Странники у костра [Вячеслав Максимович Шугаев] (fb2) читать постранично, страница - 155

Володя выглянул из сарая — серенькое влажное утро слабо дохнуло ему в лицо. Он оперся на палку, постоял так и все дышал, дышал, пока легкие не заломило от избытка воздуха и в ушах не возник тихий кружащийся шум.

Снова очень близко послышались выстрелы. Он присел и оглянулся: по короткому узенькому переулочку, упиравшемуся в сарай, пятилась Нюра. Черный платок сбился на спину, и смугло-русые, тепло светившиеся волосы оплечьем лежали на сером сукне. Нюра пригибалась, чтобы изгороди слева закрывали ее, и пятилась осторожно, плавно, держа винтовку наперевес.

Володя встал, отбросил обломок жерди и, забыв о выстрелах, о страхе, в самом деле забыв обо всем на свете, позвал:

— Нюра! Нюра! Я здесь!

Она медленно повернула голову и улыбнулась, тоже осторожно, чуть-чуть приоткрыв большие, тяжелые губы, в глазах метнулась темная тревога. Она пригнулась еще ниже, крикнула шепотом:

— Вова, сейчас, сейчас. Ты не ходи, спрячься.

Но Володя не понял, не мог понять, что она говорит, и подбежал к ней:

— Нюра, здравствуй. Нюра, милая!

Выстрел — и кто-то пискнул возле Володиной головы.

Нюра вскочила, бросив винтовку, сильно, плотно обняла Володю, закрыла и потянула вниз. Опять близко, за огородами, кто-то выстрелил.

— Не успела, — сказала Нюра. — Вова, Вова. Светленький…

Он почувствовал, что тело ее неудержимо потяжелело, что он падает с ней на густую траву дороги. Он развел ее руки, привстал — еще пылали ее щеки, еще не слетела с ее губ последняя грустная усмешка… «Нюра, Нюра», — он заплакал и, плача, захлебываясь, говорил:

— Я не успел тебе сказать… Недавно понял. У нас же твоя улица есть… Юной партизанки Ани Пермяковой. Я скажу, я обязательно скажу, что тебя так никто не называл.

Его провожали Еремей Степаныч и Степка. Остановились у сосны, где он прощался с Нюрой так недавно. Еремей Степаныч обнял его:

— Беги, Вовка. Счастливо. Эх, зараза, — Еремей Степаныч всхлипнул, утер глаза. — На слезу совсем слабый стал. — Нюрина смерть высушила его, согнула, потускнели, посерели глаза, утратив дикую зеленую силу.

— Ты, паря, ружье-то оставь. Нам оно пока что нужнее.

— Да, да, пожалуйста. — Володя тоже вытирал глаза.

Степка протянул руку:

— Пока, Волоха. За ружье не бойся. Сохраню…

Володя оглянулся, поднявшись на голец: у сосны никого не было. Лаяли собаки в Юрьеве, кое-где топили печи, и поднимался над крышами синенький, дрожащий дым.

Когда он перешел поляну, заросшую мягкой лесной осокой, оглянулся еще раз: следы оставались, сизо-зеленые, ясные, глубокие. Володя сел на траву, чтобы подольше посмотреть на эти следы. Далеко справа, над высоким обрывом, ярко светила звезда партизанской могилы.

«Что это было? — спросил он себя вслух и потер виски. — Сон, явь? Не знаю, не знаю. Наверно, каждый по-своему это переживает. Конечно, конечно… Это мое личное дело, как объяснение с Настей… Елки-палки, быстрее бы домой, быстрее бы начать… Что начать? Ладно, теперь разберусь».

Ему показалось, что он вдруг видит всю страну в зеленом свете полей и августовском пылу лиственниц. «Да, да. Пойду, надо торопиться».

Дома мать ахнула, увидев его:

— Господи, Вовка! С тобой что?! А ружье где?!

Володя улыбнулся почерневшими, сухими губами:

— Подожди, мама. Сейчас все объясню.

Вот и первый день сентября. Уже обмелела, вылиняла от сильных утренников река, между кустов, деревьев и просто так, откуда ни возьмись, в воздухе сквозила невидимая паутина, полет которой вдруг замечали опутанные, слипающиеся ресницы. Прохлада, солнечная, сухая, — веселы и упруги шаги по ней.

Володя очень ждал этого дня, и ожидание было заполнено упоительным сознанием своего обновления: «Никто и не догадывается, а я приду совсем другой. Раньше я много раз хотел перемениться, посерьезнеть, чтобы Настя ахнула, ребята в классе, но я же играл, одни выдумки. А теперь, что со мной было, — Володя улыбнулся и говорил отсутствующим Насте и Кехе. — Было же со мной, друзья мои, следующее: раньше я думал только о себе, одолевали какие-то пустые, мелкие заботы, а на Караульной заимке я вдруг узнал — надо думать о земле, на которой живешь, о людях, которые вокруг тебя. Когда будешь так думать, поймешь: жизнь — не только сегодняшний день, а поняв это, научишься отвечать за свои поступки. Видите, как просто. Вот».

Он нарочно не навещал после возвращения ни Настю, ни Кеху, не желая пока ни с кем делиться чувством глубокого, душевного покоя и возникающей из него нетерпеливой верой, что он теперь горы свернет и все-то ему удастся. Володя не то чтобы забыл про ссору с Кехой и про уничтожающий Настин крик: «Не могу я тебя понять, не могу!» — нет, но при теперешнем душевном настрое не придавал этим воспоминаниям прежнего мучительного значения. «Теперь все будет по-другому», — говорил он себе.

На школьном крыльце увидел Колю Сафьянникова, большого, лохматого, в новеньком черном костюме, при галстуке.

— Привет, Коля! С первым днем календаря!