Маршал Малиновский [Борис Вадимович Соколов] (fb2) читать онлайн

Борис Соколов МАРШАЛ МАЛИНОВСКИЙ

Памяти Вадима

К читателю

Родиону Яковлевичу Малиновскому не слишком повезло с биографами и посмертной славой. Широкой публике он сегодня известен гораздо меньше, чем сталинские маршалы первого ряда — Жуков, Рокоссовский, Конев и Василевский. А ведь Малиновский в советское время почти десять лет был министром обороны, уступая по длительности пребывания на этом посту только Ворошилову. И именно при нем советская армия приобрела тот современный вид, который сохраняла до самого конца в 1991 году. Наверное, можно сказать, что из всех руководителей военного ведомства именно Малиновский внес наибольший вклад в строительство Советских вооруженных сил в послевоенный период. Были у Родиона Яковлевича и славные победы в Великую Отечественную войну, хотя знал он и чувствительные поражения, самым известным из которых стало оставление его войсками в июле 1942 года Ростова-на-Дону и Новочеркасска, что вызвало грозный сталинский приказ № 227. Но поражения были абсолютно у всех советских генералов и маршалов. А ведь среди побед Малиновского — Ясско-Кишиневская операция, первое после Сталинграда успешное окружение и ликвидация крупной вражеской группировки, численность которой превышала 200 тыс. человек. Более успешной операции на окружение, чем Ясско-Кишиневские Канны, советские войска в Великой Отечественной войне так и не провели. Но эта победа в последние десятилетия оказалась в тени, поскольку в ее подготовке и проведении не принимали участия «главные» маршалы Победы — Жуков, Рокоссовский, Конев… Но за маршалом Малиновским числятся не менее важные победы. В декабре 1942 года 2-я гвардейская армия под его командованием нанесла решающий удар котельниковской группировке противника и тем исключила возможность прорыва окруженной 6-й немецкой армии из Сталинграда. А в скоротечной Советско-японской войне Родион Яковлевич командовал Забайкальским фронтом, который благодаря уникальному переходу через Большой Хинган нанес решающий удар Квантунской армии.

Но все достижения Малиновского в последние десятилетия оставались в тени развивавшегося в обществе культа маршала Жукова, который стал главным маршалом Победы. Бесспорно, вклад в победу Георгия Константиновича в качестве представителя Ставки и командующего фронтами, руководившего наиболее многочисленными группировками, более чем весом. Но и потери, которые понесли советские войска под его командованием, были наибольшими по сравнению с теми армиями, где предводительствовали другие маршалы, а соотношение потерь войск Жукова с германскими потерями — наиболее неблагоприятным для Красной армии. Малиновскому в этом отношении, можно сказать, повезло. Значительную часть войны фронты под его командованием воевали против армий союзников Германии — Румынии и Венгрии, которые существенно уступали вермахту в уровне боеспособности. Поэтому соотношение потерь было более благоприятным для войск Малиновского по сравнению с теми советскими фронтами, которым приходилось сражаться исключительно против немцев. Стоит отметить также, что Хрущев в мемуарах ставил Малиновского как полководца во всяком случае выше, чем Конева, хотя вряд ли в тот момент питал к Родиону Яковлевичу особо теплые чувства. Ведь Малиновский сыграл важную роль в свержении «дорогого Никиты Сергеевича».

Вся жизнь Малиновского походит на настоящий приключенческий роман. Тут и тайна рождения маршала, ибо никто не знал, кто же был его отцом. Тут и трехлетнее пребывание во Франции в составе Русского экспедиционного корпуса в годы Первой мировой войны. Здесь русские бригады в составе французской армии сражались против немцев. Малиновский был единственным из советских маршалов, у кого имелся опыт Западного фронта Первой мировой войны, где концентрация войск и особенно артиллерии с обеих сторон была в несколько раз больше, чем на Восточном фронте. А потом еще годы в Испании, участие в гражданской войне на стороне испанских республиканцев. Родион Яковлевич был единственным из советских маршалов, кто более или менее свободно изъяснялся на двух иностранных языках — французском и испанском. Он прославился победами в Великой Отечественной и Советско- японской войнах. После войны Малиновский сыграл активную роль в смещении маршала Жукова с должности министра обороны и Никиты Сергеевича Хрущева с постов 1-го секретаря ЦК КПСС и главы Совета министров. Родион Яковлевич первым из послевоенных министров обороны осуществил настоящую перестройку советских вооруженных сил, сделав упор на ракетное и ядерное вооружение и развитие современных средств обнаружения и управления.

Как справедливо писал журналист Евгений Жирнов, «маршал Малиновский всегда выделялся среди советских военачальников. Прежде всего настоящей, не показной заботой о солдатах и культурой планирования операций».

Малиновский, естественно, был членом КПСС (иначе не бывать бы ему маршалом), в публичных выступлениях не раз говорил о важности партийно-политической работы в войсках, прилежно ссылался на классиков марксизма-ленинизма, на выступления партийных вождей, решения съездов партии и т. п. Однако в душе маршал всегда оставался русским и украинским патриотом, а самой большой любовью его жизни была армия. Несмотря на то, что репрессий Малиновский счастливо избежал, многие обстоятельства его биографии вызывали подозрения у компетентных органов. Тут и неясность происхождения, позволявшая предполагать, что отцом Родиона Яковлевича был кто-то из представителей власти предержащей. Тут и длительное пребывание за границей — во Франции и Испании, да еще умение говорить на двух иностранных языках. Советские вожди не без оснований опасались, что опыт жизни в странах Западной Европы не добавит ему симпатий к жизни в СССР. Малиновский и Рокоссовский были единственными из советских маршалов того времени, которые никогда не матерились и не применяли рукоприкладства по отношению к подчиненным (хотя Родиону Яковлевичу несколько раз пришлось намекать равным или старшим по званию и должности, что в случае оскорбления он может и физическую силу использовать). Это тоже вызывало некоторую настороженность в верхах, хотя оба маршала пользовались неизменной любовью подчиненных. Сталин, как известно, поощрял своих генералов «бить морду» подчиненным, дабы побудить их выполнить поставленную задачу любой ценой. Генералы и маршалы, неругающиеся и недерущиеся, вызывали у него определенные подозрения как носители «моральных пережитков» прошлого. А у Малиновского подозрительными казались также обстоятельства, при которых он попал в Красную армию (не служил ли у белых?). А в Великую Отечественную войну после двух ЧП — когда в 1942 году самовольно ушел за линию фронта его адъютант, и потом, в конце года, когда немцев под Сталинградом уже окружили, неожиданно покончил с собой член Военного совета 2-й гвардейской армии Ларин, давний друг и соратник Малиновского. После этого, по словам Хрущева, Сталин приказал ему на всякий случай приглядывать за Малиновским, но Никита Сергеевич уже через месяц засвидетельствовал благонадежность Родиона Яковлевича, и Сталин назначил его командующим Южным фронтом. В дальнейшем, судя по всему, доверие к Малиновскому было восстановлено. Иначе Сталин не произвел бы его в маршалы и не присвоил бы звание Героя Советского Союза. Он наверняка знал также о напряженных отношениях Малиновского с Жуковым, и это Сталина в период опалы Жукова вполне устраивало. Но он все-таки на всякий случай предпочитал держать Малиновского на Дальнем Востоке, подальше от Москвы.

Родион Яковлевич Малиновский был храбрым человеком, от пуль и снарядов не прятался, был трижды ранен (последний раз — уже будучи командующим фронтом). Не был он грешен, в отличие от многих военачальников, и в присвоении трофейного имущества. До самой смерти Малиновский сохранял удивительную скромность, никогда не выпячивал своих заслуг и предпочитал оставаться в тени даже тогда, когда вполне заслуживал славы.

* * *

Хочу принести свою самую искреннюю благодарность Наталье Родионовне Малиновской, без чьей помощи эта книга не могла бы появиться в настоящем виде.

Да кто его отец?

В автобиографии 1948 года Родион Яковлевич Малиновский писал: «Родился в Одессе 23 ноября н. с. в 1898 г. Моя мать, Варвара Николаевна Малиновская, родила меня в девушках; в метрической записи помечено “незаконнорожденный”. Отца своего не знаю. С весны 1911 г. началась моя самостоятельная трудовая жизнь. Я стал работать батраком на фольварке Шендерово у помещика Ярошинского». Тут вроде бы все правда. Согласно справке, выданной Государственным архивом Одесской области от 10 марта 2000 года, «в метрической книге Николаевской, при Ботаническом саду церкви г. Одессы за 1898 г. имеется запись № 138 от 22 ноября 1898 года о рождении Родиона Малиновского 10 ноября 1898 г. (по ст. стилю)». Кстати сказать, это было в День святого Родиона, в честь которого и назвали новорожденного.

Вместо отца в справке стоит прочерк, а матерью указана «крестьянка Подольской губернии Брацлавского уезда Шпиковской волости Варвара Николаевна Малиновская, девица, православного вероисповедания». Если же мы обратимся к тексту самой метрической записи, то узнаем, что восприемниками при крещении были Александр Прусаков, колпинский мещанин Санкт-Петербургской губернии, и Людвика Бозелли, потомственная дворянка.

Строго говоря, если считать по новому стилю, григорианскому календарю, то Родион Яковлевич родился 22-го, а не 23 ноября. Но так уж повелось, что он, как и многие другие, рожденные в XIX веке, свой день рождения в XX веке предпочитал отмечать по юлианскому календарю, т. е. 23 ноября нового стиля.

Один из биографов Малиновского, В.С. Голубович, полагая, что Малиновский в 1911 году стал батраком, утверждал: «Два тяжелых батрацких года многому научили». Правда, тут же биограф сообщает, что батрацкий труд не мешал Родиону доставать и читать вполне серьезные книги, вроде календаря, изданного к юбилею Отечественной войны 1812 года, или романа Льва Толстого «Война и мир». И, как мы убедимся далее, два года батрачества были всего лишь вынужденной фантазией Родиона Яковлевича, которому приходилось в официальных анкетах скрывать некоторые факты своей ранней биографии.

Вот что известно о родственниках матери Малиновского. Ее дед, прадед маршала, Антон (или Антоний) Малиновский имел, как минимум, двух сыновей и дочь и одно время жил в Жмеринке. Дед Родиона Яковлевича, Николай Антонович (или Антониевич) Малиновский, умер в 1902 году. Известно, что он работал объездчиком, т. е. помощником управляющего, который объезжает лесные или иные угодья для их охраны. Не исключено, что позднее Николай Антонович дорос до управляющего. Кстати сказать, объездчики, непосредственно взыскивающие штрафы за потраву господских посевов, были одной из наиболее ненавистных для крестьян категорий сельского населения. Служил Николай Антонович в селе Ворошиловка Тывровского уезда Подольской губернии, недалеко от станции Гнивань Юго-Западной железной дороги.

Дядя Родиона, Василий Антонович Малиновский, за какое-то преступление оказался на каторге в Сибири, откуда вернулся с женой, имел дочь.

Другой дядя, Яков Николаевич Малиновский, вплоть до 1913 года работал техником-смотрителем зданий станции Бирзула Юго-Западной железной дороги. Он был женат на дочери машиниста Ядвиге Казимировне. Жена Якова Николаевича была полькой. Это может указывать на польское происхождение рода Малиновских. Замечу, что бывшие польские дворяне в западных российских губерниях часто занимали должности управляющих, лесничих или объездчиков. Как известно, царское правительство стремилось всячески уменьшить численность польской шляхты и чаще всего не подтверждало дворянство тем шляхтичам, которые уже не имели в собственности крепостных крестьян.

Наталья Николаевна Малиновская, любимая тетка Родиона, замужем никогда не была. Она работала сначала санитаркой детского приюта, а потом сортировщицей на Киевской обувной фабрике. У нее был сын, Евгений Георгиевич Малиновский, который работал сверловщиком Киевского арсенала. В Киеве они жили по адресу: улица Кирова, д. 11, кв. 11. Дочь Родиона Яковлевича Наталья вспоминала: «…к сожалению, тетя Наташа погибла вместе с сыном Женей в Киеве (в период немецкой оккупации). Папа специально туда ездил, и ему о той печальной истории рассказали соседи. Он ее крепко любил и переживал сильно».

Еще одна тетка, Лидия Николаевна, по мужу Наготчук, проживала в городе Немирове Брацлавского уезда Подольской губернии.

Другая тетя, Елена Николаевна, была замужем за Михаилом Александровичем Даниловым, весовщиком на станции Одесса-товарная. В Одессе они жили по адресу: улица Пионерская, д. 69. Их дети — Александр, Вадим и Меланья. Александр работал слесарем Одесского механического завода, а Вадим — там же инженером. Работником этого завода был и муж Меланьи Ясинский. Семья Вадима Данилова жила в Одессе еще в 70-е годы XX века по адресу: проспект Шевченко, д. 7, кв. 72.

А кто же был отцом маршала? Похоже, что в автобиографии все-таки есть одна сознательная неточность. Имя и должность своего отца Родион Яковлевич, как представляется, все- таки знал.

В 1954 году, в преддверии очередных выборов в Верховный Совет СССР, на которых маршал Малиновский баллотировался по Хабаровскому краю, председателю Центральной избирательной комиссии Николаю Михайловичу Швернику поступило письмо-донос от первой жены маршала, Ларисы Николаевны Малиновской, с которой он развелся в 1946 году. Она проживала в Иркутске, где они когда-то и познакомились с Родионом Яковлевичем в начале 20-х годов. Этот донос опубликовал журналист Евгений Жирнов в журнале «Ъ-Власть» 8 мая 2006 года, и мы будем цитировать его по тексту данной публикации. Сразу отметим, что на ход выборов письмо Л.Н. Малиновской никак не повлияло, снимать кандидатуру маршала никто и не подумал. 14 марта Родион Яковлевич был, как водится, единогласно избран депутатом. Впрочем, нельзя исключить, что к руководству страны письмо попало уже после выборов.

Лариса Николаевна писала: «Скоро в нашей стране будут выборы в Верховный Совет Союза и в Совет Национальностей. Будут выдвинуты кандидатами в депутаты лучшие из лучших товарищей. Трудящиеся не всегда лично знают рекомендуемого кандидата, они знакомятся с его биографией, которую печатают в газете. Кто пишет эти биографии, где берет для них данные, я не знаю, но в отношении одной биографии хочу немного сказать.

Прошлые выборы кандидатом в Совет Национальностей был рекомендован Малиновский Родион Яковлевич — маршал Сов. Союза. Биографию его я читала много позднее, т. к. нахожусь далеко от него… Биография ориентировала трудящихся неправильно. Видимо, кандидатура Малиновского будет и в эти выборы рекомендована, и мне хочется заранее внести коррективы в биографические данные.

С каких пор Малиновский стал батраком? И сыном батрачки?»

Тут прервемся и скажем, что Малиновский, в отличие от других маршалов, мемуаров почти не писал, исключая отдельные статьи в сборники. Зато о своей юности и участии в Первой мировой войне написал роман «Солдаты России», изданный посмертно в 1969 году. Там действует автобиографический герой Иван Гринько. Его отцом будто бы был землемер, с которым бежала от родителей в Одессу его мать Варвара Николаевна: «Но счастье оказалось недолговечным. Пришла самая настоящая беда: на землемера напал с ножом в руках его обезумевший брат. Нанес несколько глубоких ран. Землемер скончался. И это в то время, когда она была на сносях. Появился на свет сын — Ванюша. Он считался незаконнорожденным, и молодая мать знала, что в будущем его ожидают насмешки и презрение. Пришлось с повинной головой вернуться к родителям в Ворошиловку. Когда она бежала с землемером, отец и мать не находили себе места, а потом смирились, простили свою несчастную “покрытку” — как издавна на Украине звали девушек, приживших ребенка без мужа, — и полюбили внука. Но и у родных ей не повезло: умерла мать, а через год — отец. Он служил у помещика объездчиком. Пришлось перебраться к сестре Елене, которая, выйдя замуж за весовщика, жила на станции Калиновка».

Имя матери Малиновский в романе изменять не стал. Как написано в «Солдатах России», Варвара Николаевна устроилась на кухню в больницу, которую опекала графиня Гейден: «Графиня несколько раз посещала больницу и обязательно заходила на кухню к Варваре Николаевне. Должно быть, мать Ванюши понравилась ей своей аккуратностью и добрым характером. Визиты эти закончились тем, что графиня забрала Варвару Николаевну к себе в имение поварихой». Но из дальнейшего повествования становится ясно, что мать Малиновского была в имении экономкой, а готовила лишь тогда, когда случались запои у шеф-повара.

В доносе же версия происхождения Родиона Малиновского была дана совсем иначе: «Малиновский Р.Я. родился в г. Одессе. Отец его начальник жандармского управления Одессы латыш Яков Бургонь (за точность фамилии не ручаюсь). Р.Я. носит фамилию деда, который всю жизнь был управляющим графскими имениями на Украине…

Когда отец Р.Я. умирает, мать его Варвара Николаевна по протекции отца поступает ст. экономкой к соседнему помещику графу Гейден (Винницкая губ.). Там вместе с графскими сыновьями воспитывался Р.Я., даже носил одинаковые с ними костюмы, и в поместье его считали третьим сыном графа».

Эпизод с костюмами есть и в романе Малиновского. Ясно, что все эти сведения, равно как и данные о его отце, Лариса Николаевна могла получить только от своего мужа. Сама она и в Одессе, кажется, ни разу не была. И если бы захотела выдумать про отца — жандармского полковника или полицеймейстера, то фамилию, наверное, назвала бы точно, а не со слуха, по памяти. Это обстоятельство как раз и говорит за то, что загадочный Яков Бургонь (кто он такой, мы скажем чуть ниже) действительно был отцом будущего маршала.

Проблемы у юного Родиона начались, когда мать вторично вышла замуж. Вот что писала об этом в доносе Лариса Малиновская: «Мать Вар. Ник., будучи еще молодой, выходит замуж за молодого графского полотера, пришедшего с призыва, — С. Залесного. Этот брак окружающие считают безумием: иметь положение и выйти замуж за полотера и быть его старше на десять лет. Это мнение разделяет и Р.Я. Вар. Ник. переехала жить в свой дом в село».

В автобиографии, написанной 3 января 1946 года, Малиновский дал наиболее драматический образ своей суровой юности:

«В 1910 году моя мать вышла замуж за лакея, служившего у этой же помещицы (Гейден). Разгневанная помещица, по этому поводу, прогнала с работы мою мать и этого лакея — Сергея Исануровича ЗАЛЕСНОГО (замечу, что имя Исанур (“светозарный” в переводе с арабского) — не христианское, а мусульманское, распространенное на Северном Кавказе, откуда, вероятно, был родом отец Сергея), и они переехали в соседнее село Клищев, откуда был ЗАЛЕСНЫЙ. В этом селе я и окончил сельскую школу в 1911 году.

ЗАЛЕСНЫЙ жил очень бедно, имел всего четверть десятины земли, ни коровы, ни лошади, занимался столярством, играл на скрипке на всех сельских гулянках и свадьбах. Его мать-старуха ходила побиралась, часто я ее сопровождал, как охрана от собак.

Из-за бедности в семье пошли скандалы и меня весной 1911 года выгнали из дому, с этого момента я и начал свою самостоятельную трудовую жизнь.

С весны 1911 года по осень 1913 года я работал батраком (мальчуганом-подростком) на фольварке Шендерово у помещика Ярошинского, все того же Тывровского района, Винницкой области».

В.С. Голубович сообщает о замужестве Варвары Николаевны, когда она в 1910 году вышла замуж и поселилась в селе Клищев Подольской губернии, где жил ее муж: «Но и здесь Родиону жилось нелегко, у него не сложились отношения с отчимом. В семье происходили постоянные ссоры из материальных недостатков, непокорности пасынка и т. д.». Непокорность пасынка, безусловно, была, а вот материальные недостатки — вряд ли. По всей вероятности, Варваре Николаевне на службе у графа Гейдена удалось скопить приличный, по местным меркам, капитал, на который и польстился ее супруг. Да и Николай Антонович наверняка оставил ей какое-то состояние. Вполне возможно, что и отец Родиона, судя по всему, до своей смерти ссужал любовницу средствами, достаточными для безбедного существования.

Странным выглядит сообщение Малиновского, будто помещица возмутилась браку кухарки и лакея и выгнала обоих. Такие браки были делом обычным и, как правило, не вызывали гнева хозяев.

Бросается в глаза утверждение Родиона Яковлевича о том, что у Залесного была всего четверть десятины земли. На столь малом участке действительно невозможно вести сколько- нибудь полноценное хозяйство, он годится лишь для приусадебного огорода. Можно понять, почему Залесный пошел служить лакеем. Но вот почему в жены он выбрал женщину много старше себя и, если верить Родиону Яковлевичу, такую же нищую — загадка. И если первая жена в доносе не врала, то это был чистой воды брак по расчету. Состоятельная экономка взяла в мужья бедного лакея значительно моложе себя, но польстившегося на ее богатство. Тогда рассказ о бабке-старухе, побирающейся в сопровождении внука Родиона, — это чистой воды художественный вымысел. Скорее всего, Варвара с мужем вели безбедную жизнь рантье на проценты от капитала. Проблемы у них начались после Октябрьской революции 1917 года, когда большевики национализировали банки и сбережения сгорели. В этот момент Сергей и Варвара действительно стали бедняками, и не исключено, что после 1917 года Залесный на самом деле столярничал и играл на скрипке, чтобы заработать на жизнь.

Конфликт же с отчимом, как мы увидим дальше, скорее всего, произошел не в 1911, а в 1913 году, и его причиной была никакая не бедность, а то, что отчим был лишь чуть старше своего пасынка, и Родион не хотел относиться к нему как к отчиму.

В романе «Солдаты России» эта история тоже нашла отражение, только фамилия отчима здесь не Залесный, а Лесной, и он графский лакей, «старше Ванюши только на десять лет и на столько же моложе ее». По словам Ларисы Николаевны, «сразу же не поладив с молодым отчимом, желая учиться в кадетском корпусе и жить в городе, Р.Я. убегает из дому и действительно пасет коров в течение лета, чтобы заработать деньги на проезд в Одессу». Получается, что тяга к военной службе проявилась у будущего маршала уже тогда. В романе Малиновский также писал о желании Вани Гринько поступить в кадетский корпус, но вместо этого граф Гейден предложил ему военно-фельдшерскую школу, от которой герой романа отказался.

Дочь маршала Наталья вспоминала: «В последний год я спросила его: “Кем ты хотел быть?” Что не военным, уже знала, потому что слышала раньше: “Хотеть быть военным противоестественно. Нельзя хотеть войны. Понятно, когда человеку хочется стать ученым, художником, врачом — они создают”. На вопрос кем, папа тогда ответил: “Лесником”. Думаю, это правда, но не всей жизни, а именно того, последнего года. Молодым он ответил бы иначе, тем более что честолюбие в нем усугублялось горькой памятью об испытанных в детстве унижениях. Лесник — его поздняя утопия, глубинно созвучная натуре. Стань его работой лес, с тем же тщанием и азартом, с каким изучал древних стратегов, он занялся бы изучением жизни тайги».

В романе эпизод с фельдшерской школой тоже есть. Он следует сразу после предложения графа Ванюше поступить в сельскохозяйственное училище:

— Ни в какое сельскохозяйственное училище я не пойду, а пойду только в военную школу! — неожиданно для всех отрезал Ванюша.

Варвара Николаевна испугалась этой дерзости:

— Ты что, обезумел?

— Ничего я, мама, не обезумел, — продолжал Ванюша тем же тоном, — а в сельскохозяйственное училище не пойду.

В нем клокотала обида, нанесенная ему Дориком.

Граф недоуменно улыбался. Дорик высокомерно посмотрел на Ванюшу и, обращаясь к отцу, сказал:

— Папа, — он сделал ударение по-французски, на последнем слоге, — не хочет ли он, чтобы ты его определил в кадетский корпус?

— Ну, в кадетский корпус я его не могу определить, — будто не замечая явной насмешки Дорика, сказал граф, — а вот в Жмеринке есть военно-фельдшерское училище, куда принимают мальчиков. Ты можешь обратиться в это училище, Варвара Николаевна, а я сообщу туда начальству, чтобы его приняли, — милостиво заключил граф.

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство, — проговорила Варвара Николаевна, радуясь, что инцидент исчерпан и все закончилось благополучно.

— До свидания, Варвара Николаевна, — сказал граф. — Желаю успеха твоему сыну. — И с улыбкой добавил: — Вишь он какой крепкий и мускулистый. И хочет быть военным, это похвально. — Граф похлопал Ванюшу по плечу…

От дворца Варвара Николаевна и Ванюша шли по садовой дороге вместе с герром Отто. Немец не преминул пожурить Ванюшу за дерзость, нанесенную их сиятельству, но все-таки согласился, что Дорик действительно сильно возгордился, став кадетом, и неудивительно, что Ванюшу это задело и обидело. Он успокаивал расстроенную Варвару Николаевну, а потом незаметно вернулся к разговору с графом:

— Напрасно Ванюша не хочет идти в сельскохозяйственную школу: быть агрономом, да еще садоводом, — это самая чудесная профессия в мире.

— Все равно я туда не пойду, — твердил свое Ванюша.

А герр Отто не отступался:

— Ты знаешь, Ваня, военная профессия — тяжелая, плохая профессия. Все умение военного человека — это убивать людей.

«Вот и хорошо, — думал про себя Ванюша, — я бы с удовольствием убил Дорика».

Как мне представляется, данная сцена отражает реальный разговор, в котором юному Родиону предлагали вместо кадетского корпуса военно-фельдшерскую школу или сельскохозяйственное училище, только происходил он не с графом Гейденом. А с кем, мы увидим дальше.

В романе действует и колоритный дядя главного героя Василий Антонович:

«Поездка Варвары Николаевны и Ванюши в Жмеринку совпала с совершенно неожиданным появлением там Василия Антоновича Гринько, давно пропавшего родного брата умершего деда. Выяснилось, что он где- то на Дальнем Востоке был на каторге и, отбыв срок, разбогател на поставках в действующую русскую армию, воевавшую с японцами. В Жмеринку явился богачом. Привез молодую жену, красивую, цыганского типа, которую отбил у какого-то владивостокского вельможи. У нее от этого вельможи было двое детей и маленькая дочка от Василия Гринько, с которой все носились как с писаной торбой.

Дед Василий купил дом и зажил на широкую ногу, одаривая богатыми подарками всю родню. Правда, Варваре Николаевне перепало очень немного: она быстро уехала в Клищев, так и не решившись отдать Ванюшу в военно-фельдшерскую школу. Нужно было подписать контракт, что она отдает сына в учение на девять лет, а потом он обязан отслужить действительную службу сроком четыре года и только после этого ему будет предоставлено право уволиться с военной службы или остаться на сверхсрочную службу военным фельдшером в унтер-офицерском звании.

Нужно сказать, что это не прельщало и самого Ванюшу.

Варвара Николаевна уехала, Ванюша остался вместе с тетей Наташей у деда Васи, как они называли Василия Антоновича. Тетя Наташа была за кухарку, а Ванюша таскал воду, колол дрова и был на побегушках — куда пошлют. Пиры в доме устраивались почти каждый день, так что работы хватало. Когда не было гостей, Ванюшу иногда приглашали к столу. А как-то собрались дети его возраста и танцевали под граммофон. Ванюшу пригласила потанцевать старшая девочка деда Васи. Он с радостью принял приглашение, но начал танцевать по-клищевски, приплясывая и выделывая разные коленца ногами. Вдруг девочка сконфузилась и отскочила от Ванюши:

— Мама, — вскрикнула она, — он прыгает, как козел, разве так танцуют? Он не умеет танцевать.

Ванюша оторопел, покраснел и опустил глаза. Действительно, остальные мальчики и девочки танцевали плавно, старательно выполняя каждое па. Да, “школа” была не клищевская!

Этот случай навсегда отбил у Ванюши охоту танцевать.

Дед Василий был с виду здоровый, крепкий человек лет пятидесяти, но еще в Сибири привязалась к нему одна хвороба: он страдал радикулитом и у него часто болела поясница. Когда деду было невмоготу, он заставлял Ванюшу натирать ему спину нашатырным спиртом. Ванюша старался изо всех сил, а тот кряхтел от удовольствия и все покрикивал:

— Покрепче, Ваня, жми, покрепче!

И Ваня тер, тер досуха, хотя сильно болели руки.

Дед Василий был доволен. Ваня возвращался из спальни на кухню, хотя и весь потный, но тоже в хорошем настроении.

Но вскоре веселая жизнь в доме деда Василия кончилась. Пиров он стал давать меньше и уже не осыпал родственников подарками. Пошли у него с ними нелады. Те, кто недавно превозносил его, начали поносить и даже гадости делать своему недавнему кумиру: то окна ему в доме побьют, то оправятся на парадном крыльце.

Пошли у деда Василия раздоры и в семье. Вельможа, у которого он увез жену, узнал, что “молодые” в Жмеринке, и стал требовать возврата супруги. Та, судя по всему, начала склоняться к мысли о возвращении. Как-то дед Василий стал колотить свою благоверную под плач и крик детей; он рванул ее за волосы, прическа развалилась, и оттуда посыпались золотые монеты. Это было явным доказательством, что она действительно собралась удрать к старому мужу, и ссора приняла более ожесточенный характер.

Тетя Наташа, посовещавшись на кухне с Ванюшей, решила тоже убраться от деда подобру-поздорову.

Финалом всей этой истории явился отъезд Василия Антоновича Гринько из Жмеринки — такой же неожиданный, как и появление. Никаких следов от него не осталось. Говорили, что только одному своему дальнему родственнику он оставил адрес под большим секретом и запретил кому бы то ни было его сообщать».

Василий Антонович — лицо вполне реальное. О нем Малиновский сообщал, в частности, в автобиографии 1938 года. Вот что он там писал о всех своих родных:

«Мать моя и ее муж Залесный с детьми, которые пошли от Залесного: Нина, Александр, Вера и Анна Залесные — жили до революции очень бедно: на три брата Залесного было три четверти десятины земли, никогда не имели лошади и только кое-как при моей помощи мать приобрела корову, с 1931 г. состоят в колхозе в этом же селе Клищев Тывровского района Винницкой области. Муж мамы Сергей Залесный умер в 1937 г., мать теперь живет одна, я ей систематически помогаю.

Тетка Елена уже давно умерла, ее муж Михаил Данилов живет теперь у своих детей в г. Одесса по Пионерской улице дом № 69 — дочь его вышла замуж за Ясинского — рабочий механического Одесского завода, сыновья его работают на этом же заводе — один слесарем, а другой инженером. Никто из них у белых не служил и не репрессирован. Вторая тетка Лидия вышла еще в 1910 г. за Наготчука в село Рогозино (10 километров от Клищев) и теперь живут в гор. Немиров — муж ее где-то там служит — связи с ней не имею.

Третья тетка Наталия Николаевна Малиновская замуж не выходила, приобрела сына в девушках, до революции работала санитаркой в детском приюте в г. Киеве, где живет и сейчас по ул. Кирова, дом № 11, кв. 11 — сама тетка работает сортировщицей в Киевской обувной фабрике, а сын ее Евгений Георгиевич Малиновский (в детстве упал с печки и теперь горбатый) работает сверловщиком в Киевском Арсенале — стахановец, к первому съезду стахановцев дал рекорд производительности труда, выполнив норму на 1200 % — о чем писали «Известия». — С ними поддерживаю связь — бываю у них, они у меня, т. к. с давних времен тетя эта оказывала мне внимание и помощь, а теперь я ей. Дядя мой Яков Николаевич Малиновский был смотрителем зданий на ст. Бирзула ю.з.ж.д., я его видел проездом в Одессу в 1913 г., с тех пор связи с ним не имею и где они сейчас не знаю, знаю, что на ст. Бирзула он перестал работать в 1913 г. Дед мой Николай Малиновский служил приказчиком у помещика в местечке Ворошиловка (7 кил. от ст. Гнивань ю.з.ж.д.) и умер в 1902 г. Брат его Василий Малиновский сидел на каторге в период Японской войны и еще раньше, за что, не знаю, в 1913 г. приезжал в Жмеринку ю.з.ж.д. и в этот же год уехал опять, но куда, я не знаю».

Бросается в глаза, что в романе Василий Антонович в период Русско-японской войны богатеет на военных поставках, а в автобиографии в это же время — сидит на каторге. Как мне кажется, ближе к истине все-таки то, что сообщается о нем в автобиографии. А в романе Василию Антоновичу, по всей видимости, приданы черты еще одного родственника Родиона Яковлевича, связь с которым он совсем не хотел афишировать.

Еще до того, как Наталья Родионовна Малиновская узнала про черниговско-мариупольский след в биографии отца (об этом мы расскажем ниже), она писала:

«До службы у графини бабушка несколько лет работала кухаркой при земской больнице, и для отца (которому тогда было лет пять) труд врачей и сестер рано стал привычным зрелищем — делом, которому он сам мог бы выучиться. Не зря же доктор чуть позже предложил молодой кухарке устроить сына в военно-фельдшерскую школу, но она не решилась — слишком уж мал еще сын, а контракт на целых пятнадцать лет!

Замечательный хирург Виталий Петрович Пичуев, вспоминая долгие разговоры с папой (они познакомились в 60-м, когда мама лежала в хирургии), рассказывает о живой заинтересованности, которая удивляла его в папе всякий раз, когда речь заходила о работе врача, о новых диагностических методах, новой аппаратуре. И всякий раз с особой теплотой папа говорил ему о докторе из земской больницы — первом человеке, пробудившем в нем безоговорочное уважение. Более того: отец рассказывал Виталию Петровичу, что, когда уже после гражданской речь зашла о дальнейшей учебе, он попросил командира дать ему рекомендацию в Военно-медицинскую академию, но получил решительный отказ: “Нечего тебе там делать! Ты прирожденный командир!” Так что, если бы папа стал врачом, это было бы и объяснимо, и естественно, и даже достижимо, а вот литература — terra incognita — всегда оставалась для него неисполнимой мечтой, журавлем в небе».

Насчет интереса отца к медицине Наталья Родионовна, я думаю, абсолютно точна. Но, как мы увидим далее, связан он был с теми обстоятельствами его жизни, о которых он ничего не говорил в автобиографии.

По утверждению Ларисы Малиновской, по приезде в Одессу Родион устроился приказчиком и попал «на содержание молодой купчихи». В романе тоже есть аналогичный эпизод, только там Ваня работает в магазине, а неравнодушной к нему оказывается хозяйка квартиры, в которой он живет, жена капитана, находящегося в плаванье: «Анна Ивановна тихо подошла к Ванюше и стала любоваться его почерком. Она наклонилась так низко, что мальчик почувствовал ее дыхание на своей щеке и невольно повернул к ней лицо. Анна Ивановна посмотрела ему прямо в глаза долгим томным взглядом и, взяв его голову в теплые руки, прижала к своей мягкой груди. Потом Анна Ивановна крепко и сочно поцеловала Ванюшу в губы. Поцелуй словно обжег Ванюшу, он почувствовал, как сердце заколотилось у него в груди. Через четверть часа он уже шагал по улице Штиглица к Кафедральному собору, потрясенный и раздавленный всем случившимся. У него было такое чувство, будто он совершил что-то страшное».

Несомненно, и эту историю Лариса Николаевна слышала от мужа. Только, мне кажется, насчет того, что он был на содержании у молодой купчихи, она уже домыслила. Ведь Родиону тогда было 15 или 16 лет, и роман с купчихой у них, возможно, был чисто платонический.

Еще в качестве компромата на бывшего супруга Лариса Николаевна сообщила, что в царской армии Малиновский будто бы получил первый офицерский чин (об этом речь пойдет в следующей главе). Прошлась и по поводу неподходящего социального происхождения его родственников: «Его тетка по матери — Лидия — была фрейлиной при Дворе, а при Сов. Власти вышла замуж за крепкого кулака, и жили единолично там же в Винницкой губернии. Дядя по матери (на которую ссылается биография как на батрачку, но у которой был свой выезд и своя прислуга) сбежал за границу».

Любовь к купчихе, очевидно, компроматом не являлась. Более серьезным было обвинение в том, что Малиновский знал, что его отец — большой жандармский начальник, судя по должности — не меньше чем полковник. Во времена Сталина это называлось сокрытием социального происхождения и грозило самыми серьезными неприятностями, вплоть до расстрела. Раз человек скрывает, кем был его настоящий отец, значит, ему нельзя доверять. Одной из причин гибели генерал-полковника Григория Михайловича Штерна, расстрелянного в октябре 41- го, стало то, что он утаил неподходящее социальное происхождение (назывался сыном врача, тогда как отец был довольно состоятельным служащим кредитной конторы), в чем вынужден был сознаться в покаянном письме на имя Ворошилова. Его реабилитировали в 1954 году, как раз тогда, когда поступил донос на Малиновского. Понятно, что до 1946 года, когда они развелись, подавать такого рода донос для Ларисы Николаевны означало рубить сук, на котором сидишь. Но почему после развода она ждала целых восемь лет? Неужели жалела бывшего мужа, боялась, что расстреляют? Думаю, причина в другом. Как раз в 1954 году скончалась Варвара Николаевна Малиновская, родившаяся в 1879 году. Ясно, что при живой матери маршала писать, что его отец — высокопоставленный жандармский офицер, было просто рискованно, причем совершенно независимо от того, соответствовало это истине или нет. Варвара Николаевна наверняка не стала бы подтверждать версию о жандармском начальнике, а придумала бы для Родиона Яковлевича какого-нибудь родителя рабоче-крестьянского происхождения. Тогда Ларису Николаевну могли обвинить в клевете со всеми вытекающими последствиями (особенно если у Сталина в тот момент не было нужды избавляться от Малиновского). Ведь Варвара Николаевна очень гордилась, что ее сын — маршал, и компрометировать его бы не стала.

Так кто же был отцом маршала? Согласно данным «Памятной книжки Херсонской губернии на 1901 год» (Одесса, напомню, была всего лишь уездным городом Херсонской губернии, хотя по переписи 1897 года — четвертым по численности населения городом Российской империи — 404 тыс. жителей; ее обгоняли только Петербург — 1265 тыс., Москва — 1039 тыс. и Варшава — 626 тыс.), начальником Жандармского управления г. Одессы числился полковник Владимир Александрович Безсонов. Было еще в Одессе Жандармское полицейское управление. Его возглавлял полковник Виктор Яковлевич Шеманин. С фамилией Бургонь, как видим, обе эти фамилии не имеют ничего общего. Спутать их нельзя при всем желании. А вот начальником Одесской городской полиции, согласно данным той же «Памятной книжки…», был «полицмейстер (ИД — исполняющий должность), числящийся по армейской пехоте и состоящий при Министерстве внутренних дел, с откомандированием в распоряжение градоначальника, полковник Яким Иванович Бунин». Вот фамилия «Бунин» с фамилией «Бургонь» явно созвучна, особенно учитывая, что ударение Лариса Ивановна, скорее всего, ставила на первый слог. Принимая во внимание, что Якима Ивановича Бунина в Одессе все звали Яковом Ивановичем, заменяя редкое имя Яким (производное от Иоаким) на более привычное Яков, Одесский полицмейстер становится наиболее реальным кандидатом на роль отца маршала. Тем более, что, как мы увидим дальше, во всех служебных документах Бунина именовали Яковом Ивановичем.

Яким (Яков) Иванович Бунин, предполагаемый отец маршала Малиновского, имел действительно замечательную биографию. Он принадлежал к знаменитому дворянскому роду Буниных, давшему миру великого писателя, лауреата Нобелевской премии Ивана Алексеевича Бунина. По преданию, основателем рода считается польский шляхтич Семен (Симон) Бункиевский (Бунковский), выехавший на Русь в конце XV века из Литвы к московскому великому князю Василию Темному. Сам Иван Алексеевич в письме к А.Н. Сальникову 2 марта 1901 года говорил о своем происхождении «от Семеона Бунковского, выехавшего в XV в. из Польши». Но тут писатель невольно слегка модернизировал прошлое. В конце XV века с Московским княжеством граничила не Польша, а Литва, и именно литовские шляхтичи часто переходили на службу к московским князьям. Бунин же мыслил уже категориями возникшей во второй половине XVI века Речи Посполитой — единого Польско-Литовского государства, которое обыкновенно называли Польшей. Таким образом, род Буниных имел литовское происхождение. В СССР всегда безбожно путали Литву и Латвию и, вполне возможно, именно поэтому Лариса Малиновская в доносе назвала отца Родиона Яковлевича латышом. Отметим также, что правнук Симона Бунковского, Александр Лаврентьевич, погиб в 1552 году при взятии Казани.

В конце XIX века среди представителей этой фамилии числился «Бунин, Як. Ив., плк., г. Одесса. Тамбовская губерния. Борисоглебский уезд. Гг. дворяне, имеющие право голоса». Несомненно, речь идет об Якиме Ивановиче.

Исследователи бунинского творчества, в частности Ирина Ильинична Петрова, полагают, что прототипом дяди главного героя романа «Жизнь Арсеньева», полковника Николая Сергеевича, послужил «Яков Иванович Бунин (рожд. 1837 г.), принимавший участие в обороне Севастополя юнкером, отличившийся в битве на 3 бастионе в день последнего штурма. В дни молодости И. Бунина он имел чин полковника, в 1902 г. при выходе в отставку получил чин генерал-майора». Действительно, в альбоме «Севастопольцы» Бунин назван Яковом Ивановичем. Вероятно, имя Яков нравилось ему больше, чем Яким. Вот что говорится в биографической справке, помещенной в альбоме: «Яков Иванович Бунин. 1855 г. Юнкер Камчатского егерского полка. В Севастополе находился с 23-го июня по 27-е августа. Был контужен в голову. За отличие, оказанное на 3-м бастионе 27 августа, награжден чином прапорщика. Родился в 1837 г. 1902 г. — генерал-майор в отставке». Здесь же помещена и его фотография.

И.И. Петровой возразил другой исследователь, Леонид Сомов: «Исходя из реалий романа “Жизнь Арсеньева” дядюшку звали Николай Сергеевич. Существовал ли он в качестве героя Севастопольской страды в жизни? Сомнительно. Ибо в результате довольно тщательного архивного поиска мне удалось установить, что защитником Севастополя с фамилией Бунин был юнкер Камчатского егерского полка Яков Иванович, 1837 г. рождения, получивший за воинскую доблесть, проявленную 27 августа 1855 года на третьем бастионе, звание прапорщика. Кстати, он благополучно завершил кампанию и умер в 1902 году в звании генерал-майора в отставке. Так что выходит, что в автобиографической повести Бунина есть некоторые факты, к которым следует относиться как к художественным изыскам…» Если верить Л. Сомову, то получается, что в том же 1902 году, в один год с дедом Родиона Николаем Антоновичем, Яким Иванович Бунин умер. Вероятно, он получил отставку, будучи уже тяжелобольным, и в чине генерал-майора прожил недолго. В принципе нельзя исключить, что он был убит своим безумным братом, как погиб отец Вани Гринько в романе «Солдаты России». То, что Я.И. Бунин ушел в отставку в 1901 году или в начале 1902 года, не вызывает сомнений. Согласно данным справочников «Вся Одесса», в 1901 году он еще числился полицеймейстером, а в 1902 году на этом посту уже — Н.С. Головин. Он значился и.о. полицеймейстера в справочнике, цензурное разрешение которого датировано 18 февраля 1902 года.

Разумеется, Яким Иванович Бунин никак не мог погибнуть на Малаховом кургане в 1855 году, поскольку умер в Одессе или, возможно, в каком-то своем имении в 1902 году. Точно так же Яким Иванович никак не мог быть в Севастополе полковником. Это все, несомненно, художественный вымысел, но, вероятно, опирающийся на знание писателем биографии Якима Ивановича. А вот родство между Якимом Ивановичем и Иваном Алексеевичем Буниными, вполне возможно, и было, хотя гораздо более отдаленное, чем между родным дядей и племянником. В последние годы жизни Якима Ивановича писатель жил в Одессе и теоретически мог встречаться с полицеймейстером. Именно полицеймейстер Бунин 21 декабря 1898 года представил градоначальнику собранные полицией сведения об Иване Алексеевиче в связи с несостоявшимся назначением писателя редактором одесской газеты «Южное обозрение». В полицейских материалах отмечалось, что ничего предосудительного за И.А. Буниным не числится. Правда, ни в письмах, ни в мемуарах о встрече писателя и полицеймейстера не упоминается. А вот то, что отец Бунина будто бы участвовал в обороне Севастополя и даже встречался на знаменитом четвертом бастионе с Львом Толстым, о чем он неоднократно упоминает в своем «Освобождении Толстого», — это чистая фантазия. Единственным представителем рода Буниных (если считать их всех потомками Семена Бункиевского), защищавшим Севастополь, был Яким (Яков) Иванович. Алексей Николаевич действительно отправился на войну вместе с братом Николаем в составе ополчения. В последних боях за город успели принять участие лишь 47-я, 48-я и 49-я дружины Курского ополчения. Командиром 42-й дружины Курского ополчения, в боях не участвовавшей, был майор Бунин, однако никакого отношения к семейству писателя он не имел. Николай Николаевич и Алексей Николаевич Бунины отправились на Крымскую войну в составе 65-й Елецкой ополченской дружины Орловской губернии, которая располагалась в Бахчисарае и на Северной стороне Севастополя и в боях за город, равно как и вообще в каких-либо боях, использована не была. Дружины Орловского ополчения прибыли в Крым только осенью 1855 года, уже после падения Севастополя. Из 40 730 строевых, прибывших в октябре — ноябре 1855 г. в Крым в составе Курского, Орловского, Калужского и Тульского ополчений, к началу марта 1856 г. в строю осталось только 21 347 человек. В боях погибло лишь около 500 ополченцев, но десятки тысяч умерли от эпидемий. В целом затея с ополчением оказалась просто вредной. Десятки тысяч людей, не приученных к походной жизни и лишенных необходимой медицинской помощи, погибли, так и не вступив в бой. А если бы вступили, то почти наверняка погибли бы, не нанеся урона врагу, так как военному делу не были обучены.

Если бы отец писателя, Алексей Николаевич, участвовал в Севастопольской обороне, его, безусловно, вставили бы в один из альбомов севастопольских героев, которые в конце XIX и в начале XX века в России были очень популярны. Ведь умер Алексей Николаевич 6 декабря 1906 года, в возрасте 82 лет, на 4 года пережив Якима Ивановича. Если бы он участвовал в обороне Севастополя, то оказался бы едва ли не самым большим долгожителем среди уцелевших защитников города. Так что Иван Алексеевич лукавил, когда убеждал читателей, что верил в рассказы отца о его участии в севастопольской обороне. Хотя, может быть, здесь скорее сам писатель хотел сделать из него героя: «…отец (в молодости участвовавший, как и Толстой, в обороне Севастополя) говорил: “Я его немного знал. Во время севастопольской кампании встречал”». Алексей Николаевич здесь сказал, скорее всего, святую истинную правду. Он действительно встречал Толстого в Крыму, только было это уже после завершения Севастопольской обороны, либо на Северной стороне города, либо в Бахчисарае. Вполне возможно, что Лев Николаевич, согласно свидетельству Бунина в «Освобождении Толстого», действительно обратился к нему при первой встрече в Москве: «Бунин? Это с вашим батюшкой я встречался в Крыму?..» При этом он мог иметь в виду как Николая Алексеевича, так и Якима Ивановича.

А у Якима Ивановича, помимо Севастопольской обороны, было много интересного в биографии. В 1882 году он был назначен полицеймейстером в Одессу, где прослужил 20 лет, почти до самой смерти. В Одессе шутили, когда бывшую Полицейскую улицу, в советское время носившую имя Розы Люксембург, в независимой Украине переименовали в улицу Ивана Бунина, что правильнее было бы назвать ее в честь другого Бунина, полицеймейстера, поскольку на ней располагалось городское полицейское управление. Хотя стоит заметить, что во времена Я.И. Бунина канцелярия полицеймейстера помещалась по адресу Преображенская, 38, но это как раз угол с Полицейской. Здесь же, кстати сказать, была и пожарная каланча.

Яким Иванович знаменит тем, что ни до него, ни после никто так долго не состоял во главе городской полиции, в советское и постсоветское время именовавшейся милицией. Он запретил евреям, т. е. лицам иудейского вероисповедания, служить в городской полиции. Строго говоря, такой запрет существовал по всей Российской империи, но в Одессе, добрую треть населения которой составляли евреи, он на практике не соблюдался. И многие евреи-полицейские действовали вполне успешно. Однако уже через десять дней после своего вступления в должность (а прибыл он в Одессу 2 июня) полковник Бунин распорядился «об удалении со службы всех городовых еврейской национальности и непринятии на будущее время на службу при полиции евреев».

Одесса в конце XIX — начале XX века была одной из столиц российской преступности. О многих знаменитых преступниках, связанных с Одессой, ходили легенды. Рассказывали, например, что когда Соньку — Золотую Ручку отправляли из Одессы на сахалинскую каторгу, проводить ее пришли градоначальник и полицеймейстер. И она успела срезать золотые часы у полковника Бунина, хотя тут же вернула их своей жертве. В другом варианте легенды часы Сонька стащила у градоначальника П. Зеленого.

О жизни Одесского полицеймейстера Якова Ивановича Бунина поведало его личное дело, хранящееся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ. Ф. 102. Д. 1. Оп. 4. 1884 г. Л. 117). Наиболее полным является «Послужной список Одесского полицеймейстера, состоящего по армейской пехоте полковника Якова Ивановича Бунина», начатый 12 февраля 1889 года. Замечу, что во всех послужных списках Бунин неизменно именуется Яковом Ивановичем, тогда как в Одесском адрес- календаре — Якимом Ивановичем. Трудно однозначно сказать, каким было его крестное имя — Яков или Яким.

Яков Иванович происходил из потомственных дворян Тамбовской губернии и имел благоприобретенные имения — в Тамбовской губернии в 281 десятину и в Липецком уезде в 21 десятину.

Бунин воспитывался в Тамбовской губернской гимназии и, выйдя из VII класса, «выдержал установленный экзамен для определения в военную службу при кадетском корпусе». Службу он начал 23 июня 1855 года унтер-офицером Камчатского егерского (с 17 апреля 1856 года — пехотного) полка. С ним он участвовал в Крымской войне и обороне Севастополя.

В послужном списке зафиксировано, что в 1855 году Бунин «Августа 7-го дня контужен импетом (взрывной волной) бомбы в правую половину головы с оглушением на правое ухо, сопровождающимся сильным шумом в голове и болью в правой стороне головы и в правом ухе. От контузии этой пользовался первоначально в Севастопольском военном госпитале, а потом при полку с исправлением должности».

29 сентября 1855 года Бунина за отличие произвели в юнкера, а 12 ноября 1855 года — в прапорщики.

5 ноября 1856 года Бунин был назначен исполнять должность полкового дежурного офицера, а 23 октября 1858 года его произвели в подпоручики. 31 октября 1858 года Бунин стал батальонным адъютантом и 2 июня 1861 года был произведен в поручики. 6 марта 1863 года его перевели в Белевский пехотный полк, где 26 ноября назначили батальонным адъютантом. 22 января 1864 года Бунина повысили до штабс-капитана и в тот же день сделали полковым адъютантом.

21 февраля 1865 года Бунин был «уволен для излечения болезни, происходящей от контузии, к Липецким минеральным водам». 14 июня 1865 года он стал капитаном, а 7 сентября — командиром роты. «По надобности зрения, проистекающей от контузии», Яков Иванович в начале 1866 года получил разрешение носить очки.

11 марта 1866 года Бунин сдал роту и был прикомандирован к управлению Тамбовского губернского воинского начальника членом делопроизводственной счетной комиссии. Его назначили кандидатом в плац-майоры или в плац-адъютанты. Как отмечалось в послужном списке, «Бунин при исполнении этих обязанностей оказал полное усердие и знание делопроизводства, а потому, хотя срок испытания не окончил, но по выказанным способностям, если бы пожелал продолжать службу, вполне заслуживал предложенную ему должность». Однако, не окончив испытания на должность плац-майора, 28 сентября 1866 года Бунин был «по болезни от контузии головы уволен от службы с чином майора с мундиром и пенсией одной трети получаемого жалования по 103 р. 95 к.».

Вскоре после выхода в отставку началась полицейская служба Якова Ивановича. По предложению Тамбовского губернатора, действительного статского советника Николая Мартыновича Гартинга Бунин 18 ноября 1867 года был назначен помощником Липецкого уездного исправника. 4 августа 1869 года его перевели на ту же должность в Кирсановский уезд. Этот перевод Якову Ивановичу почему-то не понравился, и 22 сентября 1869 года он вышел в отставку «по собственному прошению», но уже 25 ноября 1869 года был вновь принят на службу и определен помощником исправника в Борисоглебский уезд. 1 декабря 1871 года Бунин стал исправлять должность Спасского уездного начальника.

10 апреля Бунин был назначен Борисоглебским уездным начальником, а 3 мая 1874 года ему была выказана «искренняя признательность за отличную распорядительность, оказанную при проезде и пребывании в г. Борисоглебске Его Высочества великого князя Николая Николаевича Старшего». 15 августа он был назначен членом Борисоглебского училищного Совета от МВД.

8 февраля 1875 года Бунин в очередной раз был уволен в отставку «в связи с избранием и утверждением членом Борисоглебского уездного по крестьянским делам присутствия». На государственную службу он вернулся 15 июня 1876 года, когда был назначен директором Борисоглебского тюремного отделения. 20 января 1878 года, отработав трехлетний срок, Бунин ушел из присутствия по крестьянским делам, не изъявив желания баллотироваться на новый срок, а 26 января 1878 года по болезни покинул Борисоглебский училищный совет.

28 декабря 1878 года Бунин был назначен Бердичевским уездным исправником в Киевской губернии. С точки зрения взяток, это была гораздо более хлебная должность, чем аналогичные в уездах Тамбовской губернии. Бердичев входил в черту оседлости, и его многочисленное еврейское население, занимавшееся торгово-промышленной деятельностью, было источником полицейских поборов за то, что полицейские чины закрывали глаза на нарушение предписанных евреям ограничительных правил. 6 января 1881 года Яков Иванович стал почетным членом Киевского губернского попечительства детских приютов. Это косвенно может указывать на наличие у него неких достаточных средств, которые он жертвовал на приюты. Позднее в Одессе он был бессменным председателем Распорядительного комитета приюта Одесского общества призрения нищих, и благодаря его стараниям приют значительно расширил свою деятельность и охватывал призрением более трехсот нищих и бездомных ежесуточно.

Настоящий карьерный взлет произошел у Бунина в 1882 году. 13 марта 1882 года он опять ушел в отставку, будучи избран Уманским уездным предводителем дворянства и председателем Уманско-Звенигородского съезда мировых посредников. Вполне возможно, что это был всего лишь бюрократический прием, поскольку уже 6 мая 1882 года Бунин стал Одесским полицеймейстером. Не исключено, что вопрос о его назначении был решен еще в марте, и его сделали предводителем дворянства лишь для того, чтобы не назначать полицеймейстера Одессы из бердичевских исправников, что показывало бы огромный разрыв в уровне должностей.

В мае 1884 года чин майора был упразднен, и Бунин в первоочередном порядке был переименован в подполковники, хотя, как служащий по гражданской части, первоочередному переименованию не подлежал. Два следующих чина он также получил вне правил. Он имел только благодарности и награды и ни одного взыскания.

В послужном списке от 12 февраля 1889 года отмечалось, что Бунин женат на дочери майора Перемежко-Галича Александре Александровне. Перемежко-Галичи — это малороссийский дворянский род из Черниговской губернии. Отец жены Бунина, Александр Ефимович, в 1849 году вынужден был продать свое имение в с. Федотьево Спасского уезда брату Павлу. Вероятно, он разорился. В послужном списке 1889 года отмечалось, что Бунин «имеет детей родившихся дочь Марию 2 марта 1872 года, сына Алексея 28 января 1874 года, дочь Надежду 26 января 1875 года, сына Александра 22 апреля 1876 года и сына Бориса 20 января 1878 года, из коих дочь Мария в Одесском институте, сын Алексей и Борис в Полтавском кадетском корпусе, сын Александр в Ришельевской гимназии и дочь Надежда в Мариинской женской гимназии. Жена и дети вероисповедания православного».

Интересно, что в более раннем послужном списке октября 1884 года упоминался еще сын Иван, родившийся 27 января 1871 года, причем отмечалось, что «жена и дети… находятся при нем, кроме старшего Ивана, воспитывающегося в Киевской военной гимназии». Однако в еще более раннем послужном списке от 15 мая 1882 года Ивана Бунина нет, хотя остальные дети присутствуют. Возможно, в этом списке есть только те дети, которые находились вместе с Буниным. Но ни в одном из более поздних послужных списков, 1887 и 1889 годов, Ивана Бунина уже нет, хотя в нем присутствуют дети, которые уже не жили с родителями. Можно предположить, что Иван Бунин либо умер в промежутке между 1884 и 1887 годами, либо отец по какой-то причине потерял с ним связь.

По дате рождения первого сына можно предположить, что Бунин вступил в брак в 1869 или в 1870 году.

23 января 1887 года министр народного просвещения граф Иван Давыдович Делянов сообщал в Департамент полиции, что «Одесский полицеймейстер полковник Яков Бунин всегда оказывал и оказывает весьма деятельное содействие Университетской и училищной инспекции по надзору за учащимися вне стен учебных заведений и что благодаря его уменью и распорядительности, деятельность Инспекции по внешнему надзору за учащимися значительно облегчилась, так как распоряжения Г. Бунина и указания его подведомственным ему чинам полиции, в случаях отношений последних к учащимся, всегда отличались, вполне правильною, с точки зрения воспитательной, и гуманною постановкою дела… Деятельность полковника Бунина всегда способствовала к предупреждению и прекращению недоразумений и уклонений со стороны учащихся от обязательных правил поведения вне стен учебных заведений».

23 апреля 1888 года на Бунина поступил анонимный донос. Вот его текст:

«Весьма секретно. Прошу доверять.

В какое ужасное положение поставлены вообще столичные полиции и в особенности одесская полиция. Где охрана? И где правда? Вследствие гнусного взяточничества, разных претензий и желаний, в глазах всех унижена полиция, а чрез это все беспорядок и угнетение проходит выше и дальше!? Может ли быть хороший полицеймейстер, служивший как Бунин по протекции высокопоставленного лица и в такие короткие сроки наживший состояние в 500 000 р., кроме всех поборов, где адресные суммы? Где канцелярские суммы? Где остатки от обмундирования команд? Где многие и многие другие капиталы полиции одесской? — все в карманах Бунина и его секретаря Сорочана, самого утонченного взяточника. Это два бесконтрольные деспота, кунака, обиралы. Градоначальник Зеленый и правитель его Дмитренко, они прекрасные высокоблагороднейшие люди, и они не в силах проникнуть в эти утонченные хитрости, мошеннические сделки полиции. Нужно присмотреться, как бедные служащие писцы трудятся по участковым управлениям за 25 р. в месяц, закон усматривает, что недолжно истязать рабочих, но эти несчастные истязаются, несут день и ночь непомерный труд, а тузы полиции отпускаемыми деньгами городом и казною на усиление покупают имения в 300 000 р. под прикрытием благочестия и великой протекции.

В чьих руках охрана отечества и нашего великого государя? — в руках вообще полиции, и в этом случае маленькие чины полиции имеют самое большое значение. Скорее и ближе они стоят к самому делу и в уничтожении и в розыске социалистов и крамольников, они-то и могут лишь только служить. Но что же на место того, чтобы в эти маленькие чины полиции выбирались самые честные и благородные, с достоинством, люди, должности этих маленьких чиновников, в Одессе, в виду закона, что по вольному найму может служить всякий, эксплуатируются, и околоточными надзирателями служат разные темные личности, по протекциям и за деньги, портные, сапожники, мещане, бродяги, доказывающие вечно сродство или дворянство или просто причисляющие куда-то, подчиненные же им честные нижние чины унтер-офицеры, люди с именем, а не бродяги, и не мудрено, что и сплошь и рядом бывает, что городовые бьют по роже околоточных надзирателей и говорят, какие ты Ваше Благородие, ты бродяга, а я заслуженный своему государю унтер-офицер! Кроме того, что какой-либо торгаш или ремесленник, угодивший своим презентом полицеймейстеру или секретарю, и его сын, удаленный с учебного заведения напитанный социализмом, совершенный враг отечества, попадает и служит околоточным надзирателем и составляет охрану, но здесь и сводни — содержательницы развратных домов составляют протекцию в околоточные надзиратели, и таких протеже довольно уже служит. Вот явился недавно молодец «черовек — Рополь». Иностранец, знающий хорошо русскую грамоту; вероятно, беглый из России преступник, возвратившийся под чужим документом, попал к сводне за буфетчика, где нес исправно бордельную службу, понравился сводне, и той стоила протекция 700 р. Он принят в подданство России и служит уже околоточным надзирателем; охраняет отечество? Под видом чего хранит и развивает зло. А бедные несчастные отставные чиновники, офицеры гибнут и ходят службы просят, у них нет протекции, нет денег купить себе службу, да и нет той совести, чтобы приобретать государственную службу за деньги или за особую протекцию, ибо каждый честный благородный чиновник у честного начальства сам себе составляет протекцию. Здесь же один благородный надзиратель убил себя и свое семейство, не найдя правды, а ему приписали пьянство и белую горячку, а он не мог против своих убеждений совести пожертвовать взяточнику приставу. Его стали выжимать, он пошел объяснить высшему начальству, но выгнали, он вышел из себя от неправды и убил все свое семейство и себя, да много и других подобных случаев.

А гешевты жидовские ведь в одесской полиции успешно продолжаются; секретарь Бунина, Сорочан, женат на жидовке и выкрестил уже взрослых жидинят, конечно, для штучки, вот эти жидинята и орудуют, ходят и разузнают все гешевты, тонко следят за своею политикою и способствуют во всем своему отчиму и его начальнику, т. е. секретарю Сорочану и Бунину, устраняют всякие недоразумения по поводу взяток и т. д. Получая содержание чиновников полиции; и составляют протекцию жидам не только во всех делах их; даже предоставляют им должности службы по полиции. Вот мне понадобилось свидетельство. Я послал своего управляющего в полицию с прошением. Там сказали, придет надзиратель околоточный и проведет дознание. Вдруг через несколько дней является ко мне жидок с портфелем. “Вы граф…?” Я: “Что вам угодно?” “Я пришел провести дознание”. “Разве вы надзиратель?” “Нет, я письмоводитель, а надзиратель Швайкевич”. “Верно какой-либо беглый поляк?” “Не знаю, кто они”. “Вы кто?” “Я еврей, учился в гимназии”. Я дал ему рубль, и он произвел дознание обо мне. В другой раз мне нужно было свидетельство на выезд за границу. Я сам пошел в Херсонский участок в Одессе, и там мне выдал свидетельство, тоже жидок, взявши у меня рубль. Я с ним обошелся весьма любезно, дабы узнать протекцию секретаря печатно на жидовят с пасынками жидками и из любопытства своего узнал все подробно. Он мне и сказал свои жидовские имена и фамилии, но я упомнил. Вот в чьих руках полиция, да эти личности за рубль за кого угодно и какие угодно произведут дознания — за самого первого преступника с самыми явными подложными документами и сделают, что хотят, лишь бы деньги. Вот почему у нас при всей строгости и развиваются социалисты, крамольники и т. п. Вить тут укрывается все зло отечества.

Между прочим, как будто некому служить. У меня двери не запираются от просителей помощи и все кто или отставной офицер или отставной чиновник. Эти люди исключительно гибнут в нужде без должности, но почему? Потому что ими нельзя так орудовать как простыми бродягами или жидками, и я вполне сочувствую этим заслуженным честным труженикам и помогаю им. Я во многих принимал участие, но все уклонились домогаться должности по полиции, чему не веря, я сам лично просил, и мне начальство полиции ответили “что мы вообще стесняемся принимать чиновников или офицеров”, что меня не мало потрясло и заставило проникнуть в души потемки Полицейского Начальства, и выяснить, что они боятся честных заслуженных лиц принимать под свое начальство. А в муниципальные правления в городской управе в Одессе, там все основано на поляках. Я тоже и туда посылал бедняков со своими просьбами принять, но увы! Отказ, что не поляки они, а один посланный мною, почерк понравился начальству управы, так сказали, что он принят. “Вы не поляк: а примите хотя для штуки католическую веру. Назовите себя поляком, принесите от ксенза, что Вы поляк, говели и тогда мы Вас примем”.

Я думаю, что преимущественно должности по полиции должны занимать чиновники и офицеры, а в особенности околоточных надзирателей, от которых зависят самые великие действия полиции во всех отношениях, так они-то и стоят лицом к самому делу, а также и во всяком случае им следует преимущество перед другими бродягами. Конечно, я всего описать не в силах, а вот даже такие вещи. Один дает своему лакею 200 р. Он отнес их секретарю, затем два слова рекомендации его господина, и он околоточный надзиратель. Ведь просто довелось видеть, все видеть и слышать, и графов и генералов, и преступников мошенников и т. п. Кто же дознание производит, лица, незаслуживавшие и незаслуживающие совершенно никакого доверия, лица самые униженные, не дорожащие своею честью и не имеющие честь и дорожить. Перемените это обстоятельство и должно будет во всяком случае. Примите уверения верного чистокровного потомка России».

23 мая 1888 года анонимка была отослана из МВД Одесскому градоначальнику. Одесское начальство взяло Бунина под защиту. 3 августа 1888 года градоначальник контр-адмирал Павел Алексеевич Зеленой сообщил в Департамент полиции о проведенном расследовании:

«Вследствие отношения от 23 мая сего года за № 3323 имею честь уведомить, что Одесский полицеймейстер Бунин безукоризненным и строгим исполнением обязанностей как в настоящей должности, занимаемой им в течение почти 7 лет, так и в предшествующей служебной деятельности он заявил себя с самой лучшей стороны. Бунин поставлен в необходимость при таком отношении к делу увольнять часто служащих под его начальством, и равно отказывать в приеме многим лицам, желающим поступить на службу, г. Бунин вызывает этим против себя раздражение и, как его последствие, доносы, практикующиеся вообще в Одессе в самых широких размерах. Несмотря на то, что безыменные доносы на основании существующих законов оставляются без всяких последствий, по подобным же доносам, как и настоящий, вследствие распоряжения г. Одесского генерал-губернатора и желания самого г. Бунина проводилось неоднократно тщательно расследование, которое удостоверяло полную законность всех действий г. Бунина. И настоящий донос является, по всей вероятности, средством личной мести какого- нибудь уволенного полицейского чиновника, содержит самые неосновательные обвинения. Всем суммам, находящимся в распоряжении Одесского полицеймейстера, ведется строгая отчетность при моем контроле. Определение и увольнение всех должностных лиц производится также с моего ведома и разрешения.

Что касается до секретаря полиции Сорочана, определенного на службу моим предшественником (Иван Иванович Сорочан был ветераном одесских правоохранительных органов. Уже в 1866 году в «Адрес- календаре Херсонской губернии» он числился как Столоначальник судебного стола Одесского градоначальства в чине губернского секретаря — XII класс), то полицеймейстер Бунин высказывал часто недоверие к его нравственным качествам, но принимая во внимание его служебную опытность, приобретенную им в должности судебного следователя по старым учреждениям и участкового пристава, которые он занимал прежде в г. Одессе и, не имея никаких фактических оснований к обвинению его в злоупотреблениях по службе, не ходатайствовал об его увольнении. Прилагаемый донос при сем возвращается обратно».

Тут надо сказать, что Зеленой, вероятно, был прав в том, что Бунин нисколько не был причастен к казнокрадству, равно как и в том, что автор анонимки был отнюдь не графом, а уволенным мелким полицейским чиновником. Граф явно не стал бы писать анонимку с таким количеством орфографических ошибок. Полицеймейстеру же вполне хватало средств, получаемых с бизнеса. Если верить анонимному доносчику, то к концу жизни Бунин должен был стать миллионером. Судя по всему, так оно и было, раз, как мы увидим далее, его старшая дочь имела перед 1917 годом весьма значительное состояние. Если верить тому же доносчику, должность околоточного надзирателя (по нынешней терминологии — участкового) стоила от 200 до 700 рублей, вероятно, в зависимости от района города и личности рекомендателя. Третий по численности населения город Российской империи (без учета царства Польского), крупнейший порт и торговый центр открывал богатые кормления для полицейских чинов и градоначальников. Замечу, что при Бунине сменились три градоначальника (Павел Косаговский, Павел Зеленой и граф Павел Шувалов). Что же касается борьбы с еврейским засилием в одесской полиции, то Яков Иванович уже через неделю после вступления в должность издал приказ об увольнении из нее всех евреев. Но, очевидно, ничто не препятствовало нанимать их письмоводителями. Несомненно, как мы увидим далее, высоким покровителем полицеймейстера был всесильный обер-прокурор Священного синода Константин Победоносцев. Встречается утверждение, будто «Яков Бунин за задержание турецкого преступника был награжден турецким орденом, а его родным дядей был сам обер-прокурор Синода Константин Победоносцев». Орден Яков Иванович, скорее всего, получил не за задержание турецкого преступника, а за теплый прием, оказанный какому-нибудь турецкому вельможе. Степень же родства Бунина с Победоносцевым пока что установить не представляется возможным. Во всяком случае, подобное покровительство многое объясняет в карьерном взлете Бунина в начале 80-х годов, когда Победоносцев был самым влиятельным человеком в империи и производил в чины вне правил.

Интересно, что Бунин не испытывал никакого почтения к армейским генералам, хотя оставался в скромном звании армейского подполковника. Об этом свидетельствует письмо начальника Главного штаба генерала от инфантерии Николая Николаевича Обручева от имени военного министра министру внутренних дел действительному тайному советнику Ивану Николаевичу Дурново от 19 июня 1890 года:

«Милостивый Государь Иван Николаевич!

Командующий войсками Одесского военного округа вошел с ходатайством о переименовании Полицеймейстера г. Одессы подполковника Бунина в соответствующий гражданский чин, в том внимании, что названный Штаб-Офицер резко проявляет совершенное непонимание отношений, долженствующих быть между ним и старшими в армии чинами, и в отстранение его вредного влияния на молодых офицеров.

Генерал от инфантерии Рооп (командующий Одесским военным округом и одесский генерал-губернатор Христофор Христофорович Рооп) из ряда случаев, установивших в нем такое убеждение, приводит следующее:

1) Греческая королева, приехав в Одессу, изменила свой маршрут и вместо выезда из Одессы в 8 часов утра отложила его до 8 часов вечера. Об этом подполковник Бунин не уведомил военное начальство и тем лишил его возможности представиться Ее Величеству. На основании 9-й статьи “Правил о взаимных отношениях гражданских и военных властей”, полицеймейстеры городов, где пребывает командующий войсками, обязаны представлять сведения о прибывающих лицах, и следовательно тем паче о царственных особах.

2) В январе месяце для присутствования от лица Государя Императора на похоронах генерал-адъютанта Радецкого (генерал от инфантерии Федор Федорович Радецкий был членом Государственного совета) был командирован Адъютант Его Величества князь Шаховской. По экстренной надобности, касавшейся похорон, князь потребовал к себе полицеймейстера и последний позволил себе явиться лишь спустя значительное время, приводя самые недостаточные оправдания.

3) Подполковник Бунин позволяет себе в обращении к старшим лицам и генералам, с которыми у него нет даже сколько-нибудь близкого знакомства, придавать разговору фамильярный тон, что разумеется вызывает неудовольствие в этих лицах. Независимо сего, он даже не всегда отдает установленную наружную честь старшим лицам в армии.

Имею честь сообщить об изложенном на усмотрение Вашего Высокопревосходительства.

Прошу принять уверение в истинном почтении и совершенном уважении».

Но градоначальник Зеленой решительно встал на защиту полицеймейстера. 21 июля 1890 года он писал директору Департамента полиции П.Н. Дурново:

«Милостивый государь Петр Николаевич!

По поводу сообщенных в письме от 26 минувшего июня за № 4241 случаев, указанных генералом от инфантерии Роопом в доказательство будто бы совершенного непонимания Одесским полицеймейстером подполковником Буниным отношений, долженствующих быть между ним и старшими в армии офицерами, имею честь доставить Вашему Превосходительству нижеследующие находящиеся в моем распоряжении сведения:

1) Относительно приезда в Одессу Ее Королевского Величества Греческой Королевы. Получив 14 марта сего года от Агента Министерства иностранных дел в Одессе донесение о том, что королева прибудет в Одессу на пароходе “Сфактория” в Воскресенье 18 марта, я в тот же день за № 2902 довел об этом до сведения г. Командующего Одесским военным округом. Независимо этого, согласно телеграмме нашего посланника в Афинах я 15-го числа марта, за № 2989 уведомил генерала Роопа, что королева просит предупредить одесские власти не делать официальной встречи* Накануне приезда королевы меня посетил прибывший из Петербурга для встречи и сопровождения Ее Королевского Величества церемониймейстер граф Гендриков, который между прочим передал мне, что о времени приезда и отъезда королевы из Одессы он говорил генералу Роопу, который однако же не намерен был встречать королеву ввиду заявленного ею нежелания официальной встречи. За сим в 7 час. 50 мин. утра 18-го марта, яхта “Сфактория” вошла в Карантинный порт, а в 10 часов Ее Величество соизволила принять меня и мою жену, поднесшую при этом букет цветов, И.Д. Городского головы, его Товарища, явившегося с хлебом-солью, жандармского генерала Цугаловского, капитана над портом, греческого консула с женою, графа Гендрикова, полицеймейстера, членов Совета Греческого благотворительного общества и других лиц. Ни командующий войсками, ни корпусной командир при встрече не присутствовали.

Во время завтрака, на который я удостоился приглашения, граф Гендриков говорил королеве, что предупрежденный им накануне о часе приезда Ее Величества генерал Рооп просил представить извинение в том, что не явился приветствовать королеву, так как опасался нарушить выраженное Ее Величеством в этом отношении желание. — На что Ее Величество заметила: “А я думала, что его нет в Одессе”. — Затем, в 6 1/2 час. вечера по приглашению королевы, переданному гофмаршалом Мессали, генерал Рооп явился на пароход к общему столу, как бы оправдываясь в упреке королевы, вероятно, ему переданном, сказал сначала графу Тендрякову, а затем Ее Величеству, что об Ее приезде ему не дано было знать, вследствие чего он лишен был возможности встретить королеву.

Отъезд Королевы Эллинов был назначен по заранее составленному расписанию, известному генералу Роопу из сообщения графа Гендрикова, — в 8 часов вечера того же дня экстренным поездом, и никакого изменения в этом отношении не произошло. Но при разъезде, после отбытия королевского поезда, генерал Рооп, отклонив распоряжение находившихся здесь полицейских чинов подать экипаж, сам прошел к нему, причем совершенно неожиданно для присутствовавших выразил неудовольствие по поводу того, что моя карета стояла будто бы на более почетном месте, чем его коляска, и крикнул моему кучеру: “Назад, болван!” К сожалению, этим дело не ограничилось. Скоро до меня стали доходить слухи, что командующий войсками, гласно обвиняя подполковника Бунина в недостаточной почтительности, намерен ходатайствовать у г. Военного Министра о переименовании этого офицера в соответствующий гражданский чин.

Все эти подробности, оставшиеся у меня в памяти, в виду многочисленных толков, возбужденных неудовольствием командующего войсками на подполковника Бунина, приведены мною для наглядного убеждения в том, что указанного генералом Роопом случая — будто бы греческая королева, приехав в Одессу, изменила свой маршрут и, вместо выезда из Одессы в 8 часов утра, отложила его до 8 часов вечера, — в действительности не было и что военное начальство не было лишено возможности представиться Ее Величеству, как это видно из прилагаемых при сем копий вышеупомянутых отзывов. Наконец, если бы даже и произошло какое-либо изменение во времени прихода и отъезда, то об этом командующему войсками доложил бы не одесский полицеймейстер, а жандармская железнодорожная полиция или же капитан над портом, так как поезд находился в районе вверенной ему портовой территории.

2) Обвинение одесского полицеймейстера в том, что когда для присутствования от лица Государя Императора на похоронах генерала-адъютанта Радецкого командированный генерал-адъютант князь Шаховской потребовал к себе по экстренной надобности, касавшейся похорон, подполковника Бунина, то последний будто бы позволил себе явиться лишь спустя значительное время, приводя самые неуместные оправдания, — фактически не подтверждается. Так как кончина генерала Радецкого случилась во время бытности моей в Петербурге, то для установления вышеуказанного случая я входил в конфиденциальное сношение с командиром 11-го армейского корпуса (имеется в виду генерал от инфантерии князь Алексей Иванович Шаховской), который, как видно из прилагаемой при сем копии его письма за № 12 ко мне, уведомил, что в бытность в Одессе на похоронах генерал-адъютанта Радецкого, он ни разу не имел надобности обращаться к содействию полицеймейстера, а потому и случая неявки подполковника Бунина к Его Сиятельству не было.

Но независимо сего производства по Вашему письму, покорнейше исправлявший в мое отсутствие должность Одесского градоначальника, засвидетельствовал мне по моему возвращению в Одессу, что во время похоронной церемонии был соблюден полный порядок, а полицеймейстер, со своей стороны, докладывал, что он встречал Его Сиятельство при приезде в Одессу, а также провожал при выезде. На вокзале железной дороги князь в присутствии командующего войсками, прощаясь с провожавшими его, похвалил подполковника Бунина как неутомимого полицеймейстера и дважды благодарил его за порядок на похоронах.

3) Что же касается утверждения, будто бы подполковник Бунин позволяет себе в обращении к старшим лицам и к генералам, с которыми у него нет даже сколько- нибудь близкого знакомства, придавать разговору фамильярный тон, а также что он даже не всегда отдает установленную наружную честь старшим лицам в армии, то такое обвинение представляется слишком огульным. Напротив, внимательно следя за деятельностью этого офицера в течение более 5 лет моего совместного с ним служения в Одессе, я всегда должен был отдавать ему справедливость в умении держать себя с должной почтительностью к старшим в чине и в достаточной разборчивости в выборе знакомств. Всем в Одессе известно, каким расположением со стороны корпусного командира и начальника дивизии пользуется подполковник Бунин именно за то, что не только сам всегда избегает поводов к каким-либо столкновениям с военными начальниками, но в тех случаях, когда таковые почему-либо возникают между офицерами и полицией, он непосредственно сам старается уладить недоразумения. Поэтому отсутствие указаний на отдельные случаи, в которых подполковник Бунин допустил будто бы приписываемую генералом Роопом неуважительность к старшим и генералам, лишая меня возможности представить какие бы то ни было объяснения по этому поводу, дает этому заявлению характер недостоверности.

В виду изложенного необходимо придти к заключению, что к переименованию Одесского полицеймейстера подполковника Бунина в соответствующий гражданский чин, ни в каком случае не могут служить те не оправдываемые действительностью основания, которые представлены Командующим Войсками Одесского военного округа в его ходатайстве по этому предмету.

Не касаясь за сим нравственной стороны этого дела, которое — не могу скрыть, произвело на меня удручающее впечатление, обязываюсь свидетельствовать, что вопрос о переименовании подполковника Бунина находится в теснейшей связи с отменою военной прерогативы для Одессы, а именно — чтобы лицо, занимающее должность полицеймейстера в этом городе, состояло в военном чине. Помимо тех соображений, которые неоднократно были высказываемы бывшими Одесскими генерал-губернаторами о необходимости сохранения за Одесским полицеймейстером военного чина, ныне с упразднением должности одесского коменданта, это обстоятельство получает огромное значение. Частые столкновения полицеймейстера с пребывающими здесь во множестве военными чинами легко разрешаются только потому, что полицеймейстер носит военное звание; лишение его такового было бы равносильно почти обезличению его в глазах офицеров и в особенности молодых, что создало бы крайне нежелательные условия в деле сохранения общественного порядка и спокойствия. Вследствие этого считаю долгом усерднейше просить предстательства Вашего Превосходительства перед Министром о непереименовании подполковника Бунина в гражданский чин, тем более, что это было бы совершенно незаслуженным для него взысканием.

Покорнейше прошу Ваше превосходительство принять уверения в совершенном почтении и преданности

Вашего покорного слуги».

Поскольку все документы, упомянутые Зеленым, в деле Бунина имеются, можно предположить, что версия, изложенная градоначальником, соответствует действительности и Рооп исказил факты. Также несомненно, что Бунин находился в плохих отношениях с командующим Одесским округом, но на его карьере это не сказывалось.

30 августа 1893 года Бунин, наконец, получил искомый чин полковника, и, как обычно, «вне правил». До этого он неоднократно представлялся к этому чину, но здесь требовалось согласие Военного министерства, а оно возражало под тем предлогом, что ни один из подполковников, произведенных в одно время с ним в этот чин и находящихся на военной, а не на гражданской службе, до сих пор не получил чин полковника в порядке выслуги, а не за отличие. Но протекция Победоносцева преодолела и это препятствие.

Несмотря на его конфликты с генералами, 22 ноября 1895 года Бунин был причислен к МВД «с откомандированием в распоряжение Одесского градоначальника для исполнения обязанностей на той же должности».

Яков Иванович Бунин имел следующие русские награды: ордена — Св. Владимира 3-й и 4-й степени, Св. Анны — 2-й степени, Св. Станислава — 2-й и 3-й степени, 2 перстня с императорским вензелем, серебряные медали за оборону Севастополя и в память царствования императора Александра III и бронзовую — за Восточную войну 1853–1856 годов. Кроме того, он был награжден иностранными орденами: командорским крестом греческого ордена Спасителя (тут его не забыла греческая королева), персидским орденом Льва и Солнца 2-й степени, турецким орденом Меджидие 3-й степени, итальянским офицерским крестом ордена Короны, бухарским орденом Восходящей Звезды, золотым (был пожалован во время путешествия эмира Бухарского по России в 1893 году) абиссинским орденом Меча Соломона 2-й степени и болгарским орденом Св. Александра 3-й степени. Тут сказалось наличие в Одессе многочисленных иностранных консульств. Кроме того, иностранные монархи во время визитов в Россию часто посещали Одессу.

В 1898 году, как и в предыдущем, полицеймейстер не был в отпуску, хотя до этого и в последующем отпуск регулярно брал. Это могло быть связано с его романом с Варварой Малиновской.

Бунин стал чаще болеть. 1 июня 1899 года он подал прошение об отпуске по болезни на два месяца в России и за границей и о назначении ему пособия на лечение в 500 рублей. Разрешение было дано, но пособие не назначили из-за отсутствия в казне свободных средств.

В связи с этим прошением была составлена справка о Бунине, где говорилось:

«Исправляющий должность Одесского Полицеймейстера, полковник Бунин состоит на государственной службе 41 1/2 лет, из коих более 27 лет в полицейских должностях, при чем 17 лет в настоящей должности.

Содержания получает в год:

Жалованья — 1500 р., столовых — 1500 р., квартирных — 1000 р., на разъезды — 1000 р., пенсии из комитета о раненых — 103 р. 95 к. Всего 5103 р. 95 коп.

Бунин имеет жену и 5 человек детей в возрасте от 21 до 27 лет.

Ходатайство Одесского градоначальника о пособии на лечение полковнику Бунину, ввиду получаемого им значительного содержания, в апреле 1890 года было отклонено».

Очевидно, расстроенное здоровье заставило Якова Ивановича подумать о выходе на пенсию. Но хлопоты о ней затянулись. В феврале 1901 года, в связи с предстоящим выходом на пенсию, на Бунина в одесском градоначальстве была составлена новая, более подробная справка:

«Причисленный к Министерству внутренних дел исполняющий обязанности Одесского полицеймейстера (VI класс) полковник Бунин, 63 лет (значит, Яков Иванович родился, скорее всего, в 1837 году), прослужил свыше 43 лет, в том числе 18 лет в последней должности; имеет право на пенсию полного оклада III разряда 2-ой степени по 428 руб. 85 копеек в год; усиленная же пенсия, по преподанным Комитетом министров правилам, может быть ему испрошена в размере 2/3 производящегося ему по должности содержания, подразумевая под оным 1500 руб. жалованья, 1500 руб. столовых денег (квартирные 1000 руб. и разъездные 1000 руб., присвоенные по штату той же должности, в расчет не принимаются), а именно 2000 руб. в год; получает пенсию из комитета о раненых по 103 руб. 95 коп. в год; право на военную эмеритуру может быть выяснено только сношениями с канцелярией Военного Министерства.

Женат, дети совершеннолетние, владеет в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии недвижимым имением в количестве 281 десятин земли.

Бунину, согласно положению Наградного Комитета, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ пожалован был в 30-й день августа 1893 года чин полковника вне правил. Поэтому и ввиду примеч. ст. 40 кн. 8. Св. Воен. Пост. изд. 1889 года, по которой штаб-офицеры, произведенные в чин полковника на службе в гражданском ведомстве, не производятся в чин генерал-майора при отставке, но могут быть переименованы в соответствующий гражданский чин по правилам, существующим для гражданских чинов, полковник Бунин не может быть переименован в чин генерал-майора при отставке.

Полицеймейстерам Санкт-Петербурга (V класс) Дубельт-Краон, Риттеру, Бирону и Есипову за свыше 35 лет службы испрашивалась усиленная пенсия по 3 тыс. рублей в виде особого для данного лица исключения и ни в пример другим, а потому в виду класса (VI) должности, тут занимаемой полк. Буниным, его семейного и имущественного положения, едва ли можно рассчитывать, даже и при особых ходатайствах, на назначение ему пенсии свыше 2500 рублей, если при том он не приобрел права на военную эмеритуру». Замечу, что в 1901 году полковник и статский советник мог рассчитывать на максимальную пенсию из эмеритальной кассы в 860 рублей, а генерал-майор и действительный статский советник — в 1290 рублей.

Но у Бунина обнаружился необычный ходатай.

Директор Департамента полиции Сергей Эрастович Зволянский извещал директора Департамента общих дел В.Ф. Трепова 24 января 1902 года:

«Милостивый государь Владимир Федорович!

Обер-прокурор Святейшего Синода, Статс-секретарь Победоносцев обратился к Г. Товарищу Министра князю Святополк-Мирскому с ходатайством об оказании содействия в разрешении в благоприятном смысле представления Одесского градоначальника о производстве Одесского полицеймейстера полковника Бунина при отставке в чин генерал-майора и об испрошении ему усиленной пенсии.

С своей стороны князь Святополк-Мирский признает удовлетворение возбужденного полковником графом Шуваловым ходатайства вполне заслуживающим удовлетворения.

Имея в виду, что представление градоначальника о полковнике Бунине, как состоящем при Министерстве внутренних дел, поступило в Департамент Общих Дел, я считаю долгом о вышеизложенном сообщить на зависящее распоряжение Вашего Превосходительства.

Примите, Ваше Превосходительство, уверение в совершенном моем почтении и преданности».

Ходатайство Победоносцева, который, очевидно, и был покровителем Бунина, возымело действие. 17 февраля 1902 года в «Русском инвалиде» было опубликовано, что, согласно Высочайшему приказу по военному ведомству от 16 февраля, «состоящий при М-ве ВД, испр. должность одесского полицеймейстера, числящийся по армейской пехоте, полковник Бунин произведен в генерал-майоры с увольнением от службы с мундиром и пенсией».

Благодарный Яков Иванович 2 марта телеграфировал из Одессы товарищу министра внутренних дел, князю Петру Дмитриевичу Святополк-Мирскому:

«Приношу душевную признательность за содействие в деле моего производства. Осмеливаюсь еще раз покорнейше просить Ваше превосходительство не отказать в поддержке при назначении мне усиленной пенсии. Результат прошу почтить меня своим уведомлением.

Генерал-майор Бунин».

И судя по пометке, оставленной на бумаге о назначении пенсии Бунину, поступившей в Департамент общих дел 4 марта 1902 года, размер пенсии было решено определить в 3500 рублей. Вот только пребывать в генеральском звании и получать усиленную пенсию Якову Ивановичу пришлось очень недолго. Согласно публикации севастопольского журналиста Леонида Сомова в газете «Слава Севастополя» от 16 июня 2009 года, Яков Иванович Бунин, родившийся в 1837 году, умер в 1902 году.

Последний документ в деле Бунина датирован 18 марта 1908 года. Это — препроводительное письмо о том, что «Департамент полиции препровождает при сем по принадлежности в Департамент О.Д. прошение совершеннолетней неизлечимо больной дочери б. Одесского полицеймейстера генерал-майора Бунина девицы Марии Буниной о назначении ей усиленной пенсии с одним приложением, так как пенсия помянутому чиновнику, как состоящему последнее время причисленному к М. Вн. Дел, была назначена по Департаменту Общих Дел».

Несмотря на неизлечимую болезнь, Мария Яковлевна прожила на свете 90 лет. Вот что сообщает ее племянник — художник Кирилл Борисович Иванов, вероятно, сын ее младшей сестры Надежды: «Мария Яковлевна Бунина родилась в марте 1872 года в имении Терновое близ Липецка. Дочь генерала, воспитанница института благородных девиц в Одессе, она испытала много лишений. В молодых годах, когда мечтала об артистической карьере в Москве, “папа давал денег столько, что хватало на один пирожок <…> думала, когда его съесть, утром или вечером?” (Очевидно, Яков Иванович был скуповат и свое богатство напоказ не выставлял.) После смерти отца она стала полновластной хозяйкой имения Буниных под Тамбовом, которое носило название Хлудневка. Перед революцией она получила наследство от матери мужа в акциях и удвоила его игрой на бирже.

Утверждение советской власти в Одессе в 1920 году перевернуло всю ее жизнь: ее выселили из пятикомнатной, принадлежавшей ей квартиры и дали ей вместо этого две комнаты на разных этажах. Было утрачено все недвижимое и движимое имущество, в том числе вклады в банках. Тем не менее, М. Бунина, обладавшая широкой натурой, ухитрилась обзавестись шестью великовозрастными приемными детьми и целый год кормила семью беженцев, бежавших в Одессу из Киева. Ей обещали за все заплатить за счет зарытых бриллиантов, пока же она дошла до того, что продала золотой нательный крест.

В 1922 году приемная дочь Буниной вышла замуж за профессора Филатова, окулиста, ставшего впоследствии академиком. Мария Яковлевна стала управительницей дома Филатовых. В годы НЭПа не всем приходилось сладко, но у Марии Яковлевны были достаточные запасы продовольствия, и тарелку борща в ее доме мог получить каждый голодный.

В 1931 году Маля, как звали молодую жену Филатова, оставила профессора, который был старше ее на 30 лет, и ушла к красавцу арфисту, который был моложе ее лет на шесть. Вся досада покинутого мужа обрушилась на тещу, которую он буквально выгнал из дома. В довершение беды Марию Яковлевну арестовали в период так называемой “золотухи”. Проведя в ГПУ несколько ночей и дней без сна, стоя в до отказа наполненной людьми камере, она отдала все, что у нее было — 10 царских золотых пятирублевок — в обмен на свободу, которую получила после месяца пребывания в тюрьме.

Ничто не могло примирить ее с советской властью, которую, по ее мнению, защищали одни “грабители и негодяи”…

В 1935 году Марию Яковлевну и ее сестру, Надежду Яковлевну, снова арестовали. Обеих сестер благополучно выпустили на свободу, продержав в тюрьме около трех месяцев. Больше, к счастью, не тронули ни ту, ни другую. Мария Яковлевна пережила Отечественную войну и скончалась в 1962 году на 90-м году жизни».

По всей вероятности, насчет первого мужа Марии Яковлевны, будто бы оставившего ей богатое наследство, ее племянник что-то напутал. В 1908 году, в возрасте 36 лет, она все еще была девицей и, судя по тому, что сохранила фамилию Бунина, замуж до революции так и не вышла. Скорее всего, богатое наследство в виде недвижимости, банковских вкладов и акций попало к ней не от родни первого мужа, а от отца-полицеймейстера или от матери, которая могла на много лет пережить мужа. Но в 1917 году все богатство пошло прахом.

Раз полковник Бунин прослужил двадцать лет на своем последнем посту, а при выходе в отставку получил генеральский чин, значит, губернское и столичное начальство он вполне устраивал. С другой стороны, во взятках он тоже не был уличен и никакой недвижимости в Одессе, как явствует из справочника «Вся Одесса» за 1899 год, не нажил. Хотя в таких случаях имущество часто записывалось на других лиц. А вот в том же справочнике на странице 197 среди дач, расположенных по дороге от вокзала к Скаковому полю, под № 28 указана дача некоего С. Малиновского. Кстати сказать, она расположена недалеко от Ботанического сада, в церкви при котором крестили Родиона Малиновского. Не исключено поэтому, что дача принадлежала кому-то из родственников Варвары Николаевны. Если это так, то первая жена маршала была права, утверждая, что семья его матери была отнюдь не бедной.

Практически вся полиция Российской империи существовала на взятки и без них даже не имела достаточно средств для осуществления своей профессиональной деятельности (на взятки, например, порой содержались полицейские канцелярии). Размер взяток варьировался в зависимости от богатства региона. Можно не сомневаться, что отец Малиновского, будучи полицмейстером в неофициальной столице Юга России, по своей должности просто не мог не брать взяток. Князь С.Д. Урусов, назначенный в 1903 году губернатором соседней Бессарабской губернии, вспоминал: «Как-то раз я, при содействии одного из членов прокурорского надзора, знатока края, попробовал вычислить поддающуюся примерному учету часть поборов, производимых полицией по губернии. Вышло значительно более миллиона рублей в год (т. е., как минимум, шестая часть от общего объема промышленного производства губернии). Чтобы несколько реабилитировать бессарабскую полицию в глазах наивных людей, которым когда-нибудь придется читать эти строки, я упомяну, что петербургская полиция, по самому тщательному дознанию знатока дела, служившего в градоначальстве, получает до 6-ти миллионов рублей в год одних подписных денег, т. е. таких, которые даются не за нарушение закона или злоупотребления по службе, а просто за то, что существуют обыватели- домовладельцы, лавочники, трактирщики, фабриканты и т. п. Поборы за нарушение законов, в интересах дающих, здесь в расчет не приняты, в виду невозможности их учесть… Взятка среди бессарабской полиции, за малыми исключениями, играет большую роль. В этом убедиться было не трудно, глядя на то, как становые пристава разъезжают четверками, в рессорных колясках, ездят в первом классе по железным дорогам, приобретают дома и участки земель и проигрывают в карты сотни, а иногда и тысячи рублей». Но, в то же время, Я.И. Бунин, судя по всему, знал меру и держал под контролем уровень одесской преступности, который, вопреки распространенному мнению, в конце XIX — начале XX века был отнюдь не самым высоким среди городов Российской империи, значительно уступая столицам. В 1912 году осужденных общими и мировыми судами на сто тысяч населения в Херсонской губернии было 253, тогда как в Эстляндии этот показатель достигал 307. Правда, по сравнению с некоторыми соседними губерниями Херсонская, благодаря Одессе, уверенно лидировала. В Курской губернии число осужденных на 100 тыс. жителей составляло всего 45, в Подольской — 145, в Бессарабской — 73.

Интересно, что когда в октябре 1916 года новое руководство одесской полиции начало громкое дело, то в ходе его выяснилось, что прежнее руководство, т. е. преемники Я.И. Бунина, вело масштабные финансовые операции, говоря современным языком, крышевало местный бизнес и покрывало контрабандные поставки товаров центральным державам, в том числе золота.

Донос 1954 года никаких последствий для маршала Малиновского не имел. Согласно записи прослушки КГБ, в июне 1963 года опальный маршал Георгий Константинович Жуков так говорил жене о «деле» Малиновского: «В свое время, как известно, его старая жена написала весьма такое тревожное письмо, и мне было поручено вести следствие, я его вызвал с Дальнего Востока и расследовал. Этот материал был передан министру обороны Булганину. Где эти материалы, не знаю. О чем там сообщалось? О том, что Малиновский, вопреки тому, чтобы вернуться на родину, задержался во Франции и в Марокканских частях, якобы поступил туда добровольно служить, до 20-го года. И тогда, когда уже разгромили Колчака, он почему-то через Дальний Восток, через линию фронта Колчака поступил добровольцем в Красную Армию. Эти вещи достаточно известны были в Главном управлении кадров. Щаденко об этом говорил. И Сталин не доверял Малиновскому». Несомненно, речь идет о доносе 1954 года, но за давностью лет Георгий Константинович, вероятно, забыл, что главный упор в доносе был сделан не на службу в Иностранном легионе, а на неподходящее социальное происхождение.

Хрущев не дал доносу ход. Его вопросы социального происхождения Малиновского не волновали, и в преданности маршала Никита Сергеевич не сомневался. Здесь, как показали события 1964 года, он глубоко заблуждался.

В своей автобиографии, составленной 28 декабря 1938 года, комбриг Малиновский так описывал ранний период своей жизни:

«Родился в 1898 г. 23 ноября по новому стилю в г. Одессе, отца своего не знаю, в моей метрике было написано “незаконнорожденный”. В моей памяти отложился лишь период 1903 г., когда моя мать Варвара Николаевна МАЛИНОВСКАЯ жила у своей замужней сестры Елены на ст. Слободка ю.з.ж.д., где муж ее Михаил Данилов служил весовщиком в товарной конторе. Затем в 1904 г. моя мать переехала в село Сутиски, недалеко от станции Гнивань ю.з.ж.д. — ныне Винницкой области — и поступила в этом селе кухаркой в земскую больницу, купила в рассрочку себе швейную машину у компании Зингер и немного занималась шитьем. В 1908–1909 г. ее забрала к себе местная помещица, которая иногда навещала больницу с благотворительной целью, графиня Гейден, мать у графини Гейден работала экономкой и очень часто поварихой, т. к. повар был запойный пьяница, здесь она познакомилась с молодым лакеем и за это была уволена с работы, поселилась в этом же селе Сутиски и занималась швейным делом, чем и добывала себе средства к существованию, в этом же селе я начал ходить в сельскую школу (вообще-то Сутиски были родовым имением графов Гейденов, и вряд ли графиня просто так, без рекомендации, взяла себе экономку. Можно предположить, что с самого начала, т. е. с 1904 года, Варвара Малиновская работала экономкой в имении Гейденов по чьей-то солидной рекомендации. И весьма странно, что ее уволили из имения за брак с лакеем. То, что лакей и кухарка, или лакей и экономка были мужем и женой, для помещичьих имений — обычное дело). К осени 1910 г. она вышла замуж за этого лакея (почему не выходила раньше, и как они жили невенчанные?) и я с мамой переехали к нему, Сергею Залесному, в село Клищев (в 7 верстах от Сутиски) и мать стала носить фамилию Залесная, а я остался Малиновским, т. к. не был усыновлен. Здесь в 1911 году весной я окончил в селе Клищеве церковно-приходскую школу и в эту же весну меня этот Залесный выгнал из дому, после продолжительных скандалов на этой почве с мамой. Я ушел вместе с другими мальчуганами из села на Фольварк Шендеров помещика Ярошинского (в 3 километрах от села Клищев) и стал работать батраком на возможной работе (больше всего работал погонычем и плуготером при глубокой пахоте под сахарную свеклу, а зимой стал работать в воловне и по вывозке навоза в поле). (Село Шендеров в нынешнем Тывровском районе, а тогда — Тывровской волости действительно есть. Оно расположено между селами Федоровка и Потуш. В начале XXI века там жило 280 человек.) Так я проработал до августа 1913 г., за это время списался с тетками своими и по приглашению тетки Елены, муж которой был переведен со ст. Слободка на ст. Одесса-товарная и работал весовщиком, осенью 1913 г. я приехал в Одессу и при помощи этого дядьки Данилова поступил подростком в галантерейный магазин купца Припускова М.П. по Торговой ул. № 29, этот купец часто выкупал товары в товарной конторе, и весовщики его знали (интересно, что в Подмосковье купец П.М. Припусков в 1911 году владел селом Гуляева Гора (Ильятино) в Смолинской волости Верейского уезда. Оно находилось в 26 км от станции Дорохово Белорусской железной дороги. Неизвестно, был ли этот купец родственником хозяина Малиновского). Я получал — 5 рублей в месяц на всем своем, в мае 1914 г. я заболел скарлатиной и по выходе из городской больницы я уже застал у этого купца другого подростка, принятого на мое место, мне купец сказал, чтобы я после болезни погулял месяц-два, а там будет видно, так я остался безработным, тут подоспела война, а как раз в больнице я прочитал брошюру про войну 1812 г. и проникся желанием тоже так воевать геройски под Бородином в 1812 г., кстати, был без дела и часто пропадал у дядьки в товарных пролетах на товарной станции, откуда грузились воинские эшелоны. В один из эшелонов я залез тайком и уехал с солдатами на фронт».

Дочь Малиновского вспоминает, как однажды отцу пригодились навыки, приобретенные в магазине Припускова: «Отправляясь на рождение к подруге, я неуклюже заворачиваю коробку в виде лукошка, внутри которой в фантиках, изображающих клубнику, изумительные конфеты с жутковатым на теперешний вкус названием “Радий”. Папа поверх очков довольно долго наблюдает, затем встает, отбирает коробку и невероятно умело, артистично, прямо-таки с шиком в одну секунду обертывает коробку и завязывает даже не бант — розу! “Всякое дело надо делать с блеском!” — и поясняет: “Одесская школа!”».

Вот что пишут о Тыврове современные украинские краеведы:

«Шли годы, сменялись владельцы села, население терпело их притеснения и восставало, когда терпению этому приходил конец. В июне 1648 года казацко- крестьянские войска Максима Кривоноса взяли Тывров штурмом. Затем опять поляки, турки и снова польские помещики. Имение считалось богатым, зерно вывозили в Данциг.

В 1742 году владелец Тыврова брацлавский хорунжий Михал Калитинский привез сюда монахов ордена доминиканцев и выстроил для них новый кляштор (католический монастырь) на месте старого, основанного еще в 1569 году и, вероятно, разрушенного повстанцами. В 1744 году Тывров получил статус местечка. В это время произошло событие, типичное и для “просвещенного” XVIII века, а не только для Средневековья. Еще в 1590 году Марианна Ярошинская, выйдя замуж за Севастиана Калитинского, получила в приданое Тывров, перешедший таким образом в дом Калитинских. Когда же угасла прямая линия наследников этого рода, на местечко и прилегающие земли стали претендовать как представители побочной линии Калитинских, так и род Ярошинских. “Семейный конфликт” разрешился в 1756 году силой оружия. Совершив “наезд”, то есть напав на Тывров с хорошо вооруженным отрядом, Захария Ярошинский выиграл кровопролитное сражение, в котором с обеих сторон применялась даже артиллерия.

Сын его обосновался прочно: построил против монастыря большой дворец, заложил парк, и оба архитектурных комплекса надолго определили силуэт и облик Тыврова…» А вот что сообщается о Тыврове на современном туристском сайте: «Райцентр на живописных берегах Южного Буга в 30 км к югу от Винницы. Впервые упоминается в 1505 г., когда брацлавскому землевладельцу Ф. Дашкевичу было предоставлено право владения Тывровом. Здесь была литовская, затем польская пограничная крепость на Кучманском шляхе татар. В 1648 г. ее захватили казацкие отряды М. Кривоноса и разрушили старинный костел, однако вскоре поляки вернулись в город. В 1742 г. брацлавский хорунжий М. Калитинский построил новый костел для монастыря доминиканцев (в советские времена в здании размещалась фабрика пластмассовых изделий). В 1744 г. Тывров получил статус местечка. В 1756 г. право на владение городом отвоевал род Ярошинских, которые построили напротив монастыря большой дворец и заложили парк. Впоследствии имение принадлежало графу Гейдену, занимавшемуся в городе пивоварением.

В 1898 г. дворец сильно пострадал от пожара, однако здание сохранилось до наших дней — сейчас это лицей- интернат. Также сохранились торговые дома XVIII в., здание водяной мельницы XIX–XX вв. Лесистый берег Южного Буга с гранитными выступами в этом месте — популярная зона отдыха винничан».

В Тыврове было духовное училище, выпускники которого имели преимущественное право на поступление в духовные семинарии. Его программа равнялась программе примерно четырех классов гимназии, поэтому по своему уровню оно далеко отстояло от обычного церковно-приходского училища. Бесплатно туда принимали только детей духовенства, с остальных требовали плату.

В 1911 году имение принадлежало не Ярошинским, а все тому же графу Гейдену и находилось в самом. уездном центре Тыврове. Располагался он всего в 16 км от станции Гнивань.

Согласно изданному в 1898 году справочнику Виктора Карловича Гульдмана «Поместное землевладение в Подольской губернии», в 1897 году граф Дмитрий Федорович Гейден, дворянин Санкт-Петербургской губернии, владел в Винницком уезде деревней Тарабановка и селом Сутиски. Землевладельцев же по фамилии Ярошинский в Винницком уезде уже не было. Были только наследники Иосифа Францевича Ярошинского, дворяне Подольской губернии, владевшие селом Клищев и деревнями Комаров, Ровец, Бискупка и Грижинцы. Не исключено, что граф Гейден купил эти деревни у наследников Ярошинского в 1900 году, когда основал Тывровский пивзавод. Никакой фольварк Шендеров в справочнике не упоминается. Вероятно, он тогда входил в состав одного из перечисленных имений, скорее всего Клищева (Клищова), которое находится рядом с Шендеровым, примерно в 8 км к юго-западу.

Итак, Сутисками владел граф Дмитрий Федорович Гейден (1862–1926), якобы ставший на какое-то время благодетелем Родиона Малиновского. Он окончил Санкт-Петербургский университет и поступил вольноопределяющимся в 12-й гусарский Ахтырский полк, где был произведен в офицеры. В 1891 году окончил Николаевскую академию Генерального штаба, дослужился до чина полковника Генштаба. В Тыврове в 1900 году он основал пивной завод, на котором производилось 175 тысяч ведер пива в год. Пиво Гейденов пользовалось большой популярностью и продавалось по всей империи, даже в Великом княжестве Финляндском. На заводе производилось в основном Пльзеньское пиво. После Русско-японской войны граф вышел в отставку и был избран депутатом в Государственную думу. С началом Первой мировой войны в 1914 г. вернулся в армию и был назначен исполняющим должность дежурного генерала в штабе 8-й армии генерала Брусилова, оставаясь в этой должности вплоть до конца 1917 г. В 1918 году граф прибыл в Добровольческую армию и был назначен исполняющим должность генерала для поручений при начальнике снабжения армии. В июне-августе 1919 года Врангель назначил его исполняющим должность начальника гарнизона Царицына. Затем Гейден заболел холерой и был эвакуирован. В 1920 году он оказался «в распоряжении» начальника снабжения Вооруженных сил Юга России. После эвакуации из Крыма проживал в Сербии и занимал должность штатного преподавателя в Крымском кадетском корпусе в Королевстве Сербии, Хорватии и Словении. После увольнения из корпуса переехал в Загреб, где и скончался 23 мая 1926 года. Дмитрий Федорович был кавалером многих орденов, предводителем дворянства в Винницком уезде Подольской губернии, уполномоченным Жмеринского упрощенного правления и, кроме Сутисок, владел еще тремя тысячами десятин в Смоленской губернии и еще четырьмястами — на Кубани. Он впервые в Подолии установил телефонную связь в ряде городов и местечек, построил множество предприятий, винокурню, мельницу и школу.

В позднейшей автобиографии, составленной маршалом Малиновским 4 марта 1948 года, начало жизненного пути излагалось немного иначе:

«Родился 23 ноября 1898 года в гор. Одесса. Отца своего не знаю, т. к. являюсь внебрачным сыном Варвары Николаевны МАЛИНОВСКОЙ, которая, как покрытка, жила у своих сестер, а с 1903 года в селе Сутиски Тывровского района, Винницкой области, служила кухаркой в больнице, а с 1908–1909 г. экономкой в имении графини ГЕЙДЕН — там же в Сутиски.

В 1910 году мать вышла замуж за крестьянина ЗАЛЕСНОГО в село Клищев и там жила до 1944 года, была в колхозе, теперь живет в гор. Винница со своей дочерью. Я регулярно матери помогаю — высылаю 400 рублей и нередко посылаю посылки и вещи.

В 1911 году в селе Клищев я окончил сельскую школу, отчим меня из дому выдворил и я пошел на самостоятельную трудовую жизнь, с весны 1911 года работал батраком на фольварке Шендеров (в 3 км от с. Клищева) помещика ЯРОШИНСКОГО до осени 1913 года, а потом уехал в гор. Одессу к тетке, муж ее ДАНИЛОВ работал весовщиком на станции Одесса-товарная, меня устроили мальчуганом в магазин купца ПРИПУСКОВА по Торговой ул. № 29.

Весной 1914 года я заболел скарлатиной и по выписке из больницы, остался без работы. Бегал по пакгаузу у дяди на товарной станции и забравшись в эшелон к солдатам уехал с ними на фронт: так я очутился на фронте и был зачислен в пулеметную команду 256-го Елисоветградского пех. полка добровольцем».

Однако существует совсем иная версия ранней биографии Родиона Яковлевича, которая имеет некоторые документальные подтверждения и представляется нам более близкой к действительности, чем та, которую сам Малиновский озвучивал в автобиографиях.

О встречах в детские годы с Родионом Малиновским в селе Старый Белоус Черниговского уезда Черниговской губернии рассказал в письме Наталье Родионовне Малиновской от 15 октября 1991 года ученый-агроном, специалист по болезням картофеля Л.В. Рожалин:

«В январе 1902 года у нас было много гостей и состоялось крещение моей сестры Оксаны. Я хорошо помню горящие свечи на купели и старого священника с длинной седой бородой. По-видимому, в это время было решено построить для священника Белоуса новый дом, на том же месте, где стоит старый дом с пристроенной кухней. Этот дом необходимо было сносить и нам было необходимо временно переселиться в другое место. Весной мои родители отправились к помещице Малиновской, чтобы поговорить с ней по этому вопросу и взяли меня с собой. Хорошо помню, что это свидание происходило во дворе около большого дома Малиновской. Во время этого свидания ко мне подошла большая собака, дружелюбно меня обнюхала и языком облизала мой нос. Может быть у меня был насморк. В этот момент ко мне подбежал мальчик моего роста в коротеньких штанишках и белой рубашонке и сказал мне: “Не бойся, она не кусается”. Это был Рон (Родион), приемный сын Малиновской. Мы были ровесниками, нам обоим было уже по три года.

В обширном дворе Малиновской было три дома. Большой старый дом бывшего владельца (князя Кекуатова?) (представители этого княжеского рода татарского происхождения действительно жили в Черниговской губернии, их имение, в частности, было в селе Бигач Борзенского уезда), в котором жила Вера Николаевна Малиновская со своими многочисленными друзьями. Двухкомнатный дом около ворот в усадьбу, одна комната которого была занята картинами Малиновской, которая была художницей; другая комната использовалась для приема больных, Малиновская также была врачом. Третий дом оставался не занятым, его обычно занимали дачники, приезжающие на лето. В этом доме Малиновская разрешила поселиться нашей семье на время постройки нашего нового дома. Во дворе был еще большой старый сарай каретный с очень высокими входными воротами, он был совсем пустой. Почти каждый год приезжали знакомые Малиновской для того, чтобы провести лето, так как имелся свободный дом и речка для купания. На усадьбе постоянно жил один рабочий Михайло, он выполнял разные работы: охранял усадьбу зимой и отапливал небольшую теплицу, где мой отец выращивал цветы и рассаду.

Когда наша семья познакомилась с Верой Николаевной Малиновской, ей было, наверное, больше пятидесяти лет. Она уже была частично седой. Ее подруга, с которой она постоянно жила, Рахиль Модестовна Хирьякова, выглядела совсем старухой».

Здесь необходимо сделать небольшое отступление о семействе Хирьяковых. В сети я нашел родословную рода Тове, где значится Юлия Модестовна Хирьякова, родившаяся в середине 1840-х годов и вышедшая вторым браком замуж за Льва (Леонеля) Львовича Тове, родившегося во второй четверти XIX века. Кстати, Леонель Тове был инженером на уральских заводах и британским подданным. Рахиль Модестовна была родной сестрой Юлии Модестовны. Если она, как и сестра, родилась в 1840-е годы, в 1900-е годы ей, вероятно, было не менее 60 лет. Один из сыновей Юлии Модестовны и Леонеля Львовича, Лев Львович Тове, стал известным ученым, в 1912 году дослужился до чина статского советника. Он родился в 1867 году в поселке Лысьва Пермской губернии, но при этом закончил знаменитую Ришельевскую гимназию в Одессе, а потом Санкт-Петербургский горный институт. В 1902 году Лев Львович Тове- младший стал экстраординарным профессором в Томском технологическом институте по кафедре горного искусства. В 1897 году, будучи начальником партии, он лично исследовал золотопромышленные предприятия Енисейского края и побывал на многих приисках. Итогом этой работы стал отчет о состоянии золотопромышленности края. С 1894 года Тове занимался исследованием золотодобычи в Амурской и Приморской областях. Свои исследования он распространил и на Камчатку. В результате появился капитальный труд в трех томах по состоянию золотопромышленности Дальнего Востока. Лев Тове был консультантом Русского общества золотопромышленников, членом правления Томского общества вспомоществования рабочим и служащим горной и золотодобывающей промышленности, членом редакции журнала «Золото и платина». Он был крупнейшим в России специалистом по золоту, первым в нашей стране в 1904 году стал читать курс для студентов «Золотое дело». При этом Лев Львович часто бывал на Ленских золотых приисках и на золотых рудниках Томского горного округа. Он покончил с собой 17 января 1917 года, будучи статским советником и уполномоченным по топливу в Сибири и на Дальнем Востоке. Около 12 часов дня Лев Тове выстрелил из револьвера себе в рот. Это произошло в профессорской комнате главного корпуса Томского технологического института. В оставленной им записке говорилось: «Для пользы дела должен посторониться и передать его в более твердые руки. Желаю успеха, чтобы шло быстрее». В некрологе друг покойного Александр Васильевич Адрианов, публицист и путешественник, расстрелянный большевиками в марте 1920 года за поддержку правительства Колчака, писал: «Огромная ответственная работа, связанная при нашем всеобщем расстройстве, с невероятными затруднениями, с ежедневными укорами и требованиями неудовлетворенных потребителей, до такой степени издергала нервы уполномоченному, что он лишился отдыха, лишился сна. А когда близкие ему люди советовали ему отказаться от этой работы, то Л.Л. находил, что так поступить он не может». В некрологе туманно говорилось, что Л.Л. Тове совершил самоубийство, «не выдержав такой нагрузки и не найдя выхода из сложившихся обстоятельств», поскольку «новая обязанность в тех условиях потребовала от него неимоверного напряжения физических и духовных сил». Тове был человеком состоятельным и добрым, но с деньгами расставался легко. Как вспоминал А.В. Адрианов, томский книговед и издатель П.И. Макушин говорил ему: «Сколько раз заходил ко мне в магазин Лев Львович Тове для передачи то 25, то 50 рублей на какую-нибудь нужду, о которой он узнавал, и всякий раз, передавая деньги, просил не упоминать его имя». А однажды он пожертвовал 500 рублей «Обществу содействия устройству разумных развлечений в селах и деревнях Томской губернии», но только при условии, что его имя не будет упомянуто. Не исключено, что самоубийство было связано с какими-то злоупотреблениями по службе или крупной растратой. По словам Адрианова, всех денег у покойного было найдено 23 рубля 50 копеек, и за ним остался долг в несколько сот рублей в кассу взаимопомощи, и это при том, что «он, при очень скромной жизни, довольно много получал». Должность, что и говорить, была очень коррупционно емкая. По словам Адрианова, Тове был «слишком мягкий по характеру, и неспособный отказать кому-либо в просьбе». Семье была установлена пенсия в размере 1600 р. в год.

У Льва Львовича Тове было трое детей: Петр (1901 года рождения), Дмитрий (1902 года рождения) и дочь Августа (1906 года рождения). Его жена, Александра Гавриловна Мясникова, была замужем за Львом Львовичем вторым браком и от первого брака имела дочь Нину (1896 года рождения) и сына Льва (1898 года рождения).

В некоторых документах фамилия «Хирьяков» писалась (или прочитывалась) как Кирьяков. Так, в родословной рода Ивановых, чьим родоначальником был капитан Агап Гаврилович Иванов (1763–1833), значится, что у Матвея Ивановича Иванова, статского советника и горного инженера по надзору за частными заводами, и его жены, урожденной княжны Софьи Николаевны Максутовой, 6 ноября 1869 года родился сын Дмитрий, который был крещен 11 ноября в Успенской церкви Касимова. Его восприемниками стали: инженер и статский советник Модест Николаевич Кирьяков и его дочь Рахиль Модестовна Кирьякова. Несомненно, это и была Рахиль Модестовна Хирьякова. Раз она сохранила девичью фамилию, то, следовательно, не была замужем. Настоящая ее фамилия именно Хирьякова, поскольку об ее отце, Модесте Николаевиче Хирьякове, горном инженере и действительном статском советнике, имеется некролог, опубликованный в № 6469 газеты «Новое время» за 1894 год, который сообщал: «27-го февраля скончался 80-ти лет один из старейших горных инженеров, действительный статский советник Модест Николаевич Хирьяков. Покойный, по окончании курса с золотой медалью в горном кадетском корпусе, управлял в продолжение многих лет Серебрянским, Кусинским, Златоустовским, Кушвинским и Нижнетурским заводами, а также частными заводами графа Шувалова. Он ввел в заводскую деятельность много усовершенствований. При нем Златоустовский завод обогатился лабораторией, железо стало выделываться контуазским способом. Будучи молодым горным инженером, покойный находился в командировке в Швеции, где обстоятельно познакомился с горным и заводским делом в фалунской школе. Здесь же он практически изучил шведский язык, что впоследствии помогло ему перевести на шведский язык несколько произведений Пушкина. Молодые инженеры, отправляясь в командировку на шведские заводы, всегда обращались к покойному за советом и рекомендациями. Как человек, М.Н. имел симпатичный характер и любил беседовать с молодежью. Несмотря на занимаемые им ответственные должности, он не составил себе состояния и в последнее время жил вместе со своей многочисленной семьей исключительно пенсией».

Таким образом, имения у Рахили Модестовны не могло быть, и оно, скорее всего, принадлежало мужу Веры Николаевны, к тому времени уже умершему.

Но вернемся к мемуарам Рожалина. Он вспоминал:

«Рон называл Веру Николаевну “мамой Верой”, а Рахиль Модестовну “мамой Кроной”, он так называл ее тогда, когда не мог еще правильно произносить слово крестная. Это неправильное детское произношение сохранилось и во взрослом возрасте. У Веры Николаевны жили также брат Рахили Модестовны Хирьяков Александр Модестович и ее сестра Наталия Модестовна.

В.Г. Чертков вместе с Александром Модестовичем распространяли философские высказывания Л.Н. Толстого путем издания разных фотографий Л.Н. Толстого с отпечатанными на них его философскими высказываниями. Набор таких фотографий Хирьяков подарил отцу… Ефросинья Дмитриевна (первая жена А.М. Хирьякова Е.Д. Косменко (1858–1938), жена Александра Модестовича, некоторое время работала у Л.Н. Толстого, она сопровождала переселявшихся наших духоборов при переезде их в Канаду…

Большую роль в “жизни” семьи В.Н. Малиновской играла служащая у нее девушка лет двадцати по имени Елена Николаевна. Елена Николаевна была родом из Мариуполя, имела среднее образование и очень хороший характер. В течение многих лет она была полноправным членом семьи Веры Николаевны. Главной ее обязанностью вначале было обслуживание маленького Рона. Когда во время постройки нашего дома наша семья стала жить в доме Малиновской, я автоматически попал в орбиту Елены Николаевны и значительно ушел от наблюдений своей няньки Коссович. Почти каждый день Елена Николаевна выводила Рона и меня на песчаный берег реки Белоус, которая была восточной границей усадьбы Малиновской. Там мы копались в песке, рыли небольшие водоемы, ловили носовым платком мальков рыбы и запускали их в наши водоемы, где эти маленькие рыбешки довольно быстро умирали. Елена Николаевна стыдила нас за то, что мы мучим маленьких рыбок. Обычно она читала книжку или пела незнакомые мне песни. На следующий год мы с Еленой Николаевной и Роном стали переходить через речку на луг по кладке из досок с перилами, и Елена Николаевна знакомила нас с названиями разных растений. С того далекого времени в моей памяти сохранилось лекарственное растение “кровохлебка”, это растение я никогда больше не встречал. За лугом был старый сосновый лес. Рону и мне купили металлические ботанизирки и сделали ящики с застекленными крышками для создания нами коллекций бабочек и жуков. При создании коллекции бабочек у меня с Роном возникло соревнование, и счастливый случай помог мне выиграть это соревнование.

У нас в гостиной комнате нового дома на окне стоял наблюдательный улей, в котором жили пчелы. Улей состоял только из одной рамы, застекленной с двух сторон. Оба стекла этой рамы закрывались дверцами. Пчелы входили в этот улей через отверстие, прорезанное в раме окна. Открыв обе дверцы, можно было видеть всех пчел, не опасаясь, что они влетят в комнату. Через стекло этого улья можно было наблюдать: как пчелы кормят и ухаживают за маткой, как они чистят улей, как не пропускают в улей воришек, как борются с врагами, проникшими в улей и др. Наши гости очень часто сидели около стекол этого улья. Так вот в этот наблюдательный улей, привлеченная запахом меда, ночью залезла большая и редкая ночная бабочка под названием “Мертвая голова”. Ночью отец услышал большой шум, который подняли пчелы в улье, открыв стекло он увидел в улье бабочку и извлек ее из улья через специально сделанное отверстие. Благодаря этому случаю в моей коллекции появилась очень редкая бабочка. Рон явно мне завидовал.

В те годы в Белоусовском лесу было очень много ящериц и мы с Роном соревновались в ловле ящериц. Приносили их в ботанизирках домой и выпускали на землю в наших садах. С ящерицами у нас случались неприятности. Возвращаясь после такой охоты домой по улице села, кто-то из нас уронил ботанизирку, она раскрылась, ящерицы разбежались и стали прятаться под стену сарая, выходящую на улицу. Когда мы вылавливали ящериц, появилась хозяйка сарая и стала кричать, что эти гады испортят ее корову. Елене Николаевне пришлось успокаивать эту женщину. В нашем доме из-за ящерицы мне влетело от отца. Случилось это так: придя с охоты домой, я положил временно ботанизирку с ящерицами на обеденный стол, потом ящериц выпустил в сад. Я не заметил, что когда ботанизирка лежала на столе, одна из ящериц спряталась под салфетку, которой был прикрыт хлеб, нарезанный для обеда. Пришел отец, снял салфетку и обнаружил ящерицу! Отец грозно на меня накричал, и я расплакался. Рон вообще не умел плакать так, как плачут все дети. Если его сильно наказывали, то он обычно начинал говорить дрожащим срывающимся голосом, что он несчастный не виноват, что его наказывают “ни за что”. Для Веры Николаевны не могло быть и речи о физических или болевых способах наказания. Наказываемый Рон должен был сидеть на стуле среди комнаты определенное время, длительность сидения на стуле зависела от величины проступка. Вера Николаевна была добрая, но может быть, она была излишне строга и требовательна к Рону. Р.М. Хирьякова (“мама Крона”) была излишне снисходительна и прощала некоторые его проступки. Р.М. Хирьякова учила Рона французскому языку. В двенадцать лет он разговаривал с ней только по-французски.

Вера Николаевна летом почти каждый день занималась с нами, стремясь расширить наши знания, полученные в школе, а также учила нас рисовать. (Рон?)… иногда помогал работать в саду и делал уборку в комнате “мамы Кроны”, за что она ему что-то платила и эти деньги по счету у нее хранились. Я узнал об этом после одного неприятного происшествия.

Усадьба В.Н. Малиновской была большой, вероятно, площадью около трех гектар. На пойменной части этой усадьбы деревьев не было и земля сдавалась в аренду для выращивания овощей. На этой части усадьбы была баня и около бани был сделан неглубокий колодец, из которого брали воду не только для бани, но и для приготовления пищи. Однажды, когда мы находились около колодца, Рон взял большую тыкву, выросшую рядом с колодцем, и бросил ее в колодец. Вследствие того, что колодец был неглубокий, брызги от брошенной тыквы эффектно взлетели выше колодца. Это ему понравилось. Он взял вторую большую тыкву. Я его просил не бросать в колодец, но он бросил тогда и ее и сказал: “Я их сейчас извлеку при помощи шеста”. Однако наткнутые на шест тыквы в колодце падали в колодец прежде чем мы смогли схватить руками. Все эти наши старания закончились тем, что мы раздробили тыквы в колодце. Я шел домой, стараясь не показываться на глаза хозяевам, и два дня не ходил к Малиновским. Ко мне пришел Рон и сказал, что Михайло очистил колодец и что Михайле за это заплатили “моими собственными деньгами, которые хранились у мамы Кроны”.

Весной 1905 года нас постигло страшное горе. На моих глазах в реке утонул мой любимый брат Толя. Когда его извлекли из реки, Вера Николаевна безуспешно пыталась его оживить при помощи искусственного дыхания. Мы тяжело переживали это горе. Когда после этого несчастья Елена Николаевна повела нас купаться, то взяла с собой веревку, чтобы во время купания держать Рона на привязи. Я не купался. Рону такое купание понравилось. Он разделся, самостоятельно сделал узел, привязывая себя веревкой за талию. Затем другой конец веревки он отдал Елене Николаевне, бодро пошел к середине реки, зашел по грудь в воду, закричал: тону, тону; нырнул под воду и затаился там. Елена Николаевна начала быстро работать руками, вытаскивая руками семилетнего мальчишку, находящегося под водой. Когда я посмотрел на ее лицо, то увидел испуг и напряжение, так как нелегко было тащить. Когда она подтащила его ближе к берегу, он встал, довольный тем, что его шутка хорошо удалась. Елена Николаевна была расстроена. Она развязала веревку на животе Рона и приказала нам идти в сад. После этого случая мы долго не ходили купаться.

Старания мамы Веры и мамы Кроны уберечь Рона от привычки курить табак остались безрезультатными. В первый раз мы с Роном пробовали курить, вероятно, в возрасте двенадцати лет. Я тайно взял у отца две папиросы. Рон вполне благополучно выкурил свою папиросу…

Мои родители в годы проживания в Белоусе были очень гостеприимными. Очень часто к нам приезжали и приходили родственники и знакомые из Чернигова. Белоусовские помещики, собственники усадеб и небольших земельных угодий, систематически навещали наше семейство. Это были Сикорские, Алексей Осипович, его жена Стефания Феофиловна и их дети Леля и Володя. Дети уже были подростками, но им устраивали елку, и я несколько раз бывал на этой елке. Грембицкие, Федор Федорович и его брат полковник Дмитрий Федорович. Жена Федора Федоровича Агнесса Николаевна хорошо играла на рояле, а другой помещик Березовский Павел Григорьевич хорошо играл на скрипке. Они вдвоем устраивали у нас концерты. Приходили к нам и учителя.

В 1901 году Святейший Синод отлучил Л.Н. Толстого от церкви. Можно было предполагать, что активные толстовцы В.Н. Малиновская и ее друзья будут холодно относиться к моему отцу священнику, служителю церкви. Однако этого не произошло, они не только навещали нас, но и приводили к нам своих друзей и знакомили их с нашей семьей…

Летом 1912 года у Веры Николаевны жил профессор Томского университета Тове с женой и двумя детьми: Петей моим ровесником и Ниной пятнадцати или шестнадцати лет (на самом деле, как свидетельствует изданный в 2000 году Биографический справочник «Профессора Томского политехнического университета», Петр Львович Тове родился в 1901 году, а Нина была дочерью жены Льва Львовича Тове Александры Гавриловны Мясниковой от первого брака и родилась в 1896 году). В этот период как дети так и взрослые сильно увлекались игрой в крокет. У Пети Тове был плохой характер. При игре в крокет у Пети с Роном возникали недоразумения, которые иногда грозили перейти в драку, тогда Нина, никогда не игравшая в крокет, звала на помощь Елену Николаевну для тушения разгоравшейся драки. Нина очень нравилась Рону, он уже был влюблен в нее, старался ей угождать, фотографировал ее, ее фото подарил мне (оно сохранилось у меня), однако успеха не имел. В общении со мной и Роном Нина вела себя очень высокомерно. Я ее не любил и относился к ней как к неприятному взрослому человеку. В этих отношениях с Ниной меня расстроил следующий случай. У нас были гости, все они сидели на террасе, около которой цвели белые лилии. Мы были в саду около этих лилий. С гостями сидели сестры отца: Маня, Саша, Катя и их подруга Маня Березовская, среди них находилась и Нина Тове. Ничего не говоря мне, Рон вырывает из соцветия один цветок белой лилии, идет на террасу, подходит к Нине и вставляет цветок в петлю кофточки Нины. Нина милостиво разрешила ему это сделать. Затем он немного отходит, восторженно смотрит на Нину и восклицает: “Сикстинская мадонна”. Все, особенно девушки, громко смеются. Я был очень обижен за такое унижение моего приятеля, а он на это спокойно реагировал, ему это было как вода на гуся.

Летом 1913 года у В.Н. Малиновской жил с гувернером любимый внук Л.Н. Толстого Ильюшок (сын Андрея Львовича Толстого) (в будущем — полковник американской армии). Нас предупредили о дне их приезда. В этот день мы не уходили с усадьбы и ловили рыбу удочками на берегу речки, примыкавшей к усадьбе. Когда к нам подошли молодой мужчина с мальчиком, мы знали, кто к нам подошел. Ильюшок оказался меньше нас (Илья Андреевич родился 3 февраля 1903 года). По возрасту ему было около тринадцати, а нам по шестнадцати скоро должно было исполниться.

Мы предложили Ильюшку половить рыбу удочкой, он отказался и сказал, что не любит ловить рыбу (что не помешало ему стать основателем первого в мире дельфинария). Мы были большими любителями ловить рыбу, поэтому нас удивил его отказ. Меня и Рона стригли машинкой под “ноль”, никогда не делали нам прически, а у Ильюшка на лбу была сделана челка, что делало его похожим на девочку или на маленького мальчика, поэтому я его спросил “зачем тебя так остригли?” Он ответил: “В день похорон дедушки было много народу и мы, ребята, играли на конюшне, я там упал и поранил себе лоб”. Он поднял челку и я увидел на лбу небольшой шрам. Гувернер никакого участия в нашем разговоре не принимал… Ильюшок был очень ласковым и веселым мальчуганом… Иногда его ласковость была чрезмерной. Однажды, когда мне поручили по хозяйственным делам сходить в Чернигов, я одел школьную форму с фуражкой, украшенной металлическим гербом моего реального училища. Увидев меня так одетого, Ильюшок крепко обнял меня и сказал “мой солдафончик”. Мне стало неловко перед присутствующими. В нашей мальчишеской среде такие “телячьи нежности” не допускались. Ильюшок был гораздо слабее нас физически, поэтому в наших отношениях к нему мы были гораздо более снисходительны, чем во взаимоотношениях меня с Роном. Через некоторое время после первого знакомства Рон стал называть Ильюшка “люлькой”. Однажды в тайном месте вдали от взрослых Рон демонстрировал мне с Ильюшком свое превосходство над нами, раскуривая махорку в трубке, которая называется люлька, мне не нравился дым махорки, а Ильюшок сказал: “Не называй меня больше своей вонючей люлькой”.

За все время пребывания в Белоусе гувернер никогда не был в нашем доме. Рон и Ильюшок часто навещали нас. У нас было для них кое-что интересное. У нас в саду был установлен очень высокий столб, на вершине которого было укреплено старое колесо от телеги, на нем аисты устроили себе гнездо. Один аистенок выпал из гнезда, положить его обратно в гнездо было трудно, и мы его выкормили. Таким образом у нас появился домашний аист. Он жил в саду и совсем не боялся людей. В дом залетала к нам таким же способом, выращенная очень забавная ручная сорока. У нас был аквариум с рыбками, а в гостиной комнате на окне стоял маленький наблюдательный улей с пчелами. В столовой комнате в клетке жил хорошо “говорящий” попугай Жако. Моя мать иногда ребят угощала чем-либо вкусным. Наступил срок отъезда Ильюшка с гувернером домой. Мы в последний раз отправились с гувернером в наш прогулочный лес, находящийся всего в трех верстах от Чернигова. Нам повезло, мы нашли в лесу три больших белых гриба. Для этого леса это было большой редкостью. Рон фотографировал Ильюшка, гувернера и меня с найденными нами грибами. Эта фотография у меня сохранилась. Когда мы возвращались домой из нашего прогулочного леса, Ильюшок сказал мне: “Давай что- нибудь на память оставим в этом лесу”. Мы нашли небольшую сосенку и на сухую ее веточку наткнули один из найденных нами грибов. Осенью я учился и жил в Чернигове, но довольно часто наведывался пешком домой, проходя через наш прогулочный лес. Зимой, идя в Белоус и проходя через этот лес, я вспомнил о памятном грибке Ильюшка. Я пошел по довольно глубокому снегу и разыскал памятный грибок. Он высох, но крепко сидел на ветке. Всего несколько месяцев назад здесь было лето, здесь были мои друзья. Никогда я себе не мог представить, что это чудесное лето в Белоусе для меня будет последним, что я никогда в жизни не встречусь ни с Роном, ни с Ильюшком.

В апреле 1914 года наша семья переселилась в Любеч, куда перешел на работу священника мой отец. Весной этого года, когда мы жили уже в Любече, от В.Н. Малиновской мы получили письмо, в котором она писала, что она сообщила Рону о его родной матери, о том, что она разрешила ему к ней поехать, и он уехал к ней. “Пусть он поможет матери работать”. После этого письма наша переписка с В.Н. Малиновской полностью оборвалась. Нас это сильно удивило. Когда зимой В.Н. Малиновская жила в Мариуполе, то с ней переписывался регулярно отец. Меня и Рона заставляли переписываться друг с другом в зимний период, и мы довольно регулярно писали письма друг другу. В 1915 и 1916 годах летом, находясь на учебе в Чернигове, я пешком ходил в Белоус в надежде встретиться с Роном или с кем-нибудь из “семьи” Малиновской, но их дома были необитаемы, а в усадьбе не было даже сторожа Михайлы.

В 1917 году я закончил Черниговское реальное училище и приехал домой в Любеч. И неожиданно к нам, после почти трехлетнего небытия приехала В.Н. Малиновская. Для того, чтобы приехать к нам из Белоуса в Любеч ей пришлось ехать на лошадях более пятидесяти километров. Она рассказала нам, как жила эти последние военные годы в должности заведующей прифронтовым госпиталем и др. Однако о Роне ничего не говорила, поэтому я задал вопрос: “Как поживает Рон”. То, что она мне ответила, меня так сильно поразило, что я могу теперь почти точно воспроизвести. Вот ее ответ: “Рон не захотел с нами жить. Я продала Белоус. Он был на фронте в действующей армии. В настоящее время его в России нет. Вероятно, он попал в плен к немцам. От вас я поеду через Киев к его родной матери. Я предполагаю обучить сестру Родиона на должность сельской учительницы. Надеюсь, что мы с ней будем работать”. По выражению ее лица, по тону, с каким Вера Николаевна отвечала на этот мой вопрос, я понял, какой тяжелейший моральный удар нанес ей и Р.М. Хирьяковой Рон, не возвратившись домой после поездки к родной матери и своим уходом в действующую армию. Эти две очень пожилые женщины много сил отдали, чтобы хорошо воспитать их приемного сына. Конечно Рон, по молодости, не думал о своих старых воспитательницах. Вследствие этого во время пребывания у нас Веры Николаевны я не вспоминал больше о Роне. Находясь у нас, она уделяла мне много времени. Я ей сказал, что мечтаю учиться в медицинском институте. Она мне рассказала, как тяжело было работать в военном госпитале, где очень много раненых умирало не от ран, а от заражения через раны столбняком. Больные столбняком, прежде чем умереть, испытывают ужасные судороги и боль. Она сказала, что по особенностям моего характера мне не следует быть врачом. После двухдневного пребывания у нас, мы ее проводили на пароход, идущий в Киев. При расставании она обещала прислать свой адрес после встречи с матерью Рона. Через несколько дней я получил от нее из Киева письмо, в котором очень подробно были описаны условия для поступления на сельскохозяйственный факультет института и особенности учения на этом факультете. Это письмо было последним. Мы не могли ничего узнать о ее судьбе и о судьбе ее приятелей. Зная ее сильный характер, ее обязательность при выполнении обещаний, я думаю, что она умерла вскоре после отъезда от нас, поэтому не прислала нам обратный адрес.

В годы после Великой Отечественной войны, в одном из наших журналов я прочел статью “Маршальский жезл из солдатского ранца”. В ней описывался “путь” маршала Малиновского от солдата до маршала.

В этой статье было фото друга моего детства Рона, сделанное в 1915 году. В этом году Рон должен был быть в пятом классе школы, а на фото он был в форме солдата и на груди его красовался орден Георгиевского Креста.

Я решил, что это не Рон, а какой-то очень похожий на него парень. Спустя некоторое время я вспомнил, что у Рона на щеке у левой ноздри, по-видимому, вследствие повреждения в младенческом возрасте, было небольшое выпячивание кожи, которое сохранялось у него до нашей последней встречи осенью 1913 года. Когда я с помощью лупы осмотрел опубликованное фото маршала Малиновского, то на некоторых обнаружил этот признак. Это убедило меня, что Рон и маршал Малиновский один и тот же человек в разном возрасте. Я решил с ним встретиться, после того как он уйдет на пенсию, чтобы показать ему фотографии сделанные им в 1912 и 1913 годах, а также фото людей, среди которых мы жили в детском возрасте. Однако Малиновский скончался до ухода на пенсию. Так и не пришлось мне встретиться с ним».

В «Календаре Черниговской губернии на 1902 год», выпущенном в 1901 году, упоминается только один Малиновский — земский врач Болеслав Станиславович. Он практиковал на Сновском участке и располагался на станции Сновск (хутор Коржовка) Городнянского уезда. Ныне это город Щорс, располагающийся в 70 км к северо-востоку от Чернигова, т. е. достаточно далеко от Старого Белоуса. Замечу, что в календаре на 1901 год, выпущенном в 1900 году, Б.С. Малиновского еще нет, на Сновском участке уездным врачом числится Александр Васильевич Кордобовский. Это может указывать на то, что Малиновский был назначен лишь в 1901 году, и косвенно свидетельствовать о его молодости. Если это было первое его назначение после университета, то он мог родиться около 1875 года. Нельзя исключить, что Болеслав Станиславович находился в каком-то родстве с Верой Николаевной. Его имя и отчество также указывает на его польскую национальность. Вполне вероятно, что Вера Николаевна, сама врач, могла порекомендовать своего родственника губернскому земству земским врачом в один из уездов.

А вот что пишет киевский историк и краевед Елена Малышко о поисках своей прабабушкой Марией Павловной Стефановой (урожденной Березовской) сведений о судьбе своего сына Олега Александровича Стефанова, погибшего в Великую Отечественную: «В отчаянии, как последнюю возможность, прабабушка решила использовать свою детскую дружбу с Родионом Малиновским, который в 50-е годы был уже маршалом Советского Союза, занимал пост Министра обороны. Я хорошо помню эти разговоры в семье о переживаниях того периода — прабабушка не хотела подвести своего доброго знакомого, представившего обществу, по известным причинам, несколько другую биографию. Усадьба тети Родиона Яковлевича, Натальи Малиновской — врача-помещицы, находилась по соседству с усадьбой Павла Григорьевича Березовского — об этом до сих пор помнят старожилы села Старый Белоус.

Встречая в послевоенных газетах фотографию своего детского друга, прабабушка лишь горестно вздыхала. Но желание узнать о судьбе сына, найти место его захоронения пересилило сомнения.

Достоверно известно, что официальный ответ из Москвы так и не пришел. Но позднее в семейных рассказах появились географические названия, которые не были указаны в скупых строках похоронного извещения. “Река Черная”, “Ленинградский фронт”. Откуда взялись эти данные спустя десятилетия после войны? Может быть, все-таки помог Малиновский, пусть опосредствованно? К сожалению, этого уже не узнать. Относительно недавно, начиная готовить этот материал, я прочитала в Википедии маленькую заметку о том, что в народе название реки Мста, которая протекает через Боровичи — место дислокации 281 стрелковой дивизии, — в переводе со старофинского переводится как Черная.

Не удалось узнать — что именно произошло на полигоне в Боровичах — был ли это несчастный случай во время учений, или дивизия подверглась бомбардировке. Равнодушные цифры архивных документов подводят промежуточный итог количества “выбывших” из числа лиц офицерского состава ветслужбы к середине 1942. И лишь 24.01.1944 руководство решает наконец- то уведомить родных».

В данном случае для нас принципиально важным является то, что на связь Родиона Яковлевича Малиновского с селением Старый Белоус на Черниговщине указывает не только письмо Л.В. Рожалина, но и работы местных краеведов, с Рожалиным никак не связанных. Правда, они ошибочно считали владельцем усадьбы не Веру Николаевну, а Наталью Модестовну, сестру Рахили Модестовны, которая не была ни врачом, ни Малиновской.

Вера Николаевна Малиновская — лицо вполне реальное. В «Екатеринославском адрес-календаре на 1916 год» читаем: «Мариупольская женская гимназия В.Е. Остославской (Больничная, д. Трегубова). Преподаватели:… Малиновская Вера Николаевна. Преподаватель Мариупольской женской гимназии (она же врач гимназии)». А в адрес-календаре «Весь Мариуполь и его уезд», выпущенном С.А. Копкиным в 1910 году, указан адрес проживания Веры Николаевны: Мало-Садовая улица, детский приют. Вполне возможно, что Вера Николаевна также работала в этом приюте врачом. И именно она могла устроить Наталью Николаевну Малиновскую санитаркой в детском приюте в Киеве. Родион Яковлевич, скорее всего, учился в мариупольской мужской Александровской гимназии. Она располагалась на Георгиевской улице, в доме Городской Управы. Гимназия была основана 15 сентября 1876 года и состояла из 1-го приготовительного класса, 8 основных и 7 параллельных (с 1-го по 7-й) классов. А мог он учиться и в частном реальном училище Гиацинтова, располагавшемся на углу Торговой и Николаевской улиц, в доме Оксюзова. Оно было открыто в 1906 году, а в июне 1907-го было преобразовано в частное реальное училище. Там имелось 5 основных и два приготовительных класса. Не исключено, что до поступления в гимназию или реальное училище Родион Малиновский мог окончить Мариупольское духовное училище, располагавшееся на Митрополитской улице, или одно из многочисленных городских начальных училищ. Мог он учиться и в Гоголевском 2-м городском училище на Итальянской улице, в доме Католической общины, или в Городском 4-классном мужском училище на Фонтанной улице, против мельницы Гоффа.

Мариуполь — неофициальная столица греков Украины. Однако в этом крупном портовом городе Юга России было немало не только греков, но и итальянцев. Там располагалось итальянское консульство. Крестной же матерью Родиона, как мы помним, была итальянка Людвика Бозелли.

В цитированном выше доносе первая жена маршала Лариса утверждала, что со многими своими родственниками Родион Яковлевич «связи не терял никогда». И не исключено, что под теткой Лидией, которая будто бы была фрейлиной при дворе (это может быть всего лишь отражением того факта, например, что она окончила Смольный институт), Лариса Николаевна в действительности имела в виду Веру Николаевну Малиновскую. Не исключено, что Малиновский поддерживал с ней какую-то связь, если, конечно, она пережила Гражданскую войну и не эмигрировала, равно как и с другими родственниками по этой линии. Поэтому он мог знать о судьбе Льва Львовича Тове и в своем романе какие-то эпизоды его биографии соединил с биографией своего дяди Василия Антоновича. Ведь в автобиографии Малиновский писал, что дядя Василий был на каторге как раз во время Русско-японской войны, а в романе «Солдаты России» тот же дядя Василий во время этой войны богатеет на военных подрядах. А Лев Львович Тове, с которым, как мы убедились, Родион, по крайней мере один раз в жизни, точно встречался, как кажется, разбогател благодаря золотым приискам, но под конец жизни разорился, что, вероятно, и спровоцировало его самоубийство. Также не исключено, что его жена, для которой это был второй брак, ранее была замужем за каким-то крупным чиновником, как и жена Василия Антоновича Гринько в «Солдатах России».

Скорее всего, и эпизод этого романа, когда Ваня Гринько мечтает о кадетском корпусе, а ему предлагают на выбор либо военно-фельдшерскую школу, либо сельскохозяйственное училище, отражает вполне реальные разговоры, только не с графом Гейденом и графским садовником, а с Верой Николаевной и Рахилью Модестовной. Убежденные толстовки и противницы насилия, они, конечно, не могли одобрить идею Рона поступить в кадетский корпус и стать профессиональным военным. Поэтому могли предложить своему приемному сыну на выбор либо медицинское, либо сельскохозяйственное образование. Характерно, что точно такой же выбор между медициной и сельским хозяйством Вера Николаевна предложила и Рожалину.

Если версия с «мамой Верой» и «мамой Кроной» соответствует действительности, то становится понятно, почему Родион Яковлевич всю жизнь тщательно скрывал свою связь с этими людьми. Тесная связь с толстовцами — это был не тот факт, который позволял делать успешную карьеру в Красной армии. А тут еще многие члены семейства Хирьяковых оказались в эмиграции. Так, после революции пребывал в Польше известный писатель Александр Модестович Хирьяков, до Первой мировой войны — убежденный толстовец. В 1906 году он издавал эсеровскую газету «Голос» и за публикацию антиправительственных материалов был приговорен к году крепости. После прихода к власти большевиков А.М. Хирьяков был арестован, бежал из-под ареста и, совершив кругосветное путешествие, в конце концов обосновался в Польше. Александр Модестович активно участвовал в эмигрантской периодике эсеровского и кадетского толка, в 1930-е годы был председателем Союза русских писателей и журналистов в Польше. С точки зрения НКВД он считался ярым антисоветчиком. А.М. Хирьяков умер летом 1940 года в Варшаве, оккупированной немцами. Понятно, что с таким родственником Малиновского в Испанию бы точно не выпустили, да и до генерала дослужиться вряд ли бы позволили. Скорее всего, уволив из армии, самое позднее, в конце 20-х годов.

Но кто же такая Вера Николаевна Малиновская и кем она приходилась Родиону Яковлевичу? Рассмотрим все возможные варианты их родства. Принимая во внимание ее отчество, чисто теоретически можно допустить, что она была старшей дочерью Николая Антоновича, тогда как мать Родиона, Варвара Николаевна, была его младшей дочерью. В этом случае, принимая во внимание примерно тридцатилетнюю разницу в возрасте между Верой Николаевной и Варварой Николаевной, придется предположить, что Николай Антонович был женат, как минимум, дважды. Данная версия представляется мне маловероятной. Гораздо более правдоподобной кажется другая версия, согласно которой Вера Николаевна была либо женой Николая Антоновича и, следовательно, матерью Варвары Николаевны и родной бабкой Родиона Яковлевича, либо женой одного из родных братьев Николая Антоновича и родной теткой Варвары Николаевны. В этом последнем случае Родион приходился Вере Николаевне внучатым племянником.

Можно также с большой долей уверенности предположить, что она происходила из рода Хирьяковых, иначе необъяснимым становится постоянное проживание в усадьбе в Старом Белоусе Рахили Модестовны и частые наезды туда остальных Хирьяковых. Конечно, Вера Николаевна не могла быть родной сестрой Рахили Модестовны, но вполне могла приходиться ей двоюродной сестрой, если допустить, что у Модеста Николаевича был родной брат Николай Николаевич, чьей дочерью и могла быть Вера Николаевна.

Если она действительно была матерью Варвары Николаевны, то вполне объяснимым выглядит то, что она более чем на десять лет усыновила своего внука. Ее непутевая дочь родила в 19 лет вне брака, да еще от человека, старше ее лет на сорок и принадлежащего совсем к другому сословию. Такие случаи в жизни достаточно обыденны. Ребенок мешал попыткам Варвары Николаевны устроить свою личную жизнь, особенно после смерти Якима Ивановича, когда всякая помощь с его стороны, если и была, то, естественно, прекратилась. Поэтому вполне возможно, что она постаралась поскорее сплавить ребенка матери или кому-то из родственниц. В одной из следующих глав будет приведено надежное свидетельство того, что Варвара Николаевна Родиона не воспитывала, передав его вскоре после рождения на попечение родных. За это сын всю жизнь был на нее сильно обижен. Вполне вероятно, что содержащееся в романе утверждение о смерти бабки Вани Гринько вскоре после смерти деда неверно. Оно могло лишь маскировать достаточно тесную и длительную связь Родиона со вдовой деда, оказавшей значительное влияние на его становление как личности.

Есть весьма серьезные доказательства того, что сообщаемое в письме Рожалина — правда. Во-первых, все лица, которых он упоминает, реально существовали и сведения о них весьма точные. Зачем было давать столько точных сведений ради всего одного придуманного персонажа? Главное же, как вспоминает Наталья Родионовна, замечание о небольшом выпячивании кожи у левой ноздри Родиона Яковлевича вследствие детской травмы — абсолютно верное, и знать об этом дефекте мог только тот, кто близко его знал. Кроме того, присланную Рожалиным фотографию, на которой Рон Малиновский запечатлен в Старом Белоусе в 1913 году, Наталья Родионовна показала одному знакомому эксперту-криминалисту, который, сравнив ее с фотографиями маршала Малиновского, сделал вывод, что с вероятностью 80 % можно утверждать, что Рон Малиновский и Родион Яковлевич — одно и то же лицо.

Малиновский, как мы видим, имел довольно благополучное детство, с гувернанткой, любящими родственниками, отдыхом в деревне, сытой и привольной жизнью барчука. Но эта идиллия не продлилась слишком долго. Еще до начала Первой мировой войны у Рона произошел какой-то конфликт с Верой Николаевной, и они, как кажется, расстались навсегда. По всей вероятности, на Малиновского удручающее впечатление произвело известие о том, что «мама Вера» не является его родной матерью, и что родная мать, Варвара Николаевна, оставила его еще в младенчестве. Время, когда он покинул гостеприимный дом Веры Николаевны, точно определить не представляется возможным. Судя по рассказу Рожалина, это должно было произойти не позднее апреля 1914 года, но нельзя исключить, что это было еще в конце лета или осенью 1913 года. Если верно последнее предположение, то в 1913 году Малиновский должен был оставить учебу в гимназии или в реальном училище. Там учебный год продолжался с 17 августа по 1 июня. Возможно, что Родион даже не стал сдавать экзамены за очередной класс. Тогда правдиво утверждение, содержащееся в его автобиографии 1938 года, что он отправился в Одессу после августа 1913 года. Когда будто бы перестал работать на фольварке Шендеров. Вполне возможно, что названием этого фольварка он маскировал Старый Белоус, а Гниванью — Мариуполь. Скорее всего, после отдыха в Белоусе он направился к своей матери в Клищев, но там не поладил с отчимом и поехал к родственникам в Одессу, где и поступил приказчиком к купцу Припускову. Не исключено, что он надеялся заработать денег для поступления в кадетский корпус. Вполне вероятно, что Родион не хотел больше сидеть на шее у Веры Николаевны и решил самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

В анкете Малиновский писал, что с сентября 1913 по май 1914 года работал «мальчиком-подростком» в галантерейном магазине купца Припускова в Одессе. Вероятно, с сентября 1913 года Малиновский излагает в анкетах свою подлинную биографию, хотя по всей видимости, у купца он работал полноценным приказчиком. И в своем романе Малиновский это признает.

Дочь Родиона Яковлевича Наталья вспоминала:

«В последнюю поездку в Одессу летом 66-го, словно прощаясь, папа обошел все с детства памятные места. Показал маме дом купца Припускова, улицу и дом, где жила семья дяди Миши, закоулки Одессы-товарной, Аркадиевку и гавань. Миновали они только площадь, на которой по правилу о дважды Героях стоит папин бюст работы Вучетича.

— Посмотрим? — предложила мама, когда оставалось только свернуть за угол.

— Иди одна, если хочешь.

И, думаю, дело не в том, нравилось ему или нет сделанное Вучетичем. Не стоять же и в самом деле перед собственным бронзовым изваянием.

Зашли они в тот день и к сыну дяди Миши, папиному двоюродному брату Вадиму Михайловичу Данилову, вспомнили первую после детства и последнюю встречу отца с дядей Мишей в день освобождения Одессы, 10 апреля 1944 года. О ней мне рассказывал очевидец — Анатолий Иннокентьевич Феденев, в ту пору офицер для особых поручений при командующем фронтом:

“Родион Яковлевич объяснил шоферу, как ехать, и мы сразу нашли тот дом на окраине Одессы. Вышли, собрался народ. Я хотел было спросить о Данилове, но Родион Яковлевич уже шагнул к стоящему поодаль старику: «Не узнаешь меня, дядя Миша?» Михаил Александрович, хоть и знал об удивительной судьбе двоюродного племянника, все же никак не мог поверить, что стоящий перед ним боевой генерал и есть тот самый бедный родственник, мальчишка на побегушках”».

Поскольку в 1-й класс гимназии обычно поступали в возрасте 9 лет, в 1913 году Малиновский, скорее всего, окончил 5-й класс гимназии. Согласно внесенным в 1912 году изменениям в Устав о воинской повинности, вольноопределяющимися могли быть только лица с высшим или со средним образованием не менее чем в 6 классов гимназии. Лица, не удовлетворявшие этому цензу, могли сдавать специальный экзамен за 6 классов гимназии, причем из экзамена исключались иностранные языки. Вольноопределяющиеся производились в офицеры после сдачи особого экзамена, приблизительно соответствующего курсу юнкерского училища и включающего только специальные военные дисциплины. Поскольку Малиновский поступил в армию не вольноопределяющимся, а только добровольцем (охотником), что зафиксировано, в частности, в списках русских военнослужащих, отправленных в Русский экспедиционный корпус во Франции в 1916 году, можно предположить, что он окончил не более пяти классов гимназии. Возможно, он надеялся со временем сдать экстерном экзамены за гимназический курс и поступить в военное (юнкерское) училище. Но тут началась война. Думаю, что на войну Родион пошел из патриотических побуждений и давней склонности к военной службе, а отнюдь не из жизненной безысходности, как он пытался представить в позднейших автобиографиях и романе. По всей видимости, на самом деле никто Малиновского из приказчиков не выгонял, просто он предпочел пойти добровольцем на фронт.

Первая мировая и Гражданская война: боевое крещение

В автобиографии, написанной 28 декабря 1938 года, Малиновский рассказал, как началась его военная служба: «Уже в вагоне меня представили начальству, и я был зачислен официально добровольцем в пулеметную команду 256 пех. Елисаветградского полка, в команде я отличался строптивым характером, мало оказывал почтения начальству, за что оно меня не любило, я все время был в строю, сперва подносчиком патронов, а затем наводчиком и начальником пулемета — разумеется, участвовал абсолютно во всех боях, а наград все же не получал, был награжден Георгием 4 степени, да и то по представлению чужого командира б-на — кажется 290 Валуйского, на поддержку которого был брошен один батальон нашего полка и наш пулеметный взвод во время прорыва немцев в марте 1915 г. у Кальвария (Севернее Сувалки) (одновременно, как это полагалось по статусу Георгиевского креста, Малиновский был произведен в ефрейторы). В октябре 1915 г. я был ранен под Сморгонью (здесь — косвенное доказательство того, что с начальством, по крайней мере в России, Родион не очень ладил; обладателю первого Георгиевского креста (4-й степени) следующий крест могли дать за ранение: так, например, получил свой второй крест (3-й степени) Георгий Константинович Жуков, но для этого нужны были хорошие отношения с начальством; Малиновский же крест за ранение не получил), лечился в г. Казани в 66 городском госпитале, по излечении прибыл в 1 зап. пулеметный полк в г. Ораниенбаум в 6 роту командиром отделения, в конце декабря 1915 г. был назначен в маршевую пулеметную команду особого назначения и попал вместе с командой в г. Самару во вновь формируемый 2 полк, который в январе 1916 г. был отправлен через Маньчжурию на погрузку на пароход в порт Дайрен, а оттуда через Индийский океан, Суэцкий канал в Марсель во Францию, куда прибыли в апреле 1916 г., нас в порту вооружили и привели в Лагерь Майи, где целый месяц производили все короли и президенты беспрерывные смотры и парады, а в июне 1 бригада (1 и 2 полки) была направлена на фронт под Мурмелон — недалеко от Реймса, потом были переброшены под Силери, а затем под форт Бримон, там нас захватила февральская революция, там же на фронте с выходом приказа № 1 я был избран председателем ротного комитета, 17 апреля 1917 г., после долгих дебатов на собраниях и делегатских совещаниях, бригада приняла решение все же участвовать в общем Апрельском наступлении союзников, мы пошли в атаку на этот форт Бримон, в первый же день атаки я был ранен разрывной пулей в левую руку с раздроблением кисти и очень долго лечился в госпиталях в г. Бордо, Сен-Серван, Сен-Мальо — где также избирался в госпитальные комитеты. В конце июля 1917 г. произошло разделение бригад по приказу Генерала Занкевича в лагере Ля Куртин, я не закончив хорошо лечения, поторопился в полк и прибыл в Ля Куртин, когда 1-я бригада была объявлена взбунтовавшейся, на деле бунта никакого не было, просто бригада отказалась сдать оружие и отказалась идти на фронт, а требовала отправки в Россию, по прибытии в роту я опять был избран в ротный комитет и делегатом отрядного комитета. В конце августа отрядный комитет не хотел доводить дело до вооруженного подавления, вынес решение сдать оружие, с этим не согласились солдаты на митинге всей бригады и был избран тут же на митинге новый состав отрядного комитета. В этот период у меня открылась рана и я с большим трудом был направлен опять в госпиталь в Сен-Серван (лагерь был уже в это время сильно изолирован и прибывали французские части на обложение лагеря Ля Куртин), в 15 числах сентября в этот же госпиталь прибыли раненые солдаты и мы узнали, что 13 сентября Лагерь Ля Куртин был расстрелян (т. е. по лагерю был открыт огонь и лагерь сдался). По выходе из госпиталя был направлен в лагерь Курно (там была другая половина русских войск и реакция), там был подвергнут аресту, хотели даже учинять суд надо мною, как и над всеми Куртинскими комитетчиками, но успели допрос только провести, как произошла Октябрьская революция, Французское правительство после этого издало приказ о разоружении всех без различия русских войск и об отправке их на работы, т. к. дескать во время войны нечего даром хлеб есть, а кто мол не захочет работать то будет направлен в Африку на принудительные работы. Я пошел на работы в район Бельфор, — ссылаясь на свою раненую руку я манкировал работой пока не был заключен под стражу. После расстрела двух наших товарищей — одного т. Ушакова, а другого фамилию не помню, это мне показало полную нашу беззащитность с одной стороны, и все же я чувствовал моральную необходимость побить немцев — в это время они оккупировали Украину издеваясь над народом — я решил пойти на фронт и был направлен в иностранный легион 1-й Марокканской дивизии французской армии, куда попал в январе 1918 г. (следовательно, о своей готовности идти в добровольческий Легион чести Малиновский заявил не позднее января 1918 года, а возможно, еще в декабре 1917 года. Однако даже в январе 1918 года немцы ни в коем случае не оккупировали Украину; наоборот, в это время на Украине наступали советские войска, которые заняли Киев и теснили войска украинской Центральной рады к линии австрогерманского фронта. Значит, Малиновский пошел в легион из патриотических побуждений самого общего свойства, а отнюдь не потому, что его родную Украину заняли немцы. Однако признаваться в желании добровольно продолжать «империалистическую войну» в советское время было не принято. Поэтому Родион Яковлевич придумал про оккупированную Украину, а также про принудительные работы, на которые его будто бы послали. Дескать, лучше уж воевать, чем заниматься бессмысленным трудом), а в марте 1918 г. дивизия была брошена навстречу немецкому Мартовскому прорыву в Пикардии и с этого дня эту дивизию безжалостно избивали во всех тяжелых боях 1918 г., я был наводчиком, а затем начальником пулемета, вплоть до перемирия. В январе 1919 г. нас всех русских изъяли из иностранного легиона, — кроме тех которые подписали контракт служить 5 или 10 лет независимо от возраста, за это давалась единовременная денежная премия и на эту удочку многие попались, — и собрали в деревне Плеер недалеко от гор. Сюзана, первоначально думали направить всех к Деникину, но встретили отпор, что мы мол подписывались воевать только против немцев, о чем делалась пометка в наших солдатских книжках, все же им удалось направить в Новороссийск одну стрелковую роту — человек 200, остальные — около 300 человек так и остались в деревне до подписания Версальского договора. В июле стали записывать кто куда хочет ехать в Россию — писали уже по городам, нас человек 20 записалось ехать в Одессу, — в августе 1919 г. нас направили в г. Марсель и погрузив 14 августа на пароход Поль- Лека и оказалось что повезли не в Одессу, а во Владивосток, куда мы и прибыли 7 или 9 октября 1919 г.».

Тут стоит заметить, что Малиновский как охотник (доброволец) имел право выбирать род войск, в которых он будет служить. Так что служба в пулеметной команде, вероятно, была его собственным выбором. Очевидно, уже тогда сила у Родиона была немалая. Ведь всю войну ему приходилось таскать на себе станковый пулемет, который куда тяжелее винтовки-трехлинейки. И воевал он хорошо, как в России, так и во Франции, куда его отправили в том числе и из-за хорошего знания французского языка. Он служил в 4-й пулеметной команде (позднее в 4-й пулеметной роте) 2-го Особого полка 2-й Особой бригады. За отвагу, проявленную во время наступления в апреле 1917 года, Родион был удостоен Георгиевской медали.

Дочь Родиона Яковлевича Наталья свидетельствует: «…через три войны — Гражданскую, Испанскую и Вторую мировую — он пронес эту рукопись, солдатскую книжку пулеметчика 256-го Елисаветградского полка, парадную фотографию с георгиевским крестом и карманный французский письмовник с золотым обрезом в тисненой малиновой коже (по которому во французском госпитале составлял для товарищей по несчастью — солдат, залечивающих раны, — письма француженкам с благодарностями за присланные к Рождеству гостинцы)».

Наталья Малиновская также вспоминала со слов матери:

«Еще в Первую мировую, в Польше, гадалка, предсказывая папе головокружительную судьбу, маршальский жезл и высший военный пост, предупредила: “Не начинай нового дела, не отправляйся в путь в пятницу! Дурной для тебя день”. Поначалу он не обратил внимания на предостережение и не принял всерьез пророчеств, но после второго ранения (оба — в пятницу, как и третье, тридцать лет спустя) взял за правило смотреть в календарь, назначая начало операций или планируя командировки. Но пятницы из недели не выкинешь — все худшее в нашей семье неизбежно случалось в пятницу. Пятницей был и последний день папиной жизни — 31 марта 1967 года. Спустя тридцать лет в пятницу умерла мама».

Надо сказать, что 1-й пулеметный запасный полк действительно располагался в Ораниенбауме. Он был образован 17 мая 1915 года из пулеметного запасного батальона и насчитывал 16 рот с 55 пулеметами. Здесь Родион Яковлевич совершенно точен.

В 1948 году в автобиографии маршала Малиновского события Первой мировой войны были изложены уже более скупо: «В октябре 1915 года, в боях под Сморгонью был ранен и эвакуирован в гор. Казань на излечение, по выздоровлении попал в 1-й пулеметный запасный полк в гор. Ораниенбаум, откуда в январе 1916 года был назначен в 4 пулеметную команду 2 особого пех. полка, отправленного во Францию, куда полк прибыл в апреле 1916 года и скоро ушел на фронт.

С началом Февральской революции я был избран председателем ротного комитета. 17 апреля 1917 года я был ранен и убыл на излечение в гор. Бордо, затем в Сен-Серван, по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы.

Переживая чувство глубокой обиды за Родину, — в это время немцы заняли почти всю Украину, я в январе 1918 года поступил добровольно в Иностранный легион 1-й Марокканской дивизии французской армии и дрался против немцев до перемирия 1918 года.

В январе 1919 года нас русских из Иностранного легиона, которые подписали контракт до окончания войны против немцев, собрали в деревне Плеер на Марне, откуда я в августе, через порт Марсель убыл в Россию. Собирались везти нас в Одессу, а на самом деле привезли во Владивосток в октябре 1919 года».

Удивительно, что и двадцать, и тридцать лет спустя Малиновский повторял байку об оккупированной немцами Украине как главной причине его поступления в легион. Ну, в 1948 году он был уже маршалом, и кадровикам поправлять Родиона Яковлевича было неловко. Но, что характерно, и в конце 1938 года, когда кампания по разоблачению «врагов народа» только- только начала ослабевать, никто из читавших автобиографию Малиновского не обратил внимание на очевидную недостоверность названной им причины поступления в легион.

Наталья Родионовна свидетельствует:

«Он помнил лагерь Ла Куртин и госпиталь в Сан-Серване и по себе знал, как тяжела чужбина. Горек был ее хлеб даже для тех, кто остался во Франции по доброй воле, — об этом отцу написал в 45-м давно принявший французское подданство Тимофей Вяткин, узнавший по газетному снимку в русском маршале давнего фронтового друга: “Тогда я был уверен, что мое решение — самое верное, но с годами все чаще думал о тех, кто, несмотря ни на что, вернулся… Кто бы мог подумать, что я буду поздравлять тебя — Маршала и Командора! — с орденом Почетного Легиона”».

Я хочу привести один бесхитростный рассказ о событиях в лагере Ла Куртин. Вот как они запечатлены в «Маленьком дневнике» неизвестного русского солдата, сохранившемся в Зарубежном русском архиве в Праге. Вероятно, солдат был из 23-й роты, так как его дневник написан в Книге роты, а она входила в состав 2-го Особого полка, где служил и Родион Малиновский. Ниже подлинный текст дневника, ранее не публиковавшийся, без исправления «особенностей» орфографии и пунктуации автора:

«1917 года 24 сентября.

Вот уже более 3-х месяцев нашего пребывания в лагере Ля-Куртин, а что пришлось пережить и увидеть за столь короткий срок.

Все проносится перед глазами. Вот я как квартирьер приехал в лагерь до приезда своей роты и первым делом позаботился о помещении для солдат, для кухни, для ротных лошадей и наконец квартире для ротного командира. Все было готово, и только ждали приезда нашего полка, а 1-й полк прибыл первым, но вот на ночь под 12-е июня прибыл первый шалон 2-го полка, это был 1-й батальон, и конечно наша рота, потом вскоре за нашим шалоном стали прибывать следующие талоны, наконец последний. Не успели съехаться 1-й и 2-й полки, как начались бурные собрания, и чувствовалось неспокойно. Но все ожидали прибытия 3-й бригады, но ее почему-то задерживали. Но наконец и 3-я бригада приехала и сейчас же наши солдаты толпами пошли туда и заспросили вопросами. Завязывался разговор о настоящем положении. Одни говорили идти на фронт, другие нужно ехать в Россию, но разговорами дело не прекратилось и стало выливаться в два противоположных решения. Одна партия требовала отправки в Россию, а другая во главе офицерства вынесла резолюцию беспрекословно подчиняться временному правительству и в то же время требовать удовлетворения винными деньгами и улучшения положения наших раненых, так как нашим раненым было невозможно. И вот партия, требовавшая отправки в Россию, приступила к решительным действиям — стали собираться на митинг и пошли с музыкой в третью бригаду, чтобы они примкнули к 1-й бригаде, и так делали несколько раз. И наконец на 26-е июня 3-я бригада вышла с лагеря Куртин, осталось при нашей бригаде 1000 человек, и наших ушло около 600 человек, и предварительно сделали воззвания последней попытки к соединению или выходу всех с лагеря Куртин, для этого отпечатали много экземпляров воззвания, в котором говорилось о правоте 3-й бригады и виновности 1-й бригады, но все это мало подействовало, и солдаты остались все, кроме ушедших, в Куртине. Во время всего происходившего до разрыва издавались приказы и происходили собрания очередные полковые и отрядные и стояли большинство членов за приступление к занятиям. Решено было передать вопрос на обсуждение вниз. Роты большинством решили заниматься, но без вещевых мешков, но приказ был издан от командира полка выйти на занятия в полной боевой готовности. Этот приказ произвел большое волнение среди солдат, и в результате на занятия не пошли, а тут же в скорости произошел раскол. После расколу приступили к организации комитетов ротных, полков и отрядного, а также приступили к введению внутреннего порядка, так как офицера все бросили свои посты. Внутренний порядок был образцовый, так как этому способствовали сами солдаты.

Сейчас же после раскола пугали нас пушками и пулеметами, и также отказали в выдаче суточных и жалования и называли нас не солдатами, а “изменниками Родины и Революции”, и нам прекратили кратковременный двухдневный отпуск и мы как бы оказались отрезаны от всего мира. К нам приезжали уполномоченные с Парижа, Рапп и представитель г. Занкевич и уговаривали соединиться, но все это ни к чему не привело. Потом приезжали делегаты, на обязанности которых лежало ехать на конференцию и там действовать согласно их обязанности и уполномочия, из них назову фамилии которых знаю и как они рекомендовались по полных фамилиях Смирнов с.д. и Гольденберг и еще два, но я не знаю фамилии, они тоже уговаривали подчиниться беспрекословно Временному правительству, но солдаты решительно отказали, говоря, мы Временному правительству подчиняемся, но Представителям нет, так как они не раз обманывали нас, а потому мы не можем довериться, да и на фронт здесь не пойдем, потому что после первого наступления мы увидели обращения французов к нам, а особенно к нашим раненым, а кто и чем может поручиться в том, что не случится этого в следующий раз, да и Родину хотим увидеть и там показать себя. Так и не могли ничего добиться представители конференции. Потом приезжали товарищи Рапп, Мороз и еще не знаю их фамилий. Они тоже уговаривали подчиниться, но опять напрасно, после всех попыток нас оставили, а также потчас ничего не причиняли. Но наши надумали составить телеграмму к Временному Правительству и назначали с этой телеграммой товарища Балтайса, он поехал и через несколько времени приехал, и объяснил, что телеграмму Занкевич не принял и в свою очередь стал просить всех подчиниться Временному правительству, уверяя, что будет лучше, но если не подчинимся, то будет хуже, и говорил, что он лично видел пушки и пулеметы, изготовленные для нас. Но солдаты опять не поверили, тогда он сложил себя уполномочия и сказал: “Товарищи! Прошу Вас послушайте меня, как слушали прежде, и дело будет очень хорошо”. Но солдаты были этим сильно взволнованы, и послушаться не схотели, и многие сильно обозлились на Балтайса, затем вернулись назад; еще приезжал к нам комиссар Сватиков. Он передал привет от всей России, а потом начал: “Товарищи, соединимся”, но ему жестоко отвечали. Потом Волков ездил в Париж по делам и по приезде с Парижа отказался от должности и уговаривал солдат отказаться от того, что задумали, а чтобы подчиниться Временному правительству. Но солдаты стояли на своем. Итак: Балтайс, Волков отказались, а солдаты начали продолжать сами, и дело шло хорошо. Хорошо, потому что не было никакого насилия и буйства. Но вот 19-го июня получили приказ через Занкевича от Временного правительства, в котором говорилось, чтобы в 1-й бригаде изъять нежелательные элементы и подчинить остальных, ввести революционные суды, привести к повиновению 1-ю бригаду возложа на 2-ю бригаду без вмешательства французских войск. Этот приказ наделал много шуму. Да и дали 1-й бригаде ультиматум такого содержания: выйти всем куртинцам с лагеря к станции Клерно. В Куртине оставить все оружие как огнестрельное так и холодное, с собой взять вещевые мешки. Для этого дается срок 48 часов, срок истекает 21-го июня в 10 часов утра. По этому поводу было много собраний и решили так: кто желает уйти в 3-ю бригаду, пусть уходит, а кто не желает, пусть остается и в результате ушло всего около 500 человек, а остальные остались. Ушли вместе с партией Волков, Балтайс и Гусев. Не ушли, потому что приказывали выйти без оружия и солдаты решили оружия не сдавать ни в коем случае, так как без оружия не есть солдат и что-то такое недопустимо. После 21-го июня собрания продолжали обсуждать, как поступить. Решили так: выйти без оружия и вещевых мешков и опять соединиться с 3-й бригадой, а потом вместе с ними придти в лагерь Куртин, как решили, так и сделали, а предварительно передали по телефону Г. Занкевичу. Вот утром 21-го июня 1-я бригада построилась вся с музыкой и офицерами и пошли к 3-й бригаде.

Прийдя на назначенное место, где должна быть построена 3-я бригада, мы никого там не нашли, но потом пришел Г. Лохвицкий и другие офицеры, а также полковник Готуа (Георгий Семенович Готуа родился 1 января 1871 года в Тифлисе, до прибытия во Францию — полковник 8-го Туркестанского стрелкового полка, награжден Георгиевским оружием, в Гражданскую войну воевал в армиях Деникина, Врангеля, был произведен в генерал-майоры, умер в Белграде 13 января 1936 года. В «Солдатах России» он охарактеризован как «очень требовательный к себе и к подчиненным офицер», которого солдаты за это не любили и побаивались), потом привели сюда тех, кто бежали с Куртина после приказа, и сказал нам Г. Лохвицкий: “вот и встретили вас, а теперь пойдем дальше, там строится 3-я бригада”. Мы после некоторого волнения, прошли одну заставу, которая тоже стояла под ружьем понятно для чего, прошли вторую, третью заставу, которые тоже стояли под ружьем по бокам дороги, стояли в хорошо укрытых местах пулеметы, потом нас повели вправо от дороги и здесь хотели нас разъединить с 1-м полком, но солдаты крепко держались друг друга. Когда нас привели на место, то явился полковник Котович и приказал строится, а потом расположится, говоря, что сюда привезут палатки и кухни, а вот по той дорожке будут возить вам продукты, но солдаты крикнули: “мы не жить пришли, а соединятся, и раз вы не желаете соединяться, то мы уходим”, и решительно все солдаты повернули обратно. Тогда Котович закричал: “да стройтися, черт вас подери, Генерал приказал”. Но солдаты его осекли сразу: “просим не выражаться, и говорите, что нужно”. Тогда он сказал: “Сейчас прийдет Г. Занкевич и будет беседовать с вами”. Солдаты построились, и вот пришел г. Занкевич поблагодарить 1-ю бригаду за то, что пришли и избавили его от неприятности: “А сейчас же через час вы пойдете в лагерь со своими офицерами”. Мы сели и стали ждать. По прошествии часа солдаты стали собираться в путь, но их попросили обождать и через несколько минут пришли три офицера 1-го полка, но и те стали требовать от солдат выдачи делегатов и безусловного подчинения, но солдаты ничего не дали и пошли в лагерь. Офицеры, конечно, пошли тоже, а 2-го полка ни одного офицера. По приходе в лагерь (было уже около 7 ч. вечера) здесь мы узнали следующее. Приезжали солдаты 3-й бригады и хотели взять палатки и для нас и кухни, но палатки не дал французский комендант, а кухни не дали оставшиеся в Куртине солдаты, и при том хлеб нам тоже не выдали, потому что его же, хлеб, отправили вслед за нами. Конечно, офицерство не думало, что мы возвратимся в Л. Куртин, а потому нам пришлось ужинать сухарями. Немного вернулось назад. Когда Г. Занкевич отдал приказ, чтобы офицеры стали на свои посты, то он добавил, что вы пойдете в Куртин, а завтра сдадите оружие. И вот на второй день после всего вышеописанного солдаты приготовили оружие к сдаче, т. е. почистили, смазали все свое оружие, кто пулемет, кто ружье и пулемет, кто винтовку и револьвер и пр. и пр., а ротные комитеты приготовили списки, по которым здавать оружие. Все кажется шло благополучно, но вот получили приказание, в котором говорилось о сдаче оружия, приказание подписано К(омиссаром). Раппом, и после сего рухнуло все. Почему издал приказ Рапп, а не Занкевич. Не дадим оружия до тех пор, пока не получим приказа формального от Занкевича. Тут приехал К. Рапп, который увещевал сдать оружие и для этого требовал делегатов от каждой роты. Но ничто не пособило. Перед вечером собрали дивизионное собрание, на котором обсуждался вопрос о здаче оружия, и во время обсуждения вопроса пришел офицер от К. Раппа и прочел письмо, в котором он опять-таки увещевал здать оружие и добавил срок до 6 ч. вечера того же числа. Но ничто не помогло, ни увещевания делегатов, ни письмо Раппа. Все решили оружия не сдавать. После сего жизнь потекла своим чередом. Солдаты не обращали внимания ни на запугивания, ни на французских патрулей. Даже не обращали внимания, когда нам уменьшили продовольственный паек. И все шло своим чередом, и везде был образцовый порядок. Одно было не по душе: никуда нас не пускали и никаких бумаг не принимали. Обращались к французскому правительству, но оно сказало: “Мы в ваши дела не вмешиваемся”. Но на жизнь солдат это влияло мало, и у нас своим чередом шли занятия 4 ч. в сутки и все солдаты выходили на занятия молодцами. А после того как уменьшили нам продовольственный паек, то занятия прекратили, В это время приехали к нам делегаты от 2-й Артиллерийской бригады в числе троих офицеров и семи солдат, а эта делегация обещала нам пособить выйти с создавшегося положения, и ей все объяснили, как и за что произошел раскол и после все солдаты Лагеря Куртин прошли церемониальным маршем и разошлись по казармам, а делегация уехала к Занкевичу, а по приезде от Г. Занкевича то же самое начала уговаривать нас сдать оружие, объясняя тем, что иначе нельзя поступить, а находившийся при этом полковник взошел на трибуну и обратился к солдатам так: “Солдаты! Сейчас вы окружены французской артиллерией, а если не верите, то можете пойти свериться по телефону, и вас скоро начнут бомбардировать”. Но солдаты сказали: “Пусть убьют, а оружия не сдадим”. И так 1-й делегации от 2-й Артиллерийской бригады не удалось уговорить солдат сдать оружие. После сего жизнь пошла без особых приключений. Только того, что вынесли резолюцию за Волкова и Балтайса, указывая нам, что мы действуем не под их влиянием, а сознательно, а также за всех делегатов, уповая на то, что они избираются как исполнители воли солдат, а не как какие-либо руководители. И потом просили Г. Занкевича о всех арестованных, чтобы им улучшили положение: он еще нам уменьшал и уменьшал продовольственный паек, так что мы получали совсем мало. Вот то, что мы получали. Мясо 200 гр., хлеба 600 гр., сахара 30 гр., сало 30 гр., соли 30 гр., чай 4 гр. и пр. и пр., а табаку совсем не получали. Так что жизнь была незавидная, но солдаты не уходили в 3 бригаду, а все еще крепче держались. Как бы все те лишения придавали бодрости. Но 3-я бригада тоже не дремала и пустила в ход очень тонкий способ, чтобы хотя немного уменьшить число куртинцев. Для этого было нужно немногое, а именно: кто бы ни заболел, хотя и легко, его назначали на комиссию или отправляли с Куртина под предлогом, которых было немало (возможно, среди них был и Родион Малиновский). Конечно, были такие, что шли, но большинство не шли даже в околодок. Таким способом много ушло делегатов, которых еще в Куртине давали чистую отставку, и они же, делегаты, подали, но не знаю, получили ли они в действительности отставку, или же только в Куртине, но пока еще ни одного с них не видел.

После всего вышеописанного стало спокойнее, и у куртинцев началась спокойная жизнь и солдаты соблюдали полнейший порядок, и начались занятия, но занятия продолжались недолго, так как пищи давали в очень малом количестве, почему занятия прекратились, и жизнь была спокойная. Только и того, что послали телеграмму Французскому правительству, в которой говорилось многое, и в которой просили французского посредства французского правительства между нами, т. е. куртинцами и представителем г. Занкевичем и комиссаром Евгением Раппом. Но Французские власти дали такой ответ: “Мы в ваши дела не вмешиваемся”. Солдаты сказали: “Так не вмешиваются, и не надо”, и опять зажили спокойно. Нашлись талантливые артисты, устроили спектакль, и каждый вечер ходили солдаты смотреть, и все остались очень довольны, но я не знаю, что там разыгрывали. Потом приехала к нам делегация от 2-й артиллерийской бригады и опять уговаривала сдать оружие, а то, говорили, будет хуже. Просто, говорили, так уже висит над вами много, и пока есть время, сдайте оружие, но солдаты стояли на своем: “умрем, а не здадим”, и так второй раз делегации не удалось уговорить 1-ю бригаду сдать оружие. После делегации приехал с России делегат, посланный в мае месяце от 1-го полка, Второв. Он прочел доклад, с которым он ездил в Россию и который читали Керенскому. Его стали расспрашивать о том, что было слышно. За час он сказал, что ничего, кроме одной телеграммы, в которой говорилось о том, что небольшая часть солдат русских во Франции взбунтовалась, и Г. Занкевич временно прекратил выдачу суточных и жалованья и спрашивал, как в дальнейшем поступить. Вот и все. А когда его спросили о нашем настоящем положении, Второв сказал так: “обе стороны зашли далеко, и невозможно разобрать, кто прав и кто виноват, но я советую вам сдать оружие”, но и Второва не послушали. И так опять пошло якобы все спокойно, но это было затишье перед наступающей грозой, которая не замедлила разразиться.

1-го сентября 1917 года. В последних числах августа пронесся слух. 3-я бригада приехала с Курно в Фельтен, но еще никто не знал, для чего она приехала, но вот 1 сентября мы увидели живых солдат, конечно, 3-й бригады (как их называли фельтенцы). Они нас окружили кругом, и нам видно было как они копали окопы и устанавливали где нужно пулеметы (но густо). Но солдат это мало волновало. Только и всего было одно собрание, на котором решили в своих не стрелять (пусть они стреляют, но не сами.) 1-го прибыла их делегация, которая уговаривала сдать оружие, а то хуже будет. Ведь окружили 3-ю бригаду много полков французов и артиллерия. Но солдаты опять не поверили и не здали оружия, да и не думали сдавать, и при том никогда не думали, чтобы по куртинцам стреляли. Потом получили приказ, в котором давался ультиматум до 3-го сентября 10-ти часов утра, чтобы к этому сроку все куртинцы покинули Куртин, и указано было, какими путями идти, и потом прекращалась выдача всех продуктов, как лошадям, так и людям, так что выходило так, как говорит одна мудрость: “кувшин упадет на камень, горе кувшину, и камень упадет на кувшин, опять горе кувшину, и так горе кувшину, и так горе кувшину”. Но солдаты решили стоять до последнего, и от Куртина опять не пошли, и вот 2-го вечером был спектакль, и играла музыка, и 3-го с утра в начале 10 часа опять заиграла музыка и долго играла. И вот по окончании 10 часов музыка тронулась к своему бараку и играла похоронный марш, и вдруг раздался залп с артиллерии. Залп был направлен на последние казармы 1-го полка и на отрядный совет, и как раз туда дошли музыканты и залп пришелся по ним, и этот залп сразу унес 2 жизни и пять ранеными. Солдаты моментально разбежались. После залпа еще выпустили несколько снарядов, так что всего выпущено 3-го сентября 17 снарядов, но солдаты не уходили. Настала ночь! Днем хорошо, а ночью еще хуже. Ружейная стрельба не прекращалась ни на минуту, и пулеметы трещали ночью как будто бы отбивали атаку. И так всю ночь, а 4-го опять от 10 ч. утра открыли по нас артиллерийский огонь и было выпущено 66 снарядов и после сего солдаты заволновались и решили здаться и вывесили белый флаг. И решили все построиться в полном порядке и идти по направлению 6-го полка, конечно, без оружия, но этого не пришлось сделать, так как прибежали солдаты от пулеметных рот и сказали, что пулеметчики поставили пулеметы против своих полков и выбьют всех, кто только пойдет (а дорога, по которой намеревалась идти 1-я бригада, была мимо пулеметных рот) так и не пришлось выйти порядком. Тогда пошли кто где попало, а наша 1-я рота вышла целиком на Куртин, остались только дежурный по роте, инструктор, кошевары, артельщик, каптерщик и портные. Все они остались при вещах. В Куртине нас встретили свои же солдаты, ушедшие в 3-ю бригаду. Они нам указали, куда итти. Когда мы стали подходить к выходу с Куртина, сдесь мы увидели установленные пулеметы, и свои же братья находились около их. Тут же нас окружили французы и пошли далее в следующую деревушку. Потом завели нас на поле ну и приказали показать все свои вещи, просто начали нас обыскивать и обыскивали так: поставили нас в две шеренги и поставили спереди и сзади часовых и давай тогда производить обыск или просто обкрадывать. Все забирали, как бинокли, аппараты и перочинные ножи. Я, конечно, не говорю за тех, которые брали револьверы, которые у некоторых оказались. А зачем же брать собственные вещи. После этого нас повели к французскому кладбищу, где расположились мы. Простояли до 5 ч. вечера, и за это время нам дали на четырех хлеб и сардинку, и за это же время изъяли у нас более 30-ти человек из роты. Намеченные вперед ночевали под 5-е число под открытым небом, но спать приходилось мало, потому что кругом Куртина гремели пулеметы и тревожили с ружей. А наутро началось. Настоящая канонада была беспрерывно. Я было начал считать, но не тут-то было. Никак не успеешь, я, насчитав более сотни снарядов, перестал, так как не успеешь. Артиллерия била весь день, и вечером то же самое, только еще яростнее начала жарить и пулеметы тоже делали свое дело, но все это нисколько не напугало засевших пулеметчиков, и они не здавались.

5 сентября вечером нас повели далее от Куртина, и когда мы пришли на место, нам приказали строить палатки, да нас сопровождал французский почетный конвой с пулеметами. Так как стоянка наша была в нескольких верстах от Куртина, то до нас доносились выстрелы артиллерии и пулеметов. Разместили нас под бугром и кругом наставили часовых, а по углам караулы, а в леску пулемет, так что мы находились в полной безопасности. 6-го сентября проснулись, и первый вопрос: что стало с куртинцами? Но никто не мог дать ответа, но все сознавали, что всех куртинцев постигла горькая участь, но какая, никто не знал. Солдаты все были очень слабы, так как еще в Куртине голодовали, и когда вышли с Куртина, то получили всего только каравай на четырех. Время тянулось уже к обеду, а хлеба все не давали. Вот уже и суп поспел, а хлеба нет. А солдаты до того обезмочили, что не могли дождать раздачи пищи и все полегли поголовно. Тогда решили суп раздать и поесть его без хлеба, так и сделали, и суп поели без хлеба, что солдат немного оживило и уже посыпались шутки. Занкевичу не подчиняемся. Потом вскоре привезли хлеб и сахар, и через этих же солдат, которые привезли хлеб, узнали, что с куртинцами покончили, а как покончили, не знали и они. Здесь мы простояли до 9-го сентября и пищи нам давали один раз в день (как говорится, не до жиру, а лишь бы быть живу), а 9-го сентября нас повели опять в Куртин, и здесь нас построили всех и приехал комиссар Рапп и ген. Лохвицкий и другой ген. Николаев и другие офицера. Он нам сказал Акафист, с которого я понял следующее: нам нужно постараться загладить происшедшее и временно у нас отбираются комитеты и власть переходит в руки командиров батальонов, рот, взводных и отделенных. И потом нас повели по казармам. Что мы увидели здесь, это просто невозможно описать. Просто Мамаево побоище, везде все разбросано, где какие вещи были оставлены куртинцами, ничего не осталось, кроме ящиков и других негодных вещей, просто скажу, не могу, не в силах описать всего того, что видел, а казармы, особенно бывшие 5-го полка и 6-го просто невозможно было подумать, что их так разобьют. Было по десять пробоин в одной казарме. Одним словом, ничто не было пощажено. Только людей, оставшихся в Куртине, не видели и до сих пор не знаем какая их участь постигла. По прибытии в Куртин жизнь потекла своим чередом. Только г. офицеры, состоящие на ротах, хотели установить дисциплину или что такое, но пока еще ничего не видели особого. Через несколько дней нам прибавили довольствия в следующем размере. Хлеба 700 гр. Всего мяса 250, сахару или сала 40 гр. И жизнь шла своим порядком. Только и того, что ходим на учебу, за дровами в лес и на другие работы.

По приходе в Куртин начался суд. Судья приехал с лагеря Курно, судили унтер-офицеров и всех начальствующих лиц, конечно, всех разжаловали после суда. Унтер-офицеры стали оставлять свои должности, но г. офицеры и здесь нашлись, приказали носить лычки, говоря, что это не суд, а так, ничто, потом издали вид приказа, в котором говорилось о том, что в Россию поехать до весны невозможно, и Временное правительство разрешило охотникам итти на работу за плату не менее 3-х франков в день на все готовое. Много было волнения между солдатами, но были такие, которые согласились ехать на работу, в том числе и я. Но вот 27-го началась формировка. Полковник Котович (Михаил Александрович Котович, 1880 года рождения, был с 17 февраля 1917 года командиром 1-го Особого пехотного полка, руководил подавлением восстания в лагере Ла-Куртин и был комендантом лагеря) объяснил следующее: “вы поедете на работу. Вам будут давать 700 гр. хлеба, 350 говядины, 60 гр. сахару, 70 гр. крупы и рису и, кроме того, дадут 3 франка в сутки, и вот вы пойдете на работу и там заслужите себе звание солдата и гражданина, тогда я вам выхлопочу жалования, а когда сформирую свою часть и пойдем на фронт и там покажем себя, тогда я вам выхлопочу суточные и возвращу комитеты и ротные суды, с Богом, ребята”, и ушел. И мы 29-го октября в 10.30 утра выехали с Куртина и 30 октября в 1 час дня приехали в город Шартрез, нас поместили возле огромного костелу, дали койки, матрасы и подвезли одеяла, отопления нет и помещение холодное. Пищу дают с 102 полка. Пища хорошая, но в малом количестве.

Вот уже 4 ноября, а мы еще в Шартрезе и нет никакого развлечения, только и того, что ходим, каждый день, в 102-й полк обедать и ужинать, в 10 ч. и 5 ч., а все остальное время сидишь в помещении, так как нам запрещено ходить куда бы то ни было, и разрешено только с 5 ч. вечера до 9 часов, и за это время нужно сходить поужинать, и вместе нужно 2 часа, и за это время становится совершенно темно.

6/19 ноября. Ну вот нам сказали, что мы походим на работы в числе 18 человек. И нам приготовления короткие и уже 19/6 ноября выехали из Шартреза в 11 ч. 44 минуты и на место работы приехали в 12 ч. 44 м. Здесь нас встречал хозяин, которому нас назначили, прийдя до него, нас разобрали по работам, и мне пришлось идти в числе 4-х человек: я, Босик, Алек. Помахович и Вас. Помахович на работу пришли 19/6 в 3 часа и начали работать. Работы простые, пища крестьянская. Молодьба хлеба, работа нетяжелая и происходит в следующем порядке. Утром встаем в 5 1/2 часа, в 6 ч. завтракаем, в 7 начинаем работать, кончаем в 12, с 12 до 1 часу обед, с 1 до 6 работаем, и так каждый день, а воскресенье отдых. Пища хорошая, и дают ее в следующем порядке. Утром мясо, сыр и рыба, яблоки и груши и запиваем сидром. В обед суп, мясо холодное и жареное, картофель тоже жареный, сыр, салат, кофе.

В ужин: суп, мясо холодное и жареное, сыр, салат, картофель и яблоки печеные. Хлеба всегда в достаточном количестве. На субботу яблочный сидр, тоже и дают, кто хочет. Даже очень хорошо. И вот уже тут две недели работы у французских крестьян, и жизнь пока очень хорошая. Только плохо одно, носить мешки с хлебом высоко и тяжелый, вес 4 пуда. Спим в конюшнях вместе с лошадьми или овцами, и сейчас просто все промокшие и очень холодно, но как говорится не дома и пожаловаться некому. Но в общем жить хорошо, французы относятся хорошо, да я думаю, если будешь сам хорош, то и другие будут хороши».

К этому рассказу приложен список с краткой характеристикой некоторых упомянутых персонажей:

«Лица, упоминаемые в этой рукописи:

1) Балтайс-Балтайтис — делегат от воинских частей, требовавших отправки в Россию (I-й Особой бригады, стоявшей в лагере Ла-Куртин).

2) Волков — тоже.

3) Рапп Евгений Ив., присяжный поверенный Окружной Харьковской Судебной палаты, эмигрант с 1906 года, 27 апреля приказом Керенского назначен комиссаром Временного правительства при русских войсках во Франции.

4) Занкевич Михаил Ипполитович, генерал, представитель Временного правительства при главном командовании союзных войск, б. генерал-квартирмейстр Генерального штаба.

5) Готуа, полковник при Особом отряде Русских войск.

6) “Мороз” — Морозов, эмигрант, анархист.

7) Сватиков Сергей Григорьевич, присяжный поверенный Окружной Санкт-Петербургской судебной палаты, комиссар Временного правительства за границей, б. начальник Главного управления по делам милиции.

8) Смирнов, социал-демократ, делегат Исполнительного Комитета Временного Совета Рабочих и Солдатских депутатов.

9) Лохвицкий Николай Александрович, генерал, командир Особого отряда во Франции» (ГАРФ. Ф. 5881 Оп.1. Д. 196. Л. 1–8).

О восстании в Ла-Куртин оставил воспоминания и один из офицеров Русского легиона штабс-капитан Вячеслав Афанасьевич Васильев из 2-го Особого полка, впоследствии ставший диаконом при Храме-Памятнике на Русском военном кладбище в Мурмелон-ле-Гран и скончавшийся 14 декабря 1975 года в Мурмелоне (родился этот выпускник престижного Павловского училища 14 мая 1898 года). О встрече с ним во Франции рассказывает Александр Солженицын в книге «Угодило зернышко промеж двух жерновов», правда, почему-то разжаловав его в прапорщики. Васильев вспоминал:

«Разнузданная, распропагандированная толпа в солдатских шинелях, потерявшая человеческий облик, с озлобленными, озверелыми лицами, бушует, пьянствует и безобразничает в военном лагере “Ля Куртин”.

Жители соседних сел по вечерам запираются на запоры. Трагическое положение русских офицеров, оскорбляемых своими же солдатами. Никакие “грозные” приказы из Петербурга не в состоянии утихомирить эту толпу, разжигаемую появившимися из всех дыр юркими революционерами-пропагандистами интернационального типа.

“Долой войну — домой, в Россию — на раздачу земель!” Но не все чины 1-й особой пехотной дивизии поддались этой пораженческой пропаганде.

Если 1-я Бригада (I и II особый полки), набранная главным образом из фабрично-заводского элемента Московской и Самарской губерний, сразу же стала выдвигать антимилитаристские лозунги и требовать немедленного возвращения в Россию, то 3-я Бригада (V и VI особые полки), набранная из здорового крестьянского элемента уральских губерний, пыталась противостоять наступающей анархии.

Произошел раскол.

11 июля 1917 года, рано утром, около 7 утра, верные солдаты со всеми офицерами оставляют лагерь и проходят с ощетинившимися штыками и направленными на обе стороны заряженными пулеметами между двух стен разъяренной толпы с грозящими кулаками и дикими криками: “Продажные шкуры!”

Шествие замыкает верный Мишка — медведь, окруженный стражей.

В бессильной злобе в него кидают камни и палки.

К удивлению всех, Мишка шел с полным достоинством, спокойно передвигая своими лапами, слегка лишь ворча, как бы желая сказать: “ну времена, ну нравы!” Отряд верных встал лагерем в палатках около города ФЭЛЭТЭН, в 23-х километрах от “Ля Куртин”.

10 августа отряд был перевезен по железной дороге в летний лагерь КУРНО, близ APKAШOHA.

В начале сентября пришел приказ из Петрограда о немедленной и окончательной ликвидации “куртинских” мятежников.

Сформированный для этой цели сводный полк в ночь на 16 сентября окружил мятежный лагерь.

Французская кавалерийская бригада, на всякий случай, стала сзади вторым кольцом.

Ультиматум — в трехдневный срок сдать оружие.

Редкие выстрелы русской батареи на высоких разрывах дали понять, что шутить не время и что непокорным надо выбрать: или сдаться, или принять бой. Большая часть “куртинцев” сдалась в первые же два дня. Осталось несколько сот вожаков, не пожелавших подчиниться.

Дабы избежать лишних потерь в этом первом гражданском бою, решено было атаковать с наступлением ночи.

Лазутчики донесли, что оставшиеся разбили винные погреба и “набираются храбрости” усиленным потреблением вина. Каждая рота “верных” получила точное задание.

В полночь сводный полк двинулся вперед…

К утру все было закончено. Потери минимальные. Началась сортировка. Главари и зачинщики были переданы французским жандармам и интернированы. Остальные разбиты на “рабочие роты” и разбросаны по всей Франции».

Однако, по признанию Васильева, и после подавления восстания революционная пропаганда продолжалась, и под ее воздействием даже «отряд верных» стал терять воинский облик.

«Офицерство, неподготовленное к политическим потрясениям, растерялось, не зная что делать.

Старшие начальники не получали никаких инструкций. Красный Петроград молчал.

Среди этого хаоса, подлости, малодушия раздался смелый голос рыцаря без страха и упрека полковника ГОТУА, гурийца родом (командира Н-го особого полка).

Он звал офицеров и солдат встать на защиту поруганной чести России и русского мундира.

Он звал формировать Русский Добровольческий Отряд и довести вместе с Союзниками борьбу до победного конца, чтобы в день перемирия в рядах союзных войск была бы хоть одна русская часть с национальным флагом. Немного откликнулось на этот рыцарский призыв».

Среди этих немногих был и Родион Малиновский. Следует иметь в виду, что его фамилии не было ни в списках тех, кто покинул лагерь Ла-Куртин до начала штурма, ни среди тех, кто был арестован после захвата лагеря верными Временному правительству частями 3-й бригады, отдельными военнослужащими 1-й бригады и направлявшейся на Салоникский фронт 2-й артиллерийской бригады. Это заставляет отнестись с доверием к утверждению Родиона Яковлевича о том, что он был отправлен из лагеря среди раненых и больных еще до начала штурма. Не было его и среди тех, кто участвовал в штурме мятежного Ла-Куртин, развязав братоубийственную борьбу. Вполне вероятным представляется то, что Малиновский, как хорошо образованный ефрейтор, стал после революции председателем ротного комитета своей пулеметной роты. Только вот документов ротных комитетов Экспедиционного корпуса практически не сохранилось, и подтвердить документально факт председательства Малиновского в ротном комитете мы пока не можем.

Несомненно, Родион Яковлевич участвовал в восстании в Ла-Куртин, но он не находился среди тех, кто готов был с оружием в руках противостоять другим русским солдатам, оставшимся верными Временному правительству. Он поддерживал требование восставших о возвращении в Россию, а не антивоенные лозунги, поскольку хотел продолжать воевать с немцами, но только собирался делать это на родной земле.

В довоенных анкетах и автобиографии Малиновский указывал, что с ноября 1917 года по январь 1918 года находился на работах в районе Бельфора в качестве чернорабочего. Но автобиографический герой «Солдат России» Иван Гринько в рабочие роты не попадает, а сразу после госпиталя оказывается в Легионе чести. Не упоминал о направлении на работы Малиновский и в некоторых послевоенных автобиографиях. Например, в той, что была написана 3 января 1946 года, он утверждал: «…в апреле 1917 года, во время большого наступления французов (наступление Нивеля) я был ранен и вернулся в полк из госпиталя в начале августа 1917 г. в лагерь Куртин (Франция), где стоял наш полк. Мы требовали отправки в Россию, но нас не отправляли. В конце концов, наш Куртинский мятеж был подавлен силой оружия и я также подвергся репрессиям, как комитетчик. После Октябрьской революции репрессии усилились». Но в автобиографии от 4 марта 1948 года он упоминает, что «по выходе из госпиталя и в связи с куртинскими событиями среди русских войск во Франции попал на работы». Я склонен все же считать, что на работах во Франции Родион Яковлевич не был, а, подобно своему автобиографическому герою Ивану Гринько, сразу же поступил в легион.

После прихода к власти в России большевиков продолжение войны на Западном фронте для подавляющего большинства солдат русских бригад во Франции потеряло смысл, хотя комитет отряда русских войск во Франции и осудил большевистский переворот и поддержал Временное правительство и будущее Учредительное собрание. Но правительства Керенского уже не существовало, а правительство Ленина сразу же высказалось за немедленное заключение мира.

Поэтому 16 ноября 1917 года тогдашний военный министр Франции Жорж Клемансо издал приказ, согласно которому военнослужащие Особых русских бригад могли выбирать между тремя возможностями: 1) службой во французской армии; 2) военными работами в тылу; 3) принудительными работами во французской Северной Африке. Наиболее выгодным казался вариант с тыловыми работами: помимо сохранения своего прежнего жалованья (75 сантимов в день; для сравнения — французскому солдату выплачивалось 25 сантимов суточных) получали еще и зарплату — полтора франка в день. На службу во французскую армию записалось всего 252 человека (по другим данным — 266 человек), и Родион Малиновский был среди них.

Таким образом, никаких шкурнических интересов в записи в легион, о чем Малиновский пытался уверить довоенных кадровиков (после войны ранняя биография маршала уже мало кого интересовала), не было и быть не могло. Мы уже знаем, сколь необременительны были работы, куда посылали русских солдат, которых к тому же хозяева кормили буквально на убой. Большинство военнослужащих Экспедиционного корпуса как раз и предпочли дождаться окончания войны в тылу. Массовая запись в легион началась в последние недели войны, а особенно — после перемирия. Лишь немногие, кому была дорога честь русского оружия, сразу же туда записались, и среди них — Родион Малиновский. Но, по иронии судьбы, маршалу всю жизнь приходилось скрывать истинные мотивы поступления в Легион чести, на самом деле — вполне благородные.

Кстати сказать, в Экспедиционном корпусе, кроме Родиона Яковлевича, было еще несколько Малиновских. Это — адъютант 2-го маршевого батальона 2-го Особого полка и председатель батальонного комитета прапорщик Константин Малиновский, фельдфебель того же батальона Фаддей Малиновский, ефрейтор, а потом младший писарь штаба 6-го пехотного полка 3-й Особой бригады Иван Малиновский.

О времени, проведенном в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции, Родион Яковлевич Малиновский всегда вспоминал с большой теплотой. Как пишет британский историк Джеми Кокфилд, «Малиновский во время визита в Париж с Хрущевым уговорил того посетить домик в Шампани, где стояла его часть. Хозяин уже умер, но его жена и сын были живы и тепло их приняли. Началась вечеринка, с участием соседей, шампанское лилось рекой. Малиновский вспомнил местный бар, который он посещал, и спросил про конкретную девушку, которая незадолго до того умерла, а у него спросили про медведя Мишу. Малиновский вспомнил его и выразил сожаление, что в момент революции оказался далеко от дома».

По словам Кокфилда, «среди эмигрантской общины в Париже бытует история, что Малиновский присутствовал на поминальной службе по русским, погибшим во Франции, на русском кладбище в Мурмелон-ле-Гран. Эмигранты подняли флаг царской России. Во время подъема флага Малиновский, министр обороны СССР, заметил это и отсалютовал!»

Действительно, в 1960 году Малиновский вместе с Хрущевым посетил деревню, где он когда-то стоял вместе с Русским экспедиционным корпусом. Никита Сергеевич вспоминал, что Малиновский точно указал дорогу к этой деревне, никого не спрашивая:

«Малиновский, уже будучи министром обороны СССР, сопровождал меня в поездке на встречу глав четырех великих держав в Париже: США, Советского Союза, Англии и Франции. Встреча провалилась, потому что как раз перед нею американцы запустили над нашей территорией разведывательный самолет. Это — довольно известный факт истории нашей борьбы против американского империализма, организовавшего “холодную войну”.

Открытие конференции задерживалось, и у нас появилось тогда “окно”. Малиновский предложил: “Давайте съездим в ту деревню, где стояла наша часть, неподалеку от Парижа. Я найду эту деревню и найду крестьянина, у которого мы жили. Может быть, крестьянин уже умер, он был стар, но жена его была молодой. Она, наверное, еще жива”. Мы так и сделали: сели в машину и двинулись по французским дорогам. Дороги там красивые. Нашли без труда эту деревню.

Малиновский помнил ее расположение. Нашли и дом его хозяйки. Хозяйка действительно была жива. У нее уже был сын лет 40, невестка, внуки. “А старик мой, — рассказывает, — давно умер”. Сын ее очень любезно нас встретил: сейчас же начал организовывать угощение, появилось вино.

Выпили, и Малиновский стал вспоминать былые времена и сам расспрашивать. “А вот, — говорит, — тут имелся кабачок, и в нем, бывало, собирались крестьяне”. Французы: “Вы помните?” — “Да, хорошо помню”.

“Ну, тогда вы, наверное, помните и такую-то”, — и называют по имени какую-то девушку. “Да, — говорит Малиновский, — помню”. — “Ха-ха-ха, ведь помнит. Это была местная красавица. Но ее уже давно нет в живых, она умерла”.

Подходили и другие французы. Узнавали, что министр обороны СССР — солдат той русской части, которая стояла в этом селе 50 лет назад. “Как же, как же! И мы помним. С вами еще медведь был”. — “Да, — отвечает, — был с нами медведь”. Малиновский рассказывал, что когда они ехали во Францию, то где-то взяли медвежонка. Медвежонок привязался к солдатам, потом был с ними и на фронте. Поэтому крестьяне и запомнили такую примету.

Малиновский рассказывал мне и о других событиях своей биографии. “Очень, — говорит, — тяготело надо мной, что я находился в составе экспедиционного корпуса”. Сейчас я не могу точно припомнить, что он мне рассказывал, но знаю из истории, что этот корпус с большими трудностями возвращался в Россию. Кажется, его послали оттуда так, чтобы его солдаты попали на территорию, которую занимали белые. Малиновский прошел длинный путь, прежде чем очутился в Красной Армии. Данный эпизод важен для понимания духа сталинского времени.

Над Малиновским висело как дамоклов меч обвинение, что он был в составе экспедиционного корпуса во Франции и на территории, занятой белыми до того, как вступил в Красную Армию…»

А в другой раз Никита Сергеевич рассказал об этом несколько иначе:

«Приехали туда прямо к дому, в котором квартировал Малиновский со своим другом. Никакой толпы не собралось, так как мы прибыли без предупреждения. Вышли из машины, а из дома навстречу хозяин, человек лет 45. Мы с Малиновским представились ему, и Родион Яковлевич спросил, жива ли его мать, которая, видимо, помнит, как два русских солдата спали на сене у них в сарае? Хозяин очень любезно принял нас, пригласил в дом, появилась и его мать — хозяйка в былые времена. Мы поприветствовали ее, всемерно проявляя внимание. Малиновский напомнил ей, кто он, назвал и имя своего друга, поинтересовался, жив ли ее супруг. Она ответила, что умер. Малиновский еще раньше говорил мне, что тот был стар, а хозяйка молода и очень красива. Друг Малиновского ухаживал за хозяйкой, она была влюблена в него. Солдатам это было выгодно, потому что хозяйка угощала их молоком, сметаной, вкусными изделиями французской кухни. Когда он назвал имя своего друга, ее постное лицо переменилось и оживилось. Она теперь выглядела старухой, хотя, с его слов, была моложе Родиона Яковлевича.

Сейчас же ее сын убежал и вернулся с бутылками вина, накрыл стол, появились традиционные французские закуски, проявились душевная любезность и теплота хозяев. Сын ухаживал за нами, угощал вином. Старуха тоже выпила. Малиновский начал вспоминать былое. Хозяйка же, видимо, не хотела предаваться воспоминаниям и вела себя с нами довольно сдержанно. На ее лице было написано некоторое равнодушие, сын же проявлял типичное крестьянское радушие, но без телячьих восторгов.

Потом все вышли на улицу. Здесь уже собрались жители деревни. Многие у меня сохранились в памяти.

Это были люди среднего возраста. Детишки, конечно, тоже присутствовали, как во всякой деревне в таких случаях.

Малиновский стал расспрашивать о некоторых своих знакомых и обратился по-французски к немолодому уже человеку: “А сохранился ли ваш кабачок? Вы его посещаете?” Француз улыбнулся: “Да, кабачок есть, и мы его посещаем так же, как и раньше, но той красавицы, о которой вы, видимо, вспоминаете, уже давно нет на свете”. Малиновский тоже заулыбался и сказал:

“Я и не отказываюсь, что вспомнил ее”. Тут все загалдели, вспоминая девушку из кабачка, писаную красавицу. Видимо, владелец кабака держал ее ради привлечения молодежи, чтобы побольше выпили его вина. На этом он имел заработок. О каких-либо своих вольностях в отношении красавицы или с ее стороны Малиновский никогда не говорил. Видимо, там были чистые, хорошие отношения. Он-то любил женщин, особенно красивых, о чем много раз честно рассказывал, вспоминая и о своем пребывании в Испании во время войны республиканцев против Франко».

После того, как Родион Яковлевич стал министром обороны, ему начали писать ветераны Русского экспедиционного корпуса во Франции. Так, 14 июня 1960 года Малиновскому написал Михаил Андреевич Костин:

«Дорогой товарищ Малиновский!

С большим волнением я прочел скупые строки газетных сообщений о том, что, будучи во Франции, Вам удалось, вместе с Никитой Сергеевичем, посетить “прекрасный Плер-на-Марне”.

Очень и очень рад за Вас и — признаться на чистоту? — конечно, завидую Вам, как и всякий на моем месте.

В Плере мы с Вами были в одно время и, хотя мы и не были близко знакомы, однако это не может помешать предаться воспоминаниям… Где Вы меня могли видеть в Плере?

Вы, конечно, помните наш “театр”, помещавшийся в деревянном бараке, душою и организатором которого был “наш” доктор — Дмитрий Алексеевич Введенский, солдатские погоны которого мы заменили, во время устроенного им прощального вечера, на подполковничьи, по его чину? Наш театр, начавший с показа “живых картин”, декорации Московского Кремля со странником с котомкой, пропевшим своим приятным голосом “Вечерний звон” под аккомпанемент закулисного хора? Тот театр, где прозвучала наделавшая много шума оперетта, пролог которой “Во дни бурной жизни…” пропел с душою Ермаченко? Наш театр, на подмостках которого выступал маленький “Самый страшный большевик — Карлуша с лампой электрик”, высмеивая местного кюре, всегда небритого, ненавидевшего нас, русских?

Так вот, в этом нашем театре я занимал амплуа своего рода “примадонны”, выступая в главных женских ролях (“Оль-Оль” — Ольги Николаевны в пьесе Л. Андреева “Дни нашей жизни”, Веры Николаевны в пьесе Тургенева “Где тонко, там и рвется”, вдовушки в пьесе Чехова “Медведь” и др.).

Пьеса “Где тонко, там и рвется” больше других понравилась нашему “приятелю” — Прачеку, как он сам об этом говорил. Разве можно его не вспомнить?

Не знаю точно, какое кафе Вы посетили. Мы, артисты, собирались чаще в том, которое находилось, если мне память не изменяет, на той стороне, на которой находится мэрия (кажется, между почтой и булочной). Бывали и ниже, где подавала хорошенькая хозяйская дочка Жанна Монатт, влюбленная в то время в Замыслова.

Я лично дружил с семейством Буало. Сам хозяин занимался починкой велосипедов, швейных машин и пр., а мадам Буало держала киоск, ежедневно разнося газеты подписчикам. На одной из старших дочерей — Ирен женился наш товарищ — фельдшер Иван Павлов, и я у него пировал на свадьбе. Я лично ухаживал за Франс, в которую был безумно влюблен и которой в то время было всего 16 лет. Самая младшая — Кармен всегда сидела за вышивкой у своей калитки и потихоньку смеялась, после того, как проходил Прачек, громко здороваясь: “Бонжур, Кармен!”, с ударением на “о”…

Прошла целая жизнь, прежде чем Кармен смогла мне прислать поздравление с новым 1960 годом…

Из когда-то большого семейства Буало никого в Плере теперь уже нет. Старики умерли, все дочки повыходили замуж и разъехались по разным уголкам Франции. Жена Павлова — Ирен писала мне года два тому назад, что Жан погиб в 1944 году во время Сопротивления. Писала, что в Плере все еще помнят “Русский Легион”. Конечно же, не забыла и о Франс… В прошлом году имел письмо от самой старшей Анриеты. Она проживала в доме доктора Шокара, если помните. Теперь много лет живет в Сезанне. Прислала открыточку и Лиди (за ней ухаживал в наше время Кострыкин). Все они давно превратились в бабушек, как мы — в дедушек.

Несколько слов о себе. Я вернулся в Россию с первой партией б. русских солдат в 1923 году и с тех пор безвыездно проживаю в Ср. Азии. Из наших старых друзей мне посчастливилось больше всего видеться с Дмитрием Алексеевичем Введенским. Года четыре тому назад он умер маститым профессором. Ненадолго появлялся в Ташкенте Борисов Николай Сергеевич и Федя Сорокин, разыскавший меня через справочное бюро. Но этому уже добрых 30 лет.

Я еще потихоньку работаю на маленькой должности бухгалтера, да давно пора уже в отставку. “Старам стала и умом плохам!” Уже изменяет слух. Как незаметно пролетела целая жизнь!

В духовной жизни имею утешение: читаю “Юманите”, которое получаю аккуратно (добился через Москву), иногда удается достать номер “Либерасьон” и “Юманите-диманш”, хотя и очень редко, но и то хорошо. Используя материал, иногда выступаю в местной печати на международные темы. Парочку своих статей (у меня накопилось на целую книжечку) посылаю Вам на память. Небольшой переводик был опубликован в прошлом году в “Звезде Востока”. Одним словом, пока еще живу.

Кажется, все. Извините, пожалуйста, что отнял у Вас так много времени и наговорил лишнего. Что прикажете делать! Так приятно помнить свою молодость, а Ваша поездка в Плер разбудила так много уснувших воспоминаний и напомнила о невозвратимом былом… Кстати, посылаю Вам песенку “Прощай, Плер!”, которую я перепечатал по памяти.

Желаю Вам, дорогой товарищ Малиновский, а также и дорогому Никите Сергеевичу, этому неустанному борцу за светлое будущее человечества, своим посещением вписавшему вместе с Вами яркую страницу в истории маленькой деревушки, ставшей теперь знаменитой на весь мир, доброго здоровья, долгих лет жизни и полных успехов в Ваших тяжелых трудах на пользу и процветание нашей любимой Отчизны и на дело мира во всем мире.

С сердечным приветом:

М. Костин».

В тот момент ни Малиновский, ни его однополчанин не знали, что через четыре с небольшим года одному из них придется принимать самое активное участие в свержении «неустанного борца за светлое будущее».

М.А. Костин оставил свой адрес: г. Ислотань, Туркменской ССР, Зональная станция.

Из-за занятости государственными делами у Родиона Яковлевича дошли руки ответить однополчанину по Русскому легиону только 6 октября. Он написал:

«Здравствуйте, Михаил Андреевич!

Получил Ваше письмо, в котором Вы восхищаетесь “Прекрасным Плер на Марне”.

Представьте себе, что в 1960 году я был именно в этом Плере с Н.С. Хрущевым — вся деревня сбежалась и сопровождала нас по селу до церкви, а против церкви я стоял у старика Пиньяра в сарае.

Конечно, все помню прекрасно. Помню и Вас — маленького солдатика, сумевшего сыграть “Оль-Оль” в “Дни нашей жизни”, но теперь нет и следа этого барака, где был наш театр.

Так же, как и от Вас, получил письмо от Лебедева Константина Дмитриевича — звали его тогда мы “Маруськой”, он играл хорошо левого края в футбол (сейчас он проживает в Кировской области, г. Вятская Поляна, ул. Азина, д. 5 “а”, кв. 5). Он почему-то сменил свою фамилию на Либерте (свобода).

С Введенским Дмитрием Алексеевичем я и приехал в Россию в 1919 году во Владивосток, но там мы с ним и расстались, и, вот, только теперь, от Вас я узнал о нем.

С Ермаченко Васей мы вместе служили в 240 Тверском полку 27 дивизии Красной Армии, но в январе 1920 года я заболел тифом и лежал в госпитале — выжил каким- то чудом, а Вася с полком ушел на Польский фронт и так мы потерялись.

Кафе мы посетили — рядом с мэрией.

Вот видите, сколько я расшевелил у Вас воспоминаний. Вы, выходит, хорошо знаете французский язык — раз читаете и пишете по-французски. А я кое- как читаю лишь "Les Nouvelles de Moscou” и кое-какие простые книжонки.

Спасибо за такое хорошее письмо. Пишите.

С приветом

Р. Малиновский».

Костин в романе «Солдаты России» изображен под своим именем: «Начались репетиции. Ванюша, как "грамотей”, выписал всем роли, раздал их и засел в суфлерскую будку. Много хлопот выпало на долю поручика Шелкового. Ему надо было научить Костина исполнять сонату Клементи, а Костин неважно играл на рояле. И вот они целыми днями не отходили от инструмента. Но это, пожалуй, полезно было для Веры Николаевны и Евгения Андреевича, которых играли Костин и поручик Шелковый, они свыклись друг с другом. Знаменитый уже по художественному оформлению живых картин Борис Сахаров взялся за декорации».

В романе также отмечено, что Виктор Дмитриевский, прототипом которого послужил Дмитрий Введенский, «как главный руководитель и режиссер кружка, буквально не выходил из театра, то бишь старого барака на окраине Плера».

Малиновский поддерживал связь с ветеранами русских экспедиционных войск во Франции, не только обмениваясь письмами. С некоторыми ему посчастливилось увидеться. Наталья Родионовна вспоминала: «Году в 62-м у нас в доме побывал удивительный гость — товарищ отца по экспедиционному корпусу, диковинный человек, очень уж не похожий на всех когда-либо виденных и потому запомнившийся. Высокий, сухощавый, лысый старик (он показался мне много старше папы) в черной паре с черным галстуком-бабочкой необыкновенных размеров — как бант у первоклассницы. Изъяснялся он каким-то полупонятным старинным слогом, вставляя французские слова и подчеркнуто грассируя. Не знаю, о чем они с папой проговорили все воскресенье, но, судя по сердечному прощанию и прекрасному настроению обоих, беседа была крайне занимательной. Жаль, конечно, что я тогда не расспросила папу об этом человеке, похожем не то на члена Государственной Думы (такое у меня в ту пору было о них (думцах) представление), не то на провинциального трагика. Не знаю, как сложилась его судьба после возвращения из Франции, не знаю даже имени. Запомнились пустяки — бант и проповедь вегетарианства за обедом».

Один из основателей Легиона чести штабс-капитан В.А. Васильев (тогда — поручик) вспоминал:

«Немного их, добровольцев сражаться за честь России, село в вагоны. Первый эшелон: 7 офицеров, два доктора, старый батюшка и 374 унт. — офицера и солдат. Доктор V-ro особого пехотного полка, ВЕДЕНСКИЙ, чтобы дать пример и подчеркнуть идейность этого формирования, поступил простым солдатом.

Два офицера были оставлены в русской базе для формирования маршевых рот пополнения…

5 января Русский Легион прибывает в военную зону и прикомандировывается к знаменитой Марокканской Ударной Дивизии, лучшей дивизии Франции.

Эта дивизия, состоявшая из сводного полка Иностранного Легиона, 8-го Зуавского, 7-го Марокканского Стрелкового, 4-го марокканских стрелков и 12-го батальона мальгашских стрелков бросалась исключительно в атаки для прорыва укрепленных позиций противника или в контратаки для затычек неприятельских прорывов.

Единственная дивизия Франции, не имевшая номера. Боевая слава этой дивизии стояла так высоко, что служить в ней считалось большой честью.

Дивизия стояла на отдыхе. Встретили дружественно, как бывших друзей.

На следующий день смотр Русскому Легиону начальником дивизии генералом ДОГАН.

Молодцеватый вид русских добровольцев, среди которых больше половины были Георгиевские кавалеры, произвел прекрасное впечатление.

Генерал, обходя фронт Русского Легиона, останавливается перед офицерами, пожимая руки, доходит до левого фланга и, в недоумении, смотрит на застывшего на месте Мишку и двух вытянувшихся в струнку рядом с ним вожатых.

Мишка, не привычный к расшитому золотом генеральскому кепи, впился в него глазами; генерал — в Мишку.

После секундного колебания генерал улыбнулся и приложил руку к своему кепи. Окружавшие его офицеры штаба повторили жест своего начальника. Мишка издал звук, похожий на одобрение, какой он обычно издавал, когда ему давали апельсин или небольшую бутылку коньяка, до которого он был большой охотник.

Мишка стал знаменитостью Марокканской Дивизии.

Особым приказом он был зачислен на солдатский паек».

В начале февраля 1918 года легион перевели из 4-го полка стрелков в 8-й Зуавский полк, где он стал 1-м батальоном.

Свой первый бой русский легион принял в апреле, отражая немецкое наступление на севере Франции. В. Васильев рассказывает:

«Марокканская дивизия поднята по тревоге и посажена на грузовики. После ночного перехода она высаживается в районе города Бовэ. Как всегда, она держится в резерве армии и должна быть брошена в бой лишь в последнюю минуту.

Критический момент настал. Противника надо задержать во что бы то ни стало.

В ночь с 25 на 26 апреля дивизия занимает исходное положение и на рассвете переходит в контратаку.

Русский Легион — под общим командованием полковника ГОТУА; помощник к-ра Легиона — Георгиевский кавалер кап. ЛУПАНОВ. Стрелковая рота — кап. МИЛЕАНТ, шт. — кап. ИОРДАН, шт. — кап. ФРИДМАН, поручики ПРАВОСУДОВИЧ и МИРИМАНОВ, пулеметная рота — кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК, доктора ЗИЛЬБЕРШТЕЙН и КЛЕЙМАН и 359 унт. — офицеров и легионеров, идет в первом эшелоне…

Потери Русского Легиона велики: ранены офицеры: шт. — кап. МИЛЕАНТ, шт. — кап. ФРИДМАН, пор. ПРАВОСУДОВИЧ, унт. — офицеров и легионеров убито 34, ранено 76 и пропало без вести 4.

Особо отличившийся кап. ЛУПАНОВ был на поле боя награжден крестом Почетного Легиона (Мстислав Федорович Лупанов, родившийся 8 мая 1885 года в Петербурге и скончавшийся 15 сентября 1976 в местечке Шелль под Парижем, с 1964 года был председателем Союза офицеров — участников войны на французском фронте. Он сам выточил все металлические предметы для церкви на Русском военном кладбище в Мурмелоне). Все остальные офицеры получили “Военный Крест” разных степеней. Два отличившихся легионера были награждены “Военной медалью”.

Большое количество Военных Крестов было роздано по заслугам унт. — офицерам и легионерам. (Награждение Почетным Легионом и Военной Медалью за боевые отличия сопровождается (в то время) и награждением Военным Крестом с пальмой. Военный Крест имеет 4 степени: приказом по Армии — с пальмой, приказом по Корпусу — с золотой звездочкой, приказом по Дивизии — с серебряной звездочкой и приказом по Бригаде — с бронзовой звездочкой.)

До 7 мая Марокканская Дивизия остается в линии, отбивая упорные атаки немцев. Потеряв 74 офицера и 4 000 солдат, она была сменена подоспевшими свежими частями и уведена на отдых.

Дорога на гор. Амьен была навсегда закрыта противнику…

Некоторые из штаб-офицеров, следуя примеру полк. ГОТУА, стали формировать свои отдельные добровольческие отряды.

Эти формирования оказались неудачными и лишь повредили русскому имени.

1-й Русский Легион Марокканской Дивизии, составленный из лучшего элемента, дух которого был исключительно высоким, уже зарекомендовавший себя в боях, нуждался в подкреплении, чтобы заполнить понесенные потери. Вновь же формирующиеся неполные батальоны, отнимая столь нужное пополнение, сами по себе плохо сплоченные из разношерстного элемента, подверженные усиленной антимилитаристской пропаганде, постепенно расшатывались и, в конце концов, после ряда неприятных инцидентов, были военным Министерством расформированы, не принеся никакой пользы…

Роль полковника ГОТУА была идейно- возглавляющей. Он, конечно, по чину своему не мог командовать такой маленькой частью, тем более, что командир 8-го Зуавского полка, к которому Русский Легион был придан как 4-й батальон, был в чине подполковника.

Полк. ГОТУА развил максимальную энергию и всей своей кавказской натурой отдался делу служения Русскому Легиону.

Он разъезжал по “рабочим ротам”, разъяснял солдатам цель создания Русского Легиона, набирал добровольцев, посещал госпиталя.

В строевом же отношении командование Русским Легионом перешло к его помощнику, кап. ЛУПАНОВУ.

К тому же, после первого боя, полковнику ГОТУА, уехавшему на несколько дней в отпуск, возвращение обратно в Русский Легион не было разрешено…»

Следующий бой легион принял в мае в районе Суассона.

Васильев вспоминал: «Из русской базы прибыла сформированная из вновь поступивших добровольцев маршевая рота в 108 унтер-офицеров и солдат, с тремя офицерами. По вечерам, в полевом собрании, в дружеской беседе, засиживались до полуночи…

27 мая противник бросает все свои лучшие силы и рвет фронт французской армии, одним прыжком перескакивает “Шэмэн дэ Дам”, переправляется через реку Эн и форсированными маршами идет на Шато Тьери.

Суассон пал. Дорога на Париж открыта.

Марокканская Дивизия высаживается из грузовиков, занимает позицию верхом по шоссе Суассон — Париж и растягивается на 10 километров.

Противник, опьяненный своим успехом, поддержанный колоссальной артиллерией, обеспеченный своим численным превосходством, легко развивает начальный успех.

Французские части в беспорядке отступают.

Марокканская Дивизия принимает на себя весь удар тяжелого немецкого сапога и, задыхаясь, с отчаянием и с последней энергией, с трудом сдерживает поток противника. Но всему бывает конец! Немцы вводят в бой свежие силы и теснят 8-й Зуавский полк.

В эту критическую минуту, когда казалось, что все уже потеряно, командир 8-го Зуавского полка бросает свой последний резерв — Русский Легион — в контратаку!

Под общим командованием кап. ЛУПАНОВА, при адъютанте гв. подпор. РУДНИКОВЕ, стрелковая рота под командой шт. — кап. ИОРДАНА, мл. офицеры пор. ОРНАТСКИЙ, пор. ВАСИЛЬЕВ, пор. МИРИМАНОВ, пулеметная рота — кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК, доктор ЗИЛЬБЕРШТЕЙН и доктор КЛЕЙМАН, — Русский Легион занимает исходное положение.

Стрелковая рота, под прикрытием леса, продвигается вперед. Внизу виден СУАССОН. Не успели сделать ста шагов, как по цепи передано: “Поручик ОРНАТСКИЙ убит!” Шальная пуля пробила ему голову.

Цепи выходят из леса и с криком “Ура!” стремительно бросаются на врага…

Но вырвавшись далеко вперед, стрелковая рота была в конечном результате окружена сильнейшим противником.

Нельзя обойти молчанием выдающийся подвиг героя подпрапорщика ДЬЯКОНОВА, спасшего остатки роты.

Тяжело раненый, он собрал вокруг себя таких же раненых как и он и, крикнув офицерам: “пробивайтесь — я задержу немца!”, открыл стрельбу, отвлек на себя все внимание противника и дал возможность оставшимся в живых нащупать слабое место кольца неприятеля, пробиться через окружение и соединиться с зуавами.

ДЬЯКОНОВ, вероятно, погиб. Слава этому герою!..

Тяжелая задача выпала на долю пулеметчиков капитана РАЗУМОВА.

Бросая с одного места на другое, в самое пекло боя, их придавали то к зуавам, то к марокканцам, туда, где уже невозможно было больше держаться. Их появление придавало новую энергию и укрепляло дух уставших, издерганных бойцов.

“Русские с нами” передавалось по цепи, и взоры с надеждой устремлялись на этих богатырей в защитных гимнастерках, одним рывком, как игрушку, бравших тяжелые пулеметы Гочкиса (они, кстати сказать, весили 23,6 кг) себе на плечо.

Недаром на спортивных соревнованиях Дивизии они выбили все первые призы.

Их пулеметные очереди буквально косили немецкие цепи, но и вызывали сейчас же в ответ бешеный огонь артиллерии противника.

Дорого заплатили пулеметчики за свое умение стрелять. Не много их вернулось с поля…

Нельзя не отметить особо высокую мораль офицеров, которые, дабы не оставлять своих солдат в этой исключительно тяжелой для них обстановке, одних среди французов, после ранения оставались до последней возможности в строю, и лишь после второго и третьего ранения в бессознательном состоянии были вынесены с поля боя и эвакуированы. Кап. РАЗУМОВ — после четвертого ранения в голову, пор. ГИРГЕНСОН — после третьего в живот, пор. БАТУЕВ — после второго в ягодицу.

Кап. РАЗУМОВ и шт. — кап. ПРАЧЕК были награждены Почетным Легионом. Все остальные офицеры получили “Военный Крест” различных степеней.

Три особенно отличившихся легионера были на поле боя награждены Военной Медалью. Большое количество “Военных Крестов” было роздано унт. — офицерам и легионерам…

В легионе служил ефрейтор Родион МАЛИНОВСКИЙ, будущий Маршал Красной Армии и Военный Министр…

После Суассонских боев Русский Легион получает в знак признательности от французского правительства знамя. На древке французского — Бело-Сине-Красный национальный Русский Флаг…

Весь июнь проходит в затяжных оборонительных боях, чтобы закрыть противнику вход в леса ВИЛЛЭР-КОТЭРЭ.

Выдохнувшаяся Дивизия, к концу июня, отводится на полуотдых в Компьенские леса…

Чтобы оформить, с точки зрения международного права, положение русских добровольцев, французское правительство приказало всем русским волонтерам дать вторую подписку, так как в первой… не было фразы с обязательством воевать “до конца войны”.

Колеблющийся элемент, под влиянием пропаганды, оторванности от далекой родины, усталости, тяжелых боев, больших потерь, воспользовался этим случаем и от второй подписки отказался и был отправлен в “рабочие роты”.

Были, конечно, и другие, высокодоблестные легионеры, считавшие, что после проявленного героизма и доказательства высшей бескорыстности Русского Легиона, признанной французским командованием, требование второй подписки — акт оскорбительного к ним недоверия, и потому принципиально отказались дать ее и были вынуждены уйти».

Легион одели в форму французских колониальных войск. Лишь на левой руке осталась повязка с цветами русского национального флага. А на касках, вместо французского герба, стояли черные буквы: L.R. (Legion Russe). Это делалось для того, чтобы русские, если бы они попали в германский плен, не подвергались репрессиям как нелегально воюющие. Ведь Россия заключила с Германией Брестский мир.

Вот что Васильев вспоминал о заключительных боях Русского легиона: «Командование перешло к кап. ПРАЧЕКУ, — с ним два младших офицера, пор. МИРИМАНОВ и пор. ВАСИЛЬЕВ и около ста унт. — офицеров и легионеров.

В таком уменьшенном составе Русский Легион вступил в период тяжелых июльских боев.

Такому малочисленному отряду конечно было невозможно дать самостоятельной задачи, и он служил “затычкой”, как подвижной резерв. Его бросали в те места, где сильно напирал противник, чтобы поддержать усталые части…

15 июля противник производит массовую атаку от Реймса. Но французская армия сама готовилась к наступлению и накапливалась в лесах ВИЛЛЭР-КОТЭРЭ.

На второй же день атака германцев захлебнулась, встретив жестокий отпор.

18 июля, в 4 часа утра, Х-ая Армия генерала МАНЖЭНА, в которую входит Марокканская Дивизия с Русским Легионом, выходит из леса, теснит противника и в десятидневном бою доходит до большой дороги ШАТО-ТЬЕРИ.

В этом бою впервые шли с Марокканской Дивизией танки, маленькие Рано и громадные Шнейдер.

Русский Легион, усиленный станковыми пулеметами, шел фланг-гардом.

За июльские бои Русский Легион потерял ранеными офицеров: пор. МИРИМАНОВА, пор. ВАСИЛЬЕВА и переводчика, офицера французской службы РУБО. Унт. — офицеров и легионеров убитыми и ранеными — 17…

Командовать Русским Легионом был назначен боевой штаб-офицер Иностранного Легиона, майор ТРАМЮЗЭ…

Помощником к-ра был назначен гв. кап. МАРТЫНОВ.

Штаб батальона: офицер связи, французской службы лейтенант БРЭНН, офицеры переводчики: французской службы лейтенанты РУРКО — РЕЕРГЭ — РАБОТЬЕ; доктор ЧЕРЕПОВ, доктор КЛЕЙМАН, протоиерей отец БОГОСЛОВСКИЙ.

1-я стрелковая рота: Командующий ротой шт. — кап. СУРИН 1-ый (Борис). Поручики ПРАВОСУДОВИЧ, ПАВЛОВ, подпор. ПРЖЕВАЛЬСКИЙ.

2- я стрелковая рота: Командующий ротой шт. — кап. СУРИН 2-ой (Павел). Подпоручики СМИРНОВ, КУРИЛЛО, ЦВЕТАЕВ.

Пулеметная рота: Вр. Командующий ротой пор. ВАСИЛЬЕВ. Подпор. УРВАЧЕВ…

Марокканская Дивизия опять в 1-й Армии генерала МАНЖЭНА, задача которой — прорвать фронт немцев между рекой Эн и массивом Сэн Гобэн в направлении города ЛАН.

Впереди 32-я Американская Дивизия замялась, остановилась, подалась назад и была заменена Марокканской Дивизией.

2 сентября в 5 час. утра стрелковые роты выходят из окопов и под ураганным огнем артиллерии противника бросаются вперед. Старый батюшка, Георгиевский кавалер, — наперсный крест на Георгиевской ленте, — о. протоиерей БОГОСЛОВСКИЙ, несмотря на уговоры, выходит со всеми из окопов и идет под огнем по открытой местности.

Без каски, с развевающимися по ветру седыми волосами, высоко подняв крест в правой руке, он благословляет идущих в атаку.

Батальон Русского Легиона уже проскочил далеко вперед. Резервные части зуавов торопливым шагом пересекают то место, где стоит батюшка.

Французы-католики, пробегая мимо православного священника, снимают каски, крестятся, а ближайшие подбегают и целуют наспех наш крест. Первые лучи восходящего солнца придают этой картине незабываемое впечатление.

В полдень до первой линии дошли грустные вести. Батюшка убит!

Разорвавшимся рядом с ним немецким снарядом он был тяжело ранен.

Санитары, наскоро перевязав его, понесли на носилках на перевязочный пункт. Уже на носилках, кружившиеся как коршуны стаи немецких аэропланов, посыпавшие свинцовым огнем атакующие войска, пулеметной очередью добили батюшку насмерть…

Приказом Главнокомандующего о. БОГОСЛОВСКИЙ был посмертно награжден Почетным Легионом и Военным Крестом с пальмой.

12-й батальон мальгашских стрелков получил задание взять сильно укрепленный опорный пункт ТЭРНИ-СОРНИ. От успеха этой операции зависела фланговая обеспеченность всей Марокканской Дивизии.

Начав движение, попадают под убийственный огонь с точки 172, который их пригвоздил к земле.

Будучи вынужденными выделить часть своих сил для парирования появившейся опасности с фланга, они оказались уже недостаточно сильны, чтобы овладеть ТЭРНИ-СОРНИ и залегли, неся громадные потери под все усиливающимся огнем противника.

Русский Легион, идя за мальгашами и видя их критическое положение, бросается вперед, маневрирует под смертоносным баражем германцев и, обойдя с востока ТЭРНИ-СОРНИ, врывается в него и в жестокой рукопашной схватке захватывает укрепленный пункт противника…

Залп немецкой тяжелой артиллерии попадает в командный пункт и убивает Командующего Легионом французского майора ТРАМЮЗЭ, офицера связи французской службы лейтенанта БРЭННА, доктора КЛЕЙМАНА и трех русских легионеров связи.

Командование Русским Легионом переходит к гв. капитану МАРТЫНОВУ. В течение трех суток противник пытается отбить столь важный для него опорный пункт…

Вся ярость немецких контратак, как волны бушующего океана, разбились о гранитную скалу русских штыков.

Доблестный командующий Легионом гв. капитан МАРТЫНОВ и командующий 2-й ротой шт. — кап. СУРИН 2-ой (Павел) были награждены, на поле боя, телеграммой Главнокомандующего Почетным Легионом.

Все остальные офицеры были награждены Военными Крестами разных степеней.

Четыре Военных Медали на поле боя были прикреплены на грудь особенно отличившимся русским легионерам.

Потери Русского Легиона велики. Убиты: майор ТРАМЮЗЭ, лейтенант БРЭНН, доктор КЛЕЙМАН, о. протоиерей БОГОСЛОВСКИЙ. Ранены: поручик ПАВЛОВ, подпор. ЦВЕТАЕВ, доктор ЧЕРЕПОВ, офицеры-переводчики французской службы: РУРКО, РЕЕРГЭ, РАБОТЬЕ. Унт. — офицеров и легионеров: убитых 24, раненых 78…

Вместо убитого майора ТРАМЮЗЭ, Командующим Русским Легионом назначается старый знакомый, высокодоблестный командир 8-го Зуавского полка, майор ДЮРАН.

Измученная Марокканская Дивизия получает 13 сентября приказ атаковать и прорвать укрепленную линию Гинденбурга, последний оплот гордого Тевтона.

Русский Легион идет в первом эшелоне за катящим валом баражного огня своей артиллерии.

14 сентября, в 5 час. утра, бросившись вперед, 1-я стрелковая рота, поддерживаемая следующей за ней в 150 метрах 2-й стрелковой ротой, молниеносным ударом врывается в укрепленную узловую траншею “РО- СИНЬОЛЬ”, забрасывает ее ручными гранатами и, не задерживаясь, следующим броском овладевает в штыковой схватке второй укрепленной линией “Аванса”.

Очистив от противника захваченные линии. Русский Легион, в своем безграничном порыве, опередив баражный огонь своей артиллерии, устремляется на последний назначенный ему объект — 3-ю укрепленную линию “ШАТО де ля МОТТ” и штыковым ударом врывается в нее.

Могучее русское “ура!”, вырвавшееся из четырехсот русских грудей, настолько ошеломило немцев, что они не успевают оказать сопротивление и панически сдаются.

Взвиваются сигнальные красные ракеты, чтобы предупредить свою артиллерию и авиацию: “мы уже здесь, не стреляйте — переносите огонь дальше!”.

Начальник Марокканской Дивизии в своем рапорте об этом легендарном бое доносит:

“Все эти действия были проведены так блестяще и с такой стремительностью, что потери Русского Легиона были относительно незначительны (убитых 9 и раненых 25)”.

В представлении Русского Легиона к награде он пишет дальше:

“Батальон особо отобранных людей, непримиримая ненависть которых к врагу, в соединении с полным презрением к смерти, воодушевляла все их действия. Жертвенность, с которой Русский Легион выполнил свой маневр, смелость и отвага, с которыми он его осуществил под ураганным огнем противника, поразительная энергия и выносливость, им проявленные — требуют представления Русского Легиона к заслуженной им награде”.

Батальон получает на знамя “Военный Крест” с двумя пальмами и “фуражэр”. Далеко не все полки французской армии, за четыре года войны, получили на свои знамена эту награду. (Все чины части, получившей на знамя “фуражэр”, носят эту награду — род аксельбанта — на левом плече. 2 пальмы давали право на фуражэр цветов Военного Креста, 4 пальмы — цветов Военной Медали, 6 пальм — цветов Почетного Легиона и 8 пальм — двойной фуражэр. В Марокканской Дивизии к концу войны все полки были награждены фуражэрами цвета Почетного Легиона, кроме сводного полка Иностранного Легиона, имевшего единственный с полком Альпийских стрелков двойной фуражэр.)

К концу войны доктор ВЕДЕНСКИЙ, поступивший, как говорилось уже выше, простым солдатом в Русский Легион, был награжден за боевые отличия Почетным Легионом и Военным Крестом с пальмой.

Награждение солдата Почетным Легионом — весьма редкое явление во Французской армии, и таких случаев за всю войну было лишь несколько. После перемирия доктор ВЕДЕНСКИЙ был восстановлен в своем звании и чине военного врача. Он уехал во Владивосток к Адмиралу КОЛЧАКУ. Дальнейшая его судьба нам неизвестна.

Таким образом, за 10 месяцев боевой службы через Русский Легион прошло 24 офицера, 3 доктора, батюшка, 7 офицеров и переводчиков французской службы и 994 унт. — офицера и легионера.

За этот же период Русский Легион потерял убитыми и ранеными 16 офицеров, трех докторов, батюшку, 6 офицеров и переводчиков французской службы и 523 унт. — офицера и легионера».

Перед окончанием войны Русский легион вместе с Марокканской дивизией был переброшен в Лотарингию, где его застала 11 ноября весть о перемирии. Затем русские легионеры участвовали в оккупации Рейнской области, занимая городок Морш севернее Фридрихсхафена.

Васильев иронически отмечает: «После заключения перемирия количество волонтеров в Русский Легион возросло неимоверно. Кроме чинов, переписавшихся из “рабочих рот” и выразивших теперь желание служить в рядах Русского Легиона, с разрешения Военного Министерства были переведены из Иностранного Легиона в Русский легионеры русского происхождения.

16 ноября прибыло из Иностранного Легиона 153 человека и 3 декабря еще 42.

К сожалению, как оказалось потом, это был главным образом распропагандированный элемент, единственная цель которого была, — зная, что Русский Легион будет отправлен первым на Родину, — лишь добраться до России и перейти к красным». Он также отмечает, что после расформирования легиона и перед отъездом в Россию в белые войска Деникина, Колчака или Миллера «фельдфебеля и подпрапорщики были произведены в офицеры».

Родион Малиновский был всего лишь ефрейтором, но зато занимал офицерскую должность — командир пулеметного взвода (в отличие от командира пехотного взвода это была не унтер-офицерская, а именно офицерская должность). Следов этого последнего производства в прапорщики фельдфебелей и подпрапорщиков в виде приказов по русским войскам во Франции мне найти не удалось. Не исключено, что общего приказа не было, а каждому приказ вручался индивидуально вместе с офицерским послужным списком. Послужных списков в делах русских экспедиционных войск практически не сохранилось. Очевидно, офицеры при увольнении забирали их с собой.

В 1960 году в письме в парижскую газету «Русская мысль» один из бывших командиров Малиновского по Русскому легиону (скорее всего, тот же капитан Васильев) утверждал, что Малиновский «был угрюмый, дисциплинированный, вечно смотрящий исподлобья служака». Слово «дисциплинированный» в данном контексте как будто делает маловероятным его активное участие в восстании в Ла-Куртин, хотя тот факт, что именно об этом событии Родион Яковлевич написал свое первое литературное произведение, говорит в пользу того, что он действительно участвовал в куртинском восстании.

Судя по одному косвенному свидетельству, ефрейтор Родион Малиновский был все-таки произведен в прапорщики. Дело в том, что уже во время службы в Красной армии Родион Яковлевич написал пьесу в 7 картинах о Ла-Куртинском восстании «Подвиги Жизни». Время окончания работы над пьесой он датировал 30 августа 1920 года. Как раз 21 августа Малиновский получил свидетельство об окончании школы младшего комсостава, куда его направили в июне 1920 года. Можно предположить, что пьесу Родион Яковлевич писал во время учебы в школе. Судя по всему, это было его первое литературное произведение. На первой странице — авторское посвящение: «Посвящаю отряду Русских войск во Франции, восставшему против правительства Керенского в лагере “La Curtine” в июне 1917 года». Главный и явно автобиографичный герой пьесы — Петр Степин. В авторской ремарке он охарактеризован следующим образом: «Петр Степин. Молодой, настойчивый и умный солдат с сильным характером, рожден и вырос на фабрике в одном из южных городов России. Смелый взгляд, сила и уверенность в движениях». По поводу одного из южных городов заметим, что под это определение в равной мере подходят и Мариуполь, и Одесса. Мариуполь, пожалуй, даже в большей степени. Ведь Одесса — это все-таки не один из городов, а крупнейший и своеобразнейший из городов Юга России. Замечу также, что в пьесе Малиновский добавил герою пролетарское (фабричное) происхождение. Четвертая картина заканчивается во Франции, после подавления восстания. А действие пятой разворачивается в Сибири, через два года, в последние месяцы 1919-го. Степин и его товарищ солдат Скворцов, также настроенный пробольшевистски, прибывают в армию Колчака, в потрепанном обмундировании, характерном для освобожденных из германского плена. Они предъявляют документы, что являются офицерами, хотя и представляются чужими фамилиями:

«Явление 4-е. Те же и прапорщик Оглоблин. Степин: Очень приятно. Я агент особого отряда контрразведки. Сотник Ордынцев, а вот мой коллега (указывает на Скворцова) того же отряда корнет Блоуфель (Степин подает два документа).

Оглоблин (берет под козырь): Извиняюсь, господин сотник!»

Степин и Скворцов оказываются в запасном батальоне, там убеждают солдат перейти к красным партизанам, уверяя, что сами они «и есть настоящие красные», а их офицерские документы подложные. Степин убивает колчаковского офицера, который пытается им помешать.

Ни о каких своих связях с сибирскими партизанами, равно как и о таком выигрышном факте, как убийство колчаковского офицера, Малиновский ни разу не писал ни в анкетах, ни в автобиографиях. Поэтому с большой долей вероятности можно предположить, что все эпизоды последней части пьесы являются художественным вымыслом. Но вот у сцены с офицерскими документами, как мне кажется, есть некоторые основания в реальности. Скорее всего, Малиновский имел с собой послужной список и другие документы, удостоверяющие его офицерский чин. А соответствующий эпизод пьесы должен был убедить тех, кто, возможно, знал об офицерстве Малиновского, что соответствующие документы были подложными и служили лишь целям маскировки. По всей видимости, перед переходом к красным Родион Яковлевич предусмотрительно их уничтожил.

Генерал армии Е.Е. Мальцев, бывший комиссаром 74-й стрелковой дивизии в 48-м стрелковом корпусе, которым Малиновский командовал в 1941 году, сообщает, явно со слов самого Родиона Яковлевича:

«Прошедший суровые фронтовые испытания, молодой, смышленый и грамотный солдат, Малиновский легко мог стать офицером, когда ему предложили после выздоровления сдать в запасном полку экстерном экзамены за училище.

— Не пойду, — ответил он, уже хорошо понимая, какая глубокая пропасть лежит между солдатской массой и господами офицерами, будучи убежденным, что, оставаясь патриотом России, совсем не обязательно становиться офицером»…

Намек на потенциально возможное офицерство Малиновского здесь, как мы видим, присутствует. А для того, чтобы нашему герою запросто предлагали идти в школу прапорщиков, у него должен был быть достаточно высокий образовательный ценз.

«Глубокой осенью 1919 года четверо боевых товарищей — Малиновский, Ермаченко, Цыб и Трофимов, — сумев попасть в Россию, пробрались из Владивостока в Сибирь к своим, то есть к красным. Друзья стали бойцами Красной Армии. В боях за Ачинск, Чулымскую, Тайгу пулеметчик Родион Малиновский метко и смело косил белогвардейские цепи из своего “максима”».

Пьеса, по всей вероятности, предназначалась для дивизионной художественной самодеятельности, но неизвестно, была ли она когда-либо поставлена. Родион Яковлевич посылал ее в Москву на конкурс. Там тема пьесы, куртинское восстание, встретила горячее одобрение, но сама пьеса была признана слабой. Возникла идея дать ее какому-нибудь литобработчику. Неизвестный рецензент 12 августа 1921 года писал ответственному партийному работнику Алексею Ивановичу Ангарову-Зыкову, в последующем дослужившемуся до заведующего Отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б) и расстрелянному 26 ноября 1937 года: «Затруднительно сказать, кто бы мог ее обрабатывать. Может быть, кто-нибудь в Пед. Академии возьмется за это дело?» Но, по всей вероятности, литобработчика не нашлось, и пьеса не была поставлена.

Вернемся во Францию. Малиновскому предстоял нелегкий путь на родину. 31 июля 1918 года Клемансо рекомендовал министру иностранных дел использовать русских офицеров в составе войск, предназначенных для интервенции в России. Он считал, что предлагать такую службу в первую очередь следует офицерам Русских экспедиционных сил во Франции. Премьер призывал побудить этих офицеров, а также унтер-офицеров служить в Сибири. Это, как считало французское командование, не позволит центральным державам мобилизовать германских и австро-венгерских пленных, все еще остающихся там. Однако из-за отсутствия достаточного числа добровольцев проект не был реализован.

В то же время репатриирующимся к Колчаку французское правительство платило в виде аванса жалованье и половину премии в случае, если они состояли в легионе и направлялись на службу.

По оценке Дж. Кокфилда, после того как в сентябре 1919 года французы перестали платить им жалованье, к концу ноября только 1200 русских офицеров из экспедиционного корпуса и бывших пленных остались во Франции. Но в декабре командованию базы в Лавале все еще подчинялись около 25 тыс. русских, в том числе более 20 тыс. во Франции и 4 тыс. в Алжире. Родиона Малиновского среди них уже не было.

Попасть в Россию ему помог сослуживец и друг военный врач Д.А. Введенский.

Дочь Дмитрия Алексеевича Введенского (в документах Русского легиона он писался как «Веденский», а в СССР он и его потомки писались «Введенскими») вспоминала об отце: «Он был очень компанейским, любил кутежи, был красив, при этом очень интересовался общественной жизнью, был эсером. Он рассказывал, что студенты, и он в том числе, ездили на похороны Л.Н. Толстого, несли гроб на руках. Гордился, что мелькнул в кинохронике, 10 раз ходил ее смотреть (тогда это было редкостью!)…

О той войне я помню только один анекдот. Д.А. с фронта приезжает; в Москву (когда — не знаю), заходит в кабак и, естественно, заказывает водочки. Подать не могут — сухой закон. “Ну, тогда чая, холодного и без сахара”. (Он всю жизнь пил только такой чай.) Подали пару — большой чайник с водой, маленький с заваркой. Он налил, большой был с водкой, маленький — с коньяком…

В 1916 г. русские войска — экспедиционный корпус — были посланы во Францию (и в Македонию). Офицерам, знающим французский, была предоставлена возможность поступить в этот корпус. Д.А. поступил и был прикомандирован к 5-му особому пехотному полку, отправлен во Францию — из Архангельска в Брест. С июля 1917 г. он — старший врач полка.

За время службы во Франции (с 23 апреля 1916 г.) он получил 4 французских военных креста — один с бронзовой звездой, два с золотой звездой и один с пальмовой ветвью, там же он получил Георгия (в 1919 г.), видимо, когда служил солдатом…

За боевые отличия при Валер-Бритонэ в мае произведен в ефрейторы.

Д.А. служил пулеметчиком. Судя по количеству атак, в которых Русский Легион участвовал, их бросали на самые горячие участки. В послужном списке упомянуты места: Вилер-Бритонэ (28 апреля 1918), Суассен (28 мая 1918), Тарни-Сорни (линия Гинденбурга, 2-14 сентября 1918), Шато де ля Мот (14–17 сентября), оборона сектора Шалепену (10–30 октября), переход из деревни Сольсюр в деревню Меревиль (ноябрь), вошли в Германию 19 ноября 1918 г. Именно во время службы в этом легионе Д.А. получил три из четырех французских крестов. И там же был награжден Орденом Почетного Легиона. Для солдата такая награда — нечто исключительное, да и русских офицеров с таким орденом, наверное, было немного…

Сам же он полунасмешливо говорил, что его представил командир к высокой награде, специально подчеркнув в приказе, что солдат Д.В. выставил пулемет и отбил атаку в присутствии его — самого командира — на передовой. И Д.А. замечал, что и стрелял-то он не совсем туда, куда было нужно (впрочем, это могло относиться и к другому эпизоду — он не делал из себя героя)…

В феврале 1919 г. Д.А. было возвращено звание доктора и чин коллежского асессора, он при этом называется старшим врачом Легиона. В августе “убыл в Марсель для следования в Россию” кораблем, который шел во Владивосток. В Россию он рвался, хотел участвовать в построении новой страны (он — эсер…).

В письме сестре Александре (1920-21 г.) Д.А. писал, что с офицерами на пароходе он плохо сходился (у них были очень разные политические взгляды), и что на него был донос. Мне (или при мне) он рассказывал: донесли, что он дружит во Владивостоке с чехами, а чехи “все время бузили”. Приятель из штаба (папа был очень компанейским, в молодости приятелей было много) сказал: “Митька, беги”. “А мне, — говорил папа, — приходилось кутить в компании вместе с Думбадзе, начальником контрразведки Колчака, я слышал его рассказы, как они расстреливали комиссаров, целясь в задний проход” (вероятно, имеется в виду Георгий Самсонович Думбадзе, капитан из штаба генерал-лейтенанта Розанова, кавалер ордена Св. Георгия 4-й степени, руководивший операциями против красных партизан в Енисейской и Иркутской губерниях и оставивший воспоминания «То, что способствовало нашему поражению в Сибири в Гражданскую войну». Поскольку Г.С. Думбадзе участвовал в Сибирском Ледяном походе, он никак не мог быть во Владивостоке в октябре 1919 года. Вполне возможно, что Д.А. Введенский встретился с ним позднее, когда продвигался на запад. Не исключено также, что в данном случае речь идет о дяде Георгия Самсоновича, генерал-майоре Иосифе Антоновиче Думбадзе, который был командиром 1 Владивостокской крепостной артиллерийской бригады. Г.С. Думбадзе умер 24 января 1989 года в Лос-Анджелесе в возрасте 92 лет). “Как ты бежал?” — спросила я. “Сел на поезд и уехал”. Приехал в Томск — все-таки родной город, к тому же там жила сестра Вера и туда же прислали нескольких из младших детей. Папа — офицер (или просто врач?), его направили в военный госпиталь. В упомянутом письме сказано, что это был заразный госпиталь (свирепствовал тиф), Д.А. развернул его до 900 коек, что Д.А. было трудно налаживать хозяйство, не знал госпитального устройства. В декабре 1919 г. Томск взяли красные и госпиталь (так я поняла из рассказов) стал госпиталем Красной армии, а папа — командиром Красной армии. Д.А. писал сестре, что ему не по пути ни с диктатором Колчаком, ни с диктатурой коммунистов, но он поддерживает советское правительство — надо поэтому работать, но заниматься не общественной деятельностью, а медициной (в письме много гражданского пафоса). В госпиталь направили комиссара — матроса. Появилась анкета, где Д.А. написал, что он эсер. “Дурак ты, Митька, — сказал комиссар, — этого писать не надо”.

Д.А. заболел тифом с тяжелыми осложнениями, болел долго, после этого был направлен в другую больницу, в терапевтическое отделение, что его профессионально не интересовало. Он хотел заниматься урологией, готовить диссертацию, работать в университете, просил прислать оборудование кабинета отца…»

Надо заметить, что Д.А. Введенский был членом отрядного комитета во Франции и выступал за продолжение войны с немцами. Этот факт надо было утаивать как от колчаковцев, не жаловавших комитетчиков, так и от красных.

В дальнейшем Д.А. Введенский, после демобилизации из Красной армии в марте 1924 года в Ташкенте (а начал службу 24 декабря 1919 года), работал урологом, защитил докторскую диссертацию, в 1934–1954 годах возглавлял урологическую клинику Ташкентского медицинского института. С 9 января 1943 года по 27 августа 1945 года вновь пошел добровольцем в Красную армию военным врачом-хирургом, стал подполковником, начальником группы медицинского усиления на 1-м Украинском фронте, получил орден Красного Знамени. Он умер в Ташкенте 11 сентября 1956 года в возрасте 69 лет. Стоит отметить, что родная сестра Дмитрия Алексеевича Надежда Алексеевна Пешкова (1901–1971) по прозвищу Тимоша была женой сына Максима Горького Максима Пешкова и любовницей главы НКВД Генриха Григорьевича Ягоды.

В своем романе Малиновский вывел доктора Введенского под именем Владимира Дмитриевского. Само появление Ивана Гринько в легионе описано следующим образом:

«Командир первой пулеметной роты капитан Мачек, поджарый блондин с небольшими усами и добрыми светлыми глазами (он происходил из чешского рода, служил верой и правдой австрийскому императору, а теперь, попав в марокканскую дивизию, служил Франции, но убежденно считал, что борется за освобождение своей родной Богемии) дружелюбно принял группу прибывших волонтеров и не скрывал радости по тому случаю, что все они оказались русскими. Он любил русских и считал их своими братьями. Капитан Мачек сносно говорил по-русски, со всеми поздоровался за руку:

— Здравствуйте, приятели!

Это немало удивило русских волонтеров.

Разобравшись в препроводительных бумагах, капитан направил всю группу во второй взвод.

— Там уже есть русские, — сообщил он, — и взводом командует старший сержант Тимофей Вяткин.

Особенно долго капитан Мачек вертел в руках документ, поданный Ванюшей. Он что-то соображал и, наконец, проговорил:

— А вам, солдат первого класса Иван Гринько, придется принять под свое начало боевую часть роты. Кстати, там нет постоянного начальника. В вашем ведении будет двенадцать пулеметных двуколок, столько же патронных, двадцать семь лошадей и мулов и четырнадцать солдат — двенадцать повозочных, один коновод, ухаживающий за моей верховой лошадью, и один повозочный для доставки фуража…

Учебные занятия шли своим чередом. Роты и команды выезжали далеко в поле, проводили стрельбы. Состоялось учение с боевой стрельбой. Результаты у первой пулеметной роты были хорошие, командир полка даже вынес ей благодарность. Капитан Мачек был очень доволен этим и, поздравляя пулеметчиков с успехом, крепко жал руки унтер-офицерам. Эта честь выпала и на долю Ванюши. Хотя он и не был унтер- офицером, а всего лишь исполнял обязанности начальника боевого парка пулеметной роты.

— Спасибо вам, капрал Гринько!

Эти слова значили, что Ванюша уже не солдат 1-го класса, а произведен в капралы. У него теперь на рукаве будет не одна красная суконная полосочка, а две».

Малиновский тут пожаловал своего автобиографического героя чином, которого сам не имел. Ни в одном документе о награждении Родиона Малиновского французскими крестами в период службы в легионе он не назван капралом, а только солдатом первого класса.

После боев конца апреля — начала мая Гринько получает повышение:

«Капитан Мачек выстроил первую пулеметную роту и производил смотр. После ее пополнения во взводах было по двенадцать — четырнадцать человек. Капитан остановился перед вторым взводом и задумался.

За взводного командира оставался временно сержант Марлен, не отличавшийся особой храбростью, а капитану не хотелось, чтобы подчиненные действовали в бою так же, как их командир. Мачек решил кем-нибудь подкрепить взвод.

— Капораль Гринько, — позвал Мачек Ванюшу.

Ванюша подбежал с левого фланга роты и вытянулся перед капитаном.

— Вам, приятель Гринько, придется перейти в строй: назначаю вас, капораль Гринько, начальником четвертого пулемета, а боевую часть, я думаю, можно передать под командование солдату Кондратову. Правильно это будет или нет, приятель Гринько? — капитан Мачек вопросительно посмотрел на Ванюшу.

— Правильно, мой капитан, — ответил Ванюша».

В ходе последующих боев «Ванюша прямо с колена наблюдает в бинокль за результатами огня своего пулемета и видит, как падают замертво скошенные цепи немцев в пшеничное поле и больше не поднимаются. Изредка Ванюша подает команды: “Чуть ниже!” или “По кольцу один вперед!”».

До конца боев Ванюша Гринько вроде бы остается всего лишь начальником пулемета, как Малиновский и писал во всех анкетах, но в то же время у него есть револьвер, который скорее полагался командирам взводов. А при прорыве линии Гинденбурга Ванюша фактически командует всеми тремя пулеметами второго взвода, как это и было в действительности с Малиновским, но нигде не упоминается, что Гринько назначен командиром пулеметного взвода. Но даже тогда, когда Гринько ведет огонь только из своего пулемета в апреле, мае или июне, командир его второго взвода нигде не упоминается.

А вот как впервые появляется на страницах романа Владимир Дмитриевский:

«Ствол у пулемета уже красный — надо сменить. Пока Ванюша с Виктором Дмитриевским — вторым номером пулемета, меняли ствол, немцы приблизились. Они хорошо видны — до них метров двести, не больше… Длинная очередь скашивает врага почти в упор…

Уже перед рассветом Ванюша стал будить Виктора Дмитриевского. Тот ни за что не хотел просыпаться. Когда Виктор наконец открыл глаза, Ванюша скомандовал:

— Встать! Бегом марш!

— Куда? Зачем? — недоумевал Дмитриевский.

— А затем, чтобы сонную дурь с тебя согнать.

Пришлось подчиниться. Когда Ванюша убедился, что Виктор окончательно проснулся, он сдал ему дежурство у пулемета, а сам заснул беспокойным сном, подложив под голову коробку с патронами…

Неожиданно солнечное голубое небо наполняется гулом моторов. Это вражеские самолеты. Они повисают над головами и забрасывают пулеметчиков мелкими бомбами, потом поливают их свинцом из пулеметов. Пулеметчики притаились в пшенице. Но с самолетов их видно отлично, и снова им на головы летят ручные гранаты. Теперь уже с бреющего полета. И каких только здесь нет самолетов! И турецкие, знаки на них в виде полумесяца, и австрийские — в виде пестрых квадратов с двуглавыми орлами, и немецкие — зловещие мальтийские кресты. “Собралось воронье со всех концов, и все на нас!” — подумал Ванюша, быстро перебегая в сторону леска с телом пулемета. Рядом бежал Виктор Дмитриевский, он взвалил на плечи треногу и был похож на большого жука-рогача.

Наконец пулеметчики собрались в редком перелеске. Со всех катит градом пот, устали все до изнеможения. А бой кипит кругом: значит, пулеметная рота, а с ней небольшая горстка стрелков первого батальона окружена. Это все понимают. Понимают также, что вырваться из этого кольца не удастся. Капитан Мачек распределяет секторы обстрела между взводами, подавая короткие команды:

— 1-й взвод — на восток… 2-й взвод — на север… 3-й взвод — на запад… 4-й взвод — на юг… Установить пулеметы и быть готовыми к открытию огня!

Солнце стало багровым. Скоро оно закатится за горизонт. “Может, ночь нас спасет”, — думает Ванюша и делится своими мыслями с Виктором. Тот очень бледен, и на его лице ярче, чем обычно, выделяются черные усы и бородка.

— А?! Что?! — переспрашивает он непонимающе. “Может быть, и я такой же бледный, — подумал Ванюша. — Если так, то это не от избытка храбрости”. Действительно, Гринько на этот раз как-то совсем не ощущал прилива душевных сил. И тут все услышали спокойный голос капитана Мачека:

— У кого, приятели, есть иголка с ниткой?

Зачем ему иголка? Что он ею собирается делать — немца колоть?

— Вот, пожалуйста, мон капитэн. — Кто-то из солдат подал иголку с ниткой.

Капитан Мачек, не обращая внимания на ружейно-пулеметную трескотню вокруг рощицы и на свист и шипение пуль, найдя распоровшийся по шву палец на своей лайковой перчатке, стал его медленно зашивать. Ни один мускул не дрогнул на его запыленном лице, по которому текли струйки пота. Пальцы капитана твердо держали иголку и уверенно прокалывали кожу перчатки. Это спокойствие капитана невольно передалось окружавшим его пулеметчикам. Могучий “Жижка” предложил было свои услуги, но капитан ответил:

— У вас, приятель, даже иголки не оказалось, так что вы не сумеете зашить перчатку, я это сделаю сам…

Второй пулеметный взвод быстро продвигается за пехотой легионеров, но сбивается с направления. Ванюша попеременно с наводчиком пулемета Виктором Дмитриевским несет тело пулемета. А оно, проклятое, кажется стопудовым и больно врезается в плечо ребристой поверхностью ствола. Пот катится градом и заливает глаза. Но медлить нельзя, надо скорей уйти с равнины, которая простреливается с правого фланга огнем пулеметов».

Описана в романе и история получения Дмитриевским (Введенским) ордена Почетного легиона:

«Перед отводом дивизии в тыл капитан Мачек собрал первую пулеметную роту, чтобы подвести итоги минувших боев, дать оценку каждому взводу. Больше всего похвал досталось второму взводу, и капитан подчеркнул, что главная заслуга в этом капораля Ивана Гринько. Он сумел вывести взвод из-под артогня перед атакой, а потом возглавил взвод, заменив раненого взводного унтер- офицера Тимофея Вяткина. С этой задачей он справился очень хорошо, проявил, как и следовало ожидать от георгиевского кавалера, храбрость и мужество.

Капитан был скуп на похвалы и долго подбирал слова, которые бы выражали суть Ванюшиного мужества, и все же сказал медленно и веско:

— Капораль Иван Гринько проявил героизм. Да, самый настоящий героизм.

Ванюша не знал, куда глаза спрятать от смущения.

А капитан продолжал:

— Иван Гринько теперь сержант, с чем и разрешите его поздравить.

Капитан Мачек подошел к Ванюше и крепко пожал ему руку:

— Поздравляю вас от души, приятель!

Но это было еще не все. Капитан сообщил, что командование дивизии предлагает роте представить одного человека к ордену Почетного Легиона, четырех — к военным медалям и не ограничивает в представлении к военному кресту.

— Я предлагаю, — сказал капитан Мачек, — выделить по одной медали на каждый взвод, а право выдвинуть воина к награде орденом Почетного Легиона, то есть наивысшей награде, предоставить второму взводу.

Все были очень довольны тем, что действительно по заслугам выделен второй взвод. Вот он собрался, чтобы решить вопрос о кандидате на получение ордена Почетного Легиона. Все сразу высказались, что единственным кандидатом является Гринько.

— Он самый достойный!

— Не только нас в бой водил, но и мальгашей.

Последним слово взял Ванюша. Ему очень хотелось получить почетный орден, но скромность, присущая ему, не позволяла даже думать об этом, поэтому он сказал:

— Вы, друзья, очень переоценили меня, я ничего выдающегося не сделал. Воевал, как все вы. Наш успех принадлежит всему взводу. Я прошу вас… — Ванюша задумался, сдерживая большое внутреннее волнение. — Среди нас есть человек, который боролся за интересы солдат, и боролся так, что вызвал к себе немилость начальства и в итоге был разжалован в рядовые, лишился офицерского звания. Это Виктор Дмитриевский. Одним этим он заслуживает от нас, солдат, высокой награды. К тому же Виктор в минувших боях показал большую смелость и отвагу, а при прорыве линии обороны Гинденбурга вел себя героически…

Ванюша, подражая капитану Мачеку, остановился и внимательно посмотрел в глаза Виктору. Тот смутился и возразил:

— Это неправда, я героизма не проявлял, это уже слишком…

— Я повторяю, — тверже сказал Ванюша, — Виктор Дмитриевский безусловно заслуживает быть награжденным орденом Почетного Легиона. И прошу вас, дорогие товарищи, учесть все мною сказанное. За мной нет и половины заслуг, которые имеет Виктор.

Последние слова Ванюша произнес с такой неподдельной искренностью и убедительностью, что пулеметчики взвода им поверили. Лишь Ахмед-Бела долго не соглашался, считая, что будет вполне справедливо представить к ордену Почетного Легиона Ивана Гринько, а к военной медали — Виктора Дмитриевского. Взвод решил все же представить к награждению орденом Почетного Легиона Виктора Дмитриевского, а к военной медали — сержанта Ивана Гринько; всех остальных — кого повторно, а кого впервые — к военному кресту.

Капитан Мачек удивился такому решению, так как был уверен, что орден Почетного Легиона получит именно Ванюша. Но он умел уважать мнение коллектива и оформил представление так, как решили солдаты…

Унылую жизнь русских солдат в Плере нарушил пришедший наконец приказ о награждении Виктора Дмитриевского орденом Почетного Легиона. Но этого ожидали и не удивились приказу. Самое интересное было другое: Дмитриевский производился в подполковники медицинской службы. Вот это была новость!

Начальство своевременно побеспокоилось и приготовило Дмитриевскому офицерскую форму. Он назначался старшим батальонным врачом. Второй взвод пулеметной роты ликовал: все же теперь будет в батальонной санитарной части своя рука.

Около десятка унтер-офицеров и солдат, в том числе и Гринько, получили военные медали».

Разумеется, Введенский был не офицером, а военным чиновником, и никто его не разжаловал, в легион он пошел рядовым добровольцем, чтобы сражаться на передовой, а не оставаться в тылу. И в Отрядном комитете он как раз выступал за продолжение войны, почему и пошел в легион. Восстановили его отнюдь не в звании подполковника медицинской службы, которой в царской армии не было, а в чине коллежского асессора, который соответствовал упраздненному в 1884 году чину армейского майора и с тех пор находился между чинами капитана и подполковника.

А представление на награждение Введенского было практически тождественным с представлением Малиновского на Георгия 3-й степени (см. ниже): «Солдат ВЕДЕНСКИЙ Димитрий первого класса Русского Легиона, солдат исключительной храбрости и упорства в бою, соединяет в себе редкое хладнокровие с исключительно удачной инициативой. Будучи врачом в Русской армии, записался одним из первых добровольцем в Русский Легион и принял участие во всех боях последнего. 14 сентября 1918 года первый бросился в атаку, презирая опасность и подавая пример своим товарищам. Содействовал успешному отбитию контратаки противника, установивши, по собственной инициативе, свой пулемет и, несмотря на интенсивный огонь неприятельской артиллерии, своим огнем во фланг наступающему противнику нанес ему полное поражение. Получил, как военный доктор, в Русской армии пять военных наград, и во Французской был награжден Военным Крестом с пальмами».

Малиновский на самом деле, судя по сохранившимся документам легиона, в сержанты никогда не производился. Зато в представлении ко второму Георгиевскому кресту он назван не бойцом, который «возглавил взвод, заменив раненого взводного», а полноправным командиром взвода.

В романе первоначально Дмитриевский состоит при Гринько, как начальнике пулемета, в качестве наводчика. В действительности же, если исходить из представлений к наградам, Введенский в сентябрьских боях был начальником пулемета, а Малиновский — командиром пулеметного взвода. В то же время в последних боях Гринько фактически исполняет обязанности командира пулеметного взвода.

Бросается в глаза, что романный капитан Мачек (в действительности — штабс-капитан Прачек) оказывает покровительство Гринько и постоянно продвигает его по службе. В очерке же Васильева штабс-капитан Прачек упоминается как русский офицер. Совершенно невероятно, что бывшего офицера австрийской армии, попавшего в русский плен, могли направить во Францию в составе русского экспедиционного корпуса. Несомненно, штабс-капитан Прачек был чехом, но при этом — российским подданным, родившимся и выросшим в Российской империи.

В ОВД «Мемориал» среди погибших и пропавших без вести в годы Великой Отечественной войны числятся пять носителей фамилии «Прачек», причем четверо из них происходят из Новгород-Северского района Черниговской области, а пятый — из деревни Ново-Покровка Ивановского района Амурской области, куда его семья, вероятно, переехала с Украины, так как Ново-Покровка была основана переселенцами из Полтавской губернии. Возможно, у Малиновского с Прачеком могли обнаружиться общие знакомые в Черниговской губернии. А может быть, штабс-капитан Прачек покровительствовал Малиновскому как земляку?

Сделав Прачека бывшим австрийским офицером, Малиновский, видимо, маскировал черниговский след в своей биографии.

Он также никогда не упоминал в автобиографиях о своем награждении вторым Георгиевским крестом. Неизвестно, знал ли он в действительности об этом. Однако тот факт, что Введенский о своем награждении Георгиевским крестом за тот же самый бой знал, позволяет предположить, что и Малиновский успел узнать о своем втором Георгии. 4 сентября 1919 года представитель адмирала Колчака во Франции генерал Д.Г. Щербачев издал приказ о награждении солдат Русского легиона. Среди них был и ефрейтор Родион Малиновский. Он был удостоен Георгиевского креста 3-й степени за то, что «в бою 14-го сентября 1918-го года при прорыве линии Гинденбурга личным примером храбрости, командуя взводом пулеметов, увлек за собой людей, прорвался в промежутке между укрепленными гнездами противника, утвердился там с пулеметами, чем способствовал решительному успеху по овладении сильно укрепленной траншеи 3-й линии, “линии Гинденбурга”». За этот же подвиг Малиновский получил еще одну пальмовую ветвь к своему французскому военному кресту с мечами. То, что он в приказе назван ефрейтором, само по себе не доказывает, что в сентябре 1919 года Малиновский носил именно это звание. Как правило, в приказах о награждениях указывалось то звание, которое фигурировало в представлении к награде. Представление же составлялось осенью 1918 года, когда Малиновский точно был ефрейтором. Если он на самом деле был произведен в прапорщики, то это могло случиться не ранее весны 1919 года, после расформирования легиона.

Кстати сказать, производство в офицеры позволяло на какое-то время урегулировать материальное положение бывших легионеров. Репатриирующимся к Колчаку офицерам французское правительство платило в виде аванса жалованье и половину премии в случае, если они состояли в легионе и направлялись на службу в армии омского или других антибольшевистских правительств.

Малиновский за прорыв линии Гиндербурга был награжден Военным крестом с серебряной звездочкой. В приказе начальника Марокканской дивизии генерала Догана от 15 сентября 1918 года за № 181, воспроизведенного на французском и русском языках в приказе по Русской базе в Лавале № 163 от 12 октября 1918 года о ефрейторе Родионе Малиновском, пулеметчике 4-й пулеметной роты 2-го полка было сказано: «Отличный пулеметчик. Особенно отличился во время атаки 14 сентября, обстреливая из пулемета группу неприятельских солдат, оказавших упорное сопротивление. Не обращая внимания на опасность губительного артиллерийского огня неприятеля».

Ранее, в 1917 году, Малиновский был награжден Георгиевской медалью. Надо сказать, что по законам, принятым во французской армии, солдаты и офицеры Русского экспедиционного корпуса получали наградные выплаты за российские ордена и медали, но только за те, которых они были удостоены в период пребывания во Франции. Родиону Малиновскому также посчастливилось их получать, хотя и короткое время — с осени 1917 года, за Георгиевскую медаль 4-й степени, которой он был удостоен в период пребывания в экспедиционном корпусе.

В романе подробно рассказано, как Дмитриевский проставлялся за орден Почетного легиона:

«Подполковник Дмитриевский обосновался в санитарной части батальона и решил после первой же офицерской получки обмыть орден Почетного Легиона, уже красовавшийся у него на груди на красной ленточке. И конечно, “смочить”, как следует подполковничьи погоны. Весь второй взвод был приглашен на этот пир. В саду был накрыт длинный стол, уставленный вином и поджаренными консервами, в больших мисках был приготовлен вкусный салат. Все поздравляли батальонного доктора и много пили. Консервы и салат были съедены подчистую. Быстро появились помидоры, редис, огурцы; миски вновь заполнились салатом, хорошо просоленным и проперченным. Не хватает только уксуса, определили дегустаторы.

— Возьми-ка в тумбочке бутылку с уксусом и полей салат, — приказал Дмитриевский санитару.

Санитар быстро разлил содержимое бутылки в миски с салатом, и все набросились на еду, расхваливая кушанье. Вскоре и этот салат был съеден. Потом запели песни. Пир затянулся до позднего вечера.

Наутро некоторые из участников пира опять появились в батальонной санчасти, чтобы похмелиться.

— Ну-ка, достань в тумбочке бутылку с касторкой, — распорядился между тем подполковник Дмитриевский, обращаясь к санитару.

Санитар достал бутылку из тумбочки и подал ее Дмитриевскому. Тот посмотрел, понюхал и говорит:

— Что же ты мне уксус дал, дай другую бутылку.

Но другой бутылки не оказалось: она пошла вчера в салат вместо уксуса.

Виктор Дмитриевский зло сплюнул и выругался:

— Ты теперь хоть помалкивай!

Санитар сморщился — он тоже ел вчера салат, — схватился за живот и тут же “съездил в Ригу”».

А отъезд вместе с Дмитриевским в Россию в романе описан так:

«Как-то вечером Ванюша, Ликанин и на этот раз Виктор Дмитриевский отправились по знакомой дороге на прогулку. Шли медленно. Виктор сказал:

— Знаете, я получил заверение, что можно организовать отряд Красного Креста, и тогда АРА (American Relief Administration — Американская администрация помощи, в 1919–1923 годах распределявшая продовольственную и иную помощь странам, пострадавшим в Первой мировой войне) поможет нам уехать в Россию.

Долго спорили и разбирали все условия, при которых можно вырваться на родину.

— Куда захочет, туда и направит нас эта самая АРА, если мы с ней свяжемся, возьмет и отправит к Деникину, — говорил Ванюша. — Тогда доказывай, что ты не верблюд.

Виктор настаивал:

— Я врач, подполковник французской службы, имею все основания возглавить этот отряд, и я гарантирую, что все пройдет благополучно…

Виктор Дмитриевский съездил в Париж и добился согласия у французского командования и у представителей АРА на организацию санитарного отряда и отправку его в Россию. Ванюша и Михаил сразу записались в этот отряд. Кроме них записались Степан Кондратов, Петр Ермаченко, Протопопов, Семин, Круглов… — всего двадцать два человека…

Только через две недели хлопоты Виктора Дмитриевского увенчались успехом. Ранним утром в середине августа санитарный отряд погрузился на пароход…

Пароход “Луара” относился к классу товаро-пассажирских. Трюмы оказались заполненными разными грузами… Виктор добился у капитана парохода разрешения разместить свой санитарный отряд в твиндеке носовой части с правом ходить по всем палубам корабля. Устроились более или менее удовлетворительно. Твиндек был закрыт досками и затянут брезентом — это защищало и от жары, и от дождя…

В Шанхае русских принял на свой борт почтово-пассажирский пароход русского торгового добровольного флота — “Рязань”. Он небольшого водоизмещения, всего около пяти тысяч тонн. Утром он уходит из Шанхая во Владивосток.

Самым большим сюрпризом для Ванюши была встреча на пароходе с Серафимом Арефьевым, бывшим слесарем-оружейником пулеметной команды 256-го Елисаветградского полка. Они узнали друг друга с первого взгляда и крепко обнялись. Теперь Арефьев служил слесарем-монтером на “Рязани”. Он много порассказал о России, главным образом о том, что делается во Владивостоке. Потом принес плоскую банку спирта, наглухо запаянную, и они с Ванюшей отпраздновали встречу. Их компанию разделили Миша Ликанин, Степан Кондратов и никогда не отказывавшийся от выпивки Петр Ермаченко».

В романе Малиновский ничего не говорит о том, что первоначально они собирались с помощью АРА отправиться в Одессу, и только на пароходе узнали, что их везут во Владивосток, как он утверждал в автобиографии 1938 года. Скорее всего, отряд Красного Креста с самого начала отправлялся во Владивосток к Колчаку, и Малиновский знал об этом. На практике это означало, что в ту пору он еще собирался служить в войсках Омского правительства. Однако по прибытии во Владивосток и особенно по дороге на фронт Малиновский наверняка убедился, что армия Колчака разбита и находится в состоянии разложения.

Очевидно, в этот момент у него созрело намерение перейти к красным. Можно предположить, что у белых Родион Яковлевич, как и герой пьесы «Подвиги жизни», служил офицером.

Вот что Родион Яковлевич писал в автобиографии 1938 года о своем участии в Гражданской войне после прибытия во Владивосток:

«Нас сразу хотели забрать в белую армию, мы начали бросаться куда попало, чтоб нас вперед пустили по домам, это мы добились в комитете “Пленбеж”, над которым держало гегемонию американское общество АРА, получив разрешение ехать по домам на побывку, мы тронулись на Омск, в Иркутск: на станции нас стали задерживать, мы бросились наутек кто куда, — все были из центральных губерний и из Украины. Кое- как добрались до Омска (в кондукторских бригадах товарных поездов — железнодорожники были почти все поголовно настроены против колчаковцев и охотно оказывали содействие). Дальше Омска было трудно пробираться — поезда ходили только воинские, лед на Иртыше ломали, через несколько дней, когда уже Петропавловск был взят Красной Армией, я на рассвете пробрался через Иртыш перед проходом ледокола и пошел по целине по снегу держась телеграфных столбов железной дороги на зрительное расстояние, по дорогам идти нельзя было — по ним тянулись бесконечные колонны отступающих колчаковцев, пройдя весь день и ночь, на другой день к вечеру я совершенно выбился из сил и выбрался на дорогу, к этому времени уже опустевшую от колчаковских колонн. Немного пройдя по дороге я наткнулся на разведку 240 Тверского стрелкового полка 27-й дивизии, был остановлен и обыскан, разведчики нашли у меня в кармане Французский военный крест (за бои в 1918 г. я был трижды награжден Французским Круа де Гер) с мечами, вот в этих мечах и все заключалось, разведчики посчитали, что я не солдат, а офицер, потому что солдатам никогда не давали крестов с мечами, и решили просто меня расстрелять, кстати недалеко от дороги были кусты, — тащи его в кусты и крышка, — слышал я возгласы. Мной овладела сильная обида и злость и я стал так сильно ругаться, как никогда не ругался, в это время один из разведчиков подал голос, — а то ребята давайте доведем его до штаба, — а ему в ответ — охота тебе с ним возиться ну и веди, — так меня этот разведчик довел до ближайшего села, в котором расположился штаб батальона на ночлег. Командир б-на выслушал меня и позвал доктора, чтобы тот как ученый человек проверил мои французские документы, доктор проверил их и подтвердил, что документы на самом деле французские — это солдатская книжка и продовольственный аттестат, выданный в Марселе при погрузке на пароход — они у меня и сейчас есть. На утро в это же село подошел штаб 240 стр. полка, в штабе я встретил еще трех товарищей из группы в 20 человек, с которыми я прибыл из Франции — это тов. Василий Ермаченко, Сергей Трофимов и Иван Цыб. С нами четырьмя имел беседу кто-то из подива 27, выясняя условия пребывания нашего во Франции, и предложил, что если мы хотим ехать домой, то можем поехать, — мы все четверо изъявили желание служить в рядах РККА, — тогда он с запиской послал нас к коменданту Штадива, а последний с препроводительным документом направил нас на службу в 240 Тверской стр. полк. Так мы попали в полковую пулеметную команду и вечером вместе с командой выступили по направлению на Омск, — это было 10 или 11 ноября 1919 г. — На второй день к вечеру мы вступили в Омск после небольшой перестрелки, — затем продолжали преследование, были небольшие бои под Каинском, Ново-Николаевском и сильный бой под ст. Тайга с поляками и воткинцами. После занятия Мариинска наша дивизия стала на отдых, а 30 дивизия преследовала колчаковцев дальше. Наша пул. команда разместилась в селе Собакино (его называли еще Дмитриевское) недалеко, верстах в 30, от г. Мариинска, — там мы получили пополнение и стали заниматься. В начале февраля я заболел сильно тифом, меня отвезли в госпиталь в Мариинск, держали всех тифозников вместе и я, будучи больным возвратным тифом — болел в очень тяжелой форме, из Мариинска нас перевезли в Томск в более благоустроенный госпиталь, там даже были уже простыни и одеяла (на площади у поликлиники Мариинска расположен обелиск, где похоронены жертвы Гражданской войны, в том числе главный врач Мариинского уезда В.А. Парамонов, который умер, заразившись тифом при лечении больных. До этого он участвовал в боевых действиях в составе 27 дивизии. Не исключено, что он и был тем доктором, который спас Малиновскому жизнь). В апреле я выписался из госпиталя, но был настолько слаб, что еле ходил, прибыл к Коменданту города для отправки в свою часть. Началась оттепель, потекли ручьи по улицам, а у меня (да и у всех, которые накопились у Коменданта) были только валенки, мы требовали хоть опорки, но комендант не имел, все обещал, что вот скоро придут ботинки, так мы прождали дней 20, а там Комендант объявил, что тифозников направлять в свои части запрещено и в мае месяце уже направил в Канск-Енисейский в 137 отд. баталион обороны ж.д. Сибири. По прибытии в Канск-Енисейский мне стало известно, что 27 дивизия из района Минусинска (куда она во время моей болезни ушла) убыла на Польский фронт. Я никак не смог пробраться за дивизией и так и остался в 137 б-не, был направлен в школу подготовки младшего комсостава при 35 отд. стр. бригаде обороны ж.д. Сибири, которую и окончил в августе месяце 1920 г. и был назначен начальником пулемета во 2 роту 137 б-на. 3 декабря 1920 г. 137 отд. б-н слился с еще одним баталионом и сформировался 246 стр. полк, я был назначен командиром пулеметного взвода 2 роты, а 1-го февраля 1921 г. начальником пулеметной команды. 28 февраля этот полк переименовали в 3 Сибирский стр. полк и был переброшен в Забайкалье на охрану туннелей Забайкальской ж.д. и на охрану Монгольской границы. В декабре 1921 г., когда были уже ликвидированы банды Унгерна в Монголии, после боя в районе ст. Мысовая, 3 полк был расформирован и я был назначен в 309 полк 35 стр. дивизии, сперва помначпулькоманды, а с 17 декабря 1921 г. начальником пулеметной команды».

В автобиографии 1948 года Малиновский был гораздо более лаконичен:

«Из Владивостока я с трудом пробрался до Омска и там перейдя фронт 10 ноября 1919 года вступил добровольно в 240 Тверской полк 27 дивизии Красной Армии и вместе с полком через несколько дней уже брал г. Омск и наступал далее до самого Мариинска, где наша дивизия стала в резерв, а вперед пошла 30 дивизия.

Я заболел тифом, а в это время дивизия убыла на Польский фронт, по выздоровлении попал в 137 отд. стр. батальон 35 бригады, окончил бригадную школу младшего комсостава, осенью 1920 года назначен командиром взвода 2 роты 137 батальона, а в январе 1921 г. начальником пулеметной команды 246 полка (137 и 138 батальоны слились в полк), полк переименован в 3 Сибирский стр. полк».

В автобиографии 1938 года Малиновский утверждал:

«В белой армии не служил, службу в старой армии и Французской армии закончил ефрейтором. Под судом и следствием не состоял. Родственников за границей не имею. Владею французским и испанским языками — самостоятельно объясняюсь, пишу и читаю со словарем».

Возникает вопрос, каким образом Малиновский добрался от Владивостока до Омска по тылам колчаковской армии, будучи в военной форме и явно призывного возраста, но без единого документа на русском языке. Напрашивается предположение, что документы на русском языке у него все-таки были, но только явно не из разряда тех, которые стоило бы предъявлять разъезду красных, который и так собирался без лишних разговоров отправить Родиона Яковлевича в лучший из миров.

И, по всей видимости, в обстоятельствах своего пленения красными Малиновский был немного не точен. Разведка-то наверняка была конная, и собирались Родиона Яковлевича не расстрелять, а зарубить (патроны в Сибири ценились на вес золота).

А вот что, судя по всему, происходило непосредственно перед встречей Малиновского с красным разъездом. Писатель Всеволод Вячеславович Иванов, автор классического советского произведения о Гражданской войне — повести «Бронепоезд 14–69» (и одноименной пьесы), в 1918–1919 годах жил в Омске. В автобиографии, опубликованной в журнале «Литературные записки» 1 августа 1922 года, он вспоминал:

«С 1917 года участвовал в революции. После взятия чехами Омска (был я тогда в красной гвардии), когда одношапочников моих перестреляли и перевешали, — бежал я в Голодную Степь и, после смерти отца (казаки думали: я его убил — отец был царелюб, хотели меня усамосудить), дальше за Семипалатинск к Монголии.

Ловили меня изредка, потому что приходилось мне участвовать в коммунистических заговорах. Так от Урала до Читы всю колчаковщину я скитался, а когда удалось мобилизовать, то прикомандировали меня, как наборщика, к передвижной типографии Штаверха. Паспорт у меня был фальшивый: “Евгений Тарасов”.

Дальше два случая.

Когда поезд окружили партизаны, комендант поезда прапорщик Малиновский сказал мне:

— Давай свою шинелишку, а сам мою бобровую шинель возьми. Я побегу, тут в сторону дорога открыта.

Я отдал. Прапорщик не убежал и в полуверсте его зарубили. Подошли партизаны (в белых халатах — чтоб на снегу не заметно), старичка генерала какого-то пристрелили у вагонов, мичмана с отмороженным ухом и человек тридцать добровольцев, выданных железнодорожниками».

Интересно, что товарищ Всеволода Иванова, Николай Иванович Анов, тоже писатель и тоже Иванов (Анов — это псевдоним), встречавшийся с ним в Омске, в мемуарах свидетельствует, что когда в 1918 году пришлось драться с чехами, Всеволод служил у красных именно пулеметчиком. Да и в его поезде из всех видов оружия основное внимание уделено как раз пулеметам. Поезд, где служил Всеволод Иванов, скорее всего, был бронепоездом (не исключено, что это был бронепоезд «Сибиряк», который как будто сгинул где-то в районе Омска), а Малиновский мог быть там начальником пулеметной команды. А мичман, упомянутый среди расстрелянных, мог быть начальником артиллерии бронепоезда и по совместительству командиром бронепоезда (на бронепоездах у белых артиллеристами обычно служили морские офицеры, так как там часто устанавливались морские орудия). Генерала же в своей повести Иванов убил не возле поезда, а непосредственно в городе. Если гипотеза о службе писателя на бронепоезде верна, то Малиновский мог послужить прототипом одного из персонажей повести и пьесы — прапорщика Обаба. Интересно, что с этим персонажем постоянно ассоциируются синие французские обмотки, которые могли остаться у Малиновского после службы в легионе. Но, разумеется, неизвестно, довелось ли Малиновскому сражаться против красных в составе команды бронепоезда. Кстати сказать, в повести Иванова речь идет о восстании против белых во Владивостоке. Но такое восстание было и в Омске перед самым приходом Красной армии.

Вот насчет бобровой шинели у прапорщика Иванов, скорее всего, допустил поэтическое преувеличение. Известно, что колчаковцам британцы поставляли офицерские шинели на кенгурином меху. Видимо, такая была и у Малиновского. Вполне возможно, что Всеволод Иванов на самом деле служил на бронепоезде под своим именем. И к красным он в действительности попал, как известно, именно в районе Омска, а не гораздо восточнее, как он утверждал в автобиографии. А вот знал ли писатель по имени Малиновского, неизвестно. Да и тот вряд ли запомнил солдата, который спас ему жизнь, уступив свою шинель. Не исключено, что автор «Бронепоезда 14–69» так и не узнал, что похороненный им прапорщик в действительности остался жив. Нет данных, что писатель и маршал когда-либо встречались после 1919 года. Хотя можно допустить, что Всеволод Иванов узнал Малиновского в годы Великой Отечественной войны, когда его портреты стали появляться в газетах. И если им все-таки суждено было встретиться, между ними мог состояться примерно такой диалог после первой бутылки коньяка, который оба крепко уважали:

— Так что же, Родион, красные тебя тогда не зарубили?

— Видишь ли, Сева…

Между войнами

В Гражданской войне Малиновский участвовал очень недолго и не успел совершить сколько-нибудь выдающихся подвигов, и не получил никаких наград. В этом отношении Родион Яковлевич разительно отличался от других «маршалов Победы» своего поколения. Г.К. Жуков успел повоевать командиром эскадрона против Врангеля и антоновцев на Тамбовщине, за что удостоился ордена Красного Знамени. А уже в мае 1923 года он командовал кавалерийским полком.

К.К. Рокоссовский с января 1920 года командовал кавполком и за бои с Азиатской дивизией барона Унгерна в 1921 году был также удостоен ордена Красного Знамени.

Л.А. Говоров, хотя и успел повоевать у Колчака подпоручиком, перейдя к красным в конце 1919 года в Томске, в сражениях против Врангеля осенью 1920 года уже командовал артиллерийским дивизионом и получил за эти бои орден Красного Знамени. А в октябре 1923 года Леонид Александрович стал начальником артиллерии стрелковой дивизии.

О С.К. Тимошенко, прославленном герое Гражданской войны и, как и Малиновский, пулеметчике в царской армии, и говорить не приходится. Он в ноябре 1919 года командовал кавдивизией в 1-й Конной армии и за Гражданскую войну получил три ордена Красного Знамени и почетное революционное оружие. Закономерно, что маршала он получил еще в 1940 году, первым из поколения «маршалов Победы».

А.М. Василевский успел в царской армии дослужиться до штабс-капитана и командовал в Первую мировую войну пехотным батальоном. В Гражданскую войну Александр Михайлович служил командиром полка, но в дальнейшем из-за неподходящего социального происхождения (сын священника) и офицерства уже в конце 1919 года был понижен до помощника командира стрелкового полка, а в августе 1920 года — до командира отдельного батальона. Никаких наград за Гражданскую войну он не получил, а командиром стрелкового полка вновь стал только в 1922 году.

И.С. Конев, как и Тимошенко, вступивший в партию большевиков еще в 1918 году, в Гражданскую войну был комиссаром бронепоезда, комиссаром стрелковой бригады, дивизии, штаба Народно-революционной армии Дальневосточной республики, но награжден за Гражданскую войну не был.

Ф.И. Толбухин в Первую мировую войну был штабс- капитаном и командиром пехотного батальона, а в Гражданскую — младшим помощником начальника штаба стрелковой дивизии по оперативной работе, начальником штаба войск губернии и начальником оперативного управления штаба войск Карельского района, а уже в марте 1922 года возглавил штаб стрелковой дивизии. За Гражданскую войну Федор Иванович был награжден орденом Красного Знамени.

К.А. Мерецков в Гражданскую войну был помощником начальника штаба дивизии, и за эти годы успел первым из будущих маршалов окончить Военную академию Генштаба, затем в 1921 году командовал учебной бригадой и был начальником штаба кавдивизии. Кирилл Афанасьевич был единственным «маршалом Победы», не имевшим опыта службы в царской армии в годы Первой мировой войны. За Гражданскую войну Мерецков был награжден орденом Красного Знамени, но только в 1928 году.

Таким образом, после Гражданской войны Малиновский занимал самую низкую позицию в Красной армии по сравнению с другими «маршалами Победы». За ним не числилось каких-либо громких подвигов в годы Гражданской войны (думаю, в душе Родион Яковлевич был даже рад, что не принял слишком уж активного участия в братоубийственной усобице, по поводу чего высокопоставленные сослуживцы позднее подтрунивали: «Пока мы тут беляков рубали, кое-кто во Франции с мамзелями прохлаждался»), да и срок службы в Красной армии к моменту окончания Гражданской войны в 1922 году был у него наименьший по сравнению с другими будущими маршалами. Но не имел он и таких откровенных минусов, как служба в белых армиях в офицерском чине (Говоров) или офицерство в царской армии (Толбухин, Василевский). Если даже Малиновский и был в действительности произведен в офицеры и короткое время прослужил у Колчака, не участвуя в боях, эти факты удалось благополучно скрыть от кадровых органов и спецслужб. Зато в его пользу играло крестьянское происхождение матери. Про отца-полицмейстера, опять же, никто не знал.

Малиновскому также помогло, что к моменту поступления в Красную армию он имел довольно приличный уровень образования. Безусловно уступая в этом отношении Толбухину, Василевскому, Говорову и уже успевшему в 1921 году окончить военную академию Мерецкову, Малиновский находился на одном уровне с Рокоссовским и превосходил Тимошенко, Жукова и Конева.

Одним из немногих преимуществ Малиновского была его относительная молодость. Толбухин и Рокоссовский родились в 1894 году (Рокоссовский во время службы в Красной армии омолодил себя на два года и стал писать в анкетах, что родился в 1896 году), Василевский, Тимошенко — в 1895-м, Жуков — в 1896-м, Говоров, Мерецков и Конев — в 1897-м, тогда как Малиновский — в 1898-м. Таким образом, Родион Яковлевич оказался не только самым молодым из «маршалов Победы», но и сделал самую стремительную карьеру. Кстати сказать, он стал самым молодым маршалом Второй мировой войны во всех сражавшихся армиях. Моложе его был только Л.П. Берия, родившийся в 1899 году и удостоенный звания маршала Советского Союза 9 июля 1945 года. Однако Лаврентий Павлович был чистой воды политическим маршалом, и звание получил не за полководческие заслуги, а просто за счет преобразования его звания генерального комиссара госбезопасности в маршальское. А среди маршалов-полководцев всех народов Малиновский — самый молодой.

В сравнении с другими будущими советскими генералами и маршалами Малиновский имел совершенно уникальный опыт Первой мировой войны на французском фронте. Здесь ему пришлось драться против немцев в условиях, значительно отличавшихся от условий Восточного фронта. На Западе была гораздо выше концентрация артиллерии и пулеметов, да и концентрация войск и прочность обороны были существенно выше. С обеих сторон применялись танки (Малиновскому довелось наблюдать танковые атаки союзников в последние месяцы войны), более активно использовалась авиация. К тому же на Западном фронте сражались более боеспособные германские дивизии, чем на Восточном, где была выше доля резервных, ландверных и ланд-штурмовских дивизий и бригад. Условия, в которых пришлось сражаться Малиновскому, больше напоминали условия Второй мировой войны, чем те, в которых пришлось сражаться основной массе царских войск.

Вот как излагал свою службу в Красной армии в межвоенный период Малиновский в автобиографии 1938 года: «В августе 1922 г. 35 дивизия прибыла в Иркутск и переформировалась из 9-полкового состава в 3-х-полковой, я был назначен председателем ликвидационной комиссии 309 полка, а 23 августа 1922 г. назначен начальником пулеметной команды 104 стр. полка этой же 35 дивизии. 1 августа 1923 г. я назначен пом. командира 1-го баталиона этого же полка, а в конце октября мы были выделены из 35 дивизии как второочередной кадр и прибыли в г. Калугу на формирование 81 стр. дивизии, — 18 ноября 1923 г. был назначен командиром 1 баталиона 243 стр. полка, в этой должности работал до 1 октября 1927 г. После учился в Академии имени Фрунзе и окончил ее весной 1930 г., по окончании военной академии назначен начальником штаба 67 Кавказского Кавполка (хотя никогда не чувствовал кавалерийских наклонностей). (Здесь можно привести свидетельство дочери Малиновского Натальи, которой отец однажды признался в нелюбви к кавалерии. Она удивилась: «Папа, но ведь кавалерия — это лошадки!» Тут Родион Яковлевич заметил: «Кавалерия — это не только лошадки, это еще и шашечки!» Очевидно, вид разрубленного шашечкой человека на всю жизнь отвратил Малиновского от кавалерии.) 25 января 1931 г. назначен Пом. начальника 1 отдела штаба СКВО, а с 15 февраля 1931 г. Пом. начальника 3 сектора 1 отдела БВО, с 14 марта 1933 г. начальником 2 сектора этого же отдела. 10 января 1935 г. назначен начальником штаба 3 Кавалерийского корпуса. 19 июня 1936 года назначен Помощником Кавалерийского Инспектора БВО по оперативному отделу».

Первую командирскую аттестацию на Малиновского составили во второй половине 1922 года: «Дисциплинированный, энергичный, настойчивый. Пользуется уважением среди подчиненных. Имеет большой практический опыт по пулеметному делу. Будучи беспартийным, является вполне благонадежным и преданным Советской власти. Занимаемой должности начальника пулеметной команды 104 стрелкового полка вполне соответствовал».

Интересно, что в пьесе, написанной годом ранее, Малиновской отмечал настойчивость как одно из главных качеств автобиографического героя Петра Степина.

В 1924 году аттестация оказалась столь же благоприятной: «Дисциплинирован, энергичный. Близок к массе, иногда даже в ущерб своему служебному положению. Политически развит хорошо, службой не тяготится. Достоин утверждения в должности командира батальона».

В 1925 году в аттестации Малиновского было указано на возможность его дальнейшего карьерного роста: «Должности командира соответствовал. Для дальнейшего продвижения необходима посылка в “Выстрел”» (имеются в виду курсы усовершенствования командного состава).

В 1926 году, в бытность командиром 1-го батальона 243-го стрелкового полка, Малиновский вновь получил вполне благоприятную аттестацию с перспективой выдвижения: «Обладает твердой и резко выраженной волей и энергией. Дисциплинирован и решителен во всех своих действиях. С твердостью и строгостью по отношению к подчиненным, умело совмещает элемент товарищеского подхода и выдержанности.

Военного образования не имеет, являясь в этой области талантом-самоучкой и, благодаря своему упорству и настойчивости… приобрел необходимые познания в военном деле путем самоподготовки. Активный работник “ОСО”.

В моральном отношении безупречен. Должности командира баталиона соответствовал. Заслуживает командирования в военную академию».

Карьере Малиновского способствовало то, что он вступил в партию. В автобиографии 1938 года он пишет:

«В партию я вступил в 1923 г. в 243 стр. полку, в члены переведен в октябре 1926 года. Принят парткомиссией 81 дивизии в г. Калуге. № партбилета 1040844. Партвзысканий не имею и не подвергался. Работал два года членом выездной сессии военного трибунала 81 дивизии. В других партиях не состоял. Отклонений от генеральной линии партии не имел, во время троцкистской оппозиции 1925–1927 г. разобрался во всей контрреволюционной сущности троцкизма во время развернувшейся дискуссии в военной академии имени Фрунзе осенью 1927 г. — в этой борьбе я твердо стоял за линию ЦК нашей партии».

Очевидно, вступление в партию было обязательным условием для откомандирования в военную академию. Как мы помним, в аттестации 1926 года Малиновский был признан достойным обучаться в академии Фрунзе. Не хватало только полной партийности. А после перевода из кандидатов в члены партии дорога в академию была открыта.

И уже в октябре 1927 года Родион Яковлевич отправился в академию. Он очень волновался перед сдачей экзаменов. Дочь вспоминала, как отец рассказывал:

«Я тогда решил: не сдам — застрелюсь. Нельзя было не сдать.

— Да почему же нельзя? — изумилась я. (Разговор происходил накануне одного из моих экзаменов и, видимо, с него и начался.)

— Иначе себя перестал бы уважать».

Окончание академии, да еще по 1-му разряду, открыло возможности для дальнейшего карьерного роста. Тем более, что аттестация в связи с окончанием академии была вполне положительной: «Слушатель Военной Академии имени Фрунзе. Общеакадемический курс усвоил хорошо. На стажировке в кавалерийской дивизии проявил особую активность в работе. Аккуратный, добросовестный, старательный. Дисциплинирован, скромен, выдержан.

В общественной и политической работе активность средняя. Хорошо изучил французский язык. Годен к строевой и штабной службе. Вывод — может быть назначен начальником оперативной части штаба дивизии, стрелковой и кавалерийской. Присвоением категории К-8 единоначальником быть может».

Единственным минусом можно было счесть только среднюю общественно-политическую активность. Но, в конце концов, таланту-самородку простили нежелание попусту толкать речи на партсобраниях. Признание же возможности назначить Малиновского командиром-единоначальником, без комиссара, означало, что ему полностью доверяют в политическом отношении.

В автобиографии 1948 года Родион Яковлевич сообщал:

«По расформировании полка (3-го Сибирского стрелкового), назначен в 309 полк 35 дивизии, в реорганизацию 1922 года назначен в 104 сп 35 сд Начальником Пулеметной команды, а затем Пом. Комбата.

В октябре 1923 года назначен командиром 1 батальона в 243 сп 81 дивизии в гор. Калуга.

В октябре 1927 года поступил слушателем в Военную Академию им. Фрунзе, в 1930 году в мае окончил ее по 1 разряду и был назначен Начальником Штаба 67 кавполка 10 кавдивизии в гор. Кропоткин, временно командовал полком. В январе 1931 года назначен Пом. начальника Оперативного Отдела Штаба СКВО, а потом БВО — долго работал на Оперативных разработках.

В январе 1935 года назначен начальником штаба 3 кав. корпуса, а в июне 1936 года Пом. армейского Кавинспектора БВО».

В 1931 году, в связи с назначением приказом РВС от 16 марта в штаб Белорусского военного округа, Малиновский получил следующую аттестацию: «Военно-теоретическая подготовка хорошая. В обстановке разбирается быстро и умело. Обладает данными для выработки хорошего штабного командира крупного масштаба. Имеет вполне достаточные для командира волевые качества, более склонен к работе в роли строевого командира.

Здоров, вынослив, хорошо подготовлен в стрелковом деле. Отлично владеет личным оружием. Может быть выдвинут на должность нач. сектора или командира стрелкового и кав. полка. Вполне соответствовал должности помощника начальника 3 сектора 1 отдела штаба округа».

В 1932 году аттестация была столь же положительной:

«Обладает волевыми качествами командира, на занятиях с начсоставом принимает грамотное решение и твердо проводит решение в жизнь. Политически развит хорошо.

Подлежал выдвижению вне очереди на должность начальника штаба дивизии, командиром стрелкового или кавалерийского полка — единоначальником.

Достоин продвижению на начальника сектора 1 отдела Штаба округа К-10».

И вот наконец приказом от 14 марта 1933 года Малиновский был назначен начальником 2 сектора 1 отдела штаба БВО. Аттестации 1933 и 1934 годов констатировали его полное соответствие занимаемой должности и возможность назначения командиром-единоначальником стрелкового полка или начальником штаба стрелковой дивизии.

Но в результате последовало неожиданное повышение.

Приказом от 10 января 1935 года Малиновский был назначен начальником штаба 3-го кавалерийского корпуса, располагавшегося в Минске, куда Родиону Яковлевичу пришлось переехать из Смоленска. Но в июне 1936 года его вернули в штаб Белорусского округа в Смоленск, назначив помощником армейского кавалерийского инспектора по оперативному отделу.

После введения 22 сентября 1935 года в Красной армии персональных воинских званий Малиновскому было присвоено звание полковника.

Бросается в глаза, что, достигнув высоких штабных должностей, Малиновский так никогда и не командовал ни полком, ни дивизией, хотя по итогам аттестаций его неоднократно выдвигали на должность командира полка. Вероятно, несмотря на то, что сам Малиновский всегда стремился командовать в строю, его больше ценили как штабного работника.

В принципе до командировки в Испанию карьера Малиновского была вполне успешной, но ничего особо выдающегося в ней не было. В Красной армии были сотни командиров с похожими послужными списками, которые в Великую Отечественную в лучшем случае доросли до командиров дивизий и корпусов.

В 1936–1937 годах Малиновского не обошли доносы. Позднее ему довелось их читать, хотя доносчиков он знал еще тогда. Его дочь вспоминала:

«Не знаю, откуда появилась на папином столе папка устрашающего размера (жалко, не помню, как она называлась, хотя, наверное, просто номером), исчезнувшая через несколько дней. Я полюбопытствовала, полагая, что это белый ТАСС, но в папке обнаружилось невообразимое количество доносов, подшитых в хронологическом порядке. (Сейчас могу предположить, что в конце пятидесятых некоторых лиц ознакомили с их особыми личными делами. Можно только гадать, зачем ознакомили и кого именно, но полагаю, что вернулись эти папки, конечно же, не в архив.) По детской глупости из всего множества доносов я прочла только первый и последний.

В последнем известный мне персонаж с большими звездами на погонах извещал кого следует об имевшем место на его глазах криминальном факте беседы Р.Я. Малиновского на таком-то приеме с иностранным дипломатом на иностранном же языке. О предмете беседы автор бумаги по незнанию языков сообщить ничего не мог, в чем и расписался. Так ругательное слово из родительских разговоров “сексот” впервые наполнилось очевидным смыслом. И надо же было на другой день нам с папой, неся из магазина “Сыр”, что на Горького, кусок рокфора (то было наше традиционное зимнее гулянье), встретить автора доносной бумаги! Я отвернула нос. Папа поздоровался, даже как будто весело, и, выждав, заметил: “С взрослыми ты всегда должна здороваться. А со своими — сама разбирайся”. Значило ли это, что дети не должны сводить родительские счеты или что счеты вовсе не надо сводить? Или правомерны оба ответа?

История первого доноса не в пример длиннее. Она растянута во времени на полвека и никак не укладывается в два абзаца. Жизнь странно выстроила ее — не то как драму, не то как роман, путая жанры, меняя протагонистов и рассказчиков.

Итак, действие первое — излагается по документу. В бумаге (жаль, не посмотрела, куда адресованной и когда именно сочиненной) соседи по коммуналке извещают, что проживающий рядом комбриг (или как-то иначе) Малиновский так и не снял со стены портрет врага народа Уборевича с дарственной надписью, хотя жены нижеподписавшихся командиров “обратились к жене Малиновского с соответствующим замечанием”, а она-де, на другой день, сказала, что мужу слова их передала и получила ответ: “Что я повесил, то будет висеть”…

Прошло по меньшей мере пять лет. Война, видимо, конец сорок четвертого или начало сорок пятого. Почти ночь. Входит дежурный офицер с докладом:

— Товарищ маршал! Генерал такой-то прибыл по случаю назначения на такую-то должность! (Формулировка в моем штатском изложении, естественно, условна.)

Отец (спокойно, негромким голосом):

— Скажи этому сукиному сыну, чтоб через полторы минуты и духу его тут не было! А то лично приду морду бить».

Здесь имелся в виду следующий случай. В 1937-м или в начале 1938 года соседи Малиновского по коммуналке в Смоленске написали на него донос. Доносчиками были Николай Дмитриевич Яковлев, тогда начальник артиллерии Белорусского военного округа, а позднее — маршал артиллерии и начальник Главного артиллерийского управления, и комбриг Иван Андреевич Найденов, до февраля 1938 года — помощник инспектора кавалерии Белорусского военного округа по связи, а в дальнейшем — генерал- лейтенант войск связи и начальник Управления связи РККА, в 1940 году пониженный до заместителя начальника Управления. В доносе сообщалось, что на стене комнаты Родиона Яковлевича висит портрет врага народа Уборевича с дарственной надписью (что-то вроде «моему ученику»). Поскольку Найденов, очевидно, не позднее конца февраля 1938 года из Смоленска перебрался в Москву, а до июня 1937 года ничего криминального в портрете Уборевича не было, донос, скорее всего, был написан в период с июня 1937 по февраль 1938 года, когда Малиновский был в Испании. Не исключено, что именно с этим доносом связаны настойчивые попытки отозвать Родиона Яковлевича назад. Скорее всего, Малиновский никак не был наказан за портрет Уборевича просто потому, что в момент его отъезда в Испанию связь с Уборевичем никак нельзя было ставить ему в вину, а находясь там он в любом случае не мог убрать злосчастный портрет.

Наталья Родионовна видела в начале 60-х годов на столе у Малиновского стопку доносов. Первый был об Уборевиче, а последний написан недели за две до этого дня. Он принадлежал маршалу — соседу по дому на улице Грановского и был посвящен недавнему приему с участием иностранных гостей. Вот как раз после этого, когда ехали вместе в лифте, дочь Малиновского с ним и не поздоровалась.

Судя по всему, нерукопожатным маршалом был начальник ГлавПУРа до мая 1962 года Филипп Иванович Голиков. Во всяком случае, другие маршалы-соседи, Буденный и Мерецков, по свидетельству Натальи Родионовны, на том приеме не присутствовали.

Уборевича Малиновский ценил выше всех, расстрелянных с Тухачевским, включая самого маршала.

Несомненно, именно о Найденове, написавшем донос на Малиновского, рассказывает Хрущев в своих мемуарах:

«Как-то я, беседуя с ним (Малиновским), рассказал, как мы с генералом Поповым блуждали под Калачом, вертясь около трупов немецких солдат и серой лошади. Рассказал также, что мы встретились ночью с генералом-связистом, и назвал его фамилию.

Он сразу отреагировал. Говорю: “Вы его знаете?” — “Как же, очень хорошо знаю, я с ним вместе служил”. И потом поведал мне некоторые подробности: “Произошел такой случай. Я, когда приехал в Москву (после Испании), должен был явиться в отдел кадров Наркомата обороны. Офицер, который встретил меня в отделе кадров, по своей неосторожности или плохой исполнительности дал мне мое личное дело (а может, так и было нужно). Я его полистал, и у меня мурашки по коже пошли: как же я еще живым хожу по земле? Столько там ложных гадостей было собрано против меня.

Можно было только удивляться, почему я не арестован и не расстрелян, как многие другие. А среди всей этой гадости лежало и донесение того генерала.

Он, видимо, был секретным агентом. Он там понаписал обо мне жуткие гадости.

После этого мне не только руку было противно ему подавать, но и противно слышать его фамилию. Это — гнусный человек. Он осмелился выдумать обо мне такую клевету, что я не знаю, что же удержало Сталина от моего ареста и расстрела, равно как ряда других честных людей, но более видных и более достойных по отличиям, которые они заслужили в Красной Армии.

Я, видимо, вытащил счастливый билет в лотерее жизни. Только этим и объясняю факт, что остался жив”».

После войны Малиновские были соседями по дачам в Баковке с маршалом артиллерии Н.Д. Яковлевым (через забор). Тем самым, который приезжал по поручению Ставки, а Малиновский через адъютанта дал ему полторы минуты, чтобы убрался восвояси.

Пропажа кота Нуара — любимца семьи Малиновских тоже связана с маршалом Яковлевым. Кота застрелил его старший сын, известный историк Н.Н. Яковлев. Наталье Родионовне рассказала об этом его жена Светлана Дмитриевна Пожарская, историк-испанист. Кот повадился гадить у Яковлевых в спальне, и муж вынужден был его застрелить.

Историю трагической гибели кота Нуара Наталья Родионовна подробно описала в своих мемуарах. Там она не называет фамилии маршала. Но речь, несомненно, идет о даче Н.Д. Яковлева, поскольку только с ней у дачи Малиновского был общий забор.

Что же касается Найденова, то этот прапорщик царской армии, успевший вступить в РКП(б) еще в 1917 году, закончил свою карьеру, а потом и жизненный путь без каких-либо больших потрясений. После войны Иван Андреевич был заместителем начальника связи Генштаба ВС СССР — начальником Управления связи Генштаба ВС СССР, а в 1950 году «видный военный связист», как называют его сегодня в одной из посвященных ему статей, уволился в запас. Умер Найденов 15 апреля 1975 года в возрасте 85 лет.

Николаю Дмитриевичу Яковлеву повезло немного меньше, он сам пал жертвой доноса. В феврале 1952 года, будучи маршалом артиллерии, начальником Главного артиллерийского управления и заместителем министра вооруженных сил, он был арестован, обвинен во вредительстве, лишен звания маршала, но после смерти Сталина освобожден и восстановлен в маршальском звании. В дальнейшем был заместителем главнокомандующего и главнокомандующим войсками ПВО, а в 1960 году состоял в группе генеральных инспекторов. Умер Яковлев 9 мая 1972 года в возрасте 73 лет. Показательно, что Малиновский, став министром обороны, не отправил Яковлева в отставку, а дал спокойно дослужить до пенсии.

В 1925 году Родион Яковлевич женился. Вот что он сообщал о жене и родственниках жены в автобиографии 1938 года:

«Женился я в 1925 г. в г. Иркутске, для чего специально ездил из гор. Калуги, на Ларисе Николаевне Шарабаровой рождения 1904 г., с которой познакомился в 1923 г., когда она работала машинисткой в штабе 104 стр. полка. Она воспитывалась у своего дедушки и бабушки в гор. Иркутске по ул. Степана Разина д. № 3.

Дед ее был сперва печником, каменщиком, а потом завел себе в тайге Кирпичный завод, на котором работал сам и нанимал рабочих — под конец сделался подрядчиком — брал подряды на постройку домов. Умер в 1920 г. Был старик и в белой армии не служил. Бабушка ее домохозяйка. Мать ее родила в девушках, поэтому она воспитывалась у дедушки и бабушки, мать стала жить без брака с почтовым чиновником Пучковым — он умер в 1916 году или 1917 г., сама она работала на почте телеграфисткой и умерла после операции в 1919 г. в Иркутске, оставшиеся от нее дети — Евлогий и Андроник, перешли тоже на воспитание к бабушке, поэтому жена стала работать с 16 лет, бросив учиться. Младший брат жены Евлогий — примерно 1909 г. рождения, будучи мальчишкой, стал торговать мелочью с лотка, а теперь служит зав. складом Иркутской обувной фабрики — в Красной Армии не служил — (освобожден по болезни — ярко выраженное косоглазие). Сейчас в Иркутске по ул. Степана Разина д. № 3 живет дядя жены Федор Михайлович Шарабаров (сын дедушки, у которого жена воспитывалась), теперь уже пенсионер, до этого был печником, каменщиком, а последнее время проводником почтовых вагонов. Бабушка жены умерла в 1928 г.».

По воспоминаниям друга Малиновского генерал-майора Ивана Николаевича Буренина, брак Родиона Яковлевича с Ларисой Николаевной дал трещину еще перед командировкой в Испанию. Малиновский не скрывал, что в Испании у него были романы, в чем честно признавался Хрущеву.

В Испании

Как писал Родион Яковлевич в автобиографии 1938 года, он «с января 1937 года по май 1938 года был в специальной государственной командировке в Испании».

Можно не сомневаться, что в Испанию его отправили по рекомендации командующего Белорусским военным округом И.П. Уборевича. 2 июня 1937 года, выступая на расширенном заседании Военного совета при наркоме обороны, посвященном разоблачению «военно-фашистского заговора Тухачевского», Сталин сообщил:

«Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию. Мы говорим: “Нет, нам имен не надо. В Испанию мы пошлем людей малоизвестных”. Посмотрите, что из этого вышло. Мы им говорили — если вас послать, все заметят, не стоит. И послали людей малозаметных, они же там чудеса творят».

Малиновский и был таким малозаметным военачальником, которого ни в стране, ни в мире никто еще не знал, как не знали Родимцева, Батова, Кузнецова, Павлова, Кулика и десятки других прежде безвестных или, по крайней мере, известных только в узких кругах военачальников, чьи портреты не публиковали в газетах. Конечно, Сталин не отпустил Тухачевского и Уборевича в Испанию не только поэтому. Для себя он уже решил их участь и обрек этих полководцев на позорную смерть. Но можно не сомневаться, что тогда, летом 1936-го, он попросил их порекомендовать для посылки в Испанию толковых командиров «без имени», и в их числе Уборевич наверняка назвал Малиновского. Ни Тухачевский, ни Уборевич, ни другие фигуранты дела о «военно-фашистском заговоре» не знали, что, посылая вместо себя в Испанию безвестных заместителей, они готовили себе заместителей и здесь, в Союзе. Хотя некоторые из советских «испанцев», особенно авиаторы, и были после возвращения расстреляны, большинство из них сделали стремительную карьеру, замещая тех, кто погиб в ходе кровавой чистки 1937–1938 годов. Среди таких «счастливчиков» оказался и Малиновский.

Надо заметить, что с самого начала войны испанские республиканцы оказались в крайне невыгодном положении. Против них восстало 80 % кадровой армии. Поэтому республиканская армия в первые месяцы боев представляла собой плохо подготовленное ополчение. Испанские офицеры в своем большинстве исповедовали довольно отсталые оперативно-тактические взгляды. Перед советскими советниками стояла весьма сложная задача. Никакой командной властью они не обладали, и должны были убеждать испанских командиров в правильности даваемых им советов, проявляя искусство дипломатии.

В январе 1937 года Родион Яковлевич прибыл в мадридскую зону обороны. Сначала он был советником командира 3-го корпуса, затем — советником командующего Маневренной армией Арагонского (Восточного) фронта и советником командующего Арагонским фронтом. Испанский коммунист, командир 11-й дивизии Энрике Листер вспоминал: «В самый разгар сражения на Хараме в мою дивизию прибыл полковник Малино — Родион Малиновский, позже ставший Маршалом Советского Союза и министром обороны СССР. На мой командный пункт, расположенный почти на передовой, дождем падали снаряды, летели пули. Когда мы знакомились, в его полуизумленном и полунасмешливом взгляде я прочел осуждение за то, что держу командный пункт в таком месте».

Об этой встрече вспоминал и Малиновский:

«Листер устраивает мне своеобразный экзамен.

Над головами, над чахлыми безлистыми кустиками посвистывают пули. Мы прохаживаемся с Листером от домика до дворовой изгороди, от изгороди до домика. У генерала вид человека, совершающего послеобеденный моцион, я тоже показываю, что пули беспокоят меня не более, чем мухи. Перебрасываемся короткими деловыми фразами… От домика до изгороди, от изгороди до домика… Начинает смеркаться. Будто невзначай рассматриваю на рукаве рваный след от пули.

— Полковник Малино! — с улыбкой восклицает Листер. — Мы еще не отметили нашу встречу. — И подзывает адъютанта: — Бутылку хорошего вина!»

Листер тепло отзывался о Родионе Яковлевиче, ценя в нем умелого и храброго командира: «Мы были вместе до окончания сражения на Хараме. Оттуда он направился во 2-й корпус, а я — на Гвадалахару. Мы снова встретились в марте 1938 года на Арагонском фронте, куда он приехал навестить нас и опять увидел меня на командном пункте, обстреливаемом прицельным огнем врага. Незадолго до этого противник прорвал наши линии у Ла Кондоньеры, и я только что бросил в бой мой последний резерв — Специальный батальон. Благодаря геройству его бойцов, подоспевшим резервам и наступлению ночи мы сумели удержать свои позиции. Тогда-то я в последний раз видел полковника Малино в Испании. За время, что нам довелось воевать вместе, мы крепко подружились. Его отличали не только необыкновенная боевая закалка, но и умение быстро, четко и проницательно решать сложные военные вопросы на каждой стадии боя. Позже эти качества проявились еще более широко и блестяще. Больше всего мне нравились в нем смелость и твердость, с какой он отстаивал свои взгляды, уважение к мнению других, прямота и честность в отношениях с людьми».

Вспоминал Малиновский и о легендарном генерале Лукаче — известном венгерском писателе Мате Залка (Беле Франкле), жившем в СССР и погибшем под Уэской в Испании 11 июня 1937 года:

«Я познакомился с ним сразу же по прибытии в Испанию — в январе 1937 года… Душой обороны Мадрида стал Пятый полк — детище партии, подлинная кузница революционных военных кадров; решающую роль в борьбе с мятежниками сыграли и только что сформированные Интернациональные бригады — 11-я, которой в первое время командовал Клебер, а затем немец Ганс Кала, и 12-я, которую создал и возглавлял венгр (в действительности — венгерский еврей) из Советского Союза Мате Залка… Мне предстояло разыскать генерала Купера (под этим псевдонимом в Испании воевал комкор Григорий Иванович Кулик, военный советник командующего Мадридским фронтом, в будущем получивший звание маршала, но в 1942 году разжалованный, а в 1950 году расстрелянный Сталиным) и я направился из Мадрида в район Галапагара. По пути заехал в штаб 12-й Интернациональной бригады. Первым, кого я встретил, был начальник штаба бригады полковник Белов — Карло Луканов, болгарин, в дальнейшем видный государственный деятель Народной Республики Болгарии. Генерала Лукача (тогда я еще не знал, кто носит этот псевдоним) на командном пункте не было — он находился на передовых позициях. Я решил не терять даром времени и попросил полковника Белова ввести меня в обстановку на участке бригады, что он и сделал с большой охотой и основательностью.

— А вот и генерал Лукач, — показал полковник Белов в сторону двух человек, вышедших из остановившейся рядом машины.

— Кто же второй?

— Полковник Фриц.

“Фриц! Значит, немец”, — подумал я.

Характерная черта Мате Залки — и в этом я мог убедиться не однажды — располагать к себе окружающих. Не успели мы познакомиться, как я уже оказался во власти его прямо-таки искрящейся энергии. Он широко улыбался, обнаруживая ровный ряд белых зубов, был подвижен и, очевидно, возбужден тем, что увидел на передовых позициях.

— Отбросим на минуту псевдонимы! — воскликнул генерал Лукач и обратился ко мне: — Знакомьтесь, полковник Батов.

“Вот так Фриц!” — подумал я и вторично пожал руку спутнику Лукача. Павел Иванович Батов был подтянут, строен, и по выправке в нем угадывался прирожденный военный. Таков он, кстати, и по сей день — дважды Герой Советского Союза, генерал армии, прославившийся в годы Великой Отечественной войны.

— Ну, а я — Мате Залка. Слышали про такого?

— Постойте, постойте, не вы ли венгерский писатель Мате Залка?!

Мне вспомнился рассказ “Ходя” и герой этого рассказа китаец, сражавшийся в гражданскую войну против белогвардейцев. Читал я и другие произведения Залки, но почему-то именно “Ходя” врезался в память особенно сильно.

— Он самый. Действительно, я больше писатель, чем командир, но что поделаешь, пришлось к перу приравнять штык, — на губах у Лукача заиграла добрая, по-детски непосредственная улыбка. — Впрочем, кое- чему я научился в гражданскую войну. И тут, в Испании, школу проходим солидную. Иногда, правда, и двойки получаем. Не так ли, дорогой Фрицек?

— Ну, тут уж ученики не виноваты. Их можно сравнить с первоклассниками, которых в десятый класс посадили.

Полковник Батов пояснил: бойцы в бригадах горят интернациональным энтузиазмом, но одного этого недостаточно. Враг силен, в борьбе с ним нужен опыт, а многие люди в бригаде первый раз винтовку в руках держат.

Несколько минут мы разговаривали с Павлом Ивановичем как профессиональные военные.

— Да, учиться приходится прямо на поле боя. Вот теперь наши советские танки Т-26 появились. Прекрасные машины! Куда против них итальянским танкам, вооруженным пулеметами! У наших-то пушки. Но тут другая беда: пехота еще не умеет взаимодействовать с танками. А при умелом сочетании сил можно мятежников в хвост и в гриву колотить.

И Павел Иванович рассказал о бое, который произошел в первый январский день. Это было на гвадалахарском участке, где республиканцы решили нанести удар по противнику в направлении Альмадронес — Сигуэнса. 12-я Интернациональная бригада с четырьмя батареями и ротой танков наступала во фланг мятежникам — на Мирабуэно, Альгору. Атаковали вражеские позиции внезапно и к вечеру выбили фашистов из обоих населенных пунктов. Но поздно ночью батальон интернационалистов, занимавший Альгору, был неожиданно атакован пятью ротами мятежников. В селении завязался ожесточенный штыковой бой. Трудно было предугадать его результаты, но тут подоспели три наших танка. Они открыли огонь из пушек и пулеметов вдоль улиц. Фашисты бежали, потеряв в деревне более ста пятидесяти человек.

Генерал Лукач между тем нервно прохаживался рядом. Было видно, что он напряженно размышляет над чем-то, и я подумал: как резко меняется его настроение! Наконец он подошел к нам.

— Испания! Фашисты терзают ее тело, а те, кто выдает себя за поборников справедливости, не хотят ничего замечать. Предательство — вот что это такое!

Генерал Лукач сдвинул темные брови и оперся о стол, на котором лежала военная карта.

— Классовая борьба — вот что это такое! Посмотрите, кто воюет в нашей бригаде. Борцы против фашизма в Германии, Италии, добровольцы из других стран. Они пробирались сюда поодиночке, миновали сотни препон, созданных той же самой пресловутой политикой невмешательства, и стали в строй на стороне испанского народа. А буржуазная печать называет их бандитами. Чудовищно! Кто же эти “бандиты”? Людвиг Ренн, которого за его антифашистские книги Гитлер заточил в тюрьму на Александерплац? Или рабочий-строитель Рихард, ныне полковник? Или ты, дорогой Фрицек?..

Генерал Лукач — он был большой человеколюб, и об этой черте вспоминают ныне все знавшие его — с негодованием рассказывал о бомбардировках Мадрида с воздуха, предпринятых фашистами. Я услышал о том, как рвались бомбы германского производства в госпитале Сан-Карлос, как горела церковь Сан-Иеронимо и как истекали кровью люди на мостовых Глорьете. Тогда передо мной впервые открылся звериный оскал фашизма. Через несколько лет я увидел все это на родной советской земле…

Они тепло проводили меня — генерал Лукач, полковник Батов, полковник Белов и присоединившийся к нашей группе Петров, тоже болгарин — Фердинанд Козовский, посоветовали, как найти генерала Купера…

Началась третья операция мятежников по овладению Мадридом — Харамская. Одновременным ударом с северо-востока от Сигуэнса и с юга по восточному берегу реки Харамы фашисты решили, очевидно, устроить республиканцам своеобразные “Канны”. Правда, одновременного удара не получилось. Первый удар пришелся по вновь сформированным, необстрелянным испанским бригадам. А для защиты самого опасного направления, выводящего противника на шоссе Мадрид — Валенсия, была выдвинута 12-я Интернациональная бригада.

Нерадостной оказалась наша встреча с генералом Лукачем в середине февраля. Он только что возвратился из госпиталя, где лежало много раненых бойцов бригады. Лицо его было бледным. Генерал страдал и не мог скрыть этого.

— Проклятые мосты! Нужно было взорвать их, непонятно, почему командование не сделало этого. Я выслал роту с четырьмя пулеметами к мосту Пинтоке. Достаточно? Конечно! Все было тихо. Ребята, очевидно, успокоились, а ночью их внезапно, без единого выстрела, атаковали марокканцы. Ни один из пулеметов не успел открыть огня. От роты осталось четыре бойца. Вы понимаете, полковник Малино?!

Генерал не находил себе места. Он понимал, что командир роты проявил элементарную беспечность.

— Опять урок! Но теперь-то мы уже не первоклассники, а бдительности не хватает. Жаль, жаль бойцов!..

Я попытался успокоить генерала Лукача, но сразу же понял, что словами не поможешь его горю. Он был командир и, как каждый настоящий командир, испытывал отцовские чувства к своим солдатам. Он понимал, что война не бывает бескровной, но за каждую каплю ее враг должен заплатить большой ценой.

А с мостами действительно была допущена большая и непоправимая ошибка. Ведь на западном берегу реки Харамы республиканцы имели совсем небольшой плацдарм, да к тому же и закрепиться на нем как следует не успели. Между тем в феврале вода в реке сильно поднялась, и Харама представляла для противника весьма серьезное препятствие. Нетрудно было предугадать, что мятежники сразу же завяжут бои за переправы. Они были гораздо более необходимы им, нежели республиканцам. Здравый смысл подсказывал уничтожить мосты. Но командование Центрального фронта этого не сделало. О причинах судить трудно. То ли это было тактическое недомыслие испанских офицеров, многие из которых привыкли воевать по закостенелым канонам старой королевской армии, то ли инерция задуманного ранее наступательного плана. Во всяком случае, мосты облегчили противнику форсирование Харамы.

Все же я напомнил генералу Лукачу, что события на Хараме начали развиваться в пользу республиканских войск, и это тем более приятно, что Харамская операция явилась, в сущности, первой операцией армейского масштаба. Значит, опыт растет. Теперь советские танки уже полностью господствовали на поле боя. Это очень часто решало и ход боев в пользу республиканцев. Большую силу представляла теперь и советская истребительная авиация. Она появилась в небе Испании еще в ноябре, и мадридцы со слезами радости на глазах смотрели, как советские летчики разгоняли фашистских воздушных пиратов. Во время Харамской операции фашисты как огня боялись наших истребителей. Они начисто отказались от своего излюбленного приема: в течение нескольких часов “долбить” одни и те же позиции республиканцев. Теперь налеты бомбардировщиков были короткими, зачастую они сбрасывали бомбы с первого захода. Но наши истребители все же умели “прихватывать” мятежников над полем сражения, и тогда черные султаны дыма поднимались к небу…

Гвадалахара… По праву стала она символом доблести и мужества республиканской Испании.

Враг задумал эту операцию в виде стремительного продвижения итальянского экспедиционного корпуса по Сарагосскому шоссе. 9 марта интервенты планировали захватить Ториху, а уже 15 марта — Мадрид. Все расчеты строились на отсутствии сколько-нибудь серьезных республиканских сил на северо-восточном направлении, на возможности безостановочного движения вперед. Но расчеты эти оказались недальновидными. Три дивизии, шедшие в затылок одна другой (четвертая — “Литторио” — была в резерве) по узкой долине, ограниченной горным хребтом Самосиерра и берегом реки Тахунья, могли быть остановлены и поражены гораздо менее мощными силами.

Так оно и случилось. Если 8 марта против трех слабо оснащенных республиканских батальонов интервенты двинули пятнадцать вооруженных до зубов батальонов, то уже на следующий день республиканским командованием сюда была переброшена 11-я Интернациональная бригада с ротой танков. Маневрируя и действуя из засад, эти танки встретили интервентов жесточайшим огнем. Еще через день в сражение вступила 2-я бригада Листера и 12-я Интернациональная бригада. 12 марта в составе республиканских войск уже действовали три республиканские дивизии и два батальона танков Т-26 под командованием советского добровольца генерала Д.Г. Павлова. Эти значительно уступавшие итальянцам силы благодаря высокой стойкости нанесли поражение врагу. Бомбовые удары и пулеметный огонь наших самолетов сыграли решающую роль в успешных действиях.

Итальянский экспедиционный корпус был разгромлен.

Лично мне непосредственного участия в этих боях принять не пришлось: после Харамской операции я был назначен советником при командире 2-го Мадридского корпуса. Но ни с Листером, ни с Лукачем связи не терял, наезжал к ним под Гвадалахару. И генерал Лукач бывал в Мадриде, так что и в сумятице боев нет-нет да и мелькнет его веселое лицо, его энергичная фигура, нет- нет да и выдастся минута-другая для короткого душевного разговора.

Помнится, одна из встреч состоялась где-то в середине марта. Мате Залка был по обыкновению возбужден. Мы обнялись, и он тут же начал рассказывать о недавних боевых событиях. Я уже слышал о том, как упорно оборонялась и отважно наступала его бригада. А теперь Лукач сообщил мне еще одну новость: бригада овладела Паласио де-Ибарра.

— А дело было довольно простое, — жестикулируя, рассказывал Лукач. — Два моих батальона, в том числе имени Гарибальди, вместе с танками скрытно, по лесу, подошли к дворцу. Танки открыли огонь, пехота начала окружать гарнизон. Им бы просто сдаться — так нет, видно, боялись расплаты за свои злодеяния. Сопротивлялись зверски. Тогда танки проломили каменные стены ограды, пехота за ними — итальянцы в панике. Все, кто остался цел, сдались… Потом начались контратаки, но мы уже вышли на опушку леса: перед нами открытое поле, подобраться трудно. Правда, итальянцы бросили против нас еще один батальон, потом какие-то резервы, танковую роту. Но тут нам соколики помогли. Представляете: около тридцати истребителей в воздухе!

— И это вы называете ‘‘простым делом”?

Генерал Лукач смутился: он не умел хвастаться и в то же время не мог нарадоваться на своих бойцов.

— Да, конечно, дело не простое. — Лицо Мате Залки потемнело. — Восемьдесят человек оставили в этом проклятом дворце. Восемьдесят! Зато и фашистам не поздоровилось: два батальона прекратили существование, сто пятьдесят пленных, техника, оружие да в придачу оперативные документы штаба 535-го итальянского батальона.

Генерал Лукач всегда очень берег людей. Но себя он сберечь не сумел. Гибель его глубокой болью отдалась в наших сердцах. Трудно, невозможно было себе представить, что больше уже не встретишь порывистого, улыбающегося Мате…»

Портрет Малиновского в Испании оставил в своих мемуарах генерал-полковник Александр Ильич Родимцев, который в Испании был майором и получил звание Героя Советского Союза:

«В Мадриде меня вызвали к коронелю Малино. Небольшая комнатка, куда я явился, напоминала учебный класс: кроме длинного стола, застеленного большой картой, да нескольких стульев, ничего не было. За столом сидел плечистый крупный человек в коричневом гражданском костюме. Увидев меня, он быстро провел рукой по ершистой шевелюре, приветливо улыбнулся:

— Как доехал?

— Нормально.

Пригласил сесть. Я следил за движением его больших сильных рук, что-то измерявших на карте циркулем. Рядом лежала толстая тетрадка в коленкоровом переплете. Наконец коронель повернулся ко мне и, начертив красным карандашом небольшой треугольник в районе городишка Вильяверде, ткнул в него циркулем:

— Ты будешь здесь.

— Передовая? — спросил я.

— Почти. Здесь сейчас Листер.

Потом, немного подумав, добавил:

— Скоро Листер получит приказ и передислоцируется с бригадой в район Эль-Пардо. Это северо-западнее Мадрида, на реке Мансанарес. Найти его очень трудно. Смотри не попадись к Франко в руки.

Малино нагнулся к карте:

— Доберешься до перекрестка дорог, тут будет стоять разрушенный двухэтажный дом. Одна дорога пойдет в центр города, а вторая вправо — в район сосредоточения бригады Листера. Вот по ней и езжай.

Я кивнул. Родион Яковлевич словно и не заметил этого жеста. Он продолжал подробно напутствовать меня. На карте начертил карандашом тонкую извилистую линию. Красным отметил своих, синим — мятежников. Показал, какой дорогой надо ехать в штаб Листера.

— Ясно? — закончил инструктаж Малино.

— Так точно! — ответил я.

— Ну, желаю удачи, — и он крепко пожал мне руку…

Листер, получив передышку, решил посвятить ее учебе. Большую помощь и поддержку оказал ему Малино, назначенный советником дивизии.

Малино составил добротное расписание и сам проводил занятия…

Как-то раз по договоренности с Листером и начальником штаба дивизии Иглесиасом Малино должен был провести занятия с офицерами штаба.

В назначенное время все выехали в поле. Нас встретил офицер. Вид у него был невеселый. И вскоре мы узнали причину. Оказывается, из пятидесяти двух офицеров на занятия приехало только двадцать, в основном командиры, присланные 5-м коммунистическим полком.

— Отменять? — осведомился офицер.

— Будем проводить занятия, — ответил Малино.

Только начали ставить задачу, как приехали Листер и начальник штаба Иглесиас. Увидев, что присутствует лишь половина командированных офицеров, Листер громко, чтобы все слышали, сказал:

— Начинайте занятия, Малино. Мы с начальником штаба тоже будем учиться.

И он прилежно стал выполнять все указания. Наконец, по условиям занятий, офицерам предстояло форсировать быструю и глубокую реку. Малино отдал команду, и все бросились сколачивать из подручных средств плотики, лодочки. В ход пошли бочки, доски от старого дома. Офицеры переправлялись на другой берег и там “штурмовали” неприятельские позиции. С одной группой случилась неприятность: она сколотила хилый, невзрачный плотик, надеясь, что не придется переправляться на нем через речку. Но пришлось на него сесть и плыть через реку. Вначале все шло нормально, но на середине реки, там, где течение особенно быстрое и часто встречаются водовороты, плотик стал расползаться под незадачливыми вояками. Через несколько минут бревна стремительно неслись по течению, а офицеры, оказавшись в воде, стали кричать: “Спасите, помогите!”

Я уже собрался было кинуться в воду, но меня остановили Малино и Листер:

— Пусть выбираются сами. Это для них урок на всю жизнь.

Промокшим офицерам с трудом удалось выбраться на берег».

Новая встреча Родимцева и Малиновского произошла в июне 1937 года. Александр Ильич так описал ее:

«В конце июня меня вызвал Малино. Когда я пришел, он сидел и водил карандашом по оперативной карте, время от времени делая какие-то пометки в толстой тетрадке. Оторвавшись от работы, Малино повернулся ко мне:

— Как идут дела?

— Хорошо.

Я почувствовал, что Малино вызвал меня для серьезного разговора.

— Не устал? С Листером отношения хорошие?

— Лучше не бывает.

— Тогда вот какое дело. Останешься работать у Листера. Предстоит очень серьезная операция.

— Какая? — сгорая от нетерпения, опросил я.

— Каждому овощу — свой срок, — стал серьезным Малино. — Работа предстоит большая, ответственная и сложная. Надо заново формировать и обучать военному делу только что сколоченные соединения. А делать это сложно по той простой причине, что сторонники бывшего премьера и военного министра Ларго Кабальеро, которого только недавно отстранили от власти, проводят нерешительную политику. Не очень-то активно работают и в военном министерстве. Там кое-кто тормозит формирование и организацию новой армии.

Малино минутку помолчал, провел большой ладонью по ежику волос и вдруг улыбнулся:

— Ну ничего, кое-чего мы все же добились. Вновь избранный премьер-министр Негрин ускорил формирование и перестройку республиканской армии. Командиры и комиссары стали смелее проводить работу по подготовке и сколачиванию резервов. Конечно, трения в правительстве еще дают о себе знать. Но дело понемногу двигается.

— Есть новые части? — не утерпел я.

— Да, — ответил Малино. — Закончилось формирование, комплектование и обучение 5-го корпуса республиканской армии. Его создали благодаря настойчивым усилиям ЦК Испанской компартии и Мадридского комитета компартии на базе 5-го полка и интернациональных соединений. В корпус вошли три дивизии: 46, 35 и 11-я».

И во время последующих боев за Брунете Малиновский помогал Листеру и Родимцеву. Последний свидетельствовал:

«Давайте встретимся в штабе дивизии, свяжемся с Малино и тогда примем решение, — предложил я.

Листер согласился.

Из штаба дивизии мы быстро связались с Малино.

Он рассказал нам об обстановке на этом участке фронта:

— Все опорные пункты — Льянос, Кихорна, Вильянуэва-де-ла-Каньяда — находились в руках мятежников. На вопрос Листера, продолжать ли наступление бригаде, Малино ответил: “Решайте по обстановке, но я бы не советовал”. Он рекомендовал возобновить наступление, когда подойдут танковая рота и артиллерийский дивизион.

Несколько минут после этого разговора мы сидели, прикидывая наши возможности. Взвесив все, решили попробовать. Ведь говорил же Малино: “Действуйте по обстановке”. Несмотря на отсутствие танков и артиллерии, надо попытаться захватить переправы через реку Гвадаррама. Конечно, мы сейчас далеко забрались в тыл к противнику. Но захват переправ позволит удержать отвоеванные позиции.

Листер приказал командирам 1-й и 100-й бригад немедленно ввести в бой вторые эшелоны и штурмовать переправы. Наступление возобновилось. Мы с нетерпением ждали вестей от бригад, но они были неутешительны. Все попытки захватить переправы через Гвадарраму и высоты 670, 640, 620 успеха не имели. Несколько раз ходили бойцы в атаку, но вынуждены были отходить назад в свои окопы.

Листер был расстроен неудачей бригад. А тут еще ему позвонил командующий Мадридским фронтом и отругал за то, что он топчется на месте.

— Вот, дожили. Нас обвиняют в бездеятельности, трусости. А разве мы можем рваться вперед, если и так уже на пятнадцать километров углубились в тыл врага.

Расстроенный, он ходил по комнате, порываясь сам идти в атаку. Но потом одумался.

Весь следующий день 1-я и 100-я бригады вели наступление на переправы и близлежащие высоты. Но результаты снова оказались неутешительными. Враг сильно укрепился, и наши войска несли большие потери. Если накануне при штурме Брунете в дивизии было только четверо убитых и двадцать пять раненых, то в атаке за переправы у нас погибло двести человек. Триста бойцов получили ранения».

Прав на этот раз оказался Малиновский, а не Листер с Родимцевым. Без артиллерии и танков атаки не могли иметь успеха.

Бывший начальник штаба Северного фронта республиканской армии Франсиско Суитат после поражения республики эмигрировал в СССР, а позднее работал советником на Кубе при правительстве Фиделя Кастро. В письме дочери маршала Наталье Родионовне вскоре после смерти Родиона Яковлевича он вспоминал: «За всю мою жизнь я не встречал человека, которого бы уважал больше, чем твоего отца, а ведь судьба сводила меня без всякого преувеличения с историческими личностями.

Мне выпала честь быть рядом с твоим отцом, которого тогда скромно называли коронель Малино, в 1937–1938 годах. Коронель Малино всегда оставался для меня недосягаемым примером. Я обязан ему не только обретением профессиональных навыков, но и тем, что тогда еще понял, как необходимо в военном деле прочное, глубокое, доскональное знание предмета. Но не только! Не менее нужны командиру взыскательный ум и доброе сердце. Твой отец дал мне не только военный урок, но и урок доблести, стойкости, достоинства. И — не удивляйся! — урок деликатности. Исполняя обязанности советника, трудно удержаться от соблазна публичного поучения, и все предшественники коронеля Малино давали советы Листеру в присутствии подчиненных, попросту говоря, командовали через его голову, что не всякий потерпит. И пусть советник трижды прав, но, задевая самолюбие командира, он колеблет веру солдат в него, и в итоге страдает общее дело. Я доподлинно знаю, что коронель Малино обсуждал положение с Листером в самом узком кругу (несколько раз я при этом присутствовал). Коронель Малино давал точную характеристику обстановки, подводил к выводу, но последнее слово всегда оставлял за командиром, а при оглашении приказа чаще всего даже не присутствовал. Твой отец встал плечом к плечу с нами в час тяжелейших испытаний, а позже, уже в Москве, когда мы были оторваны от родины, скольким из нас он помог! Мы знали, что у испанцев есть свой депутат в советском правительстве — коронель Малино».

Дочь маршала так рассказала о Франсиско Сиутате: «Дон Франсиско, светлая ему память, еще совсем молодым воевал в испанской республиканской армии у Листера, почти тридцать лет эмиграции прожил в нашей стране, еще двадцать — на Кубе, где по отцовской рекомендации стал советником Кастро, и только на склоне лет вернулся на родину. Рассказывая мне о своей юности, о дружбе с отцом, он заметил: “Это очень важно, когда живешь не дома, знать, что у тебя в России есть родной человек”. И тогда я вспомнила случайно услышанные папины слова из телефонного разговора: "Очень прошу вас помочь испанцам. Ведь не на родине люди живут, нельзя об этом забывать. Нелегко эмигранту”».

По возвращении в СССР Малиновский написал «Оперативно-тактические выводы из опыта гражданской войны в Испании за период от начала мятежа по май 1938 года». Текст окончательного варианта доклада датирован 23 августа 1938 года. Он отметил, что

«…театр военных действий в Испании по преимуществу горный и сильно пересеченный. На многих участках фронта он переходит в высокогорный, что оказывает громадное влияние на развитие боевых действий. Некоторые роды войск подчас просто не могут найти себе применения в бою, но вынуждены вступать в бой и действовать в абсолютно ненормальных, неприемлемых для них условиях рельефа (это относится главным образом к танкам и полевой артиллерии, вынужденным действовать не в поле, а в горных и высокогорных районах). Ясно, что боевой опыт применения этих родов войск в таких особенных условиях не позволяет сделать бесспорные выводы относительно тех или иных тактических положений или приемов использования этих боевых средств в будущей войне на наших театрах военных действий».

Таким образом, Родион Яковлевич прекрасно сознавал специфику испанского опыта и его малую применимость к будущей большой войне Европы, особенно относительно танковых войск. Этим он отличался от главного советника по автобронетанковым войскам Д.Г. Павлова, который на основе опыта Испании пришел к выводу, что танки в дальнейшем целесообразно использовать только мелкими подразделениями, и рекомендовал отказаться от формирования крупных бронетанковых соединений.

Малиновский подчеркнул:

«Организацию противотанковой обороны в испанской войне очень облегчает характер театра военных действий. Почти весь он представляет собой танконедоступный район. Очень легко привести в танконедоступное состояние большинство оборонительных линий: каменные стены, заборы, овраги, террасы становятся готовыми противотанковыми препятствиями. В этих условиях противотанковая пушка оказывается малоуязвимым и грозным оружием против танка.

В других условиях, в условиях нашего вероятного театра военных действий, противотанковая пушка будет более уязвима для танка, и ее роль в общей системе противотанковой обороны уменьшится, но все же нужно признать, что мы недооценили ее роль в будущей войне, и в этом смысле опыт войны в Испании для нас особо ценен. Он показал, какого сильного врага в лице противотанковой пушки имеют наши танковые и механизированные соединения. Противотанковая пушка является главным и основным элементом противотанковой обороны.

Кроме того, применяя гранату осколочного действия, она становится прекрасным средством сопровождения пехотной атаки. И в маневренной войне противотанковая пушка, как средство легко маневрируемое на поле боя и не отстающее от пехоты, окажет пехоте большую услугу, подавляя еще оставшиеся в обороне пулеметы противника…

Пассивные средства противотанковой обороны: противотанковые рвы, эскарпы, минные поля, каменные стенки являются вторым главным элементом противотанковой обороны. Они, по сути дела, и составляют современную противотанковую оборону. Ведь сила противотанковой пушки тогда велика, когда она расположена за противотанковым препятствием, искусственным или естественным, а сила противотанкового препятствия велика, только когда оно находится под огнем противотанковой пушки. Эти два главные элемента должны всегда взаимодействовать — в этом их сила.

Одна противотанковая пушка под Вильянуэва-де-ла Каньяда в Брунетской операции отбила три атаки республиканских танков и подбила 10 танков только благодаря тому, что она располагалась за танконедоступным рвом.

Живучесть противотанкового орудия зависит от того, насколько тщательно выбрана, оборудована и замаскирована его огневая позиция. Пушка не должна преждевременно себя обнаружить. Нужно учесть, что самый губительный огонь по танкам она может дать на 600-х метрах и ближе. Пушка обязательно должна иметь несколько запасных ОП и огневую связь с соседними орудиями ПТО.

Большое значение имеет выдержка, спокойствие и отвага личного состава противотанковой пушки. В бою под Кодоньера 33-я республиканская бригада (бои в районе Альканьис в марте 1938 г.) была сильно атакована итальянцами при поддержке многочисленных танкеток. На поддержку 33-й бригаде была переброшена одна 45-мм противотанковая пушка, обслуживаемая бойцами-интернационалистами. Прибыв к месту атаки, они быстро сняли орудие с грузомашины и, выкатив его прямо на шоссе, открыто встретили атаку танкеток метким огнем. Буквально в течение нескольких минут атака итальянцев была сбита: 4 танкетки остались на поле боя и были захвачены республиканцами. Правда, почти весь расчет пушки оказался легко ранен, но отказался эвакуироваться и остался в строю».

Родион Яковлевич охарактеризовал также эффективность других противотанковых средств:

«Испанская война выдвинула новое средство борьбы с танком, очень простое и сильное — это бутылка с бензином. Пехота противника в упор забрасывает наши танки этими бутылками, и накаленная моторная группа танка загорается, очень часто вызывая взрыв бака с бензином. Но некоторые смельчаки-танкисты продолжали вести уже горящий танк, отводили его на 200–250 метров в укрытие и тушили танк песком и одеждой. Закупоренная в бутылке смесь бензина с небольшим процентом серной кислоты воспламеняется, когда бутылка разбивается, и ее содержимое соединяется с фосфорным порошком, приклеенным к бумаге, в которую бутылка завернута. Такая бутылка, разбиваясь о гладкую броневую поверхность танка, горит сильным высоким пламенем в течение восьми минут. Если горящая жидкость не проникает внутрь танка, то через 8 минут огонь гаснет, и танк остается невредим. Другое дело, если эта бутылка разобьется на ребристой поверхности моторной группы танка Т-26, и жидкость попадет на раскаленный мотор. В таком случае пожар танка, бороться с которым трудно, вызывает даже не специальная смесь, а чистый бензин, но бывали случаи, когда танкисты выводили и тушили танк Т-26, когда моторная группа уже была объята пламенем. Вывод прост — танк нужно делать таким, чтобы горящая на нем жидкость не могла проникнуть внутрь танка и зажечь его изнутри.

Ручная граната и связка гранат оказались малодейственным средством против танка и почти не применялись. А вот бронебойная пуля в руках устойчивой пехоты — довольно действенное средство борьбы с танками, и всегда охотно применялось республиканскими бойцами против танкеток мятежников».

В Великой Отечественной войне танкетки применялись мало, и поэтому бронебойные пули утратили свою роль. Появились специальные противотанковые ружья, но их эффективность оставляла желать лучшего.

Малиновский предупреждал:

«Традиционная схема атаки (пехота накапливается на рубеже атаки, танки обгоняют ее, вырываются на передний край, подавляют огневые точки противника, вслед за танками идет пехота и т. д.) в условиях испанского театра военных действий себя совершенно не оправдала — и республиканцы были жестоко наказаны под Брунете, Сарагосой, Теруэлем и др.

В условиях горного театра войны боевая мощь танка понижается. Фашисты научили очень неплохо стрелять по танкам свою полевую артиллерию, дали в каждую бригаду по 2–4 противотанковые пушки и создали противотанковую артиллерию резерва, которой они неплохо маневрировали. В результате (трудности рельефа плюс меткий огонь артиллерии) фашисты останавливали республиканские танки. Вместе с ними останавливалась пехота, и атаки срывались.

Вот пример: в январе 1938 г. на Теруэльский фронт прибыла 46-я пд (пехотная дивизия) Кампесино, до того около полгода обучавшаяся под Мадридом. Дивизия с четырьмя ротами танков атаковала на узком фронте высоту Альто-де-лос-Селадос, которую оборонял один батальон с четырьмя противотанковыми пушками и тремя батареями полевой артиллерии. Все атаки дивизии были отбиты фашистами, дивизия потеряла подбитыми и частью оставленными у фашистов 14 танков. После первой неудачной атаки Кампесино заявил: “Без танков пехота не пойдет”. Отсюда понятно, чему и как учились части республиканской армии. Все строилось на успешности атаки танков. Сама пехота с артиллерией и своим оружием, которого у Кампесино было много, действовать не умела, простейший проволочный забор для пехоты был непроходим. Пехота не обучена преодолению проволочных заграждений без танков. Артиллерия же республиканцев, весьма плохо подготовленная, традиционно всегда была отделена от пехоты и в бою подчинялась только старшим артначальникам.

Авиация в республиканской Испании — совершенно обособленный род войск, и взаимодействию с пехотой, артиллерией и танками на поле боя не обучена.

Испанские истребители делали и делают чудеса в воздушном бою. Бомбардировщики замечательно летают и неплохо бомбят очень важные объекты на фронте и в ближайшем тылу фашистов. Но летный состав не обучен взаимодействию с землей.

В последних боях на Теруэльском фронте и с мая 1938 г. республиканцам удалось наладить нечто похожее на тактическое взаимодействие авиации с пехотой. Авиация стала иногда бомбить и штурмовать наступающую или накапливающуюся пехоту противника, его артиллерию и танки. Но еще до сих пор летный состав республиканцев летает на боевые задания по дорожным картам без рельефа с очень грубо нанесенным положением позиций республиканцев и фашистов. Штабы авиационных частей не связаны даже с такими начальниками наземных войск как командиры корпусов, не говоря о комдивах. Правда, представители высшего авиационного командования есть в штабах корпусов армии Леванта, но это лейтенанты и капитаны, толком не понимающие своей роли.

Испанская пехота не подготовлена к взаимодействию с авиацией. Даже старшие офицеры, не говоря о солдатах, до сих пор не отличают своих самолетов от фашистских, хотя есть прекрасно изданные блокноты с силуэтами самолетов. При появлении любых самолетов в войсках на фронте и в тылу объявляется тревога. И все от солдата до командарма прячутся в убежища или маскируются в поле. А так как авиация появляется над полем боя часто (3–4 вылета фашистов, плюс 3–4 вылета республиканцев), то весь день проходит в тревогах.

Даже специальные наблюдатели зенитных частей очень плохо разбираются в силуэтах, а в пехоте, артиллерии и танковых частях таких наблюдателей совсем нет.

Офицеры этим делом совсем не хотят заниматься. Попытки ввести в пехоте опознавательные полотнища для связи с авиацией не удавались. Пехота выкладывала их при появлении любой авиации, что привлекало авиацию фашистов. Республиканская же авиация, летая только на больших высотах, часто просто не видела полотнищ.

Такая необученность войск в республиканской армии тяжело сказывается на боевых действиях. Республиканская пехота не атакует без танков. Мало того — часто она не атакует даже тогда, когда танки ценою больших потерь выходят на передний край фашистов. Танки не могут подавить всех пулеметов, расположенных в специальных гнездах, а пехота, встречаемая огнем, снова залегает.

Пехота совершенно не маневрирует на поле боя мелкими подразделениями. Нет взаимодействия между огнем и движением. Наступательная тактика очень примитивна. Пехота или поднимается и идет в боевых порядках, напоминающих толпу, или весь боевой порядок ложится. На ученьях сравнительно удовлетворительное взаимодействие внутри пехоты еще получается, в бою — почти нет, что объясняется не только низкой выучкой командного состава, но и очень слабой дисциплиной. Героизм отдельных личностей далеко не всегда может повлиять на ход боя.

Таким образом, республиканцы, переоценив значение танков в условиях малопригодного для них театра, недооценили значение артиллерии и не сумели сроднить по-настоящему два самых близких друг к другу рода войск — пехоту и артиллерию».

К несчастью, все те же самые недостатки, которые были свойственны испанской республиканской армии, в еще большей степени проявились в Красной Армии в годы Великой Отечественной войны. Советские командиры так и не смогли толком наладить взаимодействие пехоты, артиллерии, танков и авиации, а подразделения, состоявшие в подавляющем большинстве из необученных новобранцев, так и не научились маневрировать на поле боя и ходили в атаку в густых боевых порядках, напоминающих толпу, что приводило к большим потерям.

Малиновский отдал дань уважения противнику, которому испанские республиканцы могли противопоставить лишь наспех сформированное ополчение: «Восставшая армия во главе с кадровым офицерством, 70–80 % которого оказалось на стороне мятежников, сразу же начала свое триумфальное шествие по стране, плюс к этому на арене борьбы появились регулярные марокканские части и Иностранный легион Испанского Марокко.

Эта организованная и грозная сила докатилась до самого Мадрида, сея страх и панику в рядах наскоро организованных колонн, которые республика сумела выставить для открытого боя. Попытки республиканского командования остановить наступление мятежников контрударами не имели успеха. Завязалась упорная борьба непосредственно на подступах к Мадриду, которая закончилась 6 ноября сильной атакой мятежников непосредственно на Мадрид. Фашисты предполагали овладеть столицей Испании в годовщину Октябрьской революции. Однако против всех ожиданий республиканская армия устояла».

Среди республиканских командиров Малиновский хуже всего относился к анархистам: «Самой отвратительной группой командного состава является группа анархистов, которая пока еще поддерживает свой слабый авторитет среди анархистских частей сплошной демагогией. Эта группа немногочисленная, но очень ядовитая».

Он отмечал низкий уровень дисциплины в испанской республиканской армии:

«Огромное значение для боеспособности армии имеет дисциплина — не внешне выраженная, а глубокая внутренняя дисциплина, основанная на глубоком осознании своего долга и ясных целей борьбы, дисциплина, поддерживаемая как мерами внушения и воспитания, так и мерами принуждения.

Как раз дисциплина является ахиллесовой пятой республиканской армии. Командный состав сам не чувствует ответственности, и никто его не привлекает к ответственности; его не судит военный трибунал, а если и судит, то почти всегда оправдывает. Если офицер бросит в бою свой взвод, роту или батальон и дезертирует из боя, он не несет наказания за свое преступление. Наоборот! Бывали поразительные случаи, когда сбежавшего из боя офицера производили в высший чин и назначали на высшую должность. Примеров этому много: командир 17-й бригады Мадронеро, сбежавший с поля боя, почти сразу был произведен из майоров в подполковники и назначен командиром дивизии.

Безответственность, поощряемая предателями всех мастей, засевшими в государственном и военном аппарате республики, ослабляет боевую мощь армии. Вследствие этого командиры бросают свои подразделения и части на произвол судьбы при первой же артподготовке или авиабомбежке со стороны противника. Оставшиеся без командования бойцы, кое-как посопротивлявшись, при первом предательском выкрике “Нас обходят!” бегут из боя вслед за командирами. А ведь это хорошие в основной своей массе бойцы. Но, лишившись командира, они бросают оружие и в панике бегут, бегут, бегут, пока не устанут, а потом наткнутся на грузовые машины, припугнут шоферов — и в тыл. Тут же — к случаю! — найдутся офицеры, готовые возглавить это движение, и вот уже покатилась вся эта масса на машинах по всем дорогам в тыл. Такова типичная картина бегства анархистских, конфедералистских, социалистических или просто беспартийных частей республиканской армии. Так позорно бежал почти весь Арагонский фронт в последнюю операцию, которая завершилась таким большим поражением республиканских войск».

Наоборот, подчеркивал Родион Яковлевич, в армии Франко царит железная дисциплина:

«Франко всеми средствами поддерживает жесточайшую дисциплину в своей армии. Проявление трусости, как для офицера, так и для солдата, карается на месте смертью. Обороняемый рубеж никто не имеет права покинуть без приказа — отход дрогнувших тут же карается расстрелом. Такая дисциплина держится на величайшем насилии, терроризирующем все инакомыслящее, но также ведется большая демагогическая работа, в том числе в прессе.

Примечательно, что офицеры испанской фаланги живут и едят вместе с солдатами, получают чуть ли не одинаковое с ними жалование; нередко служат им примером самоотверженности и мужества. Все офицерство чувствует на себе железную дисциплину — никому никогда не удастся уйти от ответственности и наказания за преступление в бою. Если его взвод или рота побежит с поля боя, в первую очередь расстреляют офицера. Поэтому, пока жив, он никому не позволит уйти из боя, и сам будет стрелять в первого дрогнувшего. Так поступают капралы и сержанты, надеясь стать офицерами и обеспечить для себя впоследствии, после войны, безбедную жизнь. Вот чем держится дисциплина в армии мятежников.

Республиканцы не знают ни одного случая, когда бы они легко взяли у фашистов какую-нибудь позицию, горку или населенный пункт. Они отвоевали у мятежников Кихорну, Бельчите и много других селений, но с каким упорством защищались фашисты. Я никогда не видел большего упорства в обороне, хотя довелось участвовать в мировой войне 1914–1918 гг. и все это время драться с немцами, как известно показавшими величайшее упорство в обороне.

В наступлении мятежники гораздо слабее. При упорной обороне республиканцев (а она также имела место) противник быстрее разбивается об оборону, чем в таком же случае республиканцы.

В общем и целом нужно признать, что мятежникам удалось сохранить высокую боеспособность армии, намного превышающую боеспособность республиканской армии…

Нужно полагать, что жестокость режима Франко в известной мере ограждает его армию от предательства, шпионажа и разложения, разъедающих вооруженные силы республиканцев…

Можно сказать, что фашисты имеют хорошую современную авиацию и артиллерию, хорошую зенитную артиллерию, большое количество саперных частей, дисциплинированную, но слабо подготовленную пехоту и неудовлетворительные танки.

Судя по характеру боевых действий, выучка войск у них построена на полном взаимодействии между пехотой, авиацией и артиллерией, с максимальным использованием авиации и артиллерии».

В этих условиях численный перевес республиканских войск не удавалось реализовать даже при помощи советских советников и советского же вооружения и боевой техники, а также при помощи интербригад.

По утверждению Малиновского, «вооружение мятежников также намного превосходит вооружение республиканской армии. Так, например, у них в большом количестве имеются мортиры — не менее 4-х на каждый батальон, и это при наличии специальных мортирных подразделений, придаваемых дивизиям, наносящим главный удар. Так в январе 1938 г. при овладении районом исключительно важных высот (Альба-де-лос-Селадос, Эль-Мулетон, Сьерра-Горда) фашисты сконцентрировали свыше ста мортир и нанесли их огнем очень большие потери 39-й, 35-й и 68-й пд».

Однако не все было так мрачно. Малиновский приводил примеры стойкости и героизма отдельных частей республиканских войск, как правило, возглавляемых коммунистами:

«Но ведь не все бежали! Был и есть целый ряд прекрасных частей, которые дрались и дерутся с героическим упорством — это части, руководимые героической испанской компартией, части Листера, Франсиско Галана, Модесто, Дурана, Кампесино, Дель Баррио, Тагуэньи, Тораля, Кристобаля, Веги, Сантьяго и целого ряда других, безвестных прекрасных бойцов, командиров и комиссаров-коммунистов. Эти части вели упорную неравную борьбу, часто — с численно превосходящим противником. И только благодаря им еще продолжает существовать и бороться республиканская Испания. Так упорно дралась 27-я дивизия Дель Баррио, 70-я дивизия Тораля, 34-я дивизия Веги, которая в течение трех дней дралась почти в полном окружении в районе Мина-де-Сегура и Ла-Ос-де-ла-Вьеха, предательски оставленная на обоих флангах анархистскими частями Арагонского фронта. Полны героизма бои 3-й дивизии Тагуэньи, 11-й дивизии Листера и 45-й интердивизии в районе Альканьис — Каспе.

Но разве могли они одни остановить большое наступление фашистов на Каталонию? Нет, не могли. Они понесли большие потери и перенапряглись в ежедневных 15-20-часовых упорных боях с большим превосходством авиации и артиллерии у противника. Их не подкрепили и не сменили свежие части. Они отходили назад и, доведенные до изнеможения, оставляли подчас без боя хорошие позиции, горные перевалы, дефиле и заранее подготовленные рубежи обороны. Разве можно сказать, что у них низкая боеспособность? Нет! Это героические, высокобоеспособные части, но — всему есть предел. Эти лучшие части были измотаны до предела — и к этому тоже приложили руки шпионы и предатели, засевшие в высших военных штабах и управлениях».

Родион Яковлевич указывал на пагубное влияние межпартийной борьбы в составе Народного фронта на ход боевых действий:

«Политическая борьба между партиями Народного фронта неизменно отражалась и отражается на развитии армии. Анархисты и контрреволюционные элементы открыто выступали против создания единой регулярной армии и подрывали ее боеспособность, как только могли. Часть анархов стала внедрять в армию дисциплину и создавать регулярные части с затаенной целью впоследствии использовать их в будущей борьбе за государственную власть. Другая часть анархов до сих пор считает внедрение дисциплины в армии прямой изменой принципам анархизма и продолжает работу по разложению армии. Среди анархистов и партии “Национальная конфедерация труда” нашла приют огромная банда шпионов, вредителей, скрытых и открытых фашистов, которые ведут свою гнусную работу, пользуясь слабостью республиканского государственного аппарата и его неспособностью к решительным действиям. Именно в этом причина целого ряда неудач на фронте и последнего большого поражения республиканской армии на Восточном фронте.

Поразительная безынициативность многих руководящих звеньев республиканской армии при бедности людскими ресурсами позволяет противнику гибко маневрировать батальонами, бригадами и дивизиями, предоставляя им отдых и время на реорганизацию даже не в тылу, а на пассивных участках фронта.

У республиканцев это не выходит. Слабая дисциплина и исторически сложившаяся дружба командиров батальонов и бригад со своими старшими начальниками почти исключают маневрирование батальонами и бригадами вне своих дивизий. Так в тяжелые для Маневренной армии апрельские дни 1938 г. армия Леванте подготовила наступательную операцию в районе Терриенте — Альбарасин. Для этого в состав 64-й пд Картона были временно введены 22-я бригада 39-й пд (лучшая бригада этой коммунистической дивизии под командованием комбрига Ивона, коммуниста) и 218-я бригада 68-й пд. Обе они, действуя в составе чужой для них дивизии, фактически сорвали эту операцию, так как действовали крайне вяло. Фашисты же, располагая на этом участке шестью батальонами против шестнадцати и четырьмя батареями против двенадцати (плюс 40 самолетов у фашистов), удержали свои позиции, сдав только одно селенье — Масегосо и высоту того же названия.

Подготовка пехоты, артиллерии и конницы у республиканцев и фашистов невысокая и примерно равная. Однако командный состав мятежников выигрывает по сравнению с республиканцами в инициативности и дисциплине.

Обученность взаимодействию родов войск у воюющих сторон совершенно различная. Обучение войск ведению боя у республиканцев шло самостоятельно по родам войск, редко во взаимодействии пехоты и танков. Офицеры республиканского ополчения, не обладающие достаточными знаниями и опытом, обучались взаимодействию исключительно пехоты с танками, предав забвению взаимодействие с другими родами войск, причем, роль артиллерии умалялась до крайности. Авиация в учениях с пехотой и танками не использовалась.

В республиканской армии не создавались запасные части, где происходило бы обучение и воспитание мобилизуемых контингентов. Все мобилизуемые немедленно отправляются в армии, оттуда в корпуса и далее в дивизии и бригады, стоящие на позициях. Запасного оружия в бригадах нет. Командного состава не хватает даже для штатных батальонов. Новобранцы месяцами толкутся в ближайшем тылу бригад, толком не обучаются и постепенно, друг за другом, покрывают потери действующих батальонов. При отходе они превращаются в невооруженную, охваченную паникой толпу, увлекающую за собой и вооруженные части».

Малиновский и в страшном сне не мог представить, что очень скоро, в годы Великой Отечественной войны, в Красной армии многократно ухудшат печальный опыт испанских республиканцев: практически прекратят обучение новобранцев и станут призывать людей на освобожденных территориях непосредственно в части, почти сразу бросая их в бой невооруженными и необмундированными.

Родион Яковлевич особо отмечал «национальный характер испанского народа — героический, революционный. Его боевые качества поразительны: это в высшей степени выносливый, терпеливый, скромный в своих требованиях народ, чья искренность порой граничит с наивностью. Эта черта сильно облегчает работу шпионов».

Многие офицеры республиканских войск не проявляли должной заботы о своих бойцах. Малиновский с грустью отмечал:

«Офицеры, особенно в высших военных штабах и управлениях, мало интересуются, как живут бойцы, где спят и в чем нуждаются.

Зиму 1938 г. бойцы встретили не только в среднепересеченной местности, но и в высокогорных районах, не имея теплого обмундирования, одеял, перчаток и самого необходимого — обуви. Бойцы мерзли, ходили по снегу и грязи в парусиновых тапочках, а в это время магазины по всем городам ломились от теплых шерстяных изделий, сукна, курток и одеял, от кожаной обуви — и все это по недорогим ценам. Только великое терпение, привычка к нужде и безропотность испанского народа удержали бойцов от разгрома магазинов с обувью и теплыми куртками. Об этой нехватке заблаговременно, много и настойчиво предупреждали все низовые звенья армии и некоторые штабы фронтов, а центральные аппараты снабжения и правительство все собирались и собирались с силами, чтоб выделить ассигнования на обеспечение насущных нужд армии. Армия сидит без табака, бойцы курят древесные листья и капусту, для солдат праздник, когда перепадет несколько сигареток. А ведь и это ослабляет боеспособность армии».

Он также отмечал: «отсутствие инициативы у командования, неповоротливость во всех звеньях управления, отсутствие точности в выполнении боевых приказов. Ситуацию усугубляет отсутствие боевого опыта у масс, давно не воевавших, и особенно у командного состава.

И, наконец, главное — отсутствие взаимной выручки среди частей: если взвод или рота, батальон или даже бригада остались в полуокружении, то никогда эту часть не выручат из беды; она или сдастся или погибнет, но ей не придут на помощь — не было ни одного такого случая. Живой тому пример — гибель в районе Ла-Рамбла батальона 92-й бригады, зашедшего в тыл к противнику и там окруженного во время операции под Сегура-де-лос-Баньос. Еще один пример — изолированная борьба 43-й дивизии у французской границы.

У противника же — все иначе: полуокруженный батальон африканских стрелков у Коста-де-Рейна в сентябре 1937 г. два дня упорно дрался и был освобожден подошедшими резервами. Все яростные контратаки Франко от Кауде на Конкуд во время окружения Теруэля республиканцами были продиктованы решительным стремлением освободить части, осажденные в Теруэле, — недаром они так упорно дрались в окружении почти целый месяц. А знаменитый Алькасар в Толедо, выдержавший двухмесячное окружение частей и все-таки дождавшийся своих! Все это примеры иного порядка, и они, конечно, оказывают колоссальное влияние на боеспособность армии противника».

Малиновский высоко оценивал роль интернациональных бригад в испанской войне:

«Первой была сформирована 11-я интернациональная бригада с основным ядром немцев. Она приняла участие в самых тяжелых боях под Мадридом и показала чудеса храбрости и героизма. Батальон им. Тельмана покрыл себя бессмертной славой. Смело можно сказать, что бригада сыграла решающую роль в обороне Мадрида. Ее история — это цепь славных подвигов, величайшего героизма, упорства и самоотверженности.

Вслед за ней сложились 12-я, 13-я, 14-я и 15-я интербригады, а в последнее время еще одна — 129-я интербригада. Все это прекрасные боевые части республиканской армии. Фашистам не раз пришлось испытать на себе их силу и упорство. По сути дела фашисты потерпели поражение на Хараме только благодаря интербригадам. Франко разбил о них свои лучшие части и Иностранный легион. Также и на Гвадалахаре итальянский фашизм обломал зубы, схватившись с итальянцами-интернационалистами, гарибальдийцами, и тоже потерпел поражение благодаря героизму 11-й и 12-й интербригад. Можно прямо сказать: если бы международная помощь трудящихся своевременно не подоспела, фашизм утвердил бы свое господство в Испании еще в начале 1937 года. Это признают и друзья, и враги».

Малиновский подробно описал, как франкисты организуют атаки:

«Танки у них не играют значительной роли ни в наступлении, ни в обороне. Целый ряд операций фашисты проводили без танков или с минимальным их использованием.

Схема взаимодействия родов войск в наступлении у них очень проста и неизменна:

1. детальная разведка оборонительной полосы с воздуха и с земли,

2. длительное изнурение сил обороны авиабомбежкой и артогнем.

Это изнурение продолжается — в зависимости от стойкости отдельных республиканских частей — от одного дня (операция под Альфамбра) до 5 дней (операция по захвату Теруэля). Авиация бомбит резко выделяющиеся опорные пункты республиканских позиций, действует небольшими группами 3–9 самолетов на высотах 800-1200 м почти непрерывно в течение всего светлого времени. Артиллерия своим огнем указывает авиации цели, затем артиллерия наслаивает свой огонь на те же цели или переносит его на другие объекты.

Такая обработка переднего края обороны и небольшой глубины продолжается 6–8 часов, обычно от 8.00 до 14–16.00, после чего над полем боя появляется вся фашистская авиация, действующая в этом районе (от 30 до 200 самолетов). Часть бомбардировщиков еще раз бомбит передний край, остальные бомбят районы артпозиции республиканцев, небольшая часть идет в ближайший тыл и бомбит узлы дорог, станции, крупные населенные пункты и т. п. Отбомбив цели, бомбардировщики не уходят, а продолжают кружиться над целями, особенно над районами артпозиций республиканцев, чтобы держать орудийные расчеты в убежищах. За бомбардировщиками снижаются штурмовики (всегда только “фиаты”) группами 3–9 самолетов. Они становятся в круг (карусель) на дистанции 100–200 м друг от друга, и каждая такая группа начинает пикировать свою цель последовательным захождением. В зависимости от числа целей таких пикирующих групп бывает от 3 до 12 на фронте атаки в 6-12 км.

На республиканские части такое пикирование производит исключительное сильное моральное воздействие — каждый боец старается буквально влезть в землю. Психологически бойцы тяжелее всего переживают не момент снижения самолета, когда он и производит стрельбу, а момент выхода из пике, когда моторы гремят на полных оборотах.

В то же время другие группы штурмовиков разбойничают в ближайшем тылу, обстреливая дороги, скопления войск и транспорта, не гнушаясь охотой на одиночные машины и мотоциклеты. Артиллерия фашистов тем временем стреляет с полным напряжением по объектам, не взятым огнем авиации.

Именно в этот момент начинает наступление с дистанции 800-1200 м пехота. За десять месяцев ни разу пехота противника не выходила ночью на исходные позиции для атаки, чтобы атаковать днем.

Если пехота фашистов, начав наступление, встречает сильный огонь республиканской артиллерии и пулеметов, до атаки дело почти никогда не доходит. Наступление приостанавливается, и с утра следующего дня подготовка атаки начинается с начала.

Наиболее стойкие части республиканцев выдерживали по 3–4 дня такой подготовки. Не стойкие части, со слабой дисциплиной (особенно анархисты) бежали уже в первый день.

Чаще всего пехота фашистов почти без боя занимала оставленные республиканцами позиции, причем сначала там появлялись разведчики с фашистским флагом, а затем уже полуорганизованной толпой туда взбирались целые роты и батальоны.

Когда же фашисты шли на риск и без последовательного выполнения описанной выше подготовки пытались сломить оборону республиканцев атакой своей пехоты с танками, они несли исключительно большие потери в людях, атака же никогда не имела успеха. Так было в декабре под Теруэлем, когда об 11-ю дивизию Листера и 64-ю Картона целиком и полностью разбились четыре дивизии фашистов (81-я, 82-я, 33-я, 85-я).

И только в феврале Франко, собрав под Теруэль всю свою авиацию и артиллерию, добился успеха, хотя против него дрались лучшие части республиканцев».

По мнению Малиновского, «…мятежники не удержались бы у власти, если хотя бы раз им было нанесено такое большое поражение, какое потерпели республиканцы под Малагой, на Севере и в Каталонии. Режим Франко сразу бы треснул по всем швам, но все горе в том, что республиканская армия не в силах нанести противнику такой удар. Может, это еще впереди, будущее покажет». Однако по общему тону доклада, критического по отношению к республиканской армии, чувствуется, что Родион Яковлевич не верил в победу, особенно после того, как из Испании были отозваны советские военные советники и специалисты и бойцы интербригад.

Малиновский утверждал:

«Камень — вот что оказывает здесь большое влияние на действия войск. Почти вся поверхность Испании покрыта камнем. Очищая поля, его собирают в кучи, используют для построек каменных стенок по полям. Камень идет на крестьянское строительство жилых и нежилых построек, загонов для скота, оград и т. п. А вследствие того, что 21 миллион населения Испании живет в селениях, а количество селений с числом жителей менее 3000 насчитывает почти 8 тысяч, и сверх того по всей Испании разбросаны отдельные хутора, то практически вся территория страны покрыта мелкими населенными пунктами и хуторами каменной постройки.

Эти постройки очень хорошо противостоят огню полевой артиллерии, мелкокалиберной и танковой артиллерии и совершенно неуязвимы для зажигательных бомб и снарядов. Они представляют собой настоящие форты для обороны, а селения покрупнее — крепостцы. Фашисты очень хорошо используют их для упорной обороны, как против пехоты республиканцев, так и против танков.

Кроме того, камень идет на постройку террас по склонам гор. Крестьяне с большим упорством отвоевывают у гор и камня каждый клочок плодородной земли (45 % площади в Испании не подходит для земледелия). Поэтому все склоны гор покрыты террасами ступенчатого вида с высотой ступенек 1 м и выше, совершенно недоступными для танков. Там же, где почва некаменистая и не слишком пересеченная, другое препятствие: в Испании бывают ливни, и бурные потоки воды изрезали ее глубокими оврагами с обрывистыми берегами, которые служат хорошим укрытием для пехоты от огня авиации и артиллерии и в то же время являются непреодолимыми препятствиями для танков.

В отношении дорог Испанию можно считать богатой страной. Незамощеных дорог в ней почти нет, даже самые плохие проселочные дороги замощены камнем и вполне доступны для автотранспорта. Поэтому автотранспорт совершенно вытеснил из армии лошадь; мул (главным образом) и лошадь используются почти только как вьючные животные.

Испанские шоссе очень хороши по качеству: они вымощены брусчаткой, заасфальтированы или имеют добротное загудронированное щебенчатое покрытие и большую ширину проезжей части».

Неслучайно после Испании Малиновский стал считаться специалистом по ведению горной войны. Он сделал вывод — «боевые действия пехоты, развернувшиеся в Испании, показали, что пехота продолжает оставаться основным родом войск, который при содействии других родов войск решает исход сражений и, в конечном счете, исход войны. Это самый устойчивый, самый стойкий, но при этом самый хрупкий род войск, хотя, конечно же, современная техника обязательно найдет себе применение в будущей войне в огромных размерах».

Он подчеркивал, что «пехота должна уметь использовать все выгоды местности для обороны и наступления. Самое сложное для пехоты — научиться наступать, т. е. сочетать огонь и движение. В наступлении пехота наиболее уязвима для противника… к этому виду боевой деятельности она должна быть наиболее подготовлена».

Малиновский предупреждал:

«Пехоту, обладающую всеми прекрасными качествами — политико-моральным состоянием, современным оружием, отличной стрелково-тактической подготовкой, — можно очень легко и быстро погубить. Много наших людей в Испании наблюдали (а многие и сами участвовали) в наступлении пехоты на оборону противника, а потом говорили: “Какая плохая пехота, а еще листеровцы, кампесиновцы! Хоть убейся — не идут в наступление! Никак их не поднимешь в атаку! Вот бы наша родная пехота показала, как надо атаковать!” Глубокое и опасное заблуждение. Наша прекрасная пехота пошла бы раз в атаку на неподавленный пулемет, пошла бы второй раз, а в третий раз — не пошла бы. Нужно понять, что это великое преступление — бросать пехоту на неподавленные пулеметы. Это значит истребить ее в самом начале войны. Пулемет — это машина истребления живых существ, и она будет их истреблять и истреблять, сколько бы людей ей ни поставляли. Это надо понять раз и навсегда. Поэтому и не шла в атаку республиканская пехота, самая лучшая — листеровская и кампесиновская. Никогда нельзя ругать пехоту за то, что она не идет в атаку. Нужно установить причины, по которым она не идет, устранить их или, по крайней мере, ослабить действие этих причин до возможного предела.

Пулемет — страшное оружие. Мне кажется, многие позабыли его роль в мировую и гражданскую, а испанская война — напомнила. К пулемету ручному, а особенно к станковому, нужно отнестись с величайшим уважением. Его не всегда можно подавить ружейно-пулеметным огнем, это под силу только мелкокалиберной артиллерии, если она метко стреляет по амбразуре пулеметного гнезда. Его можно подавить огнем полевой артиллерии (для этого не нужно много артиллерии, нужно больше уменья), можно подавить танками и авиабомбардировкой. Правда, это сложно, хлопотно, но это необходимо, иначе атакующая пехота понесет большие потери, так как пулеметов в обороне обычно много.

Нужно уже сейчас представить себе перспективу будущей войны, когда прорыв обороны для наступающего станет так же, как и в мировую войну, чрезвычайно трудноразрешимой проблемой, даже с танками и авиацией у наступающего.

Нужно отказаться от тех легкомысленных полевых учений, где в угаре быстроты и маневренности легко подавлялись пулеметы в обороне, легко прорывались оборонительные полосы. Ибо пара десятков пулеметов из-за маленькой подчас, но болотистой, труднодоступной речушки может нанести по всем этим запланированным успехам отрезвляющий, смертельный удар. Все намеченные часовые темпы продвижения пехоты будут сбиты. Нужно учить нашу пехоту серьезному, сложному и чрезвычайно упорному наступательному бою и прорыву обороны противника в сложном и умелом взаимодействии с другими родами войск».

К сожалению, к его предупреждению не прислушались. В Великую Отечественную слишком часто советская пехота атаковала в лоб неподавленные пулеметы и артиллерию противника и несла колоссальные потери.

Родион Яковлевич очень толково объяснил, в каком направлении будет эволюционировать пехотное оружие:

«Не мешало бы учесть, что рано или поздно, а штык с винтовки придется снять — до него в современном бою пехоты дело почти никогда не доходит, а помех он причиняет немало: главная же из них вот какая — потеря штыка совершенно меняет бой винтовки. Пехоту надо учить стрелять быстро, но метко. Не намерять выстрел секундами и долями секунд — это всего лишь бесполезная трата патронов, а ведь доставлять их в бою нелегко. Современный бой исключает спешку в стрельбе, он требует неторопливой, но меткой стрельбы и не на большие дистанции — 500 метров и ближе. Вот где нужен меткий выстрел, а особенно на дистанции с 300 метров и ближе. Так что нарезка на прицеле винтовки 2000 м не имеет оправдания. Нужно прокладывать путь короткой автоматической винтовке — первоначально процентов на двадцать, а там война покажет, может, и на все сто, но освоить и производство, и применение этой винтовки нужно сейчас. Снайперов нужно иметь в каждом отделении, обязательно с лучшим оружием и оптическим прицелом, их дистанция — 1000 м и ближе…

Наш станковый пулемет Максим оказался самым лучшим пулеметом из всех систем мира и получил всеобщее признание. Максим немецкого или другого изготовления намного уступает нашему. Его наилучшая дистанция ведения огня — не далее 1200 м, а самая губительная, уничтожающая сила станкового пулеметного огня наступает на 1000 м и ближе.

Нужно отдать безоговорочное предпочтение ведению огня прямой наводкой и отказаться от ведения огня с закрытых позиций или по закрытой цели пулеметными батареями — это самый расточительный способ расхода боеприпасов, дающий совершенно незначительный эффект. Также не следует прибегать без особо крайней нужды к ведению огня из пулеметов на дистанции свыше 1500 м, а тем более — свыше 2000 м. Эффективность огня с увеличением дистанции так сильно падает, что лучше от него отказаться вообще и не затрачивать столько огнеприпасов и труда на обучение пулеметчиков дальним стрельбам.

Настоятельно необходимо обеспечить станковые пулеметы оптическими прицелами, а также дать не менее 20 % трассирующих пуль, что очень сильно повышает эффективность огня».

В то же время он указал на хорошую подготовку зенитной артиллерии противника: «Зенитные части противника, преимущественно немецкие, подготовлены лучше республиканских, у них лучше матчасть и очень хорошая бризантная граната. Меткость огня фашистской артиллерии очень хорошая. Со второй очереди они переходят на поражение и держат самолеты под метким огнем до предела дальности. Хорошо ставят они и заградительный огонь в определенной зоне».

Малиновский заботился и о средствах усиления для пехоты: «…настоятельно необходимо дать на вооружение пехоты мортиру калибра 80-100 мм с дальностью стрельбы до 2–3 км, но сохранить за ней небольшой вес и маневренность (как у 81-мм миномета “Стокса”).

Стрелковый батальон должен иметь таких мортир не менее 3–4, т. е. мортирный взвод.

Также батальон должен обязательно иметь взвод противотанковой артиллерии — 2–4 орудия 45-мм; он будет выполнять задачи по сопровождению пехоты в наступлении, для чего должен иметь 50 % осколочных снарядов. Пехота должна иметь крупнокалиберный зенитный пулемет калибра 12–20 мм с трассирующей, бронебойной пулей-снарядом; три таких пулемета на батальон».

Касаясь бронетанковых войск, Малиновский высоко оценивал действия советских экипажей и довольно низко — танкистов-республиканцев:

«Наши экипажи… показали прекрасные образцы боевой работы, испанские же экипажи вследствие своей низкой технической и тактической подготовки боялись втягиваться в решительные бои, что не спасало их от потерь и давало низкие боевые результаты.

Действия танков с испанскими экипажами можно описать следующим образом. Наступление проводится на очень медленном ходу, не выше 5–6 км в час, а часто еще медленнее. Атака противника проводится в лоб. При обнаружении противотанковой пушки танки останавливаются и начинают вести огонь; обзор у танка плохой, огонь — малодейственный. Тем временем их по очереди подбивает пушка. Танки несут потери; подбитые остаются на поле боя, а уцелевшие отходят.

Повторные атаки проводятся уже иначе. Танки приближаются на дистанцию 600–800 метров, останавливаются в укрытии так, что противнику видна только башня. Пушка танка, ведя огонь по окопам противника, начинает так называемую “огневую атаку”: быстро расстреливает боевой комплект — и танки покидают поле боя, уходят в тыл часа на два-три на заправку. Потом приходят вновь, повторяют “огневую атаку” и опять уходят на заправку, а пехота все лежит, ожидая, когда танки дойдут до окопов противника и подавят пулеметы.

Бывали случаи, когда один-два танка с героическими экипажами доходили до окопов противника и вступали с ним в единоборство, а пехота поднималась в атаку, и достигался успех, но это бывало крайне редко. В большинстве случаев кончалось иначе: танки забрасывали бутылками с бензином, экипажи гибли в танке или, выскакивая из него, попадали под пули в упор. За такой картиной, даже и не думая поддержать атаку этих смельчаков, наблюдали остальные танки и пехота. Такова обычная картина наступления танков с испанскими экипажами без взаимодействия с артиллерией и пехотой, следствием чего являются большие потери в танках и ненависть экипажей к своей пехоте и артиллерии.

Пагубные приемы “огневой атаки” танков проникли и в подразделения с нашими экипажами. Были случаи, когда наши экипажи действовали по методу испанских, но это все же скорее исключение. Были случаи, когда целые танковые роты с нашим составом людей ждали, когда артиллерия окончательно подавит противотанковые пушки, и не начинали атаку, а если артиллерия республиканцев не могла выполнить эту задачу, то танки так и не выходили для атаки. Нужно понять, что одна артиллерия (даже и многочисленная) не может уничтожить все противотанковые пушки обороны противника, так же как и танки не смогут все подавить в одиночку. Только сочетание действий артиллерии (даже немногочисленной) с действиями танков обеспечит успех танковой атаки. Это аксиома.

Вообще же танки с нашими экипажами действовали хорошо, напористо и смело. Они сближались на выгодную дистанцию, останавливались и открывали сильный огонь по обороне противника на короткое время. Под прикрытием этого огня часть танков двигалась дальше и в упор стреляла по амбразурам гнезд противотанковых орудий, подавляла их, а остальные танки бросались в атаку на окопы. И если пехота следовала за танками в атаку, обычно атака имела успех, окопы противника захватывали и прорывали оборонительные линии. Также танки с нашими экипажами показали прекрасные образцы контратак против наступающего противника. Ведь под Мадридом осенью 1936 года единственной силой, сдерживающей наступление мятежников, была наша танковая рота.

Наши экипажи состоят в основном из прекрасных танкистов — они поведут машины куда угодно. Они не раз спасали республиканскую армию буквально от катастрофического поражения. Испанское командование это знает и часто даже злоупотребляет этим при нашем попустительстве. Ярким тому примером служит печальная история под Фуэнтес-де-Эбро, где почти 50 % танков БТ с нашими экипажами было подбито и погибло.

Это поражение наших танкистов ничем не оправдано, и наши прекрасные водители танков и командиры башен и машин в нем неповинны, а повинны в этом наши люди, давшие согласие на эту безумную и так дико подготовленную танковую атаку».

И ничего удивительного. Ведь советские экипажи сплошь состояли из танкистов-профессионалов, как правило, в офицерских званиях, тогда как испанские — из плохо обученных новобранцев. В Великую Отечественную, а до того — в финскую войну советские танкисты, большинство из которых перед атакой впервые садились в танк, гораздо больше напоминали экипажи республиканцев. Потому-то потери советских танков были очень велики.

Родион Яковлевич предупреждал:

«Пускать танки глубоко в тыл, т. е. на 15–20 км нельзя, ибо они будут уничтожены, останутся там без горючего и без огнеприпасов и не всегда смогут выйти, а встретив десяток противотанковых пушек и взорванные мосты спереди и сзади, будут расстреляны».

Танки франкистов он оценивал весьма низко:

«Танковые части фашистов состоят главным образом из танкеток и подготовлены плохо. Лучшей матчастью танковых частей противника являются танки, захваченные у республиканцев. На поле боя танкетки и танки фашистов очень осторожны, даже трусливы — никогда не доводят атаки до конца при наличии у республиканцев противотанковой артиллерии. Их танки никогда не отрываются от своей пехоты и всегда взаимодействуют со своей артиллерией. В преследовании отходящей пехоты республиканцев танки противника смелы до нахальства и далеко отрываются от своей пехоты, однако всегда в сопровождении малокалиберной и легкой артиллерии».

Касаясь боевого применения авиации, Малиновский отмечал: «Республиканская авиация за время войны накопила громадный боевой опыт, и можно сказать, что до операции на Сеговию в мае 1937 г. безусловно господствовала в воздухе. Господство держали за собой, главным образом, истребители И-15, И-16 и СБ. Противник, начиная с мая 1937 г., получил почти двойное численное превосходство в воздухе: у него в большом количестве появился истребитель “фиат”, хорошо выдерживающий воздушные бои с нашими истребителями, у нас же появились в большом количестве легкие бомбардировщики РЗ-ты (эрзеты) — очень тихоходные самолеты, чрезвычайно уязвимые для истребителей противника и требующие большого истребительного прикрытия. В итоге господство в воздухе перешло к противнику». Родион Яковлевич указал также на появление у противника быстроходных истребителей «Мессершмитт»:

«Из истребителей противника лучшей машиной является “Мессершмитт”, имеющий высотный мотор, хорошее вооружение и обладающий большой маневренностью на больших высотах (порядка 4000 м и выше). На меньших высотах он уступает в маневренности республиканским истребителям. Как правило “мессершмитты” летают на больших высотах, небольшими группами и одиночными самолетами. В бой с большим количеством республиканских истребителей вступают редко, любят внезапно обрушиваться на оторвавшиеся одиночные самолеты. Очень любят охотиться на бомбардировщиков, особенно при плохо налаженном их прикрытии.

Так в феврале 1938 г. при наступлении фашистов в районе Альфамбра эскадрилья республиканских бомбардировщиков вылетела на бомбежку Пералес-дель-Альфамбра с аэродрома вблизи Валенсии, другая эскадрилья республиканских истребителей должна была подняться для прикрытия с аэродрома Барракас. Когда же десять республиканских бомбардировщиков уже появились над Вальбона, с аэродрома Барракас еще только поднимались республиканские истребители — с опозданием на 5 минут. Восемь “мессершмиттов” с большой высоты на резком пикировании атаковали республиканских бомбардировщиков и менее чем за минуту сбили четыре, обратив остальных в беспорядочное бегство. Через несколько минут 8 республиканских истребителей атаковали “мессершмиттов” и сбили 4 машины, не потеряв ни одного самолета. Не опоздай республиканские истребители фашистские самолеты не рискнули бы атаковать бомбардировщиков.

Индивидуальная выучка у фашистов более ровная, чем у республиканцев, среди которых много героев и умельцев, но куда больше летчиков недоученных, имеющих малый налет, особенно на больших высотах. Из опроса пленных немецких и итальянских летчиков известно, что каждый из них имеет не менее 40 часов налета на больших высотах (тогда как республиканские летчики — по 5 часов). Также из показаний пленных известно, что боевая учеба немецких летчиков протекает в условиях, близких к боевым: полеты с полевых необорудованных аэродромов, вылеты и посадки группами, против ветра, по ветру, под различными углами к ветру. Бомбардировщики, в частности, летают спаренными экипажами, эксплуатируя матчасть до отказа».

По его словам, «авиация противника завоевала господство в воздухе и во время крупных операций большую часть дня находилась над целью. Республиканская авиация появлялась в воздухе на короткое время — только для того, чтобы сбросить бомбы и уйти». Малиновский указал, что «наши И-15 очень хорошо ведут бой и сбивают много самолетов противника, правда, имеют меньшую скорость, чем “фиаты” и “мессершмитты” противника, но зато лучше маневрируют. И-16 превышает “фиат” по скорости, не уступает ему в вооружении и маневрировании и обладает почти всеми качествами новейшего немецкого истребителя “Мессершмитт”, даже превышая его в маневрировании». А вот о бомбардировщике СБ он был плохого мнения: «Наш СБ имеет много недостатков. Он очень уязвим для истребителей противника и его зенитной артиллерии. Достаточно сказать, что группа СБ (22 самолета) 7 февраля 1938 г., выполняя боевую задачу, была встречена группой немецких истребителей “Мессершмитт” и приняла на себя их удар. Наши СБ в очень короткий срок потеряли 4 самолета, остальным удалось уйти. Правда, это произошло потому, что эскадрилья истребителей И-16 под командой ст. лейтенанта Литовченко трусливо повернула назад, оставив наших СБ со слабым истребительным прикрытием. Нам никогда не удавалось одним ударом наших истребителей нанести такое поражение немецким бомбардировщикам “хейнкель-111”, хотя бои были очень упорные. Причина в том, что самолеты противника технически более совершенны, чем наши, имеют лучшее оборудование, вооружение и бомбовую нагрузку».

Родион Яковлевич предлагал:

«Наш СБ должен иметь:

• скорость 450 км в час и выше,

• двойное управление и автопилот,

• хорошую всестороннюю и пулеметную защиту от истребителей противника,

• бензиновые баки должны быть надежно защищены и очень трудно воспламеняться (обтяжка их специальной каучуковой или иной массой),

• они должны состоять из независимых друг от друга баков, легко сбрасываемых с самолета при воспламенении одного из них, а один бак — гарантийный — должен быть бронированным,

• следует иметь оборудование для слепого полета,

• кабина пилота или, в крайнем случае, его кресло должно быть бронированным,

• устройство оборудования должно позволять пилоту производить бомбардирование даже при гибели всего остального экипажа,

• бомбовая нагрузка должна быть не ниже 2 тонн и допускать любую комбинацию, как по количеству, так и по весу бомб, и иметь потолок при полной нагрузке не ниже 6 тысяч метров.

Наш истребитель И-15 оказался прекрасным истребителем, но также имеет ряд недостатков, которые нужно устранить:

• надо повысить его скорость, доведя ее до 420–450 км в час,

• убрать колеса,

• усилить вооружение крупнокалиберным пулеметом,

• защитить бак,

• затруднить до возможного предела воспламенение его при попадании зажигательной пули,

• дать броневое кресло пилоту,

• поставить автопилот.

Все эти качества нужно дать И-15, не отняв у него самого ценного качества — маневренности в воздушном бою. Правда, трудно сочетать большую скорость и маневренность. Для этого необходимо обеспечить большой диапазон скоростей, что позволит И-15 успешно вести воздушный бой приблизительно в тех же условиях, в каких он его ведет сейчас.

У нас не хватает штурмовика, а он крайне необходим. У противника удачно работает как штурмовик истребитель “фиат”. Поэтому можно было бы пойти по линии усиления пулеметного вооружения у И-15, дать ему бронированную кабину для пилота, подвесить ему несколько десятикилограммовых бомб сильного осколочного действия, и, обеспечив за ним скорость порядка 400 и выше км, получить хороший штурмовик, способный при необходимости вести воздушный бой…

Наш истребитель И-16 тоже оказался хорошим современным истребителем, но имеет те же недостатки, что и И-15. Он очень уязвим, поэтому нуждается в конкретных улучшениях:

• обязательно надо дать пулеметы через винт, иначе он со своими широко расставленными “Шкасами” беспомощен,

• бронировать кресло пилота,

• защитить баки от воспламенения,

• закрепить скорость в 450 км и выше, чтобы он не уступал ни одному скоростному истребителю в мире,

• улучшить маневроспособность в воздушном бою,

• поставить автопилот».

Малиновский предложил серьезно модернизировать сеть аэродромов:

«Опыт войны в Испании показал, что идеально было бы иметь аэродромную сеть, построенную по другому принципу, чем та, что мы имеем. Нам нужен аэродром-отель. Авиация должна сохранить за собой полную свободу маневрирования, а хвост, прицепленный к ней сейчас в виде бригадных авиапарков, страшно сковывает свободу маневрирования. Парки нужны как основные базы авиасоединений, необходимые для полевых аэродромов, но мы должны иметь основную сеть аэродромов. Для этого следует создать специальную аэродромную службу, занимающуюся эксплуатацией и полным обслуживанием этой сети.

Авиасоединение выполняет боевую задачу и, возвращаясь, получает по радио сведения, что его аэродром разгромлен, и посадка этому соединению назначена на другом аэродроме. Этот другой аэродром должен принять авиасоединение и обеспечить его всем необходимым — заправкой, горючим, бомбовой нагрузкой, осмотром и ремонтом машин, пищей, душем, санитарной помощью, госпиталем, операционной и полным отдыхом для усталого состава экипажей, даже развлечением — с тем, чтобы авиасоединение через 6–8 часов полностью восстановилось и могло бы отправиться на выполнение боевой задачи. Такой тип аэродрома-отеля нам нужен. В противном случае мы так и будем иметь то, что имеем: посадку на поле, где экипажи сами осматривают машины, сами подвешивают бомбы, сами себя перевязывают, питаются сухим пайком и отдыхают под деревом или в сарае на соломе. Эти условия быстро и неизбежно сказываются на состоянии летного состава. Чем больше у нас будет подземных ангаров на аэродромах и хороших убежищ для отдыха летного состава, тем лучше».

Малиновский призвал главное внимание уделить подготовке летных кадров:

«Чрезвычайно важен вопрос подготовки и накопления летных кадров. Опыт показал, что подготовленные у нас в течение 6 месяцев испанские летчики, как бомбардировщики, так и (в особенности) истребители, вступая в бой с опытными (летающими по 2–3 года и более) немцами и итальянцами, быстро становятся их жертвами — сказывается недостаток опыта и умения вести воздушный бой. Важно также, что испанские летчики чувствуют, что немцы и итальянцы превосходят их в умении драться. Поэтому, как правило, испанские экипажи в воздушном бою сдают и, конечно, несут потери.

Совершенно по-другому ведут бой наши летчики. Они уверенно вступали в бой с численно превосходящим противником и наносили ему поражение. Они показали хорошую выучку, умение вести воздушный бой. Противник их боялся и при равенстве сил или небольшом превосходстве никогда не вступал в бой. Только имея по 3–4 своих самолета на каждый наш, противник вступал в бой и при первых же поражениях (2–3 сбитых самолета) рассеивался и уходил из боя. Следовательно, нужно очень тщательно, долго и упорно готовить кадры летчиков для истребительной авиации, ибо от этого будет зависеть исход воздушных сражений в будущую войну».

Но, опять-таки, опыт Испании оказался неприменим в Великой Отечественной войне. В испанской войне советские летчики были представлены опытными пилотами, по налету часов не уступавшими своим немецким и итальянским противникам. А в 1941–1945 годах большинство советских летчиков выпускались из училищ, едва освоив взлет и посадку, и становились легкой добычей германских асов.

Малиновский отметил слабость зенитной артиллерии республиканцев:

«Подготовка личного состава республиканских зенитных батарей чрезвычайно низка. Данные готовят малоопытные дальномерщики, и огонь зенитной артиллерии всегда запаздывает по курсу самолета. Тратится очень много снарядов, разрывами обычно усеивают все небо, а самолеты противника тем временем выдерживают свой курс и выполняют свои задачи…

Число самолетов, сбитых зенитной артиллерией, не так велико и требует большого расхода снарядов — до 1500 на один сбитый самолет. Это, помимо слабой подготовки личного состава, объясняется, негодностью нашего шрапнельного снаряда с палочками».

Родион Яковлевич заботился и о гражданской обороне, которая должна была уметь противостоять налетам неприятельской авиации:

«Опыт войны в Испании показал, что мы совершенно недооценивали роль и значение местной противовоздушной обороны. Как бы мы не расплатились за это большой кровью. Нужно кончать с этой преступной беспечностью и самым серьезным образом взяться за строительство крепких убежищ в наших городах, а особенно — в промышленно-заводских районах; новые дома строить с крепкими подвалами, исходя из расчета прочности против 25-килограмовой бомбы (а она, как известно, пробивает все 6 этажей и рвется в подвале, уничтожая дом). Вывод: нужно строить крепкие железобетонные убежища, широко привлечь к этому нашу общественность и городские организации. В мирное время эти подвалы можно использовать под разного рода склады, фруктовые подвальчики и т. п. Строить все равно придется — не построим заранее, придется строить во время войны, но уже, конечно, неся большие потери.

Все большие и малые склады бензина, керосина и масел нужно скрыть под землей, иначе все будет уничтожено в самом начале войны, несмотря ни на какую зенитную оборону этих объектов. Тоже относится и к артиллерийским складам. Правда, это страшно дорого, но иного выхода нет».

Конница, по мнению Малиновского, не сыграла в Испании сколько-нибудь заметной роли:

«Стойкая пехота почти всегда отражала атаки конницы (27-я сд в боях под Сингра сев. Теруэля, 46-я пд под Теруэлем). Менее стойкие или сильно измотанные длительными боями части бежали и чаще всего становились добычей конницы. Так, в боях за район Седрильяс — Вальбона в мае 1938 г. на стороне фашистов действовал один кавполк в 8 эскадронов. Он сильно потрепал части 39-й пд республиканцев, измотанные непрерывными трехмесячными боями. Нестойкость республиканской пехоты перед фашистской конницей объясняется незнанием этого рода войск и памятью о начальном периоде войны, когда кавалерия противника (главным образом, марокканская) легко рассеивала и окружала слабо организованные и совсем не подготовленные отряды республиканцев.

У мятежников имеется только одна 58-я кавалерийская дивизия под командованием генерала Монастерио, которая применялась противником исключительно в большом наступлении на Каталонию с единственной задачей развития успеха…

Единственный раз во время Брунетской операции в июле 1937 г. под Кихорной мы наблюдали удачное и правильное боевое применение конницы — кавполка им. Хесуса Эрнандеса, — да и то потому, что фактически им командовал наш ст. лейтенант Фесенко…

Этот опыт, конечно, не свидетельствует о том, что конница не нашла своего применения в испанской войне. Она нашла бы себе очень правильное и полезное применение, если бы существовала, но настоящей, современной конницы не имела ни одна сторона».

Малиновского не удовлетворяла организация управления республиканскими войсками. Он утверждал: «Организация штабов республиканской армии в целом не отличается от таковой в современных армиях, но штабы громоздки, много личных адъютантов, много писарского и обслуживающего персонала. Управление войсками построено только на письменных документах в виде общего или частного боевого приказа. Предварительные распоряжения иногда отдаются устно или по телефону, но силы приказа они не имеют до подтверждения их письменным приказом с подписью и печатью. Командир приказы не подписывает — начальник штаба пишет приказ от имени командира и сам его подписывает. После ухода Прието приказ может быть подписан также комиссаром части или соединения. Приказы, как правило, очень длинны, недостаточно конкретизированы; в приказах почти не употребляется повелительное наклонение. Применяются или очень вежливые формы (“прошу”, “по возможности”, “если позволит обстановка”) или — чаще всего — приказ пишется в третьем лице. В войска приказы приходят с опозданием, а младший начальник, даже получив устно самые подробные указания, не приступает к выполнению до получения письменного приказа. Единственное исключение из этого правила — отход. Отходят без приказа, вопреки приказу и в большинстве случаев безнаказанно».

Родион Яковлевич был противником штабной бюрократии. Он считал, что приказ должен быть кратким, четким, не содержать ничего лишнего, соответствовать обстановке и безусловно выполняться. Поэтому возмущался: «Все кадровые офицеры, большей частью занимающие должности начальников штабов, при издании приказа более всего озабочены тем, чтобы все пункты, рекомендуемые уставом, были изложены в приказе самым подробным образом вне зависимости от того, нужны ли они там. Профессиональному офицерству не важно, что приказ долго пишется (обычно 2–3 часа, и это считается срочным написанием приказа). Если же приказ разрабатывается до начала операции, то пишут его целые сутки, а иногда и больше.

Начальник штаба озабочен не тем, что приказ поздно придет в войска, а тем, что его раскритикуют другие кадровые офицеры — мол-де и приказа не может написать, упускает пункты, предписанные уставом! Это дико, но это факт.

Поэтому неудивительно, что командир 68-й бригады во время Брунетской операции 11 июля 1937 г. в 10 часов 45 минут получил приказ от дивизии, в котором говорилось, что в 7.00 начнется артподготовка по Вильяфранка-дель-Кастильо и в 7.45 68-я бригада должна атаковать. Что было делать войскам? Атака была осуществлена не утром, а вечером.

Довольно часто приказ попадает в дивизию, а то и в корпус, за 30–15 минут до начала действий по этому приказу. Изменить такое положение вещей удалось лишь в малой мере. В штабах таких командиров как Модесто, Листер, Кампесино, Дуран, командиры сами отдают короткие письменные и словесные приказы со своих наблюдательных командных пунктов лично или через адъютантов, тем самым достигая гибкого управления войсками. В других же штабах, где мы не имеем такого большого влияния, все идет по старому испанскому обычаю: командного пункта нет, командир сидит у себя в штабе и даже не знает иногда, какие приказы и когда отдает его начальник штаба, так как начальник штаба сам принимает решение (иногда даже не докладывая идею своему командиру), сам издает и сам подписывает приказ. (По испанскому регламенту только начальник штаба подписывает приказ и дает ему законную силу прикладыванием своей мастичной печати.)

Опыт показал, что, не наблюдая лично хода боя и поведения войск в бою, командир и его штаб управлять боем не могут. Поэтому выдвинулось обязательное условие — командный пункт командира бригады, дивизии, корпуса и, желательно, командарма совмещать с наблюдательным пунктом, обеспечивая его всеми средствами связи. Современные средства борьбы настолько сильны в ударе, что могут в кратчайшее время резко изменить ход боя. И если этот момент не уловить личным наблюдением, а ждать донесений на командном пункте, не имеющем обзора, время будет упущено, и современные средства удара будут использованы с опозданием и вряд ли смогут уравновесить обстановку или вырвать успех из рук противника.

Чтобы успешно управлять современным боем, нужно его видеть».

Малиновский заметил, что «телефон в республиканской армии играет слишком значительную роль. Командир и начштаба считают своим священным долгом в процессе боя или операции неотрывно находиться у телефона. Разговоры по телефону ведутся часто, но толку от них нет, ибо приказы, отданные устно или по телефону не исполняются (исключая некоторые соединения и части). Обычно командир сам говорит по телефону — очень длинно, без кода и совершенно не категорично. Начштаба сидит рядом и записывает, затем оформляет сказанное в виде письменного приказа и отправляет по назначению. Таким образом, телефон нимало не ускоряет процесс управления и в то же время привязывает командиров к себе, отрывая их от возможности видеть главное и лично влиять на ход боя, а заодно телефон держит в курсе дела многочисленную армию шпионов, сидящих в штабах и на линии связи (все линии связи проходят через гражданские узлы связи). Настойчивые попытки некоторой части офицерства оздоровить эту негодную систему встретили упорное сопротивление со стороны остальных.

Телеграф (основной аппарат Телетайп — буквопечатающий и вспомогательный — Морзе) доведен до штабов корпусов. Телеграфные приказы имеют силу, но и то почти всегда подтверждаются письменными.

Радио у республиканцев развито слабо и для управления войсками почти не применяется. Радио есть в армиях, в некоторых корпусах. По радио иногда получают донесения, но приказы — никогда. Шифр по радио не применяется.

Делегатская служба развита хорошо, но однобоко, и пользы от нее в итоге не много. Офицеры вышестоящих штабов едут в нижестоящие: из армии в корпус, из корпуса в дивизию и т. д. Там, в оперативных отделах читают донесения и дублируют их в точности по телефону, телеграфу или лично. До того, чтобы своими глазам увидеть обстановку или бой на месте, дело, как правило, не доходит. В итоге командование обстановки не знает.

Служба донесений, извещений и взаимной информации поставлена плохо, хотя может показаться удовлетворительной: да, по телефону часто поступают донесения, но они не точны, ибо передаются на основании телефонных же донесений подчиненных. Как правило, в этих донесениях все худшее приукрашено, а лучшее раздуто.

Так во время Теруэльской операции 15 декабря 1937 г. комдив 64-й Картон на основании донесения комбрига 83-й донес через корпус командарму, что 83-я бригада вышла в район Сан-Блас, установила связь с дивизией Листера и тем самым завершила окружение Теруэля, в действительности же этого не было.

Вот еще один пример, доказывающий исключительную вредность бумажного управления войсками. В начале февраля фашисты начали крупную наступательную операцию в районе Сьерра-Паломера на Альфамбра с целью отбросить республиканцев от основной артерии — дороги Теруэль — Сарагоса, овладеть дорогой Теруэль — Альфамбра — Альканьис, угрожая Теруэлю с севера. Анархистская 42-я пехотная дивизия в первый же день удара разбежалась вся, полностью, хотя штаб дивизии исправно доносил через корпус в армию, что дивизия дерется. Фактически же 42-я пд уже не существовала, а 27-я пд с тяжелыми боями и большими потерями откатилась от Лидон на Мескита в направлении Альяга, и фронт от Пералес-дель-Альфамбра до высоты Альто-де-лос-Селадос никем из республиканских частей не был занят.

В резерве армии в Вильяройя находилась одна 39-я пд, только накануне сменившаяся с Альто-де-лос-Селадос и понесшая там исключительно большие потери (22-я бригада потеряла 80 %, 96-я — 50 % и 64-я — 20 %).

Именно тогда генерал Сарабия получил от Рохо по телеграфу приказ “во что бы то ни стало удержать за собой восточный берег реки Альфамбра”. Сарабия механически передал этот приказ командиру 39-й пд с задачей ночным маршем выйти к реке Альфамбра и занять фронт от Каньяда до Пералехос — свыше 60 км. Обстановку на р. Альфамбра он не знал.

Было ясно, во-первых, что дивизия за 4 часа оставшегося времени по бездорожью не пройдет нужных 40 км, и, во-вторых, эта морально потрясенная и физически разбитая дивизия, ввязавшись в неорганизованный встречный бой на широком фронте, неминуемо разбежится, и тогда фашистам будет открыта дорога через хребет Эль-Побо от Альфамбры на Алепус, что грозит тяжелыми последствиями.

Наутро комдив 39-й подробно доложил Сарабии обстановку и свое решение. Сарабия одобрил и тут же заменил свой прежний приказ, отдал новый и послал подробный доклад Рохо, объяснявший, почему он принял решение остановиться на Эль-Побо, а не на Альфамбре. Днем фашисты пытались сбить 39-ю пд с Эль-Побо, но неудачно, а через 6 дней с помощью резервов республиканцы вышли и заняли восточный берег р. Альфамбра».

В то же время управление войсками у франкистов Малиновский расценивал более высоко:

«Управление войсками в ходе боя у фашистов, судя по ходу боев и операций, также слабое, хотя лучше, чем у республиканцев.

В основном оно проходит также через систему письменных приказов. Захваченные республиканцами письменные боевые документы фашистов также пространны, хотя более категоричны. Донесения длинны и сильно прикрашены.

В июле в боях в районе Онда — Артана (юго-западнее Кастельона) были захвачены документы штаба 2-й полубригады 1-й бригады 84-й пд фашистов. Внимательное их изучение подтвердило, что боевые письменные документы фашистов также страдают излишней цветистостью, длиннотами и некоторой невнятностью.

Лучше, чем у республиканцев, у них поставлено дело с использованием полевых радиостанций, которые доведены до штабов полубригад. Республиканцы иногда перехватывали их приказы и донесения по радио, обычно полукодированные (кодируются названия и наиболее важные слова и фразы, остальное идет открыто).

Оптические средства связи, гелиографы и лампы фашисты применяли более широко, чем республиканцы.

Свои командные пункты фашисты выдвигают очень близко к боевым порядкам полубригад (в нескольких сотнях метров при наступлении), бригадные компункты — в 1–1,5 км, дивизионные — в 2–3 км и корпусные в 6–8 км. У республиканцев командные пункты были несколько дальше, исключая отдельных командиров».

Малиновский отметил, что у республиканцев «вся авиация централизованно подчинялась только военному министру» и «даже командарму той армии, где проводилась операция, авиация не подчинялась, он мог только подавать заявки».

Самым важным средством связи Малиновский считал радио:

«Радио — самый замечательный вид технической связи в бою, конечно, при хорошей подготовке радистов и шифровальщиков. Применение радиосредств в звеньях фронт-армия-корпус не вызывает особых трудностей. Разговоры по микрофону в зоне батальон-полк в процессе самого боя могут быть полукодированными, а часто, в коротком бою, открытыми. Выше разговоры должны быть только кодированными и шифрованными, главным образом, на ключе.

Радиостанции в республиканской армии применялись для дублирования связи с аэродромами, но в силу отсутствия навыков и аппаратуры широко не использовались.

Искусное применение радиосредств может серьезно облегчить службу дезинформации. Так, Франко основательно запутывал через свою радиосеть командование республиканской армии. Взяв 22 февраля 1938 г. Теруэль, фашисты с 26.2. по 8.3. стали перебрасывать все свои силы на восток вдоль шоссейной дороги Теруэль — Сарагоса (о чем ежедневно и подробно доносилось в Барселону). Тогда же республиканская разведка засекла ряд испанских и итальянских радиостанций в районе Гвадалахары, и республиканское командование решило, что переброска сил к Сарагосе есть маневр, а главный удар последует на Гвадалахару, причем эта уверенность держалась вплоть до захвата фашистами Альканьиса».

Испанский опыт должен был навести Малиновского на невеселые размышления. Как для Германии и Италии, так и для СССР Испания стала своеобразным полигоном, на котором испытывались новые вооружения и боевая техника. И результаты испытаний в целом оказались не в пользу Советского Союза. Германо-итальянская авиация завоевала господство в воздухе, а подготовленная германскими инструкторами франкистская армия показала себя значительно более боеспособной, чем республиканская, подготовленная советскими советниками и инструкторами. Конечно, здесь сыграло свою роль и то, что в рядах франкистов оказалось четыре пятых офицеров и солдат регулярной испанской армии. К тому же у республиканцев в армии шла межпартийная борьба, тогда как в армии мятежников все безоговорочно подчинялись Франко. Но, как отмечает Малиновский, «марокканские части и Иностранный легион были у мятежников самой боеспособной и внушительной силой, которая сыграла решающую роль в начале гражданской войны. Харамское сражение произвело опустошение в рядах этих войск, и они потеряли силу. Пришло новое, или молодое или слишком старое пополнение марокканцев; Иностранный же легион вообще было нечем пополнять, и туда пришло испанское пополнение. Так эти отборные войска свелись к общему уровню армии мятежников. Теперь у них самыми боеспособными частями являются наваррские части (фалангисты и рекете (рекете — члены молодежной военизированной группировки карлистов — сторонников претендента на испанский престол дона Карлоса-старшего и его потомков). Итальянский корпус не пользуется хорошей боевой репутацией — его слабость разоблачила Гвадалахара в марте 1937 года. После позорного поражения под Гвадалахарой применение в боях Итальянского корпуса было чрезвычайно осторожным: мятежники всегда пускали его в центре ударной группировки, надежно прикрывая его фланги испанскими корпусами». Получается, что уже к середине войны у франкистов наиболее боеспособные регулярные части оказались обескровлены, и место ветеранов-профессионалов заняли новобранцы. А их высокая боеспособность уже во многом была заслугой германских инструкторов. Характерно, что, как признавал Родион Яковлевич, Итальянский корпус по боеспособности уступал франкистским частям. Немцы лучше готовили испанские франкистские войска, чем это делали советские инструкторы с республиканскими частями. Малиновский не мог не понимать, что Красная армия по системе комплектования была ближе к республиканцам, чем к франкистам, и в вероятном столкновении с вермахтом ей придется ох как тяжело. И чувствуется, что Родион Яковлевич уже в августе 1938 года понимал, что республиканцы, с которыми он, можно сказать, сроднился за время пребывания в Испании, как это ни печально, войну проиграют. Это придавало трагический оттенок всему докладу.

Оказавшись после Испании преподавателем в Военной академии имени Фрунзе, Малиновский превратил доклад о боевом опыте испанской войны в диссертацию, которая была почти готова к защите. Но в марте 1941 года Родиона Яковлевича назначили командиром 48-го стрелкового корпуса на румынской границе, и о защите диссертации пришлось надолго забыть. Потом, когда Малиновский стал министром обороны, ему предложили защитить ту давнюю диссертацию, собираясь сразу присвоить научную степень доктора военных наук. Читателям не надо объяснять, как трудно было бы защитить советскому министру обороны диссертацию в подчиненной военной академии. Но, по свидетельству дочери маршала, когда в 1960-е годы ученый совет Академии им. Фрунзе уведомил отца о намерении присвоить ему ученую степень за эту диссертацию (в свое время защита не состоялась, так как работа была закончена накануне войны), отец решительно отказался: «Не будь я сейчас министром, об этой работе и не вспомнили бы. Тоже мне “совокупность трудов”».

Между тем можно не сомневаться, что от Родиона Яковлевича не потребовали бы даже делать обновление диссертации, написанной еще до войны. В случае необходимости такое обновление наверняка выполнили бы преподаватели академии. Но Малиновский от предложения защитить диссертацию отказался. Она его уже не интересовала, поскольку не имела отношения к тому делу, которым он теперь занимался. А мелким тщеславием Родион Яковлевич никогда не страдал, и желания покрасоваться перед другими докторским званием у Маршала Советского Союза не было.

Дочь Малиновского Наталья так вспоминала об испанской эпопее отца:

«Испания, которую он полюбил еще до того, как ступил на ее землю и покидал с горечью невольной вины — “не сумел помочь”… Помню вертящиеся круглые ярлыки с собакой у граммофона и глянцевый белый конверт испанской пластинки: алая надпись и смуглый женский профиль — черный завиток на щеке, роза за ухом, высокий гребень в кудрях. Ее ставили часто — “Крутится испанская пластинка”…»

Наталья Родионовна рассказывала мне, что у отца в Испании была настоящая любовь (с первой женой отношения к тому времени были основательно испорчены).

Со слов переводчицы Аделины Кондратьевой (о ней — ниже), любовью Родиона Яковлевича была другая переводчица, Лидия Купер. После отъезда Малиновского из Испании она вышла замуж, эмигрировала в СССР после поражения Испанской республики, а в 1957 году вернулась в Испанию. В 2004 году 89-летняя Лидия стала автором первого полного перевода толстовской «Войны и мира» на испанский язык. Она скончалась в начале 2013 года.

Испания навсегда осталась важной частью жизни Малиновского. Наталья Родионовна пишет:

«Помню, на пути в Марокко (когда требовалось придать визиту особо дружественные обертона, брали семью) ночью папа позвал меня к иллюминатору: “Видишь, звездой светится — лучи расходятся. Мадрид”.

И я поняла, что папе хочется совсем не в Марокко. Рефреном шло через всю поездку: “Вот здесь — похоже”, “И закат похож, и горы у горизонта”, “И название испанское — Касабланка, и дома, как там, белые, и апельсины цветут”. В Марокко к папе был приставлен высокий военный чин, воевавший в свое время на стороне Франко. Тогда они с папой были противниками в точном смысле слова: воевали на одних и тех же участках фронта. И все долгие автомобильные переезды они проговорили по-испански о том, что двадцать лет назад было их жизнью, а для прочих — лишь страницей военной истории. Меня тогда поразил заинтересованный и, мне показалось, даже дружеский тон их бесед. Так я и не знаю, была ли это естественная норма дипломатии, или действительно время сгладило давнее разделение — и понимание поверх противостояния, хотя бы спустя годы, возможно.

Когда через три года я поступила на испанское отделение филологического факультета, папа подарил мне агиларовский однотомник Лорки, тем предугадав (а может быть, предопределив) главное мое занятие в жизни, а спустя год отдал мне драгоценнейший раритет — прижизненное издание “Кровавой свадьбы”, привезенное им из Испании.

<…> Несколько лет назад, разбирая архив, я нашла черновик так и не защищенной папиной диссертации об испанской войне — он работал над ней накануне Второй мировой и, видимо, не успел завершить. В одной папке с черновиком — множество крохотных фотографий, папины испанские снимки. Цветущий миндаль, река, замок на скале, дети у дороги, мадридское предместье, горная деревенька, лица друзей. В этих фотографиях почти нет примет войны, но в них запечатлена ее горечь, нестираемая печать времени, сиротство той земли и ее свет».

Среди тех вещей, которые были с Родионом Яковлевичем в больнице, был и пропуск, позволявший ему свободное передвижение по Мадриду. Наталья Родионовна так его описывает:

«…темно-розовый картон с гербом Мадрида в левом углу. Посередине крупно “Свободный проход всюду”, ниже и мельче “с правом ношения оружия” и еще ниже — “разрешен Малино”. Печать. Дата — 26 мая 1937 года и подпись военного губернатора Мадрида. Почти тридцать лет папа носил с собой этот пропуск. Зная устройство его души, скажу, не боясь ошибиться, — это не просто память и не только любовь, это талисман, с 37-го года, кочевавший из старой записной книжки в новую».

По мнению Натальи Родионовны, Испания спасла отца от репрессий:

«Он пробыл в Испании три срока и вернулся лишь после недвусмысленного распоряжения: “В случае задержки считаем невозвращенцем”. Я часто думаю, каково ему было возвращаться после этой угрозы. И почему все же вернулся, зная, что могло его ждать. Старинный папин друг, военврач Н.М. Невский, впоследствии генерал-майор медицинской службы, рассказывал мне, что в их первую после Испании встречу они с отцом долго говорили о том, что происходит дома. Прощаясь, папа сказал: “Может, и не свидимся больше, хотя еще не война”. Но судьба, не раз спасавшая прежде, уберегла и на этот раз. (“Сначала в Испании, потом в Академии отсиделся!” — шутило при всяком удобном случае одно уважаемое лицо, также отсидевшееся перед Второй мировой в горячей точке, но на другом конце земли.)».

За войну в Испании Малиновский был награжден орденами Ленина и Красного Знамени. Наталья Родионовна, да и многие сослуживцы полагали, что командировка в Испанию спасла Родиона Яковлевича от репрессий. Дочь маршала вспоминала со слов матери:

«Отцу, конечно же, не раз припоминали и Францию, “где он прохлаждался, пока мы беляков рубали” (традиционная шутка одного из героев Гражданской войны), и Испанию, “куда он своевременно улизнул” (квалифицируем и это как шутку, не раз повторенную другим героем более поздней войны). Как случилось отцу уцелеть, гадать не буду — случай, судьба? — но что он состоял на перманентном подозрении, сомневаться не приходится. О недоверии Сталина к отцу и верховном повелении “не спускать с Малиновского глаз” рассказывает в своих мемуарах Н.С. Хрущев».

В Испании с Малиновским познакомилась 16-летняя московская девятиклассница Аделина Вениаминовна Абрамсон (в первом браке Серова, во втором браке Кондратьева), приехавшая в Испанию вместе с отцом, эсером-бомбистом, в 1910 году эмигрировавшим в Аргентину и до начала 30-х годов вместе с женой Розалией собиравшим там средства в помощь СССР. Ее старшая сестра Паулина-Марианна была сперва переводчицей при кинооператоре Романе Кармене, а потом переводчицей при подполковнике Хаджи Мамсурове, за которого впоследствии вышла замуж. Аделина же работала переводчицей в штабе испанских ВВС. Обе они в Мадриде познакомились с Родионом Яковлевичем. Вениамин же был переводчиком при советниках на Арагонском фронте.

Позднее, в сентябре 1942 года, Аделина работала в разведотделе штаба 66-й армии, которой тогда командовал Малиновский. Однажды она попала в плен, но через несколько дней сумела бежать и, перейдя линию фронта, явилась к Малиновскому и честно сказала ему, что была в плену. Родион Яковлевич посмотрел ей в глаза и сказал: «Аделина, запомни, ты не была в плену».

Когда после войны в рамках борьбы с космополитами Вениамина Абрамсона арестовали, Малиновский был одним из немногих друзей, кто из Хабаровска позвонил в квартиру Абрамсонов и спросил: «Вы дома?» Жена Абрамсона хотела сказать про мужа, но Малиновский перебил: «Я знаю, но сделать ничего не могу. Потому спрашиваю про вас». К счастью, Абрамсона вскоре выпустили.

Паулина умерла в декабре 2000 года, а Аделина — в декабре 2012 года, в возрасте 92 лет.

Служба Малиновского в Испании была оценена достаточно высоко. В автобиографии 1938 года он отмечал, что «в 1937 г. постановлением президиума ЦИК СССР от 11 июля награжден Орденом Ленина, а постановлением президиума ЦИК от 22 октября награжден Орденом Красное Знамя».

Перед суровыми испытаниями

После возвращения из Испании Малиновский был назначен на прежнюю должность помощника по оперативной части инспектора кавалерии БВО. Округом в это время командовал командарм 2 ранга М.П. Ковалев, с которым Родион Яковлевич прежде не пересекался. 15 июля 1938 года полковник Малиновский был произведен в комбриги.

10 февраля 1939 года появился следующий документ:

«Партийная (политическая) характеристика.

На члена ВКП(б) — комбрига тов. Малиновского Родиона Яковлевича:

Тов. Малиновский Родион Яковлевич родился в 1898 году в городе Одессе. По соц. происхождению из крестьян. По соц. положению служащий.

Член ВКП(б) с октября 1926 года, партбилет № 1040844. По национальности украинец.

В РККА с 1919 года. Участник гражданской войны.

С 1916 года по июль 1918 года служил ефрейтором во 2-м пехотном полку русских войск (экспедиционный корпус) во Франции и с июля 1918 года по август 1919 года в 1 иностранном легионе французской армии рядовым (в действительности, как мы помним, в Русский легион чести Иностранного легиона Малиновский поступил еще в январе 1918 года, а 2-го полка к тому времени уже не существовало. По всей вероятности, Малиновский обозначил здесь июль 1918 года как время, когда Русский легион полностью утратил автономию, во главе его были поставлены французские офицеры, а солдаты и офицеры переодеты во французскую военную форму. Строго говоря, Малиновский служил во французской армии не рядовым, а солдатом первого класса, что примерно соответствует званию «ефрейтор» в русской и германской армиях. Но во французской армии, где нет звания «ефрейтор», солдат первого класса не обладает некоторыми правами младшего командира, которые есть у ефрейтора).

За образцовое выполнение правительственного задания (в Испании) награжден орденами Ленина и Красного Знамени.

В 20-ую годовщину РККА награжден юбилейной медалью “20 лет РККА”.

Из родственников его и по линии жены заграницей, репрессированных и лишенных избирательных прав никого нет.

Работает в должности Пом. по оперативной части Инспектора кавалерии БОВО с 1936 года, с этого же времени в парторганизации штаба БОВО.

Тов. Малиновский за время пребывания в парторганизации 1, 9, 10 отделов Штаба БОВО и кав. инспекции показал себя с положительной стороны. Политически развит хорошо. Идеологически и морально устойчив. Отклонений от генеральной линии партии не было.

Часто делает доклады и политинформации, качество которых хорошее.

В партийной жизни принимает активное участие. Партзадания выполняет добросовестно и аккуратно.

Пользуется заслуженным авторитетом. Партвзысканий не имеет.

К служебной работе относится добросовестно. Обладает хорошим общим и военным развитием.

Партии Ленина — Сталина предан.

Партхарактеристика обсуждена и утверждена на закрытом партсобрании парторганизации 1, 9, 10 отделов Штаба БОВО и кав. инспекции от 10-го февраля 1939 года, протокол № 5.

Парторганизатор Тюхов.

Подпись парторганизатора 1, 9, 10 отделов Штаба БОВО и кав. инспекции тов. Тюхова А.А. удостоверяю.

Комиссар штаба БОВО полковой комиссар Березкин.

В бытность преподавателем академии Малиновский в июне 1940 года был произведен в генерал-майоры. Тогда же, летом 40-го, Родиону Яковлевичу было присвоено звание «Отличник Академии». Он думал о защите диссертации, но судьба распорядилась иначе.

В конце 1940 года Малиновский получил следующую аттестацию: «В войсках может быть использован на должностях командира дивизии, начальника штаба корпуса или начальника оперативного отдела штаба армейской группы».

Эта абсолютно положительная характеристика, не находящая у Малиновского никаких недостатков, открывала перед ним хорошие карьерные перспективы, тем более что репрессии 1937–1938 годов и рост численности РККА открыли немало вакансий для высшего комсостава. Но Сталин, нарком обороны Ворошилов и начальник Генерального штаба Шапошников решили использовать Родиона Яковлевича не на штабной или командной должности, а направили его преподавать в академию. Очевидно, здесь существенную роль сыграла его работа об опыте испанской войны, которая понравилась руководству наркомата обороны. Вероятно, было решено, что в связи с началом Второй мировой войны и приближением неизбежного военного столкновения между СССР и Германией с испанским опытом надо познакомить как можно больше командиров Красной армии. Один из способов сделать это — через преподавание в военной академии. И вот приказом от 8 сентября 1939 года комбриг Малиновский назначается старшим преподавателем кафедры службы штабов Военной академии РККА имени Фрунзе.

Не исключено, что перед отъездом в Москву Малиновский на несколько дней задержался в штабе БОВО, войска которого готовились к вторжению в Восточную Польшу, последовавшему 17 сентября. Уже 3 сентября Политбюро ЦК ВКП(б) решило продлить на месяц службу в РККА для красноармейцев и сержантов, отслуживших свой срок и подлежащих демобилизации (всего 310 632 человека). Сообщение об этом, а также об увеличении приписного состава частей ряда округов, автотранспорта, лошадей, тракторов, приведении в готовность пунктов ПВО Ленинграда, Великих Лук, Минска и Киева было опубликовано 5 сентября. В ночь с 6 на 7 сентября в семи военных округах была получена директива наркома обороны о проведении «Больших учебных сборов» (БУС), означавших частичную мобилизацию Красной армии для захвата восточных районов Польши, согласно секретному протоколу к пакту Молотова — Риббентропа, отходивших к Советскому Союзу. БУС начались утром 7 сентября и проходили с опозданием на 2–3 дня. Не был своевременно предоставлен автотранспорт, задействованный на уборке урожая, и железные дороги не справлялись с перевозками. Пришлось сократить грузовые и пассажирские перевозки. 11 сентября в Белорусский и Киевский особые военные округа поступил приказ о развертывании полевых управлений округов в Белорусский и Украинский фронты. 14 сентября Военный совет БОВО (командарм 2-го ранга М.П. Ковалев, дивизионный комиссар П.Е. Смокачев и начштаба комкор М.А. Пуркаев) получил директиву Народного комиссара обороны СССР Маршала Советского Союза К. Ворошилова и Начальника Генерального штаба РККА — командарма I ранга Б. Шапошникова за № 16633 «О начале наступления против Польши». Там говорилось: «К исходу 16 сентября 1939 г. скрытно сосредоточить и быть готовым к решительному наступлению с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника». Здесь же ставились конкретные задачи различным группам войск. Требовалось также «план действий представить нарочным к утру 17 сентября». 15 сентября начальник ГлавПУРа Л.З. Мехлис прибыл в штаб Белорусского особого военного округа и направил телефонограмму начальникам политуправлений военных округов срочно перепечатать в окружных газетах передовую статью газеты «Правда» «О внутренних причинах военного поражения Польши». На основе этой статьи следовало развернуть массовую разъяснительную работу среди военнослужащих. По указанию Л.З. Мехлиса были созданы подразделения для ведения пропаганды, направленной против «панской Польши».

Возможно, Малиновский принимал участие в планировании польского похода, но непосредственно там быть ему не довелось.

Также нельзя исключить, что по фамилии у Родиона Яковлевича заподозрили польское происхождение и на всякий случай его отозвали с начинающейся войны против поляков. Как мы помним, Малиновский не попал и на Советско-Польскую войну 1920 года — тогда из-за тифа.

В академии Малиновскому было присвоено научное звание ассистента. Что еще важнее, в июне 1940 года в связи с введением генеральских званий в Красной армии Родиону Яковлевичу присвоили звание генерал-майора. Между тем подавляющее большинство комбригов в 1940 году были аттестованы полковниками. То, что Малиновский стал одним из немногих комбригов, кто был аттестован генерал-майором, вероятно, было следствием того, что его очень ценил новый нарком обороны Семен Константинович Тимошенко, который лично знал Родиона Яковлевича, поскольку с августа 1933 по сентябрь 1935 года был заместителем командующего Белорусским военным округом.

Характеристика, данная Малиновскому во время аттестации в академии, была столь же блестящей, как и от парторганизации штаба Белорусского Особого военного округа. Она гласила:

«Предан партии Ленина — Сталина. Политически и морально устойчив. Прочно связан с массами и ставит перед ними конкретные задачи по овладению знаниями, обеспечивающими подготовку командира высокой квалификации. Систематически работает над изучением опыта последних войн и заканчивает диссертацию на соискание ученой степени кандидата военных наук.

Обладая широким военным кругозором и большим опытом строевой и штабной работы, а также боевым опытом последних войн, т. Малиновский добился в руководстве учебной группы слушателей, имеющих большой боевой опыт, четких знаний по теории вопроса и в целом хороших результатов. Предъявляя высокие требования на занятиях, поддерживая высокую дисциплину в учебной группе, проводит большую воспитательную работу.

Вполне владеет методикой ведения занятий, своевременно сдает поручаемые задания по разработке учебных материалов. Задачи разрабатывает хорошего качества. Лекции в особой группе прочитал содержательно на высоком теоретическом уровне (особая группа академии состояла из высших командиров, имеющих богатый боевой опыт, но не получивших систематического военного образования, а лекции наверняка были об Испании).

За проделанную работу удостоен звания “Отличник Академии”.

Лично дисциплинирован. Пригоден к походной жизни.

Занимаемой должности вполне соответствует. По своим деловым качествам может выполнять ответственные обязанности как в строю, так и в штабах.

В войсках может быть использован на должностях командира дивизии, начальника штаба корпуса или начальника оперативного отдела штаба армейской группы.

Начальник кафедры службы штабов

Генерал-майор Цветков».

В результате Малиновский был назначен не командиром стрелковой дивизии и не начальником штаба корпуса, а сразу же командиром 48-го стрелкового корпуса. Это было вызвано как дефицитом высшего командного состава после репрессий 1937–1938 годов, так и ускоренным развертыванием новых дивизий, корпусов и армий в связи с предстоящей войной с Германией.

Трудное начало

В автобиографии 1948 года Малиновский писал:

«В сентябре 1939 года назначен преподавателем в Военную Академию им. Фрунзе, а в марте 1941 года командиром 48 стр. корпуса в Одесский военный округ.

В этой должности начал войну 22 июня 1941 года на р. Прут, от р. Прут корпус отходил с тяжелыми боями на Бельцы, Рыбницу, Котовск, Колосовка, Николаев, Херсон, Каховка, корпус в Николаеве был окружен, но пробился и вышел.

В конце августа 1941 года я принял в командование 6 Армию под Днепропетровском и в тяжелых боях благополучно отошел с Армией на реку Донец к Изюму, где с октября 1941 года фронт прочно стабилизировался.

18 декабря 1941 года назначен Командующим Южным фронтом, в этой должности провел Январскую операцию на Барвенково-Лозовая силами 57 и 9 Армий довольно успешно.

По приказу Ставки, в связи с неудачами под Харьковом и отхода войск ЮЗФ, начал в июле планомерный отход и Южный фронт во время этого отхода, будучи глубоко охвачен с фланга и тыла, не сумел удержать Новочеркасск и Ростов и оставил их без разрешения Ставки; Южный фронт был слит с Северо-Кавказским фронтом в один Северо-Кавказский фронт. Командующим был назначен Маршал Буденный, а я его первым заместителем и возглавлял группу войск правого фланга в составе 12 и 37 Армий, отходил на Кропоткин, Армавир, отсюда 12 Армия отходила на Майкоп, а мне было приказано части 37 армии, которая пробивалась из окружения, и некоторые другие отвести на реку Малку на Нальчик — где я после передал эти войска в состав Северной группы войск Закавказского фронта, а сам получил направление в распоряжение Начальника Генерального Штаба в Москву, куда прибыл в конце августа 1942 года.

27 августа 1942 года я был назначен Командующим 66 Армии, которую принял в районе Камышина и повел под Сталинград и прямо с ходу повел ее в наступление с рубежа реки Пичуга вдоль правого берега р. Волга — наступление имело очень мало успеха: продвижение на 4–6 км, а дальше пошли тяжелые затяжные бои. 14 октября я был назначен Заместителем командующего Воронежским фронтом, а 29 ноября 1942 года Командующим 2-й Гвардейской Армии, с которой выступил из района Тамбова под Сталинград, в конце декабря головные части 2 Гв. Армии вступили в тяжелые бои с прорывавшейся к Сталинграду группой Манштейна, на реке Мышанка — к югу от Сталинграда и 26 декабря 1942 года перейдя в решительное наступление разгромили группу Манштейна, заняли Котельниково, Дубовское, Зимовники, попутно разбив на фланге Тормосинскую группу противника.

В середине января 1943 года 2 Гвардейская Армия подошла к Новочеркасску и станице Аксайская. 29 января 1943 года я вновь назначен Командующим Южным фронтом (бывший Сталинградский) и продолжая наступление войсками фронта освободили Шахты, Новочеркасск, Ростов н/Д. и к концу февраля вышли на реку Миус, дальше продвинуться не смогли.

22 марта 1943 года я назначен Командующим Юго- Западным фронтом (затем переименован в 3 Украинский), которым командовал до 15 мая 1944 года, проведя ряд успешных операций по освобождению Донбасса, Левобережной и Правобережной Украины, включая Днепропетровск, Запорожье, Кривой Рог, Никополь, Херсон, Николаев, Вознесенск, Тирасполь, Одесса.

15 мая 1944 года назначен Командующим 2 Украинским фронтом, войска которого, начав свое наступление Ясско-Кишиневской операцией, разгромили крупную группировку врага и освободили Румынию, Венгрию и частью Чехословакию и Австрию, закончив войну на Западе в Праге и Вене.

В июле 1945 года Управление фронта прибыло в Читу и стало во главе войск Забайкальского фронта, войска которого 9 августа нанесли решительный удар по Квантунской Армии японцев через Монголию и заняли Чанчунь, Мукдэн, Порт-Артур — закончили войну с Японией».

Итак, 14 марта 1941 года Малиновский был назначен командиром 48-го стрелкового корпуса, расположенного в Кировограде. Интересно, что в первоначальном проекте приказа на эту должность назначался бывший командир 15-й моторизованной дивизии генерал-майор Николай Никанорович Белов, который этой дивизией успел прокомандовать всего три дня. Но нарком Тимошенко (или его порученец) от руки исправил эту фамилию на «Малиновский». А Н.Н. Белов погиб со своей дивизией в уманском котле 9 августа 1941 года. Он отказался эвакуироваться на присланном за ним самолете.

По свидетельству маршала Матвея Васильевича Захарова, в то время начальника штаба Одесского военного округа, первоначально нарком обороны Тимошенко предполагал назначить командиром 48-го стрелкового корпуса его, Захарова, как и обещал ему при назначении начальником штаба Одесского округа — при первой возможности направить на строевую должность. На смену же Захарову в штаб предполагалось назначить Малиновского. Однако командующий округом генерал-полковник Я.Т. Черевиченко попросил оставить Захарова начальником штаба округа, и в результате Малиновский возглавил 48-й корпус. Замечу, что это назначение в условиях приближающейся войны с Германией открывало лучшие перспективы карьерного роста. В период войны командиров корпусов (конечно, при успешном командовании) повышали гораздо охотнее, чем начальников штаба армии (с началом войны Одесский округ превратился в 9-ю армию).

Тремя днями ранее, 11 марта, был разработан план стратегического развертывания Красной армии против Германии и ее союзников. Главный удар советских войск планировалось наносить в юго-западном направлении, где ошибочно предполагалась концентрация главной группировки германских войск. При этом считалось, что «развертывание главных сил Красной Армии на Западе с группировкой главных сил против Восточной Пруссии и на варшавском направлении вызывает серьезные опасения в том, что борьба на этом фронте может привести к затяжным боям» из-за наличия там сильных немецких укреплений. В разделе плана, посвященном действиям Красной армии на юго-западном направлении, рукой заместителя начальника Генштаба — начальника оперативного управления Н.Ф. Ватутина было написано: «Наступление начать 12.6».

Корпус Малиновского должен был выдвинуться к румынской границе и начать боевые действия в случае вторжения немецких и румынских войск на советскую территорию или после того, как обозначится успех советских войск на главном, юго- западном направлении.

К 12 июня сосредоточить все необходимые силы и средства и, как планировалось, начать наступление на юго-западном направлении руководство Красной армии не успело. В середине мая 1941 года в новом плане развертывания на Западе главный удар по-прежнему предполагается наносить на юго-западе, в направлении Краков, Катовице, отрезая Германию от Румынии и Венгрии и ставя германскую группировку в Польше под угрозу удара во фланг и тыл. Но, судя по срокам сосредоточения войск, тогда переход в наступление планировался уже не ранее середины июля. Во второй половине мая 48-й корпус начал переброску к границе на реке Прут и завершил ее к середине июня.

Начальником штаба 48-го корпуса тогда же, в марте 41-го, был назначен комбриг Александр Григорьевич Батюня, бывший прапорщик царской армии. В корпус он прибыл вскоре после освобождения из лагеря. В 1958 году, в бытность Малиновского министром обороны, Александр Григорьевич получил звание генерал-полковника, в котором и закончил службу в 1961 году. Корпус в составе 30-й Иркутской горнострелковой и 74-й сд держал оборону на Бельцком направлении. Начальником политотдела корпуса назначили полкового комиссара Иллариона Ивановича Ларина, которому довелось почти все время оставаться рядом с Малиновским вплоть до своей трагической гибели.

Вероятно, Малиновский догадывался, что война с Германией начнется со дня на день. Так, военврач Котляревский, призванный 30 мая 1941 г. на 45-дневные «учебные сборы» в медсанбат 147-й стрелковой дивизии, которая до июня 1941 года входила в корпус Малиновского и где И.И. Ларин был комиссаром дивизии, в плену дал показания, что «7 июня медицинскому персоналу доверительно сообщили… по истечении 45 дней увольнения не последует, так как в ближайшее время будет война с Германией».

Комиссар 74-й стрелковой дивизии Евдоким Егорович Мальцев (в будущем — генерал армии) вспоминал, как ее накануне войны инспектировал Малиновский в качестве командира корпуса:

«Из машины вышел невысокого роста, плотный комкор (на самом деле рост Малиновского был 175 см и его никак нельзя было назвать невысоким, ростом он, во всяком случае, был выше маршала Жукова). На ладно сшитом и отутюженном кителе красовались ордена Ленина и Красного Знамени, юбилейная медаль “XX лет РККА”. Суровое, будто высеченное из камня, моложавое и чуть полноватое лицо, широкие черные брови, крупный подбородок, пристальные, свинцового отлива глаза…

Приняв рапорт командира дивизии, комкор поздоровался со всеми встречавшими его и неторопливой походкой направился в клуб, где собрались командиры и политработники дивизии для разбора. Все внимательно слушали Родиона Яковлевича. Он немногословен. Речь точная, грамотная, несколько смягченная легким украинским акцентом. Разбор был кратким, но впечатляющим. Во всем угадывались большой жизненный и боевой опыт, военная и общая эрудиция, дар глубокого теоретического мышления и живого слова комкора.

— Еще Петр Великий, — говорил спокойным голосом Малиновский, — требовал тому обучать, как в бою поступать. Проверка, однако, показала, что в обучении бойцов и командиров в дивизии допускаются условности, а это создает неправильное представление о суровой действительности войны. И за это в боях придется платить большой кровью…

Зал притих. Сказано было слишком резко. Только что ведь получен проект нового Полевого устава, где говорилось, что боевые действия Красной Армии будут вестись на уничтожение, с целью полного разгрома противника и достижения решительной победы малой кровью. Из-за недостаточной теоретической и практической подготовки некоторые командиры и политработники указания проекта Полевого устава иногда воспринимали слишком прямолинейно, догматически. Родион Яковлевич, кажется, почувствовал настроение аудитории и продолжал:

— Да-да! Это в песне легко петь: “Мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом”, а в жизни необходимо еще очень многое сделать, чтобы удар по врагу получился могучим, а кровь была малой.

И комкор стал раскрывать имеющиеся у нас недостатки в боевой подготовке частей и подразделений. Особое внимание обратил он на организацию взаимодействия родов войск на поле боя. Речь шла главным образом о взаимодействии стрелковых подразделений и частей между собой и артиллерией. Пехота не умеет прижиматься к огневому валу и отрывается от него, а артиллерия не научилась обеспечивать огневую поддержку пехоты в глубине обороны противника.

— На войне всякое бывает. Может случиться и так, что дивизии придется вести оборонительный бой, — говорил Родион Яковлевич.

Аудитория снова притихла. Из уст командира корпуса многие слышали непривычные для них положения. В проекте Полевого устава говорилось: “Войну мы вести будем наступательно, перенеся ее на территорию противника”.

— Вспомним, — продолжал комкор, — как учил Владимир Ильич Ленин. Вот его слова: “Неразумно или даже преступно поведение той армии, которая не готовится овладеть всеми видами оружия, всеми средствами и приемами борьбы, которые есть или могут быть у неприятеля… Не владея всеми средствами борьбы, мы можем потерпеть громадное — иногда даже решающее — поражение… Владея всеми средствами борьбы, мы побеждаем наверняка”. Вдумайтесь в эти мысли, товарищи командиры и политработники семьдесят четвертой, и проанализируйте, соответствует ли подготовка вверенных вам частей и подразделений ленинским требованиям. Ответ, который вы дадите сами себе, вряд ли может быть положительным…

И командир корпуса потребовал в ближайшее время научить полки и подразделения организовывать оборону, прежде всего ее основу — оборону противотанковую. Он подробно рассказал о роли и месте артиллерии, инженерных подразделений, штурмовых групп, порекомендовал командованию дивизии установить более тесное взаимодействие с находящимися в районе дислокации соединения долговременными огневыми точками укрепленного района.

— Проверка показала, — сказал Родион Яковлевич, — что некоторые командиры слабо знают вероятного противника. У иных командиров проявляются опасные тенденции шапкозакидательства. У нас нет для самоуспокоения никаких оснований. В этом проявляются близорукость, командирское бескультурье, а иногда просто головотяпство и незнание или забвение военной истории.

Я внимательно следил за залом. Набор эпитетов, адресованных комкором в адрес шапкозакидателей, возымел действие. Некоторые еще ниже опустили головы.

— Наиболее опасное на войне — недооценить противника и успокоиться на том, что мы сильнее. Это самое тревожное из всего, что может вызвать поражение на войне… Вот чему учил нас Ленин, — подчеркнул Родион Яковлевич и начал детально говорить о боевой подготовке, вооружении и агрессивных намерениях германского фашизма и его сообщников. Он прямо заявил, что войны с Германией, судя по всему, нам не избежать.

Чувствовалось, что Родион Яковлевич превосходно знает военную историю и арсенал своих знаний отлично применяет для обоснования каждого выдвинутого им положения.

— Средневековый полководец — это не стратег, а лишь первый рыцарь своей армии… — начал обоснование своей мысли комкор.

(Замечу попутно, что эти слова я впервые услышал от Малиновского и только много лет спустя, изучая в академии Генерального штаба фундаментальную работу А. Свечина «Эволюция военного искусства», узнал, откуда их взял Родион Яковлевич.)

— …Почти до конца девятнадцатого века, — продолжал комкор, — потребность в творчестве оставалась привилегией верховного командования. Даже в армии Наполеона маршалы и начальник штаба Бертье были прежде всего прекрасными исполнителями воли императора. Но уже русско-японская война показала огромную потребность в творческом подходе командиров всех рангов к управлению, в инициативе каждого воина. Без инициативного, сознательного солдата и матроса невозможен успех в современном бою — вот один из основных выводов этой войны. Маневренный характер начала первой мировой войны еще более усилил эту тенденцию. Наконец, характер военных действий в Испании и при захвате фашистской Германией Польши свидетельствует, что если нам придется вести войну, то от инициативы и творчества командиров и политработников всех звеньев во многом будет зависеть успех боя, операции и кампании в целом…»

В данном случае Малиновский высказывался вполне в духе перестройки Красной армии, начатой новым наркомом обороны после неудачной Финской войны и направленной на повышение уровня боевой подготовки. Согласно советским планам, в первые дни войны дивизии на румынской границе действительно должны были вести оборонительные бои.

14 июня 48-й стрелковый корпус (30-я горнострелковая и 74-я стрелковая дивизии) прибыл походным порядком в район Флорешти, Рыбница. Третья дивизия корпуса, 176-я стрелковая, была передана в состав 35-го стрелкового корпуса, а четвертая, 147-я стрелковая, — в состав 7-го стрелкового корпуса. Управление корпуса и 74-я дивизия находились в резерве командующего Одесским военным округом генерал-полковника Я.Т. Черевиченко, с началом войны возглавившего 9-ю армию.

Уже после войны, в 1961 году, вышла книга известного публициста Льва Безыменского «Германские генералы с Гитлером и без него». На полях этой книги против фразы: «Сейчас мы знаем, что советское руководство допустило ряд просчетов в оценке военной и политической обстановки весной и летом 1941 г.» — Родион Яковлевич оставил следующую заметку: «Эти “просчеты” не что иное, как великое преступление перед Родиной людей, допустивших эти “просчеты”». Чувствуется, что Сталина Родион Яковлевич не любил, считая его, Молотова и других политических руководителей настоящими преступниками. По всей видимости, и на Тимошенко с Жуковым он также возлагал ответственность за провальное начало войны, когда Красная армия готовилась наступать, просмотрев подготовку германского наступления.

А в мемуарах фельдмаршала Эриха фон Манштейна «Утерянные победы» Малиновский прокомментировал, в частности, то место, где фельдмаршал описывал, как после победы над Францией «19 июля все высшие руководители армии были вызваны в Берлин для участия в заседании рейхстага, где Гитлер провозгласил окончание западной кампании. На этом заседании он выразил благодарность нации путем оказания почестей высшим военным руководителям. Размах этих почестей говорил о том, что Гитлер считал войну уже выигранной». Малиновский тут же провел параллель между Гитлером и Сталиным: «А парад победы и прием в честь командующих в Кремле». Вероятно, Родион Яковлевич был согласен со следующим комментарием Манштейна по поводу этих торжеств: «Хотя немецкий народ, безусловно, принял оказание почестей заслуженным солдатам как вполне естественное явление, все же по своей форме и размерам эти почести — так, по крайней мере, восприняли мы, солдаты армии, — выходили за рамки необходимости».

Малиновский отметил также те места в книге Манштейна, где тот писал о концентрации советских войск на границах, и указал, что эти утверждения не соответствуют истине. Утверждение Манштейна о том, что «Гитлер всегда был настроен против Советского Союза, хотя он в 1939 г. и заключил договор со Сталиным», Родион Яковлевич прокомментировал так: «У Гитлера шапка горела, вот почему он боялся СССР». Очевидно, Малиновский считал, что раз Гитлер готовился совершить агрессию против Советского Союза, то на нем, как на воре, горела шапка, т. е. его приготовления к агрессии не могли не остаться незамеченными. Поэтому он и опасался советской ответной реакции. А когда Манштейн писал об угрозе, которая исходила от Советского Союза, Малиновский отметил, что это угроза капитализму.

В маргиналиях к «Утерянным победам» Родион Яковлевич дал волю своим антигерманским чувствам, сохранившимся еще со времен Первой мировой войны. Кстати, в своих комментариях он неизменно говорил о «немцах», а не о «фашистах». Для него это были те же самые противники, с которыми он дрался в Первую мировую. Из всех советских полководцев Великой Отечественной только у Малиновского был опыт участия в боях на Западном фронте в 1916–1918 годах, причем в последние месяцы — в офицерской должности командира пулеметного взвода. Там и плотность войск, и что еще важнее — плотность артиллерии и пулеметов была в несколько раз выше, чем на русском фронте. Да и немецкие дивизии, дравшиеся против французов и британцев, были более боеспособными, чем на Восточном фронте. Еще тогда Малиновскому довелось наблюдать танковую атаку союзников и даже помогать вытаскивать застрявший в канаве танк «рено». Был у него и испанский опыт, когда ему пришлось убедиться, каким серьезным противником является люфтваффе. Родион Яковлевич знал, что вермахт — это очень сильный враг, и в глубине души, вероятно, сознавал, что Красная армия слабее его. Поэтому никаких шапкозакидательских настроений перед началом войны у Малиновского не было.

Манштейн описывает, как в знаменитом заповеднике Аскания-Нова во время налета советской авиации офицеры штаба 11-й армии поспешили укрыться в щель, но начальник штаба полковник Отто Велер, будущий командующий группой армий «Юг» и противник Малиновского, «вдруг остановился на нижней ступени, как вкопанный. Сзади него раздался голос одного из офицеров: “Осмелюсь попросить вас, господин полковник, пройти немного дальше. Мы все еще стоим снаружи”. Велер с яростью обернулся, не подвинувшись ни на шаг, и крикнул: “Куда дальше? Я не могу! Здесь змея!” И, правда, все подошедшие увидели на дне щели змею довольно неприятного вида. Она наполовину приподнялась, яростно раскачивала головой и время от времени издавала злобное шипение. Выбор между самолетами противника и змеей был решен в пользу самолетов». Против этого места Родион Яковлевич написал: «Даже змеи были против немцев».

Манштейн, описывая захват 11-й армией Крыма в октябре — ноябре 1941 года, упомянул, что прорыв 30-го армейского корпуса «завершился смелым захватом форта Балаклава, осуществленным 105 пп под командованием храброго полковника Мюллера (впоследствии расстрелян греками)». Против этого места Малиновский написал: «Так ему и надо!» Полковник Фридрих Вильгельм Мюллер закончил войну генералом пехоты и кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами (это примерно эквивалентно званию трижды Герой Советского Союза), командующим 4-й армией в Восточной Пруссии. После общей капитуляции он сдался советским войскам и был выдан Греции. Его расстреляли в Афинах 20 мая 1947 года за то, что, будучи начальником гарнизона Крита, проводил репрессии против гражданского населения. Ф.В. Мюллер даже получил зловещее прозвище «мясник Крита». Он был противником Малиновского на Южном фронте в 1941 году, а потом в Венгрии, где командовал 68-м армейским корпусом.

Родион Яковлевич также согласился с утверждением Манштейна о том, что «как военного руководителя Гитлера нельзя, конечно, сбрасывать со счетов с помощью излюбленного выражения “ефрейтор первой мировой войны”. Несомненно, он обладал известной способностью анализа оперативных возможностей, которая проявилась уже в тот момент, когда он одобрил план операций на Западном фронте, предложенный группой армий “А”: “Эта оценка, очевидно, совершенно правильна”». А вот следующий пассаж насчет Гитлера удостоился более развернутого комментария. Фельдмаршал писал о Гитлере, что «ему не хватало стратегической и оперативной грамотности». По этому поводу Родион Яковлевич заметил, намекая на Сталина: «Этим недостатком страдал не только он, подобное было и на противоположной стороне».

Манштейн утверждал: «Гитлер, когда наступил первый кризис под Москвой, перенял у Сталина рецепт упорного удержания любой позиции. Этот рецепт в 1941 г. привел советское командование на край гибели, вследствие чего оно отказалось от него во время немецкого наступления 1942 г.». Здесь Малиновский тоже согласился с фельдмаршалом, хотя и с некоторым удивлением: «Странно, но доля правды есть». Вероятно, в данном случае Родиона Яковлевича поразило также то, что с советской стороны данный рецепт приводил, как правило, лишь к излишним потерям, тогда как с немецкой стороны порой давал несомненный эффект, как это было под Москвой и в Донбассе зимой 41-го.

Манштейн писал: «Сильной стороной немецкого военного командования с давних пор было то, что оно опиралось на чувство ответственности, на самостоятельность, инициативу командиров всех степеней и по возможности развивало эти качества. Поэтому “указания” в рамках высших военных инстанций и приказы в среднем и низшем звеньях содержали для подчиненных соединений, частей и подразделений в основном “задачу”». Малиновский возражал ему: «На практике это было не так. Оперативное искусство и стратегия у немцев были очень тяжеловесны. В тактике немцы были сильны».

Действительно, забегая вперед, можно сказать, что в тактическом плане немцы практически всегда переигрывали Красную армию, даже в 1945 году. Но на оперативном и тем более на стратегическом уровне они начиная с осени 1942 года больше никогда не имели успехов ни на Восточном, ни на Западном фронте.

Красная армия очень редко превосходила вермахт в тактическом отношении. Вероятно, можно назвать только три- четыре битвы, в которых это превосходство действительно сказывалось. Это Сталинград, где оно было достигнуто во многом за счет германских союзников, а также Белорусская и Ясско- Кишиневская операции, а также, пожалуй, осада и штурм Будапешта. Отмечу, что к трем из четырех названных сражений Малиновский имел самое непосредственное отношение, а в двух последних сыграл решающую роль.

Старшему сыну Малиновского Роберту так запомнились первые дни войны:

«Начало войны я помню хорошо. Застала она нас в Киеве, где жила родная тетка отца. Мы приехали туда с моей мамой Ларисой Николаевной и моим младшим братом Эдуардом. Мы как раз собирались ехать дальше к отцу, который в это время был командиром корпуса в молдавском городе Бельцы. Однако мы так и не доехали туда, пришлось развернуться на восток и эвакуироваться. А из Киева было сложно уехать: немец уже бомбил железные дороги. Я хорошо помню, как мы наблюдали мальчишками эти бомбежки. Поначалу убегали в убежища, а потом поняли, что бомбят не сам город, а станции. Так вот, выбирались мы по Днепру, поплыли в район Полтавы, потом в Харькове сели на поезд до Москвы. А Москву тоже уже бомбили. Было жутко, конечно. И тогда наша мама, сибирячка, повезла нас туда. Уже в Сибири я окончил школу».

22 июня Малиновский издал первый боевой приказ по корпусу:

«С утра 22 июня с румынской территории противник начал военные действия против СССР. В нескольких пунктах границы ему удалось было мелкими частями переправиться через р. Прут и занять некоторые прибрежные села. Контратакой подошедших наших войск противник во всех пунктах отброшен с потерями на западный берег, оставив на нашем берегу убитых. Авиация противника несколько раз бомбардировала Бельцы и Кишинев…»

Но уже 30 июня Малиновский вместе с начальником штаба Батюней был вынужден издать следующий приказ по корпусу:

«1. Боевые действия частей в период 23–29 июня с. г. с румыно-германскими войсками показали, что некоторые подразделения показали слабость в бою, в то время, когда большинство бойцов и комначсостава дрались прекрасно и убедились на деле в абсолютной боевой негодности румынских войск и в невысокой боеспособности немецких войск.

2. Целый ряд командиров и бойцов показали в бою за нашу великую социалистическую родину, защищая родную землю могучего советского народа, примеры исключительного самопожертвования, отваги, смелости и взаимной выручки в бою. Так:

1) Красноармеец кавэскадрона 30 с.д. тов. Альдибергин, будучи ранен в бою, продолжал ползти вперед с криком: “В атаку, товарищи, только в атаку!”

2) Командир роты 30 с.д. тов. Ковальчук бесстрашно вел роту в атаку, увлекая своим примером бойцов в бой — противник был обращен в бегство. Несмотря на ранение, тов. Ковальчук продолжал вести бой, и только второе тяжелое ранение вывело его из строя.

3) Ефрейтор 30-й с. д. командир отделения тов. Амонов с криком “ура! За Сталина!” первый ворвался в ряды противника и, вырвавшись вперед, он был окружен шестью немцами, которых огнем и штыком уничтожил и вместе с подошедшими бойцами саперной роты продолжал бой. Будучи раненым, строя не оставил.

4) Старший лейтенант 256 с.п. Лавров был ранен в бою, но он категорически отказался идти в госпиталь, заявив: “Лучше я буду командовать подразделением, — это мой долг”, — и остался в строю.

5) Красноармеец 142 ОПТД 74 с.д. тов. Мечлеев, будучи ранен, в голову, отказался сдать оружие и эвакуироваться в госпиталь, заявив: “Винтовку не дам, пойду в бой. У меня еще есть силы”.

6) Красноармеец 109 с.п. Макцирян, будучи раненым, продолжал вести бой, ведя пулеметный огонь, с поля боя не ушел до тех пор, пока не был вынесен по приказу командира роты.

7) Младший сержант 109 с.п. командир отделения Масашвили, получив ранение в бою, продолжал командовать минометным расчетом. Ведя бой, был еще два раза ранен, но продолжал управлять своим минометом, пока не были израсходованы все мины.

8) Политрук 30 с.д. замкомандира кавэскадрона по политчасти тов. Бобин принял на себя командование стрелковым подразделением, оставшимся без командиров и повел его в бой — в бою был тяжело ранен.

9) Лейтенант 78 с.п. командир роты тов. Виноградов в схватке с противником убил нескольких офицеров и, захватив немецкий пулемет, открыл из него огонь по удирающим немцам.

10) Красноармеец 176 с.д. тов. Шалиев, будучи на восточном берегу р. Прут, с пулеметом, не давал противнику наводить переправу. Уничтожил до 60–80 человек противника. Немецкие варвары, кичащиеся своей доблестью, открыли огонь целой батареи по одному человеку. Но тов. Шалиев вел огонь до конца. И только тяжелое ранение вывело его из строя.

11) Зам. командира 30 с.д. полковник тов. Гончаров лично сам повел бойцов в атаку на м. Скулень, воодушевляя призывом: “За Родину, за Сталина, вперед!” За период всего боя обеспечивал бесперебойное взаимодействие между стрелковыми полками и артиллерией.

3. Этим не исчерпывается список лучших сынов нашего могучего советского народа, которые служат для всех нас образцом и примером в борьбе с кровожадным, нагло напавшим на нашу советскую землю, врагом. Но в наших подразделениях есть предатели, шкурники и изменники, забывшие свой долг перед родиной, перед советским народом, которые уклонились от боя и предали этим своих товарищей в бою. А именно:

1) Красноармеец 109 с.п. Самохин, с целью уклонения от боя, прострелил себе руку и, бросив винтовку, ушел с поля боя. Самохин осужден военным трибуналом к высшей мере наказания — расстрелу.

Смерть и позор предателю и трусу. Так же расправился наш революционный суд с такими негодяями, трусами как Зворич — 256 с.п., Истратия и Жигарь.

2) Лейтенант 35 с.п. Петренко бросил свою роту в бою и дезертировал в тыл. Он пойман и понесет заслуженную кару.

3) В тылах 591 с.п. было собрано 10 средних командиров, потерявших свои подразделения, а вместе с ними и свой командирский облик, явно уклонившихся от боя. Вот их позорные имена: Старший лейтенант Венгер, Лейтенанты Шаропан, Степаненко, Харитонов, Маськов, младший политрук Лидлецкий, младшие лейтенанты Матвеенко, Степанов — все 591 с.п., Лейтенант 78 с.п. Тараненко, младший лейтенант 404 с.п. Унев.

Это самое страшное, когда командиры, дойдя до крайнего предела трусости, уклоняются от боя и доводят свои подразделения до деморализации. Это самое величайшее преступление, какое только можно совершить перед советским народом. Позор им.

Там же найдено 10 младших командиров: 256 с.п. — Козлов, Максимов, Марченко и 591 с.п. — Романов, Банделадзе, Измалков, Щупиков, Тарасов, Пшеничный, Бовмуто. Нет ничего позорнее трусости. Это унижает командира, бойца-человека до крайнего предела падения. Трусов проклинает вся страна, проклинают матери, жены и сестры. У таких командиров теряются бойцы, подвергаются расстройству подразделения и превращаются в толпу. Вот почему вместе с этими командирами было собрано 97 бойцов из подразделений этих же командиров.

Этот позорный случай, имевший место в 491 с.п., заставляет меня обратиться ко всему командному и начальствующему составу частей корпуса с тем, чтобы вырвать с корнем и выжечь каленым железом эти позорные язвы на нашем здоровом теле. Силы и крепость вверенных вам частей и подразделений зависят от вас, товарищи командиры, от вашей силы воли, от вашей организованности, от вашего тщательного контроля за выполнением боевой задачи, от дисциплины, творцами которой являетесь вы.

Абсолютно точное выполнение полученного приказа и его незыблемость — основа успеха в бою. Мы, посланцы народа для защиты нашей великой социалистической родины, на передовой линии с великой честью выполним свой долг. С глубокой верой в окончательную победу над кровавым фашизмом, с непоколебимой верой в торжество дела Ленина — Сталина

Приказываю:

1) Средних и младших командиров, поименованных выше, как уклонившихся от боя, судить нашей командирской семьей, предать их товарищескому суду чести и рассмотреть их преступления в кратчайший срок. Командирам дивизий донести мне о исполнении к 5 июля с.г.

2) Прокурору корпуса проследить за исполнением настоящего приказа и наиболее виновных привлечь к суду военного трибунала.

3) Приказ прочитать всему командному и начальствующему составу до командира отделения включительно».

Тем не менее части корпуса порой не проявляли необходимой устойчивости, а командиры частенько теряли управление войсками. Так, 3 июля 1941 года Малиновский давал указания генерал-майору Сергею Гавриловичу Галактионову, командиру 30-й горнострелковой дивизии, вскоре, 8 августа 1941 года, расстрелянному «за халатность и бездействие», а 29 мая 1961 года реабилитированному посмертно (между прочим, в ОБД «Мемориал» он отсутствует): «1. Категорически требую выполнить мой приказ и немедленно дать мне точное расположение дивизии в обороне на рубеже Пынзарень (надо: Пынзарени), Калумар, Скумния, Бутила, включая ОП артиллерии.

2. Твердо взять части в руки, если противник в Бутила, выбить его оттуда и крепко окопаться.

3. Подходящего пр-ка сильно бить огнем и короткими контратаками уничтожать его отдельные прорвавшиеся группы.

Заминировать и загородить подходы для танков и вообще для движения пехоты. Дать мне контрольных пленных.

Действовать смело и решительно. Всякий отход без моего на то, на каждый раз приказа, разрешения прекратить. Немедленно крепко наладить управление в дивизии, и связываться со мной делегатами каждые три часа».

8 июля Малиновский из Путинешт отправил донесение командующему 9-й армии генералу Я.Т. Черевиченко:

«1. 176 СД (группа МАРЦИНКЕВИЧ) (полковник Владимир Николаевич Марцинкевич — командир 176 сд. 30 июля 1944 года, будучи командиром 134-й сд, генерал-майор В.Н. Марцинкевич был смертельно ранен и посмертно удостоен звания Героя Советского Союза), имея в своем составе 1/404 СП, 2/389 СП, сводный батальон 591 СП и остатки других батальонов — около 1200 бойцов удерживает рубеж ПСТ, СОФИЯ, ПЕЛИНИЯ и выс. ю-в. в 1 км. Перед ним на флангах мелкие группы противника, а перед фронтом 2–3 б-на 198 ПД немцев.

В 14.00 я лично говорил с МАРЦИНКЕВИЧЕМ и он мне доложил, что НОВОСЕЛЬСКИЙ отошел из-за правого фланга МАРЦИНКЕВИЧА на восток.

МАРЦИНКЕВИЧУ приказал держаться, разведывая на своих флангах. Ночью на 9.7 волью к МАРЦИНКЕВИЧУ 300 бойцов пополнения.

2. Всю ночь с 7.7 на 8.7 ШЕВЕРДИН (командир 74-й сд полковник Ф.Е. Шевердин) засыпал меня паническими донесениями, об окружении ОП артиллерии, о полном прорыве его фронта.

К утру выяснилось, что благодаря дезорганизации в дивизии, некоторые б-ны самовольно снялись с фронта, начав отход.

Принятыми мерами Штакора вернул эти части на фронт, также вернул отошедший, якобы по приказу командира 74 СД 360 CП из ПУТИНЕШТЬ, опять на свои позиции, который при возвращении на фронт вступил в бой с пр-ком на выс. ю-в ГЕЧИУ-ВЕК. Приказал ему выбить противника, охватывая его фланги и овладеть высотами 243,4-268,2 ю-в ГЕЧИУ-НОУ.

ШЕВЕРДИН держит фронт: будка на ж.д. с-в СЫНГУРЕНЬ, выс. 184, 1 — выс. 111, 1, восточнее БЕЛЬЦЫ. Сейчас в 12.30 донес, что отходят его части и оставили обе эти высоты.

У ШЕВЕРДИНА на СП свыше 80 орудий. Приказал немедленно смести огнем пр-ка и восстановить свое положение.

Перед 74 СД в р-не БЕЛЬЦЫ до одной ПД пр-ка (как будто 22 ПД и части 8 ПД румын).

3. Проводной связи с 30 ГСД не имею, радио с перебоями, делегатов шлю последовательно одну группу за другой, пока точных данных не имею с 24.00 7.7. Слышу в направлении ГОНЧАРОВА бой (генерал-майор Михаил Дмитриевич Гончаров вступил в командование 30-й гсд после смещения и расстрела С.Г. Галактионова. Он был смертельно ранен в Померании у Новограда и умер 6 марта 1945 года, будучи заместителем командующего 2-й гвардейской танковой армией).

ГОНЧАРОВ имеет 256 СП, 35 СП и 71 СП (последний полк я задержал вчера у ПУТИНЕШТЬ и направил его к ГОНЧАРОВУ), 369 СП, где ГОНЧАРОВ, вчера вечером не знал. Все полки 30 ГСД очень маленькие, по 200–250 крепких бойцов, остальные бессарабцы еще не выведенные, но многие из бессарабцев все же дерутся.

Жду пополнения, для встречи которого уже послал в РЫБНИЦУ командира. Дам ГОНЧАРОВУ 2000 (остальные 2000 дам МАРЦИНКЕВИЧУ), тогда уведу бессарабцев в тыл.

В данную минуту ГОНЧАРОВ дерется, по моему предположению, на высотах 5–6 км ю-з ВРАДОЙЯ. Жду каждую минуту делегатов от 30 ГСД. Перед ГОНЧАРОВЫМ не менее двух полков смешанной румыно-немецкой пехоты, номер не установлен, по показаниям пленных, части 210 ПД.

4. 321 СП выполняет задачу по обеспечению левого фланга 30 ГСД в районе СЫНДЖЕРЕЙ и разведки на КИШКАРЕНЬ, БУШИЛА.

5. В тылу организовал заградгруппы — много наловили командиров и бойцов, организуя их и посылаю на фронт. Составлю списки и буду судить.

6. До сих пор не имею ни батальона связи, ни сап- бата и сведений, когда они ко мне будут подведены из КИРОВОГРАД.

7. Вся сила немцев в их изумительном взаимодействии авиации и земных (так в документе) войск. Я же не имею ни одного самолета и мы их совсем не видим над собой, это очень угнетает войска.

8. Решил упорно держать фронт. Готовлю тыловые рубежи».

9 июля в связи с ухудшением обстановки Малиновский в 15.40 направил телеграмму-молнию в штаб 9-й армии: «В связи с тем, что противник глубоко охватил левый фланг корпуса, входя в район Туль и явно стремится отрезать корпус от переправ в район Рыбница. Прошу Вашего распоряжения о подготовке переправы в районе М. Рашков.

Прошу удара 2 кк по тылам противника в районе Чутулешты, Драгонешть, Пеаень и его уничтожения совместно с частями 30 сд с тем, чтобы сохранить возможность планомерного отхода войск на рыбницкие переправы».

18 июля Малиновский вынужден был отдать приказ отходить за Днестр. Далее отступление продолжилось. Отошедшие от румынской и венгерской границы 6-я и 12-я армия попали в уманский котел.

Е.Е. Мальцев вспоминал:

«Вечером 10 августа из немецких тылов возвратился старший политрук Мусти. Он с тревогой сообщил, что из Кривого Рога вдоль реки Ингулец на Николаев движется немецкая 16-я танковая дивизия. Она, видимо, имеет задачу замкнуть кольцо окружения 9-й армии в Николаеве. Так, по крайней мере, нашего политрука информировал командир немецкого танкового батальона, с которым тот разговаривал. Вскоре в дивизию прибыл командир корпуса. Почерневший, исхудавший, в пропыленной форме, Родион Яковлевич мгновенно принял решение снять с занимаемых позиций 109-й полк А.В. Лапшова (в который раз уже именно этот полк!) и на трофейных машинах направить его в Николаев в качестве первого прикрытия. Больших сил ни командир корпуса, ни командующий 9-й армией выделить не могли. Генерал Малиновский отдал также распоряжение об организованном, но ускоренном отходе на переправы в Николаеве.

Вместе со 109-м стрелковым приказано было отправиться и мне.

— На вас вся надежда, — сказал на прощание командир корпуса. — Прикройте Николаев до нашего подхода. Подчините себе все воинские части и подразделения, свяжитесь с партийными и советскими организациями города, поставьте в строй народное ополчение. От ваших действий зависит теперь судьба всей девятой армии.

— Сделаем все, что в наших силах, товарищ генерал, — ответил я комкору.

Однако противнику удалось нас упредить. Когда мы въехали в город, который был сильно разрушен немецкой авиацией — воронки на улицах, многие дома разрушены, на восточной окраине пожары, — с немецкими танками уже вел неравный бой зенитный дивизион. Его позиции располагались у шоссе, ведущего на восток к Днепру, на Херсон. Стремясь перерезать этот путь отхода, гитлеровцы направили туда группу танков. Узнав об их приближении, командир дивизиона майор Шевелев приказал опустить стволы орудий. Расчеты вначале удивились такой команде: ведь над городом показались “юнкерсы”. Но майор рассчитал правильно: самолеты представляли сейчас меньшую опасность. Подпустив танки на расстояние прямого выстрела, артиллеристы открыли огонь. Восемь машин из девятнадцати загорелись в течение нескольких минут.

Внезапный удар противника был отражен. Это позволило 109-му полку своевременно занять оборону…

Бой длился весь день 13 августа. Воины 74-й стрелковой здорово потрепали 18-ю танковую дивизию фашистов (18-я танковая дивизия действовала в составе группы армий «Центр» и под Николаевом не сражалась. Возможно, здесь опечатка, и в действительности имеется в виду 16-я танковая дивизия) и выполнили задачу чрезвычайной для всей 9-й армии важности: удержали плацдарм на левом берегу Ингульца. Однако, когда основные силы нашей 9-й армии отошли к Николаеву, немецкая танковая дивизия и мотодивизия “Адольф Гитлер”, оставив полк Лапшова в покое, километрах в трех — пяти от берега Ингульца замкнули кольцо, преградив путь отхода к Днепру.

15 августа полковника Ф.Е. Шевердина и меня вызвал командир корпуса генерал Р.Я. Малиновский. Начали обсуждать, как выйти из сложившейся ситуации.

Комкор решил построить боевые порядки в три эшелона: в первом эшелоне — 74-я дивизия, которая уже заняла исходное положение для наступления на левом берегу Ингульца, а две другие дивизии прорывают фронт окружения, размыкают фланги и дают возможность эвакуировать тылы и раненых.

Во время совещания начальник штаба корпуса генерал А.Г. Батюня вышел в соседнюю комнату и тут же возвратился. Обычно спокойный, уравновешенный, он был сейчас взволнован.

— Товарищ комкор, — обратился А.Г. Батюня к Р.Я. Малиновскому, — на мосту через реку Синюха появились танки!

— Сколько? — спокойно спросил Родион Яковлевич. Через минуту начальник штаба доложил:

— Восемь, товарищ комкор.

Танки оказались нашими. В одном из них находился командующий Южным фронтом генерал армии И.В. Тюленев. Он только что совершил рискованный перелет через линию фронта, попав при этом под сильный огонь немецких зениток. Летчику с трудом удалось приземлиться на восточной окраине Николаева.

Прибыв в штаб 48-го корпуса, И.В. Тюленев срочно вызвал командующего 9-й армией генерала Я.Т. Черевиченко, командира 2-го кавалерийского корпуса генерала П.А. Белова.

Поскольку на восточном берегу Ингульца был 48-й корпус, командующий фронтом обратился к Р.Я. Малиновскому:

— Что вы намерены предпринимать для выхода из окружения?

Родион Яковлевич изложил свой план действий и заявил при этом, что сам он пойдет в первом эшелоне корпуса, то есть вместе с 74-й дивизией. План был одобрен.

С утра 16 августа начался бой за выход из окружения. 74-я стрелковая Таманская атаковала части фашистских 18-й танковой дивизии и мотодивизии “Адольф Гитлер”. Бой длился весь день. Танков у нас почти не было. Мы несли большие потери. Но и противник истекал кровью, выдыхался. Немецкие танкисты не выдержали. Кольцо окружения было разорвано, фланги разомкнуты. Войска 9-й армии переправились через Ингулец и получили приказ отойти на восточный берег Днепра».

В Николаеве четыре дивизии корпуса Малиновского (к нему присоединилась 30-я стрелковая дивизия, которая не смогла отойти на Одессу) вели бой против 16-й танковой дивизии. Немцы захватили 103 тыс. пленных и 317 танков из состава 6-й и 12-й армий, в том числе обоих командармов — генерал-лейтенанта Ивана Николаевича Музыченко и генерал-майора Павла Григорьевича Понеделина. Из окружения вышли лишь около 11 тыс. человек и 1015 автомашин с боевым имуществом. Большинство вышедших из окружения принадлежали к 48-му корпусу, который и стал ядром восстановленной 6-й армии.

14 августа Сталин предписывал С.М. Буденному: «Комфронта Тюленев оказался несостоятельным. Он не умеет наступать, но не умеет также отводить войска. Он потерял две армии таким способом, каким не теряют даже и полки. Предлагаю Вам выехать немедля к Тюленеву, разобраться лично в обстановке и доложить незамедлительно о плане обороны… Мне кажется, что Тюленев деморализован и не способен руководить фронтом». Но 29 августа в боях под Днепропетровском И.В. Тюленев был тяжело ранен, что, возможно, спасло его от трибунала, поскольку решение о его освобождении от командования войсками фронта и замене его на командующего 38-й армией генерал-лейтенанта Д.И. Рябышева было принято раньше — 26 августа.

Еще 15 августа Малиновский был назначен начальником штаба резервной армии Южного фронта. Но уже 25 августа его назначили командующим вновь формируемой 6-й армии, созданной на основе резервной армии Южного фронта и штаба 48-го стрелкового корпуса. И.И. Ларин стал членом Военного Совета 6-й армии, а А.Г. Батюня — начальником штаба 6-й армии. Войска 6-й армии безуспешно пытались ликвидировать плацдармы противника на левобережье Днепра в районе Днепропетровска, причем некоторые из атакующих частей, в частности Днепропетровское артиллерийское училище, потеряли до половины личного состава.

21 августа вышла директива командующего Южным фронтом И.В. Тюленева, один из пунктов которой гласил:

«Запорожская группа: состав — 274, 226, 270 сд, полк НКВД. Управление группой возлагаю на командира 48 ск генерал-майора Малиновского и его штаб, которому немедленно прибыть в Запорожье и вступить в командование группой.

Задача: овладеть островом Хортица и, прочно обороняясь по восточному берегу р. Днепр, удерживать в своих руках Запорожье.

В резерве иметь не менее одного полка.

Граница слева — Кривой Рог, (иск.) Никополь, (иск.) Преображенка, (иск.) Волноваха».

Вот драматические переговоры по прямому проводу 25 августа, в день падения Днепропетровска:

«У аппарата Покровский, начальник штаба Главкома:

Здравствуйте, Родион Павлович (в штабе Юго-Западного направления еще не твердо знали имя и отчество только что назначенного командарма). Прошу: доложите, что делается в районе Днепропетровска. Все.

Малиновский: Здравия желаем, Александр Петрович. Я сегодня прибыл в этот район в самый разгар беспорядка, в результате которого противнику удалось по невзорванной переправе ворваться на восточный берег и около четырнадцати часов он взял под огонь прилегающие улицы. Удалось собрать случайные отряды и бросить их на ликвидацию ворвавшегося на берег противника. Сейчас идет бой в районе Ломовка. Туда направлено приблизительно до двух тысяч бойцов, направлены усилия авиации, направлен огонь артиллерии. Возглавляется это дело вместе генерал-майором Дратвиным (командир 275 сд). Полковник Кашкин (начальник штаба Резервной армии) туда же выехал, и Темный, который все время был на переправах. Я еще ничего не принял, но также… участвовал в организации и направлении этих отрядов как со стороны Каменка так и со стороны Подгороднее — Депо. Все, что смогли, чтобы организовать эти группы людей. Там же действует и руководит Чибисов (командующий Одесским военным округом и по совместительству — командующий Резервной армией, назначенный в конце августа заместителем командующего Брянским фронтом). Поставленная категорическая задача — во что бы то ни стало ликвидировать эту группу противника и овладеть берегом. Я сейчас связываюсь с частями и принимаю все зависящие от меня меры, что… на угрожаемом направлении войду в связь с частями и вступлю в командование. Вот такова обстановка. Все.

Покровский: Есть ли у Вас что-нибудь под руками? Приказал из района Кременчуг на машинах направить в Новомосковск в подчинение сводный полк полтавского училища, но он может быть только к утру. Все.

Малиновский: У меня под руками, еще не в моих руках, но я все же распорядился в район Подгороднее выдвинуть тридцать черепах. Если ночью не удастся ликвидировать, будем это делать завтра. Кроме того, из далеких краев и в район Орехово на машинах перебрасываю части одной организации, они тоже поступят ко мне только завтра днем и к вечеру, поэтому Ваш полк из Кременчуга будет очень кстати. Если мы сумеем обойтись без, я постараюсь сохранить его для Вас. Прошу, посылайте этот полк, мы его встретим в Спасское. Все.

Покровский: Прошу запомнить маршрут, по которому пойдет полк: Кременчуг, затем прямо на восток по большаку на Соколки, Царичанка, Чаплинка, Спасское, Новомосковск. Хорошо будет, если Вы вышлите навстречу командира его перехватить на дороге и если нужно, с места поставить задачу. Ночью можно будет направить в Ваш район 10–12 тяжелых самолетов ТБ. Укажите цель. Все.

Малиновский: Командира для встречи полка вышлю по указанному маршруту. Ночников прошу бросить по северной окраине Днепропетровск, с тем, чтобы бить по самому берегу, на противника они положили свои гостинцы. Мы будем также… свои гостинцы там же, но кашу маслом не испортишь, ибо нужно бить и бить очень крепко противника. Все.

Покровский: У меня к Вам единственная просьба: держать с нами связь. Если куда сами уедете, так оставляйте полкового командира. Все.

Малиновский: У меня будет всегда начальник штаба комбриг Батюня в штабе и всегда доложит Вам обстановку. Все. До свидания.

Покровский: До свидания».

8 сентября 1941 года Малиновский был удостоен второго ордена Ленина за то, что сумел остановить немецкое наступление с Днепропетровского плацдарма.

Генерал-полковник Я.Т. Черевиченко, ставший 5 октября командующим Южным фронтом, а в первый месяц войны командовавший 9-й армией, в которую входил 48-й корпус, дал Малиновскому такую аттестацию: «Тверд, решителен, волевой командир. С первых дней войны товарищу Малиновскому пришлось принять совершенно новые для него дивизии. Несмотря на это, он в короткий срок изучил особенности каждой дивизии. В сложных условиях боя руководил войсками умело, а на участке, где создавалась тяжелая обстановка, появлялся сам и своим личным примером, бесстрашием и уверенностью в победе воодушевлял войска на разгром врага. В течение месяца войны части корпуса Малиновского бессменно вели упорные бои с превосходящими силами противника и вполне справились с поставленными перед ними задачами. Сам Малиновский за умелое руководство представлен к награде».

Вот что вспоминал Константин Степанович Грушевой, бывший второй секретарь Днепропетровского обкома партии, о боях за Днепропетровск:

«Мы с Найденовым (председателем Днепропетровского облисполкома) разыскали в помещении школы генерала Н.Е. Чибисова. Его кабинет находился в бывшей учительской, где еще стояли шкафы с классными журналами, глобусами и чучелами птиц. К генералу Чибисову пришел и Л.И. Брежнев.

Никандр Евлампиевич, бледный от усталости, небритый, с воспаленными веками, старался говорить спокойно.

— Удержать правобережье не смогли, — сказал он. — Сейчас войска занимают ранее подготовленные позиции на левом берегу.

Во время нашего разговора раздался сильнейший взрыв. Здание школы содрогнулось. С потолка и со стен полетела штукатурка. Нас словно обсыпало мукой.

Распахнулась дверь, вбежал штабной офицер.

— Товарищ командующий! Разрешите доложить! Взорван двухъярусный мост!

— Отходящие войска, артиллерию и танки направьте на второй мост… Связь с войсками есть?

— Поддерживаем, товарищ командующий.

— Идите!

В кабинете командарма то и дело раздавались телефонные звонки, входили с докладами работники штаба. Генерал Чибисов выслушивал людей, отвечал на телефонные звонки, отдавал различные приказания.

Из телефонных разговоров, из докладов офицеров штаба можно было заключить, что отход совершается более или менее успешно, хотя войска и несут потери, главным образом ранеными.

Внезапно вернулся адъютант командующего, посланный на правый фланг. Остановившись у порога, встал по стойке “смирно”, для доклада. И тотчас по левому виску и левой щеке адъютанта потекла кровь. Он невольно поднял руку с окровавленным носовым платком, вытер щеку.

— Ранен? — быстро спросил Чибисов. — Куда? В голову?

— Немного задело…

— Пуля?

— Да. В машине все стекла вдребезги…

— Где и как это случилось?

— Стреляли из-за стены завода имени Коминтерна. Там немцы.

— Не может быть! — воскликнул Чибисов.

— Немцы, товарищ генерал. Это точно. Говорят, просочились ночью, в суматохе.

Чибисов стал категорически требовать от кого-то, чтобы немедленно выбили противника с территории завода имени Коминтерна. Мы с Л.И. Брежневым и П.А. Найденовым отправились искать командующего фронтом.

Оказалось, что генерал Тюленев выехал на берег Днепра, и увидели мы его только во второй половине дня. Командующий принимал прибывших в Днепропетровск генерала Р.Я. Малиновского и бригадного комиссара И.И. Ларина. Стало известно, что Резервная армия переименовывается в 6-ю армию, что Р.Я. Малиновский назначен командующим 6-й армией, а И.И. Ларин — членом Военного совета.

Бой продолжался с неослабевающей силой. Доложили, что дивизион артиллерийского училища под командой полковника Бакланова успешно атаковал гитлеровцев на территории завода имени Коминтерна, но враг удерживается в отдельных пунктах левобережья.

И.В. Тюленев обратился ко мне с просьбой помочь командованию 6-й армии разместить штаб в Новомосковске…

Штаб 6-й армии разместился в здании новомосковской средней школы и соседних с ней домиках. Школьную вывеску не снимали, она по-прежнему висела у широких дверей, охраняемых часовым.

В бывшем кабинете директора школы мы нашли командующего 6-й армией Р.Я. Малиновского и члена Военного совета И.И. Ларина.

Родион Яковлевич Малиновский выглядел решительным и бодрым, но в оценке обстановки проявил естественную сдержанность. Помнится, он сказал, что попытки противника с ходу преодолеть Днепр потерпели полную неудачу, что Днепр является достаточно мощным водным рубежом для организации стабильной обороны, но тут же озабоченно подчеркнул, что фашисты захватили плацдармы в районе завода имени Коминтерна и лесозавода.

— Противник попытается расширить эти плацдармы. Но мы принимаем меры к их ликвидации, — заключил Малиновский.

— Считайте, что отступление закончилось. Дальше гитлеровцев не пустим, — добавил Ларин».

Очевидно, в Днепропетровске Малиновский впервые встретился с Брежневым, который в то время был бригадным комиссаром и первым заместителем начальника политуправления Южного фронта. В Днепропетровск же он был командирован вместе с Грушевым как бывший секретарь Днепропетровского обкома по оборонной промышленности, чтобы помочь в эвакуации оборудования днепропетровских предприятий.

30 августа Ставка ВГК приняла подписанную начальником Генштаба маршалом Б.М. Шапошниковым директиву о боях в районе Днепропетровска:

«По имеющимся сведениям противнику удалось переправиться у Днепропетровска благодаря преступной беспечности и безответственности командиров. Мосты и отвод войск не прикрывались, что дало возможность противнику на плечах отходящих войск ворваться на левый берег реки. При ликвидации противника допущен ряд грубейших недочетов: медлительность действий, распущенность войск, отсутствие взаимодействия, потеря руководства командирами и т. п. — все это вызвало лишние жертвы.

Примите на месте соответствующие меры, накажите виновных. О принятых мерах прошу поставить меня в известность».

31 августа вечером (сообщение было принято в 21.30) Малиновский связался со штабом Южного фронта:

«Прошу вызвать Рябышева или Антонова. Просит Малиновский.

— У аппарата генерал-майор Антонов.

— Докладывает генерал-майор Малиновский: к наступлению темноты обстановка в районе Ломовка, Мануйловка, сложилась следующая: В ответ на нашу ночную атаку противник перешел на рассвете в контрнаступление и в результате оттеснил наши части на северо- восток и овладел всей Мануйловка. Его наступление с большим трудом задержало артиллерийское и полтавское училища. Введенный в бой полк 226 сд несколько осадил противника в направлении Ломовка и овладел северной окраиной Ломовка. В 17.00 противник, накопив силы, вторично перешел в наступление и прорвался на станцию Нижнеднепровск и поселок им. Клочко. Подброшенные силы автомашинами с группой танков и упорным сопротивлением артучилища противник был остановлен на южной окраине поселок им. Клочко, а с наступлением темноты отброшен за железную дорогу.

На западной окраине Ломовка части удержали свое положение. Там противник по-прежнему сидит у завода Коминтерна и № 165. Таким образом, противник владеет всей Мануйловка и восточной половиной Ломовка, имеет на левом берегу не менее мотодивизии. У меня сегодня не было авиации. Небольшой группой самолетов, которая у меня осталась, я противника штурмовал. Мое решение на завтра — ввожу в бой всю 226 сд в направлении главного удара от Могила Старая на западную окраину поселок им. Клочко и вдоль железной дороги. На железнодорожный мост справа по-прежнему будет атаковать очень слабая группа под командой генерал- майора Дратвина, состоящая из частей 276 сд, 8 тд полка и группы 26 кд. Группа Дратвина за сегодняшний день понесла большие потери и будет насчитывать около четырехсот бойцов. Слева к востоку от шоссе будет атаковать группа артучилища и полтавского училища под общей командой комбрига Петрова. Ее численность также не будет превышать четырехсот-пятисот бойцов. Привлекается вся артиллерия, действующая на этом направлении. С группой Дратвина будет действовать дивизион 8 тд и 7 орудий 275 сд. С 228 сд 274 полк в составе 30 орудий, с группой комбрига Петрова 671 полк в составе 24 орудий в качестве группы ДД привлекаю. Артподготовку назначил с 8.00 продолжительностью 2 часа, после чего атака. Сейчас обеспечиваю эту операцию с материальной стороны. Этих сил, которые я назначил, недостаточно, но у меня больше ничего нет. Я делаю последнее напряжение. Уверенно сказать, что будет достигнут полный успех, не могу, так как борьба с противником в железобетонных корпусах заводов и других сооружениях по опыту 6-дневных боев показывает, что это чрезвычайно трудно разрешимая задача. У меня все.

Антонов: Первое: вся ли привлечена 26-я, что делает 28-я, где находятся мототанковые полки дивизий?

Второе: организованы ли у Вас наблюдательные пункты артиллерии? Сколько танков будет участвовать? Составлен ли план взаимодействия авиации, артиллерии и пехоты? Третье: почему у Вас такая неуверенность в победе? Отвечайте на вопросы. Сможете ли Вы с начала операции подбросить до одного полка из 169-й? Все. Отвечайте.

Малиновский: Отвечаю: 1) 26-я привлечена вся, но она очень маленькая. 2) 28-я стоит в районе Ворошиловка, Николаевка (северная), ее в бой не ввожу, так как она обеспечивает парирование возможных переправ противника на участке 273 сд.

Антонов: Не надо докладывать. Давайте дальше.

Малиновский: Продолжаю отвечать. Мототанковый полк привлечен полностью, но он представляет из себя группу не больше сотни. Танки будут действовать с 226-й, но их всего 10. Подбросил средств связи, чтобы артиллерийские наблюдатели были с пехотой. У меня авиации нет, а то, что есть, будет прикрывать группировку. Может быть, нам чем-нибудь поможет Покровский. Теперь о неуверенности: я ее ношу только в себе. А приобрел я ее в результате шестидневных боев, которые обошлись мне очень дорого. Но я действую со всей решительностью, чтобы выполнить задачу.

Антонов: Сможете ли Вы взять до одного полка 169-й дивизии и использовать его как свой резерв на своем направлении? Отвечайте.

Малиновский: Мне Ваш капитан сообщил, что она сосредотачивается в моем районе. Я могу взять один полк в свой резерв, но она числится Вашим подвижным резервом. Покровский передавал через своего оперативного командира, что она будет дана в мое распоряжение, но я ее еще не получил. Кстати, она очень не организована и слаба по вооружению. Все.

— У аппарата тов. Рябышев и Бородин. В наступлении должно быть организовано взаимодействие, главным образом, взаимодействие авиации, артиллерии и пехоты. Если к назначенному сроку операция не подготовлена, то лучше удлините срок начала действий. Обратите особое внимание на выдвижение артиллерийских наблюдательных пунктов, которые находятся с пехотой и указывают объекты и огневые точки противника для артиллерии. Надо открыть глаза нашим артиллеристам. Я боюсь, что они стреляют впустую по площади, не принося никакого вреда врагу. Вы имеете такую мощную артиллерию, которая способна без помощи пехоты уничтожить врага, только нужно ее правильно использовать. Авиацию используйте разумно. Завтра дополнительно авиации дать не можем. Если сможете, подтяните один полк 169-й, свой резерв этого направления. Берегите конницу, зря не расходуйте. Примите на левом берегу укрепившегося противника в зданиях, зажгите их всеми средствами. Все.

— Информируйте нас об обстановке почаще. К Вам едет член Военного Совета тов. Власов. Он Вам расскажет о моих указаниях. Скажите фамилию Вашего комиссара корпуса. Он назначается к Вам членом Военного Совета. Может приступать к своим обязанностям. Приказ вышлем дополнительно. Дайте кандидатуру Вашего заместителя по тылу. Все.

— Слушаю. У аппарата Малиновский и Крайнюков. Ваши указания полностью принимаем к исполнению. Организация артиллерийского обеспечения атаки составляет нашу главнейшую работу. Фамилия моего комиссара Ларин. Кандидатуры на заместителя по тылу у нас нет. Все».

1 сентября в директиве Ставки за подписью Б.М. Шапошникова последовали оргвыводы по Н.Е. Чибисову и его команде, не сумевшей удержать Днепропетровск:

«По имеющимся в Генштабе данным, в работе штаба Одесского военного округа имеют место серьезные недочеты. Так, приказ командования Южного фронта о формировании штаба Резервной армии за счет штаба округа по существу не выполнялся. Командующий округом генерал-лейтенант Чибисов, на которого возложено было по совместительству командование Резервной армией, считая это мероприятие временным, к формированию штаба армии не приступал и приказал вместо штаба сформировать внештатные оперативные группы, выполняющие функции оперативного отдела, разведотдела и отдела тыла. Начальником штаба Резервной армии был назначен прибывший в округ генерал-майор Иванов, на должность начальника оперативного отдела — полковник Захаров.

Спустя несколько дней на ту же должность начальника оперотдела назначен прибывший с Южного фронта полковник Корженевич, в связи с чем Захаров формально оставался на должности начальника боевой подготовки, а фактически работал вместе с Корженевичем.

Несколько позднее штабом фронта на эту же должность был назначен генерал-майор Егоров, который прибыл в штаб ОдВО и, не приступая к работе до 15 августа с.г., пьянствовал в санатории комсостава. Егоров арестован (7 сентября генерал-майор Даниил Григорьевич Егоров, бывший прапорщик царской армии, был предан суду Ревтрибунала «за пьянство и невыполнение боевого приказа». Он был понижен в должности и 26 октября возглавил 150 сд. С ней он попал в Харьковское окружение и погиб 25 мая 1942 года).

В отделе автобронетанковых войск начальником работает генерал-майор Поликарпов и майор Васильченко. Кто кому подчиняется и каковы их функции, — оба не знают. Начальник штаба округа полковник Каш- кин паникерствует и среди комначсостава прямо заявляет: немец нас победит, нам воевать нечем.

Большинство начальников отделов задач Резервной армии не знали, также не знают, какие войска идут в округ с фронта, какие части нужно доукомплектовать, что делать с тылами 6-й и 12-й армий.

Сроки формирования новых соединений, как правило, не выдерживаются. Оргмоботдел качеством личного состава формируемых соединений не интересуется и не знает, каким именно составом соединение укомплектовано.

Сообщаю вышеизложенные факты, прошу принять соответствующие меры. О принятых мерах прошу поставить меня в известность».

3 сентября в боевом донесении, отправленном в 21.00, Малиновский отмечал, что «226 сд понесла большие потери, плохим руководством командования дивизия деморализована, имеет в наличии до 1,5 тыс. бойцов. К-p дивизии полковник Чугунов от должности отстранен и возбуждено ходатайство об отдаче его под суд». Командующий 6-й армией также зафиксировал, что, «кроме 60 мд, противник ввел в действие части дивизии СС, усиленной артиллерией при наличии большого количества минометного и автоматического оружия».

В начале сентября, как вспоминает К.С. Грушевой, он прибыл на КП армии в село Подгороднее с очень печальным известием:

«Командование 6-й армии разместилось в обычной крестьянской хате.

Пригнувшись, переступаю порог.

Горницу меряет широкими шагами плотный, плечистый командарм Р.Я. Малиновский. Он что-то говорит членам Военного совета бригадным комиссарам И.И. Ларину и К.В. Крайнюкову.

Ларин лежит на деревянной кровати, застеленной лоскутным одеялом. Крайнюков сидит за длинным, темным от времени, отполированным локтями многих поколений здешних хозяев столом. Перед Крайнюковым — тарелка с солью. Она вздрагивает и медленно подвигается при каждом артиллерийском выстреле к краю стола. В такт близким выстрелам раскачивается и горящая лампада под образами.

Мое появление прерывает разговор. Малиновский останавливается, отвечает на приветствие, просит сесть.

— Какими судьбами, товарищ секретарь обкома? — спрашивает он.

Я сообщаю, что мой приезд вызван получением новой директивы ГКО, и кладу ее на стол.

— Директива ГКО, подписанная товарищем Сталиным, требует сжигать при отступлении неубранный хлеб на корню, — говорю я. — В связи с этим Днепропетровский обком хотел бы точно знать положение в полосе шестой армии.

— Сжигать на корню? — переспрашивает Малиновский. — Но это невозможно!.. Он оглядывается на членов Военного совета. — Да если бойцы увидят, что за их спиной все горит, они не смогут драться! Мы деморализуем армию! Я не пойду на это!

Крайнюков подхватывает сползающую со стола тарелку, Ларин поднимается с кровати, застегивает ремень, садится на скамью, хмуро глядит под ноги.

— Директива требует в случае отступления сжигать хлеб! — повторяю я.

— А вы поставьте себя на место бойца, сидящего в окопе! — горячо говорит Родион Яковлевич. — Попытайтесь понять, что испытывает солдат, получивший приказ драться до последней капли крови, но не отступать, и видящий в то же время, что за его спиной все предают огню! Ведь если сжигают, значит, не верят, что враг будет удержан!

В словах командующего армией есть своя правда. Я понимаю Малиновского. Но понимаю и то, что оставить хлеб врагу нельзя. Поэтому напоминаю, что директива ГКО подписана И.В. Сталиным и выполнять ее надо любой ценой.

— Ясно! — отвечает Малиновский. Он круто поворачивается, закладывает руки за спину, глядит в оконце…

Молчание нарушает Ларин.

— Требования директивы мы выполним, — подтверждает он».

13 сентября Малиновский был вынужден издать приказ о переходе 6-й армии к обороне. Он приказал:

«Всем войскам армии, занимающим оборону у р. Днепр, глубоко зарыться, чтобы не была страшна ни авиация, ни артиллерия, ни минометы и ни атака живой силы противника.

Возвести проволочные заграждения, создать минные поля и обеспечить части достаточным количеством бутылок с горючей жидкостью против танков.

Создать при каждой дивизии группу автотранспорта для маневра живой силы по обстановке, в особенности обеспечить автотранспортом при резервных дивизиях — 169 и 226 СД.

Строго экономить снаряды, в особенности крупных калибров, широко используя огонь дивизионной и полковой артиллерии, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок и ручных гранат, для отражения любых попыток врага осуществить переправу через р. Днепр или развить свой успех на Нижнеднепровском направлении.

Обеспечить безотказную связь с частями, чтобы своевременно схватить обстановку и оказать помощь для отражения всех попыток противника проникнуть на левый берег р. Днепр, широко применяя маневр огнем артиллерии.

Вести самую интенсивную разведку на всех участках фронта Армии, проникая для этого на правый берег р. Днепр с целью добывания сведений о расположении войск противника, стремясь все время к захвату контрольных пленных. Каждая ночь должна изобиловать смелыми ночными поисками наших разведчиков».

20 сентября директивой командующего Южным фронтом 6-й армии было предписано «в прежнем составе прочно удерживать в своих руках рубеж рр. Орель, Днепр. Активной обороной не допускать распространения противника в вост. направлении от р. Орель и расширения ломовского плацдарма».

27 сентября 6-я армия в составе 26-й и 28-й кавдивизии и 255-й стрелковой дивизии была передана из Южного фронта в Юго-Западный.

6 ноября 1941 года Малиновский был награжден третьим орденом Ленина «за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество», а 9 ноября произведен в генерал-лейтенанты. Два ордена Ленина, полученные за неполных пять месяцев войны, когда орденами совсем даже не разбрасывались, и производство в следующий чин говорят о том, что действия Малиновского нравились Сталину, и он выделял его из числа других генералов.

В наградном листе, который хранится в электронной базе данных, не указаны год рождения, национальность, партийность и прочие анкетные сведения, хотя на самом листе содержится требование: «Обязательно все графы заполнять полностью». Текст представления напечатан на машинке. Не исключено, что это позднейшая копия. В представлении говорилось:

«В период командования 48-м стрелковым корпусом, а затем будучи командующим 6-й Армией генерал- лейтенант МАЛИНОВСКИЙ в ряде ответственных операций показал высокий образец мужества и большевистской стойкости.

Преданный делу партии ЛЕНИНА — СТАЛИНА, Генерал-лейтенант МАЛИНОВСКИЙ твердо руководит боевыми действиями войск, поддерживает на должной высоте их боеспособность и всегда энергично и продуманно выполняет планы проводимых операций.

В критические периоды боев Генерал-лейтенант МАЛИНОВСКИЙ личным участием на передовых линиях решительно наводил порядок».

На этом текст обрывается. В указе от 6 ноября Малиновский назван еще генерал-майором, тогда как в представлении он назван уже генерал-лейтенантом. Это укрепляет нас в мнении, что перед нами — позднейшая копия, которую непонятно кто подписал, хотя по логике это должен был сделать тогдашний командующий Юго-Западным фронтом маршал Тимошенко.

Малиновского, несомненно, наградили за то, что он сумел остановить немцев в районе Днепропетровска. К сожалению, стратегического значения это не имело. Враг, встретившись с сопротивлением у Днепропетровска, сумел нанести удар в тыл войскам Юго-Западного фронта с другого плацдарма, Кременчугского. Основные силы Юго-Западного фронта были окружены и уничтожены в районе Киева.

Как пишет ростовский историк В.И. Афанасенко, «общие потери войск Южного фронта с 29 сентября по 31 декабря 1941 г. составили 291135 военнослужащих, что на 118361 чел. превышает официальные данные, опубликованные в справочном издании “Великая Отечественная война без грифа секретности. Книга потерь”».

Немецкие 17-я армия и 1-я танковая группа, сражавшиеся против войск Южного фронта, в период с 1 октября по 31 декабря 1941 года потеряли 30 731 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести, в том числе 6989 — безвозвратно. Кроме того, против Южного фронта в тот период сражался итальянский экспедиционный корпус и словацкая моторизованная дивизия. Всего за период с 22 июня 1941 года по 31 октября 1942 года словацкие войска на Восточном фронте потеряли 2502 человека, в том числе 715 — безвозвратно. Потери 1-й моторизованной дивизии в октябре — декабре 1941 года вряд ли могли превышать 500 человек. 28–30 сентября 1941 года в боях против Южного фронта итальянский экспедиционный корпус потерял 87 убитыми, 190 ранеными и 14 пропавшими без вести. До конца года итальянцы потеряли еще около 1,5 тыс. человек, так что их общие потери можно оценить в 1,8 тыс. человек. Общие потери германских и союзных с ними войск против Южного фронта в период с 29 сентября по 31 декабря 1941 года можно оценить в 33 тыс. человек, что меньше общих потерь Южного фронта в 8,8 раза. Соотношение безвозвратных потерь было еще менее благоприятно для Южного фронта, так как среди них преобладали убитые и пленные, а у противника — раненые.

25 декабря Малиновский был назначен командующим Южным фронтом, сменив Я.Т. Черевиченко. Начальником штаба фронта остался генерал-лейтенант А.И. Антонов, будущий начальник Генштаба. А членом Военного совета вместо А.И. Запорожца был назначен И.И. Ларин.

К тому времени советские войска уже отогнали немцев от Москвы и отбили у них Ростов-на-Дону. Теперь Южный фронт должен был освободить Донбасс.

По воспоминаниям Хрущева, Малиновский «был наиболее стабильным командующим и довольно долго находился в должности командующего войсками Южного фронта. Ему, как говорится, достались и шишки, и пышки. Шишки — оттого, что в 1942 г. он вторично сдал врагу Ростов. Его войска были разгромлены, как и войска Юго-Западного фронта. Малиновский попал в опалу и был снят с командования».

Хрущеву запомнилось одно, вполне разумное, высказывание Малиновского о приказах: «Товарищ Хрущев, порядок дела такой. Когда мы принимаем решения и отдаем приказы по фронту, то надо заранее рассчитать время. Чтобы эти приказы были переданы в армии, требуется столько-то времени; чтобы приказы, полученные армиями, передали бы в корпуса — столько-то времени; чтобы корпусные командиры передали эти приказы в дивизии — столько-то времени и т. д. В целом довольно длительное время. Если мы сейчас же, как только издали приказ, начнем проверять его выполнение, то вместо того, чтобы содействовать скорейшему доведению этого приказа войскам, будем отрывать людей от дела, и они, докладывая нам, не скажут, что приказ не выполняется, а скажут что-нибудь другое. Так иной раз мы заставляем людей выдумывать и парализуем их работу. Поэтому, если отдал приказ, надо дать расчетное время, чтобы приказ был доведен до боевых единиц. Тогда офицеры начнут, каждый по своей линии, проверять правильное разъяснение приказа и соблюдать уставной порядок, которому обучают каждого офицера». Те же мысли Родион Яковлевич высказывал и в докладе об испанской войне.

Ставка Верховного главнокомандования планировала окружение и разгром донбасско-таганрогской группировки противника. Предполагалось смежными флангами Юго-Западного и Южного фронтов прорвать оборону немцев между Балаклеей и Артемовском и выйти к нижнему течению Днепра.

С 18 января по 2 февраля 1942 года войска Юго-Западного и Южного фронтов провели Барвенковско-Лозовскую наступательную операцию. В результате удалось потеснить немцев на 90-100 км на юго-запад и занять Барвенково, Лозовую и Изюм, создав на правом берегу Северского Донца плацдарм для наступления на Харьков. Но все это стоило больших потерь.

Как отмечает современный харьковский краевед Вадим Джувага, «во время наступления на Харьков впервые в истории войны появились так называемые “пиджачники” или “чорнi свитки”, как называли их в народе. В занятых РККА селах в армию в спешном порядке набирались мужчины от 17 до 55 лет, по разным причинам не призванные в армию до оккупации. Их не переодевали в военную форму, а быстро распределив по подразделениям, сразу бросали в бой без какой-либо подготовки, часто даже без оружия. Отсюда и название “пиджачники”. Это явление широко применялось в 1943 году во время битвы за Днепр от Черниговщины до Таврии».

Судьба «пиджачников», в том числе женщин, была трагична. Немецкий капитан командир батальона 294 пд, оборонявшего опорный пункт Песчаное, 16 апреля 1942 года записал в дневнике: «Здесь я увидел поле боя, которое можно встретить только в этом походе. Сотни убитых русских, среди них и немецкие солдаты. Все в большинстве полураздетые, без сапог, с ужасными ранами и застывшими конечностями. Среди них русские гражданские лица, женщины».

На самом деле первые «пиджачники» появились еще во время советского контрнаступления под Москвой в декабре 1941 года. Но не исключено, что призыв непосредственно в части практиковался и ранее, во время отступления советских войск.

22 апреля 1942 года Малиновский написал отчет о Барвенковской операции. Он так оценивал исход предшествовавших сражений:

«А) Ростовская операция, завершившаяся разгромом группы Клейста.

Б) Борьба с группой Шведлера на фронте 12-й армии, завершившаяся остановкой наступления Шведлера на Ворошиловград, переход 12 Армии совместно с 6 Армией в контрнаступление, которое завершилось оттеснением группы Шведлера из района Лисичанск и Синтяновка и значительным улучшением положения 12 А.

В) Декабрьская операция 18 Армии в районе разъезд Кулинацкий, на направлении Орлово-Ивановка, Сердитая, которая не принесла успеха, но преподала нам хорошие уроки».

Малиновский полагал: «Всего против Южного фронта у противника было:

На фронте — 19 дивизий.

В резерве — 10–11 дивизий и 1 кавбр.

Танков — около 300.

Орудий — около 870–900.

Самолетов — около 250–300».

С 3 января 1942 года Южный фронт был усилен 57-й армией. Как отмечал Малиновский, перед войсками Южного фронта Ставкой и Главкоматом Юго-Западного направления ставились довольно решительные задачи: «…разгромить 17 А немцев, группу Швеллера и остатки танковой армии Клейста, с последующим выходом на Средний Днепр.

Решение Фронта сводилось к следующему: прочно прикрыть Ростовское и Каменское направление силами 56 и 18 Армий (одиннадцать сд, две стбр, три ап ПТО), главный удар превосходными силами нанести с фронта Изюм, Н. Верково в общем направлении на Павлоград, выиграть фланг и глубокий тыл Донбасской группировки противника и последующим ударом на Запорожье и Б. Токмак — прижать главную группировку пр-ка к берегам Азовского моря, отрезать пути отхода на Запад и во взаимодействии с Армиями левого крыла фронта, окружить ее и уничтожить».

Малиновский делил операцию на три этапа:

«1-й этап — подготовительный, с 1 по 12.1.42: перегруппировка войск на направление главного удара, их пополнение, довооружение, организация материального обеспечения, организация операции и взаимодействия родов войск.

2-й этап — разгром 17 Армии и группы Шведлера и выход пехотными частями на рубеж Лозовая, Софиевка, Артемовка, Александровка, Скотоватая, Кутейниково, Носово и подвижными частями (конница, усиленная танками) в район Павлоград и Чаплино.

Главный удар нанести 57 и 37 А (двенадцать сд, семь кд, семь тбр, девять ап) с фронта Изюм, Нырково, в общем направлении на Славянск, Павлоград (фронт удара — 90 км).

Вспомогательный удар нанести силами 12 А (пять сд, 2 ап, одна тбр) в общем направлении на Луганское, Дзержинск — для сковывания Донбасской группировки пр-ка и обеспечения левого фланга ударной группировки фронта.

Успех соединений на направлении главного удара развивался вводом двух кк, усиленных двумя лучшими тбр, в стык между 57 и 37 Армиями в общем направлении Славянск, Троицкое с задачей выхода в р-н Павлоград и Чаплино и действиями по тылам пр-ка способствовать уничтожению частей 17 А и группы Шведлера и обеспечить дальнейшее развертывание наступательной операции.

Продолжительность этого этапа 7–8 дней (13–21.1). Глубина проникновения 85–90 км.

3-й этап — окружение и разгром главной группировки пр-ка, захват переправ через р. Днепр у Днепропетровска и Запорожье и выход на фронт Первое мая, Сухачевка, Павлов, Б. Токмак.

Выполнение этой задачи достигается развитием наступления 57 А общим направлением Павлоград, Днепропетровск, вводом в бой 9 А в стыке между 57 А и 37 А в общем направлении Красноармейское, Б. Токмак и переходом в наступление 18 и 56 А в западном направлении.

Продолжительность этапа 15–16 дней (21.1. — 5.2.42), глубина — 140–190 км.

Продолжительность всей операции определялась в 23–25 дней. Глубина развития операции — 250–300 км».

Малиновский так сформулировал «Итоги операции и выводы»:

«1. Замысел и его осуществление. Разрыв в замысле и осуществлении. Можно ли говорить, что операция была неудачна — не достигли выполнения поставленных задач. Нет, нельзя, — операция была удачна и завершилась полным прорывом фронта на участке в 80 км и развитием в глубину на 100 км. Части 57 А имели открытым путь на Днепропетровск — пр-к на этом направлении был охвачен паникой и смятением, и если дивизии 57 А и были остановлены, то только по соображениям и решениям высшего командования с тем, чтобы сосредоточить все усилия войск в южном направлении и потрясти всю основу боевого порядка войск пр-ка в Донбассе. Противнику в этой операции войска Южного фронта, тесно взаимодействуя с 6 А ЮЗФ, нанесли <…> огромные потери в живой силе и материальной части…

2. Операция вынудила пр-ка бросить в бой на широком фронте глубокие резервы, сорвала план восстановления сил разбитой Клейстовской армии. Население Донбасса вторично убедилось в несокрушимой мощи Красной Армии, которая разгромила в Донбассе не менее пяти пехотных дивизий немцев и всякого рода бельгийских, хорватских и румынских частей, спешно, в пожарном порядке, брошенных на фронт прорыва, в оборону пр-ка вбит большой оперативный клин, повисший реальной угрозой над средним Днепром.

3. Операция показала большое военное искусство высшего главного командования в смысле безукоризненного обеспечения взаимодействия двух фронтов, что обычно, в истории предыдущих войн являлось проблемой и составляло особую заботу Верховного командования. Эта операция проводилась на стыке двух фронтов и завершилась большим оперативным успехом, который обеспечивает исходную базу для дальнейшего развития наступательных операций.

Мы не можем обойти молчанием <…> фашистских лжецов, оправдывающих свое поражение тем, что нам помогла Зима. По этому поводу необходимо очень ярко подчеркнуть, что, наоборот, Зима и русские морозы спасли их, вообще от полного и окончательного разгрома и в частности на Южном фронте. Зима и морозы, нужно сказать, особо свирепые в период этой операции, создали особые условия, определяющиеся чрезвычайной трудностью для наших наступающих войск.

Во-первых — населенные пункты приобрели особое значение в системе обороны: в них сидел обороняющийся пр-к, а нам приходилось испытывать особые лишения, оставаясь в чистом поле, подряд по несколько суток, на сильном морозе, атакуя эти населенные пункты и блокируя их.

Во-вторых — метели и сильные снежные заносы до чрезвычайности затруднили подвоз и питание наших наступающих войск, которые с развитием операции в глубину отрывались от своих баз снабжения. Это безусловно ослабляло силу нашего удара и снижало темп развития операции, а иногда просто приостанавливало ее на несколько дней. Все это облегчало оборону противника, отходившего на свои базы и запасы, и невероятно затрудняло наше наступление.

Если бы не зима с ее морозами и метелью, то замысел операции мог бы быть полностью завершен.

В этих чрезвычайно трудных условиях наши бойцы, командиры и политработники показали неумирающую стойкость, мужество и огромную напористость в непреодолимом стремлении разбить противника. Они, глубоко проникнутые верой в свое правое дело, преодолевали все трудности зимы и показали замечательные образцы своей боевой работы: рейд отрядов 130 тбр на ст. Гавриловка и ст. Языково; стремительное наступление 341, 351 и 255 сд; замечательный удар 5 кк на Барвенково; изумительная боевая работа 121 тбр; артиллеристов 229 тап и 4 гв. тап; замечательные воздушные бои наших сталинских соколов. И, наконец, всепобеждающая воля — во что бы то ни стало сломить пр-ка: борьба за Черкасская, Елизаветовка, Яковлевка и борьба за ликвидацию выступа Кирово-Звоновка — Выемка — это все показало, что воля наших бойцов непоколебима и она подавляет волю пр-ка. А это самое замечательное, самое ценное, что может быть на войне и в борьбе. Наша важнейшая задача помочь нашему бойцу, командиру и политработнику, чтобы он понял это все, чтобы он ощутил в себе эту силу, чтобы он понял, насколько он вырос на войне, чтобы он почувствовал в себе эту силу, которая в нем таится; чтоб он узнал, какой он искусный и сильный боец, что перед ним противник спасовал — тогда он еще больше вырастет, еще лучше будет драться и никакие басни о “весеннем” наступлении, никакие танки и никакие эсэсовцы ему не будут страшны, и он безусловно из любого боя, как бы он сложен ни был, выйдет победителем.

Какие же можно сделать оперативно-тактические выводы из этой операции?

По пехоте — наша пехота привыкла к танковым атакам, научилась бороться с ними. Она освоилась и не боится автоматного (от которого много шума и мало потерь) (это абсолютно верно, поскольку прицельная дальность огня автомата значительно меньше, чем у карабина или винтовки. Но Сталин с маниакальной настойчивостью требовал насыщать войска автоматическим оружием и создавать целые роты автоматчиков, которых, вопреки распространенному заблуждению, у немцев не было. А от советских рот автоматчиков было много шума, но мало толку), минометного и артиллерийского огня. Она втянулась в ночные перегруппировки и это позволяет ей наносить неожиданные удары пр-ку на рассвете. Она намного повысила свое наступательное умение, крепко умеет сидеть в обороне и приобрела навыки во взаимодействии с танками и артиллерией.

Что нужно развивать в нашей пехоте?

1) Нужно научить ее быстро врастать в землю, нужно строить оборонительные сооружения и маскировать их. Строить быстро препятствия перед собой, используя всевозможные подручные средства. Обманывать противника, выстраивая ложные сооружения и тщательно скрывая свои настоящие опорные точки, с которых и будет отбиваться всякая атака пр-ка.

2) Особенно надо учить ее разведке и бдительности и зоркости в охранении. В разведку отбирать любителей этого дела и всячески поощрять хороших разведчиков.

3) Научить пехоту приемам уличного боя, блокировать и захватывать дзоты и опорные пункты и быстро приспособлять их для своей обороны.

4) Учить пехоту возможно шире использовать свои огневые средства и намного повысить меткость огня. Стремиться не к частому, но меткому огню, для этого поближе и поближе подпускать к себе пр-ка, а потом наверняка и без промаха “укладывать” его.

5) Очень и очень учить нужно пехоту искусству наступательного боя. Это такой раздел подготовки, в котором никогда нельзя сказать, что мы уже научились. Что значит уметь наступать — это значит уметь сочетать свое движение с огнем своих средств, минометов, артиллерии, танков и авиации; никогда не лежать под огнем пр-ка, а всегда стремиться выйти из-под огня броском вперед, быстро окопаться, опять сочетать свой бросок с огнем и опять вперед. Не сбиваться с направления, заранее наметить себе пути перебежек, не толпиться в кучу, но не терять из вида своего командира отделения и взвода. Вот простые истины, они стары и всегда новы.

Артиллерия — 1) овладеть искусством артиллерийского наступления — это значит уметь наступать своим огнем;

2) повысить свой маневр колесами и огнем, всегда поддерживать своевременно свою пехоту и в наступлении, и в обороне. Как правило, иметь свои глаза (ПНП) непосредственно в пехоте во время наступления и в передовой линии в обороне;

3) быстро и сноровисто отражать танки пр-ка, для этого всегда для легких систем иметь подготовленные позиции для выкатывания. ОП умело эшелонировать в глубину, достигая огневого взаимодействия их при атаке танков противника;

4) ПТА и ПА никогда не отставать от своей пехоты и оказывать ей постоянную поддержку;

5) учить взаимодействию с танками и авиацией;

6) учить централизации управления, массированию огня, овладеть короткими, но мощными огневыми налетами по цели.

Танковые части — 1) отработать вопросы тесного взаимодействия с пехотой, саперами, артиллерией и авиацией;

2) учиться массированному применению танков совместно с мотопехотой и конницей;

3) учиться выманивать танки пр-ка на себя и расстреливать их с места, с засады и добивать решительным броском в атаку расстроенные боевые порядки танков пр-ка;

4) и самое важное — научиться беречь свои танки, быстро их восстанавливать;

5) запрещать без толку, побыстрее расстреливать свой боекомплект и скорее стремиться уйти в так называемую “дозаправку и пополнение б/к”, а по сути дела дезертировать из боя;

6) учить танки действовать накоротке — ночью.

Авиация армейская — 1) в совершенстве отработать практические приемы организации взаимодействия авиации с наземными войсками на поле боя. Каждый вылет увязывать с действиями войск на земле;

2) не допускать распыления сил по всему фронту, а стремиться к полному сосредоточению усилий на главном направлении;

3) появляясь на поле боя — возможно больше воздействовать на противника — только этим будет обеспечена наилучшая помощь наступающей или обороняющейся пехоте;

4) учиться подавлять ОТ пр-ка и его артиллерию;

5) повысить эффективность своего боевого воздействия на пр-ка: стрелять и бомбить метко;

6) учиться летать в любую погоду;

7) беспредельно повышать искусство воздушного боя.

Инженерные войска. — Научить войска быстро отрывать простейшие земляные укрытия, постройке искусственных препятствий, минированию и разминированию, постройке танковых ловушек, скрытых точек для ПТР и кинжальных пулеметов. Резко повысить маскировку сооружений. Научить пехоту строить оборонительные узлы и рубежи на обратных скатах.

Химическая подготовка. — Добиться химической дисциплины: сохранения противогазов и других средств химзащиты. Готовить войска к защите от массового применения пр-ком ОВ.

Управление войсками. — 1) Командиры дивизий и их штабы должны видеть бой на решающем участке и быстро реагировать на складывающуюся обстановку боя.

2) Резко повысить топографическую грамотность комначсостава всех степеней, этим ликвидируется неточность, а порой ложность донесений.

3) Повысить учет во всех областях оперативной и тактической деятельности войск: людей, оружия, трофеев, потерь, расхода огнеприпасов и т. д.

4) Не допускать неподготовленных действий войск.

5) Непосредственно войскам (баталиону, артдивизиону, полку, танкбригаде) максимум времени на подготовку и организацию взаимодействия: не “поедать” их время в штабе дивизии и в штабе армии. В корне изжить такое положение, когда основным исполнителям — командиру роты и баталиона еле хватает времени, чтобы крикнуть: “Вперед за мной”, вместо тщательной отработки вопросов наступательного боя со своими подчиненными командирами рот, взводов, командирами артдивизионов, батарей, эскадронов, где нужно договориться по местности и порядке и способах наступления и атаки, о сигналах, о перемещении огня, танков и живой силы.

6) Добиться правила, чтобы командир взвода и отделения обязательно объясняли задачу бойцам и способы ее выполнения.

Конница. — 1) Вернуть коня к жизни, пользоваться им не только как средством передвижения, но и как боевым средством, — значит надо его всеми мерами поправить и сохранять в работоспособном состоянии.

2) Овладеть маневром на поле боя и совсем прекратить фронтальные бои, с фронта только высматривать, а бить обязательно с фланга и тыла.

3) Научиться взаимодействовать с танками в широком маневре, а также и с авиацией.

4) Уметь быстро строить противотанковую оборону и укрывать за нее своего коня. Наводить танки пр-ка на естественные противотанковые препятствия. Ночью всегда переходить к активным действиям против танков пр-ка, налетая на их тылы, базы горючего и непосредственно истребляя танковые экипажи и уничтожая танки.

5) Учить конницу к ночным действиям и глубоким набегам на коммуникации, линии связи и базы снабжения.

6) Разведка в коннице должна быть лучше всех и глубже всех.

Этим, что изложено, не исчерпываются все вопросы Барвенковской операции, но они дают нам известный опыт, обобщая и анализируя который мы сможем лучше готовить себя, органы управления и роды войск с тем, чтобы в грядущих весенне-летних операциях действовать лучше, решительней, правильней — ведя порученные нам Армии к решительной цели — Полному разгрому немецких оккупантов и очищению от них нашей советской земли».

По словам Грушевого, Малиновский, уже командуя Южным фронтом, был скептически настроен по отношению к «миномету-лопате», стрелявшему 37-мм минами, указывая на низкую эффективность мелкокалиберных мин. Да и в Финскую войну миномет-лопата уже показал свою неэффективность. Но такой миномет вновь приняли в производство, что привело к напрасной трате сил и средств.

Журналистка из Славянска Светлана Вьюниченко приводит мнение местного исследователя Александра Большего:

«В феврале 1942 года начался первый этап Изюмско-Барвенковской операции, когда наши войска пытались прорваться через Донбасс к Днепру. Тогда из- за нехватки людских ресурсов и техники, из-за отсутствия связи операция провалилась. А ведь могла изменить ход войны. В Славянском районе шли ожесточенные бои. До середины весны наши войска удерживали территорию до Былбасовки. По архивным сведениям, здесь как-то оказался и воевал морской батальон.

Морячки удерживали Макатыху. И пока они не ушли, немцы ее занять не могли».

С. Вьюниченко продолжает:

«Архивы ОБД, через 70 лет открыв доступ к боевым донесениям, сообщают, что в конце зимы 1942-го на подступах к Славянску воевала с немцами 11-я отдельная стрелковая бригада. В основном, она состояла из курсантов. Пацаны почти полностью полегли в Се- меновке, Селезневке, Червоном Молочаре. Старожилы припоминают, что бои шли даже в конце ул. Шевченко.

По военным архивным донесениям, многие бойцы гибли не от пуль и снарядов, а от холода. Есть сведения, что суровой зимой 1941–1942 годов над Славянским районом было замечено северное сияние.

Окраины города со стороны Северного были очень хорошо укреплены. Здесь немцы успели построить дзоты. Сегодня поисковики предполагают, что они доходили до Новосодовской площадки и мехзавода. Одной из причин провала операции называют немецкую танковую дивизию Клейста, которая располагалась в Адамовке. Советская разведка “прозевала” ее существование, и для наших войск она стала сюрпризом.

— В те годы, кроме больших потерь с нашей стороны, наблюдался массовый захват военнопленных, — говорит Александр Большего. — Когда сейчас поднимаем сведения, в основном идет зима — весна 1942 года. Годом позже случаи попадания в плен были единичными. Тогда обе стороны предпочитали расстреливать пленных на месте».

22 марта 1942 г. в Ставку ВГК поступил доклад главнокомандования Юго-Западного направления № 00137/оп об обстановке, сложившейся к середине марта 1942 г. на фронтах Юго-Западного направления и соображениях о перспективах боевых действий войск направления в весенне-летний период 1942 г. Там утверждалось: «Если допустить, что все танковые и моторизованные дивизии, находящиеся в данное время против Юго-Западного направления, будут вновь пополнены до уровня начала войны, то мы будем иметь против войск Юго-Западного направления… при первом варианте 7400 и втором — 3700 танков. Однако, учитывая значительные потери противника на протяжении всего периода войны с нами, более вероятно, что ему под силу будет иметь против Юго-Западного направления количество танков по второму варианту, т. е. до 3700 единиц». Столько танков и штурмовых орудий (3700 единиц) у немцев не было на всем Восточном фронте. Под первым вариантом Главнокомандование ЮЗН понимало полный штат дивизии, который, по его мнению, составлял 500 танков для тд и 250 танков для мд, а под вторым, неполноштатным вариантом соответственно 250 и 50 танков. На самом деле полный штат немецкой танковой дивизии, где только один из трех полков был танковым, составлял от 150 до 220 танков (для 2- и 3-батальонных танковых полков соответственно).

При средней численности полностью укомплектованной танковой дивизии в 170–180 танков становится понятной та зловещая роль, которую сыграла в Харьковском сражении эта катастрофическая переоценка сил противника.

В результате январско-февральской и мартовско- апрельской операций войска Юго-Западного направления теряли, согласно докладу, каждый месяц в среднем по 110–130 тысяч человек и только к середине марта, когда до окончания боев было еще очень далеко (3-я немецкая танковая дивизия, например, еще не нанесла удар по войскам Москаленко), имели некомплект личного состава только в стрелковых соединениях 370 888 человек.

В одном только Добропольском районе пришлось хоронить жертв наступательной операции до весны.

К.С. Грушевой вспоминал:

«Надо сказать, что мы, днепропетровцы, постоянно интересовались судьбой своих товарищей, радовались их успехам. С большим волнением узнали мы, что в марте Л.И. Брежнев награжден за бои под Барвенковом орденом Красного Знамени.

При встрече с Л.И. Брежневым в одной из дивизий 9-й армии я от души поздравил его и, конечно, попытался узнать подробности боев. Однако Леонид Ильич, поблагодарив за поздравление, никаких подробностей передавать не стал, сказал только, что “было жарко”… Позднее от участников боев под Барвенковом я узнал, что во время наступления наших войск Л.И. Брежнев находился в боевых порядках одного из стрелковых полков.

Должен заметить, что приостановка наступления в районе Лозовой и Барвенкова рассматривалась нами в ту пору только как временная мера. В ЦК КП(б)У подтвердили, что формирование партийных и советских органов Днепропетровской области остается главной задачей нашей группы, находящейся в Ворошиловграде. Этим формированием мы и занимались, тем более что в Ворошиловграде уже собралось до ста человек партийных и советских работников Днепропетровщины, прибывших по нашему вызову из армии и тыла страны.

Первая группа работников Юрьевского района во главе с секретарем райкома партии Н.К. Кишеней была направлена в 57-ю армию, которая заняла оборону буквально в нескольких десятках километров от границ Днепропетровской области. Предполагалось, что в случае нового наступления наших войск первым будет освобожден от врага именно Юрьевский район Днепропетровской области».

Несомненно, орденом Красного Знамени Брежнева наградили с ведома Малиновского, а ему, скорее всего, подсказал сделать это Ларин, которому Леонид Ильич непосредственно подчинялся. Можно предположить, что Родион Яковлевич запомнил Леонида Ильича еще по боям у Днепропетровска и вот теперь решил отметить в ходе наступления, которое и он сам, и Ставка в тот момент признавали успешным, и на ордена не скупились. В представлении к награждению, составленном, по всей видимости, Военным советом фронта, говорилось:

«Брежнев Леонид Ильич. В Красную Армию призван с первых дней Отечественной войны с должности секретаря Днепропетровского обкома ВКП(б). До сентября м-ца работал в группе особого назначения при Военном Совете фронта по выполнению заданий непосредственно в войсках по обеспечению боевых операций. Военный Совет высоко оценивал работу тов. Брежнева.

С октября м-ца работает зам. начальника Политуправления фронта.

Будучи в этой должности, умело организует работу, вкладывая всю свою энергию.

В течение м-ца с группой работников Политуправления находился в частях 57-й армии по обеспечению боевой операции. Умело расставив силы группы и работников политотдела Армии, сумел мобилизовать политорганы соединений на обеспечение операции. Во время боев находился непосредственно в частях, устраняя недостатки в партийно-политической работе и боевых действиях частей.

В трудный момент, когда дороги были занесены снегом и машины отстали, сумел организовать бесперебойное снабжение войск всем необходимым. За эту работу т. Брежнев получил высокую оценку Военного Совета фронта.

Вполне достоин правительственной награды».

И 27 марта 1942 года Брежнев был награжден орденом Красного Знамени.

Это представление — не только по совокупности заслуг, но и за конкретное дело — Брежнев наладил снабжение в войсках 57-й армии во время Барвенковской операции. То, что он в качестве своей первой награды получил довольно высокий орден Красного Знамени, вероятно, во многом было заслугой Малиновского. Брежнев это наверняка оценил. Давнее знакомство и, по всей видимости, возникшая еще в годы войны взаимная симпатия помогли Леониду Ильичу и Родиону Яковлевичу быстро найти общий язык в период подготовки свержения Хрущева.

Барвенковская операция, хотя и увенчалась относительным успехом, поставила войска Южного фронта в сложное положение. Захваченный Барвенковский плацдарм имел очень узкое основание, поэтому всегда был риск, что немцы его срежут путем нанесения ударов по сходящимся направлениям. Так и произошло во время широкомасштабного наступления советских войск под Харьковом в мае 1942 года.

7 июня 1942 года Военный совет Южного фронта в составе Малиновского, члена Военного совета Ларина и начальника штаба Антонова направил начальнику Генштаба Красной армии генерал-полковнику Василевскому и в копии — главкому Юго- Западного направления маршалу Тимошенко «Доклад о прорыве противником оборонительной полосы 9 А Южного фронта 17–20.5.42 г.». Доклад имел гриф «сов. секретно».

6 апреля Тимошенко приказал командованию Южного фронта прочно закрепиться на достигнутых рубежах, обеспечить с фланга наступление Юго-Западного фронта на Харьков и прикрыть Ворошиловград и Ростов. Как отмечалось в докладе, «к 17.4 в 9А 216 сд была выведена в армрезерв в район восточнее Барвенково. К этому времени распоряжением Ставки 15 гв. сд из состава 18А была отправлена в МВО для развертывания ее в корпус.

В результате этого в 18А на фронте 80 км оставалось только три сд и то неполного состава.

255 сд, выведенная в район Ворошиловграда, еще не была доукомплектована и имела в своем составе 5424 чел.

Требовалось немедленно усилить 18А, чтобы достигнуть прочного обеспечения ворошиловградского направления. С этой целью на усиление 18А была переброшена из 9А 216 сд…»

57 армия с фронтом обороны 80 км имела пять сд, одну тбр и артиллерийские средства усиления. Численность дивизий в среднем составляла 6–7 тыс. человек. В 9-й армии на фронте в 90 км было семь сд, одна сбр, две тбр и артиллерийские средства усиления. Численность дивизий в среднем составляла 5–6 тыс. человек. В резерве фронта находились 5 кк с 12 тбр в районе Бражовка, Курулька, Голая Долина, 255 сд с 2 тбр в Ворошиловграде и 347 сд с 4 гв. тбр — в Ровеньках. Как отмечалось в докладе, «с 7.5.42 Военный Совет 9 А по своей инициативе и с разрешения ВС Южного фронта начал частную операцию с целью овладеть Маяки. К участию в этой операции привлекались: (1120 сп 333 сд. — вписано карандашом), один сп 51 сд, 78 сбр, 15 тбр и спешенный дивизион 30 кд. 9.5, после овладения высотой 165,5 и западной окраиной Маяки, ввиду отсутствия у Командарма 9 резервов на этом направлении, ему было разрешено для развития успеха использовать всю 30 кд.

Тем не менее Командарм 9 до 10.5 не смог развить достигнутый вначале успех и, чтобы все же выполнить поставленную задачу и овладеть районом Маяки и прилегающими высотами, улучшающими положение 9 А на Славянском направлении, Командарму 9 было приказано заменить слабую 15 тбр более сильной 121 тбр и привлечь один сп 333 сд. Главный удар наносить через Леснч. в обход Маяки с юга.

Для наблюдения на месте за ходом этой операции был командирован 13.5 в штаб 9 А Начальник Штаба фронта генерал-лейтенант Антонов.

После изучения обстановки на месте генерал- лейтенант Антонов утром 14.5 доложил ВС свои соображения о том, что пр-к подтянул в район Маяки до двух-трех ПП и введенных в бой сил для решения поставленной задачи недостаточно. Необходимо ударную группировку 9 А усилить, что можно сделать только за счет 333 сд и поддержать ее фронтовой авиацией. Причем, если 15.5 положительных результатов достигнуть не удастся, то операцию прекра