных игр. Правда, губернатор не успел разбогатеть и умер. Вот этот-то полуразрушенный Монте-Карло и стал нашей тюрьмой на много долгих месяцев.

Окна без стекол, на полу — огромные кучи строительного мусора и обвалившейся штукатурки, потолки с огромными дырами. Грязь и сырость. Китайская администрация, конечно, не позаботилась привести хотя бы в относительный порядок (даже с тюремной точки зрения) этот концентрационный лагерь.

Еще хуже было с организацией питания.

Лишь поздно вечером в первый день приезда каждый из нас получил «за счет китайского правительства» по кусочку полусгнившего соленого огурца. Воды не было — мы пили из луж. На следующий день мы получили уже по два соленых огурца и по фунту черного хлеба, но попрежнему было плохо с водой: на весь день камера из семидесяти человек получила два ведра сырой желтоватой и вонючей воды.

К счастью, в дальнейшем мы стали получать суп, но была введена жесткая регламентация дня.


IV. «Союзники» среди врагов
Так были названы нами рядовые солдаты, наши сторожа. Это были забитые, темные крестьяне, которых голод, неурожаи и налоговые поборы заставили бросить свой клочок земли и наняться в армии тех или иных генералов.

В общем мы ладили с ними. Вот он, наш страж, дико вращающий глазами, ругающийся на русско-китайском диалекте и даже ударяющий прикладом… Но уходит начальство, и — перед нами обыкновенный простодушный, с хитрецой в глазах китайский крестьянин.

Нередко выручали нас эти «союзники». Они тайком от начальства приносили нам с воли с’естные припасы и табак.



Они тайком от начальства передавали нам с’естные припасы и табак

После вечерней проверки, в сумерках, у дверей нашей камеры можно было наблюдать любопытную картину. Наши сторожа ставили в угол свои винтовки, вынимали из-под шинели продукты, и рынок входил в свои права. Конечно, «союзники» назначали цены с солидными накидками, но рынок есть рынок: спрос безусловно превышал предложение. Однако с этой неорганизованной торговлей мы быстро покончили; во избежание конкуренции мы организовали хоз-комиссию; которой было поручено выступать на «внешнем рынке». Этот последний тоже так или иначе сорганизовался: поставка продуктов перешла в немногие руки.

Недели две-три, пока не была налажена для нас помощь извне, «союзники» были главными поставщиками продовольствия. А затем… они превратились в нашу почту. Через них мы получали письма от родных, харбинские газеты, стараясь сквозь горы лжи (газет советской ориентации в то время в Харбине уже не было) выудить зерно истины.

— Газеты! Получены газеты!

И камера с увлечением начинает читать, вполголоса спорить и разрешать вопросы «в мировом масштабе».

Между тем китайская казна, продолжая снабжать нас двумя фунтами хлеба и двумя огурцами в день, не разрешала варить суп даже из наших собственных продуктов. В лагере не было бани, и, понятно, кишели паразиты. Кожные заболевания и желудочно-кишечные принимали массовый характер.

Уже к концу сентября мы точно сформулировали наши требования по поводу прогулок, питания и так далее. В письменном виде эти требования были представлены администрации лагеря и германскому консулу[27]). В ответ на это мы получали… обещания.

И тогда мы решили действовать…

В начале сентября в лагере появились следователи, и через переводчиков все мы поголовно были подвергнуты допросу. Это был вежливый (в отличие от предыдущих) допрос. Вопросы, задаваемые следователем, не страдали разнообразием.

— Почему вы арестованы?

Мы никак не могли удовлетворить любопытство следователей.

— В чем вы обвиняетесь?..

В чем обвинялись мы? В том, что были советскими гражданами…

Допрос окончен, и почти каждому из нас заявлено:

— Можете искать поручителя. Освободим на поруки. Поручительницей может быть и жена…

Был ли это какой-либо подвох со стороны властей, желание посеять рознь среди заключенных (одних освободить, других оставить в тюрьме), или же это был какой-либо «кон’юнктурный поворот» в политике — сказать трудно. Ясно было одно: освобождение под поручительство означало бы, что мы преступники, и просьба наша о поручительстве (такую просьбу каждый из нас должен был подать) свидетельствовала бы, что мы признаем себя преступниками. Мы считали это унизительным для себя, граждан СССР. Ответ наш был короток и, единообразен:

— Мы не преступники. В поручительстве не нуждаемся. Требуем безоговорочного освобождения. Китайцы были ошеломлены. Тогда они развесили по лагерю об‘явление:

«Никому не разрешается брать на поруки арестованных».


V. Мы об‘являем голодовку
То, что, по мысли китайских властей, должно было посеять рознь между нами, сплотило нас. Единодушный отказ от поручительств дал нам возможность самим почувствовать свои силы. И поэтому лагерь решил дружно и активно протестовать-против нечеловеческих и, так сказать, нетюремных условий нашего заключения.

В конце сентября лагерь за подписью старост камер пред’явил свои требования, указав, что через две недели, в случае невыполнения их, заключенные об’являют трехдневную голодовку-протест.

Шли дни. Китайцы вели себя так, как будто бы ничего не знали о машем заявлении и готовящемся протесте.

Настало 13 октября. Утром, выйдя на первую прогулку, мы вынесли из камер все имевшиеся у нас продукты, сложили их на земле и, построившись в карре, сняв шапки, запели «Интернационал». Одновременно, минута в минуту, то же самое сделали все камеры. Весь лагерь пел «Интернационал». И изумленно слушали пение китайские солдаты, и растерянно суетились «капитаны».

Китайские власти попытались в тот же день сорвать голодовку. Нам был предложен весьма тщательно приготовленный обед. Как из-под земли, появились тарелки, вилки, ложки, тогда как до этого дня они упорно отсутствовали в лагере. Обед, понятно, мы отвергли.

Через три дня тот же утренний «Интернационал» известил об окончании голодовки.

Добился ли чего-нибудь лагерь голодовкой? Добился того, что китайцы, как это ни старались они скрыть, были явно поражены нашими организованными действиями. Отношение их к нам стало, более вежливым, и, я бы сказал, несколько опасливым. Вокруг бараков появился проволочный забор, отгородивший место для прогулок; появилась столовая посуда, стал изредка выдаваться чай и сахар; начались работы по оборудованию больницы и бани.

Но все же это была тюрьма.



Тюрьма Сум-пу

VI. «Автономная республика» в тюрьме
Вынужденное бездействие расслабляет волю, содействует анархии. Бездействие— вредная вещь. Это было понято нами, и мало-по-малу в камере стал создаваться тот внутренний распорядок, который регулировал поведение каждого заключенного.

«Правительство» наше состояло из тройки, выбираемой на общем собрании. Сна называлась «бюро коллектива». Председатель бюро (староста коллектива) ведал всей «внешней» политикой: он был представителем камеры перед лицом китайской администрации, участвовал в заседаниях старост всего лагеря и так далее. Другой член бюро ведал всей внутренней жизнью камеры, разрешая всякого рода конфликты. Он входил непременным членом в культкомиссию, был нашим наркомюстом, прокурором и администратором. Третий член бюро — ведал продовольствием. Он совмещал в себе обязанности восстановленного в нашей «республике» наркомпрода, и он не был госбанком. При нем была создана особая хоз. комиссия.

Этот наш «совнарком» опирался в своей работе на старостат, в состав которого входили выборные по одному человеку от каждого десятка. Итак, староста десятка— ближайшая власть на местах, далее — старостат и бюро коллектива.

Главным же законодательным органом было, конечно, общее собрание камеры. Такова была наша «республика».

И все это на основе стропой товарищеской дисциплины.

Создан был и культурный центр — культкомиссия. Сна организовала шахматный и шашечный кружок (с неизбежными, конечно, турнирами), хоровой кружок, кружок технических. знаний, устраивала лекции на самые разнообразные темы (технические, санитарные, политические) и так далее. Были созданы наконец кружки по ликвидации политической и профессиональной неграмотности.

Дни были заполнены. Но неопределенность положения, необеспеченность семей все же волновала…


VII. Октябрь в Сум-пу
Прошла ясная манджурская осень. Ноябрь принес морозы. Стало холодно. Сырые камеры превратились в настоящие ледники. Не помогала и кирпичная печь. Не радовала и баня, наконец кое-как оборудованная китайцами.

В это время появилась больница на пятнадцать коек, которую китайские врачи посещали, однако, только два раза в неделю. Появилась и врачебная «помощь на дому»: врач через окошко в дверях камеры («волчок») резиновым фонендоскопом выслушал больных… Это не анекдот, а факт. И не анекдот, когда одному товарищу, из нашей камеры от ушиба врач прописал аспирин…



Врач через окошко камеры выслушивает больных 

Но все же жизнь улучшалась… Товарищи шутили, что лет через десять Сум-пу станет образцовой тюрьмой.

— Потерпите, граждане-товарищи!

Годовщина Октябрьской резолюции была, понятно, отмечена в каждой — камере.


VIII. На свободу
С конца ноября к нам стали проникать слухи об окончании конфликта и возможном освобождении.

В двадцатых числах декабря мы получили официальное сообщение о том же от германского консула.

Но замки все еще висели на дверях наших камер. Психологически последние дни заключения всегда самые тяжелые. Время тянется убийственно медленно, ночью тысячи мыслей не дают заснуть…

Наконец, в последний день 1929 года 31 декабря утром администрация лагеря формально известила нас, что мы освобождаемся во исполнение хабаровского протокола о ликвидации конфликта.

Это известие мы выслушали молча и спокойно, как должное.

Так должно было случиться, так и случилось.

Мы никогда не были одни.

За нами была могучая сила, и эта сила — пролетариат СССР.

* * *
…Стройными шеренгами, по шести человек в ряд, спокойно и молча, — мы покинули лагерь. За воротами — огромная толпа родных и друзей. Рабочий Харбин встречал пленников Сум-пу.

Еще один взгляд на глинобитные и грязные стены лагеря — и мы свободны.



ОСТЯК СЕНЬКА


Рассказ-быль Н. Северина

Рисунки В. Щеглова


Остяк Сенька ребячески радовался весеннему теплому солнцу. От солнца рыхлели снега и оседали, а ночью покрывались серебристой корочкой наста. Взяв семью, Сенька оставил тайгу и вышел на берег Енисея. Выдолбил прорубь, забросил снасть и, дрожа всем телом от удовольствия, с’ел первых трепещущих рыбок.

В этот день были сыты все, что не всегда бывало в Сенькиной семье. И сон их был сладок и приятен.

Сенька, как и все рыбаки, не спал эти тревожные ночи. Попыхивая у костра трубкой, караулил Енисей. Только те люди рыбацкого племени знают эту тревогу, кто через лед чует рыбные запахи. С ревом и грохотом, ломая метровый лед, тронулся Енисей.

Сенька с имуществом погрузился в летний свой дом-лодку и помчался по воде вслед за последними льдинами.

Лед превратился в пену, ветры угнали пену в океан, а Сенька остался рыбачить на песках.

Низовья Енисея — рыбные места.

Ладно рыбачил Сенька: шла рыба в пущальни, попадала на самоловы. Первым из океана плыл осетр, потом чир, моксун; густо шла селедка; последним пер жирный омуль. В Енисейскую губу за рыбой мчалась прожорливая белуха. И серебрились рыбой рыбацкие сети.

Когда идет рыба, нет у рыбаков сна, горят костры, и режут носы лодок енисейскую зыбь. Инстинкт размножения гонит рыбу через бесчисленные протоки в озера и водяные болота. Сороки, язи и ельцы пробираются по отмелям, плескаясь на боку. Их караулят вороны, чайки, выдры; не брезгует рыбой и хозяин тайги — медведь.

Сенькина «ветка» — легкая лодка, сделанная из бересты, — скользила каждый день по Енисею. Но с океана часто идут ветровые штормы.

Сегодня запоздавшего Сеньку захватил ветер на середине реки. Ветка, зарываясь в волновые гребни, пляшет и становится спичкой то на нос, то на корму. Черной пастью, белым пенным оскалом зубов грозят волны Сеньке. Но рыбак знает душу волн и смело режет гребни, скользя по ребрам.

Платок, которым завязаны волосы, сбился за шею; сбитые в черный войлок волосы влажны и дымятся паром; стекают капли пота, размазывая грязь. Сердитые зеленые брызги освежают лицо.

У Сеньки проносится мысль о водяном боге.

Много небес, где живут боги. На первом небе — озера, на втором — равнины, третье небо состоит из сплошных сопок, — на них висят подобно мху небольшие ледяные сосульки, на шестом небе расстилается большое озеро, из которого вытекает река Енисей.

От брызг накапливается в лодке вода. Сенька, приподнимаясь, смотрит в даль. Широк Енисей в низовьях, на десятки километров идут штормовые волны. Вдали, на островах, острый Сенькин глаз заметил дым. Много дыма, целое облако летит на левый берег тундры.

Посещают низовья один-два парохода в лето: первый — весной — привозит рыбаков, а второй — осенью — забирает рыбу и рыбаков. Тревожит дым Сенькино сердце. Видно, водяной бог зажег Енисей!..

Показались пароходные трубы.

Не видал Сенька таких черных, больших, высоких пароходов. Гудки густые, хриплые — эхо далеко несется по тайге. Не знал Сенька, что через океанские штормы, карские воды, полярные ветры пришли из дальних краев на большую реку морские пароходы за лесными богатствами.

Близко пароходы, скоро поровняются с Сенькиной скорлупкой. От пароходов идет вал. Ветка, как маленькая щепочка, треплется в крутых волнах. Брызжет пена в Сенькино лицо.

С капитанского мостика первого парохода заметили лодку.

— Человек тонет!..

Сигнальные гудки, частые и тревожные, эхом заревели в берегах. С борта спустили моторную лодку.

Тревога была ложной. Произошло вот что.

У Сеньки промокли ноги. Посмотрев между коленей на дно, он решил: «Надо вылить воду».

Выбрав спокойный вал, Сенька выпрыгнул из лодки, перевернул легкую ветку, вылил воду, поставил лодку на киль, а потом, положив весло поперек, вспрыгнул обратно в лодку.

Вылить воду из берестяной лодки на воде — обычный прием Сеньки. Но на пароходе судили иначе. Увидев мелькнувшую вверх дном лодку, все разом закричали:

— Человек тонет!

Прошла жуткая минута. Моторная лодка, стуча, приближалась к месту… «катастрофы». И вдруг моряки — сами водяные жители — восхищенно выкрикнули:

— Вот чорт, енисейское ныряло!..

Через полминуты Сенька пересел в моторку.

Ветку взяли на буксир, она запрыгала с волны на волну.

На «Рабочем» тепло встретили Сеньку. Притащили белье, брюки, бушлат; второй штурман принес капитанскую фуражку с поломанным козырьком. Поили чаем, горячим и ароматным. Но Сенька ласкающим взором смотрел на матросов и, показывая ногтем на донышко стаканчика, виновато улыбался и говорил:



Притащили белье, брюки, бушлат и одели Сеньку 

— Маленько-маленько налей водка, мой водку любит…

Матросы смеялись дружно.

— Водка плохо, чай пей, слаще и полезнее!

Ребята комсомольцы водили Сеньку по всему пароходу, и остяк, сохраняя достоинство, восхищался в меру — не очень шумно.

На палубе, оглядывая идущие сзади пароходы, говорил:

— Зачем много так идет?

— Лес с Енисея повезем…

Когда «Рабочий» поравнялся с дымившим на берегу чумом, Сенька заявил решительно:

— Давай, свисти всем, ко мне в гости поедем!

— Нельзя, Семен Иванович, работа!.

— Какой такой работа? В гости к хорошему человеку всегда можно.

Он обиделся как маленький ребенок.

На пароходе Сеньку все звали Семеном Ивановичем. Когда впервые спросили, как зовут, он приветливо ответил:

— Сенькой.

— А отца как звали?

— Ванькой.

— Ну, значит, Семен Иванович…

Непонятное, но приятное было новое имя. Сорок пять лет русские купцы и промышленники звали его Сенькой, а тут — Семен Иванович!

Когда Семену Ивановичу наполнили, что он давно проехал чум и что семья, мол, ждет, и рыбачить, наверно, надо — то он обиделся.

На пароходе погостил больше суток. Перед спуском простился со всеми за руку, приглашая заехать на обратном пути в гости.

Скользя вниз по Енисею на ветке, Семен Иванович заезжал во все чумы. Бушлат на нем висел мешком, фуражка надвинулась на уши, но везде с почетом встречали Семена Ивановича. Сидя у костра, он рассказывал о морских пароходах, которые тревожили — рыбацкое сердце. Везде в ответ качали головами.



Везде с почетом встречали Семена Ивановича


— Плохо будет… Лес вырубят, зверь убежит, рыба уплывет в море…

Семен Иванович, поправляя фуражку, успокаивал:

— Хотя водки не дают, но хорошие люди… Сам капитан говорил: «Семен Иванович». — И, приподнимаясь, изображал свое прощание с капитаном..

МЕДВЕЖЬЯ ВЕЧОРКА


Рассказ из быта остяков-зверодовов Д. Березкина


Материализм не делает различия между так называемыми «единобожием» и «язычеством». И моно- и политеизм од пиково служат целям одурманивания классового сознания трудящихся. С этой точки зрения грубые первобытные обрядности отсталых в культурном развитии народностей не должны представляться нам более отвратительными и опасными, чем те утонченные формы, в которые выливается, например, католицизм — господствующая религия «цивилизованного Запада». Дм Березкин показывает нам любопытную бытовую картинку из жизни сибирских остяков-звероловов. Религия еще очень прочными корнями вросла в быт отсталых народностей Севера. И это один из тормозов, которые задерживают превращение «Сибири каторжной» в «Сибирь социалистическую»…


Загадочной, мало обследованной громадой залегло между нижним течением Иртыша и Оби зыбкое, словно кисель, Васюганье[28]). Таежная непролазная чаща обомшелого хвойно-лиственного леса порой раздвинется в стороны, уступая место открытой, кочковато-бугристой поляне с бездонными болотными окнами — и сдвинется вновь, сумрачно нахохленная, зловещая…

Стояла ясная осенняя пора. Солнце не успело окончательно скрыться за гребенчатой линией разнолистной Васюганской тайги, а понизу уже поползли серовато-серые хлопья тумана, постепенно задергивая знобящей мглой извивающуюся среди невысоких наплывных бугров речку Чай. Глухой прибрежной тропой медленно брел я к юрте знакомого остяка-зверолова Фан-Чая. Ноги ныли от усталости, а пронизывающая сырость, полная дурманящих, гнилостно-прелых запахов болотной трясины, противной мелкой дрожью отзывалась в теле. Но вот сквозь белесый туман желтоватым пятном замаячил огонек. Послышался злобно-настороженный собачий лай.

— Гоп-гоп! Пушинка! Том! — громко позвал я знакомых мне собак.

Послышался характерный дробный собачий топот, и через миг из тумана вынырнули две остромордые лайки и, признав меня, с радостным повизгиванием закружились вокруг.

Почти одновременно из распахнутой настежь двери юрты, с потрескивавшей головней в руке, вышел навстречу сам Фан-Чай.

— А-а, урус Митря! Вот ладна. Хады, хады, балшой гостя будышь.

Шагнув через порог, я остановился в изумлении; в углу необычно ярко топился чувал, около него среди чугунов, горшков и кадок возились женщины, а вся остальная площадь юрты до-отказа была забита соседями Фана. Тут оказались налицо и Микола Кедрован, и Петро из-под Чaрыжин, и Василий Вырец, и другие охотники-звероловы этого поселка. Обычно добродушные и разговорчивые, все они на тот раз хранили торжественное молчание и с сосредоточенным и лицами толпились около нар.

«Что за притча?» — подумал я, силясь рассмотреть через головы тот предмет на нарах, который приковывал к себе общее внимание.

— Что это у тебя тут? — спросил я Фана.

— А вот, хады маненько, сама сматры!..

Остяки разорвали свой сомкнутый строй, и я увидел на нарах прислоненного к стене юрты в полусидячем положении огромного васюганского черношерстного медведя с шарфом вокруг шеи и с нахлобученной на башку шапкой-ушанкой. Перед медведем в маленьких берестяных бурачках лежала соленая рыба, кедровые орехи, мед и пресные лепешки, испеченные в золе. Тут же рядом стояла большая деревянная миска, до краев наполненная водой.

— А-аа, мишка! Где это ты его?



Перед медведем было все; соленая рыба, кедровые орехи, мед, деревянная миска с водой и т. д. 

Фан растерянно замотал головой. По юрте пробежало неодобрительное покряхтывание.

Тут только, видя смущение Фана, я вспомнил, что медведь пользуется у остяков исключительным почетом и считается у них представителем справедливости на земле. Он — сын верховного всемогущего духа Торыма, но за гордость и неповиновение низвержен был некогда отцом с недосягаемой высоты и упал нагишом на землю как раз в Васюганское болото, при чем угодил между двумя деревьями и, оглушенный падением, так долго лежал там, что успел обрасти мхом, который постепенно превратился в шерсть. Очухавшись, он раскаялся в своем дурном поведении и обратился к отцу с просьбой о пощаде. Тогда Торым об’явил ему свою волю: «Дарую тебе жизнь. Ты будешь медведем. Люди будут тебя бояться и тобою клясться, но вместе с тем — будут убивать тебя и хоронить с почетом!»

«Те-те-те! — сообразил я. — Так, значит, я попал на медвежьи поминки, на пресловутую остяцкую «медвежью вечорку!..»

Среди большинства остяков до сих пор еще живы отголоски старых языческих верований и связанных с ними религиозных церемоний. Остяки до сих пор еще верят, что убивать медведя можно только потому, что это разрешено Торымом, но рассказывать об этом, тем более хвалиться — да вдобавок перед посторонним человеком и в присутствии самого медведя! — из уважению к его высокому происхождению и несчастной судьбе никоим образом нельзя: вперед удачи на охоте не будет. Вот почему Фан так растерянно замотал головой на мой вопрос и ни звука не сказал о том, когда и при каких обстоятельствах он прихлопнул этого медведя.

Я тихохонько забрался на чувал и весь превратился в слух и зрение. Между тем Фан, видимо, обрадованный моей догадливостью относительно того, что сейчас не место и не время для каких-либо рассказов об обстоятельствах охоты на медведя, принялся, как хозяин и распорядитель «вечорки», командовать дальнейшим ее ходом.

— Эй, Линай, скора? — бросил он жене.

— Усе готова: лепешки, кас[30]), кедровка…

— Ну, тогда будым! — обратился он к присутствовавшим, и сам первый, подойдя вплотную к медведю и, низко поклонившись, поцеловал его в морду, а затем обмыл себе лицо водой из чашки. Вслед за хозяином то же самое проделали другие остяки. Церемония эта означала, что охотники считают себя прощенными медведем.

После этого немного помолчали, а потом, по знаку Фана, присели на корточки вдоль стены, очистив небольшое пространство непосредственно перед медведем. Началась вторая часть церемонии, так сказать — «литературно-художественная». Один за другим, по жребию, охотники принялись разыгрывать в лицах и рассказывать различные эпизоды из своей охотничьей практики. Все эти инсценировки и рассказы носили исключительно юмористический характер: в них высмеивались на все лады охотничье хвастовство, несообразительность зверолова, простоватость зверя, трусливость и прочее.



Первым выступил опять-таки Фан. Он переменил кафтан, надел на голову особую берестяную маску и довольно живо, сопровождая рассказ соответствующей, мимикой, представил медведя, который вздумал полакомиться медом. Вот он засунул лапу в дупло, вытащил кусок сота и с довольным ворчанием отправил в пасть, оно тотчас же несуразно замотал башкой и, высунув язык, оглушительно взревывая, со всех ног бросился от дупла прочь. Оказывается, медведь отправил в пасть вместе с медом несколько пчел, и те сильно ужалили мишку в язык. И вот теперь сын Торима кувыркается по полу, валяется, вскакивает, бежит и вновь падает…

— Фрр!.. Брр!.. — преуморительно, под общий неудержимый хохот, фыркает и ревет Фан, поматывая половой, переваливаясь с боку на бок и ползая на корточках.

Кончилось тем, что медведь угодил в болото, где охотник уложил его выстрелом в ухо.

— Паф! — приложив палку к плечу, (вскрикнул Фан и в заключение торжественно и медленно протянул: — Гато-ва-а-а…

После Фана выступил Микола. Он, надев такую же берестяную маску, в лицах рассказал, как в прошлом году он промышлял зверя с полатей, устроенных над отравленной падалью, Сидя на полатях, Микола сильно продрог и поэтому разика три-четыре приложился к бутылке с водкой. Охмелев, он незаметно заснул. На запах падали пришел медведь и, почуяв скрытую опасность, сильно взревел. Микола спросонья так неловко повернулся на полатях, что турманом полетел вниз на медведя, который, в сбою очередь, от неожиданности так перепугался, что опрометью пустился наутек. Однако, освобождаясь из-под Миколы, мишка здорово деранул его за ухо.

— Так она, уха-то моя, — и стала — бя. Нет ухи! — продемонстрировал охотник под хохот слушателей свое ухо. Не ухо, собственно, а так — бахрому какую-то…

— Бя-бя-бя-а-а! — разноголосым хором сыпалось на Миколу со всех, сторон.

Когда и эта часть, самая занятная и веселая, кончилась, приступили к третьей — к гаданиям и клятвам. Медведя оттащили от стены и плашмя растянули поперек нар так, что башка его свесилась с нар. После этого все звероловы по очереди пытались приподнять голову гиганта на уровень с его туловищем. У кого это выходило легко и быстро, у того будто бы промысел будет удачливый весь год, а у кого медленно и с натугой— неудачливый. Мало того: неудачнику грозит опасность быть заеденным медведем. Чтобы избежать этой печальной участи, зверолов должен сейчас же дать клятвенное обещание никогда впредь не ругаться, не драться, не врать и не воровать. В знак же нерушимости клятвы он должен положить руку на башку медведя и твердо заявить: «Задери меня медведь, если я сказал неправду». Так, между прочим, и пришлось проделать одному зверолову из соседнего поселка, при чем все присутствовавшие дружно скрепили его клятву возгласами:

— Слухали, слухати!

Далеко за полночь медведя общими усилиями выволокли на улицу и при свете громадного костра отрубили у него башку и лапы по сгиб, содрали мех и разрубили тушу. Часть мяса бросили в котлы вариться, а другую, распластав на тонкие ломти, зарыли в золу жариться.

К утру вся медвежья туша обязательно должна была быть с’еденной без остатка. В этой «священной жратве» и состояла последняя, заключительная часть вечорки.

Ели все — и стар и млад. Ели с передышкой, с прохладцей, с уминкой с’еденного. Ели с лепешками, с поджаренным касом, с ягодами — и все с’еденное обильно полизали чаем и… водкой.

— А скажи мне, Фан, — под гул пиршества тихо спросил я хозяина, — неужели ты и вправду веришь в Торыма и в то, что медведь его сын, и что он, хотя и мертвый, будто бы все видит, все слышит и все может?

— Малчи, малчи! — в испуге замахал на меня обеими руками Фан. — Моя — маленька, твоя — большая. Моя — нельзя, твоя — мошна. Твоя хозяин — Ленин, большой хозяина, самого Торыма глотай. А моя — ни-ни! Моя — так не мошна. Моя — как отца, дета, а то башку теряй, руки теряй, хлеп теряй, все-все теряй! Не ната так. Малчи!

Лишь на третий день после вечорки, отдышавшись и кое-как переварив все проглоченное, Фан смог отправиться со мной на промысел выслеженной им рыси, ради чего я собствено и затесался в Васюганье…


ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

БОЛЬШОЙ РИФОВЫЙ БАРЬЕР

Занавесь,преграждающая океан
Вдоль восточного берега Австралии на много сотен километров тянется прерывистая цепь коралловых рифов с разбросанными там и здесь лесистыми коралловыми островами. Это — большой рифовый барьер. Длиной подводной занавесью поднимается он из глубоких недр океана, заканчиваясь на севере в проливе Тореса, на юге — у мыса Сэнди. Барьер напоминает огромное подводное укрепление с причудливыми колоссальными бойницами.

Не раз снаряжались научные экспедиции для разгадки происхождения рифового барьера, и все же до сих пор эта игра природы остается тайной, которая ждет разрешения. Последняя экспедиция была в июле 1929 г.



Живые корралы, выступающие на поверхность во время отлива

На одном из коралловых островов были наскоро сколочены хижины из местного строевого леса, устроена походная лаборатория, и работа закипела.

Экспедиция поставила себе целью разрешить две проблемы: выявить толщину рифов и определить характер основы, на которой строятся коралловые массы, а также получить данные относительно происхождения коралловых рифов.

С первой задачей справились сравнительно легко при помощи простого бурения. Бурав прошел через песчаные дюны гавани, через массив кораллов и других образований, и уперся в серо-зеленую известковую тину на глубине 200 метров. Коралловое вещество, за исключением незначительной толщины поверхностного слоя, было легко проницаемо и тянулось на глубину 140 метров, покоясь на основании из кварцевого песка. Данные бурения указывают на недавнее образование кораллового барьера.

Относительно происхождения коралловых рифов существует много разноречивых мнений. Однако большинство ученых склоняется в пользу теории оседания или опускания гранитных островов и роста коралловых колоний из глубин на поверхность океана. Экспедиция ничего нового в этом вопросе не дала.

Богатства рифовых островов
Попутно члены экспедиции занялись об следованием коралловых островов, которые представляют немалый интерес. Хотя, в целом, они необитаемы из-за отсутствия питьевой воды, зато богаты флорой и фауной.

Особенно интересны острова Каприкорн, на юге барьера, отделенные от него каналом. Самый западный остров этой группы — Мастхед, или Остров Черепах (местное название) изобилует невероятным количеством зеленых морских черепах. Эти огромные пресмыкающиеся (свыше двух метров длины) славятся мясом, которое идет на изготовление супового порошка.

Родина зеленых черепах — тропические и субтропические моря, главным образом район острова Кубы. Черепахи посещают северо-западные и северо-восточные берега Австралии только в период размножения. Глубокой ночью самка упорно и долго роет яму в песке, невероятно быстро кладет в нее от 100 до 200 штук яиц, забрасывает их песком, заравнивает место и возвращается обратно в море. Это — как раз хороший момент для ловли черепах. Их переворачивают на спину и тем самым делают беспомощными.



Черепахи возвращаются в море после кладки яиц

Несколько лет назад на одном из островов была устроена фабрика черепахового супа. За сезон фабрика изготовила 36 000 банок супа, на изготовление которых пошло более 1000 черепах.


«Летучие лисицы» и раковины смерти
Прибрежные воды океана изобилуют рыбами огромной величины. Острова оглашаются звонким пением разнообразных птиц Особенно много бакланов, голубых белых цапель, устричников, пыжиков. Почти каждый остров из группы Каприкорн служит резиденцией пары морских орлов, которые охотится на морских змей, наводняющих прилегающие воды. «Летучие лисицы», или «фруктовые» летучие мыши, истинное бедствие той местности, так как они уничтожают плоды с фруктовых деревьев.

Но подлинное богатство этого края — жемчужные раковины. Однако добыча их сопряжена с огромными трудностями и опасностями. Особенно жуткий страх у местных жемчуголовов вызывают колоссальной величины двустворчатые раковины (каждая створка весит 80 кило и больше). Их раскрывшиеся створки сжимают тисками ногу или руку водолаза с такой силой, что последний не в силах сопротивляться и погибает.

Опасны также морские ежи. Длинные отравленные иглы этих ежей, впиваясь в руки водолаза, образуют гнойные мучительные язвы.

Жемчуг, трепанги, черепахи, морские угри привлекают жаждущих наживы предпринимателей. которые стекаются сюда со всех концов света для того, чтобы жестоко эксплоатировать туземное население.

Н. Б.

ОДИЧАВШИЕ КОНИ

Желтые и красные степные линии кланяются сопкам. Высокие сочные травы плещутся на ветру, вздрагивают. Ветер несется с юга, со стороны Монголии, он кружится около голых сопок, мчится одичавшим конем-ареном по забайкальскому степному простору.

Жизнь в Забайкальской степи начинается лишь весной. Как только растает снег, отмякнет несколько десятков сантиметров земли, зазеленеют травы — с юга потянутся косяки гусей, стаи уток, караваны журавлей, лебедей. На заливных лугах пограничной с Китаем реки Аргуни они останавливаются, живут день, много — два, и снова снимаются, спешат дальше, к северу.

С первой зеленью из бесчисленных раскиданных по степи норок, над которыми чернеют голые земляные холмики, вылезают суслики-тарбаганы.

Стороной, важно вышагивая, проходят серо-белые дрофы. Зорким глазом осматривают степь, осторожно огибают сопки, на несколько минут задерживаясь у ручьев, и крупным шагом спешат к низменным долинам Аргуни.

Осторожен и арен, одичавший степной жеребец.

Он пасется на степи всегда одиноко, но с важностью и достоинством. Арен избегает людей, но часто подпускает всадников и заигрывает издали с конями седоков, а потом вдруг поднимет трубой хвост и словно растает в степном просторе. Недаром забайкальцы считают арена самым быстрым и выносливым конем.

В восточном Забайкалье почва оттаивает летом лишь на несколько десятков сантиметров. Деревья и кустарники здесь не растут, хлеб не вызревает, картофель не родится. Но травы поражают сочностью и обилием. И население близ китайской и монгольской границ — степняки — забайкальцы занимаются исключительно скотоводством. Они разводят коров, баранов, верблюдов и лошадей. Забайкальские степные кони отличаются низким ростом, редко достигая полутора метров. Масть преобладает каурая, мышиная и темнорыжая. Шерсть длинная, грива чаще на обе стороны, хвост густой, грудь сильная, широкая. Забайкальские кони выносливы и неприхотливы. Они не знают за собой ухода: зиму и лето проводят в степи, часто без присмотра. Летом питаются свежей травой, зимой — ветошью (так же трава, но уже омертвевшая, цветом ржаво-бурая). Мелкие снега не служат препятствием для добывания корма.

Для своих хозяйственных нужд забайкальцы держат при усадьбах штук пять-шесть коней, несколько верблюдов и дойных коров. Остальная скотина в степи, близ заимок, под наблюдением пастухов. Наблюдение за конями нередко носит оригинальные формы. Проехал по степи бурят или знакомый крестьянин — и хозяин выспрашивает его, не видал ли он его табуна. Так, со слов, он устанавливает местопребывание своих коней и особенно о них не беспокоится.

Вся надежда скотовода на вожака табуна. Хороший вожак-жеребец имеет особую цену. Он не дает табуну разбрестись, он же защищает жеребят и кобылиц от хищников. Завидев волков, вожак скачет навстречу, наклоняет голову к земле, упирается копытами в землю. Каждый мускул, каждый нерв напряжен. Вожак улавливает малейшее движение врага — и горе горячему хищнику, прыгнувшему к коню! У него мигом будут разбиты челюсти или переломлен хребет. Удар ноги вожака — убийственное оружие. Но если вмешается в это дело человек, не знакомый с местными порядками, — крикнет, отвлечет на секунду внимание лошади, — и тогда десяток цепких челюстей мгновенно вцепился в горло и пах жеребца.

Арены — это жеребцы, у которых более всего выразился инстинкт дикой, первобытной, антиобщественной свободы. Конь уходит от табуна, бродит в степи один. Во время брачного периода отбивает от табунов кобылиц, а затем бросает их. Арен— степная редкость, служащая объектом ожесточенной охоты. Охотники выбирают лучших скакунов, снаряжают забайкальское ласоо — так называемый икрюк (шест длиной около четырех-пяти метров, на конце которого прикрепляется ременная петля). Охотник должен накинуть петлю на шею, затянуть и повалить коня. Его помощники спешат связать путами ноги. Подобными же крюками производится и отлов нужных коней из табунов.

Существует оригинальный способ охоты на арена, требующий терпения, но дающий верные результаты. Партия охотников выезжает в степь. Завидев арена, один бросается за жеребцом, гонится. Остальные мелкой рысью или шагом подвигаются за ними. Когда первый «всадник начинает чувствовать, что его конь утомлен, на смену выезжает другой, третий. Так дни и ночи они не дают арену и передохнуть. Гон продолжается до тех пор, пока измученный степной жеребец не позволит набросить на себя петлю. А там у охотников новая забота: об’ездить и приучить коня к седлу и всаднику.



Ловля арена

Забайкальские одичавшие жеребцы-арены — это выходцы из домашних табунов. Непосредственные родственники арена — табунные лошади, которые нередко всю жизнь не видят людей, — немногим уступают ему. Их привычки, повадки тождественны. Они дики в той же степени, как и арены, и разница лишь в утерянном аренами инстинкте общественности. Да и не мудрено: забайкальская лошадь — прямой потомок некогда грандиозных табунов степных монгольских коней. Сейчас их представителем является лошадь Пржевальского, сохранившаяся в небольшом количестве в горной Монголии.

На территории Европейской части СССР одичавшие кони имеются только в Дагестане, на полуострове Учкоса и на прилегающем к нему острове. Там сохранилось три косяка диких коней, насчитывающих уже около семидесяти лет существования. Сейчас этот район об’явлен заповедником.

Из одичавших коней были известны еще тарпаны. Одно время их принимали за искони диких лошадей, но тщательные научные исследования привели к заключению, что тарпаны являются потомками прирученных коней. Последний тарпан был пойман в Воронежской губернии в 1884 году. В неволе он прожил около восемнадцать лет.

Водятся одичавшие кони и в пампасах Америки и в Австралии. Туда они завезены европейцами. Знаменитые мустанги, на которых скакали герои романов Фенимора Купера, есть самые настоящие мексиканские кони, даже улучшенных пород.

Н. Ловцов.

ОПУСТОШИТЕЛИ ПОЛЕЙ

Ранней весной, когда под лучами солнца растает снежный покров, из нор выходит после зимней спячки один из опаснейших врагов сельскохозяйственных культур — суслик (овражек). Первым неуверенным свистом оглашает он родную ширь пробуждающихся степей. Худ и тощ суслик в это время. Однако пройдет неделя, другая, и в подвижном зверке с красивым желто-серым мехом прежнего суслика не узнать. С резким свистом бегает он по степям, оживленно перекликаясь с товарищами или предупреждая их об опасности. Вначале суслик питается прошлогодними луковицами и корнеплодами. А сколько убытков принесет он позднее — уничтожением многих тысяч центнеров чистого и отборного зерна!..

Весной ранние посевы кукурузы, гороха, ячменя днем уничтожаются сусликами и грачами. Они грабят поля днем, а под покров ом ночной темноты всходы поедают земляные зайцы (тушканчики). и обыкновенные жабы. Но особенно большой вред причиняют суслики, которые выедают порядочные площади злаков и заставляют крестьян вторично пересеивать землю.

Как только зерна «пойдут в трубочку», суслики снова возобновляют хищнические набеги, выбирая самые лучшие и крупные колосья А вместе с ними вред причиняют хомяки, переносящие в защечных мешках за один раз около пятидесяти граммов чистого зерна.

Интересно, что суслики, в отличие от других вредителей, выедают на засеянном поле характерные круглые поляны (лысинки) до двух метров диаметром. Самки сусликов выкапывают вертикальные норы с двумя камерами, в отличие от самцов, живущих в норах с наклонным входом. Держатся суслики преимущественно местностей с плотным грунтом почвы[31]) — на целинных землях, выгонах, по обочинам дорог, на каменистом склоне балки (оврага) или даже посредине дороги, откуда переходят на соседние участки.

Чтобы судить о количестве сусликов, достаточно упомянуть, что местами насчитывается по нескольку сот нор на один гектар, а мечут суслики от пяти до двенадцати детенышей. Суслики обычно, заражают громадные площади, и численность этих вредителей в степях достигает десятков миллионов штук.

Иногда вредительская деятельность сусликов бывает столь ощутительна, что население изыскивает ряд мер и всевозможных способов борьбы с врагами своих посевов. Способы защиты от сусликов применяются самые разнообразные: окапывают поля канавками; ставят возле нор самодельные ловушки различного устройства (плашки, самострелы, капканы); уничтожают сусликов стрельбой из ружей; заливают норки водой и вытаскивают зверков крючками.

Природных врагов у сусликов огромное количество, — ими непрочь поживиться кошки и собаки, гибкие ласки, лисицы и хорьки. Из хищных птиц сусликов ловят: степные орлы, коршуны, сарычи, луни, соколы-балабаны, серые цапли и чайки.

Гибельными для мелких грызунов оказываются еще дружное весеннее таяние снега и сильные лиши летом, когда обильной водой заливает сусликов в норах. В летнее время температура тела у сусликов достигает — +32°Р, но зимой в период спячки опускается до +2,25°Р. Поэтому в суровые малоснежные зимы суслики часто замерзают.

Несмотря на перечисленные способы истребления и большое количество естественных врагов, суслики чрезвычайно осторожны и плодовиты, поэтому в деле их уничтожения решающим методом борьбы является предлагаемый современной химией. До последнего времени лучшим химическим способом считалось употребление сероуглерода[32]).

Однако благодаря очень быстрому испарению этого вещества, особенно в жаркую и ветреную погоду, это средство оказалось не на высоте и теперь оставлено. С весны текущего года на полях, зараженных полчищами сусликов, Осоавиахим и местные органы Наркомзема впервые в СССР применяют новое химическое средство — хлорпикрин. Для борьбы достаточное действие оказывает 1 грамм хлорпикрина на каждую нору[33]). Новый способ был широко использован на полях Германии, где дал блестящие результаты.

И. Брудин

ПЕРНАТЫЕ КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ

У людей всех рас, племен и национальностей на разных ступенях культурного развития существовало стремление к коллекционированию. Бели современные народы белой расы увлекаются коллекционированием музейных редкостей, а у некоторых западно-европейских любителей хранятся даже средневековые библии в переплете из человеческой кожи, то не удивительно, что дикие народы Малайского архипелага и поныне собирают «коллекции» из… черепов умерших предков и пленных врагов.

Оказывается, страсть к коллекционированию в неменьшей степени развита у многих птиц. Только об’ект коллекций у ник нередко бывает довольно своеобразный. Хорошо известные у нас птицы — серые сорокопуты (Lamus excubitor) и сорокопуты-жуланы (Lanius collurio) имеют в своем роде показательные коллекции и «живые уголки природоведения»…

Обитают сорокопуты в запущенных садах и перелесках, по кустарникам вблизи пастбищ, полей и лугов. Несмотря на то, что сорокопут относится к певчим птицам, он отличается исключительными кровожадными наклонностями. Где-либо среди уютной зелени кустов терновника или боярышника летом возможно найти гнездо сорокопута. Здесь же рядом копошится целый наглядный музей, аккуратно развешанный коллекционером-хищником на колючих ветках кустарника…

Такие «музеи» служат сорокопуту кладовыми пищи для самки, сидящей на яйцах. Вот в одном месте беспомощно дрыгают лапками наколотые осы и пчелы, далее красуются вредные жуки — хрущи, слоники, о ленки и кузьки. Тут же на шипе трепыхается полуживая мышь, полевка или узконосая землеройка. Немного далее еще шевилится насаженный лягушонок или безжизненными трупиками с опущенными перешибленными крылышками и выеденным мозгом повисли маленькие певчие птички-мухоловка, пара глазок или малиновка. Поистине, сорокопут заслуживает названия папского инквизитора средних веков…

Вороны, грачи и сороки также оказываются завзятыми собирателями… блестящих предметов. Всевозможные осколки битой посуды и жестяные коробочки, найденные на помойке, украденные с подоконника маленькие ножницы, зеркальце, бусы, раковины моллюсков и прочие «перлы» украшают коллекцию какого-нибудь ворона, спрятанную в укромном местечке, подальше от нескромных или завистливых взоров. Иногда в подобных «ломбардах» находили… карманные часы. Вообще семейка — ворон настолько пронырлива, что частенько оставляет в дураках кур, глупых уток, чаек и других птиц, выхватывая буквально из под носа лакомый кусочек, у Существует еще один тип «любителя редкостей» — это страус. Даже вся его фигура. на высоких ногах и длиннейшая шея обличают в нем истого коллекционера, привыкшего много ходить и высматривать, где что плохо лежит.

Стремление к коллекционированию у страуса приняло исключительную специализацию. Заинтересовавшие его предметы он просто прячет себе в желудок, то-есть глотает. Нередко страусы и погибают в силу, своей чрезмерной жадности. Ведь он проглатывает все без разбора, лишь бы предметы прошли через пищевод! Тлеющие папиросы, иголки с нитками, гвозди, ключи, — куски железа, чайные ложки, небольшие щетки, мыло и прочие, далеко не с’едобные вещи составляют разнообразный ассортимент его «плюшкинской» коллекции. Словом, страус по примеру древних мудрецов мог бы сказать: «Все мое ношу в себе»…

Некоторое сходство с «живым уголком» представляет собой гнездо аиста на крыше дома. Парочка аистов-родителей, заботливо кормит птенцов и приносит им массу мелких. грызунов, ящериц, змей, лягушек и пр. Однако для человека, проходящего через двор, совсем неприятным окажется сюрприз, если аисты-родители случайно потеряют на полете еще живую змею. Вид извивающегося у ног пресмыкающегося, упавшего вдруг сверху, покажется, вероятно, человеку не особенно приятным…

И. Брудин

ХОЛОДНЫЙ СВЕТ — НОВЫЙ ИСТОЧНИК ЭНЕРГИИ

Почему светляк светится и можно ли выработать в лаборатории подобный свет — вот два вопроса, которые с давних пор занимали умы ученых.

Не только взрослые светляки светятся, но даже их яички, личинки и куколки испускают легкий фосфорический блеск. Если посмотреть в увеличительное стекло, то легко можно обнаружить место источника света — он находится на последних трех сегментах брюшка. Микроскопическое исследование показывает, что орган, порождающий свет, состоит из скопления больших клеточек, непосредственно за которыми находятся меньшие клеточки, действующие в качестве рефлектора. Две больших дыхательных трубки проходят в световой орган и разветвляются в каждую клеточку. Эти трубки снабжают клеточки, порождающие свет, достаточным количеством кислорода. Параллельно с дыхательными трубками проходит система белых нитеподобных ветвей, это нервы, контролирующие свет.



Схема светового аппарата светляка

Выяснено, что производство света в организме светляка есть результат окислительного процесса, регулируемого дыхательными органами. Окисляющее вещество вырабатывается в массе белых клеточек на кончике брюшка. Толстая трубка несет воздух в эти клеточки, и снабжение кислородом усиливает свет. Когда же, благодаря некоторым изменениям организма чисто нервного порядка, приток воздуха ослабляется или временно прекращается, свет меркнет, а иногда даже совсем пропадает.

Химический состав вещества, производящего свет, с давних пор занимал ученых. Вначале предполагали, что это фосфор. Однако анализ не обнаружил его в достаточном количестве.



Светляк-самка. Буквой С обозначен световой аппарат 

Ученый Спаланциии в 1794 году доказал, что вода так же, как и воздух, необходима в деле производства света в животном организме. При высушивании светящегося вещества свет исчезал, а смоченное водой оно вновь начинало светиться. Таким образом точно установлено, что для производства холодного света в животном организме необходимы кислород и вода.

Затем стало очевидным, что в органе, порождающем свет, находятся некоторые химические вещества, которые, производя свет, окисляются, В 1887 году химик Дюбуа в результате многих опытов установил строение этих веществ и роль, которую они играют в организме. Первое из этих веществ названо люциферин. Это — то вещество, которое окисляется с увеличением света. Другое — люцифераз — хотя и не принимает видимого участия в реакции и само не изменяется, однако все же способствует процессу выработки света.

Замечателен тот факт, что в противоположность другим окислительным процессам этот процесс не выделяет ни воды, ни углекислоты, ни тепла. Это поистине холодный свет, являющийся действующей силой на все 100 процентов, тогда как электрический свет на 98 процентов рассеивается в ненужной теплоте, и только 2 процента его являются действующей силой.

Н. Б.

ВОДА — ИСТРЕБИТЕЛЬ ЖИВОТНЫХ

В жаркие летние дни на песчаных отмелях и косах Азовского моря наблюдается массовая гибель крупных водных жуков, называемых местными жителями «матросами». Но особенно много погибает в это время бабочек-белянок: капустниц, боярышниц и многих других. Побережье нередко «а большом расстоянии бывает сплошь усеяно их крылышками. Обыкновенно бабочки, обманутые зеленоватой гладью слегка волнующегося моря, принимают воду за степную траву, залетают далеко в открытое море и, обессиленные, падают, а волны прибивают к берегу тысячи мертвых телец.

В августе на юте Украины иногда проходят сильнейшие ливни, которые за короткое время буквально затопляют солончаковые низменности, отчего уровень воды в озерах повышается в значительной степени. Однако подобные ливни являются причиной гибели множества птиц. Часто после такого исключительного по силе водяного душа среди солончаковых лугов, поросших красноватой солянкой и лиловыми цветами кермеков, встречаются трупики затопленных хохлатых жаворонков, чаек, куликов-просянников и других мелких птиц.

Известны также случаи, когда проливные дожди в южноукраинских степях вымывали из нор опаснейших вредителей полеводства — сусликов, причиняющих страшные опустошения на хлебных полях. При этом можно было наблюдать, как сотни мертвых грызунов уносились потоками дождевой воды в ближайшие овраги и долины степных рек,

И. Брудин.

ЛИСТЬЯ — ФОТОПЛАСТИНКИ

Каждый знает, что листья растений содержат хлорофид, вырабатываемый ими под действием света. Но вряд ли кому известно, что свет вызывает в растительной клетчатке такие сильные химические реакции, что листья иных растений могут служить фотопластинками.

Немецкий профессор Молищ описывает следующие любопытные опыты. Рано утром на лист растения Tropaeolum накладывают негатив. В эту пору дня в листе еще не успел выработаться под действием солнца крахмал. Затем лист выставляют на целый день на солнце. К вечеру его срезают, на мгновение погружают в кипяток, затем вываривают до полного обесцвечивания в спирте и кладут в сосуд с тинктурой иода. Подвергавшиеся действию солнца места мгновенно окрашиваются в иссиня-черный цвет (благодаря присутствию на них зернышек крахмала), между тем как затененные места остаются бесцветными. На листе появляется отпечаток, иногда поразительно отчетливый.

Если поместить листок Tropaeolum’a в фотокамеру, можно получить на нем четкие снимки, совсем как на фотопластинке.

Е. Б.

НА ЭКРАНЕ «СЛЕДОПЫТА»

ДЕТИ-ИЗОБРЕТАТЕЛИ

Иваново-Вознесенская детская техническая станция с большим успехом проводит выставку детского изобретательства.

На снимке: пионеры рассматривают телескоп, сконструированный 14-летним школьником Чибиным.




«МОЛОЧНОЕ ДЕРЕВО»



В лесах Боливии (Южная Америка) найдена неизвестная доныне порода дерева, дающего сок, совершенно по-похожий по вкусовым и питательным качествам на коровье молоко.

Для добывания этого растительного молока вырезывают кору дерева и ввинчивают в отверстие насос, выкачивающий сок через рукав.

МАШИНА-ВЕТЕР



На нефтяных промыслах в Америке вспыхнул пожар. Горели колодцы, склады, бочки. Пламя огненными фонтанами било в небо. С пожаром боролись неделю, но никакие самые усовершенствованные противопожарные способы не помогали. И там помог аппарат, применяемый на кинофабриках для производства ветра.

Машина в короткое время задула полосу огня, как человек своим дыханием задувает свечу, и три мощные струи ликвидировали пожар в несколько минут.

Машина-ветер — тип грузовика, на котором установлен большой силы электрический мотор. Мотор приводит в действие систему воздушных пропеллеров, производящих ветер

РАБОЧЕЕ ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВО

На ситцевой фабрике «Пролетарка» г. Твери рабочий тов. Петров изобрел автомат-расправитель, который заменит на «Пролетарке» до 200 рабочих, что даст экономии приблизительно до 200 000 рублей в год. Изобретение тов. Петрова запатентовано и скоро будет применять на всех фабриках.

На снимке: тов. Петров у изобретенного им автомата-рас-правителя.



ОЧКИ-МИКРОСКОП



В Америке получили широкое распространение очки-микроскоп. Они представляют собой увеличительные линзы, прикрепленные к оправе для очков. Стекла наводятся на фокус простым передвижением их вдоль стержня, который и прикрепляет линзы к оправе.

Очки-микроскоп удобны тем, что оставляют руки свободными и позволяют вести работы, не требующие линз.


ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НА ПОМОЩЬ ЗЕМЛЕДЕЛИЮ



В штате Иллинойс (САСШ) были произведены интереснейшие опыты применения электричества в земледелии.

Опыт производили со специально оборудованным плугом, который вел на буксире трактор. Через лемехи плуга в почву передается электрический ток высокого напряжения (160 000 вольт), который убивает сорные травы и личинки вредных насекомых и в то же время благотворно влияет на почву.

На плуг устанавливается динамомашина, приводимая в движение ременным колесом. Она питает трансформатор, который посылает ток в два больших шара, помещенных спереди плуга. Силу тока регулирует специально поставленный человек. От воздушных шаров электрическое напряжение передается вспышками выпуклым металлическим частям на рычагах плуга, через лемехи и идет в землю

РЕЧНОЙ ЭКСПРЕСС

До сих пор скорость пароходов очень ограничена. Об’ясняется это тем, что им приходится преодолевать громадное сопротивление воды. У нас в Чувашии впервые введено сообщение на глиссерах. Глиссер — это лодка, на которой установлен мотор с пропеллером. Лодка эта закреплена на поплавках, очень мало погруженных в воду и только скользящих по ней. Теперь в Германии делается попытка построить на этом принципе уже пароход с каютами.

На рисунке — вид этого парохода. Он будет снабжен мотором в 500 лошадиных сил и двигаться со скоростью 60–70 километров. Пароход рассчитан на 100 пассажиров.



ТЕЛЕФОНЫ В СКОРЫХ ПОЕЗДАХ

В начале мая этого года в Канаде вышел первый скорый поезд (из Монреаля в Торонто), оборудованный для телефонного разговора с любым гор од ом, расположенным вблизи железнодорожной линии. Изобретатель этого телефона инженер Буркхолдер.

Сущность устройства телефона в следующем. Как известно, наш обыкновенный телефон может отзываться только на определенное количество электромагнитных колебаний в секунду, примерно от 4 до 4000, что соответствует обыкновенной нашей речи и музыкальным звукам.

Посреди вагона устанавливается телефонная будка Разговор производится в особый телефонный передатчик, откуда преобразованные звуковые волны выходят в виде электрических волн по особым проводам, проложенным на крыше вагона, откуда перескакивают на обыкновенные телеграфные провода, идущие по сторонам железнодорожного полотна. По этим проводам электромагнитные колебания доходят до центральной городской телефонной станции, где при помощи особых аппаратов вновь преобразуются в разговорную речь. Так происходит разговор лица, едущего в поезде, с любой неподвижной телефонной станцией.

Для того чтобы поговорить из какого-нибудь города, лежащего на железной дороге или связанного с ней телеграфными проводами, необходимо знать номер поезда, вагона и ближайшую железнодорожную позывную телефонную станцию.

Разговор по этому телефону могут вести одновременно и едущие в поезде и находящиеся на месте. Два идущих вдоль вагона антенных провода служат приемниками, а три других служат передаточными антенными проводами. Посылаемые почти навстречу друг другу одновременно электромагнитные волны не искажаются.

Опыты показали также, что скорость поезда не влияет на четкость и ясность разговора.

СОДОВЫЕ ОЗЕРА СССР



В западной Сибири, между Алтаем и Иртышом, есть группа содовых озер. Кроме этой группы, во всем мире содовые озера есть только в Калифорнии и в Канаде.

В озерах сода осаждается на дно так, как происходит самоосадка соли в соляных озерах.

В настоящее время Институт физико-химического анализа выясняет способы эксплоатации этих озер.

На снимке содовое озеро Танатар. Площадь его около 9 кв. километров.

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ГЛАЗ



Недавно в Америке производились опыты с «электрическим глазом» — аппаратом, который очень чувствителен к присутствию дыма или тумана в туннелях.

«Электрический глаз» состоит из двух единиц — источника света с фотоэлектрическим механизмом и мишени, отстоящей от самого аппарата на 50 метров. Свет от электрической лампочки направляется через собирающие линзы (чтобы устранить рассеивание луча), на далекую мишень. Мишень состоит из двух плоских зеркал, поставленных под прямым углом друг к другу. Световые лучи, отражаясь последовательно от первого, а затем от второго зеркала, идут назад к аппарату и попадают на светочувствительную трубку. «Электрический глаз» непосредственно соединен с регистрационным механизмом, поставленным в двух километрах от входа в туннель. Пульсация электрического тока фотоэлектрического элемента передается через карандаш на бумагу, так что возможна автоматическая запись изменения силы электрического тока.

Применение фотоэлектрической камеры в качестве аппарата, обнаруживающего присутствие дыма, может иметь большое значение в домашнем хозяйстве, а также в торговых предприятиях. Такая трубка, соединенная со звонком, может предупредить начало пожара.

ПОПЫТКА ПОДНЯТЬСЯ В СТРАТОСФЕРУ



До сих пор ни один человек не поднимался выше 11 900 метров. Главным препятствием для проникновения в высокие слои атмосферы являлась невозможность пребывания аэронавта в разреженном воздухе.

Между тем исследование так называемой стратосферы представляет большой интерес.

Этой осенью бывший секретарь Эйнштейна балтийский профессор Пикар предпринял попытку подняться на высоту в шестнадцать километров.

Для этого была построена вместо обычной корзины шарообразная металлическая, герметическая закрывающаяся гондола. Половина шара была окрашена в черный, другая — в белый цвет. Особое приспособление давало возможность поворачивать шар вокруг оси. Таким образом профессор Пикар думал регулировать температуру внутри шара подставляя под солнечные лучи то черную, то белую сторону шара.

Внутри герметически закрывающегося шара были установлены приборы для очищения воздуха, запасы жидкого кислорода и приборы для изучения земли и для исследования воздуха.

Отлет был назначен на 14 сентября в Аугсбурге (на юге Германии).

Шар начали наполнять гелием Начавшийся с утра ветер стал усиливаться. К моменту когда шар был уже почти наполнен газом, выяснилось, что атмосферные условия не позволяют совершить полет. Поэтому он отложен на неопределенное время.

ЗЕМЛЯ — ВЕЛИЧАЙШАЯ СИЛОВАЯ СТАНЦИЯ

Земля — огромная динамомашина, производящая достаточно электричества, чтобы удовлетворить нужды по освещению, отоплению и т. п. десять огромнейших городов по крайней мере на миллионы лет.

Доктор Росс Гэнн — известный исследователь коротковолновых колебаний — опубликовал результаты недавних своих изысканий по изучению тепловых реакций внутри земли. Он утверждает, что сила тока, аккумулированного внутри земли, превышает 20 000 000 ампер. К сожалению, человечество не может пока применить на деле этот огромный запас энергии.

По словам ученого, эти колоссальной мощности электрические токи возникают от движения внутри земли крохотных электрических зарядов, известных под названием электронов. Движение же их вызывается необычайно высокой температурой внутри земли.

Благодаря сложному взаимодействию электроны служат причиной импульса вращения земли вокруг своей оси. Эти импульсы электронов состоят из электрического тока такой мощности, что, если его пропустить через массивные кабели, поддерживающие колоссальный Бруклинский мост, он расплавит мост меньше чем в одну тысячную секунды.

«Наличие токов, протекающих в горячей внутренности земли, можно легко установить, — говорит Ганн, — сюит только наблюдать действие компаса на поверхности земли, так как именно эти внутренние глубоко проходящие токи ставят стрелку компаса в северо-южном направлении».

Н. Б.

ДОМ ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ 



Один американец из округа Массачузетс доказал на практике новое применение старых газет. Он построил из них дом, который обставил мебелью, сделанной тоже из бумаги.

На дом пошло 65 000 номеров ежедневных газет, помимо нескольких тысяч листов цветной бумаги, использованной для бордюров. Толщина стен равна 215 газетам, сложенным, склеенным, спрессованным и покрытым тремя слоями лака. Драницы крыши сделаны тоже из бумаги, и только полы, стропила, двери и окна деревянные.

Мебель производит впечатление бамбуковой, так как газеты для мебели свертывались в цилиндры.

Над постройкой и изготовлением мебели семья трудилась восемь лет.

Н. Б.

ОЧАГИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО СТРОИТЕЛЬСТВА

МАШИНОСТРОЕНИЕ В СССР
Переход на пути широкой индустриализации и необходимость пройти первый — пятилетний — этап этого пути всего за четыре года (а по некоторым отраслям даже быстрее) требуют особого внимания к делу механизации народного хозяйства.

Колоссальные задачи, стоящие перед нашим машиностроением, осложняются тем, что в довоенное время производство машинного оборудования было развито у нас очень слабо. Большая часть его была импортного происхождения, и даже в последние годы перед мировой войной — около 60 % всего действовавшего у нас оборудования было ввезено из-за границы.

Значительная часть тех заводов капиталистической России, которые сами производили машины, в конечном счете также зависела от импорта, — наиболее ответственные, сложные и тонкие части выпускаемых машин они обычно выписывали в готовом виде из-за границы.

В годы разрухи, которую принесла нам гражданская война, большинство наших машиностроительных предприятий бездействовало. Производство машин и орудий почти прекратилось.

В последние годы реконструкции отдельные отрасли нашего хозяйства вынуждены были работать на старом, уже сильно изношенном и технически отсталом оборудовании. Этим, конечно, сильно замедлялся процесс хозяйственного восстановления и, чтобы ускорить его, снова пришлось прибегнуть к помощи заграничного машиностроения, в то же время усиленно заботясь о скорейшем восстановлении и расширении этой важнейшей отрасли промышленности внутри своей страны.



(Слева направо): 1—Лесовоз «Молотов» в постройке на стапелях. 2—Микроскоп, изготовленный Гос. оптическим институтом. 3—Бумагочесальная машина, выпущенная Ленинградск. заводом им. К. Маркса

Успехи, достигнутые нами в этом деле, колоссальны. Вот несколько красноречивых цифр.

В последние перед империалистической войной годы русская промышленность производила всякого рода машин на 300 миллионов рублей. В 1929-30 году промышленность СССР выпустила продукции только по общему машиностроению (без сельскохозяйственного, без судостроения и производства тракторов) на сумму около 1 миллиарда 300 миллионов! В 1931 году это производство будет доведено уже до 2½ миллиардов рублей, а с включением производства всех иных видов оборудования и металлообработки стоимость продукции поднимется более чем до 4 миллиардов рублей.

Приведенное сопоставление отчетливо показывает, как далеко поднялись мы над довоенным уровнем машинного производства.

Гиганты вступают в строй…
В сущности у нас вошли в работу пока лишь два крупных машиностроительных предприятия, это — Ростовский завод сельскохозяйственного машиностроения и Сталинградский тракторный. Оба эти завода предназначаются, как видим, для обслуживания только сельского хозяйства. В части общего и транспортного машиностроения у нас нет еще ни одного нового предприятия, зато в периоде сооружения находится длинный ряд их.

Существовавшие ранее машиностроительные заводы мы реконструировали и пополнили новым оборудованием настолько, что от старого завода сплошь и, рядом осталось только название. Так, коренной перестройке подвергнут Краматорский машиностроительный завод, который вместе с пристраиваемым к нему новым огромным цехом займется производством тяжелого оборудования для горно-металлургических отраслей. Коренное переустройство коснулось даже таких старых индустриальных гигантов, как заводы Путиловский, Сормовский, Коломенский, Харьковский, не говоря уже о реконструкции многих менее значительных заводов.

Подавляют число и мощность новостроящихся заводов-гигантов. Полным ходом идет строительство тяжелого, главным образом горно-металлургического оборудования в Свердловске, Нижегородского автомобильного, ряда станкостроительных заводов, предприятий химического машиностроения и производства оборудования для различных промышленных и хозяйственных отраслей. В ряде районов СССР — и на юге, и в Приволжье, и на Урале, и в Сибири — воздвигается ряд заводов с уклоном производства преимущественно в сторону новых и сложных типов сельскохозяйственных машин, каких требует теперь у нас сельское хозяйство, перешедшее на пути коллективизации.

Мы уже добились производства у себя высокомощных турбин, генераторов, дизелей и прочих силовых машин, которыми уже и обслуживается, наравне с заграничными, наше энергетическое хозяйство. Крупные успехи достигнуты в производстве оборудования для текстильной промышленности. Врубовые машины советского производства для добычи угля с большим успехом работают уже в угольных месторождениях Союза. Быстрыми шагами идут к освобождению от импорта и нефтяная промышленность и химическая. Вводится производство бумагоделательных и типографских машин.

Рычаги социалистического строительства
Не только коренной реорганизацией существовавших заводов, не только строительством новых, хотя бы и гигантских, выводим мы свое машиностроение на высоты социалистической промышленности. Многое достигнуто и за счет более рациональной на грузки предприятий, более правильного использования их живой и механической силы, за счет введения непрерывного производства и трехсменной работы.

Но самое главное — это та волна энтузиазма, которая ширится и растет, вовлекая в строительство самые широчайшие слои трудящихся. Ударничество, социалистическое соревнование, встречный промфинплан — вот те мощные рычаги, которые двигают вперед неслыханными темпами наше строительство.

-------
Ответственный редактор И. Я. Свистунов 

Заведующий редакцией И. А. Уразов









Примечания

1

Украинский — пограничный.

(обратно)

2

Острожек — крепостца.

(обратно)

3

Горлатный мех — лучший.

(обратно)

4

Захабень —тюрьма.

(обратно)

5

Снег, покрытый настом.

(обратно)

6

Шахтеры.

(обратно)

7

Палы — выжигание срубленного леса.

(обратно)

8

Проворный,

(обратно)

9

Припешить — обрубить крылья.

(обратно)

10

Старинное греческое слово.

(обратно)

11

Большина — власть.

(обратно)

12

Эпитимья — церковное наказание грешнику.

(обратно)

13

Старопечатные, дониконианские, церковные книги.

(обратно)

14

Берестяное ведро.

(обратно)

15

Напалок — перстень, кольцо.

(обратно)

16

Хрещение — крест нательный.

(обратно)

17

У дипломатов той эпохи были, конечно, и другие шифры. «Тарабарская грамота» наиболее простой из них.

(обратно)

18

«Блатная музыка» — воровской жаргон.

(обратно)

19

Самодельная карусель

(обратно)

20

Поп за пулеметом, защищавшим белый Ижевск, — исторический факт.

(обратно)

21

Погонщик собак.

(обратно)

22

Хомрай — туземное название одного из видов птиц-носорогов.

(обратно)

23

«Оранг» — на языке малайцев — значит «человек»; это слово обычно ставится впереди собственного имени.

(обратно)

24

Магар — крокодил.

(обратно)

25

«Polio» — опасный омут малайских рек, нередко затягивающий в глубь пироги туземцев.

(обратно)

26

См. книги Циолковского: «Исследование мировых пространств», «Космическая ракета», «Космические ракетные поезда». «Воздушный транспорт» и др.

(обратно)

27

Зашита интересов советских граждан на территории Китая была поручена (после разрыва) германскому правительству и его представителям в Китае.

(обратно)

28

Васюганье — обширное болотно-таежное пространство, являющееся водоразделом притоков Иртыша и Оби. На всем пространстве Васюганья тянутся, почти соприкасаясь. Обширные болота, которые залегают на протяжении более 500 км при ширине от 3 до 45 км. Заселено Васюганье чрезвычайно слабо — перепись 1924/1925 года зарегистрировала всего 1116 человек, из них около 600 человек остяков, остальные русские и немного тунгусов. Основное занятие местного населения — охота, главным образом на белку, а затем на лося, дикого оленя, выдру, медведя.

(обратно)

30

Кас — с’едобный корень, заменяющий наш картофель.

(обратно)

31

Часто отсутствие земли вблизи нор кажется непонятым, но дело в том, что Перед зимней спячкой суслик выкапывает в норе новый выход, употребляя выкопанную землю, чтобы закрыть старый вход. Весной суслику; остается лишь прокопать немного новый выход; небольшое количество земли остается обычно внутри норы и наружу почти не выносится.

Излюбленной почвой сусликов является чернозем с глинистой подпочвой, глина и суглинок.

(обратно)

32

Сероуглерод — бесцветная жидкость с неприятным запахом тухлых яиц. Ядовитые пары сероуглерода легко воспламеняются и дают сильный взрыв. Хранят сероуглерод в железных бочках. Действие сероуглерода основано на том, что тяжелые пары его оседают на дно норы, и животные задыхаются. Борьба с сусликами ведется следующим способом: шарик из пеньки или дешевой ваты величиной с лесной орех, смоченный жидким сероуглеродом, бросается в нору посредством железного крючка. Отверстие норы затем быстро затыкается пучком соломы, сверху засыпается землей и затаптывается.

(обратно)

33

Способ употребления хлорпикрина при полевых работах в общем такой же, как и только что описанное применение сероуглерода.

(обратно)

Оглавление

  • ВНИМАНИЮ ПОДПИСЧИКОВ НА ИЗДАНИЯ ГОСУД. ИЗД-ВА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ «ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА»
  • СОДЕРЖАНИЕ
  • ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ ПОДПИСЧИКАМ ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ О ЖУРНАЛАХ «ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ» И «ВОКРУГ СВЕТА»
  • СКАЗАНИЕ О ГРАДЕ НОВО-КИТЕЖЕ
  •   II. Шемякин суд
  •   III. Халтурный поп
  •   IV. «Слово и дело государево!..»
  •   V. «Святая старина»
  •   VI. Прорва
  •   VII. За и против
  •   VIII. Хмельная ночь
  •   IX. Гоб, дыб на село!
  •   X. Тарабарская грамота
  • ЕГО КОВАЛ ОКТЯБРЬ
  • КАЗНЬ
  •   I. Товарищ, мистер и третий
  •   II. Маленькая красная книжка
  •   III. Но это жизнь
  •   IV. Два бритья и один адвокат
  •   V. Капельная клизма и веселый радио-полдень
  • РАКЕТА
  • ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ
  • 10 ЛЕТ ПЕРЕКОПА
  • ТРИ МИЛЛИОНА ШАГОВ
  •   I. Кровь на снегу
  •   II. Песцовая Смерть говорит странные вещи
  •   III. Юбилей трех миллионов собачьих шагов
  •   IV Горбун с головой ящерицы
  •   V. Интервью с каюром
  •   VI. Встреча в Белужьей губе
  •   VII Романтика наяву
  • ГРОЗНЫЕ ВЫПАЛЫ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   УГОЛЬ СЕГОДНЯ
  • ДВОЕ БЕЛЫХ И ОДИН КОРИЧНЕВЫЙ
  • ГРАЖДАНИН ЭФИРНОГО ОСТРОВА
  • ТРАГЕДИЯ В ПРОЛИВЕ ЛОНГА
  •   I. На выручку «Ставрополя»
  •   II. Нельзя лететь
  •   III. Полет на мыс Северный 
  •   IV. Найдены
  •   V. Всем, всем, всем…
  •   VI. Жизнь в ледяной пустыне
  •   VII. Начальник!.. Нога…
  •   VIII. Летчик Эйельсон
  •   IX. Поле мертвых
  •   X. Отправка пассажиров со «Ставрополя»
  •   XI. Отлет в Аляску
  •   ХII. Самолет СССР над Америкой
  •   XIII. Вечер в городе Теллор
  • КАК ЭТО БЫЛО
  • ОСТЯК СЕНЬКА
  • МЕДВЕЖЬЯ ВЕЧОРКА
  • ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ
  •   БОЛЬШОЙ РИФОВЫЙ БАРЬЕР
  •   ОДИЧАВШИЕ КОНИ
  •   ОПУСТОШИТЕЛИ ПОЛЕЙ
  •   ПЕРНАТЫЕ КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ
  •   ХОЛОДНЫЙ СВЕТ — НОВЫЙ ИСТОЧНИК ЭНЕРГИИ
  •   ВОДА — ИСТРЕБИТЕЛЬ ЖИВОТНЫХ
  •   ЛИСТЬЯ — ФОТОПЛАСТИНКИ
  • НА ЭКРАНЕ «СЛЕДОПЫТА»
  •   ДЕТИ-ИЗОБРЕТАТЕЛИ
  •   «МОЛОЧНОЕ ДЕРЕВО»
  •   МАШИНА-ВЕТЕР
  •   РАБОЧЕЕ ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВО
  •   ОЧКИ-МИКРОСКОП
  •   ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НА ПОМОЩЬ ЗЕМЛЕДЕЛИЮ
  •   РЕЧНОЙ ЭКСПРЕСС
  •   ТЕЛЕФОНЫ В СКОРЫХ ПОЕЗДАХ
  •   СОДОВЫЕ ОЗЕРА СССР
  •   ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ГЛАЗ
  •   ПОПЫТКА ПОДНЯТЬСЯ В СТРАТОСФЕРУ
  •   ЗЕМЛЯ — ВЕЛИЧАЙШАЯ СИЛОВАЯ СТАНЦИЯ
  •   ДОМ ИЗ СТАРЫХ ГАЗЕТ 
  • ОЧАГИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО СТРОИТЕЛЬСТВА
  • *** Примечания ***