Источник грез [Фиона Маклауд] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Фиона Маклауд Источник грез
«Кому дан слух на созвучия, тому не жить…»— Бойн из сидов («Черный источник Фроэха»)
«Ах, сын воды, дочь огня, как же вы двое станете одним?»— «Малая книжица великого волшебства»
«И дабы Судьба — злая Судьба, что укрывает грезы пылью и благовонный воздух — молчанием, и обрывает песни, и изнуряет руку праздностью, и душу делает подобной увядшему листу, а дух — летучей пене, — не отняла награду у того мечтателя, бог чар и наваждений разбил ему сердце и наполнил душу вздохами усталости».Жил на свете человек, любивший слова, — назовем его Мечтателем; и слова он любил так же сильно, как многие любят вещи, желанные всем, и как немногие любят прекрасные творения искусства. И был он известен в том мире — столь узком, а между тем столь обширном, — где любовь к совершенству речи, будь то в прозе или в стихах, возведена в идеал. Всё, что он писал, читали с жадностью; ибо те, кто открывал его книги, знали уже, что найдут там не только его особые мысли (а они были глубоки) и особую его фантазию (а она уносилась далеко-далеко на крыльях странствий), но и особую музыку речи, присущую ему одному: ненавязчивую, тонкую игру голосами обычной жизни, красками и смыслами, возвышенными чувствами и созвучиями, двусмыслицами и смутными намеками на иные миры; словом, невыразимое очарование! Мечтатель любил свое искусство, и ему всегда было о чем сказать; а превыше всего он стремился уловить и выразить в ритмах и гармониях ту плавучую музыку, что преследовала его неотступно, и то чудо жизни, о котором он грезил ночью и днем. Но один роковой вопрос не давал ему покоя. Год от года неутолимая пытливость росла в его душе. Он желал дойти до первой причины: отыскать тот источник, из которого рождается все искусство слов. Поначалу он пристально искал его у лучших из лучших — то у прозаиков, то у поэтов: и у древних мастеров, что работали по бледному золоту, как античные греки, и по слоновой кости, как Катулл; и у тех, кто играл на серебряных флейтах, как полузабытые певцы из антологий; и у мастеров, пришедших им на смену, — тех, что ваяли из расплавленной меди, как Данте и Мильтон, и достигли высочайшей алхимии, как Шекспир, и резали по агату и порфиру, как Леопарди, по белому карнеолу, как Лэндор, и по хризопразу и зеленому жаду, как Леконт де Лиль и Уолтер Пейтер. Но ни у одного не нашел он той последней тайны, которую искал. Ни у них, ни у кого другого; и ни в одном из людских языков, ставших сосудами красоты: ни в текучем и прозрачном совершенстве французского — за все века, от Вийона, который оживил его прелестью насмешки, и до Верлена, который взволновал его легчайшим трепетом ветерка, заблудившегося в глухом лесу, — таким незаметным, таким ускользающим, таким далеким от мира вокруг нас, но близким миру иному, чье покатое чело укрыто тайной и тенью; ни в сладостной и величавой поступи языка флорентийцев и римлян; ни в темных и тревожных наречиях Севера — от Веймара до Христиании; ни в голосах очарованных земель Испании, напевных, чистых и звонких, как охотничий рожок; ни в великом языке народов Англии, что «шествует вперед, как могучее воинство со стягами»[1]. Тогда он обратился к собственной своей речи, отлитой в дивные формы и расцвеченной красками, и стал искать уже в ней; и к океану собственного разума — насколько мог разглядеть отсюда, с ближнего берега, вершины его подводных скал и нежданные водовороты; и к собственной своей душе — насколько мог погрузиться в ее глубину. Но ни в неподвижных глубинах, ни на необъятном, холодном просторе теней и бликов, ни даже в мысли — мысли, отлитой в формы слов, и расцвеченной красками, и рождавшей прекрасные видения его фантазий, — он так и не нашел ту серебряную нить, ту невидимую тонкую черту, которую душа познаёт, лишь расставаясь со смертностью, как аромат расстается с розой на исходе дня. И нашла на него великая печаль, и он перестал писать. С давних пор он умел прикасаться к Иному миру, о котором прежде писал так много; и теперь уходил в это царство воображения и памяти все дальше и дальше. Темные лесные долины, нехоженые чащи ожидают смятенную душу по ту сторону сумеречных окраин. Задержаться там дольше срока; слушать дольше срока звучащие там голоса; дольше срока беседовать с теми, чей ясный и холодный смех кажется нам таким печальным (хоть мы и не знаем, почему), а безмятежные песни — такими горестными и дикими; даже просто смотреть на них дольше срока сквозь открытые врата, будь то в дремучем лесу, под зеленым холмом или над седою волною, — значит, посеять лунное семя роковой тоски; и когда оно прорастет и маковые головки его закачаются на сонном ветру, блуждающая в тех краях душа взмолится о забытьи, как заблудившееся дитя взывает к— «Древняя красота».
Последние комментарии
13 часов 23 минут назад
17 часов 31 минут назад
17 часов 48 минут назад
18 часов 9 минут назад
20 часов 50 минут назад
1 день 4 часов назад