Битва цивилизаций: секрет победы [Александр Никитич Севастьянов] (fb2) читать онлайн

Александр Севастьянов БИТВА ЦИВИЛИЗАЦИЙ: СЕКРЕТ ПОБЕДЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ. ВОЙНА КАК MODUS VIVENDI ЭТНОСОВ

Алчные аппетиты древних монархов ничуть не уступали планам империалистов ХХ века.

Рудольф Итс

Не наличие, а отсутствие конфликта является чем-то удивительным и ненормальным.

Р. Дарендорф

Нет ничего легче, как признать на словах истинность этой всеобщей борьбы за жизнь, и нет ничего труднее, как не упускать никогда из виду этого заключения. И тем не менее, пока оно не укоренится в нашем уме, вся экономия природы, со всеми сюда относящимися явлениями распределения, редкости, изобилия, вымирания и изменений, будет представляться нам как бы в тумане или будет совершенно неверно нами понята.

Чарльз Дарвин

Война соприродна человеку, без нее его жизнь непредставима. О первопричине этого поговорим ниже, а пока отметим вот что.

Если этнос живет изолированно, допустим — на острове, как древние исландцы, то воюют между собой его составные части: семьи, роды, кланы. Повод для этого найдется всегда (см. «Исландские саги»). Ну, а если этнос не защищен со всех сторон естественными преградами, он вынужден находиться в состоянии перманентной войны с окружающими его племенами и народами. И чем меньше он имеет природных защитных рубежей, тем больше его жизнь напоминает непрерывную войну, в которой он либо исчезает, либо побеждает. Пример — вся история Руси.

Мотивы войны разнообразились и развивались: имущество, сокровища, деньги, династический престиж, тщеславие и жажда подвигов и проч., включая даже культуртрегерство. Мотивы разнообразились, но метаполитическая суть оставалась неизменной: этнос или его элита стремились к расширению царства своего «Я — могу».

В общем я бы классифицировал мотивы так:

I. За выживание. Сюда входят войны за землю и другие ресурсы; за женщин; за имущество, еду и рабов;

II. За свободу и место под солнцем. Сюда входят, в том числе, национально-освободительные и оборонительные, т. н. «справедливые» войны;

III. За гегемонию и власть в регионе. Сюда входят и гражданские войны;

IV. За мировое господство. Война этого рода отличается от прочих тем, что никогда не останавливается ни на секунду, меняются только ее субъекты. Ибо если проблемы с женщинами, пищей и свободой можно решить на длительный срок, то окончательное мировое господство недостижимо ни для какого народа в принципе, хотя претенденты на него возникают постоянно. Война за мировое господство есть также, как правило, одновременно война цивилизаций, ибо очередной претендент несет с собой собственную цельную концепцию мироустройства.

* * *

Некогда великий теоретик военного дела Карл Клаузевиц (1780–1831) выдал знаменитый афоризм: «Война есть продолжение политики иными средствами».

Творения Клаузевица приобрели особую популярность в годы, отмеченные для Германии новыми важными условиями. Это, во-первых, долгожданное объединение разрозненных немецких земель в единую империю (1871). Во-вторых — это завершение германского промышленного переворота в 1880-е годы. А в-третьих (и в-главных), это бурный демографический рост немецкого этноса, сопровождавшийся раскрестьяниванием и урбанизацией. И в то время, как все остальные европейские страны предпочитали на театре Европы действовать дипломатическими, а не военными методами, Германия готовилась к войне. И как готовилась! Об этом лучше других сказал Е.Н. Трубецкой:

«Тот доведенный до конца государственный абсолютизм, который ужасает нас в Германии, есть прежде всего абсолютизм военный; он неотделим от лозунга “все для войны”, ибо именно во имя этого лозунга государство требует для себя полного, неограниченного владычества не только над телами, но и над душами, над самой совестью личности. У нас это — пока только лозунг военного времени, до таких крайних последствий не доведенный и постольку в условиях настоящей мировой борьбы действительно вытекающий из долга перед родиной. Но в Германии, которая готовилась к войне сорок три года, это был уже издавна лозунг мирного времени. Мы видим в ней яркий образец страны, которая в течение десятилетий жила для войны, подчиняла ей всю свою жизнь и политическую, и промышленную, и духовную. Каждая немецкая фабрика приспособлялась к тому, чтобы стать в случае нужды филиальным отделением завода Круппа; всякая школа воспитывала и дрессировала для войны; весь государственный и общественный механизм строился на началах военной дисциплины; и, наконец, вся умственная жизнь была как бы подготовлением ко всеобщей духовной мобилизации. Отсюда то превосходство немецкой подготовки и техники, которое обнаружилось в начале этой войны. Отсюда же — и этот отталкивающий духовный склад, поразивший мир, — духовный склад народа, для которого война заслонила всякие другие цели существования»^[1].

Статья Трубецкого увидела свет в 1917 г., когда до конца той войны оставалось еще два года. Но текст русского мыслителя содержал в себе зловещее пророчество, далеко, быть может на столетия, выходящее за пределы переживаемого катаклизма и сбывающееся с удивительной точностью вот уже почти сто лет. Он писал:

«На мир надвигается эпоха величайшего соблазна. В начале настоящей войны еще можно было тешиться иллюзиями о том, что данная война будет последней. Но теперь стало очевидным, что она — только начало того всемирного грозового периода, когда новые грозы будут рождаться из испарений предыдущих гроз. Весь мир раскололся надвое и никакими человеческими усилиями нам не заделать этой трещины. Уже теперь, во время войны, обозначились два резко враждебных лагеря, на которые разделятся народы после войны. “Война после войны” уже стала ходячим лозунгом, и авторитетные выразители общественного мнения всех стран заранее высказывают решимость подчинить ей всю экономическую жизнь. Да как же им и не готовиться, когда обнаружилось, что самый мир народов на деле — лишь скрытая война, которая всякому неподготовленному грозит гибелью. И нет ничего нейтрального в этом мире-перемирье, ничего, что не было бы отравлено заранее грядущей войной. Промышленные успехи противника, рост его населения, все это грядущие боевые опасности. Его фабрики — потенциальные орудия смерти, его наука и умственное развитие — угроза нашего собственного истребления.

Мы должны готовиться к тому, что и у нас лозунг “все для войны” может стать лозунгом мирного времени. И готовиться к войне грядущей будут не “так себе, между прочим”, как готовились к войне настоящей, ибо страх перед противником возрастет. Будут готовиться с напряжением всех сил, ибо к этому вынудит напряжение противника; и, в пределах самозащиты, эти заботы оправданы, вынуждены»^[2].

Именно так все и случилось: окончание Первой мировой войны послужило прологом ко Второй; окончание Второй заложило фундамент для Третьей («холодной»); крах СССР не положил конец эпохе глобальных противостояний, как надеялись глупцы, а лишь обозначил смену основных противников, соперничающих за роль глобального лидера, «последнего суверена», за мировое господство.

Глобализация — бесконечный спектакль, в котором все роли неизменны, меняются лишь исполнители.

Но вот что интересно: несмотря на то, что последствия поражения в новейших крупномасштабных войнах носят вполне «горячий» характер, включая колоссальные человеческие потери, сами такие войны стремятся быть «холодными». Главную роль в них все больше играют уже не обычные вооружения (пусть даже высокоточные дистанционные), а новые виды оружия: экономическое, демографическое, информационно-психологическое. И эта тенденция, отчасти тоже предсказанная Трубецким, явно будет преобладать в обозримом будущем. Ведь потери для побежденных и выгоды для победителей в таких, якобы бескровных, войнах нисколько не меньше, а то и больше, чем в обычных, кровавых. Изменились методы войны, но не мотивы, не цели, не результаты.

Пример сказанному — судьба Советского Союза (и всей социалистической системы), на территорию которого не вступил ни один вражеский солдат, не упала ни одна вражеская бомба, а последствия с 1990 года наступили в точности такие же, как при сокрушительном разгроме в обычной, «горячей» войне, включая утрату территорий, разгром армии и экономики, уничтожение миллионов жителей, установление колониального типа хозяйствования, вывоз наиболее ценных ресурсов, в т. ч. людских, и т. д. и т. п.

Произошедшее с СССР заставляет и позволяет заново оценить философский смысл войны как таковой.

Сегодня можно утверждать: Клаузевиц ошибся. Его формулу нужно вывернуть наизнанку. Не политика (читай: дипломатия) определяет содержание международных отношений, выливаясь порой в войны — как бы по необходимости, когда дипломаты не находят компромисса. На деле все обстоит прямо противоположным образом. В паре «война — политика» первая является ведущим, а вторая — ведомым. Мы нисколько не изменились с тех пор как кроманьонец покончил с неандертальцем на территории Европы. Война — первична; именно она, а не дипломатия является истинным образом действия народов, оборачиваясь дипломатией лишь по необходимости, когда стороны не смеют применить вооружения и вынуждены одеть маску миротворца.

Остроумный афоризм Клаузевица должен читаться с точностью до наоборот: «Политика есть продолжение войны другими средствами».

* * *

Исчезнут ли когда-нибудь этнические войны? Войны рас, этносов, наций? Или это вечное и неизбежное сопутствие человека, его своеобразная родовая травма, навсегда остающаяся с ним на бесконечную перспективу? Возможно ли, не переделав самую природу человека, надеяться на вечный мир между народами?

Для ответа на эти вопросы, надо докопаться до глубинных корней, до первопричины всех мыслимых войн, бывших, возможных и воображаемых. До первосущности Войны с большой буквы, войны как таковой. Хотелось бы исследовать и выяснить: не стоит ли за вековечной войной всех со всеми некий подлинный базовый инстинкт?

Такая работа уже проделана за всех и для всех, и проделана гениально. Здесь остается только поделиться с читателем ее изложением.

Обратиться нужно к современной науке этологии, исследующей поведение любых живых организмов. В первую очередь, к трудам ее основателя — замечательного австрийского ученого, нобелевского лауреата Конрада Лоренца (1903–1989), которого заслуженно именуют Дарвином ХХ столетия.

Более полувека Лоренц посвятил сравнительному анализу поведения животных и людей; его фундаментальные работы оказали огромное воздействие не только на биологические, но и на социальные науки, на философию в том числе. Как пишут исследователи его творчества, открытия, сделанные им в сфере биологической природы человека, имеют важное значение в преодолении патологических состояний современного общества и в поисках путей дальнейшего развития человечества. В 1963 году вышла его главная книга «Так называмое зло. К естественной истории агрессии», наконец-то полностью опубликованная и у нас^[3].

Я изложу тезисно наблюдения, выводы и открытия, сделанные им в этой книге (страницы указаны по русскому изданию), применительно к нашей теме.

* * *

Во-первых, люди — «часть вселенной… их поведение тоже подчинено законам природы» (90). Это важнейший постулат этологии, до сих пор вызывающий резкое отторжение у профанов. Ибо «человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания, не принадлежащим к остальной природе и противостоящим ей как нечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблуждении для многих людей потребность…» (264).

Однако заблуждение есть всего лишь заблуждение. Только проникновение в законы природы, единые для всего живого, позволит нам понять природу человека, расшифровать порой неясные ему самому движущие им мотивы.

Во-вторых, людьми, их поступками, так же как и поступками рыб, птиц, млекопитающих и т. д., управляют не разум или воля (это инструменты, только и всего), не рефлексы или привычки, не воспитание, а врожденные инстинкты. Именно их «концерт» определяет в каждом конкретном случае, что сделает тот или иной человек.

Среди инстинктов Лоренц выделяет четыре главных, базовых, имеющих абсолютный приоритет: это продолжение рода, питание, агрессия и бегство. Нас в дальнейшем будут интересовать два из них: продолжение рода и агрессия. Они связаны между собой непосредственно. При этом агрессию надо понимать как «инстинкт борьбы против собратьев по виду — у животных и человека» (87).

В-третьих. С инстинктом продления рода тесно связан инстинкт защиты территории. Он направлен только на себе подобных. Если индивид не будет защищать свою территорию, если «сдаст» ее собрату по виду, то вывести и вырастить жизнеспособное потомство доведется уже не ему (негде будет укрыть и нечем прокормить своих детей), а именно счастливому собрату. Это «знает» как хозяин территории, так и претендент на нее. На самом деле, конечно, за них это «знает» инстинкт, присущий всему виду в целом. К примеру, каждая рыба, заняв свою экологическую нишу, «заинтересована исключительно в том, чтобы на ее маленьком участке не поселилась другая рыба того же вида» (116).

«Не только рыбы бьются с собратьями по виду… то же происходит у огромного большинства позвоночных» (114).

Следует понимать, замечу в скобках, что условия существования людей в городах сравнимы скорее с существованием рыб в аквариуме, нежели в открытом океане, и скорее с существованием животных в клетке, нежели в диком лесу. Поэтому неудивительно, что инстинкт защиты территории проявляется у людей с сугубым ожесточением.

В-четвертых. Инстинкт в принципе не подлежит моральной оценке. Он не хорош и не плох. Он просто был, есть и будет, поскольку является плодом биллионнолетних эволюций живой материи. Конрад Лоренц не возмущается негостеприимством и ксенофобией коралловых рыбок и не предлагает судить соловьев за экстремизм. Почему? Потому что он убежден: «Внутривидовая агрессия… служит сохранению вида» (113).

Лоренц видит во внутривидовой агрессии «часть организации всего живого, охраняющей систему жизни и самую жизнь… Как все земное, она может допустить ошибку и при этом уничтожить жизнь, но ее предназначение в великом становлении органического мира — творить добро» (128).

Он возвращается к этой основополагающей идее снова и снова:

«Агрессивность… направленная против собратьев по виду, как правило, не только не вредна для их вида, но, напротив, является необходимым для его сохранения инстинктом. <…> Агрессия является подлинным, первичным инстинктом, направленным на сохранение вида…» (129);

Для сохранения вида важны различные функции агрессивного поведения (в том числе «такие формы поведения, которые на первый взгляд не имеют ничего общего с агрессией и даже кажутся ее прямой противоположностью»). Но основные три, это: «распределение особей одного вида по жизненному пространству, отбор в поединках и защита потомства» (124).

Да, агрессивность необходима любому виду для выживания. В том числе людям.

«Почему у тех видов животных, для которых совместная жизнь в небольших тесных сообществах является преимуществом, агрессия не была попросту “отменена”? Именно потому, что без ее функций не обойтись!» (178–179).

Финальный вывод об инстинкте агрессии Лоренцем сформулирован так:

«Избыточная агрессивность, которая еще и сейчас сидит у нас, людей, в крови… является результатом внутривидового отбора, действовавшего на наших предков десятки тысяч лет» (124).

Пусть читатель как следует проникнется и озадачится этим выводом. Наследие десятков тысяч лет… Нельзя верить, будто уговорами, убеждениями и законами можно запереть в аду демонов войны, имеющих столь почтенный возраст и происхождение.

В-пятых. Агрессия, связанная с базовым, важнейшим инстинктом продолжения рода, как уже ясно, выражается более всего в защите своих соплеменников и своей территории. Лоренц иллюстрирует этот тезис: «Совсем маленькие птенцы одного выводка еще в гнезде прекрасно знают друг друга и прямо-таки бешено нападают на подсаженого к ним чужого птенца, даже в точности такого же возраста. Вылетев из гнезда, они тоже довольно долго держатся вместе, ищут друг у друга защиты и в случае нападения обороняются сомкнутой фалангой» (216).

Лоренц приводит и другой пример, быть может менее лестный для человеческого самолюбия, но хорошо помогающий понять, с одной стороны, природу человека, а с другой — границы наших к ней возможных моральных претензий:

«Допустим, что некий объективный этолог сидит на другой планете, скажем, на Марсе, и изучает социальное поведение людей с помощью телескопа, увеличение которого слишком мало, чтобы можно было узнавать отдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведение, но вполне достаточно, чтобы наблюдать такие крупные события, как переселения народов, битвы и т. п. Ему никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведение направляется разумом или тем более ответственной моралью… Предположим теперь, что наш внеземной наблюдатель — опытный этолог… Тогда он должен был бы сделать неизбежный вывод, что человеческое общество устроено примерно так же, как общество крыс, которые тоже дружелюбны и готовы помогать друг другу внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к любому собрату по виду, принадлежащему к другой партии» (277–278).

Наконец, Лоренц окончательно переходит от животного мира к людям и пишет открыто, прямо и четко, отбросив все экивоки, намеки и сравнения: «Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не принуждают к этому никакие экономические причины» (278).

Я бы назвал этот вывод этолога основным законом этнополитики.

* * *

Ни борьба социальных систем, ни борьба идеологий и религий, ни борьба экономических элит не являются первопричиной войн и не должны таковую заслонять.

Воюют не общественные системы, не философские и политические идеи, не деньги. Воюют народы, то есть люди одной породы, организованные в общества, воодушевленные мыслью и верой, экипированные по своим средствам. Одна порода воюет с другой. Показательно: по подсчетам Центра международных исследований при Дипломатической академии Министерства иностранных дел, из 150 наиболее крупных вооруженных конфликтов уже после Второй мировой войны 127 имели национальный характер. Какие еще нужны доказательства сказанного?

Победа в войне — это, в первую очередь, победа качества народа, качества породы. Они проявляются статистически. Не случайно древние говорили: один на один перс может одолеть эллина; исход схватки десять на десять предсказать трудно; но тысяча персов всегда побежит от сотни эллинов и будет разгромлена. Воистину так.

Все вышеописанное представляется мне разумным (в гегелевском смысле) и справедливым, полностью согласуется с диалектикой и теорией дарвинизма.

Не нужно думать о том, как обустроить будущее без войн для всего человечества. Это пустое занятие, наивная прекраснодушная утопия, способная лишь разоружить нас перед лицом опасности.

Думать нам, русским, нужно о том, как выстоять и победить в грядущих неизбежных войнах.

* * *

А теперь остается только вспомнить и признать, что глобальные войны за мировое господство, как правило, предстают перед нашим взором в виде гонки цивилизаций, где научно-технический прогресс тесно переплетается и сложно, но полно взаимодействует с общим духовным развития этносов. Взлеты и падения духа и интеллекта мгновенно отражаются на судьбе цивилизационных субъектов (этносов, рас или их союзов). Эти факторы питают военную составляющую глобальную претензий, быстро обеспечивая гегемонию либо упадок той или иной цивилизации.

Не все цивилизации былого выдержали эту непрерывную гонку, некоторые навсегда сошли с дистанции. Как в Старом, так и в Новом свете. Их трагическая судьба поучительна для всех, кто способен учиться.

Но три мировые мегацивилизации сосуществуют и ведут непрерывное соперничество уже многие столетия и даже тысячелетия: Китайская, Западноевропейская и Мусульманская (полиэтническая). В их мегавойнах, порой кровавых, а порой — бескровных, непрерывно решаются судьбы мира, народов и индивидов, они определяют прошлое и будущее планеты. То одна, то другая из них вырывается вперед, иногда на долгие столетия, но ни одна пока не в силах одержать окончательную победу.

Важно задуматься об истинных, глубинных причинах этих прорывов, разгадать секрет лидерства, приводящий к гегемонии сегодня одной, завтра другой цивилизации.

Для нас, русских, смысл этих раздумий в том, что мы, находясь на периферии западной цивилизации и имея длинный ряд принципиальных отличий от нее, обречены остро и непрерывно переживать ситуацию выживания. Таково наше постоянное (экзистенциальное, онтологическое) состояние. Мы знаем об этом из истории и собственного опыта.

Как периферийная цивилизация мы, подобно другим таким же (еврейской, японской, индийской и др.), не можем всерьез претендовать на мировое господство, но можем крайне важным, иногда решающим образом воздействовать на баланс сил. Что в очередной раз способно обеспечить наше выживание и прогресс. Таким образом, наше цивилизационное отставание для нас смерти подобно, а цивилизационный прорыв сулит мир и благоденствие.

Разгадать секрет цивилизационного лидерства и воспользоваться этим — значит во многом решить вековечную для русских задачу борьбы за жизнь.

Попробую вовлечь читателя в этот труд, помня о том, что все познается в сравнении.

ГЛАВА 1. КАК ОДИН НЕМЕЦ ПОВЕРНУЛ ХОД ИСТОРИИ

История мировой культуры есть история конкуренции и борьбы цивилизаций, каждая из которых прочно ассоциируется с той или иной расой, суперэтносом или этносом.

Наиболее наглядным и близким нам по времени воплощения этот тезис становится, когда мы берем в рассмотрение судьбу великих цивилизаций (мегацивилизаций), таких как Западноевропейская, Китайская или Исламская. При этом будем, опять-таки, иметь в виду, что сравниваются не географические или конфессиональные системы, а культуры расы (Западная Европа), этноса (Китай) и этнического конгломерата (мир ислама). То есть биосоциальные космосы.

Не секрет, что примерно до XVI века цивилизационное первенство в мире прочно держали китайцы. И в миропонимании, и в проникновении в тайны природы, и в познании законов гармонии, красоты, и в технологиях производства и быта. Ими были изобретены фарфор, бумага (в том числе туалетная), печатная книга и гравюра, шелк, порох, ракеты, бильярд, сейсмограф, компас, румпель, многоярусная мачта, ткацкий станок, плуг, передовые агротехники, чугун, висячие мосты, бумажные деньги, спички и множество других необходимейших для человечества вещей, жизнь без которых непредставима. Китайская доогнестрельная артиллерия и осадная техника поражают воображение. Секреты обработки камня (в т. ч. твердейшего нефрита) и слоновой кости — уму непостижимые. Достижения китайцев в области мысли эстетической, философской, политической, военной, медицинской удивляли всех даже в том очень дозированном виде, в каком китайцы позволяли себя узнавать некитайцам. Импульсы китайского национального гения, проникая до отдаленнейших мест планеты, зачастую воспринимались как чудо, всюду будили восхищение, обожание, стремление приобретать, коллекционировать и подражать.

Весь остальной мир тщетно пытался проникнуть в китайские секреты, тщился подделывать их технологии. Так, к примеру, мастера фаянсовой посуды в Персии, Нидерландах или Германии вплоть до конца XVIII века, а местами и позднее, копировали формы китайских керамических ваз, блюд, мисок и тарелок, украшая их орнаментом в китайском стиле, но… достичь высоты первообразцов так и не могли.

Интересно, что китайцам подражали в том числе и другие азиаты — японцы, корейцы, вьетнамцы, монголы. Как и европейцы, они пытались догнать далеко ушедшую вперед цивилизацию Китая, но тоже не могли. Те же японцы, к примеру, буквально всеми видами искусства обязаны великому континентальному соседу, даже такой традиционной для японцев отраслью, как нэцке, своего рода визитной карточкой нации. Но на поверку даже самое слово «нэцке» означает в переводе — «китайская вещь». Китайская культура была не расовой, как европейская, а сугубо национальной, этнической. Китай всегда оставался самодостаточной вещью в себе, страной чудес.

Цена китайских артефактов была порой непомерно высока. Известно, например, что Людовик Четырнадцатый выменял у курфюрста Саксонии Августа Сильного «фарфоровый кабинет» из примерно 300 предметов (мне довелось его лицезреть на выставке в Национальном музее керамики в Севре) за два полка вооруженных драгун, которыми Август мог распорядиться как угодно: бросить в бой, использовать в охране и т. д. То есть, по сути, один европейский властитель расплатился с другим за хрупкие китайские предметы человеческой кровью, жизнями подданных.

На втором месте по уровню цивилизации стоял в средние века мусульманский мир. Медицина и фармацевтика, астрономия и оккультные науки, навигация и приборостроение, математика, химия и алхимия, каллиграфия, керамика (кроме фарфора), стекло, кожевенные изделия, ковроткачество и вообще текстиль (кроме шелка), ювелирное искусство и кулинария были прославлены по заслугам. Высочайшего класса достигла обработка металла (к примеру — «наследье бранного Востока», знаменитые булаты, секрет которых был разгадан только в России, но… уже в XIX веке) и т. д. Все это в изобилии текло на рынки Европы. Музей исламской науки и техники в Стамбуле лишь в малой степени отражает влияние мусульманской цивилизации на европейские страны, которые были поражены ею еще во времена первых крестовых походов. В IX–XIV веках европейцы были порядочными дикарями по сравнению с утонченной и высокоумной — высокотехнологичной и наукоемкой, как сказали бы теперь, — культурой Ближнего Востока. Искусство жить (собственно, цивилизация) у народов ислама стояло на порядки выше, чем в Европе и лишь частично могло быть усвоено завистливым Западом.

Но начиная с XVI века все меняется. Западная Европа стремительно вырывается в колонновожатые прогресса и, хотя еще в XVIII веке Китай производил примерно треть мирового промышленного продукта, но цивилизационное лидерство к этому времени уже прочно перешло к людям Запада и остается у них до сих пор. Теперь уже весь прочий мир завидует европейцам (в том числе создавшим США), дивится их чудесам и стремится перенимать у них новое.

Что же касается Китая и исламского Востока, то впечатление такое, что жизнь в Китае приостанавливается уже к концу XVIII столетия, китайцы перестают радовать и изумлять мир необыкновенными достижениями в науке, технике и искусстве. А мусульманская цивилизация в лице необъятной, поглотившей даже арабов, Османской империи и маргинализирующейся Персии просто замирает и даже начинает загнивать, откровенно капитулируя перед натиском европейских идей и технических прорывов^[4].

Очень скоро, уже в XVIII–XIX веках, безусловное преимущество европейцев выразилось в серии ярких военных побед над Китаем и миром ислама, апофеозом чего явилось завоевание Северной Африки Наполеоном, Кавказа и Закавказья — Россией, могольской Индии — Англией и победы Англии и Франции над Китаем в т. н. опиумных войнах. Причем очень и очень заметную роль тут сыграла Россия, сумевшая вовремя модернизироваться, приобщиться к преимуществам и — главное! — к духу европейской цивилизации и нанести ряд сокрушительных поражений Турции и Персии, а у Китая без войны, но совершенно безнаказанно отхватить огромные территории, воспользовавшись его бедственным положением в ходе опиумных войн.

К числу глобальных побед европейцев я отношу также открытие и завоевание обеих Америк, что явилось яркой демонстрацией их цивилизационного преимущества. Всем остальным это оказалось не по силам^[5]. Отнесение краснокожих американоидов к монголоидной расе, подтвержденное сегодня антропологическими и генетическими исследованиями, придает этому факту дополнительный оттенок.

Прошло уже два века, но даже сегодня Китай пока еще явно работает в догоняющем режиме, а мусульмане всего мира и вовсе ничем не радуют международное сообщество в плане новых технологий и индустриальных чудес. Никто не ищет ни самолетов, ни автомобилей, ни бытовой техники, ни электроники, ни вооружений арабского, персидского и т. д. производства. Никто даже не ждет от них новых чудесных ноу-хау. Страны ислама во многом живут традиционными промыслами, как столетия тому назад, в них царит тишина прочного застоя.

Переломный момент — XV–XVI века. Нельзя не озадачиться вопросом: что же случилось в эту эпоху и как получилось, что Европа так быстро, так очевидно и так надолго выиграла битву цивилизаций — конкурентную борьбу с противниками, имевшими казалось бы, все преимущества?

Секрет этот раскрывает история печатной книги.

Книгопечатание и прогресс

Лидерство цивилизаций обусловливается лидерством в сфере производства и передачи информации. Все остальные достижения — вторичны и зависят именно от указанного фактора.

Сегодня это может показаться банальностью. Но понимание данной простой истины утверждается ходом истории по мере того, как возникают очевидные преимущества у тех, кто точнее, быстрее, шире и дальше распространяет информацию, важную для понимания мира и человека.

Теоретически, уже изобретение письменности надо бы считать первой информационной революцией в истории антропосферы, далеко продвинувшей вперед свершившие ее народы. Однако владение письмом, при всей очевидной прогрессивности, еще не гарантировало этим этносам ни определяющих цивилизационных прорывов, ни глобального лидерства, ни исторического долголетия, ни даже элементарного выживания. Об этом свидетельствует судьба вымерших, исчезнувших народов, имевших когда-то свое письмо. Так, без следа исчезли самые первые изобретатели письма, еще пиктографического, 5500 лет до н. э. населявшие Балканы (Тэртэрийские надписи, т. н. культура Винча), а равно канувшие в вечность протошумеры, оставившие нам самые древние письменные документы (ок. 3300 г. до н. э., город-государство Урук на территории современного Южного Ирака) или ольмеки Центральной Америки (следы их так и не расшифрованной письменности восходят к 2000 г. до н. э.). Изобретение самого древнего из известных алфавитов (ок. 3100 г. до н. э.) не спасло Хараппскую цивилизацию дравидов Индостана, которых завоеватели-арийцы обратили в низшую из каст, чей долг служить всем остальным и не приобретать ни знания, ни состояния. Точно такая же судьба, по сути, ожидала народ инков, создавших империю и изобретших узелковое письмо еще ок. 2500 г. до н. э., но в итоге пропавших в испанском рабстве. Искусство письма не предотвратило и гибели древних троянцев, унаследовавших его, по-видимому, у критян несколько позднее 1800 г. до н. э. И т. д., и т. п.

Две причины сразу приходят на ум, чтобы объяснить эту относительную недостаточность допечатной книги и документа.

Во-первых, была проблема носителя информации: скажем, древнегреческая документация высекалась на каменных тесаных плитах, что создавало трудности изготовления, хранения и использования расписок, договоров и т. д. Тяжело и неудобно было носить и хранить также книги из глиняных табличек. Переход на папирус, пергамент и бумагу породил новую проблему: хрупкость источника. Какие бы невероятные духовные тайны и ценности не хранила, к примеру, Александрийская библиотека, но после пожаров (а библиотека, по легенде, трижды сгорала дотла — при императорах Юлии Цезаре, Аврелиане и халифе Омаре) они оказывались утрачены для людей в своем большинстве навсегда. Трудно даже представить себе, насколько каждый раз оказывалось отброшено назад человеческое сообщество в своем умственном развитии после таких событий. Аналогичный пример дает история монгольского завоевания Древней Руси, погубившего бессчетные русские книжные сокровища и далеко отбросившее наш народ от пути прогресса (подробности впереди), поставившее нас, эталонных европеоидов, вне европейского сообщества.

Во-вторых, письменность у многих народов была привилегированным знанием горстки мудрецов (вариант: жрецов) и не влияла на качество этноса в целом. Уничтожение подобной группы вело к таким же катастрофическим последствиям. К примеру, первый объединитель Китая император Цинь Шихуан-ди велел закопать живьем в землю 460 ученых, а вдобавок в 213 году до н. э. еще и сжег все книги в государстве, за исключением сельскохозяйственных, медицинских и гадательных (уцелели также книги из императорского собрания и хроники циньских правителей). Духовный ущерб не подлежит учету. Надо ли удивляться, что через три года после его смерти вся семья императора была истреблена, а империя распалась.

Иную картину открывает нам история народов, сподобившихся использовать печатную книгу. Тут преимущества, из которых непрерывная преемственность информации и формирование образованного сословия (интеллигенции) — наиглавные, очевидны и неоспоримы.

Проиллюстрирую этот важный тезис.

Ниже дается краткий сравнительный очерк истории книгопечатания в Китае, исламском мире и в Европе (отдельно выделяется история книгопечатания в России). Ибо этот материал продемонстрирует сказанное как нельзя нагляднее на примере весьма длительной эпохи, когда электрический сигнал еще не был изобретен и книга была главным средством хранения, интерпретации и распространения информации.

Как и многое самое лучшее и нужное для человека, книгопечатание изобрели китайцы. Их преимущественное положение в мире очень долго обеспечивалось, в первую очередь, именно этим обстоятельством. Но данное величайшее изобретение требовало предварительно других открытий, которые также все были сделаны китайцами. Прежде всего, надо было придумать бумагу и печатный стан.

Бумага

Изобретению книгопечатания предшествовало изобретение бумаги, родина которой, бесспорно, есть Китай. Ни относительно хрупкий и недолговечный папирус, ни стойкий к воздействию времени, но требующий весьма сложной, малопроизводительной выработки пергамент, ни какие-либо иные носители не могли конкурировать с бумагой как идеальным материалом для книгоиздания на все времена. Невозможно переоценить роль бумаги в истории человеческих сообществ.

Датировка китайского изобретения внушает почтение едва ли не суеверное. В 1957 году в пещере Баодяо на севере Китая обнаружили гробницу. В ней лежали обрывки бумаги, которую датировали примерно II веком до н. э., возрастом более 2000 лет назад! Бумага, по всей вероятности, была сделана из пенькового тряпья и использовалась для упаковки бронзовых зеркал.

До этих раскопок считалось, что бумага была изобретена несколько позже придворным евнухом империи Восточная Хань Цай Лунем, который в 105 году н. э. подал прошение императору (своего рода патент) об использовании способа изготовления бумаги. Бумага, изготовленная по нему, хотя делалась из лыка или пеньки, была уже куда лучшего качества, она годилась для письма. Хорошо впитывающая тушь, она сразу была высоко оценена мастерами каллиграфии и живописи. Изобретение быстро стало очень востребованным, ибо письмена, наносившиеся когда-то в древности на черепаховых панцирях и бычьих лопатках, во времена Цай Луня писались уже на шелке и бамбуковых дощечках; но шелк был слишком дорог, а бамбуковые дщицы слишком громоздки и тяжелы.

Важно отметить, что именно во втором веке нашей эры в греческом городе Пергаме европейцы начали вырабатывать материал, который заменит папирус и станет на тринадцать веков основным носителем информации в Европе и России: пергамент. То есть, стартовый момент для европейцев и китайцев, когда нужно было решать задачу создания нового носителя информации, наступил в одно и то же время. Но никакого сравнения европейское изобретение с китайским, конечно, не выдерживает, хотя сделаны они одновременно. Что и определило дальнейший отрыв Китая и его роль глобального лидера в науке, технике и гуманитарной сфере.

В III веке бумага в Китае уже получила повсеместное распространение и вытеснила все другие материалы, используемые для письма. Древнейший в мире образец рукописной бумажной книги, известный на сегодня, — это буддистская сутра «Пиюй цзин», датируемая серединой указанного века.

Процесс производства бумаги был трудоемким и длительным. Как говорилось в народе: «Клочок бумаги нелегок — прошел через 72 руки». Но китайцев это никогда не останавливало.

Сырьем для бумаги первоначально служили шелковые обрезки, отходы коконов шелкопряда, обрывки старых рыболовных сетей, кора тутового дерева, китайская крапива («бомберия белоснежная»), водоросли и наконец — уже как основной материал — хлопок. Со временем появились и изысканные сорта бумаги, например, ароматная бумага из сандаловой коры. Или: в IX в. куртуазный поэт Сюэ Тао придумал особую розоватую бумагу малого формата специально для записи стихов, популярную в течение нескольких столетий. Ее делали из коры гибискуса (каркаде) в смеси с измельченными лепестками его же цветов. С X века писчую бумагу стали изготавливать даже из бамбука: срезанные весной ветви долго вымачивали в воде, после чего кору отделяли от волокон, смешивали древесину с известью и полученную массу высушивали. С бамбуком конкурировало волокно медленнорастущей ротанговой пальмы. В 986 г. один китайский ученый (его бы ныне сочли экологом) ехидно писал: плохие писатели убивают ротанговые рощи.

Рисовая или пшеничная солома использовалась для приготовления бумаги для весьма разнообразных бытовых нужд. К примеру, при погребении умершего сжигались бумажные изображения лошадей в полном снаряжении, верблюдов, слуг, оружия и денег, поскольку все это символизировало богатство покойного. С самого первого употребления бумага широко использовалась для упаковки, а также в огромном количестве шла на изготовление жертвенных денег, гравюр и народных лубков, талисманов, бумажных змеев, фонарей, зонтиков, вееров, ширм, матрасов и одеял, визитных карточек и игральных карт и пр. Прорезные фигуры и орнаменты из бумаги (силуэты) с V–VI вв. образовали род национального искусства. Бумагой заклеивали окна в домах, ее использовали для обклейки стен как обои.

С давних пор в Китае — к вопросу о культуре быта! — широко использовалась и туалетная бумага. Сохранилось письмо VI в., в котором ученый Ян Чжитуй интеллигентно уговаривает своих домашних: «Я просил бы не использовать для туалетных нужд бумагу, на которой начертаны имена мудрецов».

В итоге в средневековом Китае сложилась огромная бумажная индустрия. При династии Мин (1368–1644) одно лишь Ведомство общественных работ расходовало 315 тыс. листов бумаги ежегодно; торговые же управления империи ежегодно потребляли полтора миллиона листов бумаги. В 1393 г. для нужд императорского двора было заказано 750 тыс. листов туалетной бумаги высшего качества форматом с газетный лист. Вошли в употребление даже бумажные доспехи для воинов (папье-маше). Производство пергамента в Европе даже отдаленно не приближалось к подобным масштабам, оно попросту несопоставимо с ними.

Вскоре после изобретения китайская бумага, производство которой было засекречено, широко распространилась по всему Востоку и Юго-Востоку. Во II веке новой эры она достигла Кореи, в III веке Японии, тогда же впервые попала в Центральную Азию, в VII веке в Индию. Однако секреты изготовления бумаги оказались известны в Корее и Японии только в начале VII.

Первым эстафету бумажного производства за пределами Дальнего Востока принял Ближний Восток. Это произошло благодаря военному столкновению арабов с китайцами в VIII веке. Стремительно набиравшая силу пассионарная империя ислама — арабский халифат Аббасидов — столкнулся с мощью китайской империи Тан, вознамерившейся расширить свои владения в Средней Азии. В 749 году китайский полководец Гао Сяньчжи взял Ташкент; угроза нависла над Таразом и Самаркандом, резиденцией наместника халифа Абу Муслима. В 751 году произошло решающее сражение — Таласская битва, в котором арабам удалось победить китайцев (тем предательски ударили в спину вассалы — жаждавшие суверенитета карлуки).

Среди множества захваченных пленников оказались мастера бумажного дела, которые не только передали свое знание арабам, но и усовершенствовали технологии, так что «исамаркандская бумага» признавалась лучшей в мире. Вскоре, в эпоху правления Гарун-аль-Рашида, в 794 году была построена бумажная фабрика в Багдаде, который с 762 года стал новой столицей халифата.

Арабы изобрели свои ноу-хау, научились делать мелованную бумагу, научились ее лощить и т. д. Вместо сырого льна, который в то время преимущественно использовался в Китае, в переработку находчиво пустили тряпки. Это было важное нововведение: с этих пор и до ХХ века тряпичное сырье стало основой основ бумагоделания.

Теперь уже арабы считались хранителями главных секретов производства, став основными поставщиками бумаги в Европу.

Это привилегированное положение нарушилось только через 400 лет, в XII веке, когда около 1150 года бумагу начали делать испанцы, переняв технологию у мавров. В 1154 году бумага появилась в Италии; в 1250 — во Франции. В 1300 году бумагу начала изготавливать Венгрия, в 1390 году — Германия, в 1494 году — Англия, в 1586 году — Голландия, в 1698 году — Швеция.

Поскольку сырье для бумаги размалывали на «бумажных мельницах», их ставили на реках. Первые мельницы: в Италии (1276, Фабриано), во Франции (1348, Труа), в Германии (1390, Нюрнберг), в Англии (1494, Стивенедж), в Голландии, Норвегии, Дании — в 60-х годах XVI века, в Польше в 1493 году, в Чехии — в 1499 году.

Россия — далеко не первая, хотя и не последняя из крупных стран Европы, начавшая делать собственную бумагу. Но использовать для письма этот материал она начала еще в XIV веке, привозя его первоначально с Востока, а затем из Западной Европы. При Иване Грозном в 1565 году близ Москвы была построена первая бумажная мельница. Она действовала недолго, но сохранилась купчая грамота 1576года, из которой следует, что в 30 верстах от Москвы, на реке Уче, работала еще одна бумажная мельница, принадлежавшая помещику Федору Савинову. В XVII веке в стране уже работало 5 бумагоделательных предприятий, а в XVIII веке — 52^[6], что позволило, например, согласно «Ведомостям о вывозимых за море российских товарах» за 1766 год, вывезти писчую, оберточную и крашеную русскую бумагу через 16 таможен в Германию, Польшу, Швецию и другие страны. Русские переимчивы и быстро учатся.

Печатный стан

Вновь китайский гений выказал свое очевидное преимущество.

Понятно, впрочем, что такой превосходный материал, как бумага, стал наилучшей предпосылкой для избрания и утверждения самого принципа печати. И оно не замедлило явиться в виде обрезной гравюры на дереве (разновидность ксилографии).

Технически такая печать есть искусство штампа (штемпеля) и относится к т. н. высокой печати, когда изображение не заглубляется в фон, как при глубокой печати, а напротив, выпукло выделяется из него. Материалом может служить камень, дерево (в наши дни линолеум, пластик и пр.) — все, что доступно долоту, стамеске и ножу резчика. Особенность технологии изготовления в том, что вырезать надо зеркально перевернутое изображение, чтобы при оттискивании печатной формы на бумаге (шелке, пробке, коре, воске, сургуче или любом ином носителе) отразилось правильное соотношение «левое — правое».

Высокая печать развивалась долго. Именно в этой технике исполнялись в Китае каменные клейма и печати, являвшиеся как бы факсимильной подписью официальных лиц на документах или художников на произведениях искусства. Личная печать нередко заменяет у дальневосточных народов подпись владельца даже и в наше время. Вырезание каменных печатей уже в отдаленнейшие эпохи было разновидностью искусства, навершие печатей украшались изображениями львов «Фо», драконов, божеств и т. п.

Известны не только каменные, но и деревянные печати. К примеру, уже в эпоху Хань (III в. до н. э. — III в. н. э.) именно так изготавливались т. н. «печати богов» с текстами заклинаний на них (оттиски использовались в качестве амулетов). Они-то и предвосхитили появление досок, с которых китайцы начали оттискивать первые в мире печатные книги. Таким образом, путь от древнейших надписей на черепаховых панцирях до изобретения печати занял у китайцев примерно 6000 лет. Европейцы двигались быстрее, у них — от изобретения алфавита, вначале финикийского, ок. XIII в. до н. э., а от него производного греческого (ок. 800 г. до н. э.), затем этрусского (ок. 700 г. до н. э.) и, наконец, латинского (ок. 400 г. до н. э.) и до печати листовок и блокбухов — этот путь занял более 2700 лет.

В начале процесса бралась соответствующего формата гладко отшлифованная доска продольного распила из дерева, обладавшего одновременно твердостью и вязкостью, чтобы изображение на ней не крошилось, было износостойким. Например, из магнолии, яблони, груши. Каллиграф быстро наносил текст, а если нужно — то и картинку на бумагу и, пока не до конца просохла тушь, накладывал лист на доску и прижимал; иероглифы при этом зеркально отпечатывались на дереве. Текст традиционно заключался в рамку. После чего гравер ножом и стамесочками выбирал из доски пространство между штрихами, и изображение становилось выпуклым. Такая печатная форма называется клише. На него накатывали краску и снова прижимали бумажный лист, на сей раз чистый, притирали его гладилкой или прибивали мягкой щеткой. Получался отпечаток, который можно было получать тем же манером раз за разом, пока доска не обветшает и не раскрошится.

По свидетельству итальянского путешественника Маттео Риччи, в эпоху Мин (1368–1644) опытный печатник мог отпечатать в день 1500 двухстраничных листов. Затем листы складывали пополам чистой стороной внутрь и так переплетали. Классический вид китайской печатной книги сложился к XVI в.; она выглядела как прошитая тетрадь двойных страниц, сверху наклеивалась обложка из толстой цветной (обычно черной или синей) бумаги. Многотомные издания вкладывались в папку с застежками.

Основное преимущество такой технологии, незаменимое в глазах китайцев, состояло в том, что она передавала любые особенности рукописи, авторского текста, все богатство мысли, запечатленной в иероглифах. О том, насколько это важно для китайцев и почему, я скажу ниже. Но диалектика такова, что именно это важнейшее преимущество китайской ксилографической книги стало главным препятствием к ее развитию.

Сравнительная хронология книгоиздания

Наиболее ранние образцы китайской печатной книги, появившейся, по некоторым данным, уже в конце VI века (581 г. н. э.), до нас не дошли, хотя предполагается, что таковые были. Первые упоминания о печатании текстов относятся к VII веку; принято считать, что книга возникла в буддийских монастырях династии Тан (618–907). Таким образом, в книгопечатании китайцы обогнали европейцев почти на 750 лет, русских — почти на тысячу (подробности впереди).

Древнейшие сохранившиеся образцы печатных книг датируются началом VIII века. Так, в 1966 г. в юго-восточной Корее был найден миниатюрный свиток шириной около 5 см, отпечатанный с двенадцати ксилографических клише. Это самый древний из известных нам печатных текстов. Его китайское происхождение несомненно. Это буддийская сутра, переведенная с санскрита на китайский язык монахом из Чаньани (нынешний Сиань). Особенности архитектуры храма, где найдено это сокровище, а также начертание некоторых иероглифов позволяют датировать находку именно указанным временем.

Опыт был очень быстро перенят японцами, великими интерпретаторами чужих изобретений. По приказу японской императрицы Сётоку в 764 году «вышло в свет миллионным тиражом» издание коротких молитв из этой же сутры в виде миниатюрных свитков. Это издание, несколько экземпляров которого сохранилось до наших дней, выполнено по китайским технологиям.

Около 725 года в Китае выпущена первая в мире газета «Ди-бао» («Вестник»), отпечатанная тем же способом на бумаге с деревянных досок.

Для сравнения: в Европе первые газеты издаются немцами в 1609 году в городе Страсбурге (листок с новостями из Кельна, Антверпена, Рима, Венеции, Вены и Праги начинался словами «Relation: Aller Furnemmen») и одновременно в Аугсбурге («Avisa Relation oder Zeitung»). В России первая газета «Ведомости» издавалась по указу Петра Первого с 1703 года. Таков был без малого тысячелетний разрыв в информационном развитии Китая и Европы.

В 1900 году в «Пещере тысячи будд» в Дунхуане (Западный Китай) был обнаружен первый полостью сохранившийся образец настоящей, полной печатной книги — «Алмазная сутра» (свиток длиной пять метров). Она была изготовлена в 868 году н. э.; в ней, в частности, сообщается, что вырезал ее мастер Ван Чи и напечатал «ради поминовения усопших родителей своих». Фронтиспис книги изображает Будду и одного из его учеников.

В IX веке ксилографические книги становятся не только самым быстрым, но и самым дешевым способом распространения информации.

В годы династии Сун (960-1279), пришедшей на смену бурным десятилетиям династических кризисов, печатная книга уже повсеместно бытует в Китае (благоприятно сказались годы замирения и отсутствие государственной цензуры). К концу династии только в двух (!) провинциях Чжэцзян и Фуцзянь действовали свыше ста (!) семейных издательств.

По подсчетам историков-специалистов, вплоть до 1700 г. тексты на китайском языке превалировали в мировой печатной продукции. Вряд ли кто-то их мог прочесть, кроме самих китайцев и высокообразованных кругов дальневосточных народов. Вся информация замыкалась в границах одной цивилизации. Но что из того? Ведь нельзя не признать, что прочное первенствование Китая в сфере высоких технологий средневековья, включая политические и военные, в свете приведенных данных более чем объяснимо.

Никаких принципиальных изменений китайская книга не претерпела от своего изобретения и вплоть до начала ХХ века, технология ее изготовления оставалась неизменной в веках. Разве что с XVII века китайские печатники освоили технику цветной гравюры, но в технике все той же ксилографии.

Между тем, попытки модернизировать китайское книгоиздание предпринимались не раз. Успеха они не имели, но рассказать о них необходимо.

Речь идет, в первую очередь, о попытке печати книг не с единой матрицы, а набором подвижных литер, как это много веков спустя стали делать европейцы. Об этом нам рассказывает всего лишь один источник: китайский историк XI века Шэнь Го.

Согласно его рассказу, первый наборный шрифт в Китае около 1050 года изобрел его современник, мастер Пи Шэн. Он был кузнецом, но придумал керамические литеры, которые изготавливались из глины (изображение иероглифа на них выдавливалось палочкой), а затем обжигались на огне. Пи Шэн закреплял их составом из смолы и воска на железной пластине (матрице), с которой и производил печать. Для удобства наборщика была создана и наборная касса в виде большой вращающейся тарели, где по кругу в определенном порядке располагались все необходимые иероглифы. Шэнь Го указывает: «Если нужно отпечатать две-три копии, этот способ весьма затруднителен. Однако с его помощью можно очень быстро получить сотни и даже тысячи копий».

Это все, что мы знаем о талантливом изобретателе. До наших дней не сохранилось ни одной книги, им напечатанной. Но, видимо, сам принцип наборной печати крепко запал в инженерные умы. Попытки его использовать еще не раз возникали, только теперь уже вместо глиняных в дело пошли бронзовые литеры, более износостойкие.

Придуманные, как обычно, в Китае, они прошли испытания по близлежащим культурным странам и кое-где прижились. Дело в том, что в той же Корее письмо было не только иероглифическим, но и алфавитным. Корейский император Се Джонг еще в 1420 году ввел новый алфавит из всего лишь 24 знаков, что сделало наборное печатание легким и, главное, целесообразным. Сохранились бронзовые литеры, изготовленные в XV столетии в Корее, как и книги, там же и тогда же отпечатанные с помощью именно таких литер. Подобные попытки делались в Тибете, Монголии, Японии. Они продолжались вплоть до ХХ века.

А вот китайцы такой переход не осуществили. Хотя в книге Ван Чжэна «Нун шу», впервые изданной в 1314 г. (последнее издание 1617), есть даже специальная глава «Книгопечатание подвижным шрифтом», это величайшее изобретение осталось невостребованным. Близок локоть, а не укусишь, как говорится.

Была и другая попытка модифицировать китайское книгопечатание. В XVII веке миссионеры-иезуиты попытались внедрить печать книжных страниц с цельногравированных медных досок (глубокая печать). Однако этот способ не проще ксилографического, он не сулил никакой революции в издательском деле, и китайцы не сочли нужным ради него ломать национальную традицию. Наверное, это и было правильно.

Но что касается наборного шрифта, то именно этот фактор сыграл решающую роль в гонке цивилизаций, обусловив прорыв Европы и отставание всего остального мира. Хотя придумали его, как мы видим, все те же китайцы и опять с большим (четырехсотлетним) опережением, но пользоваться своим изобретением не смогли. Невозможность для китайцев следовать принципу подвижного шрифта имела для них роковые последствия. Расскажу об этом подробнее.

Когда и как европейцы догнали китайцев

В средневековой Западной Европе долгое время царил манускрипт: книга, написанная и иллюстрированная от руки и существующая в одном-единственном экземпляре. Манускрипты создавались, как правило, каждый только одним писцом-каллиграфом, чтобы избежать стилистического разнобоя. Он же обычно выступал и как художник-иллюстратор, хотя иногда приглашались и знаменитые мастера миниатюры. Более-менее поточное производство таких книг, писавшихся большей частью на долговечном пергаменте (хотя для книг попроще и подешевле использовалась и бумага), было налажено в скрипториях при монастырях, а также при императорских и королевских дворах, но не ниже того, поскольку неграмотность была нередким явлением даже для самых высокопоставленных персон.

Пятнадцатый век — Высокое Средневековье — поворотный момент в истории европейской культуры. К этому времени рост университетов в ХI-ХIV веках, а с ним и неуклонное увеличение численности средневековой интелигенции (подробности впереди), а также развитие науки, ремесла и торговли, мода на богословские прения в разных слоях населения — все это обеспечивало рост городской грамотности, потребность в чтении, в книге. А многочисленные антифеодальные еретические движения, сопровождавшиеся распространением рукописных проповедей, листовок и отреченных книг, обусловили читательские потребности крестьян. В результате всего этого относительно широкие слои населения устремляются к овладению культурными ценностями.

Производство манускриптов было процессом долгим, трудоемким и дорогим, цена на подобные рукописи была неподъемна для средней руки горожанина или зажиточного крестьянина. Но самое главное — такие книги были нетиражными. При изумительных художественных достоинствах многих, каждая находилась в одном-единственном экземпляре. А время уже требовало гораздо большего. Спрос, как положено, родил предложение.

Изготовление наиболее ранних тиражированных изданий в Европе ученые относят к первой четверти XV века (отставание от Китая примерно на 850–900 лет). Это так называемые «блокбухи», или ксилографические книги, которые сшивались из цельногравированных листов. Технология создания подобных книг описана выше, но есть два различия. Европейцы не пользовались тушью. Поэтому доски для гравирования после шлифования забеливались (грунтовались) и линовались; по грунту наносился текст и изображение в зеркальном виде. После чего мастер брал нож и стамески и дальше все делал точно так же, как китайские печатники, вырезая матрицу высокой печати (клише). Бумага от притискивания к гравированной доске становилась рельефной, неровной. С обратной стороны на таких листах печатать было уже нельзя, поэтому они в блокбухах двойные, склеенные (в китайских книгах лист просто складывали пополам, считая проклейку излишней).

Еще прежде, чем люди додумались сшивать подобные листы в книги, они существовали отдельно — в виде игральных и географических карт, народных картинок, индульгенций, календарей, молитв с изображением святых и т. п. В числе первых таких листов, где изображение сопровождается вырезанным на той же доске текстом, обычно называют ксилографию «Святой Христофор» 1423 года; у ног святого — две строки отпущения грехов.

Из сохранившихся до наших дней блокбухов самым ранним принято считать «Апокалипсис», изготовленный в Нидерландах около 1420 года. Его иллюстрации — по две на каждой странице — отличаются выразительностью и мастерством исполнения.

Для средневекового читателя манускриптов была характерна высокая требовательность к внешнему виду книги, утонченный эстетизм. Поэтому блокбухам, а затем и инкунабулам^[7] приходилось поначалу выдерживать нелегкую конкуренцию с рукописями. Богатые меценаты-библиофилы, стремясь заполучить редкую рукодельную книгу, долгое время пренебрежительно относились к печатной. Современник в характерных выражениях описывал библиотеку герцога Федериго да Урбино: «Каждая книга в библиотеке герцога неповторимо прекрасна, написана от руки на пергаменте и украшена миниатюрами. Нет ни одной печатной книги в его собрании. Герцог устыдился бы чего-либо подобного».

Надо заметить, что традиции европейской каллиграфии, преемственные еще от Древнего Рима, были чрезвычайно высоки. Красота и разнообразие почерков^[8], безупречная аккуратность, изощренное искусство композиции рукописной страницы (заполнение шло, как правило, в две колонки, но бывали и фигурные построения шрифта, использовались приемы обтекания текстом изображений, абзацы, колофоны, невероятной красоты инициалы, бордюры и т. п.) приятно радуют глаз. Мастерство европейских каллиграфов хорошо заметно при сравнении книг романского периода с современными им русскими манускриптами домонгольского времени. В то время, как русские оружейники, ювелиры, камнерезы и т. д. ни в чем не уступали европейцам, в каллиграфии отставание было очень заметным, ведь русские свою традицию творили, начиная примерно с 800 г., почти с нуля. Впрочем, после монгольского ига наше отставание шло уже по всем статьям, как в технике, так и в искусстве, изобразительном и прикладном.

Уже к середине XV века растущая демократизация и массовость книжного дела в Европе привели к снижению эстетических требований, а с ними и художественного уровня изданий. Блокбухи, выпускавшиеся в количестве 60-100 экземпляров, предназначались не для герцогов. Бедный клир, грамотные горожане и крестьяне — вот кто покупал их. Хотя в этом случае издателей больше заботило количество, чем качество, но, следуя традициям создателей манускриптов, они сохраняли в производстве блокбухов расположение текста колонками и почти обязательную раскраску. Иллюстрации, инициалы, бордюры, окаймлявшие текст, печатались в ксилографических книгах с единой доски, одним контуром, без затеняющей штриховки, так, как это делается в современных детских книжках-раскрасках. Впрочем, если миниатюры выполнялись с удивительной тонкостью, то расцвечивание картинок в блокбухах делалось по трафарету и отличалось грубостью и примитивностью в расчете на невзыскательный вкус. Тираж «гнали» уже не художники, а ремесленники, не слишком деликатничая при этом.

Искусство рукописной книги и миниатюры долго не отступало и продолжало сосуществовать не только с блокбухами, но и с инкунабулами. И дольше всего — в Италии и Франции, именно там, где традиции изготовления манускриптов были развиты более, чем где бы то ни было. Взаимное влияние двух способов книгоделания порождало своеобразные гибриды.

Так, мы встречаем «хироксилографии», где серия картинок, отпечатанных с гравированных досок, сопровождалась текстом, написанным от руки (например, «Легенда о Сервации», середина XV века). Очевидно, вырезать на доске текст, да еще и «зеркально», было настоящей каторгой. А вот в манускрипте «Доминиканского часослова» из Британского музея рядом с оригинальной миниатюрой находится оттиснутая и раскрашенная ксилография. Встречаются в рукописях раскрашенные инициалы, в основе которых — оттиск штемпеля.

Напротив, знаменитая 42-строчная Библия Иоганна Гутенберга вся украшена инициалами, выписанными исключительно от руки во всем тираже, хотя текст отпечатан уже наборными литерами. И иллюстрации в ней, в отдельных экземплярах, все имеют свои отличия, поскольку тоже сделаны от руки в традициях миниатюры^[9]. И для инициалов, и для иллюстраций в наборе были оставлены специальные пустоты.

Бордюром ручного исполнения, великолепным, с включенными в него красочными портретами, гербами, богатым орнаментом, снабжена «Жизнь Франческо Сфорца», итальянская инкунабула 1490 года. Встречаются французские инкунабулы, где в наборе не только специально оставлялось место для картинок ручной работы, но даже и с гравюрами на дереве, полностью записанными сверху непрозрачными красками по совсем другому рисунку (своеобразный реванш миниатюры). Многие граверы и издатели в свое время занимались раскраской рукописей, например, немец П. Шеффер или французы Верар и Пигуше. Установлено, что с появлением ксилографической иллюстрации не только граверы копировали миниатюристов, но подчас бывало и наоборот.

Большинство иллюстраций — как миниатюры, так и ксилографии в блокбухах и инкунабулах — анонимны. Этого требовал средневековый этикет (как и в русской иконе, например). Одно из первых дошедших до нас имен — Эрхард Ройвих, иллюстрировавший гравюрами на дереве в 1486 году «Путешествие в святую землю» Брейденбаха.

Репертуар^[10] блокбухов невелик. Это — «Зерцало человеческого спасения», «Песнь песней», обращенная почему-то не к ветхозаветной Суламифи, а к деве Марии, «Искусство умирать», «Пляска смерти», «Десять заповедей» и некоторые другие. Они издавались в различных вариантах много раз, главным образом в Германии и Нидерландах. Это в основном все книги духовного учительного плана, весьма благочестивые. Душеспасительные рассуждения оживают в них лишь благодаря наивным, но выразительным картинкам, изображающим порой мученичества, резню, казни и тому подобное.

Каково происхождение ксилографических книг? Как додумалась до них Европа?

Европейская ксилография, в отличие от китайской, родилась не от искусства резных печатей, а от изготовления игральных карт с XIII века и досок-набоек (клише) для текстильного производства, с помощью которых рисунок наносился на ткань в еще более ранние времена. Переход от ткани к бумаге совершился легко.

Гипотеза о том, что образцами послужили ксилографические книги Дальнего Востока, маловероятна, поскольку не имелось никакой почвы для их хождения среди европеоидов, не владевших китайским языком. А на мусульманском Востоке таких образцов для подражания просто не было, там прочно и надолго воцарилась каллиграфия. Поэтому европейскую ксилографическую книгу приходится считать оригинальным изобретением, только чрезвычайно запоздалым, по сравнению с Китаем. Пусть через девятьсот лет после китайцев, но европейцы все же доразвились до этого сами.

Зато потом вскоре взяли реванш сразу за все, всерьез и надолго.

Козырной туз Европы, или Триумф набора

Смертельный удар блокбухам нанесло изобретение подвижного шрифта немецким титаном инженерной мысли Иоганном Гутенбергом. Но куда страшнее это изменившее мир изобретение обернулось для цивилизационных лидеров антропосферы с Дальнего и Ближнего Востока. На данном поворотном моменте всемирной истории надо остановиться подробнее.

Все европейские языки — алфавитные. Любое слово, любой оттенок мысли свободно излагается с помощью сравнительно небольшого количества букв, имеющих сравнительно простое начертание. Каждую из которых можно изготовить в виде литеры в потребном количестве, после чего выложить на матрице в любой комбинации. Гутенберг предвосхитил принцип детского конструктора: вынул одну деталь, заменил другой; рассыпал одну фигуру из конструктора — тут же построил другую. Собрал, разобрал, собрал снова… Легко и просто.

Этот способ лучше всего соответствует алфавитным европейским языкам. Помимо прочих удобств, он позволял легко осуществлять корректуру, исправлять и заменять хоть целую страницу.

Теперь уже не надо было резчикам корпеть над каждой страничкой, вырезая ее на доске, да еще зеркально. Набор позволял во много раз ускорить процесс. Всякую книгу стало возможно быстро набрать, отпечатать, потом рассыпать набор обратно по кассе и вновь набрать из нее другую, вместо того, чтобы каждый раз резать целую страницу или весь текст заново. После чего, если возникла потребность в переиздании, вновь быстро набрать и издать ту же книгу. И т. д.

Комбинирование литер разного кегля (размера) и начертания давало простор для изощреннейшего макетирования, причем гравированные иллюстрации, по-прежнему изготавлившиеся на досках высокой печати, легко вставлялись в текст в любом месте страницы, поскольку высота доски подгонялась под длину ножки литеры, и текст с иллюстрацией монтировались на матрице (талере) сразу вместе.

Интересно, что рукописная книга продолжала существовать и далее вплоть до наших дней, во-первых, на потребу взыскательным и богатым покупателям, а во-вторых, ради анонимного обнародования еретических идей. Но вот ксилографические книги — блокбухи — в XVI веке уже практически не встречаются, они стали просто не нужны за своей трудоемкостью, малотиражностью и архаичностью внешнего вида.

Конечно, даже несмотря на выход в 1461 году из печати первой иллюстрированной инкунабулы, блокбухи далеко не сразу сходят со сцены. Встречаются нам «гибриды» и здесь, только уже не между манускриптом и печатной книгой, а между блокбухом и инкунабулой. Так, часть текстов в четвертом издании ксилографического «Зерцала человеческого спасения» набрана подвижным шрифтом. Чаще же текстовая часть доски блокбуха отрезалась и выбрасывалась, а картинка использовалась затем в наборных изданиях не только XV, но порою и XVI веков.

Правда, принцип изготовления на одной печатной форме нераздельных текста и иллюстрации не исчез. В XVI веке он встречается в гравюре на меди. Например, серия иллюстраций к мифу об Амуре и Психее по рисункам Михаэля Кокси, выполненных граверами Маркантонио Раймонди, Агостино Музи, Бернардо Дадди и снабженных стихами, является точнехоньким прообразом современных комиксов. Тот же принцип мы видим в многочисленных антипапских, а также антисемитских листовках XV–XVII веков. В конце XVIII — начале XIX века принцип блокбуха полностью возродил в своих книгах поэт и график Уильям Блейк. По той же системе организован и русский лубок, и западный комикс. Пытались, как мы помним, продвинуть цельногравированную книгу в Китае иезуиты, но не преуспели.

Преимущества нового способа печатания оказались неоспоримыми. Иоганн Гутенберг — колоссальная фигура, титан, мировой гений; его культурный подвиг вне сравнений. Он, что называется, выпустил джинна из бутылки, и обратного хода этому процессу уже не было. Наборная печать молниеносно завоевала Западную и Центральную Европу.

Первая информационная революция в Европе

Практически во всех европейских странах (прежде всего в разных городах самой Германии) основателями типографского дела не случайно стали немцы. Среди европеоидных народов они, бесспорно, — аналог китайцев среди монголоидов. Ведь народы, как и люди, делятся на инвенторов-изобретателей, интерпретаторов и паразитов; немцы и китайцы относятся к первым.

Не было бы счастья, как говорится, да несчастье помогло: в ходе уличных боев в Майнце, при вторжении войск герцога Нассау, были разрушены и базовая типография Шеффера и Фуста, и маленькая личная типография Гутенберга (хотя герцог был его покровителем). Вскоре Гутенберг умер. После чего все работники, коих шутливо прозывали «детьми Гутенберга», эмигрировали кто куда. Типографское искусство оказалось разнесено ими во все стороны. Результат оказался поистине судьбоносным.

Период до 1500 года именуется для книг, напечатанных по методу Гутенберга, инкунабульным (т. е. колыбельным). Поражает стремительность роста «ребенка». Вот даты открытия первых типографий в Европе, по странам.

Германия. 1460 г. — типография в Страсбурге (печатник Ментель), 1461 г. — в Бамберге (Пфистер), 1466 г. — в Кёльне (Целль), 1471 г. — Базель; 1468 г. — Аугсбург (Цайнер), 1469 г. — Ульм, 1470 г. — Нюрнберг (Кеффер и Зензеншмидт), затем во Франкфурте-на-Майне, в Любеке, Лейпциге, Эрфурте и др. В Вене первая типография открылась в 1482 г.

Венгрия. Первая книга напечатана в Буде немцем Андрашем Хессом в 1473 году.

Италия. Первыми печатниками были немцы Конрад Свейнхейм и Арнольд Паннарц, которые в 1467 г. переехали в Рим (они же обучили первых еврейских печатников, выпустивших между 1469 и 1472 гг. комментарии к Торе). В Венеции Иоганн Шпейерский получил привилегию на печатание книг в 1469 г. В Венеции в XV веке насчитывается до 250 типографий, в том числе знаменитая типография Альдов (1495). За Венецией следуют Болонья (1471), Неаполь (1471), Флоренция (1472) и др.

Испания. Первая типография основана в 1474 г. в Валенсии немцами и голландцами.

Португалия. Первое книгопечатание предприняли евреи в 1484 г. в Лейрии, но в 1492 году евреи были изгнаны из страны, как и из Испании, и в 1495 г. королева Элеонора вызвала в Лиссабон немецких печатников, которые поставили дело по-настоящему.

Франция. «Дети Гутенберга» до Парижа не добрались, но в 1470 г. из Мюнстера были вызваны три немецких печатника: Ульрих Геринг, Михаил Фрибургер и Мартин Кранц. Они напечатали первую французскую книгу — «Письмовник» Гаспарена де Бергамо» (1470). Вслед за Парижем книги начал печатать с 1473 года Лион.

Нидерланды. В Утрехте в 1473 г. первую книгу напечатали Николай Кетелер и Герард фон Леемпт; за ним следуют Лувен (1474), Брюгге (1475) и Антверпен (1476).

Англия. Первая типография основана Вильгельмом Какстоном около 1474 г. первоначально в Вестминстере, затем в Лондоне. До конца XV в. типографии были основаны также в Оксфорде и С.-Альбоне.

Скандинавия. Книгопечатание впервые введено в Оденсе (Фиония) в 1482 г. Иоанном Снелльлем; в Копенгагене — в 1490 г. Готфридом фон Геменом; в Стокгольме — в 1483 г. В Осло первая типография основана лишь в XVII веке.

Польша. Первая напечатанная книга «Explanatio in Psalterium» Иоанна де Туррекремата (Краков, без даты [около 1474]); первым печатником считается Гюнтер Цайнер из Аугсбурга. В конце XV и в начале XVI века в Кракове работал печатник Ян Галлер, издававший книги на латинском языке, а на польском, сколько известно, — одни отрывки и то в виде приложений к некоторым латинским книгам. В Варшаве первая типография появилась лишь в 1578 г.

Чехия. Первые книги напечатаны около 1475–1478 гг. одновременно в Праге и Пльзене, затем в Брно — в 1486 г., в Куттенберге — в 1489 г. (Мартин Тисновский) и в Ольмюце — в 1500 г. (Конрад Баумгартен).

Первый друкарь (печатник) славянских книг был Святополк Феоль, а первая напечатанная кириллицей книга была «Осьмигласник», или Октоих (1491, Краков). Для этого издания резал и отливал буквы немецкий мастер Рудольф Борсдорф из Брауншвейга. Два неполных экземпляра этого первенца славянской печати находятся в публичных библиотеках Петербурга и Москвы, а полный — в Редигеровской библиотеке в Силезии (Германия). В том же году Феоль издал «Часослов», «Триодь постную» и «Триодь цветную».

Литва. Первая точно датированная книга «Апостол» была издана в г. Вильно в 1525 году белорусским первопечатником и просветителем Франциском Скориной, основавшим там свою типографию.

Древняя Русь^[11]. Первая типография в Москве — Государев Печатный двор — была основана Иваном Грозным по благословению митрополита Макария в 1553 году в Китай-городе. Первые книги (не менее семи, сохранилось Евангелие 1557 года) печатались без титульного листа, без обозначения года и места издания, но уже в 1564 году Иван Федоров и Петр Мстиславец отпечатали «Апостол» — первую русскую книгу, имевшую выходные данные, — тиражом не менее 2000 экземпляров. Этот год условно считается началом книгопечатания на Руси.

Федорову на Руси не повезло, на них с Мстиславцем ополчились переписчики книг, которых его типография грозила оставить без куска хлеба. Она была сожжена, и первопечатник бежал из Москвы в Заблудов, Львов и Острог.

Это, однако, не остановило развитие книгопечатания на Руси.

Московская типография вскоре была восстановлена, в ней продолжали работать ученики Федорова. Книги печатались также в Александровской слободе; из них сохранились две, в том числе единственный экземпляр Часовника (между 1577 и 1580). Всего в Москве до конца XVI века было выпущено девятнадцать изданий; их тиражи, как правило, не превышали 1200 экземпляров,

Семнадцатый век в Москве был относительно продуктивен: напечатано более 750 разных книг. Имелись также небольшие печатни при монастырях, работали типографии в Новгороде-Северском, на Украине и в Белоруссии.

Абсолютно преобладали религиозные (в первую очередь богослужебные) книги. Так, Псалтирь на протяжении XVII века была издана Московским печатным двором 65 раз (что составляет 13,5 % от общего объема книжной продукции), Часовники — не менее 40 раз, Служебники — 28, Евангелия (литургические) — 20, Апостолы — 20 и т. д. В 1663 году была выпущена первая московская Библия, сопровождавшаяся, как ни удивительно, гравированным на дереве государственным гербом, портретом Алексея Михайловича и точным планом Москвы. Из этой статистики понятно, между прочим, почему главным пособием по научению русских детей грамоте долгое время оставалась Псалтирь, хотя в 1634 году была уже напечатана первая учебная азбука — «Букварь языка словенского…».

Все же, помимо богослужебных, издавались и книги учебного и светского содержания, но очень мало (последних было выпущено всего семь). Прошло почти сто лет развития русского типографского дела, прежде чем светская печатная книга обрела на Руси право на жизнь. К числу первых таковых относится «Соборное уложение» (1649), «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», а также азбуки, буквари, грамматики, издания по математике и пр.

Тиражи русских книг XVII века колебались от 300 до 1200 экземпляров.

По сравнению с веком предыдущим это было уже море информации.

Большой скачок

Но вернемся из Древней Руси в глобальную антропосферу, к проблеме исторических побед и поражений мегацивилизаций.

Вновь задумаемся о сравнении Западной Европы и Китая в связи с историей книгоиздания.

К 1500 году в Европе инкунабулы на основных европейских языках (плюс древние языки и армянский) печатались уже в 1099 типографиях на территории 246 городов. Появились даже столь крупные издатели, как Антон Кобергер (Нюрнберг), у которого в книгопечатне работало свыше ста человек. Всего до 1501 года было выпущено 40 тыс. наименований изданий общим тиражом около 20 миллионов экземпляров. Уже в XV в. стали популярными научные журналы, издававшиеся при университетах.

Важнейшая особенность западных инкунабул — их относительно светский характер: церковные книги составляли лишь треть от общего числа; остальное — науки и беллетристика.

Объем книгоиздания продолжал расти и в XVI веке. За период с 1500 по 1600 гг. количество печатных томов возросло до 150–200 млн для примерно 100 млн жителей тогдашней Европы (имеются в виду страны, охваченные книгопечатанием).

Необходимо особо подчеркнуть: перед нами невероятный скачок в развитии европейских народов, перепрыгнувших гигантское историческое расстояние в ничтожные сроки. Всего за какие-то пятьдесят с небольшим лет!

Это совершенно беспрецедентное явление.

Конечно, приоритет в изобретении и применении подвижного шрифта китайцы и даже корейцы могут оспорить. Но у китайцев путь от ксилографической книги до наборного шрифта занял полтысячелетия (еще через четыреста лет набором станут печатать книги в Корее), а немцы своим умом прошли его всего примерно за 25 лет. И самое главное — китайцы так и не перешли на наборную печать, а у европейцев она быстро покончила с ксилографической книгой, трудоемкой, грубо-кустарной, малотиражной.

Есть и другое важнейшее обстоятельство, на которое мы должны обратить внимание. К 1500 году, когда в Европе завершился инкунабульный период книгопечатания, длившийся всего около пятидесяти лет, в Китае за всю историю его книгоделания уже было отпечатано полмиллиона тоненьких томиков, включавших 50 тыс. наименований. Это, конечно же, колоссальная цифра.

Но, если взять верную пропорцию, то окажется, что европейцы превысили эту цифру многократно! Ведь 500 тыс. томов и 50 тыс. наименований за примерно 900 лет — это, грубо говоря, 556 томов и 56 наименований в год: вот производительность Китая. А 20 млн. томов и 40 тыс. наименований за 50 лет — это 400 тыс. томов и 800 наименований в год! Это производительность человека Запада, европейца.

Есть разница?! Ее-то и дал подвижный шрифт Гутенберга.

Понятно, что цифры эти условны, ведь Китай, конечно же, наращивал производство книг из века в век, и к XVI веку производил наверняка не 56, а поболее наименований. Но все равно, пусть сто, пусть триста наименований в год — это, все же, не восемьсот. А уж что касается совокупных тиражей, то есть расширения читающей аудитории, то тут, признаем, даже и сравнивать нечего. В среднем на одного европейца приходилось книг намного больше, чем на одного китайца, не говоря уж о мусульманине. Европа стремительно рванулась вперед и пошла на обгон так резво и всеохватно, что дальнейший ход событий стал совершенно необратим и неотвратим, как рок.

Распространение знаний, предпринятое в таком масштабе, привело к диалектическому переходу количества в качество, к революционному скачку европейца прямо в будущее. И, соответственно, к скатыванию его конкурентов — китайца и мусульманина — с сиящих высот первенства и прогресса вниз, в отстой и в прошлое.

В особенности сказанное касается стран ислама. А почему — о том речь впереди.

Почему проиграл Китай

Китай, как ни покажется это парадоксальным, пал жертвой сложности, богатства и изощренности собственного духовного и интеллектуального строя.

Китайцы свои мысли и речи записывают иероглифами. Эту письменность именуют также идеографической. Сложная идеограмма передает смысл за счет сочетания своих частей. Например, иероглиф мин в первоначальной форме изображал постройку — святилище или жилище правителя, перед ней коленопреклоненную фигуру человека и слева от неё рот; все вместе это представляло почтительное выслушивание некоего повеления свыше, откуда значение иероглифа: «приказание».

Иероглифическая письменность в корне отличается от алфавитной, ибо каждому знаку в ней соответствует не только фонетическое, но и смысловое значение, а число таких знаков почти так же велико, как весь национальный словарь.

Вглядимся и вдумаемся в этот факт.

Согласно преданию, иероглифы изобрел Цан Цзе, придворный историограф мифического императора Хуан Ди. До этого китайцы якобы пользовались узелковым письмом. Упоминание об этом есть в основополагающем даосском труде Лао Цзы «Дао-дэ-цзин» и комментарях к «И цзин» («Книге перемен»).

В действительности изобретение намного старше.

Возраст китайской письменности постоянно уточняется. Недавно обнаружены черепаховые панцири, в которые врезаны письмена, напоминающие по начертанию древнейшие китайские иероглифы, но относящиеся к VII тыс. до н. э. Они древнее, чем шумерские надписи. Правда, прямой преемственности с классическим иероглифическим китайским письмом эти надписи (цзягу-вэнь неолитической культуры Пэйлиган, около 6600 г. до н. э.) не обнаруживают. Но это ничего не значит в данном контексте: ведь очень мало иероглифов вообще сохранилось в первоначальной пиктографической форме. Такая или иная, но письменность у китайцев, видимо, все же была с тех давних времен, с ее помощью записывали результаты гаданий.

До нового открытия официально считалось, что китайское письмо возникло не позднее 3200 года до н. э. Так датируют древнейшие иероглифические тексты, соотносимые с современным начертанием письмен. Они тоже процарапывались в материале.

Потом появляются надписи цзинь-вэнь на бронзовых сосудах. Они предварительно выдавливались зеркально на глиняной форме для отливки.

Не позже, чем в иньскую эпоху (XVIII–XII вв. до н. э.) в Китае уже делали писчие кисти, чаще всего из заячьей шерсти. Писали соком лакового дерева и тушью, лучшие сорта которой получали из сосновой сажи.

Какую датировку ни прими, она вызывает почтение, ибо первоначальный китайский язык был языком основной этнической группы Китая — хань. Он им и остался, следовательно, мы должны вести речь о прямой культурной преемственности этноса в долгих тысячелетиях, о своего рода мировом чемпионстве.

Китайская письменность имеет большие достоинства и большие недостатки.

Она содержательна и всегда полна глубоких и, если можно так выразиться, текучих смыслов, подтекстов, аллюзий, нюансов. Есть смысл вновь обратиться к сравнению, чтобы лучше понять особенность китайского языка и письма, в том числе печатного.

Согласно Книге рекордов Гиннесса, больше всего букв — 72 — содержится в алфавите кхмерского языка, наименьшее — 12 в алфавите языка ротокас острова Бугенвиль (Папуа Новая Гвинея).

В мертвых языках Европы — древнегреческом и латинском примерно по 100 тыс. слов. Все они легко выразимы с помощью сравнительно небольшого алфавита: 24 буквы в греческом, 23 буквы в классическом латинском (а в современном, на котором пишет вся Европа, 26 букв).

В классическом санскрите несколько более 200 тысяч слов — и 36 букв-фонем, которыми ведется запись.

В арабском — 28 букв и три дополнительных знака.

В корейском алфавите, как мы помним, всего 24 знака, почти как у древних римлян и греков.

В русском языке (согласно словарю Владимира Даля) 200 тысяч слов, которые на письме выражались и глаголицей, и кириллицей с помощью 43 букв. В современном русском алфавите букв всего 33.

А каково соотношение слов и выражающих их на письме знаков у китайцев?

Здесь картина в корне иная.

Начнем с того, что в современном самом полном китайском словаре «Чжунхуа цзыхай» (1994) содержится 87019 иероглифов. Количество иероглифов далеко не равнозначно количеству китайских слов, последних всегда было в несколько раз больше, поскольку различные сочетания двух или более иероглифов создают новые понятия и смыслы. Например, понятие «хорошо» передавалось сочетанием знаков «женщина» и «ребенок», иероглиф «слушать» — сочетанием знаков «ухо» и «дверь» и т. д. Кроме того, китайский иероглиф может одновременно обозначать и конкретный предмет, и абстрактное понятие, в китайском языке многие разные по смыслу слова (омофоны) звучат одинаково и на письме различаются по контексту. Есть и другие тонкости и сложности.

В пояснении к данному словарю указано, что большинство иероглифов встречается только в классических литературных текстах. Повседневно используемых иероглифов всего несколько тысяч (тоже немало, впрочем). Вряд ли когда-либо существовала эпоха, которая задействовала бы сразу весь запас иероглифов, но даже старые словари былых времен содержат их немалое число. Бросим ретроспективный взгляд на их историю.

Так, труд «Канси цзыдянь», созданный при династии Цин (1644–1911), содержит 47035 иероглифа.

При династии Сун (960-1279) группой учёных был создан словарь «Лэй пянь», содержавший 31319 иероглифов. Другая группа учёных создает книгу «Цзи юнь», которая содержит 53525 иероглифов — самый обширный и полный словарь того времени.

Словарь «Юйпянь» («Яшмовая книга»), составленный ученым Гу Еваном в 543 г., включал в себя почти 17 тыс. знаков. После его переработки появилась новая работа «Дагуан ихуэй юйпянь», по одному из свидетельств, насчитывавшая 22726 иероглифов.

В IV в. был создан словарь «Цзылинь» («Лес письмен»), насчитывавший почти 13000 иероглифов.

Во II в. ученый Сюй Шэнь составил толковый словарь китайского языка «Шовэньцзецзы» («Толкование слов, разъяснение письмен»), включвший 9353 знака.

Объединитель древнего Китая Цинь Шихуанди (259–210 г. до н. э.) предпринял унификацию письменности на основе циньского письма; официальный список насчитывал 3300 иероглифов.

В начале VIII в. до н. э. придворным историографом Ши Чжоу был составлен список иероглифов, но сколько знаков в нем было, неизвестно.

Как видим, чем дальше в глубь веков, тем меньше использовалось иероглифов. Духовное и умственное развитие китайцев весьма зримо выражается в росте и усложнении иероглифического письма, поспевавшего за мыслью. Конечно, разница между 3300 и 87019 знаками очень велика, пусть даже эти нормативы разделяют две тысячи лет, в течение которых имели хождение десятки тысяч иероглифов, непрерывно изменявшихся, появлявшихся и исчезавших со своей эпохой. Но возьмем хотя бы словарь Гу Евана 543 года как наиболее близкий по времени к началу китайского книгопечатания. Возможно ли себе представить наборную кассу, в которой 17 тысяч ячеек для различных иероглифов, каждый из которых должен находиться в своей ячейке в десятках экземпляров?!

Нет, такое никак нельзя даже вообразить, такой наборной кассы быть не может, ей нельзя было бы пользоваться, да и печатника такой квалификации сроду бы не воспитать. Напомню, что букварь третьей, самой высокой, сложности, так называемый «Канон тысячи иероглифов», содержал именно одну тысячу иероглифов, должных быть выученными учениками старших классов, всего, — а тут такое количество!

Особо следует подчеркнуть, что начертание многих иероглифов вовсе не просто. Тут небрежной почеркушкой не отделаешься. Правда, несколько самых древних и простых иероглифов имеют всего лишь по одной черте. Зато иероглиф с наибольшим количеством черт содержит в своем начертании 3 иероглифа лун «дракон» плюс 3 иероглифа юнь «облако». В итоге иероглиф состоит из 84 черт (!) и означает «вид дракона в полёте». Второе место по сложности занимает иероглиф чжэ («многословный»), имеющий 64 черты. Третий — бэн («звук грома») — имеет 52 черты.

Легко ли, представьте себе, изготовить (вырезать матрицы и отлить) соответствующие литеры?!

Перед создателями и практиками китайского книгопечатания вставала нелегкая дилемма. Продолжать изготавливать ксилографические книги — значит смириться с небольшими тиражами, с неизбежным отставанием по скорости и широте распространения информации, замыканием ее в относительно узком кругу. Перейти на алфавитное письмо и подвижный набор — значит пожертвовать множеством дополнительных смыслов, упустить глубину и утонченность мысли, ее нюансов, оттенков, изысков. В конечном счете — упустить самую душу текста. Ведь смысловая емкость иероглифа несопоставимо выше емкости отдельной буквы и даже слова.

Корейцы пошли именно этим путем: упростили свою письменность, перешли на алфавит — и получили возможность печатать книги набором. Но это им вышло боком: в итоге они упростили собственное мышление — вот и не создали ни в культуре, ни в научно-технической сфере ничего сопоставимого с китайским вкладом. (Будучи, бесспорно, талантливым и трудолюбивым народом.) Китайцы, несомненно, прочувствовали и осознали этот урок.

Есть и еще одно обстоятельство. Алфавит передает фонемы. Слово, состоящее из определенных букв, нельзя прочесть двояким манером. Алфавитом можно набрать любое слово, независимо от того, знает ли его наборщик, независимо от нюансов смысла, которые данное слово несет. Не то иероглиф: он единственный и незаменимый для передачи конкретного факта, явления, понятия, чувства и т. д. Если его нет в наборной кассе, этого ничем не исправишь: нюанс, несомый именно данным иероглифом, пропадет, передача тонких смыслов пострадает непоправимо.

Но главное: в Китае испокон веку существовало большое количество диалектов с различной фонетикой (помимо всего прочего, китайский язык — тоновой; одно и то же слово, прочитанное с повышением или понижением тона, будет иметь разные смыслы). А вот грамматика и лексика у китайцев в разных регионах примерно одинаковы. Только в наши дни китайское правительство озаботилось унификацией произношения во всем Китае, внедрением языкового стандарта — путунхуа. Но даже и сегодня фонемное (алфавитное) письмо сделало бы текст для различных диалектов разносмысловым, а то и вовсе непонятным. Иероглифы снимали эту проблему.

Конечно, в стране было множество читателей, для примитивных потребностей которых хватило бы и 500 знаков, но уважающий себя китайский интеллигент, творец культуры, философ и писатель, должен был знать именно десятки тысяч, чтобы выдержать квалификационный тест. Он не мог уронить себя и достоинство своей профессии, он не мог изъясняться примитивно, объективная ценность его трудов зависела от изощренности мысли — и, соответственно, языка и письма. Для всех китайских мудрецов вечным и непреложным был завет Конфуция: «Если слова выражают то, что нужно, этого достаточно». Они буквально жили его предписанием: «Если имена не исправлены, то речь не стройна, а если речь не стройна, то и в делах нет успеха».

«Исправление имен» — то есть, заключение в словах единственно точного, выверенного смысла, как явного, так и тайного, скрытого, с учетом всех оттенков, оказалось невозможным для просвещенного китайца вне знания десятков тысяч иероглифов. Алфавитное письмо заменить их не могло.

В итоге для китайцев, с их культом знаний и интеллекта, преимущества иероглифической письменности оказались важнее недостатков.

Парадоксально, но избыточная изощренность ума китайских мудрецов и ученых стала основным камнем преткновения на пути прогресса китайского народа в целом. Они оказались в ловушке своего высокого и утонченного развития, стали заложниками избыточной национальной культуры. Наука, просвещение не могли распространяться в Китае так же свободно и широко, как в Европе, начиная с XV века, ибо они наткнулись на соприсущие собственной культуре барьеры.

Иероглифическое письмо, адекватное китайскому сознанию, не могло быть во всей своей сложности запечатлено типографским набором по нескольким причинам. Из них главная есть та, что наборщик должен был быть столь же образованным, что и автор, человеком. Что априори невозможно, ибо если мудрецы сами будут набирать книги, а наборщики — мудрствовать, то рухнет разделение труда и общество вернется в первобытное состояние. Это во-первых.

Интересно, что даже краснопролетарский, рабоче-крестьянский Китай не пошел на отмену иероглифического письма. Некоторая «демократизация» (упрощение) отразилась в официальной письменной системе 1956 года. Еще изменения были добавлены в 1964 году. Но в 1986 году модернизациям был жестко положен предел, и было объявлено, что дальнейшие изменения недопустимы. Опасения властей понятны. Что будет, когда (и если) китайцы все же перейдут к неиероглифическому письму, как это сделали когда-то египтяне? Они точно так же вскоре перестанут понимать собственную многотысячелетнюю культуру, отсекут себя от всего древнего знания. Как это, между прочим, произошло с русскими, уже не способными читать свои же рукописи XVII века. Даже переход на машинную печать книг в начале ХХ века сильно должен был опростить, опримитивить систему мышления китайцев, должен был вырыть непроходимую пропасть между хранителями интеллектуальной (читай: письменной) традиции — и читателями новопечатных книг и газет, использующих «всего-то» до 3000 иероглифов.

Во-вторых, китайская иероглифическая система была слишком сложна. Изготавливать и печатать литеры столь разнообразные и в количестве десятков тысяч образцов, да еще столь сложного начертания, было категорически немыслимо. Упрощать, профанировать переводом в алфавитное письмо — недопустимо.

Во-третьих, искусство каллиграфии стояло в Китае на очень высоком пьедестале. Каллиграфические свитки заменяли картины и даже, не побоюсь этого сравнения, иконы (поскольку иероглифам придавалось и мистическое значение). Они вешались на стенах комнат как драгоценные украшения и как обереги. Произведения древних каллиграфов дорого ценились на антикварном рынке. Ксилографические книги сохраняли живую связь с этим любимым и ценным искусством; печатные — нет. Корейская печатная книга с точки зрения китайца была профанацией во всех смыслах: по форме и содержанию.

Последний довод может показаться легковесным, но это не так. Эстетические и сакральные соображения нередко перевешивают прагматические. И мы поймем это вполне, когда обратимся к истории исламского книгопечатания.

Вот так и получилось, что распространение любой информации в Европе стало полностью безграничным и беспрепятственным, а в Китае натолкнулось на естественные ограничения, вытекающие из самой природы китайской культуры.

Результат известен: европейцы перехватили мировое лидерство.

Почему проиграли мусульмане

Исламская цивилизация, столь блистательно проявившая себя в VIII–XV веках, в буквальном смысле сама покончила с собой и добровольно отказалась от конкуренции. Трагически неотвратимо и бесповоротно.

Как это случилось?

Диалектика единства и борьбы противоположностей беспощадна. Китай и исламский Восток — каждый в свою очередь — пали жертвой собственного совершенства. Сила обернулась слабостью, абсолютная сила ослабила их абсолютно.

Арабский считается одним из наиболее богатых языков мира. Точное количество слов определить трудно, так как он содержит 21 диалект и свыше 40000 одних только корней слов (самый полный толковый словарь занимает восемь томов).

При всем богатстве лексики, арабы пользуются алфавитом из 28 знаков-фонем, легко передающих звучание слова и не требующих транскрибций, в отличие, скажем, от английского, французского и т. д., что само по себе уже является преимуществом (как и в русском языке). Казалось бы, ничто не препятствовало изданию книг подвижным шрифтом в любом количестве, поскольку бумаги собственного производства было хоть отбавляй, а европейцы, как мы сейчас увидим, были готовы поделиться опытом книгопечатания. Но…

Многие ученые мусульманского мира настаивают на божественном происхождении арабского языка, утверждая, что именно на нем говорил сам первый человек Адам. Правда, другие полагают, что во всем великолепии этот язык был открыт Аллахом лишь пророку Мухаммеду. Ну, а третьи считают арабский — семитскую ветвь афразийской семьи языков — плодом творчества великих мудрецов, благодетелей человечества.

Теория божественного происхождения языка отразилась и во взгляде на каллиграфию — искусство почерка — как на божественный дар, упражняться в котором были обязаны даже халифы и султаны.

Особое место каллиграфии в системе искусств мусульманского Востока обсуловлено еще и тем, что изображение людей и животных было под строгим запретом как проявление идолопоклонства, несовместимого с исламом. (Перешагнуть через этот запрет удалось только шиитам, персам в первую очередь, у которых традиции изобразительного искуства были слишком развиты, чтобы их оборвать без особо веских оснований.) В результате весь цвет эстетических помыслов исламских художников сосредотачивался либо на орнаментике, преимущественно растительного или геометрического характера, — либо на каллиграфии. Тот, кто хоть однажды держал в руках средневековые рукописные книги, изготовленные в Сирии, Египте, Ираке, Персии и т. д., никогда не забудет их ослепительного, сверкающего великолепия, сравнимого только с самым изощренным и фантазийным ювелирным творчеством. В любом мусульманском центре, будь то Каир, Багдад, Тегеран, Стамбул и т. д. лучшие музейные площади по заслугам отведены сегодня под демонстрацию невероятно красивых рукописей, а стамбульский Музей каллиграфии целиком посвящен этому бесподобному искусству.

Будучи центром бумагоделания всего западного полушария, исламский мир мог себе позволить не экономить бумагу, оставляя роскошные большие поля, богато расписанные орнаментами или даже просто чистые, но создающие особое художественное пространство в комбинации с красиво и строго по формату выписанным текстом (иногда в два цвета) и скупо разбросанными розетками или пальметками сусального золота. Разлетистый, манерный почерк «мухаккак», сочетающий протяженности с крутыми вертикалями-акцентами, особенно любимый в XIII–XV веках, или древнее куфическое письмо, завораживающее многозначительностью своих форм, уводили воображение в иные миры. Более поздние, но не менее совершенные почерки «насх» или «насталик» своим изяществом заставляли замирать сердце. Виньетки, заставки, концовки, колофоны, бордюры — каждое из этих украшений своей роскошью могло напоминать и о звездном небе, и о райских садах Аллаха. Тисненые кожаные папки-переплеты, порой украшенные золотом и драгоценными камнями, дополняли это великолепие.

Поистине, есть рукописные книги в мире ислама, которые не назовешь иначе как божественно прекрасными!

Однако вот ведь какой парадокс. Если внешнему виду книги, рукописи придавалось столь выдающееся значение, а творящие его художники превозносились как герои, то к содержанию книг предъявлялись порой требования иного сорта. Божественность каллиграфии была вне сомнений, но правоверность самих текстов подвергалась сомнениям постоянно.

Характерна легенда (если угодно, исторический анекдот) о горестной судьбе, постигшей знаменитую Александрийскую библиотеку по повелению создателя мусульманской империи халифа Омара ибн Хаттаба (581–644). Он рассудил так при взятии города: «Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны. Поэтому и в том, и в другом случае их надо сжечь». И дал своему победоносному полководцу Амру соответствующее распоряжение.

Скорее всего, на самом деле этого не было, поскольку ни один средневековый христианский историк о таком эпизоде не упоминает, рассказывая о погромах, грабежах и насилиях арабских завоевателей. Но эта поздняя мусульманская легенда интересна для нас в первую очередь тем, что создана вовсе не в осуждение или осмеяние халифа, тупого и невежественного варвара, а напротив, прославляет сей подвиг благочестия!

Столь радикальная цензура в той или иной мере была характерна для всего мусульманского мира; любой письменный источник подвергался проверке на строгое соответствие духу и букве Корана.

Казалось бы, что стремление все и вся подвести под светоч Корана должно было бы привести к скорейшему его изданию максимальными тиражами для всего мира.

Ан, нет!

Обратим внимание: в Китае самый первый печатный текст — это буддийская сутра, в Европе — Библия, у евреев — комментарий к Торе, в России — Евангелие, Апостол… Естественно было бы ожидать, что многочисленные духовные центры исламского мира станут соперничать за скорейшее, полнейшее и тиражнейшее издание Корана. Однако вышло совсем не так.

Первый печатный Коран был отпечатан наборным шрифтом в христианской Венеции по инициативе местных издателей в 1537 или 1538 году. Это было трудно, ведь итальянцам нужно было впервые изготовить арабский шрифт и соблюсти каноны исламской книги. Несмотря на все их старания, мусульманский мир не взял во внимание трудности неверных гяуров, не принял изданную ими книгу и не пропустил ее в публику (мне довелось видеть сохранившийся экземпляр в Париже на выставке «Венеция и Ближний Восток» в Институте Арабского мира).

Впервые печатный Коран преодолел этноконфессиональный барьер после 1803 года. И этот прорыв, как ни странно, выпал на долю России. По указу Екатерины II в 1787 г. в типографии Академии наук в Петербурге впервые в России был напечатан полный арабский текст Корана для бесплатной раздачи недавно присоединенным «киргизцам» (так называли тогда современных казахов; Державин недаром именовал государыню «богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды»), а также в уважение татарских жалоб на трудности отправления культа.

Для этой цели специально отлили шрифт, воспроизводивший почерк лучшего из каллиграфов и превосходивший тогда по красоте все иные арабские шрифты. Текст к печати был подготовлен муллой Усманом Ибрахимом. В Петербурге с 1789 по 1798 г. вышло 5 изданий этого Корана. В 1801–1802 гг. арабский шрифт был передан из Академии наук в Казань, где открылась первая мусульманская типография. Там с 1803 по 1859 г. этот же текст был неоднократно опубликован общим тиражом до 150 тыс. экземпляров. Он вытеснил в Европе все предшествовавшие издания Корана, широко распространился на Востоке и принес большую прибыль казне.

Почему же так странно получилось? Почему мусульмане выбились из общего для других цивилизаций алгоритма развития книжного дела?

Здесь волей-неволей приходится подчеркнуть роль личности в истории.

Среди могущественных государей Османской империи, владевшей практически всем Востоком, кроме Дальнего, а также значительной частью Европы, включая все Причерноморье и Балканы, был один по прозвищу Грозный. Но не Иван, конечно, а Селим Первый (1465–1520). Этот султан, которого собственный отец в 1512 году посадил на трон в обход других царевичей, ибо боялся гражданской войны, в которой победа могла достаться сыну, начал правление с того, что перебил всю родню мужского пола, могущую претендовать на престол. И в дальнейшем завоевал Восточную Анатолию, Армению, Курдистан, Северный Ирак, Сирию, Палестину, Египет, Хиджаз (в Саудовской Аравии).

Воинственный Селим был притом без ума от искусства каллиграфов и сам постоянно в оном упражнялся. Он полностью разделял мнение улемов (богословов) о богоданности каллиграфии и тоже полагал, что священный Коран можно переписывать только от руки. Неимоверная красота каллиграфических текстов вызывала такое восхищение, что ничего более прекрасного в книжном деле представить себе было уже невозможно, и это мгновение хотелось остановить навсегда.

Султан Селим Грозный именно так и поступил.

В 1517 году он объявил исламское книгопечатание богохульством и под страхом смерти запретил печатные станки на территории всей империи, включая арабский Восток, Среднюю Азию, Причерноморье и Закавказье. Грозный государь одним росчерком пера на века определил всю дальнейшую судьбу подвластных ему народов-единоверцев^[12]. Возразить ему или ослушаться — таких безумцев не нашлось.

И до запрета Селима книгопечатание у Османов не поощрялось. Хотя кое-какие издания, все же, выходили еще в 1490-е годы, их подпольно и кустарно печатали евреи. Так, к примеру, в 1490 г. вышла «История народа Божьего» Иосифа бен Гориона. А вскоре, изгнанные в 1492 году из Испании, а затем из Португалии, евреи образовали в Османской империи свою довольно многочисленную общину. Ими были созданы первые настоящие типографии: в 1494 (или 1504 г.) в Стамбуле, в 1510 г. в Салониках, в 1554 г. в Эдирне, в 1646 г. в Измире. Кроме того, в 1567 г. Абгар Токатеци в столице империи открыл армянскую типографию. Развивалось также греческое книгопечатание; уничтожение янычарами первой греческой типографии в 1628 г. не смогло его остановить.

Таким образом, несмотря на запрет Селима, книги в империи печатались, но… не мусульманские, не на арабском или турецком языке и вообще не для мусульман. К цивилизации ислама они не имели никакого отношения.

Зато Стамбул стал настоящей столицей каллиграфии. Почтенное ремесло переписчиков породило целое сословие катибов (просто писцов) и хаттатов (каллиграфов). К XVIII веку их насчитывалось очень много: по всей стране до 90 тыс., а в самом Стамбуле 15 тыс. Их основной работой было переписывание священных текстов и стихов. Неудивительно, что в народе говорили: «Коран ниспослан в Мекке, декламируется в Каире, а переписывается в Стамбуле». Всем им нужно было пропитание, и развитие книгопечатания представляло для них такую же опасность, как первые ткацкие машины — для ткачей-луддитов в Англии. Сословие хаттатов было тесно связано с влиятельнейшим духовенством (улемами), чьи потребности обслуживало столетиями. Совместными усилиями они тормозили развитие типографского дела, как только могли.

В итоге первая турецкая книга была издана только через двести с лишним лет после запрета, в 1729 году, когда правил просвещенный султан Ахмет Третий (1673–1736). Ее история по-своему драматична и трогательна.

Первая турецкая типография основана Ибрагимом Мютеферрикой, венгром по национальности, которого именуют турецким первопечатником. Ему повезло с властями. В начале XVIII в. султан назначает великим везирем Ибрагима-пашу Невшехирли, сторонника прогресса, создавшего в Стамбуле несколько библиотек, организовавшего комиссию для перевода на турецкий и арабский языки выдающихся трудов деятелей науки Запада и Востока и т. д. В 1719 году Мютеферрика преподнес ему карту Мраморного моря, которую отпечатал с вырезанного собственноручно клише из твердейшего дерева самшита. В 1724 г. Мютеферрика напечатал еще одну ксилографию — карту Черного моря. Тогда же к нему проникся симпатией просвещенный и богатый дипломат Сайд-эфенди и помог составить в 1726 г. для Ибрагима-паши записку «Способ книгопечатания». В ней Мютеферрика просил разрешения открыть в столице турецкую типографию, где печатались бы «копии рукописных книг».

При поддержке Ибрагим-паши Мютеферрике и Сайд-эфенди удалось, несмотря на сопротивление улемов и хаттатов, добиться в 1727 г. фетвы шейх-уль-ислама, разрешившей открытие типографии. Это было непросто: хаттаты вышли на демонстрацию протеста, пронеся в траурном шествии по улицам Стамбула большой гроб, набитый письменными принадлежностями. Но Ибрагим-паша пригрозил упрямившемуся шейх-уль-исламу отставкой. В июле того же года, в соответствии с фетвой, был обнародован султанский фирман, повелевающий «ввести книгопечатание, печатать и продавать книги по философии, медицине, астрономии, географии и истории, кроме книг, касающихся религии, книг, содержащих в себе божье слово». Мютеферрика разместил типографию в своем собственном доме в Стамбуле. Казна выделила деньги на закупку оборудования (во Франции, Австрии и у стамбульских армянских типографов было приобретено четыре станка для печатания книг и два — для изготовления карт) и даже на оплату рабочим.

Таким образом, с самого начала типографское дело в Турции (в отличие от всего прочего мира) было отделено от церкви, что бы ни понимать под этим словом, и служило исключительно светским целям: науке, культуре, просвещению.

Это было поистине соломоново решение, при котором, во-первых, никто не пострадал (запрет на печатание религиозных книг вполне обеспечивал работой хаттатов-каллиграфов), а во-вторых, исламское книгопечатание — единственное в мире! — не тратило свой драгоценный ресурс на богослужебные нужды. В Европе, как мы помним, на них уходило 30 % всего репертуара, а в России — все 99 %, даже в Китае значительная часть книг толковала философско-богословские проблемы и рассказывала о ритуалах; а тут… Поистине, Богу — богово!

Вот так, кстати, и получилось, что первый печатный текст самой священной из исламских книг был отпечатан в Европе, а первый признанный Востоком — и вовсе в России.

Однако продолжим сравнивать судьбы цивилизаций. Что же успел напечатать Мютеферрика? Он работал с помощью небольшой комиссии из высокочтимых улемов (бывший кадий Стамбула Исхак-эфенди, бывший кадий Салоник Мехмед-эфенди, поэт и переводчик Эсад-эфенди и шейх дервишеского ордена Мустафа-эфенди), созданной для подготовки рукописей к печатанию. Они и определяли репертуар.

Первая турецкая (вообще, мусульманская) печатная книга вышла в свет 31 января 1729 года. Это был двухтомный арабско-турецкий толковый словарь Джевхери, написанный еще в X в. и переведенный на турецкий язык в XVI в. Мехмедом Ванкулу бин Мустафой. Для каждого образованного мусульманина такой словарь был остро необходим, чтобы читать священные тексты и другие источники с Ближнего Востока. Словарь был издан тиражом 1000 экземпляров и стоил (без переплета) в десять раз дешевле рукописного экземпляра: 35 курушей вместо 350. Книга быстро и успешно разошлась.

В мае 1729 г. вышла вторая книга — сочинение турецкого ученого XVII в. хаджи Халифы-Кятиба Челеби «Подарок великим о походах на море» — о морских походах и победах турок до 1653 года. В августе того же года — книга об афганском нашествии на Иран и о причинах крушения Сефевидского государства. В следующем, 1730 году из типографии Мютеферрики было выпущено уже пять книг, четыре из них — исторические сочинения, пятой была «Турецкая грамматика» католического миссионера Иоганна Холдермана, изданная на французском языке для иностранцев, приезжавших в Турцию.

В конце 1730 года типография Мютеферрики приостановила свою работу в связи с народным восстанием, сбросившим с трона Ахмета Третьего. Ибрагим-паша погиб. Но в 1732 году новый султан, Махмуд I, вновь разрешил издавать книги печатным способом. Мютеферрика тут же издал собственную книгу «Основы мудрости в устройстве народов», а затем популярную брошюру «Действия магнетизма» с элементарными сведениями о компасе, географии и др. Следом вышло «Зерцало мира» — объемное (730 страниц) географическое произведение Кятиба Челеби, которое Мютеферрика дополнил новыми сведениями о системах мироздания, о Тихо Браге, Копернике (впервые в исламской традиции), дал описание глобуса, компаса, рассказал о движении светил, о причинах солнечных и лунных затмений и т. д. С 1733 г. Мютеферрика издавал серию османских хроник — небольших книжек о завоеваниях тюрков. В 1742 г. из типографии Мютеферрики вышла последняя книга — турецко-персидский словарь Шуури Хасан-эфенди.

В 1745 году первопечатник умер. Новая мусульманская типография открылась в Стамбуле только в 1784 г.

Как оценить опыт турецкого первопечатника?

Всего Мютеферрика издал 17 наименований в 23 томах общим тиражом 12700 экземпляров. Отстав, скажем, от России на двести лет. В то же время хаттатами ежегодно изготовлялись многие тысячи рукописных книг. Ласточка Мютеферрики не сделала весны. До решающего перелома, цивилизационного рывка было еще очень и очень далеко.

Обратим внимание на репертуар первопечатных книг мусульманского мира: все они знакомили читателя с историей и географией Турции, великими географическими и научно-техническими открытиями, политическим строем европейских стран… Читатели исламских стран мало-помалу возвращались в большой мир, далеко ушагавший вперед за годы османского почивания на лаврах. Можно констатировать, что турки в XVIII веке лишь робко и, если можно так сказать, минимально (!) встали на путь книжного просвещения, смело и широко пройденный европейцами еще во второй половине XV века.

В свете всего сказанного надо ли удивляться отсталости Османской империи, ее экономической и военной слабости?

Нет. Роковой запрет на типографии, изданный Селимом Грозным в 1517 году, надолго отбросил ее, а с нею весь подвластный султанам исламский мир, от столбовой дороги прогресса, на века затормозил развитие исламской цивилизации. Она, как выражаются спортсмены, добровольно «сошла с дистанции».

Вторая и Третья информационная революция в Европе

Одна полка добротной европейской библиотеки стоит всей туземной литературы Индии и Аравии.

Томас Бэбингтон Маколей

Итак, в XV веке европейцы совершили мощнейший прорыв в информатике, который довольно скоро помог им обогнать остальной мир, «обскакать» сразу обоих главных конкурентов на мировой арене: китайцев и мусульман. Мусульмане, к тому же, конкурировать не захотели, а китайцы — не смогли.

Но этим дело не кончилось. Первая информационная революция потянула за собой Вторую — революцию газет, журналов, тиражей. Революцию публики.

А там явилась и Третья информационная революция — фотографическая и электронная. И, конечно же, снова у европеоидов. Но ее рассмотрение уже не входит в мои задачи, я лишь очерчу эту проблему парой фраз в конце главы.

А пока расскажу о том, как родилась публика и что из этого воспоследовало.

Печатая в XV–XVI веках книги подвижным шрифтом в огромном репертуаре и достаточно большими тиражами, европейцы обеспечили себе преимущество в развитии читательских масс. А это повлекло за собой разнобразные необратимые перемены. Одна из главных — рождение Публики.

Откуда взялась Публика? Ее отцом был промышленный переворот, матерью — Французская республика. Он сделал образованность широких масс необходимой, а она — возможной. В 1791 году небезызвестный Талейран заявил во всеуслышание о том, что элементарное образование должно быть всеобщим, бесплатным и одинаковым для всех. В 1793 году Конвент издал декрет, по которому на каждые четыреста жителей полагалась одна школа. В 1833 году во Франции на каждые шесть тысяч душ приходилась уже одна высшая народная школа^[13].

Пример был подхвачен соперницей — Англией. Впереди, что характерно для развитой страны, шла общественная инициатива в виде известных ланкастерских школ взаимного обучения (с 1798 года). Дело Ланкастера продолжили Британское и Национальное общества народного образования. В 1802 году в парламенте проводится закон об ограничении рабочего дня для малолетних, а также об обязательном открытии для них школ за счет фабрикантов. Эта мера была беспрецедентной и сильно двинула дело образования вперед.

Английское правительство непосредственно в дело долго не вступало. Но с 1833 года обоим уже действующим Обществам назначается солидная субсидия от государства, дошедшая к 1845 году до 100000 фунтов стерлингов, а к 1856 — до 850000 (огромная сумма; для сравнения: годовое жалование чиновника могло колебаться от 50 до 100 ф. ст.). Образованность в английском обществе стала обыденным, житейским явлением.

Германия не захотела отставать от Англии и Франции. Уже в 1807–1808 годах философ Фихте разрабатывает план всегерманского народного образования, а с 1819 года закон провозглашает в Пруссии неукоснительную обязанность образования. Родители, уклонявшиеся от посылки детей в школу, подлежали телесному наказанию. (Это очень по-немецки и отдает прусской казармой, однако плоды такого законотворчества были добрыми.) За Пруссией тянутся другие немецкие государства.

В итоге всех этих мер европейская читающая аудитория с конца XVIII века, несмотря на то что мир сотрясали чудовищные войны и социальные катаклизмы и было в общем-то не до чтения, росла как на дрожжах. Впрочем, пожалуй, именно обстановка быстрых перемен подхлестывала извечную человеческую жажду информации и стремление глубже ее осмыслить.

Результат этих перемен сказался в книжно-журнально-газетном деле очень скоро. Европа вновь, во второй раз после Гутенберга и периода инкунабул, пережила колоссальный книжный бум. Это же относится и к периодике, которая, по существу, с этого времени приобретает новую жизнь. Количество печатной продукции в первой трети XIX века неимоверно возрастает по сравнению с XVIII столетием.

Шутка сказать! К примеру, «Эдинбургское обозрение», издававшееся с 1802 года при участии Вальтера Скотта, порой поднимало свой тираж до 20 тысяч экземпляров! Парижский журнал «Обозрение Старого и Нового света» (знаменитое «Ревю де дё монд»), приносивший до 350000 франков ежегодного дохода, также имел тысячи подписчиков.

Дальше — больше. И вот уже журнал «Penny Magazin» в первой четверти XIX века издается в количестве 200 тыс. экз.! За ним гонится «Иллюстрированный Лондон», над которым работал Д. Джильберт.

Не отстают и французы.

В 1820 г. в печатне Дидо выходит первый выпуск иллюстрированного издания, кооторое продолжалось без малого 60 лет и представило читателям около 3000 литографий: «Иллюстрированное и романтическое путешествие по старой Франции» Ж. Тейлора и Ш. Нодье. Начинается эпоха периодических изданий с картинками.

В 1831 и 1832 художник-рисовальщик Ш. Филипон основывает два знаменитых периодических издания «Карикатюр» и «Шаривари»; первое закрыли по суду в 1834, но второе дотянуло до ХХ века. Критики и литераторы Ж. Жанен, Т. Готье, Т. Рикур основали газету «Артист» (т. е. «Художник»); одновременно в одном только Париже в середине века выпускается свыше 30 периодических иллюстрированных изданий, таких как «Семейный музей», «Изящные искусства», «Фигаро», «Бюллетень друзей искусства», «Газета для дам», «Журнал светских людей», «Просвещение», «Париж», «Новая библиотека» и др. С 1843 выходит специализированное издание «L’illustration», для которого мастерская Беста и Лелюара по изготовлению ксилографических клише работала круглосуточно в несколько смен. Это было настоящее фабричное производство с разделением труда, как на мануфактуре. Иллюстрации бывали большого и даже огромного размера и шли в приложении или вклеивались в сложенном виде. Журнал «Magazine Pittoresque» выходил с 1833 года и заслужил у исследователей название «историческая энциклопедия политипажного искуства XIX века». Он закончил свое существование во 2-й пол. XIX в., успев отразить революцию 1848 г., Крымскую войну и проч.

В России им стремятся подражать иллюстрированные «Живописное обозрение России», «Наши, списанные с натуры русскими» и т. д.

Тиражи книг, в XVIII веке не превышавшие 1200–2400 экземпляров, теперь тоже значительно увеличились, достигая десятков тысяч.

Инженерная мысль прогрессирует, отвечая на растущие запросы издателей и редакторов. Цельнометаллический печатный пресс Ч. Стенхопа, введенный с конца XVIII века, а с 1814 года — скоропечатная машина, изобретенная немцем Ф. Кенигом и другие изобретения позволяют значительно увеличивать тиражи. Совершенствование техник гравирования, изобретение торцовой гравюры и гравюры на стали, открытие литографии дает возможность иллюстраторам технически поспевать за этим стремительным ростом, обеспечивая политипажными картинками как рафинированную, так и невзыскательную публику.

Количество газет, журналов, альманахов во всей Европе растет лавинообразно. Этот процесс стимулирует расширение читательской аудитории, что, в свою очередь вновь увеличивает спрос на печатную продукцию, и т. д. и т. п.

Лидерство Европы в науке, технике, военном деле, политике XIX века — неоспоримо. Ни Дальний, ни ближний Восток уже не могут за ней угнаться. Продвижение цивилизации во всем мире становится «бременем белого человека» (Киплинг).

Наконец, наступает время для Третьей информационной революции, связанной с открытием фотографии и электричества.

Европейская цивилизация (приятно знать, что и русские поучаствовали в этом), крепко держа в своих руках инициативу и оберегая свой приоритет, вводит в обращение одну новацию за другой: дагерротип, фотографию, телеграф, азбуку Морзе, телефон, кинематограф, радио, телевидение, компьютер, интернет, электронную почту, сотовую и спутниковую связь… Каждое из этих изобретений укрепляло лидерские позиции европейцев в мире, принося славу, богатство и мощь, благотворно сказываясь на их обороноспособности и производительности труда.

Можно быть уверенным, что и в дальнейшем, до тех пор, пока европейцы будут сохранять приоритет в информационных технологиях, их лидерство в мире не поколеблется.

* * *

В заключение следует кратко резюмировать сказанное.

«Кто владеет информацией, тот владеет миром», — это не пошленькая расхожая идейка, а реальный ключ к успеху, закон истории. Лидерство в информационных технологиях предопределяет глобальное лидерство во всем. Утрата информационного лидерства, информационное отставание влечет за собой историческое поражение, цивилизационный крах.

ГЛАВА 2. ПОЧЕМУ РОССИЯ ВЛАДЕЛА ЭСТОНИЕЙ, А НЕ ЭСТОНИЯ РОССИЕЙ

Итак, в истории информатики книгопечатание занимает особо почетное место как самый, после изобретения письменности, долговременный и мощный фактор прогресса, определявший судьбы антропосферы за последние полторы тысячи лет. Изучая историю книжности той или иной страны, мы находим объяснение многим важным и даже ключевым моментам в ее истории.

Это касается как макро-, так и микроцивилизаций.

Первые мы рассмотрели в предыдущей публикации, последним посвящены два постскриптума на тему книжности. Они нужны для выяснения некоторых важных обстоятельств, касающихся жизни и судьбы русского народа в прошлом, настоящем и будущем. В том числе, используя классический метод сравнения.

ПОСТСКРИПТУМ ПЕРВЫЙ. ЭСТОНСКИЙ ПАРАДОКС

Способность самостоятельно выбирать себе путь к овладению знаниями имеет огромное значение. Недаром Конфуций ставил такого человека сразу вслед за тем, кто все и так знает от рождения, но перед тем, кто постигает лишь то, чему его учат другие.

Два варианта ученика (один инициативно, жадно берет нужные ему знания, а другой лишь пассивно получает, что дают, становясь носителем чужих программ) — два человеческих уровня, два предназначения, две судьбы.

В массовом варианте данное свойство способно определять судьбу народов.

Этот важный для культурологии тезис я хотел бы подтвердить одним примером.

Закон колониальной неблагодарности

В мировой исторической науке недавно была фундаментально обоснована мысль о том, что какие бы благодеяния колонизаторы ни совершали в отношении колониальных народов, сколько бы ни сделали для их просвещения, здравоохранения и экономического развития, доброго слова за это от обретших независимость народов они никогда не дождутся. А вот попреков и претензий не оберутся. Английский историк Доминик Ливен весьма точно назвал это «законом колониальной неблагодарности».

Нам, русским, такая мысль не в новость. С начала Перестройки она столько раз подтвердилась на пространстве бывшего СССР, что принимается уже как аксиома.

Особенно парадоксальное, причудливое подтверждение она находит на примере стран Балтии, побывавших под немецкой и советской властью.

Сравнив эти две колонизации, прибалты сегодня отвергают и клеймят советскую и ностальгируют по немецкой. В связи с чем согревают искренней душевной лаской и героизируют своих бывших эсесовцев, но при этом судят бывших русских военных, очищавших Прибалтику от гитлеровских недобитков. Вступили в НАТО, демонстрируют недружественность к России по любому поводу, обвиняют русских в оккупации. И вот уже, например, парламент Литвы разработал и принял закон, предусматривающий уголовную ответственность за одобрение или отрицание агрессии СССР против литовского государства. Особенно усердствуют в бытовой и государственной русофобии эстонцы и латыши. Все это на фоне показной германофилии.

В чем причина такой запоздалой любви прибалтов к немцам? Неужели жесточайший гнет остзейских баронов, крепостное рабство при них было слаще, чем пребывание в качестве нарядной и небедной витрины Советского Союза?

Думаю, что присвоив полученное от бывших господ, шведов и немцев, выметенных русской метлой, весьма солидное культурное наследие — письменность, архитектуру, города, благоустроенный быт, приемы хозяйствования, эстетические стандарты и т. п., словом, цивилизацию в готовом виде, — прибалты возомнили себя морально выше, а главное культурнее «советских (читай: русских) оккупантов». А поскольку фактором, возвышавшим их в собственных глазах над русскими, служило именно и только германское, в широком расовом смысле, наследие, постольку и питали они благодарность к своим бывшим поработителям и господам. Ибо оно как бы ставило эти народы если не на высшую, то хотя бы на среднюю ступеньку: пусть пониже немцев, зато повыше русских.

Немцы в годы войны всячески поддерживали их в этом заблуждении, доверяя порой весьма ответственную — правда, довольно грязную и кровавую — работу и обещая доверить еще более важную и ответственную роль после окончательной победы Рейха.

В частности, окультурив и вышколив себе целый эстонский народ в качестве хорошего работника, приспособив его под свои нужды и стандарты, немцы впоследствии высоко оценили его полезные качества. И задумали по этой причине вознести эстонцев над русскими, поляками, белорусами, украинцами и другими народами, еще только подлежащими оккупации и окультуриванию. Чтобы сей продукт немецкого воспитания, уже полностью готовый к употреблению, подтянул бы и других до своего уровня полезности (для немцев, разумеется).

Такая же роль и по той же причине отводилась латышам и литовцам. Об этом нам поведали документы Третьего Рейха, обнаруженные в трофейных архивах.

Достоверно известно и не оспаривается, что Главное имперское управление безопасности под руководством Гиммлера совместно с Восточным министерством Розенберга предпринимало усилия для подготовки Генерального плана «Ост», который должен был решить судьбу оккупированных территорий и побежденных, покоренных немцами народов.

Свидетельств того, что такая работа шла, достаточно. Некоторые из них — самого высокого уровня, как, например, письмо руководителя СС Генриха Гиммлера — государственному комиссару по делам укрепления немецкой расы Ульриху Грейфельту от 12 июня 1942 года, в котором упомянут некий «Совокупный план “Ост” главного имперского управления безопасности». Не менее важным я считаю письмо руководителя НСДАП Мартина Бормана министру по делам оккупированных на востоке территорий Альфреду Розенбергу от 23 июля 1942 года. В нем хотя и не упоминается план «Ост», директивно излагаются от лица самого фюрера ровно те же принципы политики относительно покоренных народов. Нет сомнений, что авторы плана и Борман вдохновлялись одними и теми же идеями, исходившими, как видно, лично от Гитлера, и были равно в курсе продвижения самого плана.

Таким образом, независимо от того, существовал ли данный план в законченном виде на бумаге, он, вне всякого сомнения, жил во всю силу в головах руководителей, конструировавших настоящее и будущее Рейха^[14].

На сегодня выявлено шесть вариантов плана «Ост», существование которых следует из источников, группирующихся вокруг имен привлеченных к работе над ним ученых: профессора Мейера, доктора Элиха и доктора Э. Ветцеля. Опубликована магистерская работа историка Карстена Шульца^[15], в которой данные ниже источники и все их интерпретации скрупулезно анализируются.

В частности, с января 1940 по февраль 1943 года над проблемой работал видный нацист, эсэсовец профессор Конрад Мейер^[16], неоднократно варьируя концепциюГенерального плана.

Изюминка планов Мейера, о которой неплохо сегодня напомнить нашим прибалтийским друзьям, состояла в том, что принудительному онемечиванию подлежали более 50 % эстонцев, до 50 % латышей, до 15 % литовцев (о том, что такое онемечивание, могли бы рассказать пруссы, если бы в конечном итоге сохранился хоть один прусс). При этом коренному населению запрещалось владеть собственностью в городах, чтобы использовать его преимущественно на сельхозработах.

Однако кроме подготовительных проектов Мейера имелся также документ под сакраментальным названием Генеральный план «Ост» рейхсфюрера войск СС, в работе над которым участвовал штандартенфюрер доктор Элих. К сожалению, самый оригинал отсутствует. Но мы вполне достоверно судим о нем по косвенным источникам. Речь идет о «Замечаниях и предложениях по генеральному плану “Ост” рейхсфюрера войск СС», изготовленных Э. Ветцелем — начальником отдела колонизации 1-го главного политического управления «восточного министерства» (высокий чин в ведомстве А. Розенберга). Документ подписан в Берлине, датирован 27.4.1942, на нем вполне заслуженно стоит гриф «Совершенно секретно! Государственной важности!» и начинается он со знаменательных слов: «Главное управление имперской безопасности работает над генеральным планом "Ост"». Жанр документа — типичная официальная служебная записка; на первом листе проставлен исходящий номер: 1/214.

Доктор Ветцель не разделял воззрений профессора Мейера относительно прибалтов и приуготовлял им особенное будущее.

Дело в том, что надо было как-то решать проблему с населением оккупированных территорий. Тех славян, что соответствовали расовым нордическим стандартам, надлежало вывезти в Рейх и постепенно онемечить, употребляя при этом на физических работах. А что ждало «ненордических» русских, не удостоенных переезда в Германию ради последующего благодатного онемечивания? Ветцель не предполагал для них, естественно, никакого самоуправления. Но и самих немцев отвлекать от серьезных дел ради управления этим человеческим стадом не следовало.

Вот тут-то, по Ветцелю, и должен был настать звездный час вымуштрованных немцами прибалтийских народов:

«На обширных пространствах Востока, не предусмотренных для колонизации немцами, нам потребуется большое число людей, которые в какой-то степени воспитывались в европейском духе и усвоили по меньшей мере основные понятия европейской культуры. Этими данными в значительной мере располагают эстонцы, латыши и литовцы… Нам следует постоянно исходить из того, что, управляя всеми огромными территориями, входящими в сферу интересов германской империи, мы должны максимально экономить силы немецкого народа… Тогда неприятные для русского населения мероприятия будет проводить, например, не немец, а используемый для этого немецкой администрацией латыш или литовец, что при умелом осуществлении этого принципа, несомненно, должно будет иметь для нас положительные последствия… Представителям этой прослойки населения следует прививать также чувство и сознание того, что они представляют собой нечто особенное по сравнению с русскими…».

Итак, вот положение, которое оккупированные славяне должны были занять, согласно планам немецких хозяев: холопы трудолюбивых европеизированных прибалтов, состоящих на службе у оккупантов… Завидная доля, ничего не скажешь! Как бы она выглядела в натуре? Отвечу без труда.

Вспоминается мне письмо одного эстонца, опубликованное мною как главным редактором «Национальной газеты» в 1998 году. Этакий отголосок немецкой пропаганды, успевшей широковещательно прозвучать в свое время в Прибалтике и, видно, запавшей эстонцам глубоко в душу. Цитирую частично:

«Племя эстов сохранилось в расовой чистоте уже 5 тысяч лет, без разных там примесей и ассимиляций. Эстонская национальность единственная в постсоветском пространстве на протяжении веков сохранила свою цельность. Племя эстов как было 5 тысяч лет назад, так и сейчас осталось. Даже соседи латыши и финны смесь различных племен, латыши: курши, ливы, летьгола, селы и прочее, а финны: кемь, емь, сумь, карела и прочие вепсы. О вас, русских свиньях, даже и речи нет. С вашими грязными славянскими женщинами разве что папуасы не спали, и то в силу географической отдаленности… Эстонцы единственные из всех народов негерманского мира могли служить в СС. В СС служила элита арийской Европы, Гитлер в расовом вопросе знал толк. Что же касается вас, русских унтерменшей, то ваши русские типы лица служили натурой для геббельсовских пропагандистских фильмов о том, каким должен быть азиатский варвар…

С эстонским приветом Алекс Хинт. Скоплю “зеленых” и открою в Таллинне ресторан, где у входа неоновыми огнями будет переливаться вывеска: “Только для эстонцев, русским и собакам вход воспрещен”»^[17].

Что ж, надо признать, пропаганда была поставлена у нашего противника отлично, она умело формировала удивительно яркие и долговечные мифы. Заманчивые обещания и лестные слова и предложения нацистов не пропали даром. В частности, вполне удалась задача привить прибалтам «чувство и сознание того, что они представляют собой нечто особенное по сравнению с русскими».

Отсюда и проистекает вся гамма отношений к русским людям, серьезно осложняющая им нынче жизнь в Вильнюсе, Клайпеде, Риге, Даугавпилсе, Таллине и т. д., а также сильно омрачающая международные отношения между Россией и странами Балтии.

И только холодный и объективный взгляд ученого, беспристрастно исследующий культурное прошлое и настоящее тех же эстонцев и латышей на фоне, с одной стороны, западноевропейской, а с другой — русской цивилизации, позволяет эти мифы развеять без следа.

Чему и зачем учили эстонцев

Возможно, кое-кто всерьез воспримет упрек русскому народу в «варварстве» со стороны «культурных» прибалтов. Мне подобные упреки не кажутся основательными. Попробую, опираясь на данные книговедения, обнажить беспочвенность подобных притязаний, показать их иллюзорность.

Вековое господство шведов, поляков, датчан и немцев в Прибалтике создало своеобразный культурный облик этого края. В котором, однако, практически невозможно различить и выделить черты духовного участия коренных народов, в том числе предков современных латышей и эстонцев (к литовцам это относится в меньшей мере). Культура быта и труда, архитектурные традиции, общие эстетические установки прибалтов сформированы, вне всякого сомнения, Западной Европой и не являются самобытными.

Но присвоить себе чужую культуру еще не значит освоить ее. Особенно ярко проявляется эта закономерность, когда дело касается литературы в самом широком смысле этого слова: таков печальный, но неоспоримый факт. Сильная, но чужая традиция полностью доминирует над своей собственной, слабенькой и вторичной. История книжности прибалтов позволяет найти этому факту убедительное объяснение.

Для примера поведу речь об эстонцах былых времен как о читающем народе, об их традициях книжности. Судьба подарила мне возможность судить объективно. В конце 1980-х по заданию журнала «Наше наследие» я побывал в Таллине; статья, написанная по материалам поездки, не была в то время опубликована, но приобрела новую актуальность сегодня.

Источник сведений — эстонский, причем высшего класса: книжная коллекция председателя Общества эстонских книголюбов, журналиста и писателя Валло Рауна. Она действительно удивляет. Но совсем по-особенному. Пожалуй, на выставку под названием «Искусство книги» или «История мировой мысли» профессионал не выбрал бы ни единого из четырех тысяч экспонатов этой коллекции. Все это, если взирать с высот мировой истории книги, — не более, чем маргинальный эпизод, курьез, не имеющий художественного значения и лишь весьма ограниченное — научное.

Но стоит несколько изменить угол зрения, и то же самое собрание предстанет как значительное в научном отношении. Все дело в том, что книжная коллекция Валло Рауна целиком посвящена истории только эстонского книгопечатания. Редкость немногих уцелевших экспонатов, неполная изученность этой, довольно дискретной, истории — все это делает сам предмет собирательства изысканным. Кроме того, собрание уникально по полноте, охватывая с максимальной, пусть и не с абсолютной, комплектностью весь дореволюционный период истории эстонской книги. Настолько, что, если не считать некоторых государственных библиотек (например, Тартуского университета), у Валло Рауна нет конкурентов: вторую подобную коллекцию уже никому не собрать.

Но что такое эстонская книжность?

Эстония без малого восемьсот лет была под управлением чужеземцев. Шестьсот лет эстонцы были рабами. У датчан. У шведов. У немцев (не потому ли высоко ценивший малейшую каплю немецкой крови Гиммлер позволил эстонцам служить в СС?). У русских. Эстонцы никогда в исторически обозримое время не имели своего национального господствующего класса, аккумулирующего высшие духовные ценности, реализующего духовный потенциал нации. Вершиной карьеры эстонца могла быть лишь должность пастора, но даже к ней было чрезвычайно трудно пробиться бесправному выходцу из крепостного крестьянства. Импульсы Культуры (не той, разумеется, что изучают этнографы) эстонцы могли получить лишь в церкви, в религиозной жизни. Христианизация Прибалтики колонизаторами началась в средние века по причинам столь же прагматическим, сколь и банальным. Культурный эффект этого процесса не интересовал миссионеров, прививавших колониальным народам христианское терпение.

Эстонцы упорно хранили свой язык. Католическое же богослужение велось на недоступной им латыни и не имело надлежащего воздействия на душу народа. Поэтому протестантизм, провозгласивший повсеместно переход на национальные языки, еще даже не успев победить в центральной и северной Европе, уже позаботился о том, чтобы форсировать христианизацию покоренных земель. Неудивительно поэтому, что самая первая эстонская книга была отпечатана немцами именно в Виттенберге (главном центре лютеранского книгопечатания) и именно в 1525 г., когда уже стало ясно, что силой Реформацию не сломить. Конечно же, это был катехизис на эстонском языке, популярное изложение элементарных основ христианской веры. Мы ничего не знаем об этой книге — ни кто ее составил, ни как она выглядела. В мире пока что ни один экземпляр не обнаружен. Только упоминание этого протестантского (то есть еретического, с точки зрения Ватикана) катехизиса в папском Индексе отреченных книг позволяет утверждать: он существовал.

Почти такова же судьба второй эстонской книги. Ею также был изданный в Виттенберге катехизис. Известен автор — беглый таллинский пастор С. Вандрат (как многие таланты, он был неравнодушен к слабому полу, что и послужило причиной бегства). Томик, вышедший в 1535 г., тоже был проклят папой. По счастью, одиннадцать страничек разной сохранности из данного катехизиса были случайно обнаружены в составе картона из переплета совсем другого издания. На основании этих фрагментов, сохранивших год и место выпуска, Эстония в 1935 г. торжественно праздновала 400-летие эстонской книжности.

Но книжность книжности рознь. С 1535 года и до 1640-х гг., было выпущено, по мнению ученых библиографов, всего 6–7 книг на эстонском языке, также не сохранившихся ни в одном книжном собрании. Иными словами, лишь упомянутые одиннадцать фрагментов представляют сегодня материальную часть непростой истории эстонского книгоиздания за первые сто лет.

Всего от XVII века сохранилось 42 издания на эстонском языке. От XVIII века — около 300. В XIX веке процесс идет крещендо, и понятие «эстонская книга» обретает к концу этого столетия все права. Сегодня коллекция Валло Рауна насчитывает около четырех тысяч изданий до 1917 года. Это, практически, 95 % всего известного репертуара, цифра более чем репрезентативная.

Сравним: только в восемнадцатом веке в России издано для русского читателя, согласно книговедческим справочникам, свыше 9000 наименований книг на русском языке и около 7000 наименований на иностранных языках, не считая периодики, в том числе многотомных альманахов. Шестнадцать тысяч — и триста наименований книг. В этих цифрах запечатлено отличие массового русского читателя от эстонского, дистанция между двух национальных книжных миров.

Каков же репертуар изданных на территории нынешней Эстонии или для эстонцев книг?

Разумеется, издавалось лишь то, в чем были заинтересованы хозяева края, немцы. Это, прежде всего, нормативные акты на немецком, как правило, языке для местных юристов (наиболее ранние — с 1640-х гг.). В них регламентировалось юридическое положение эстонца и правила его поведения. Тоненькие сборнички учебных песен для школьников (вот с тех самых пор эстонцы и считают себя выдающимися любителями хорового пения). Духовная литература: в коллекции — около 300 книг такого рода, в основном обучающего характера, т. е. катехизисы и псалтири.

Есть в коллекции Рауна и два первоклассных раритета: первое издание Нового Завета на эстонском языке (1686) и первая эстонская Библия (1739). Иллюстрации к которой создали, однако, не эстонцы (искусство было им все еще недоступно), а молодой русский гравер Филипп Маттарновый [Матерновый?], учившийся в санктпетербургской Академии наук. Исполненный им фронтиспис к упомянутой Библии хорошо знаком всем эстонским культурологам, ибо он с восемнадцатого века не раз примитивно копировался местными кустарями для последующих изданий.

Ядро коллекции — несколько сот сельскохозяйственных календарей, начиная с 1816 года. В этих крохотных книжечках содержалась масса сведений, необходимых землепашцу и скотоводу, освобожденному именно в этом достопамятном году русским царем от крепостной зависимости. Календари передавались из поколения в поколение в крестьянских семьях и так сохранились. Были и другие «научно-бытовые» книги: поварские, юридические, лечебники. Только к концу XIX в. появляется кое-какая беллетристика…

* * *

Вот, собственно, и все. Перед нами предстал во всей красе и полноте интеллектуальный «приют убогого чухонца» (Пушкин). Таков подлинный, а не воображаемый фундамент эстонского национализма, а равно мифа о мнимом культурном превосходстве эстонского народа.

Смею надеяться, этот миф теперь развеян. Ведь целевая направленность указанного книжного массива очевидна. Эстонец должен был быть смиренным, нравственным, законопослушным, здоровым, трудолюбивым, сведущим в сельском производстве, но неученым, простым и бесхитростным. Словом, полезным для господ.

Немцы вполне достигли поставленной цели, преуспели в воспитании эстонского народа. Настолько, что даже намеревались, как рассказано выше, поручить эстонцам функции управляющих в славянских землях, как поручали в былые времена русские помещики свои имения в управление самим немцам. Не вина эстонцев, что этот план провалился. Выиграй немцы войну (чему многие эстонцы способствовали как могли), их судьба развивалась бы в соответствии с заложенной немецким воспитанием программой.

Сегодняшнее политическое поведение Эстонии полностью это подтверждает.

Есть ли у эстонцев шанс преодолеть навязанную им прежними хозяевами служебную модель развития, обрекающую их на политическую второсортность, маргинальность и производный от нее комплекс неполноценности?

Могу порекомендовать один из вариантов такого преодоления.

Из книг нормативного характера в собрании Валло Рауна нельзя не отметить две редкости, имеющие непреходящее значение для эстонской истории, как и вообще для истории Прибалтики. Это декреты Государя Императора Александра I Благословенного, которыми уничтожалось крепостное рабство в Эстляндии (1816) и Лифляндии (1819). Благодаря императорскому декрету эстонский народ обрел свободу на 45 лет раньше русских крепостных. Впервые с тех пор, как в начале XIII века эстонцы были завоеваны немцами и датчанами, они разогнули спину раба.

Думается, что придет время, когда величественные статуи русского царя, освободившего народы Прибалтики, заложившего основы финской автономии, даровавшего конституцию Польше, украсят главные площади Таллина и Риги, Хельсинки и Варшавы.

На мой взгляд, для эстонцев это был бы лучший способ раскомплексоваться, разомкнуть порочный круг дурной кармы, приобрести возвышающую их духовную заслугу.

Только вряд ли, судя по нынешним обстоятельствам, это время наступит так уж скоро. Колониальную неблагодарность — феномен, обсуждаемый сегодня ученым сообществом — эстонцам и другим прибалтам пока отчасти удалось изжить только по отношению к шведам и немцам, но не к русским. Однако, поскольку любая неблагодарность есть грех, можно надеяться, что однажды у них проснется совесть. Так что наберемся терпения.

ПОСТСКРИПТУМ ВТОРОЙ. ДОГОНИТ ЛИ РОССИЯ ЕВРОПУ И АМЕРИКУ?

— Мы не верхи на колпаке Фортуны…

— Но также и не низы ее подошв!

— Ни то, ни это, принц.

Шекспир. Гамлет

Муж книжен без ума добра аки слепец есть.

Муж мудр без книг подобен есть оплоту без подпор.

Древнерусская максима

Все познается в сравнении. В том числе национальный характер, национальное историческое амплуа, национальная судьба.

Следует воспринимать свое место в мире спокойно, как данность, которая сама по себе не хороша и не плоха.

Русским в XVIII–XIX веках пришлось быстро-быстро наверстывать отставание, прежде всего информационное, от развитых западных стран. Разрыв был большим, но и страсть к науке и культуре велика. Россия скоро стала родиной великих книгочеев, покрывшись сетью публичных библиотек и поразительных по богатству частных книгохранилищ (к примеру, у Пушкина была библиотека на 14 языках, а он был не самым читающим человеком эпохи). Умы стремительно развивались во всех направлениях, зачастую уже и обгоняя европейцев. А в области политической мысли даже существенно их перегнав, дойдя в начале ХХ века на свою беду до такой степени радикализма, перед которой те благоразумно остановились.

К сожалению, нам так и не удалось пока что обогнать европейцев в наиважнейшей области: информатике. Хотя несколько раз (Попов с радио, Зворыкин с телевидением) русские были очень к тому близки. И я не теряю надежды, что однажды это, все же, произойдет. Сегодня, однако, люди Запада, захватившие глобальное информационное первенство еще при Гутенберге, уступать его никому не собираются. Чем и обеспечивают себе прочные лидерские позиции в мире.

Это обстоятельство следует воспринимать как вызов, но ни в коем случае не как основание для комплекса неполноценности. Прежде всего потому, что тяга к науке и культуре присущи русскому человеку по самой его природе, она лишь ждет и ищет благоприятных условий, чтобы развернуться во всю мощь, как это мы видели на примере XVIII века. Стоило тогдашнему правительству лишь немного подтолкнуть процесс обретения людьми новой грамотности, как тяга к самообразованию вызвала лавинообразный рост книгоиздания, а там и частных, и государственных учебных заведений. Усиливая и подгоняя друг друга, эти факторы уже не имели предела для развития.

Важность означенного свойства русских нельзя переоценить.

И еще об одном важном историческом обстоятельстве я хотел бы напомнить. Когда нам указывают на догоняющий характер развития России (по сравнению с Западом) и пытаются представить это чуть ли не извечной и непреоборимой данностью, доброжелатели забывают о двух вещах.

Во-первых, о том, что так было не всегда.

Во-вторых, о том, как и почему возникло историческое отставание России.

Правильный ответ на данный вопрос — залог преодоления отставания. А поскольку он напрямую связан с историей русской книжности, я посвящаю ему настоящий постскриптум.

Гардарика — страна моя

Твой щит на вратах Цареграда.

А.С. Пушкин

Древнюю Русь соседствующие с ней скандинавы именовали Гардарикой — Страной городов. В отличие от Запада, именно города, а не замки и поместья феодалов, не княжеские дворы и монастыри были главными центрами жизни и развития нашей страны. По сведениям, почерпнутым из летописей, с Х по середину XIII века, М.Н. Тихомиров подытожил: «Общее количество русских городов… ко времени монгольского нашествия, вероятно, подходило к 300»^[18]. На пространстве всей Европы, как Западной, так и Восточной, Русь в IX — первой половине XIII века вовсе не выглядела пасынком европейской цивилизации.

Конечно, Византия — цветущий наследник разложившейся античной традиции — во многом цивилизационно превосходила нашу древнюю родину, но что касается Западной Европы, ориентирующейся на пребывающий в захирении Рим, тут в чем-то Русь уступала, а в чем-то, напротив, первенствовала. Страна была богатой, могущественной и весьма цивилизованной, относительно большинства ее соседей на Западе и Востоке.

Впрочем, и с Византией все было не так просто: показатель относительного могущества Руси — неоднократные победоносные походы Олега, Игоря, Святослава, Владимира и Ярослава Мудрого на Восточную Империю. Если даже древние полудикие предки славян — склавины и анты — наводили ужас на культурных византийцев, предпочитавших лучше откупиться, чем воевать с ними, то подробности войн названных князей позволяют говорить о большом техническом прогрессе, в т. ч. в области вооружений, о стратегическом и тактическом мастерстве русов. Чего стоила одна, до смерти перепугавшая византийцев, инженерная идея Олега поставить свой флот на колеса и полем двинуть его под парусами на потрясенного врага!

Но сравнение с первенствующей в том мире Византией сейчас нас мало занимает. А вот что касается Запада, то многие свидетельства говорят о превосходстве или, по крайней мере, равноценности русской культуры IX–XIII вв.

Известно, что мостовые Новгорода на 200 лет старше парижских и на 500 — лондонских, они появляются уже в Х веке, во время княжения Святослава. Были деревянные тротуары в Киеве, в Суздале. А в XII в. в Новгороде уже были водопровод и канализация. Все эти удобства тоже были деревянные; цельные стволы дубов выжигались и высверливались изнутри, превращаясь в прочные и долговечные трубы, вставлявшиеся одна в другую по принципу «верхушка в комель». Кустарно? Зато остроумно, а в средневековой Европе и таких не было — римские акведуки в Испании и Франции не в счет, ведь это не их заслуга. К 1133 году относится древнейшее достоверное упоминание Великого моста через широкий Волхов в Новгороде. Не удивительно, что этот город по заслугам входил в состав Ганзы — торгового союза северноевропейских городов, в котором занимал не последнее место. Интересно в данной связи наблюдение историков-экономистов, что в Киевской Руси, как и в Византии, монетарная экономика превалировала над натуральным хозяйством, в отличие от современных им западноевропейских стран. Иными словами, уровень нашего экономического развития был выше на целую фазу^[19].

Сегодня в зарубежной историографии всецело господствует мнение, лаконично и твердо выраженное Дж. Мариоттом: «Россия не является и никогда не являлась членом европейской семьи. Еще со времен падения Римской империи и миграций, вследствие завоеваний викингов и тевтонцев, между скандинавами, англичанами, немцами, французами, иберами и итальянцами сложилась определенная степень родства, несмотря на все значительные различия в их развитии. Даже Польша, благодаря своей приверженности западной форме христианства, имела некоторое родовое сходство с Европой. Россия же нет»^[20].

Доля истины в этом есть: если Россия и есть Европа, то весьма особенная, «не такая», не «западноевропейская». Стоит, однако, обратить внимание на то, что данный постулат высказан в книге, охватывающей относительно поздние века. В домонгольские времена все было не совсем так.

С одной стороны, Древняя Русь, дотатарская, в своих торговых и культурных связях была больше ориентирована на Византию, Балканы и Подунавье, чем на Западную Европу, и главными транспортными артериями, по которым осуществлялись эти связи, были реки Волга, Дон и Днепр, текущие на юг.

С другой стороны, престиж русских городов (не только Новгорода и Киева) и Руси в целом был на Западе достаточно велик, и никакой духовной пропасти между русским и западным миром в те времена еще не сложилось. Судить об этом с уверенностью позволяют династические браки, начиная с Владимира Святого, появшего за себя в т. ч. византийскую царевну. Владимир заложил этим прочную традицию. Характернейший факт: все три его внучки, дочери Ярослава Мудрого (978-1054), вышли замуж за европейских владык: Елизавета за норвежского принца Гаральда, Анастасия за короля Венгрии и Анна за французского короля Генриха I (первоначально сваталась за германского короля Генриха III, что тоже неплохо). Более того. Сам Ярослав Владимирович был женат на шведской королевне, его сестра стала женой польского короля (всего в домонгольский период насчитывается 15 русско-польских династических браков), его сын Всеволод женился на византийской царевне, а внук Владимир Мономах — на английской принцессе, а правнук Мстислав Великий — на шведской королевне, а дочери Мстислава вышли за датского, венгерского, норвежского королей и византийского царевича и т. д.

Все это однозначно свидетельствует о том, сколь высоко котировалась дотатарская Древняя Русь среди первейших дворов Европы, если самые высокородные правители стремились связать себя с нею династическими браками. Так не ведут себя передовые страны с отсталыми, которых невозможно признать за «членов европейской семьи», выражаясь словами Мариотта.

А вот в годы татарского владычества и феодальных междоусобиц, войн за великое княжение, почетное породнение русских великих князей с европейскими монархиями немедленно прекращается (если не считать женитьб заметно ниже рангом на половецких да литовских княжнах). И не восстанавливается аж до самого XVIII века — за исключением Ивана III, который внезапно по протекции папы римского подобрал себе беглую сироту-бесприданницу Зою Палеолог, дочь византийского императора, после плачевного крушения империи (можно сказать, приобрел жену по случаю).

Но вот его дочерям посол императора Фридриха III уже предлагал в качестве женихов лишь второго сорта владетельных особ: Баденского маркграфа, курфюрста Саксонского, маркграфа Бранденбургского. Попытка же Ивана III со своей стороны залучить в зятья императорского сына, Максимилиана, провалилась. Для своего старшего сына Иван не нашел лучшей невесты во всей Европе, кроме дочери молдавского господаря. Младшему сыну Василию и вовсе пришлось первым браком жениться на боярской дочери Соломонии Сабуровой, а вторым — на Елене Глинской из рода литовских вельмож, восходящего к хану Мамаю. Династическими эти браки не назовешь.

Попытки его внука Ивана IV (Грозного) жениться на шведской принцессе или английской королеве также успеха не имели, выше кабардинской княжны его брачные притязания так и не поднялись.

За беглого шведского принца Густава попытался в 1601 году выдать дочь Ксению Борис Годунов, но тот, приехав в Москву, продолжал открыто жить с любовницей, и дело, не дойдя до брака, окончилось высылкой сумасбродного шведа в Углич. Через год Борис попытался залучить себе в зятья Иоанна, брата короля Дании (московские вельможи негодовали, не желая видеть иноземца и нехристя в такой роли), но тот в Москве подхватил горячку и умер. В конце концов отчаявшийся отец послал посольство в Грузию, чтобы хоть там сыскать какую-нибудь княжну в невесты сыну Федору, но даже в такой периферийной стране эта затея не имела успеха.

Не претендовали на династические браки и первые Романовы, включая царевну Софью. Заведомую беспочвенность подобных притязаний приходилось прикрывать мотивом русской религиозной исключительности, из-за чего все царевны с молодых лет были сурово и несправедливо обречены на монастырское заточение во избежание мезальянса — социального либо (якобы) конфессионального. Непростительное расточительство русского царственного генофонда под припев «зелен виноград»!

Однако позже, когда Россия вернула себе могущество и «европейскость», традицию династических браков немедленно удалось возобновить, начиная с царевича Алексея и царевны Анны, сына и дочери Петра Великого.

Отметим еще одну важнейшую традицию, вполне развитую в домонгольский период, заглохшую в эпоху ига и вновь расцветшую уже в XVI столетии: это наступательные, победоносные войны русских с народами Запада, включая Польшу и Литву. К примеру, в 1076 г. Владимир Мономах совершил успешный поход против немецкого императора Генриха IV. Русские войска с боями прошли Богемию и остановились в Силезии, западнее города Глогау. Позднее, в 1254 г. дружины Даниила Галицкого сражались с немцами в Чехии и Германии за Одером, возле города Оппель. Немало было и русско-польских войн, начиная уже с Владимира Святого.

После татарского нашествия Русь уже не могла так эффективно проводить свой интерес на Западе и, вплоть до Ливонской войны, только теряла от военной агрессии западных соседей, в первую очередь, поляков и литовцев, отчасти шведов и немцев. Своеобразным исключением стало участие в Грюнвальдской битве трех смоленских полков, поставленных в центре союзной обороны и выдержавших главный, самый страшный удар тяжелой конницы Валленрода. Мощь тевтонского ордена не была бы сломлена без этой относительно небольшой, но все решившей русской силы. Не стоит забывать, однако, что Смоленск в те годы входил в т. н. Литовскую Русь и находился в юрисдикции Витовта, а не московских князей.

Эти факты заставляют нас вновь вернуться к разговору о взаимном соотношении культурных уровней России и Европы IX–XIII вв.

В ту далекую пору русским в голову бы не пришло комплексовать перед лицом европейской цивилизации. Ни о каком «догоняющем» характере нашего, и без того передового, развития не могло быть и речи. Характерно, что побывав в Реймсе и Париже, будущей столице мира, королева Франции Анна Ярославна имела основания жаловаться в письмах к отцу: «В какую варварскую страну ты меня отослал. Дома здесь мрачные, церкви — некрасивые, а обычаи ужасны…»^[21]. Такую оценку можно было дать только в сравнении, а сравнивала она, понятное дело, с Киевом, с другими русскими городами.

Анна знала, что писала. Ведь именно ее отец Ярослав заложил в 1037 году «город великий Киев», увеличив его территорию более чем в десять раз и выстроив храм св. Софии по образцу цареградского. Недаром выдающийся католический писатель-хронист Адам Бременский (ум. после 1081) назвал город «соперником Константинополя». Как показали раскопки археологов, «Большой Киев» при Ярославе достиг 400 га и был окружен валом высотой 14–15 м и длиной 3,5 км.

Но и до того Киев был одним из самых больших городов Европы, вызывавшим восхищение современников. К примеру, хронист и епископ города Мерзебурга Титмар (975-1018) указывал, что ко времени смерти Владимира Первого «в этом большом городе, составляющем столицу этого государства, имеется более 400 церквей и 8 рынков, народу же неизвестное множество» (кн. 8, гл. 32). Подсчеты советских ученых позволили уточнить: население города Киева должно было достигать 50–80 тыс. человек. Для сравнения: Париж, один из крупнейших европейских городов, в начале XIII в. имел около 100 тыс. жителей, Страсбург в XIV в. — 20 тыс., Бремен в 1349 г. — 30 тыс., Франкфурт-на-Майне в XIV в. — 8 тыс.

О масшатбах русского градостроительства зачастую приходится судить по летописным рассказам о больших пожарах. Они весьма впечатляют. К примеру, Никоновская летопись утверждает, что в Киеве в пожаре 1017 г. (через два года после смерти Владимира Святославича) погорело «яко до семи сот» церквей, а Лаврентьевская летопись сообщает, что в пожаре 1124 г. их сгорело в городе «близь шести сот». Русские города легко горели, но легко и восстанавливались в своем деревянном обличье.

Вторым после Киева по величине и значению древнерусским городом был Новгород Великий, в котором с 1045 г. до XIX в. сгорело не менее 816 церквей^[22]. Сведения об этих опустошительных пожарах (всего их было более 100) достаточно подробны, что позволило историкам предположить, что в начале XI в. в Новгороде проживало около 5-10 тыс. человек, а в начале XIII в. — 20–30 тыс.

Одним из крупнейших городов Руси первой трети XIII в. был Смоленск. Судя по записи Троицкой летописи под 1230 г., во время мора, продолжавшегося два года, в городе было похоронено 32 тыс. человек, но жизнь в нем не прекратилась, следовательно первоначально население существенно превышало данную цифру.

Крупными по европейским меркам были Ярославль (в пожаре 1221 г. сгорело 17 церквей); Ростов Великий (во время пожара 1211 г. погибло 15 церквей); Владимир-на-Клязьме (в 1186 г. сгорело 32 церкви). Их население, по расчетам, составляло от 10 до 20 тыс. человек.

Всего же в Гардарике-Руси, по данным М.Н. Тихомирова, общая численность городского населения Руси, проживавшего в начале XIII в. в примерно 300 городах, должна была приближаться к полумиллиону^[23]. Что на фоне общего количества проживавших на Руси в то время людей, оценивающегося примерно в 7,75 млн человек^[24], составляет весьма высокий по тем временам процент.

Уже эти скупые цифровые данные помогают понять русского писателя XIII века, не сдержавшего своих чувств, сочиняя предисловие к житию Александра Невского: «О светло светлая и украсно украшена земля Русьская! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми, удивлена еси реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокими, дубравами частыми, польми дивными, зверьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковными и князьями грозными, бояры честными, вельможи многами — всего еси испольнена земля Руськая».

Наряду с природными чудесами, Русь, как видно, удивляла искусством градостроения, архитектуры, изобразительного и прикладного искусства. И впрямь, ни архитектура, ни камнерезное мастерство, ни мозаики и фрески русских людей того времени, судя по уцелевшим образцам, отнюдь не уступали лучшим аналогам романской Европы. Во многом обязанные урокам высокого класса, полученным от Византии, от греческих учителей, русские архитекторы и художники-монументалисты привносили в свои произведения и национальное своеобразие. Особенно в резной белокаменный декор, отразивший стилистику деревянной резьбы, как можно судить по Дмитровскому собору во Владимире или княжеским палатам в Боголюбово. Далеко не всякий европейский собор того времени сравнится с этими шедеврами. Хотя некоторые исследователи доказывают, что западные строители, художники и ремесленники, носители романской стилистики, трудились по найму на Руси, но их воздействие на русскую традицию не было определяющим.

До нашего времени не дошли многие главнейшие памятники древнейшего русского каменного зодчества: Десятинная церковь, разрушенная монголами, и радикально перестроенный Софийский собор в Киеве, а также и многое другое. Но и сохранившееся позволяет делать вполне определенные выводы. Тем более, что, скажем, образ Киевской Софии просматривается в Софии Новгородской, а к ней, в свою очередь, близок также пятинефный Софийский собор в Полоцке (середина XI в.). Все три собора роднит между собой и техника кладки. Напомню, что Киевская София строилась под впечатлением от Софии Цареградской и, если не превзошла ее по грандиозности масштабов, остроумию инженерно-строительного решения и богатству внутреннего убранства, то во всяком случае стала самым великолепным храмом Европы того времени. В частности, ее мозаики не имели равных на Западе.

Упомяну и другие выдающиеся образцы древнерусской архитектуры: трехнефный, трехапсидный собор Спаса Преображения в Чернигове (1036); одноглавый трехнефный шестистолпный Успенский собор Киево-Печерского монастыря (1073–1077), аналогичный собор Выдубицкого монастыря (1070–1088) и не сохранившийся после Великой Отечественной войны собор Михайловского Златоверхого монастыря (1108–1113), церковь Спаса на Берестове (начало XII в.); в Новгороде церковь Благовещения на Городище (1103), Никольский собор на Ярославовом дворище (1113); Рождественский собор Антониева монастыря (1117) и Георгиевский собор Юрьева монастыря (1119), расположенный на другой стороне Волхова, церковь Спаса Нередицы (1199) и др.

Русские мастера, подражая византийцам, увлеченно и с большим мастерством использовали фрески и мозаики для украшения подкупольного пространства, апсид, стен и колонн. Что во многом искупало отсутствие витражей и позволяло «выровнять счет» с Западом.

Интересно, что традиции дохристианской Руси, ее народного быта и творчества уже в этих ранних образцах начинают определять отход от византийского духовного наследия, несмотря на полное заимствование технологий. Эта самобытность проявляется и в травяных орнаментах, и в изображении скоморохов и русалок, охотничьих сцен, воспроизводящих типично русские способы охоты и русских зверей, а что самое главное — в русской, а не греческой или семитской типажности лиц на фресках (ср.: св. Пантелеимон в центральном нефе Киевской Софии). Отмечу, что в иконе эта революция изобразительной этничности началась лишь после победы на Куликовом поле. Подражая великому константинопольскому образцу, древние киевские художники даже изобразили, правда, не в мозаике, а на фресках, княжичей — детей князя Ярослава и самого князя с миниатюрным храмом в руке.

Сравнив названные храмы с, допустим, наиболее древней сохранившейся церковью Парижа — Сен-Жюльен-ле-Повр (1165–1220), легко отметить, что внушительностью монументальной архитектуры, гармонией пропорций и мастерством кладки русские храмы дают куда более совершенный образец строительства. Правда, в этой неказистой старинной парижской церковке, преимущественно романской архитектуры (скругленные, а не стрельчатые арки и часть окон, сводчатый туннелеобразный потолок центрального нефа без нервюр и т. д.), уже просматриваются местами робкие начала готического стиля (ряд окон имеет едва намеченную стрельчатость, на потолке боковых нефов — простейшие нервюры). В этом отразился плавный переход от увядающего стиля к расцветающему, совершавшийся в течение полувека. Впоследствии именно готика достигнет величайших высот и ярко обозначит, как, может быть, ничто другое, всю бездну духовного отличия европейца от русского человека^[25], но тогда, в начале XIII века, это отличие было еще еле заметно. И уж во всяком случае, оно не позволяет говорить о каком-то превосходстве западной архитектурной мысли и традиции над русской.

Ранняя икона Древней Руси дошла до нас, к несчастью, в слишком недостаточном количестве (всего около 50 единиц). Мы догадываемся, что в XI веке уже было создано множество икон (известно даже имя одного из иконописцев — Алимпия, жившего в конце того столетия). Однако пожары, войны и нашествия уничтожили большую их часть. О самом страшном из подобных несчастий речь впереди. Тем не менее, можно утверждать, что весьма долгое время, по крайней мере до XIII века, не только архитектура и стенная роспись, но и русская живопись (иконопись) также ни в чем не уступала европейской. Во многом это было обусловлено высокой византийской традицией, но так или иначе, а факт налицо. Достаточно взглянуть хотя бы на прославленные флорентийские иконы того времени, чтобы в этом убедиться.

Правда, в Европе в XIV веке уже появляется первый живописный светский портрет (французского короля Иоанна Доброго), на двести лет обгоняя рождение данного жанра в России. Но это не значит, что портреты не писались на Руси. Пусть не на доске или холсте, но на фресках (например, в Софии Киевской) или в книжной миниатюре (великокняжеская семья в «Изборнике Святослава», Ярополк и его семья в «Трирской псалтыри») русские исторические светские персонажи изображались уже в XI веке.

Что можно сказать о прикладных видах искусства^[26]? Общий вывод таков: ни в ювелирном деле (скань, зернь, чернь, финифть, т. е. выемчатая и перегородчатая эмаль, обработка кабошонов, общий ассортимент и качество украшений и т. д.), ни в резьбе по кости, ни в мастерстве оружейников и вообще кузнецов русские в ту эпоху нисколько не были слабее западных ремесленников^[27].

Нелишне напомнить, что уже из самых ранних письменных источников по истории Руси известно, что экспорт холодного оружия (мечей, в частности) был постоянным источником дохода русских купцов. И вывозили его не только на Запад, но даже и на Восток, где данная отрасль ремесла традиционно стояла куда выше, чем в Европе^[28]. Так же как иконы, русские домонгольские мечи сохранились в ничтожном количестве (около 150), другим видам вооружения также не повезло, тем не менее, их качество позволяет сделать указанный вывод.

Что же касается ювелирных изделий, то некоторые древние клады позволяют догадываться об их некогда огромном количестве и выдающемся качестве. Так, незадолго до взятия татарами Киева, между 70-ми годами XII в. и 1240 г., там был зарыт клад, найденный в 1842 г. в при строительстве новой Десятинной церкви рабочими строителя А.С. Анненкова. Золотые и серебряные вещи из этого невероятно богатого клада еле уместились в двух мешках. Одних только золотых с перегородчатой эмалью колтов — височных колец — было несколько сотен. Варвар Анненков продал русские золотые сосуды XIII века на переплавку, получив за это тысячи рублей — огромную сумму по тем временам.

Лишь три области прекрасного были развиты в Европе больше и лучше, чем в Древней Руси. Это, во-первых, непопулярная в нашем искусстве домонгольского периода круглая скульптура, напоминавшая о языческих идолах, чья участь после крещения Руси была плачевна. Во-вторых, витраж, которого мы не знали вовсе и завозили к себе из Европы с XIII века, а европейцы научились делать уже в VI столетии. И в-третьих, рукописная книга, самобытная традиция которой не прерывалась в Европе с античных времен; на Руси же письменность получает распространение лишь в X в., с опорой на готовую византийскую традицию.Ранние русские книги, даже высокохудожественные, все производят несколько кустарное впечатление^[29].

Впрочем, о книгах надо сказать то же, что и об иконах: количество сохранившихся несопоставимо с количеством уничтоженных. Так что полноценное суждение о них затруднено.

Этот факт — повод для перехода к разговору о главном. О причинах вначале русского цивилизационного расцвета, а потом — русской цивилизационной катастрофы, обрекшей нас на догоняющий путь развития.

Киевская Русь — добрая почва для просвещения

Одна из главных причин высокого развития Руси-Гардарики, ставившего ее на почетное место в кругу европейских народов и стран, состоит в широком распространении грамотности и книжности.

Есть основания считать, что и в дописьменный период искусство слова стояло у наших предков высоко. Огромные тексты с дословной точностью запоминались и рассказывались наизусть, как у античных греков гомеровских времен. Собственно, именно в устной традиции до нас и дошли через сотни лет лет многочисленные песни, сказки и былины^[30]. Историк А.Г. Кузьмин отмечал: «Кирилл Туровский — современник автора “Слова о полку Игореве” — называл на равных летописцев и поэтов-сказителей в качестве хранителей памяти народной. Мы теперь знаем лучше первых, но в свое время более почитались вторые. Поэтическая традиция была изустной. Песни и сказания передавались из поколения в поколение. Все их знали и незачем было записывать»^[31].

О том, насколько емкой была память наших весьма тренированных в этом отношении предков, говорит характерный эпизод, запечатленный в Киево-Печерском патерике. В 25-м слове рассказано о затворнике Никите, который знал наизусть (!) книги Бытия, Исхода, Левита, Чисел, Судий, Царств и все пророчества по чину. Причем многие из братии пытались, но не могли состязаться с ним в знании книг Ветхого завета. Впоследствии этот удивительный книгочей стал епископом Великого Новгорода. Нашему современнику невозможно даже вообразить себе такой объем запоминаемого текста, не то чтобы мечтать о повторении подвига.

Однако убеждать читателя в преимуществах письменности я не стану, полагая, что это и так всем ясно.

Письменность была известна русским и до крещения Руси, до принятия христианства. Об этом свидетельствуют договоры Киевской Руси с Византией 911, 944 и 971 гг. (по версии академика С.П. Обнорского^[32]), а также археологические находки: надпись на гнёздовской корчаге не позднее середины X в., новгородская надпись на деревянном замке-цилиндре 970–980 гг. (по версии академика В.Л. Янина).

Принято считать, что славянская азбука была изобретена около 863 г. в двух вариантах: более схожей с греческим алфавитом кириллицы — и вычурной глаголицы, старающейся быть самобытной, непохожей на греческое письмо. Но для расцвета русской самобытности, видимо, в то время еще было недостаточно оснований: глаголица не выдержала конкуренции и вышла из употребления довольно скоро, в то время как кириллическое письмо широко использовалось как в официальных документах, так и в быту.

Некоторые надписи в наиболее ранний период (Х век) встречаются порой греческими буквами, иногда с добавлением специальных знаков для русских звуков. Но с XII века русские литеры полностью заменяют греческие даже на княжеских и митрополичьих печатях.

Однако есть свидетельства в пользу версии о гораздо более ранних явлениях славянского письма, меньше связанных с византийским влиянием.

Протославянская письменность в виде пиктографических знаков типа «черт» и «резов» на территории Восточной Европы относится ко II–IV вв. нашей эры. Следующим шагом считается использование нашими славянскими предками в VII–VIII вв. модифицированного греческого буквенно-звукового письма и формирование на его основе протокириллицы. Этот факт можно считать твердо установленным благодаря трудам Е. Георгиева^[33].

Как древнеславянские «черты» и «резы», так и «неупорядоченное» протокириллическое письмо было доступно лишь немногим — волхвам, жрецам, возможно, иным отдельным посвященным. Однако этого достаточно, чтобы не абсолютизировать роль и значение византийского православия в деле обретения Русью своей письменности.

На это не раз указывали выдающиеся русские ученые. Например, Н.К. Никольский еще в 1930 г. осмелился утверждать, что «Повесть временных лет» подверглась радикальной идеологической переработке в пользу византийской духовной гегемонии и что в ней, в действительности, видны следы древних связей поляно-Руси с западными и придунайскими славянами, роль которых в культурном становлении русского народа неоправданно преуменьшена^[34].

Мысль Никольского была заострена против господствовавшего тогда представления о варяго-византийском начале нашей истории. Незадолго до революции о том же писал выдающийся «антинорманист» В.И. Ламанский: «На основании дошедших до нас памятников русской христианской культуры XI в. надо предполагать целый век предыдущего развития. Так, за одно или два поколения писцов и книжников не могли сложиться такой русско-славянский или славяно-русский язык, стиль, правописание, какое мы видим, например, в Служебных Минеях или у первых наших писателей… Необъяснимо и непонятно, как из 5-7-летних ребят, крещенных по приказу княжескому в 990-х годах, мог через 30–40 лет явится на Руси целый ряд известных и неизвестных деятелей христианской культуры, письменности и литературы; переписчики древнеславянских рукописей»^[35].

В 2007 году вышла книга В.А. Чудинова «Вселенная русской письменности до Кирилла», развивающая позицию названных ученых. В ней на многих примерах утверждается, что на Руси за 50-200 лет до Кирилла существовало самобытное славянское письмо по меньшей мере двух видов: слоговая руница и протокириллица, напоминающая современное русское письмо, но без добавленных греческих букв (пси, кси, фиты, ижицы, омеги и др.). Чудинов, однако, пошел в своих предположениях настолько далеко, что отнес существование письменности такого вида даже к эпохе среднего палеолита. По мере обнаружения все новых памятников, ученые-де называли подобное письмо Болгарицей, Сербицей, Азбуковицей, Арийским письмом, письмом срубной культуры, Трипольским, Винчанским, письмом Лепенского вира и т. д. Чудинову удалось прочитать буквально все такие надписи; он настаивает, что они написаны по-русски. С его точки зрения, Кирилл и Мефодий добавили в т. н. «руны Рода» часть букв греческого алфавита, и таким образом сотворили кириллицу, послужившую затем массовому воспроизведению богослужебных книг и утвердившуюся в качестве литургической письменности.

Надо надеяться, дальнейшие изыскания подтвердят либо опровергнут гипотезы названных авторов, но так или иначе можно утверждать:

1) докирилловская Русь не была вовсе бесписьменной;

2) начало массовой грамотности и широкого распространения письменности и книжности связано, все же, с крещением Руси, деятельностью братьев-просветителей Кирилла и Мефодия и византийским духовным влиянием.

Об этом всем свидетельствуют, в первую очередь, русские надписи на бересте.

Параллельный мир бересты

Грамотность — есть премудрость. Любая. Но особенность Древней Руси в том, что в ней наряду с книжной премудростью, доступной немногим, существовал обширный мир берестяных грамот. Это удивительное массовое бытовое — именно бытовое! — явление, какого не знала Западная Европа.

Наиболее древние берестяные грамоты, среди найденных в Новгороде, Пскове, Мстиславле, Смоленске, Старой Руссе, Москве, Звенигороде, Торжке, Твери, Рязани и др., относятся лишь к 1020-м годам, не ранее, однако общее количество грамот чрезвычайно велико (уже обнаружено около 1000), а ареал распространения очень широк.

Кто писал на бересте? Анализ содержания подтверждает практически всенародную грамотность русских мужчин и женщин того времени. Перед нами, в основном, бытовая частная переписка горожан преимущественно делового, торгового, финансового, учебного назначения, но отражающая также любовные и семейные отношения и т. п. Парадоксальным образом, хотя белое духовенство тех лет (и большинство черного) принято считать поголовно грамотным, но церковная тематика практически не встречается в берестяных посланиях. Еще в 1958 году А.В. Арциховский писал, что сам факт, что из 173 найденных на тот момент грамот только одна связана с попом, опровергает идею грамотности как исключительной сословной привилегии церковников^[36]. Позднейшие исследования укрепили это мнение.

Судя по расшифрованным текстам, грамотность в XI–XIII вв. была широко распространена среди представителей городского посада — купцов, ростовщиков, дружинников, ремесленников, управляющих феодальными вотчинами, посадников, сотских и др., а также простых горожан, даже женского пола. Но сельское, крестьянское население в подавляющей массе было тогда еще, видимо, неграмотно; первые грамоты, написанные крестьянами своим феодалам, относятся к XIV в., в более ранних слоях их не обнаружено.

В отличие от книжной, берестяная письменность обслуживала повседневное существование всех городских сословий, содержание грамот бытово, обыденно, приземлено. Уже в середине XII в. они были обычным элементом городской жизни^[37].

О высочайшем уровне народной грамотности свидетельствует также эпиграфика — надписи на предметах, а более всего — граффити, т. е. записи, выцарапанные на стенах сооружений. Самые древние датированные граффити 1052–1054 гг., выполненные глаголицей и кириллицей, обнаружены в Софии Киевской, что, впрочем, не означает, что таковых не было раньше на других, не сохранившихся зданиях. К ним примыкают надписи на камнях, в т. ч. межевых, и предметах (мечах, шлемах, поручах, серебряных слитках, монетах, печатях, антиминсах, змеевиках, иконах, крестах, панагиях, голосниках, деревянных цилиндриках для запирания мешков, венцах срубов, кирпичах, сапожных колодках, пряслицах, крышках от бочек, потирах, чашах, дискосах, амфорах, корчагах, чарах, братинах, глиняных горшках и др.).

Древнейшей (1 четверть Х века) кириллической записью такого рода считается слово «гороухша» (т. е. горчица) на корчаге из Гнёздова. А древнейшей надписью на камне является знаменитый Тмутараканский камень, удостоверивший в 1068 г. по приказу князя Глеба Святославича ширину Керченского пролива.

Это все факты необычайной важности, далеко и высоко выдвигающие русских среди всех европеоидов того века. Наличие столь распространенной, устойчивой и массовой народной традиции письменности позволяет предполагать, что городская Русь была в целом грамотна уже до принятия христианства в 988 г.

Но! Грамотность и книжность — явления, идущие рука об руку не всегда. Если о высоком уровне грамотности в дохристианской Руси мы можем судить с немалой уверенностью по берестяным грамотам, то вопрос об истоках русской книжности мы пока вынуждены решать иначе. Он неразрывно связан с историей книжного производства, с историей материалов, со своего рода технологической революцией на Руси. А также с прививкой христианства, превратившей пространство русского ума и духа в «бездну» книжной премудрости.

Книга — прорыв в русское будущее

Древнейшей книгой Руси сегодня является Новгородский кодекс (не позднее 1-й четверти XI в.) — триптих из трех навощеных дощечек, найденный в 2000 году во время работ Новгородской археологической экспедиции^[38].

На подобных навощеных деревянных табличках люди писали еще в античные времена, способ этот не нов. Был ли он наново изобретен древними русскими людьми или позаимствован у иных народов, мы знать не можем, но использовался достаточно широко, ибо археологи не раз находили так называемые «церы», представляющие собой небольшие дощечки с бортиками по краям. Они заполнялось воском, поверхность которого покрывалась словами с помощью острого железного «писала», две дощечки складывались текстом внутрь и так хранились или посылались адресату. Древнейшие церы, найденные в Новгороде, относятся к XI веку, возможно, их иногда использовали для обучения детей (на обороте одной из цер вырезана кириллическая азбука). Вместе с тем, древнейшие писала обнаружены в культурном слое Новгорода, датируемом Х веком. Хотя ни цер, ни берестяных грамот такой давности пока не найдено, сам факт подтверждает, что русская грамотность и письменность в 900-е годы уже существовала.

Упомянутый выше триптих сделан по принципу цер. Но был ли распространен такой способ книгоделания? По единственному образцу делать обобщения трудно. А попытка подкрепить версию о древнерусской традиции деревянных книг (с врезанным в дощечки текстом) с помощью фальсификата — т. н. «Велесовой книги» — не нашла признания в мире строгой науки^[39]. О каких-либо иных полноценных книгах на дереве источники молчат. Возможно, их не было.

Видимо, основным материалом для развития письменности на Руси изначально была и долгое время оставалась береста. Раскопки в Новгороде принесли даже одну древнерусскую берестяную книжку (грамота № 419). В распоряжении историков есть свидетельство о бытовании еще в XIV веке книг, написанных на бересте^[40]. Так, в сочинениях св. Иосифа Волоцкого рассказано: «Толику нищету и нестяжание имеяху, яко во обители блаженного Сергия и самыя книги не на хартиях писаху, но на берестьях»^[41]. Это подтверждается описью Троице-Сергиевой лавры: в ризнице-де хранятся «свертки на деревце чудотворца Сергия». Очевидно, полосы бересты склеивались между собой, как некогда листы папируса, образуя свитки.

Однако свиток — не кодекс, он архаичен и со временем становится неудобен к использованию. Появление новой формы книжности связано с технологической революцией: появлением на Руси пергамента. При всех своих достоинствах и преимуществах, этот способ был трудоемким и очень дорогим, ведь на изготовление одной книги требовалось много тщательно выделанной кожи (в частности, на один экземпляр Библии Гутенберга уходило до трехсот овечьих шкур^[42]). Возможно этим объясняется относительно позднее его появление в нашей стране.

Изобретенный во II веке н. э. пергамент получает в Европе широкое распространение уже в IV столетии, а в средние века практически полностью вытесняет папирус из сферы книгоделания. Одновременно идет реформа книжной технологии: свиток заменяется кодексом. Принципиальное исключение — еврейская Тора, изготавливавшаяся в богослужебных целях только на свитках.

На Руси свиткам тоже порой отдавалось предпочтение до весьма поздних веков; так, Соборное Уложение 1649 года, хранящееся в Московской Оружейной палате, представляет собой свиток толщиной от 22 до 26 сантиметров, свитый из ленты, склеенной из 959 листов пергамента общей длиной в 30 метров. Конечно, читать кодекс, листая страницы, чтобы найти нужное место, было проще, чем разворачивать такой рулон, но традиция есть традиция.

Искусство рукописной книги (манускрипта) развивалось в Европе с глубокой дрености, не прерываясь. Но на Русь книга, изготовленная в виде кодекса на пергаменте, массово попадает лишь с Х-ХI веков, чем знаменуется совершенно новая эпоха в истории нашего народа. Кратко и точно высказался о сути произошедшего Б.В. Сапунов:

«В XI в. произошел качественный скачок в развитии русской культуры. За весьма короткий в исторических масштабах отрезок времени, равный жизни двух-трех поколений, Русь вышла, как бы сказали теперь, на уровень европейских стандартов в области культуры. Этот скачок мог произойти только тогда, когда общество получило в свое распоряжение достаточное количество средств хранения и передачи информации во времени и пространстве. Таким средством была древнерусская книга»^[43].

Информационный расцвет на Руси в XI–XII веках

Итак, грамотность и письменность на Руси существовали издавна и ко времени, интересующему нас, были распространены довольно широко в городской среде.

Другое дело книжность, сотворившая среди наших предков грандиозную информационную революцию. Приходится признать, что усиленное распространение книжной культуры и грамотности пошло только с утверждением христианства и при явной гегемонии Византии, возобладавшей над более ранними влияниями западных и дунайских славян. Только в XVI веке наше национальное русское нутро вырвется, наконец, из-под гнета византийского канона и обретет самобытную неповторимость в искусстве, распустится экзотическим (с точки зрения человека нерусского) «вертоградом многоцветным». Чтобы через столетие подвергнуться жесточайшей контратаке на Соборе 1666 года, а еще через столетие попасть под новое духовное иго, на этот раз уже западного происхождения. И уйти в тень вплоть до эпохи историзма 1880-х годов, навсегда оставив незабываемый праздничный и фантастический след, источник вечного вдохновения в душе русского эстета и художника.

После массовой адаптации кириллической азбуки в Х веке, книжный поток разнообразного содержания на славянских языках хлынул на Русь отовсюду, в первую очередь из Византии и Болгарии. Под влиянием этих образцов начинают работать и собственно русские переписчики, в первую очередь великокняжеские, а там и монастырские. Лаврентьевская летопись рассказывает о главном из русских скрипториев раннего периода:

«И бе Ярослав книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне; и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское письмо, и списаша книгы многы и сниска, ими же поучашеся вернии людье… насея книжными словесы сердца верных людей… Ярослав же се, якоже рекохом, любим бе книгам, многы написав положи в церкви святой Софьи, юже созда сам»^[44].

Историк русской церкви Е.Е. Голубинский считал, что у Ярослава Мудрого могло работать не более 20 переписчиков книг. Так ли это, знать нельзя, но ясно, что этот скрипторий уже не был ни первым, ни единственным на Руси ^[45], иначе откуда бы он собрал «писцов многих»?

По общепринятому мнению, книги писались и переписывались именно при княжеских дворах, монастырях и церквах. Занимались этим, если можно так выразиться, канцелярские служащие, но преимуществено священнослужители и монахи. Последним это вменялось в обязанность: сохранился церковный Устав князя Всеволода Мстиславича начала XII в., в котором сказано, что если «поповский сын грамоте не умеет», то он превращается в изгоя^[46], то есть выбывает, изгоняется из своего сословия.

Когда была написана первая русская книга-кодекс на пергаменте? Мы точно этого не знаем. Сегодня самыми ранними (рубеж Х-XI вв.) из сохранившихся кодексов принято считать Киевский миссал (листки, написанные глаголицей, перевод латинского миссала, т. е. чинопоследования обедни), а также кириллическую рукопись краткого Евангелия апракос (т. н. Савина книга, названная по имени упомянутого в ней попа). Но утверждать, что нет и не было ничего более древнего в этом роде, нельзя.

Существует древнейший общепризнанный шедевр русского книжного искусства: «Остромирово Евангелие», написанное в 1056–1057 гг. на пергаменте дьяконом Григорием для новгородского посадника Остромира, приближенного князя Изяслава^[47]. Но нигде и никогда традиция рукописной книги не начиналась сразу с образцов такого уровня. Этому должны были предшествовать научение, опыт, практика, вызревание мастерства. Есть многие доказательства, что этот опыт начал накапливаться задолго до того.

Так, известна маргиналия новгородского священника Упыря Лихого, гласящая, что он в 1047 г. переписал глаголическую рукопись. Кроме того, в Реймсском Евангелии (национальная французская реликвия, на которой присягали французские короли) содержится часть, написанная кириллицей и представляющая собой Евангелие, привезенное во Францию той самой киевской княжной Анной, что вышла замуж в 1051 году за французского короля. Естественно, текст был написан до этой славной даты. Летописные сведения о скриптории отца Анны, Ярослава Мудрого (а он умер в 1054 году), подтверждают и без того ясное умозаключение.

Скрипторий Ярослава был в первую очередь ориентирован на формирование княжеской библиотеки, которая, возможно, располагалась непосредственно в храме св. Софии и насчитывала, по предположению историков, до 500 книг^[48].

Надо полагать, ни высокая стоимость книжного делания, ни сложности организации этого процесса — от изготовления пергамента и чернил до создания подчас драгоценных переплетов с золотыми, серебряными окладами, усыпанными самоцветами, — не останавливали высокородных и богатых книголюбов. Книга еще воспринималась как штучное высокохудожественное и высокоинтеллектуальное изделие, требующее от изготовителей таланта и ума. Средневековое отношение художника к своему творчеству распространялось, несомненно, и на книгу. А именно: художник творил как бы перед Богом, исполняя высший долг, не считаясь с расходом времени и труда, не экономя на материалах^[49], не рассуждая об «экономической целесообразности» духовного подвига и не собираясь наживаться на своем произведении. Обретаемая им заслуга имела гораздо более высокий, сакральный ранг.

Однако к началу XII в. спрос на книги растет, возникает книжный рынок, книга, все же, становится товаром. Появляется особая профессия книжного переписчика, духовный подвиг делателя книги преобразуется в ремесло, в дальнейшем появляются корпорации переписчиков, использующих разделение труда (так, Рязанская кормчая 1284 г. была написана 5 писцами). Книги начинают воровать, как представляющий ценность предмет^[50]. Происходит заметное упрощение технологий как следствие перехода к изготовлению массовой продукции, к постановке книгоделания «на поток»^[51]. По сравнению с массовой «берестяной» грамотностью низов это означало переход на более высокий качественный уровень.

К концу XII — началу XIII века книга все шире проникает в народ. Поразительные и наводящие на неожиданные выводы находки дали раскопки Старой Рязани, погибшей от нашествия Батыя. А.А. Монгайт по результатам многолетних трудов на месте испепеленного в декабре 1237 г. города отметил важный факт: «В Старой Рязани в рядовых жилищах часто находят медные застежки книжных переплетов — единственная хорошо сохранившаяся в земле деталь от древних рукописных книг. Книги были не только у богачей — книжные застежки найдены также в жилищах ремесленников, в полуземлянках бедноты»^[52].

Теперь уже не только грамотность, но и книжность становится массовой. Однако в отличие от берестяных грамот, обслуживавших почти исключительно светскую сторону жизни русского люда, важнейшей особенностью русской книжности изначально была ее сугубая клерикальность. Подробнее об этом сказано ниже.

Тут надо сделать оговорку: судить книговедам о русских манускриптах XI–XIII веков приходится по единичным сохранившимся в наличии экземплярам. По предположению исследователя В.Б. Сапунова, до наших дней дошло менее одного процента былых книжных богатств Древней Руси раннего периода^[53]. Так что абсолютно достоверно охарактеризовать их мы не можем. Как не можем и обрисовать горизонты востребованности книги в русской публике. Если широкая, почти всенародная грамотность русских, засвидетельствованная берестой, является очевидным их отличием от европейцев, то сравнивать отечественный круг читателей книг с западным трудно, ибо недостаточно данных.

Впрочем, как всякая технологическая новинка, пергаментная книга на Руси должна была вначале стоить безумно дорого (вспомним, какие цены платили богатые люди за первые персональные компьютеры еще недавно!). Вплоть до XIII века пергамент был привозным, импортным, что не позволяло снижать цену на готовую книгу. Ее сравнительную стоимость легко понять, зная, что князь Владимиро-Волынского княжества Владимир Василькович в 1288 году купил у вдовы протопопа «Требник», заплатив за эту не самую большую из книг 8 гривен кун. В то же самое время целое село он же купил за 50 гривен кун^[54]. Соотношение, во многом объясняющее и позднее появление у нас манускриптов, и их медленное распространение в народе, вне княжьих, монастырских и редких купеческих библиотек.

Впрочем, главные вопросы, встающие перед исследователем русской книжности, имеют отнюдь не экономический уклон.

Нас, в первую очередь, интересуют три вещи: какую по содержанию книгу предпочитали делать и читать на Руси в домонгольские времена; сколько было книг в обращении у публики той эпохи; что случилось с этим книжным массивом. Начнем по порядку.

Репертуар

Уже в середине XI в. на Руси было довольно людей, «…преизлиху насытившихся учения книжного» (к ним обратился митрополит Иларион в своем «Слове о законе и благодати»). Чем же именно они насыщали свой духовный голод?

В этом отношении у всех историков книги царит более-менее единое мнение: «Переписывались практически только священные и богослужебные книги, святоотческая и богословская литература и т. п. А вот богатая светская литература Византии, продолжавшая традиции античной, за немногими исключениями не дошла до восточных славян, что характерно»^[55].

Еще в конце XIX в. среди 708 русских, сербских и болгарских пергаментных рукописей XI–XIV вв., выявленных Н.А. Волковым, проявилась четкая закономерность. Больше всего по количеству — 470, но немного по наименованиям богослужебных книг (апостолы, евангелия, псалтири, минеи, триоди, стихирари, ирмологии, кондакари и некоторые другие). На втором месте книги четьи, т. е. входящие в круг обязательного христианского просвещения^[56] (минеи, торжественники, соборники, прологи, златоустники, златоструи, земные раи, пятидесятницы, патерики, агиографические сочинения, творения отцов церкви и толкования на них и т. д.), — 218. Меньше всего книг, не связанных с религиозными потребностями, мирских (изборники, палеи, хронографы, летописи, измарагды, юридические сочинения вроде «Русской Правды», памятники светской литературы, такие как «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», княжеские родословцы), — таких всего-навсего 20^[57]. Примерно такое же соотношение дает список Археографической комиссии.

Б.В. Сапунов признавал по этому поводу: «Имеются основания полагать, что соотношение сохранившихся богослужебных и четьих книг домонгольского времени (24:11) в какой-то степени отражает их действительное соотношение в XI–XIII вв.». Однако дальше он необоснованно предполагал: «Но отношение первых двух групп к третьей (24:11:1), выведенное по уцелевшим рукописям, не может отражать действительную картину, имевшую место во времена Древней Руси. Вероятно, и абсолютное, и относительное число книг светского содержания было более значительным^[58]». Аргументов в пользу своего предположения он не привел.

Излишне оптимистичным представляется и такое его мнение: «Русь в исторически короткий срок смогла получить из Византии и других стран огромную сумму информации по самым различным областям знаний раннего средневековья — богословию, философии, искусству, истории, литературе, юриспруденции, географии, астрономии, зоологии и т. д. и т. п.»^[59]. Если бы это все было действительно так, то пропорции светской и духовной древнерусской книги явно были бы иными. Да и репертуар светской книги был бы несравненно более обширным.

Все, напротив, свидетельствует о том, что ранняя русская книга в основном предназначалась именно для покрытия церковных и околоцерковных потребностей, служб и треб в первую очередь. Не случайно от домонгольского времени одних только евангелий дошло 45: эта книга, основополагающая для христиан, — явный и абсолютный чемпион среди переписанных русскими руками древних книг.

О том, что соотношение церковной и светской книги в раннем периоде русской книжности соответствовало списку Волкова и Археографической комиссии, говорит и тот факт, что оно почти не изменилось ни в послемонгольском XV веке, ни в эпоху русских первопечатных книг, ни даже в куда более обмирщенном XVII столетии. Следует полагать, что такова была постоянная основа русского духовного интереса, его характерный вектор, национальная особенность.

Эта особенность бьет в глаза при сравнении репертуара русских и западных инкунабул. В последнем случае научная, познавательная литература занимает гораздо большее место: свыше 30 % наименований против 2,7 %, разница более чем десятикратная.

Сам Сапунов признает: «Книги церковного обихода переписывались сотни и тысячи раз, памятники церковной литературы — десятки и сотни, а “Изборники” изготовлялись в одном-единственном экземпляре по вкусу заказчика»^[60]. Между тем, именно «Изборники» — средневековые энциклопедии — содержали в себе, наряду с богословскими рассуждениями, упомянутую Сапуновым «огромную сумму информации»: сведения по астрономии и астрологии, математике и физике, зоологии и ботанике, истории и философии, грамматике, этике и логике. Но эти знания, большей частью переводные, оставались безвыходно в кругу немногих избранных русских читателей. К их числу относились, в первую очередь, некоторые князья, например, Иван Калита, в отличие от своих детей.

Приведу яркий пример. Благодаря трудам акад. А.А. Шахматова и знатока древнерусского летописания М.Д. Приселкова известно, что в 1037–1039 гг. при Софийском соборе был составлен древнейший летописный свод, при составлении которого использовались книги исторического содержания, греческие хронографы, русский актовый материал и т. д.^[61] Большая часть этих материалов была переводной; при Ярославе шел активный книгообмен с разными странами, им было не только организовано книжное производство, но и создан штат русских переводчиков. Ими или их коллегами были переведены «Хроника» Георгия Синкелла и Георгия Амартола, византийский эпос «Девгениево деяние», «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, «Повесть об Александре Македонском» («Александрия»), о гордом царе Адариане, переведенная с арабского древнейшая ассиро-вавилонская «Повесть об Акире Премудром» и даже христианизированное житие Будды («Повесть о Варлааме и Иосафе»).

Среди уцелевших до наших дней книг — славная «Пчела», переведенная до 1119 г., которая знакомила в отрывках с текстами Аристотеля, Платона, Гомера, Плутарха, Пифагора, Ксенофонта, Демокрита, Эврипида, Геродота, Демосфена, Сократа, Эпикура, Зенона и др. (образ медособирающей труженицы прозрачен). На Гомера ссылается также Ипатьевская летопись под 1232 г. («яко же Омир…»), но, по правде сказать, оная ссылка в тексте Гомера не найдена.

Кто, кроме княжеской семьи, имел постоянный доступ к этим сокровищам? Точно не известно, но вряд ли многие.

При всем этом основной поток в XI–XII вв. составляла, все же, житийная и богословская литература, переведенная с греческого языка, поступающая из Византии и Болгарии^[62]. Лишь в виде исключений имелись переводы с латинского, древнееврейского^[63]. А между тем, международным языком науки к этому времени уже прочно стала латынь, которая с раннего средневековья была основной основ школьного образования во всех странах Запада^[64]. Однако именно переводы с латыни на православную Русь не шли. Огромный пласт знаний отсекался от русского читателя по соображениям религиозной гигиены.

Некоторые ученые находят положительный смысл в том, что русская средневековая письменность «основывалась на родном русском языке, а не на латыни, чуждой многим народам Запада (германским, кельтским, славянским). Русскому человеку достаточно было знать азбуку, чтобы приобщиться к культуре, а англичане, немцы, поляки, для того, чтобы стать грамотными, должны были изучать чуждую им латынь»^[65]. Я же полагаю, что здесь мы сталкиваемся с очень характерным и очень отрицательным проявлением русского национального менталитета вкупе с огорчительными его результатами. Непонимание самоценности умственного труда (в данном случае — самостоятельного и добровольного изучения латыни как первой ступени к просвещению), следование путем наименьшего сопротивления в овладении знаниями вели к определенной атрофии ума. Главное же последствие сего ограничения в том, что через русскую азбуку наши предки могли приобщиться не к культуре, а лишь к ее небольшому и далеко не самому ценному сегменту.

В этой связи сочувствие вызывают, скорее, не европейцы, которым, бедняжкам, приходилось учить латынь, чтобы приобщиться к культуре, а русские, которых заботливые благодетели и наставники избавили от этой необходимости.

Показательно, что ранняя оригинальная русская литература XI–XII вв., если не считать юридических, дипломатических актов и летописей (ту же «Повесть временных лет» и т. д.), также носит вся в целом характер религиозного христианского назидания: церковные уставы, «Слово о законе и благодати» и другие проповеди митрополита Илариона, поучения и проповеди епископов Леонтия Ростовского, Серапиона Владимирского, Луки Жидяты Новгородского, Кирилла Туровского, митрополитов Данилы и Иоанна, а также целый ряд других «слов», поучений, житий святых (в том числе русских) богословских сочинений. Если даже византийская светская литература не привилась в круге русского чтения, что же говорить о западной или своей, домашней! Таким образом, как привнесенная извне, так и отечественная книга и литература на Руси представляют в духовном и культурном плане нечто единое, цельное.

Все вышесказанное позволяет подчеркнуть особый характер русской книжности, который в целом можно характеризовать как баснословный, далекий от позитивного знания (включать ли в эту характеристику весь массив религиозной литературы — дело вкуса читателя).

Таков был репертуар домонгольской русской книги.

Цензура

Насколько естественным, органичным был вышеозначенный выбор русского читателя в Древней Руси? Насколько он соответствовал внутренней духовной потребности?

Источник русской книжности не забил сам собой на отечественной почве, не процвел сам по себе, как некое растение, независимо прозябающее в родимом вертограде.

Книга шла на Древнюю Русь из христианских центров не самотеком, а через княжеские дворы и монастыри, служившие, в силу этого, не только центрами книгоделания, но и своеобразными фильтрами, отцеживающими литературу, предназначенную к пропагандированию в публике, — от литературы, к тому не предназначенной.

С самого начала русской книжности ее направляющей и ограничивающей силой была светская и духовная власть. Когда мы удивляемся, насколько жесткому идейно-тематическому отбору подвергался книжный импорт и какое соотношение церковной и светской книги установилось в конце концов, мы не должны сбрасывать со счета фактор цензуры (назовем вещи своими именами), возникший у самой колыбели русской книги.

Переписка книг считалась богоугодным делом. Иногда сей подвиг совершался так, как это рассказано Пахомием Логофетом о житии св. Кирилла Белозерского, в бытность того в Симонове монастыре: «Помысли архимандрит некую книгу писати и сего ради блаженному Кирилу повелевает от поварни изыти в келию и тамо книгу писати, якоже услыша Кирил, отиде в келию… и тамо… подвизашеся в писаниих…». Такой подход налагал на переписчика (как и переводчика) серьезные ограничения. Какие же именно?

В Печерском монастыре, а вслед за ним и во всех русских монастырях, был принят т. н. Студийский Устав, в котором специальный раздел определял порядок работы скриптория. Переписчик, нарушивший правила, подвергался определенному наказанию, своему за каждое особое нарушение. Известен как перечень нарушений («аще не храня добре, держить тетрадь», «аще особе от писанных книг припишет», «иже вяще писанных от книг чтет», «иже с гневом сломает трость», «иже не пребывает в повелении старейшины калиграфа», «иже возьмет чужую тетрадь»), так и перечень наказаний («сухо да ясти», «да поклонитеся… раз» и даже — «да отлучится»)^[66].

Но нарушения могли быть куда страшнее дисциплинарных. И о них попечители древнерусского общества также были отлично осведомлены. Ибо еще «Изборник» Святослава 1073 г. содержал три основополагающих произведения православно-христианской цензуры: «От апостольских уставов», «Слово Иоанна (Дамаскина. — А.С.) о верочитных книгах» и «Богословец от словес» (перевод индекса болгарского царя X в. Симеона). В них содержалось запрещение нежелательных книг — от апокрифических («странских книг всех уклоняйся») до отреченных. В «Богословце от словес» читатель предупреждался о неких людях, иже прельщаются «неистовыми» книгами, и приводился список не менее 23 «сокровенных» (т. е. «потаенных», «подложных») таковых книг^[67].

Всего в «Изборнике» перечислено ни много ни мало — девяносто (90!) запрещенных или нежелательных книг, которые теоретически могли оказаться на Руси в середине XI в. В том числе отреченные книги: Адам, Енох, Ламех, Патриархи, Молитва Иосифова, Завет Мусии (Моисеев), Исход Мусии, Псалмы Соломона, Ильино откровение, Иосино видение, Софроново откровение, Захарьино явление, Иакова повесть, Петрово откровение, Учения апостольские Варнавы, Послания и Деяния Пауля, Наумово откровение, Учение Климентово, Игнатово учение, Полукарпово учение, Евангелие от Варнавы, Евангелие от Матвея.

В этих же трех статьях можно найти и данный в противовес список рекомендованных для благоверного читателя книг, кои «добры суть и лепотны». Например: аще кто захочет «повести почитати», да обратится к «Цесарским книгам» (Книги Царств Ветхого завета); «аще ли хитростными и творительными» книгами заинтересуется, «то имеет пророки Иова и Предтечник, в них же всякие твари и ухищрения большую пользу уму обрещети»; «аште ли и песни хоштеши, то имаше псалмосы» и т. д.

Перед нами не что иное, как грозное предупреждение переводчикам и переписчикам, дабы предупредить малейшее возможное покушение на прививку русскому читателю вредоносной и просто «лишней» литературы. Ответы на все вопросы следовало искать лишь в Священном Писании и святоотческой литературе, одобренной свыше.

Любопытно, что А. Пыпин, сличивший в специальном исследовании «Для объяснения статьи о ложных книгах» греческий и русский текст «Изборника», пришел к убеждению, что та часть статьи, где перечислены «истинные» книги, пришла через Болгарию из Византии, а та, где ложные, была создана на Руси и предназначена для русских деятелей книги^[68]. Перед нами, что характерно, творение доморощенных цензоров-неофитов, стремящихся, как оно и положено неофитам, стать «святее папы Римского»: недаром эта статья «Изборника» перешла затем во все последующие русские списки отреченных книг, притом в не раз дополненном виде.

Таким образом, процесс формирования русской книжности от самого ее истока находился под бдительным надзором духовной и светской власти. Впрочем, и много позже митрополит Кирилл Киевский (XIII в.) взывал в одном из своих поучений: «Ложных же книг не почитайте!»: его голосом взывала вся верхушка властной сословной пирамиды. Они хотели уберечь читателя от всяческой не рекомендованной свыше литературы — и, судя по всему, уберегли успешно на века.

Как замечает исследователь, книгам светского содержания была уготована еще более тяжелая судьба^[69]. К сожалению, он не расшифровывает это замечание. Но мне не кажется, что крайне малый репертуар светской книги раннего периода всецело обусловлен действиями церковной цензуры: просто спроса не было. Русский девственный ум в то время еще даже не знал, чего желать от мирового океана информации.

В дальнейшем, как верно указывает Сапунов, дело стало еще хуже: «в XVI–XVII вв., в связи с усилением позиций иосифлян, которых Б.А. Рыбаков назвал “воинствующими церковниками”^[70], намечается рост религиозной цензуры. Устав Сергиевской лавры, ставшей образцом монашеских общежитий, не допускал в монастырь ни одной книги без благословения и контроля игумена. Тем самым перекрывался последний канал проникновения в монастыри и церкви светской литературы»^[71].

На мой взгляд, в столь позднее время монастыри уже отнюдь не были «последним каналом» книгообмена, влияющим на бытование книги на Руси, и дело тут не столько в них, сколько в том, что душа и ум русского человека все еще оставались девственными, и их первостепенная потребность состояла не в положительных знаниях, а в сказках и мечтах, в т. ч. религиозного свойства.

Удручающая пронизанность всего сознания типового русского интеллигента — мифами всех сортов, от социальных до космогонических и теологических, есть его характерная и неотъемлемая черта, берущая исток в неизмеримых исторических глубинах.

Количество

Дальнейшее изложение темы опирается на исследования историка, главного научного сотрудника Отдела русской культуры Государственного Эрмитажа, почетного доктора Оксфордского университета Б.В. Сапунова. В монографии «Книга в России в XI–XIII вв.» он написал: «Длительные и весьма трудоемкие разыскания позволили прийти к выводу, что в XI–XIII вв. в обращении находилось около 140 тыс. книг нескольких сот названий»^[72].

Сапунов разработал целую систему, по которой обосновал, во-первых, примерное количество церквей и монастырей, действовавших в домонгольской Руси, во-вторых — примерное количество богослужебных и четьих книг, входивших в комплект обязательной для каждой церкви литературы,а в-третьих — вывел из указанных цифр предполагаемое число всего книжного массива той эпохи. Проявив при этом огромную эрудицию, недюжинное остроумие и тонкость исследовательской интуиции.

Вот как выглядят его главные рассуждения:

1) «Итак, подведем общие итоги. Количество городских приходских храмов Древней Руси (до 1240 г.) определено в 1300–1500, сельских приходских — 8–9 тыс., домовых молелен в усадьбах феодалов — 1000. Кроме того, примерно в 300 монастырях имелось не менее 300, а возможно, и большее число церквей. Таким образом, в Древней Руси функционировало примерно 10 тыс. церквей разных категорий^[73]»;

2) «Ни в одном случае минимум книг… не был ниже 7–8 единиц на одну церковь. В это число входили следующие богослужебные книги: 1) Евангелие напрестольное, 2) Евангелие толковое, 3) Апостол, 4) Триодь цветная, 5) Триодь постная, 6) Псалтирь, 7) Минея общая, 8) Полууставье…

Храм не может существовать без книг — по ним совершается церковная служба. Для того, чтобы совершать богослужение, необходимо иметь в наличии по крайней мере восемь богослужебных книг. Вообще же их число достигает 26-ти. Исследователи считают, что в Древней Руси до XIII в. было построено около 10 тысяч храмов. Таким образом, только богослужебных книг на Руси X–XIII вв., вероятно, было около 90 тысяч. Но в библиотеках монастырей и больших храмов (соборов) имелись и книги, предназначенные не для церковного богослужения, а для домашнего (келейного) чтения — "четьи". Это были, как правило, жития o святых или духовно-нравственные произведения христианских подвижников (например, знаменитая "Лествица" Святого Иоанна Синайского — любимая книга многих поколений православных христиан на Руси, оказавшая большое влияние на творчество Н.В. Гоголя). Кроме того была литература "светского" содержания — летописи, хронографы, палеи, княжеские родословцы, юридические сочинения и т. п. С учетом этого можно считать, что книжные богатства Древней Руси составляли 130–140 тысяч томов…

С точки зрения автора, это оптимальная, а далеко не максимальная величина книжного фонда Руси X — середины XIII в.»^[74].

Если к этой оптимальной цифре применить пропорцию, вычисленную выше, то получется, что в те времена существовало около 4 тыс. различных томов светской тематики, что весьма немало. Однако это цифра исключительно гипотетическая. И она, увы, нимало не проливает света на вопрос о содержании этих томов.

Следует заметить, что речь идет об одновременном и, если можно так выразиться, единомоментном состоянии русского книжного фонда накануне татаро-монгольского вторжения. Если же учесть, что многие русские церкви и до татар горели, и не раз, то общее число переписанных за четверть тысячелетия книг следует считать как минимум в два раза более обширным.

Сапунов с печалью констатировал трагическую судьбу ранних русских книг; он считал и повторял неоднократно, что от былых книжных сокровищ домонгольской Руси до нас дошли лишь доли одного процента^[75].

Информационная катастрофа на Руси XIII века

Гибель 99 процентов книжных фондов любой эпохи и любого народа не назовешь иначе, как культурно-информационной катастрофой.

Что случилось? Отчего произошла эта ужасная катастрофа? В чем причина этой трагической гибели?

Сапунов называет целый ряд таких причин. Среди которых на первом месте — пожары, от которых непрерывно страдала древняя Русь, с непостижимым упорством раз за разом отстраивавшая себя вновь и вновь именно в деревянном, а не в каменном или кирпичном виде. Не то, чтобы она не знала каменной кладки (ср. крепости Изборска, Старой Ладоги, Пскова) или не умела делать кирпич (ср. Новгородский кремль-Детинец или более раннюю Софию Новгородскую, сложенную частью из дикого камня, но частью из плоского и широкого кирпича — плинфы). Знала и умела, но каждый раз строилась, по непонятным для меня соображениям, все же из бревен.

Пожары были как стихийными, так и умышленными, во время вражеских нашествий и междоусобных княжеских войн. Историк В.В. Мавродин подсчитал, что «за XIII, XIV и первую половину XV в. русские выдержали больше 160 войн с внешними врагами, из которых 45 — с татарами, 41– с литовцами, 30 — с немецкими рыцарями, а все остальные — со шведами, поляками, венграми и др.»^[76]. И это не считая войн внутренних!

В этих войнах неизбежно и регулярно гибли книги. По летописным данным, например, когда Ливонский орден в 1240 г. напал на Псков, они сожгли весь посад «и много зла было; погорели церкви и честные иконы и книги и евангелия»^[77]. Возможно, именно этим объясняется малое количество древних рукописей псковского происхождения: они просто все погибли в тот роковой год. Тяжело пришлось Пскову и при нашествии поляков во главе с Баторием в 1581 г., и при нашествии шведов в 1615 г., а уж про немецкое разорение в Великую Отечественную и говорить нечего…

Не лучше была судьба пограничных Смоленска, Полоцка, Трубчевска, Витебска, Брянска и т. д. Напомню, что первая русско-польская война разразилась еще при Владимире Святом, и Смоленск так часто и подолгу переходил из рук в руки, что в XVII веке большинство смолян еще отождествляло себя с поляками.

Русские города захватывались и горели как до, так и после татарского ига. По подсчетам Н.Я. Аристова, с 1055 по 1238 гг. по Руси прокатилось 80 областных войн, некоторые из которых тянулись по 12–17 лет^[78]. Тот же Киев как минимум дважды был захвачен и разгромлен половцами, в 1096 ханом Боняком и в 1203 — при участии князя Рюрика. Замечу в данной связи, что в ходе феодальных усобиц князья много раз приводили с собой иноплеменников — половцев, татар и др., что придавало особую беспощадность расправам над взятыми русскими городами. Но и без инородцев грабежи и поджоги городов и монастырей, пущенных «на поток и разграбление», наносили огромный ущерб книгохранилищам.

Борьба с расколом, со старообрядцами и их субкультурой тоже дорого обошлась для русского книжного наследия, ведь с точки зрения светской и духовной власти это наследие однажды все стало еретическим, с ним велась ожесточенная борьба.

Появление печатной книги не только нанесло удар по профессии книгоделания, но и сделало обладание рукописной книгой чем-то непрестижным, признаком отсталости. От них стали избавляться, книги массово гибли от элементарного небрежения даже в монастырях.

Множество ценнейших рукописей, в т. ч. единственный подлинник «Слова о полку Игореве», унес московский пожар 1812 года.

Словом, мы видим, что плачевная сохранность фонда русских манускриптов имела многие причины, выделить среди которых главную, на первый взгляд, невозможно. Ведь почти все они действовали на всем пространстве Руси — и пожары, и междоусобицы, и нашествия, и гонения на старую веру, и тяжелая, безжалостно давящая и крушашая всю старину поступь петровских реформ, вообще «прогресса»…

Но это только на первый взгляд. При более вдумчивом анализе главная причина становится, все же, очевидной: это татаро-монгольское нашествие и последующее за ним иго. Два обстоятельства свидетельствуют об этом неопровержимо.

1. Во-первых, следует обратить внимание на географию сохранности книг и местное происхождение сохранившихся. Выше уже говорилось о печальной судьбе псковских рукописей, уничтоженных немцами. Но это — особый случай конкретного несчастия отдельного города. А ведь есть и другие данные, и они позволяют выявить особую закономерность. Вновь сошлюсь на Сапунова.

Где лучше всего и больше всего сохранились домонгольские русские рукописи? Только в двух регионах на всем необъятном пространстве Киевской Руси: в Новгороде и в Галицко-Волынской (Червоной) Руси. То есть там, куда татары либо вообще не досягнули, либо не принесли тотального разорения. Сапунов свидетельствует на сей счет:

«В настоящее время общепризнано, что большинство сохранившихся рукописей XI–XIII вв. составляют списки, сделанные в Новгороде. По-видимому, прав был Н.В. Волков, когда утверждал, что около половины всех сохранившихся домонгольских книг являются памятниками новгородской письменности^[79]»;

«Вместе с общим расцветом Руси возникли новые культурные и книжные центры. К середине XII в. выдвинулись города Галицкой Руси и Волыни — Галич, Владимир и Холм. Именно к этому времени относятся летописные данные о книгах и наиболее ранние сохранившиеся рукописи юго-западной Руси. Н.В. Волков называет 16 галицко-волынских рукописей, из которых нет ни одной древнее XII в. …Большая часть сохранившихся галицко-волынских книг написана уже в XIII в.»^[80].

А где меньше всего, хуже всего сохранилось рукописное наследие? Сапунов:

«К сожалению, дошедшие до наших дней подлинные списки памятников киевской письменности весьма малочисленны (поскольку изначально и до самого своего падения в 1240 году самым главным центром русского книгоделания был именно Киев, то по этим жалким остаткам, неизвестно как, где и каким чудом сохранившимся, можно вообразить себе, насколько чудовищный урон был нанесен именно его наследию, едва ли не полностью уничтоженному. — А.С.)»^[81];

«Другие области Древней Руси не оставили заметного числа письменных памятников домонгольского времени. Трудно согласиться с Н.В. Волковым, который объяснял это слабым и поздним развитием письменности не только в мелких городах, но и в таких крупных центрах, как Смоленск, Полоцк, Суздаль, Владимир, Ростов, Рязань (как мы помним, именно на раскопках сожженной татарами Рязани были найдены неопровержимые свидетельства широкого бытования книги в этом городе. — А.С.)^[82]»;

«Наиболее ранние сохранившиеся книги Галича Северного, Ярославля, Суздаля, Переяславля, Москвы, Серпухова относятся к разным годам XIV в. (т. е. ко времени, когда наиболее ожесточенные военные действия татар были позади и началось восстановление утрат. — А.С.)»^[83].

Ссылаясь на того же Волкова, Сапунов уточняет: «Новгородское наследие составляет “никак не менее 1/2 всех сохранившихся книг, вернее даже, что их еще более… К сожалению, от этого расцвета киевской письменности в XI в. и дальнейшего ее движения до XIV в. до нас дошли незначительные остатки”, после чего следует перечень 5 книг киевского происхождения. Получается, что половина сохранившихся книг домонгольского времени относится к новгородской письменности, 5 — к киевской, 16 — к галицко-волынской… Книжные сокровища почти всех городов центральной и северо-восточной Руси погибли при монгольском нашествии»^[84].

Причинно-следственная связь установлена убедительно. Добавлю еще аргумент.

2. Во-вторых, следует обратить внимание на некоторые обстоятельства времени.

Спустя шесть лет после выхода книги Сапунова, в свет был издан «Сводный каталог славяно-русских рукописных книг, хранящихся в СССР. ХI-ХIII вв.» (М., 1984), из которого мы узнали, что на государственном хранении в нашей стране находится 494 таких рукописи. Если учесть все древнейшие славянские книги зарубежных собраний, то в совокупности с российскими их будет около тысячи.

О чем это говорит? Пока что разве лишь о том, что вне исторической территории русского народа сохранилось столько же книг, сколько и внутри, что противоестественно, ибо по месту производства их должно было бы быть намного больше. То есть, как можно догадаться, внутри нашей страны русские книги яростно уничтожались, а снаружи — нет, хотя условия сохранности книжности вообще мало отличались.

Еще информация: с XI по XIV век в России сохранилось всего 708 харатейных, то есть писаных на пергаменте, книг. Если вычтем немногие книги, приходящихся на XI век, получится, что от XII–XIII веков сохранилось примерно столько же книг, что и от XIV (314 ед.), цифры сопоставимые, отличие не разительное.

Но вот перед нами следующая цифра, заставляющая серьезно задуматься. Судя по «Предварительному списку славяно-русских рукописных книг XV в., хранящихся в СССР» (М., 1986), на государственном хранении находится 3422 книги этого периода.

Нетрудно видеть, что в течение каких-то ста лет без особых видимых причин количество сохранившихся книг выросло на порядок: с 314 до 3422! Что стоит за этими цифрами, за этим количественным скачком? Неужели и впрямь настолько изменился потребитель, настолько выросло книгообращение, читательский спрос? Но почему, с чего вдруг, с какой стати? Никаких сведений об этом нет.

Что-то может объяснить история технологий. В XV веке развитие русской книги уже прочно связывается с бумагой. Если в XI–XII столетиях пергамент импортировали из Византии или западных стран, а в XIII веке уже производили свой собственный (на нем написано большинство книг этого времени), то с первой половины XIV века у нас понемногу начинает использоваться бумага^[85]. По подсчетам Л.М. Костюхиной на основе рукописей ГИМ^[86], доля бумажных книг составляла на рубеже ХIV-ХV веков от 17 до 28 процентов. Но в XV веке бумага уже выходит на первое место и начинает вытеснять пергамент из обращения, хотя стоимость нового материала была весьма высока (по расчетам Н. Вельги, приблизительная стоимость одного листа бумаги в XVI в. равнялась стоимости курицы).

Трудно сказать, насколько появление нового материала стимулировало книжное дело. Допустим, замена пергамента на бумагу удешевило и облегчило производство, но не настолько же!

По мнению М.Н. Тихомирова^[87], новый почерк — полуустав, сформировавшийся в скрипториях московских монастырей XIV века, позволял быстрее переписывать тексты — но, опять-таки, не в десять же раз!

Нет ли тут другой причины?

На мой взгляд, такая причина есть. Это все — последствия победы русских на Куликовом поле и последующего свержения татарского ига.

Дело не в том, что с XI по XII вв. русское книжное производство совершило-де ни с того ни с сего резкий рывок, а с XIV по XV — еще один. А дело в том, что только в XV веке перестали систематически уничтожаться татарами книжные сокровища в ареале исконного русского проживания и книгоделания^[88].

Перестали уничтожаться в столь чудовищно массовом количестве и сами русские читатели. Как полагает историк С.А. Ершов, суммарные людские потери русских от врагов-иноземцев с 1237 по 1500 гг. — 6518,5 тыс. человек^[89], из них абсолютное и относительное большинство приходится на период, заканчивающийся взятием Москвы в 1382 году Тохтамышем (включительно).

Иначе объяснить, почему от XV века при всех прочих равных условиях сохранилось рукописей на порядок больше, чем от XIV, — невозможно.

О том, как это бывало, малое представление дает Лаврентьевская летопись, которая под 1237 годом сообщает, что из разоренного Владимира-на-Клязьме воины Батыя в качестве трофеев вывезли книги. Зачем они понадобились монголам — неизвестно. Но из культурного оборота наших предков они были вырваны навсегда. И так было c 1230-х гг. до примерно середины XV века повсеместно, кроме северных и крайних юго-западных территорий Киевской Руси.

Впоследствии татарские экспедиции, в том числе карательные, еще не раз наносили нам существенный урон. К примеру, повесть «О московском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Русской» в таких словах повествует о разорении Москвы 26 августа 1382 г.: «И книг множество снесено со всего града и с сел, в соборных церквях множество наметано, охранения ради спроважено, то все безвестно створиша»^[90]. То же повторилось при нашествии Девлет-Гирея в 1571 г. и т. п. (Характерно, что русские люди, чтобы защитить любимые книги от врага, сносили их под защиту церковных стен, но это не могло спасти драгоценные рукописи, и они горели, подожженные татарами, вместе с церковными стенами.)

* * *

Итак, не только место, но и время наибольшей сохранности древнерусских книг ясно и однозначно указывают: книги лучше всего сохранялись там и тогда, где и когда их не могла коснуться рука татаро-монгольского захватчика. В годы татарского ига уничтожение русских книгохранилищ на доступных татарам землях было регулярным и последовательным.

Но дело не только в непосредственном уничтожении уникальных носителей информации, также порой уникальной. Дело еще и в том, что татаро-монгольская оккупация, обернувшаяся тяжелым бременем дани и постоянным уводом в Орду и на невольничьи рынки русских людей, в том числе наиболее искусных ремесленников, систематически лишала нас экономических ресурсов развития, в том числе информационного.

Поиск «точки бифуркации», исторической развилки, пройдя которую, Русь вступила на путь вечно догоняющего Европу развития, ведет нас именно туда, в роковые 1230-1240-е годы.

Сказанное позволяет полностью поддержать вывод, сделанный Сапуновым: «Ни с чем не сравнимые потери понесла русская культура в страшные годы нашествия орд Батыя. Монголы не только нанесли нашей цивилизации непоправимый урон, они на столетия затормозили поступательное движение русского народа»^[91].

Подчеркну: четверть тысячелетия длившаяся безжалостная и хищническая власть врага-инородца — не единственная, но главная причина нашего цивилизационного отставания. Сегодня делаются попытки, глядя в прошлое сквозь мутные очки толерантности и политкорректности, выдавать эту власть чуть ли не за обоюдно полезный симбиоз поработителя и порабощенного^[92]. Но в подобных спекуляциях нет ни грана правды.

Во всем сказанном есть основания для некоторого сдержанного оптимизма. Невзирая на общий процесс деградации белой расы, коснувшийся едва ли не более Западного мира, чем нас, русский биологический потенциал по-прежнему вполне сопоставим с европейским и позволяет надеяться на выравнивание наших достижений по образцу домонгольского периода. Надо лишь правильно определять приоритеты развития, сосредоточившись на технологиях информации и связи.

ГЛАВА 3. СКОЛЬКО НУЖНО УМНЫХ ЛЮДЕЙ ДЛЯ СЧАСТЬЯ СТРАНЫ?

Перед нами прошло в предыдущем тексте несколько примеров, позволяющих говорить об огромной роли печатной книги в судьбе как малых, так и больших народов и даже в судьбах целых мегацивилизаций. Лицо мира, судьбы всей антропосферы изменялись в зависимости от взаимоотношений этих цивилизаций, а едва ли не главным фактором этих перемен, как выясняется, была печатная книга.

Одно из наиболее важных обстоятельств истории книгоделания вообще и книгопечатания в частности состоит в его взаимной связи с процессом становления и развития интеллигенции как особого сословия (впоследствии класса). Данная тема достойна монографического исследования, превышающего мои возможности, поэтому ограничусь здесь постановкой проблемы и кратким очерком ее.

Книга — предмет вполне бесполезный для неумеющего читать, вдвойне бесполезный — для нежелающего уметь читать.

Потребность в чтении, в книге надо заслужить, а то и выстрадать. Она не дается от рождения каждому.

Для того, чтобы книга стала главным фактором прогресса и даже мирового господства, должна была вначале возникнуть среда, книгу потребляющая, в книге нуждающаяся, книгу создающая и осваивающая.

Но и этого мало. Бывают читатели и читатели. От того, что Полиграф Шариков прочел переписку Энгельса с Каутским, в судьбах мира не дрогнуло ничего. А от того, что Володя Ульянов прочел Чернышевского и Маркса, перевернулся весь мир. Это значит, что для того, чтобы книга проявила всю свою силу, должна быть не просто читающая среда, но особая категория людей, претворяющая знания и идеи в жизнь. Должны быть профессиональные, специально обученные работники умственного труда (таково наиболее общее определение интеллигенции).

Отношения интеллигенции с книгой (и с другими носителями информации, конечно) это и есть главный фактор прогресса, двигатель истории, залог грядущих перемен в жизни всей антропосферы^[93].

Отношения эти сводятся к тому, что интеллигенция вызвала книгу к жизни, создала ее, но затем попала от книги в зависимость, после чего алгоритм уже взаимных отношений установился простой: рост численности и качества интеллигенции влечет за собой рост тиражей и репертуара книг, что, в свою очередь, расширяет круг интеллигенции, вовлекая в него путем чтения все новые слои. Таким образом, общественное влияние книги и интеллигенции неуклонно возрастает в постоянном взаимодействии, являя собой некое подобие двойной спирали, устремленной в бесконечность.

Так процесс должен протекать в норме. Сбой в одной из его составляющих, будь то производство интеллигенции или производство книг, подрывает возможности цивилизационного развития, прогресса, приводит к застою.

Некоторые моменты истории этого важного процесса я хотел бы осветить.

Кстати, о благе эксплуатации

Несомненно, специалисты умственного труда появляются еще на стадии дописьменной. Это жрецы, музыканты и сказители, врачи, художники и т. д. Развитие этих профессий ставило проблему передачи специальных познаний, чему на первых порах соответствовала устная традиция.

Важно осознать факт: появление первобытной интеллигенции (если угодно, протоинтеллигенции) формировало потребность в передаче информации, а не наоборот. Спрос предшествовал предложению, выражаясь политэкономически.

Результатом явилось возникновение школы и письменности: таким было ответное предложение, адекватное спросу.

Революционные достижения в этих сферах, давшие старт гонке цивилизаций, связаны с переходом к рабовладению, в защиту которого необходимо сказать несколько слов.

Трезвомыслящему историку крайне обидно сознавать, что рабовладение как таковое оклеветано в тысячелетиях, притом по соображениям безобразно иррациональным^[94]. В то время как на самом деле мы обязаны именно рабовладению всем, что любим и чем гордимся в человеческой истории: наукой и культурой. Все лучшее, что создано хомо сапиенсом, что хоть как-то вообще оправдывает его существование на Земле, создано только благодаря тому, что в некий момент у неких людей появилась возможность содержать раба, который, делая физическую работу, обеспечивал досуг своим хозяевам, а они могли использовать этот досуг для умственного труда.

Стоит задуматься над фактом: если история европеоида насчитывает, по современным данным, около 50 тысяч лет, а история науки и культуры, по большому счету, — всего около 7 тысяч лет (совпадая с возникновением рабовладельческих обществ), это означает лишь одно: не знавшее рабовладения общество 43 тысячелетия топталось примерно на одном месте, не способное к дальнейшему развитию. Ученые отмечают даже, что на протяжении многих тысячелетий имел место не прогресс, а регресс кроманьонца, поскольку древние стоянки, как ни странно, уступают древнейшим по ассортименту и качеству изготовления изделий из камня, рога, кости и дерева. Хотя потом снова наблюдается технологический подъем.

Так, в безнадежно отсталом, почти застойном существовании протекло шесть седьмых истории белого человечества (а многие небелые народы вообще не вышли из этого состояния: австралийцы, тасманийцы, новозеландцы, папуасы, племена бассейна Амазонки, Центральной Африки и мн. др.). Медленно-медленно накапливались хозяйственные технологии, повышающие производительность труда и позволяющие сохранять запасы. Но в один прекрасный день человек научился производить и сохранять больше, чем мог потребить сам со своей семьей. И тогда включился механизм эксплуатации человека человеком, после чего всего лишь за одну седьмую своего существованья сообщества европеоидов и монголоидов взлетели до звезд в прямом и переносном смысле, попутно создав вообще все, что мы ценим в антропогенной сфере жизни. Досуг — и отделение умственного труда от физического: вот наиболее драгоценное детище рабовладения.

Рабовладение со временем сменится феодализмом, потом капитализмом и т. д. — но суть останется навечно: эксплуатация человека человеком как основа разделения труда.

Какое отношение имеет это к школе и книге? Самое прямое.

Как известно, само слово «школа» происходит от греческого термина, означающего досуг, свободу от физических занятий^[95]. И это так знаменательно!

Здесь мы должны вернуться к нашей теме и раскрыть связь школы и книгоделания.

Для этого мы вновь обратимся все к тем же трем великим, вечно соперничающим, цивилизациям, более всего близким нам по времени и месту своего развития. А значит, более доступным для исследования.

Китай

Если верить древним письменным источникам, первые школы в Китае появились в 3-м тысячелетии до н. э.

Это были двоякого рода училища: «сюй» и «сян». В школах сюй учили военному делу, в частности стрельбе из лука и т. п. А школы сян были замечательным социальным изобретением, позволявшим решить одновременно проблему двух непростых возрастов: юности и старости. Сян располагались в своего рода домах для престарелых, которым поручалось обучать и наставлять молодежь. Таким образом, знания и жизненный опыт передавались новым поколениям, жизнь стариков обретала смысл, а их пропитание становилось заслуженным.

Но были ли то школы в полном смысле слова? Пожалуй, нет: в них не было ни системы, ни обязательного набора предметов, ни учебных программ. Грань между воспитанием и обучением еще не была четко проложена, и устная передача опыта и знаний вполне могла удовлетворять процессу такого научения.

Настоящая школа появляется в эпоху Шан-Инь (XVI–XI вв. до н. э.); для ее обозначения использовалось слово «сюэ» (учить, учиться). Тогда в Китае процветало рабовладение, а сословно-классовые границы были очень жестки; в сюэ могли учиться лишь дети свободных и состоятельных людей, которым надлежало знать шесть искусств: мораль, письмо, счет, музыка, стрельба из лука, управление лошадью.

На смену эпохе Шан-Инь пришла эпоха Чжоу (XI–III вв до н. э.), но и в этот период в школах обучались лишь дети из высокопоставленных слоев — в столице (го-сюэ), и менее родовитой знати — в провинции (сан-сюэ).

В плане истории информатики это был период относительно широкого освоения иероглифического письма. Ибо ко времени возникновения первых школ им владели лишь т. н. «пишущие жрецы» — весьма малочисленные грамотеи, передававшие свое священное знание только по наследству, оберегая от профанов. Школы сюэ пробили важную брешь в стене жреческой замкнутости, и письменность стала обязательной принадлежностью высших сословий.

Как мы помним, поначалу иероглифы вырезались на черепашьих панцирях и костях различных животных. В VIII в до н. э. для письма стали использовать бамбуковые пластины, на которых писали преимущественно соком лакового дерева с помощью заостренной бамбуковой палочки, а также шелковую ткань и тушь.

Такова была материальная основа обучения в древнейшем Китае. Ее ограниченность во многом соответствовала ограниченному контингенту обучаемых. Но вскоре изменение границ массовой образованности повлекло за собой большие перемены и в технологии письма.

Все это было связано с личностью Конфуция (551–479 до н. э.) и его концепцией образования, по которой Китай живет уже две с половиной тысячи лет. Недаром гениальный мудрец считается божественным покровителем науки и образования.

Конфуций, если можно так выразиться, пришел вовремя. Дело в том, что Китай как общественная система значительно, на многие столетия, обогнал весь мир. В то время, как наиболее передовые народы на Земле строили великие рабовладельческие цивилизации, в Китае уже во второй половине 1-го тысячелетия до н. э. начался активный переход от рабовладельческого (а местами и общинного) строя к феодальному. Появились феодалы-землевладельцы, но появились и огромные массы лично свободных крестьян. Те и другие нуждались в воспитании.

Конфуций создал свою, соответствующую времени, школу, где, по преданию, прошли обучение до 3 тыс. учеников. Его теории и практики заложили основу всеобщего среднего образования в Китае.

Педагогические взгляды Конфуция дошли до нас в трактате «Лунь Юй» («Беседы и суждения»), запечатлевшем беседы философа с учениками. В главе «Об учении» излагаются задачи и программа девятилетнего образования и воспитания. Последователи Конфуция за четыре столетия составили трактат «Книга обрядов» (IV–I вв до н. э), где школьное образование признается необходимым для любого человека: «Думай о том, чтобы постоянно пребывать в учении».

В недолго длившийся, но исторически очень значительный период династии Цинь (221–207 до н. э.) в Китае сложилось централизованное государство на базе окончательно утвердившегося феодального землевладения. Это повлекло за собой изменение системы образования: впервые она стала централизованной. Оттоле и вплоть до начала ХХ века эта система состояла из двух основных типов школ — казенных школ Гуань сюэ и частных школ Сы сюэ. Начальное образование китайцев стало более-менее стандартным и массовым. Тогда же было впервые осуществлено упрощение и унификация иероглифической письменности, что также способствовало расширению круга грамотных.

Ко II в. н. э. конфуцианство во всем Китае стало незыблемой основой педагогики. Для того, чтобы воплотить завет Конфуция «государь должен быть государем, сановник — сановником, отец — отцом, сын — сыном», необходимо было всем и каждому дать соответствующее его будущему жизненному пути воспитание и образование.

Торжество заветов мудреца выразилось, в первую очередь, в том, что школа превратилась в важную отрасль государственной политики, а образованность получила широкое распространение. Именно тогда в китайском народе — сверху донизу — сложился культ знаний и учения, а престиж ученого поднялся как нигде высоко. Даже на эротических рисунках и гравюрах, всегда в изобилии создававшихся в сексуально раскрепощенном Китае, часто «присутствуют атрибуты интеллектуальности — книги, свитки, тушечница, перья или кисти»^[96]. Стало невозможно сделать карьеру, получить самомалейший пост, не сдав соответствующего экзамена, а это было доступно только человеку, имеющему хотя бы школьное образование. Такой системы не было нигде в мире. (Напомню попутно, что сравнительно недавно, в начале XIX века М.М. Сперанский попытался убедить Александра Первого в необходимости ввести экзамен на все чиновные вакансии, и это стало одной из причин его опалы и ссылки в Нижний Новгород.)

В эпоху Хань (206 г. до н. э — 220 г. н. э.) в Китае стала формироваться трехступенчатая система образования, состоявшая из начальных, средних и высших учебных заведений. В системе государственных школ появились первые высшие школы, как специально для знати — Школа сынов государства (Го Цзы Сюэ), так и общегосударственная императорская высшая школа Тай сюэ, заслуживающая имени университета того времени. Они создавались центральными властями для обучения детей из богатых семей. В каждой такой высшей школе могло обучаться до 300 человек. Высшие школы процветали, их количество стало расти.

Учили, разумеется, только мальчиков (с восьми лет), но независимо от происхождения. Обязательным минимумом было обучение чтению, письму и счету. Дополнительные программы зависели от состоятельности родителей: кто мог — оплачивал учителя, обычно из студентов, а кто не мог — отдавал ребенка в бесплатное городское или сельское малое училище. Там одних учили ухаживать за грядками и полем, а других — этикету, приему гостей, верховой езде и стрельбе из лука. По китайским установлениям, на государственные нужды нельзя было у людей отбирать ничего, составляющего жизненную необходимость человека. Государство не мешало, а помогало людям жить, и за обучение детей из народа плата не взималась.

В 14 лет детей правителей, сановников, ученых и врачей, а также выделившихся блестящими способностями детей простонародья, направляли в Высшие училища, где учили постигать начала вещей, очищать свои желания, исправлять и совершенствовать себя и управлять людьми.

Понятно, что потребность в письменных принадлежностях и в обучающей литературе возросла настолько, что прежние технологии не могли ее удовлетворить.

Надо ли удивляться, что именно в период династии Хань появилась и сразу широко распространилась бумага и первые деревянные печати, что позволило осуществить подлинную революцию в средствах обучения и открыло прямую дорогу к созданию китайских рукописных, а там и печатных книг.

В дальнейшем, в течение III–X вв., система просвещения в Китае благоприятно развивалась и регламентировалась: был расписан учебный год, порядок учебы, каникул, экзаменов. С 606 г. к государственным экзаменам допускались все, независимо от происхождения. Спрос на талант и ученость рос в государстве непрерывно.

Как известно, конфуцианство — не религия, скорее свод нравственных и житейских правил. Поэтому было бы неправильно делить китайскую ученость на светскую и церковную. Знание канонических конфуцианских книг осталось главным требованием к экзаменующимся, но оно вовсе не превращало студента в оторванного от жизни богослова. А кроме того — наряду с этим требовалось знать арифметику, историю, географию и юриспруденцию, владеть искусством каллиграфии, уметь вести беседу и сочинять в рифмованном виде литературные произведения!

В период правления династии Суй (581–617) сеть государственных учебных заведений, особенно высших, заметно расширилась. А следующая династия — Тан (618–907) и вовсе считается золотым веком китайской интеллигенции, веком расцвета литературы и искусства.

Завоевание Китая монголами не внесло никаких роковых изменений в систему образования, напротив, только разнообразило ее. В конце XIII — середине XIV в. при монгольской династии Юань (1279–1368) действовала обширная сеть учебных заведений (ок. 25 тыс. в 1289 г.), добавилось множество монгольских школ и даже специальная академия для монгольской аристократии. Возникли специализированные математические, медицинские, астрономические и др. школы.

В правление династии Мин (1368–1644) значительное увеличение сети элементарных учебных заведений сделало грамотность почти всеобщей. В Пекине и Нанкине были созданы новые высшие учебные заведения специально для подготовки кадров высшей администрации. Особая высшая школа, где предлагалась программа из 30 курсов, была учреждена для обучения детей императорской фамилии.

Благоприятнейшие для просвещения времена привели китайское книгопечатание к небывалому расцвету. Как мы помним, именно в эпоху Мин опытный печатник уже изготавливал в день до 1500 двухстраничных листов, и к XVI в. полностью сложился классический вид китайской печатной книги.

Вместе с тем, как это бывает в истории, в ту же эпоху величайшего процветания и культурного подъема в китайском обществе наметились признаки стагнации и надлома. Система производства интеллигенции впала в затяжной кризис, о причинах которого я здесь не сужу (возможно, к ним относится т. н. «кризис перепроизводства интеллигенции» — опасное явление, не раз отмеченное в истории).

Проявления кризиса были таковы. Излишняя мелочная регламентация засушила и формализовала живой процесс познания и совершенствования. От экзаменующихся больше не требовалось знания важнейших наук (арифметики, истории, географии) и т. д., экзамены требовали лишь пустой зубрежки. Появилась поговорка: «Чтобы выдержать экзамен, нужно обладать резвостью скакуна, упрямством осла, неразборчивостью вши, выносливостью верблюда».

Видный публицист Ванг Шу Ен (1472–1528) писал о недоверии, которое стала вызывать традиционная школа, лишившаяся творческого начала: «Учителя наших детей не делают ничего иного, как учат повторять громким голосом фразы и письменно воспроизводить учебник. Они… выказывают свою неспособность вести детей по пути добродетели… Сами же дети смотрят на школу как тюрьму, куда отказываются войти. Они видят в своих учителях злодеев и врагов и не желают с ними встречаться».

Последовавшее за сим завоевание Китая манчьжурами окончательно ввергло китайское общество в застой, продлившийся вплоть до начала ХХ века. Вопросами национальной модернизации в отсутствие национальной элиты некому стало озаботиться. (В противоположность Японии, закалившей свой национальный характер в ходе трехсотлетней самоизоляции и с честью вышедшей потом на путь модернизации под водительством своих природных лидеров.) Это коснулось и системы образования, так и не дождавшейся чаемых перемен. Страна все больше погружалась в ложную самодостаточность, отказываясь адаптировать достижения мировой мысли.

Как мы помним, этому периоду соответствует застой и в книжном деле Китая.

Зависимость книгоделания от состояния системы образования, таким образом, на примере Китая вполне очевидна. Стагнация второй привела к стагнации первого.

Страны ислама

В отличие от Китая, в арабском мире все начальное образование было подчинено религиозным задачам. Главный предмет был — изучение арабской грамоты ради того, чтобы читать и учить Коран. А дабы ученик мог не только читать, но и писать, проводились диктанты. Ни в городах, ни в селениях не было школ, кроме частных религиозных (китаб), которые до XII в. даже не имели особых помещений; занятия проходили в мечетях, реже — в доме или лавке. При этом местные духовные и светские власти держали под строгим контролем все содержание обучения на предмет соблюдения канонов ислама.

Обучение было платным, но о плате (как правило, невысокой) учитель договаривался непосредственно с родителями ученика. Это свидетельствует, с одной стороны, о понимании населением необходимости образования, а с другой — о том, что халифат (в отличие от имперского Китая) не воспринимал эту задачу как свой долг и пустил дело просвещения на самотек, отдав обществу всю инициативу в данном вопросе.

Научившись читать и писать, юноша (а в некоторых странах и девушка) мог претендовать на второй (высший) уровень образования в просветительских кружках — фикхах и каламах. Но и тут занятия обычно проходили в мечетях и были платными. Учитель сидел на застланном коврами полу в центре, а по кругу рассаживались ученики. Таких кругов в огромных мечетях столичных городов могло одновременно рассаживаться несколько десятков.

Второй уровень образования подразумевал постижение, кроме богословских дисциплин (изучение преданий о жизни пророка Мухаммеда, мусульманское право, арабская филология, риторика и собственно богословие), также и светских наук. Таковыми считались: этикет, каллиграфия, логика, математика, астрономия, медицина и другие естественные науки. Основным авторитетом в этой области наук для мусульман служил Аристотель, чьими идеями пронизывалось все обучение.

Особо стоит отметить мусульманскую Испанию, где в Х веке народное просвещение было поставлено на широкую ногу при Абдурахмане III (912–961) и Галеме II (961–976). В одной лишь Кордове насчитывалось около 80 учебных заведений, в том числе несколько высших школ, но школы и библиотеки открывались также и по всей стране. Причем ученики многих китабов получали одежду и еду, а занятия изящной словесностью дозволялось посещать и женщинам. Высшие школы, помимо Кордовы, славились в Толедо, Саламанке, Севилье.

Учебный процесс состоял по большей части в том, что ученик читал заранее подготовленный преподавателем текст, а тот комментировал его по ходу чтения или читал лекцию, тематически связанную с прочитанным. Прочие студенты конспектировали то и другое.

Такой метод преподавания требовал большого расхода бумаги для записей и конспектов (с бумагой в арабском мире уже с IX века проблем не было), но зато позволял обходиться малым количеством источников (книг), поскольку одному чтецу внимали многие слушатели одновременно. Как мы помним, каллиграфия была развита в мире ислама необычайно, а потому для средневековой системы образования книг, в общем-то, хватало.

Что касается университетов на Востоке, то правильнее было бы говорить о высших школах и заведениях университетского типа, которыми становились отдельные, наиболее выдающиеся медресе (по-арабски: «место, где изучают»), а также так называемые «дома мудрости». Эти дома, первый из которых появился в Багдаде при халифе Мамуне (786–833), предназначались для встреч и дискуссий наиболее выдающихся местных интеллектуалов. Сюда приходили обменяться мнениями известные ученые, здесь накапливались богатые собрания рукописей, вырастали целые библиотеки, действовали лекционные залы.

Багдадский Дом Мудрости сравнивали с платоновской Академией, сюда были собраны выдающиеся ученые со всего халифата, в том числе из Средней Азии и Ирана. При Доме Мудрости существовала библиотека «Хизанат ал-Хикма». Помимо философских и богословских задач, перед учеными ставилась задача перевода на арабский язык индийских и древнегреческих трудов по астрономии, математике, медицине, алхимии, философии и т. д. Глава переводчиков Дома Мудрости Хунайн-ибн-Исхак ал-Ибади, владевший четырьмя языками, перевел на арабский на только Платона и Аристотеля, но и труды знаменитых основоположников греческой медицины.

Мусульманские университеты появились намного позже китайских, но заметно раньше европейских и служили для тех образцами. Самое первое медресе было открыто в Марокко в 859 году. В Багдаде первое медресе была создано в 1055 г, но самым знаменитым стало багдадское медресе Низамейи, основанное в 1067 г. политическим деятелем аль-Мульком. К XIII веку многие медресе уже работали во всех исламских странах, в том числе в Бухаре, Самарканде, Среднем Поволжье, Башкирии и др.

Характерно, что в отличие от Китая, эти исламские университеты изначально открывались и существовали на средства богатых меценатов (в том числе на личные средства правителей) и имели статус частных учебных заведений.

Правда, со временем халифат стал брать многие расходы на себя, обеспечивая студентов жильем, продовольствием, небольшим денежным пособием, выплачивая жалованье преподавателям. Иногда власти полностью финансировали медресе, как это было в Басре, Исфагани, Герате, Мерве и других городах. Но в общем и целом это былинегосударственные заведения.

Учебники для них зачастую создавались крупными учеными. Так, Бируни создал пособие для обучения математике, астрономии и географии под названием «Вразумление началам звездочетства». Медицину изучали по энциклопедии, составленной ибн Рушдом, по трактатам Авиценны. И т. д.

Как видим, развитие образования на мусульманском Востоке выглядит как естественная потребность самого общества, а не осознанная цель государства. Оно взращивало потребность в чтении, в книге не меньшую, если не большую, чем в Европе.

Конечно, огромное количество переписчиков и каллиграфов отчасти удовлетворяли своими трудами этот спрос, но не могли обеспечить сохранность знаний и преемственность традиций в должной мере. К примеру, упомянутый выше Дом Мудрости в Багдаде был разрушен 12 февраля 1258 года взявшими город войсками монгольского хана Хулагу, а все сберегавшиеся в нем книги оказались попросту выброшены в реку Тигр^[97]. Поскольку среди рукописей было немало уников, потеря оказалась невосполнимой.

Тем более жестоким выглядит противоречие между этой высокой потребностью и запретом на книгопечатание, веденным Селимом Грозным в 1517 году. В результате спрос исламской интеллигенции на печатную книгу так и не был удовлетворен вплоть до ХХ века, что привело к недоразвитию и дефективности самой интеллигенции и как следствие — к деформации всей надстроечной сферы Оттоманской империи и ее наследников.

Мусульманское общество создало многочисленную интеллигенцию с большими интеллектуальными и духовными запросами, но государственная машина Османов воспрепятствовала удовлетворению этих запросов. Напрашивается сравнение с непропорционально крохотными ножками-копытцами китайских аристократок, бесчеловечно изуродованными жестким бинтованием с самого рождения и лишенными нормального развития. Такими ножками интересно любоваться, вот только стоять и ходить на них слишком трудно: опора мала.

Приведенные сведения лишь добавляют новые печальные подробности к истории захирения исламской цивилизации, проливают дополнительный свет на естественные причины этой глобальной трагедии. А сам факт захирения позволяет вновь подчеркнуть мысль о необходимости соответствия процесса книгоделания — процессу формирования интеллигенции.

Европа

Итак, в Китае сбой (ошибки) в системе государственного воспроизводства интеллигенции повлек за собой торможение в развитии книгоделания. А в странах ислама, наоборот, запрет на книгопечатание трагически отразился на процессе негосударственного воспроизводства интеллигенции, снизив ее творческий потенциал. То и другое роковым образом сказалось на результатах гонки цивилизаций.

Европа счастливо избежала обеих опасностей и выбилась в лидеры.

Как школа, так и традиции письменности всем европейским народам достались в наследство от Римской империи, точнее даже — от того, не имеющего твердых границ исторического и духовного явления, которое мы называем Pax Romana. Но и то, и другое постепенно менялось. Причем первоначальные изменения испытывала школа, а они влекли за собой изменения в письменной традиции. В паре «школа — книга» первая всегда была ведущей, а вторая — ведомой.

В раннесредневековой Европе к концу III — началу IV века на смену античной школе устанавливаются три типа новой, христианской начальной школы: приходская, епископская и монастырская. Они различались как уровнем образования, так и степенью светскости, их количество неуклонно росло с ростом городов и монастырей.

Базой для обучения были, естественно, книги, скриптории, библиотеки. Но они появляются не враз, обвально, и даже не синхронно с указанным разделением школы. В те времена изготовление текстов еще не было поставлено на поток и было делом одиночек. Однако значительные сдвиги в книгоделании все же происходят уже в IV столетии: пергамент, изобретенный во II веке н. э., начинает вытеснять папирус из сферы книгоделания, и одновременно происходит связанная с этим важнейшая реформа книжной технологии: книга-свиток заменяется книгой-кодексом.

По мере увеличения числа грамотных кадров, спрос на книгу возрастает.

Ответом на этот спрос явились специальные мастерские — скриптории, начиная с самого первого, созданного Кассиодором (487–575) недалеко от г. Сцилаце на берегу Тарентского залива. О масштабах его деятельности легко судить по тому, что некоторые изготовленные там рукописи, сохранились до наших дней. Следующий крупный центр книгоделания — Луксейский монастырь, основанный в Бургундии в 590 г. ирландским монахом Колумбаном (550–615). Данный скрипторий прославился в Европе настолько, что в начале VII в. королева Батильда учредила монастырь в Корби близ Амьена и пригласила туда знаменитого Колумбана и луксейских монахов-переписчиков. В результате образовался новый крупный скрипторий, где были созданы сотни рукописных книг. Тот же Колумбан, великий просветитель своего времени, в 613 г. отправился в Италию, где успел основать еще один монастырь со скрипторием — Боббио. Впоследствии библиотека при этом монастыре стала знаменитейшей во всей средневековой Европе. В VIII–IX вв. ирландские монахи, продолжатели дела Колумбана, создали иные монастыри по берегам рек Маас и Рейн, а к концу XI в. и в Регенсбурге, Бамберге, Нюрнберге. При монастырях неизменно возникали скриптории. Эта традиция без особых изменений дожила до Гутенберга.

Работы монахам-переписчикам хватало. К примеру, при Карле Великом (747–814) во всей Франкской империи был установлен принудительный характер школы для всего населения. Правда, при его преемниках он был благоразумно отменен. Однако расплодившиеся в большом количестве монастырские школы, как внутренние, для клириков, так и внешние, для населения, остались и продолжали действовать.

Новый поворот наметился с конца 13 века, когда свободные города и «братья общей жизни» (своего рода средневековые коммуны) стали учреждать свои собственные школы, а также, что очень важно, начали появляться платные начальные школы частных лиц. Все они требовали книг, учебников, пособий.

А между тем, указанное расширение школьного образования в немалой степени объясняется тем, что в Западной Европе уже в XI–XII веке возникла высшая школа, ставшая мощным стимулом к образованию, к развитию школы вообще. Первые университеты появились в Италии (Болонья, 1088, затем Неаполь, 1244 и высшая медицинская в Салерно), во Франции (Парижская Сорбонна, 1215, хотя фактически ранее, и в Монпелье 1289), Англии (Оксфорд, с XII в., и Кембридж, 1209), Испании (Саламанка, 1218), Португалии (Лиссабон, 1290), Чехии (Пражский Карлов университет, 1348), Польше (Краков, 1364), Австрии (Вена, 1365), Германии (Гейдельберг, 1386), Бельгии (Лувен, 1425), Швеции (Упсала, 1477), Дании (Копенгаген, 1479).

Университеты не знали ни сословных, ни имущественных, ни возрастных или каких-либо иных ограничений и непрерывно пополняли своими выпусками ряды средневековой интеллигенции. Так, к Парижскому университету единовременно бывало приписано до 30 тыс. студентов, включая даже стариков.

Неудивительно, что университеты обычно вырастали из монастырских школ или возникали как кампусы у монастырских стен. Ведь именно монастырские скриптории и библиотеки давали человеческую и материальную базу для преподавания. Но это обстоятельство вовсе не предопределило клерикальный характер книгоделания, как можно было бы предположить.

Численный и качественный рост системы образования (мы, как видно, можем говорить уже именно о системе), особенно высшего, не только влек за собой всевозрастающий спрос на книгу, но и определял ее репертуар. Ибо с XIV века основной (!) поток студентов уже устремлялся на овладение не церковными, а светскими профессиями: вплоть до начала пятнадцатого века теологи составляли всего около 40 % выпускников, а в дальнейшем и того меньше. Первый (для многих и последний) этап обучения длился 3–4 года на низшем факультете семи свободных искусств, где изучались: грамматика, риторика и логика (тривиум), арифметика, геометрия, музыка и астрономия (квадривиум). Музыка преподавалась как отрасль математики или физики. Далее шли высшие факультеты — богословский, юридический и медицинский.

Огромная жажда знаний во много раз перекрывала скромные возможности скрипториев. Когда Гутенбергом было изобретено европейское книгопечатание, невероятный книжный бум, о котором писалось в предыдущей главе, своими количественными параметрами, а главное — необъятным репертуаром отразил тот колоссальный спрос на книгу, который был порожден неуклонным накоплением грамотной и высокообразованной по тем временам аудитории. Существуя в латентном виде, этот спрос создал, однако, такой мощный информационный вакуум, что заполнить его мог лишь столь же мощный информационный взрыв — а иначе эпоху инкунабул и не назовешь! Технический гений Гутенберга объясняет, как стал возможным такой взрыв, но только история школы, в том числе высшей, может объяснить, почему он произошел.

Россия

Розгою Дух Всесвятой дети бити велит.

«Азбуковник»

В допетровской Руси картина была существенно иной. Ее исследование позволяет в очередной раз ставить вопрос о гораздо большей духовной близости русских к Востоку, чем к Западу. Эта крамольная для моего русского современника мысль давно уже стала привычной для меня. Ниже расположены новые аргументы в ее пользу.

Во-первых, как мы уже знаем, книжный репертуар как рукописной, так и печатной русской книги был более чем на 90 % религиозным. Вероцентризм, если позволительно так выразиться, — фундаментальная характеристика русского менталитета, абсолютно роднящая его с цивилизациями Востока.

Во-вторых, такого явления, как книжный бум, Древняя Русь, как и средневековый Восток, не знала: книгопечатание развивалось куда более плавно, словно нехотя, а не таким феноменальным качественно-количественным скачком, как в Европе XV века. Конечно, сам факт тиражирования книг менял общую картину русского книжного рынка XVI–XVII вв., но далеко не так радикально, как на Западе в эпоху инкунабул. Начальный период книгоиздания в Европе XV века можно обрисовать словом: «дорвались!». Начальный период книгоиздания в Османской империи XIX века лучше постигается через слово «прорвались!». Но на Руси XVI века начальный период книгопечатания хочется скорее назвать словом «нарвались!», настолько Иван Федоров выглядит в русской истории нежеланным гостем и настолько мизерные перемены в русской духовной жизни обеспечило поначалу его наследие. Русский книжный бум и информационный взрыв однажды, все же, состоится, но в далеком будущем — через двести лет.

То и другое не лучшим образом характеризует специфику древнерусской образованности.

Важнейшим тормозящим обстоятельством было отсутствие на Руси университетов и частных платных школ, в т. ч. высших. Хотя в принципе всемирное православие вовсе не было противником светского образования. Между прочим, самым первым европейским университетом, основанным ещё Феодосием Вторым в 425 году, за 600 с лишним лет до Болонского университета, считается именно Константинопольская высшая школа.

Однако, как ни печально, но на образование в Древней Руси сей факт никак не повлиял, эту византийскую традицию наша страна не переняла, и даже отделений эллинской высшей школы в русских городах не было. Производство интеллигенции на Руси шло стихийно, от случая к случаю, самотеком, государство не принимало в нем никакого участия и не тратило ни копейки на просвещение своих подданных. Это положение вздумал было изменить Лжедмитрий Первый, который намеревался основать университет, а также «обещал повелеть учредить школы в городах и деревнях, подобно существующим повсеместно в Польше, дабы юношество, которое в Московии воспитывают глупо и невежественно, было направлено на путь истинный»^[98]. Этому намерению не суждено было сбыться, и правительственная инициатива замерла еще почти на сто лет.

Зато нельзя никак пройти молчанием роль церковных сфер и особой русской ментальности в области взаимных отношений феномена интеллигенции с феноменом книги.

Приходится с сугубым вниманием отнестись к пессимистическому наблюдению, сделанному в коллективной монографии «Русская доктрина»: «Когда сегодня удивляются, почему Русь не пережила подъема, аналогичного Ренессансу и Эпохе географических открытий, забывают, что Русь переживала в этот момент свой подъем и вложила в монастыри столь же огромные средства, что Запад вложил в океанское мореплавание. Пока Запад осваивал Новый Свет, русские осваивали Небесный Иерусалим»^[99].

Отличное наблюдение, просто гениальный тезис, но самоубийственное признание! Что подметил наблюдатель? Колоссальные русские инвестиции ни во что, в пустую мечту, омертвление капитала в чудовищном размере, в масштабах всей страны. А каким оказался итог этого? Мы на века сделались заложниками догоняющей модели развития, мы упустили свой шанс на Возрождение, утратили темп развития и вынуждены были, надрывая последние жилы, «догонять и перегонять Запад». И надорвались-таки, так и не догнав, и рухнули, «ломая крылья, теряя перья», на самое дно, а теперь вынуждены и далее все терять, все отдавать, выторговывая себе этим мирную передышку, ибо горе побежденным!

Поистине, естественная, «природная» религиозность русского национального сознания, доходящая до клерикализма, въевшаяся во все поры жизни общества, пропитавшая все клеточки допетровской русской мысли, оказалась по своей деструктивной силе сопоставима с татарским нашествием. Равно как и достопамятное засилие церковников, с их жесткой цензурой, в духовно-интеллектуальной сфере. Книжный репертуар домонгольской Руси формировался почти исключительно под религиозные потребности аудитории.

Как известно, ордынская власть покровительственно отнеслась к институту русской православной церкви и использовала ее как инструмент адаптации аборигенов к инородному владычеству, к игу. Диалектический парадокс состоит в том, что как сама по себе власть Орды, так и сопротивление игу, опиравшееся во многом на идею защиты православной веры от поганых, с двух сторон стимулировали упомянутый клерикализм. Таким образом, иго оставило русским в наследство двоякий ущерб: как непосредственно от татарского разорения, так и, опосредованно, от церковного тоталитаризма. Инерция процесса едва не привела в XVII веке к установлению теократии и к торжеству доктрины «священство выше царства». История русской книжности и русского образования до Петра Первого служит этим тезисам наглядной иллюстрацией.

Вышепоименованный вероцентризм дорого встал русскому народу.

Для очистки совести зададим себе первостепенной важности вопрос: может быть, русский народ зато освоил-таки Небесный Иерусалим? И тогда потери были не напрасны, а расходы оправданы?

Увы, на этот вопрос исчерпывающе ответила Октябрьская революция…

На фоне этих мрачных размышлений каким зловещим выглядит тот факт, что сегодня стремительно обнищавшая, расточившая свой экономический потенциал, накопленный чудовищными жертвами советского периода, Россия вновь сотнями и тысячами строит храмы и монастыри, тратя на то неслыханные суммы, но закрывая по причине нищеты НИИ и КБ, лишая пристойного содержания библиотеки и музеи, калеча свою систему образования, посадив на убогий паек интеллигенцию, отнимая у себя надежду на успех, на полноценное будущее!

«В настоящее время Русская Православная Церковь (РПЦ) насчитывает более 19 тыс. приходов, около 450 монастырей, являющихся ее духовными и культурными центрами, около 40 высших духовных школ — академий, семинарий, богословских институтов и университетов»^[100]. Кто подсчитает, сколько средств, вынутых из карманов и без того ограбленной страны, отражает эта статистика?

Неужели история повторяется? Как будто вновь включился некий таинственный механизм самопожирания. Как будто мы вновь бежим по порочному кругу, из которого нет выхода…

И некоторые пытаются нас уверить, что русские — европейская нация!

Быть европеоидом еще не значит быть европейцем.

Но вернемся к истории русской школы. Пусть клерикальная по духу, она все же давала ученикам начатки знаний, развивала мышление русского народа. Как написано в книге «Стоглав» (собрание постановлений Стоглавого Собора, проходившего с участием Ивана IV и представителей Боярской думы в 1550–1551 годах): «А прежде сего училища бывали в Российском царствии, на Москве и в Великом Новограде, и по иным градам многие грамоте, писати и пети, и чести учили. Потому тогда и грамоте гораздых было много, но писцы и певцы славны были во всей земле и до днесь».

Трудно сказать, до каких исторических глубин досягает эта характеристика, но по предыдущему повествованию о берестяных грамотах, эпиграфических памятниках и пр. мы можем предполагать, что высокий уровень элементарной грамотности стабильно поддерживался в Древней Руси на всем протяжении ее существования от начала кириллической письменности. В тексте «Стоглава» проскальзывает даже ностальгия по некоему «тогда», когда грамотных «было много».

Мы знаем вполне достоверно, что грамотность и книжность не была сословной привилегией феодальной знати. Иван Калита, например, не имел своей библиотеки; Дмитрий Донской, как указывает летопись, был «книгам не учен». Были, однако, и князья-библиофилы, начиная с Ярослава Мудрого (среди них сыновья Дмитрия Донского Юрий Звенигородский и Галицкий, Андрей Можайский и Белозерский, за книжные знания получивший похвалу св. Кирилла Белозерского; двоюродный брат того же Дмитрия Владимир Андреевич Храбрый владел собственной библиотекой, и т. д.).

Интересные данные приводит А.И. Соболевский, исследовавший множество древних грамот XVI и XVII вв., обращая особое внимание на наличие подписей. Способность поставить личную подпись, по его мнению, свидетельствовала о грамотности. Он нашел, что: 1) белое духовенство было поголовно грамотным; 2) среди черного духовенства неграмотные встречались, но в небольшом количестве; процент грамотных был больше 70; 3) высшее боярство Севера было грамотным не менее чем на 80 %; 4) грамотных среди помещиков северных районов страны было больше 65 %; 5) среди новгородских помещиков в конце XVI — начале XVII в. грамотных было около 55 %; 6) среди псковских помещиков — более 65 %; 7) судя по грамоте об избрании на царство Бориса Годунова 1598 г., среди придворных чинов грамотных было больше 78 %. В целом, более 50 % крупных и мелких землевладельцев Московской Руси в независимо от их местожительства были грамотны.

Еще выше процент грамотности был среди предпринимателей. «Ряд грамот, подписанных купцами в конце XVI–XVII вв., говорит о том, что купечество в подавляющем большинстве было грамотным. Челобитная московских торговых людей 1646 г. подписана 163 из 168 человек (96 %). О высоком проценте грамотных среди торговых людей говорят памятники литературы Московской Руси. Так, Домострой считал грамотным всякого торгового человека XVI в. Среди посадских людей грамотных было не менее 20 %. Грамотные крестьяне в XV–XVII вв. вовсе не были исключительным явлением; вероятно, их процент не опускался ниже 15. Слабее грамотность была распространена в среде служилых людей — стрельцов, пушкарей, казаков и др., но и в этой группе населения часто встречались грамотные люди»^[101].

Характеристика древнерусской образованности приводит на ум известное изречение: чем шире культура, тем тоньше ее слой. Если говорить о древнерусском образовании как о некоей системе, то приходится установить твердо: оно не выходило за рамки начального.

Этот принципиальный момент был определен отцами вышеупомянутого Стоглавого Собора, которые «уложили, в царствующем граде Москве и по всем градом тем же протопопом и старейшим священником и со всеми священники и дьяконы кийждо во своем граде, по благословению своего святителя избрати добрых духовных священников и дьяконов и дьяков женатых и благочестивых, имущих в сердцы страх божий, могущих и иных пользовати, и грамоте бы и чести и писати горазди. И у тех священников и у дьяконов и у дьяков учинити в домех училища, чтобы священницы и дьяконы и все православные хрестъяне в коемждо граде предавали им своих детей на учение грамоте и на учение книжного писма и церковного петия псалтырного и чтения налойнаго. И те бы священники и дьяконы и дьяки избранные учили своих учеников страху божию и грамоте и писати и пети и чести со всяким духовным наказанием, наипаче же всего учеников бы своих брегли и хранили во всякой чистоте и блюли их ото всякого растления, наипаче же от скверного содомского греха и рукоблудия и ото всякия нечистоты, чтобы им вашим брожением и поучением, пришед в возраст достойным быти священнического чину. Да учеников же бы есте своих во святых церквах божиих наказывали и учили страху божию и всякому благочинию псалмопению и чтению и пению и канарханию по церковному чину. А учили бы есте своих учеников грамоте довольно, сколько сами умеете. И силу бы им в писании сказывали по данному вам от бога таланту ничтоже скрывающе, чтобы ученицы ваши все книги учили, которые соборная святая церковь приемлет, чтобы потом и впредь могли не токмо себе, но и протчих пользовати и учити страху божию о всех полезных, также бы учили своих учеников чести и пети и писати, сколько сами оне умеют, ничтоже скрывающе, но от бога мзды ожидающе, а и зде от их родителей дары и почести приемлюще по их достоинству» (Глава 26).

Некоторые ученые предполагают, что отцы Стоглавого Собора не изобретали ничего нового, основываясь на существовавшей практике. Но приведенный текст скорее показывает нам попытку церкви основательно взять в свои руки все дело образования, и именно с тем, чтобы готовить профессионально подготовленную и нравственно выдержанную смену нынешнему клиру (развращенность коего послужила одной из главных побудительных причин созыва самого Собора). И не более того. Результатом явилось сугубое закрепление клерикального характера русского начального образования. А поскольку ни среднего, ни высшего образования еще и не предполагалось в то время, то можно заключить о клерикализации Собором русского образования вообще. О том, как данное положение отразилось в начальном русском книгоиздании XVI–XVII веков, написано выше.

Видимо, капитан Жак (Яков) Маржерет, авантюрист и наемник, отметившийся в России с 1600 по 1611 гг. ^[102], не без оснований писал в своих воспоминаниях о русских так: «Можно сказать, что невежество народа есть матерь его благочестия. Они ненавидят науки и особенно латинский язык. Не имеют ни школ, ни университетов. Одни только священники обучают юношей чтению и письму; этим, однако, только немногие занимаются»^[103]. История русской книги и образования, увы, не противоречит данному свидетельству.

Итак, независимо от того, что собой представляла русская школа более раннего периода, с середины XVI века она стала именно такой: лицо духовного звания (не выше священника) у себя на дому учил местных детей за плату натурой, взимавшуюся с родителей. Он исполнял при этом установленный законом, а потому как бы государственный долг, но в меру личного понимания дела и вне всякой поддержки и контроля государства. К XVII веку эта система полностью отстроилась и действовала повсеместно на общих основаниях.

Конечно, становление этой системы автоматически влекло за собой спрос на книгу, который не мог удовлетворяться лишь за счет богослужебной литературы, как бы велика ни была роль пресловутой «Псалтири». В частности, существовали специальные «Азбуковники», как рукописные, так и печатные, содержащие начальные знания по многим предметам. Их изучению посвятил себя в XIX веке журналист и писатель Даниил Лукич Мордовцев^[104], особо обративший внимание на то, что в Древней Руси патриаршего периода на общих основаниях учились дети людей «всякого чина… и сана, славных и худородных, богатых и убогих, даже и до последних земледельцев».

Отметим, что никаких сословных ограничений или преимуществ дети дворян или священников тогда еще не имели.

Как то и закладывалось Стоглавым Собором, учение в целом подчинялось клерикальным задачам: в частности, ученики были обязаны ходить в церковь не только по праздникам и воскресеньям, но даже и в будни, после окончания занятий в училище. Занятия в школе начинались и заканчивались молитвой.

Однако, все же, церковной сферой обучение не ограничивалось. «Азбуковники после первоначального образования предполагают изучение «семи свободных художеств», куда входили, согласно средневековому общеевропейскому установлению: грамматика, диалектика, риторика, музыка (имелось в виду церковное пение), арифметика, геометрия (т. е. «всякое землемерие», включая географию и космогонию) и даже астрономия («звездознание»). В более позднее время, ближе к концу века, в отдельных училищах изучали стихотворное искусство по Симеону Полоцкому, сочиняли силлабические двустишия. Примеры тому имелись в самом «Азбуковнике», в частности, посвященные именно книге, правильному отношению к ней:

Обратим внимание: слово «книга» упоминается во множественном числе, откуда следует вывод, что в каждой школе имелся некий минимальный обязательный книжный набор, помимо пресловутых азбуковников. Но вряд ли он отличался разнообразием. К тому же, по словам Адама Олеария, посетившего Московию дважды — при Михаиле Федоровиче и при его сыне Алексее Михайловиче: «Так как русские, как уже сказано, в школах обучаются только письму и чтению на своем и, самое большее, на славянском языке, то ни один русский, будь он духовного или светского чина, высокого или низкого звания, ни слова не понимает по-гречески и по-латыни»^[105].

Практическая жизнь, тем временем, предъявляла свои требования к формированию отечественной интеллигенции. Развитие экономики, градостроительства, армии требовало специалистов, которых такая школа, как описана выше, сотворенная Стоглавым Собором исключительно под нужды церкви, дать не могла.

Среди рукописных книг XV–XVII века мы встречаем лишь в единичном количестве сугубо специальные сочинения, все без исключения переводные, такие, например, как «Диалектика» преподобного Иоанна Дамаскина и «Логика Авиасафа» (фрагменты из произведений арабского мыслителя ал-Газали), «Книга, глаголемая логика» раввина-философа Маймонида, биолого-медицинские сочинения Абу-Бекра Рази (Разеса), учение Гиппократа об эмбриологическом развитии, различные травники и лечебники, «Естествознание» М. Скотта и «Проблемы» Псевдо-Аристотеля. Особое место занимал «Шестоднев» Иоанна, экзарха Болгарского, содержащий знания по астрономии и географии (Иоанн смело предполагал шарообразность Земли, а также Луны, солнца и звезд; он также объяснял фазами луны феномен прилива и отлива, довольно точно рассчитывал размеры нашей планеты, давал понятия о климатических зонах Земли и т. д.).

Но книг такого рода, особенно по сравнению с Европой, на Руси было крайне мало, а о том, чтобы русскому человеку не только читать, но и сочинять что-то подобное, не могло быть и речи.

Этот недостаток в конце концов стал осознаваться правящими кругами. Тот же Олеарий отмечал: «В настоящее время они, — что довольно удивительно, — по заключению патриарха и великого князя, хотят заставить свою молодежь изучать греческий и латинский языки. Они уже устроили, рядом с дворцом патриарха, латинскую и греческую школу, находящуюся под наблюдением и управлением грека Арсения. Если это предприятие увенчается счастливым успехом и они окажутся в состоянии читать и понимать в подлинниках писания святых отцов и других православных, то нужно надеяться, что, с Божиею помощью, они придут к лучшим мыслям и в своей религии. У них нет недостатка в хороших головах для учения. Между ними встречаются люди весьма талантливые, одаренные хорошим разумом и памятью»^[106].

Но указанные усилия не привели к заметным сдвигам в книжном репертуаре и общем направлении развития просвещения, остававшегося сугубо клерикальным. Ничего в этом отношении не изменило и создание Московской славяно-греко-латинской академии, венчающей систему образования допетровской Руси. Об этом ярко свидетельствует хронология ее создания, которую я обозначу лишь пунктиром:

— в марте 1681 года сподвижником Иерусалимского Патриарха Досифея иеромонахом Тимофеем учреждена «типографская школа» при казённых типографских палатах, ради исправления и печати новых богослужебных книг нового обряда, но просуществовала она недолго;

— в 1685 году в Богоявленском монастыре с теми же целями новую типографскую школу открыли братья Иоанникий и Софроний Лихуды;

— в 1687 году это школа переехала в собственное здание при Заиконоспасском монастыре, построенное повелением патриарха Иоакима, где была объединена с учрежденной там Симеоном Полоцким школой Семена (во иночестве Сильвестра) Медведева. «Спасские школы» — таким общим наименованием назывались они тогда. Там, в частности, учили «по латиням и грамматике».

На их основе и возникла под эгидой патриархии Эллино-греческая академия, официальной датой основания которой считается именно 1687 год. Главной задачей ее была подготовка высокообразованного священства: преподавали грамматику, пиитику, риторику, логику и физику на латинском и греческом языках, но первостепенное значение уделялось изучению греческого языка. Прохождение курса длилось 13 лет: четыре низших класса («фара», «инфима», «грамматика», «синтаксима»), два средних («пиитика» и «риторика»), два высших («философия» и «богословие»). Такое же подразделение унаследовали в дальнейшем все духовные семинарии России.

С 1701 по 1775 годы академия именовалась Славяно-латинской, а с 1775 по 1814 год Славяно-греко-латинской академией. Затем она была переведена в Троице-Сергиеву лавру и преобразована в Московскую духовную академию.

* * *

Подведем итог.

Как видим, ни русская школа, ни русская книга в допетровскую эпоху не могли удовлетворять требованиям современности, обеспечивать цивилизационный рост.

Впрочем, отдельные достижения русской мысли в области практической механики и особенно архитектуры (взять хотя бы шедевр фортификационных сооружений — неприступный Соловецкий кремль) позволяют предполагать определенное инженерное образование, полученное отдельными специалистами явно за рамками описанной выше школы. Но таковые достижения носили внесистемный характер и лишь подтверждали общее правило.

Замкнутая в рамках религиозной мысли грамотность, образованность и книжность Древней Руси делали страну вовсе неконкурентоспособной по сравнению с Западной Европой и Китаем и ограниченно конкурентоспособной со странами Востока и Юга.

Преодоление этой негативной ситуации требовало, в первую очередь, радикальной перестройки системы образования и революционных изменений книжного рынка.

Именно этим и замечательна послепетровская Россия, особенно XVIII век. И это позволяет нам окончательно и верно оценить значение великого преобразователя, очистить его образ от трехсотлетних наслоений поверхностной и фальшивой критики.

Начиная с Петра, Россия через книгу гражданской печати приобщается, быстро и порой триумфально, к передовой европейской цивилизации, что незамедлительно сказывается на ее военных, экономических, культурных и научных успехах. Своим «золотым» и «серебряным» веком, а также победами во многих войнах, начиная с Северной и заканчивая Великой Отечественной, она обязана именно данному обстоятельству. И пусть издержки были велики, но русский народ, опираясь именно на эти успехи, устоял и не сгинул в вековечной этнической войне, протекающей под видом гонки цивилизаций.

При этом русские остались во многом самобытной нацией, «европейской не по-европейски», со своей этикой, эстетикой и неподражаемым душевным устройством.

Но данная тема выходит за рамки замысла моей книги.

Примечания

1

Евгений Трубецкой. Государственная мистика и соблазн грядущего рабства. По поводу статей П.Б. Струве и Н.А. Бердяева // Русская Мысль. 1917. Книга I. II отд. С. 74–98. — Цит. по кн.: Национализм. Полемика 1909–1917. — М., Дом интеллектуальной книги, 2000. — С. 214.

(обратно)

2

Там же, с. 216.

(обратно)

3

Конрад Лоренц. Так называмое зло. К естественной истории агрессии. — М., Культурная революция, 2008.

(обратно)

4

Граф П.А. Толстой, составляя в 1703 г. описание Османской империи, убедился, что армия, флот, военная техника у турок отставали от европейских по меньшей мере на полтора века. В артиллерии употреблялись снаряды времен XVI столетия и даже мраморные ядра эпохи султана Сулеймана Кануни. Он писал о турках, что «вся их военная хитрость и сила состоит в их множестве… ежели же их неприятель собьет и принудит отступить, потом уже никоим образом установиться в строй не могут, но бегут и погибают, понеже стройному бою не обыкновении, и егда неприятель их погонит, тогда отдираются от начальства и оставляют их и бегут невозвратно и видят сами, что тот их воинский строй им не пожиточен и худ, одначе иностранным обучением гнушаются». А поступивший тогда же на турецкую службу и принявший ислам француз граф Бонневаль (Ахмед Хумбараджи-паша) отмечал в мемуарах, что турецкая армия была для обстрелянного войска слабым соперником: «В пятидесяти тысячах французов или немцев больше солдат, нежели в двухстах тысячах турок».

(обратно)

5

Справедливо заметил Бенедикт Андерсон: «Ни арабам, ни китайцам — несмотря на совершаемые ими примерно в те же столетия, что и европейцами, массовые морские экспедиции — не удалось создать сплоченные, богатые, сознающие себя креольскими сообщества, подчиненные центру, которым была бы великая метрополия. Поэтому мир так и не увидел подъем Новых Баср или Новых Уханей» (Бенедикт Андерсон. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. С. 207).

(обратно)

6

Сквернюков П.Ф. Слово о бумаге. — М., Московский рабочий, 2002. — С. 86.

(обратно)

7

Книги, напечатанные в Европе подвижным шрифтом до 1500 года.

(обратно)

8

Ок. 100 г.н. э. появляется латинский курсив, ок. 300 г. — рунический вариант латинского алфавита, имевший ограниченное хождение. Ок. 800 г. во Франции возникает быстро ставший популярным т. н. каролингский минускул, письмо, своеобразно отличающееся от традиционной латинской антиквы и отчасти сближающее ее с греческим алфавитом, но начиная с XI века на смену ему стремится готический шрифт (не случайно именно его использовал Гутенберг). И только с эпохи Ренессанса, на волне общего стремления к «благородной простоте», возвращающаяся классическая антиква вытесняет из письма и книгопечатания готический шрифт, который остается лишь в немецкой письменности как фактор национального своеобразия.

(обратно)

9

Иллюминированый экземпляр в двух томах, отпечатанный на пергаменте, хранится в Российской Государственной библиотеке.

(обратно)

10

Термин книговедческий, аналогичен термину «ассортимент» в других областях торговли.

(обратно)

11

По истории древнерусской печати см.: Зернова А.С. Книги кирилловской печати, изданные в Москве в XVI–XVII веках: Сводный каталог (М., 1958); Немировский Е.Л. Славянские издания кирилловского (церковнославянского) шрифта: 1491–2000. Инвентарь сохранившихся экземпляров и указатель литературы. — Т. 1. 1491–1550. — Москва, Знак, 2009.

(обратно)

12

В истории европейских христианских стран был аналогичный эпизод, но единичный, скоротечный и не оказавший заметного погубного воздействия на их историю: в 1535 году французский король Франциск I, напуганный распространением протестантской литературы (и напуганный правильно, если учесть последующие страшные годы религиозных войн во Франции), запретил под страхом смертной казни через повешение печатание каких-либо книг в королевстве. Но этот запрет долго не продержался.

(обратно)

13

Школьные реформы, приблизившие образование к задачам времени и значительно расширившие круг элемен тарно образованных людей, еще ранее прошли в Австрии (реформа Марии-Терезии 1774–1777 гг.) и в России (реформа Янковича-де Мириево 1786 г.), но они еще не предполагали всеобщего образования.

(обратно)

14

Специалисты высказывают и такую точку зрения: Генеральный план «Ост» не был отдельным документом, а состоял из целого ряда последовательных планов (1939–1943), которые продолжали создаваться один за другим по мере немецкого продвижения на восток. К этому понятию относятся не только планы, созданные службами Гиммлера, но и, в широком смысле, документы конкурирующих нацистских учреждений — Германского трудового фронта, органов землеустройства и территориального планирования и т. д. Все они пропитаны единым духом, все предусматривают широчайшие аннексии, массовой переселение и геноцид славян. Подробнее см.: Севастьянов А.Н. Победу не отнять! Против власовцев и гитлеровцев. — М., Яуза, 2010.

(обратно)

15

Karsten Schulz. Nationalsozialistische Nachkriegskonzeptionen für die eroberten Gebiete Osteuropas vom Januar 1940 bis zum Januar 1943. Im Jahr 1996 als Magisterarbeit eingereicht und angenommen am Institut für Politikwissenschaft an der Technischen Universität zu Berlin. Gutachter: Prof. Dr. Helmut Müller. — http://web.archive.org/web/20060506092843/http://lausche.tripod.com/planung.html.

(обратно)

16

Ординарный профессор и руководитель Института агрономии и аграрной политики Берлинского университета Конрад Мейер-Хетлинг был руководителем главной штабной службы планирования и земельных владений в Имперском комиссариате по укреплению духа немецкой нации. Штандартен-, а позднее обер-фюрер СС. Ведущий земельный проектировщик в рейхсминистерстве продовольствия и сельского хозяйства, сотрудничал с рейхсфюрером сельского хозяйства и министерством оккупированных восточных областей. В 1942 году выдвинулся на должность главного проектировщика развития всех подвластных Германии областей. С самого начала войны знал во всех подробностях о всех планах в этом отношении; поскольку сам сочинял решающие заключения. Был обвинён вместе с другими чинами СС по делу так называемого Главного управления по вопросам расы и переселения (дело № 8), приговорён судом Соединённых Штатов к незначительному наказанию только за членство в СС и освобождён в 1948 году. Скончался в 1973 г. в возрасте 72 лет в должности западногерманского профессора на пенсии.

(обратно)

17

Впервые опубликовано: А.С. Кое-что о настоящих арийцах. — «Национальная газета» № 1(13) 1998 г.

(обратно)

18

Тихомиров М. Н. Древнерусские города. Изд. 2. М., 1956.

(обратно)

19

Представления о Древней Руси как стране «лапотной» (лапоть принимается тут как символ отсталости) вообще нимало не соответствует действительности. Ни в переносном, ни в буквальном смысле: при раскопках Новгорода и Пскова в домонгольских слоях находят остатки кожаной обуви, но не лаптей, хотя условия для сохранения лыка в местных почвах идеальные, судя по сохранности берестяных грамот.

(обратно)

20

Sir J.A.R.Marriott. Anglo-Russian Relations, 1689–1943. — 2d ed. — London, Methuen & Co., 1944. — Р.1.

(обратно)

21

Т. Семенкова. Древняя Русь и Франция в XI веке. Судьба русской царевны Анны Ярославны. — Наука и Жизнь, № 5, 2004.

(обратно)

22

Прозоровский Д. П. Новгород и Псков по летописям с дополнением по другим источникам. СПб., 1887, с. 158–177.

(обратно)

23

Тихомиров М. Н. Указ. соч.

(обратно)

24

Яковлев А.И. Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в. Т. I. М.-Л., 1943, с. 198. Урланис Б.Ц. Рост населения в Европе. М., 1941, с. 81–91.

(обратно)

25

Достаточно поставить рядом Новгородскую Софию и Нотр-Дам де Пари, чтобы это различие ударило в глаза со всей силой очевидности. Как известно, на Русь готический стиль не шагнул. Представляется, что тому есть три основные причины: 1) разделение церквей 1054 года, наложившее печать еретичества на любую новацию, идущую от католиков; 2) татаро-монгольское нашествие и враждебная экспансия Запада на земли ослабленной Руси, что оборвало процесс культурного обмена и превратило политическую границу — в границу цивилизационную, способствовало духовной и научно-технической изоляции Руси; 3) вынужденная самобытность русского культурного творчества, обусловленная названными обстоятельствами и сформировавшая иное, чем на Западе, понимание и восприятие истины, добра и красоты.

(обратно) class='book'> 26 См. об этом: Рыбаков Б.А. История культуры древней Руси. Домонгольский период. — М., 1948–1951; Колпакова Г.С. Искусство Древней Руси: Домонгольский период. — М.: Азбука, 2007; Гнутова С.В., Зотова Е.Я. Кресты, иконы, складни: Медное художественное литье XI-начала XX века из собрания Центрального музея древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева. — М., 2000; и др.

(обратно)

27

В этом мне довелось убедиться не только по научным статьям и монографиям, но и своими глазами, побывав в 2005 году в Лувре на обширной и содержательной выставке «Романская Франция во времена первых Капетингов (987-1152)» и дополнив свое впечатление экспонировавшимися в Национальной Библиотеке Франции рукописными книгами с миниатюрами того же времени. Желающие найдут соответствющие материалы в обширном и богато иллюстрированном томе, выпущенном в связи с названной выставкой: La France roman au temps des premiers Capétiens (987-1152). Paris, Musée du Louvre — Éditions Hazan, 2005.

(обратно)

28

Вплоть до XV в. русские мечи упоминаются в восточной литературе с превосходными характеристиками, в то время как византийские мечи, к примеру, арабы считали недостаточно крепкими.

(обратно)

29

Следует заметить, что раннее искусство манускрипта на Руси отражает нашу близость не только к византийской, бесспорно доминирующей, но и к западной традиции. Так, в главном шедевре русского книгоделания того времени — Остромировом евангелии — мы видим на изображениях трех евангелистов справа вверху их символы (льва св. Марка, орла св. Иоанна, быка св. Луки), которые очень распространены в каролингских и оттоновских рукописях, но совершенно не встречаются в книгах византийского производства.

(обратно)

30

На сегодня опубликовано (с вариантами) около 4200 сказочных текстов.

(обратно)

31

Златоструй. Вводная статья А.Г. Кузьмина. — М., Молодая гвардия, 1990. — С. 8–9.

(обратно)

32

См. его: Язык договоров русских с греками. — В кн.: Язык и мышление (сборник), VI–VII, М.—Л., стр. 79–103. (ИРРЯ 99–120) и др.

(обратно)

33

Георгиев Е. Славянская письменность до Кирилла и Мефодия. София, 1952.

(обратно)

34

Никольский Н.К. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1.— Сборник по русскому языку и словесности, т. II, вып. 1, Л., 1930.

(обратно)

35

Ламанский В.И. Славянское Житие св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник. Пг., 1915, с 166.

(обратно)

36

Арциховский А.В., Борковский В.М. Новгородские грамоты на бересте. (Грамоты №№ 137–194 из раскопок 1955 г.). — М., 1958, с. 58.

(обратно)

37

Щапов Я. Н. Кирик новгородец о берестяных грамотах. — СА, 1963, № 2, с. 251–253.

(обратно)

38

Кодексом, в отличие от свитков, именуют книги, имеющие страницы (в данном случае деревянные), сшитые в книжный блок. Эта первая русская книжка — памятник христианской мысли. Кроме двух псалмов, написанных открыто на воске, в ней есть и «скрытые» тексты, процарапанные по дереву и сохранившиеся под восковым слоем. Их удалось прочесть академику А.А. Зализняку, обнаружившему там не известное ранее четырехчастное сочинение о продвижении людей от тьмы язычества через закон Моисея к свету учения Христа. Возможно, отголосок этой теории мы встречаем в знаменитом «Слове о Законе и Благодати» митрополита Иллариона (XI век).

(обратно)

39

Интересующихся отошлю к статье В.В. Кожинова «"Дощечки Изенбека", или Умершая "Жар-Птица"», а также к видеолекции академика Зализняка, вывешенной в интернете.

(обратно)

40

Для получения бересты березовую кору предварительно вываривали, чистили, снимали белую пленку, обрезали и просушивали. Процесс непростой, но не требующий никаких особых затрат, в то время как пергамент был весьма дорог, а бумага крайне редка и почти недоступна.

(обратно)

41

Преподобного Иосифа Волоколамского отвещание… — ЧОИДР, 1847, № 7, ч. IV, Смесь, с. 2.

(обратно)

42

Часть тиража была отпечатана Гутенбергом на бумаге, часть — на пергаменте.

(обратно)

43

Сапунов Б.В. Книга в России в XI–XIII вв. Предисловие Д.С. Лихачева. — Л., Наука, 1978, с. 12.

(обратно)

44

Лаврентьевская летопись, под 1037 г.

(обратно)

45

На Северо-Западной Руси древнейшей считается книгописная мастерская, действовавшая на рубеже XI–XII вв. в новгородском Лазаревом монастыре. В Москве книгописные школы сложились позднее, в XIV столетии, при Чудове монастыре (основан митрополитом Алексием в 1360 г.) и Спас-Андроникове монастыре (основан им же в 1355 г., назван по имени первого игумена св. Андроника, ученика св. Сергия Радонежского). Книгописание, видимо, существовало в Данилове монастыре, Симонове монастыре, в кремлевском Спасском на Бору монастыре.

(обратно)

46

Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории. Л., 1974, с. 136–146; Памятники русского права. Вып. II. М., 1952, с. 164.

(обратно)

47

Оно состоит из 249 листов, написано крупным каллиграфическим уставом в два столбца и украшено заставкой, инициалами и миниатюрами (хранится в Российской Национальной библиотеке, СПб).

(обратно)

48

Голубинский Е.Е. История русской церкви, т. 1, полутом 1, с. 105–256; кн. III, с. 880–924. Даже если допустить, что цифра несколько завышена, надо признать, что книжное собрание Ярослава было выдающимся по всем европейским меркам. В письме к Б.В. Сапунову крупнейший в Европе знаток манускриптов проф. М. Виттек писал: «Думаю, что не будет ошибкой рассматривать как очень значительную библиотеку романского времени, состоящую из более чем 100 рукописей» (Сапунов Б.В. Указ. соч., с. 161). Сохранились сведения о том, что обширной библиотекой обладал абт (игумен) Ольберт Гемблу, умерший в 1048 г. Он сумел собрать в своем монастыре 150 рукописей. В конце XIII в. в Германии был знаменит своими книжными сокровищами некто Гуго фон Тримберг (1260–1309 гг.), у которого было около 200 книг (там же, с. 160).

(обратно)

49

Поразительны данные о расходе пергамента в русских книгах: на роскошные широкие поля уходило от половины до двух третей этого недешевого и до XIII века импортного материала. При этом, в отличие от Европы, на Руси практически не прибегали к использованию палимпсестов (пергаментные листы с выскобленным текстом для повторного письма) и за редчайшим исключением не употребляли поля для заметок и приписок. Таким образом, роль широких полей могла быть лишь эстетической, создающей некое художественное пространство и повышающей самоценность словес. Спасение души несовместно с мелочной экономией: такой вывод единственно напрашивается по рассмотрении этих фактов.

(обратно)

50

В 28-м «слове» Киевского патерика рассказано, как у монаха Григория воры пытались украсть книги из кельи (Патерик Киевского Печерского монастыря. СПб., 1911, с. 92).

(обратно)

51

Сапунов Б.В. Указ. соч., с. 118.

(обратно)

52

Монгайт А.Л. Раскопки Старой Рязани. — В кн.: По следам древних культур. Древняя Русь. М., 1953, с. 317.

(обратно)

53

Вообще, Сапунов верно заметил о домонгольской Руси: «До наших дней дошли лишь разрозненные сведения о тех или иных явлениях духовной культуры, случайные фрагменты культуры материальной». — Указ. соч., с. 11.

(обратно)

54

Котков С.И. Памятники письменности русского языка // Русский язык. Энциклопедия. — М., 1979. С. 193.

(обратно)

55

История книги: Учебник для вузов/ Под ред. А.А. Говорова и Т.Г. Куприяновой. М.: Издательство МГУП "Мир книги", 1998.

(обратно)

56

Согласно 19 правилу 6-го Вселенского собора, а также Студийскому, а затем и Иерусалимскому уставу, требовалось, чтобы в церквах обязательно читались назидательные творения отцов церкви. Были и списки такой обязательной литературы.

(обратно)

57

Волков Н.В. Статистические сведения о сохранившихся древнерусских книгах, XI–XIV веков и их указетель. — Изв. ОЛДП, СПб., 1897, т. CXXIII. — Указатель, с. 51–96.

(обратно)

58

Сапунов Б.В. Указ. соч., с. 81.

(обратно)

59

Там же, с. 208.

(обратно)

60

Там же, с. 155. Среди шести наидревнейших сохранившихся русских книг два «Изборника» (1073 и 1076 гг.). Первая («Изборник Святослава») содержала более 380 статей 25 авторов. Она была популярна как у греков в течение столетий, так затем и у болгар, прежде чем оказалась переведена на русский язык. Вторая («Изборник 1076 года» писца Иоанна) представляет собой компиляцию «из многих книг княжьих». Это косвенное свидетельство наличия богатой княжеской библиотеки.

(обратно)

61

Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV-веков. Л., 1940, с. 26–31.

(обратно)

62

Истрин В.М. Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода. Пг., 1922, с. 4.

(обратно)

63

Еремин И.П. Литература Древней Руси. М.—Л., 1966, с. 9–10.

(обратно)

64

В частности, по современным подсчетам, 77 % инкунабул было издано на латинском языке (L. Febvre, H.-J. Martin. The Coming of the Book: The Impact of Printing 1450–1800. — London & New York, 1984. P. 248–249). Это положение сохранялось по крайне мере до XVIII века.

(обратно)

65

Рыбаков Б.А. История СССР эпохи феодализма. — М., 1983. — С. 74.

(обратно)

66

Буслаев Ф.И. Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языков. М., 1861, стб. 388–389.

(обратно)

67

Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. III. М., 1958, с. 727.

(обратно)

68

Летопись занятий Археографической комиссии, 1861 г. Вып. 1. СПб., 1862, с. 1–55.

(обратно)

69

Сапунов Б.В, Указ. соч., с. 28. О светской литературе Киевской Руси писали Н. Лавровский (см. в кн.: О древнерусских училищах. Харьков, 1854), М.И. Сухомлинов (см. в кн.: О языкознании в древней Руси. — Учен. зап. II отд. Академии наук, СПб., 1854, кн. I, раздел II, с. 177–260), И.И. Срезневский (см. в кн.: Древние русские книги. СПб., 1864), В.Н. Перетц (см.: Образованность. — В кн.: Книга для чтения по русской истории, т. 1. М., 1904, с. 533–549) и др.

(обратно)

70

Рыбаков Б. А. Воинствующие церковники XVI в. — Антирелигиозник, 1934, № 3–4.

(обратно)

71

Сапунов Б.В. Указ соч., с. 25.

(обратно)

72

Там же, с. 14.

(обратно)

73

Там же, с. 64.

(обратно)

74

Там же, с. 76–82.

(обратно)

75

Там же, с. 14, 29, 221.

(обратно)

76

Мавродин В.В. Образование русского национального государства. М.—Л., 1941, с. 127.

(обратно)

77

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.—Л., 1950, Синодальный список, с. 77.

(обратно)

78

Аристов Н.Я. Промышленность древней Руси. СПб., 1866, с. 251.

(обратно)

79

Сапунов Б.В, Указ соч. с. 126.

(обратно)

80

Там же, с. 128.

(обратно)

81

Там же, с. 122.

(обратно)

82

Там же, с. 129.

(обратно)

83

Там же, с. 134.

(обратно)

84

Там же, с. 129.

(обратно)

85

Самыми ранними рукописями на бумаге считаются договор смоленского князя с Ригой (первая половина XIV в.) и договор московского великого князя Семена Ивановича с его братьями (1350–1351 гг.) (Черепнин Л.В. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.Л. 1950 г. N2).

(обратно)

86

Костюхина Л.М. Русские рукописные книги и книжное письмо рубежа XIV–XV вв. (по материалам ГИМ)// Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. — М., 1983.

(обратно)

87

Тихомиров М.Н. Древняя Москва XII–XV вв. М., 1992.

(обратно)

88

Конечно, такие постоянно действующие в деревянной Руси факторы, как пожары или простое небрежение, продолжали уничтожать книгохранилища, но ведь эти факторы действовали как до, так и после татар (вспомнить хотя бы пожар Москвы 1812 года, погубивший единственный подлинный список «Слова о Полку Игореве»). Никакими постоянно действующими факторами разрыв в книжном богатстве между XIV и XV веками не объяснить: здесь произошло нечто экстраординарное, а именно — свержение татарского ига, прекращение регулярных набегов.

(обратно)

89

Ершов С.А. Великая Русь. Народонаселение и войны I–XX вв. — М., Феникс-Плюс, 1997.

(обратно)

90

ПСРЛ, т. VIII, под 1382 г. См. также: т. II, с. 85–89; т. III, с 29, 133, 232; т. V, с. 16; т. VI, с. 99–102.

(обратно)

91

Сапунов Б.В. Указ. соч., с. 17.

(обратно)

92

Подобные идеи можно встретить у историка Л.Н. Гумилева, филолога В.В. Кожинова, писателя Б.В. Васильева и др. Ничем, кроме породненности авторов с нерусскими людьми, объяснить подобное интеллектуальное извращение я не в силах. О том, какой урон в дейстительности нанесли русским татаро-монголы, есть обширная литература. В брошюре «Русь под игом: как это было?» (М., 1991) д.и.н. В.А. Кучкин весьма справедливо итожит: «Военные опустошения, произведенные Батыем, тяжелый податной пресс, наложенный завоевателями на покоренное население русских княжеств, привели к затяжному экономическому упадку Руси. Достаточно сказать, что в первые 50 лет ордынского властвования на Руси не было построено ни одного города… Масштабы каменного строительства после монголо-татарского завоевания резко сократились. Они достигли домонгольского уровня только 100 лет спустя после Батыева нашествия… Сошло почти на нет заключение политических союзов, резко ослабла торговля, нарушились культурные контакты. Экономически северо-восточные княжества оказались отброшенными назад на 50-100 лет. Чеканка монеты в них — показатель рыночных связей — началась только в 80-е гг. XIV в.» (с. 23–28). Автор по данным, опубликованным в Полном собрании русских летописей, приводит список городов и территорий, которые «подверглись военным опустошениям», содержащий свыше 30 наименований.

(обратно)

93

В отдельных случаях соединение интеллигенции определенного толка с определенного же толка книгами образует взрывчатую смесь, способную в исторически ничтожный срок произвести прямо-таки колоссальную работу.

(обратно)

94

Все это понимал еще Дарвин: «Рабство… вовсе не считалось преступным до очень недавнего времени, даже у наиболее цивилизованных наций»; «Существование многих образованных людей, которым не приходится работать для насущного хлеба, важно в высочайшей степени: вся высшая умственная работа выполняется ими, а от такой работы главным образом зависит материальный прогресс всякого рода, не говоря уж о других высших преимуществах» (Дарвин Ч. Происхождение человека и половой подбор. — СПб., изд. В.И. Губинского, 1908. — С. 105, 123).

(обратно)

95

В Европе школьную традицию ведут от Афин, где в начальной школе и гимназиях преследовались общеобразовательные цели.

(обратно)

96

Китайский эрос. Научно-художестенный сборник. Составитель и ответственный редактор А.И. Кобзев. — М., СП «Квадрат», 1993. — Рис. 5, подпись.

(обратно)

97

Поистине, действует закон кармы, неотвратимого воздаяния! Как не припомнить тут уничтожение Александрийской библиотеки арабами за шесть веков до того… Впрочем, при взятии Константинополя турками в 1453 году также погибли колоссальные книжные сокровища — не менее 120 тыс. рукописных томов; среди потерь были и невосполнимые. Особенно обидно, что это произошло как раз в те годы, когда Гутенберг уже напечатал свои первые книги: еще немного — и ценнейшие рукописи уже могли бы быть тиражированы и их содержание дошло бы до нас.

(обратно)

98

Исаак Масса. Краткое известие о Московии. — В кн.: Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. — Смоленск, Русич, 2003. — С. 144.

(обратно)

99

Русская Доктрина. — М., Яуза-Пресс, 2008. — С. 85.

(обратно)

100

Там же, с. 117.

(обратно)

101

Сапунов Б.В. Указ. соч., с. 198.

(обратно)

102

Память о себе авантюрист оставил, по словам князя Дмитрия Пожарского, такую: «Яков Маржерет, вместе с польскими а литовскими людьми, кровь крестьянскую проливал и злее польских людей, а в осаде с польскими и с литовскими людьми в Москве от нас сидел, и награбився государские казны, дорогих узорочей несчетно, из Москвы пошел в Польшу… Московскому государству зло многое чинил и кровь крестьянскую проливал, ни в которой земле ему, опричь Польши места не будет". Однако в наблюдательности и знании местных реалий авантюристу не откажешь.

(обратно)

103

Жак Маржерет. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского. — В кн.: Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. — Смоленск, Русич, 2003. — С. 21–22.

(обратно)

104

См. его «Русские школьные книги». — «Чтения в обществе истории и древностей Российских при Московском Университете», 1861 г., кн. 4; также: Мордовцев Д.Л. О русских школьных книгах XVII века. М., 1962.

(обратно)

105

Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию. — В кн.: Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. — Смоленск, Русич, 2003. — С. 440.

(обратно)

106

Там же, с. 441.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ. ВОЙНА КАК MODUS VIVENDI ЭТНОСОВ

ГЛАВА 1. КАК ОДИН НЕМЕЦ ПОВЕРНУЛ ХОД ИСТОРИИ

  Книгопечатание и прогресс

  Бумага

  Печатный стан

  Сравнительная хронология книгоиздания

  Когда и как европейцы догнали китайцев

  Козырной туз Европы, или Триумф набора

  Первая информационная революция в Европе

  Большой скачок

  Почему проиграл Китай

  Почему проиграли мусульмане

  Вторая и Третья информационная революция в Европе

ГЛАВА 2. ПОЧЕМУ РОССИЯ ВЛАДЕЛА ЭСТОНИЕЙ, А НЕ ЭСТОНИЯ РОССИЕЙ

  ПОСТСКРИПТУМ ПЕРВЫЙ. ЭСТОНСКИЙ ПАРАДОКС

    Закон колониальной неблагодарности

    Чему и зачем учили эстонцев

  ПОСТСКРИПТУМ ВТОРОЙ. ДОГОНИТ ЛИ РОССИЯ ЕВРОПУ И АМЕРИКУ?

    Гардарика — страна моя

    Киевская Русь — добрая почва для просвещения

    Параллельный мир бересты

    Книга — прорыв в русское будущее

    Информационный расцвет на Руси в XI–XII веках

    Репертуар

    Цензура

    Количество

    Информационная катастрофа на Руси XIII века

ГЛАВА 3. СКОЛЬКО НУЖНО УМНЫХ ЛЮДЕЙ ДЛЯ СЧАСТЬЯ СТРАНЫ?

  Китай

  Страны ислама

  Европа

  Россия

*** Примечания ***