Сказочки без границ [СИ] [Ирина Валерина] (fb2) читать онлайн
- Сказочки без границ [СИ] 155 Кб, 18с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Ирина Валерина
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ирина Валерина СКАЗОЧКИ БЕЗ ГРАНИЦ
Здравствуйте, мистер Пен
«Здравствуйте, мистер Пен! Давеча тёрла хрен, вспомнила вдруг про вас, а тут ещё свет погас, и стало вокруг темно, ночь постучала в окно, и горько от слёз — хоть вой, благо, что муж глухой, благо, что крепко спит… запоем пьёт, паразит… Впрочем, о чём же я? Какая ни есть — семья, опять же — зарплату в дом, не важно, что дом — на слом, а если когда и бьёт, всё лучше, чем вор и мот, и в дом не таскает фей — в амурах он корифей… был, лет двадцать назад — нынче уже пузат, хлещет без меры эль, даром коптит постель, но, в целом, хороший муж, привыкла уже к ярму. Да что ж я всё о себе-с? Совсем одичала: здесь воспитанных нет людей — у тутошних-тоблчертей давно не в ходу этикет, тут каждый второй отпет, а каждый четвёртый — хам, все прочие — пополам. А вы, к нам вести дошли, шинкуете там рубли… или же евробакс? И всё у Вас в жизни max, и ласковая жена, и нежной любви полна, и дом, и в доме, и сын — по слухам, так не один.
Мой Питер… а помнишь ты дыхание той темноты, где жил твой извечный страх — до дрожи щенячьей в ногах, до скованной немоты… Мой Питер, что помнишь ты? Забыл ты моё тепло — и вот до чего дошло: волшебной стране — каюк… В кольце моих нежных рук ты спал и дышал легко, и таяло молоко вокруг твоих тёплых губ… А после ты стал так груб, а после ты стал так зол — понятно, твой час пришёл, тебя позвала она — ужасная мне страна. И я тебя отвела — объявленного числа, когда отпускают всех, похищенных для утех. И ты, уходя, шептал, что именем всех начал клянёшься помнить о нас в свой каждый грядущий час. И ты ушёл… И забыл!!! И скоро стал мир не мил, и вереск пожрала тля, и всё оказалось зря! Ну что же, будь счастлив там, отбросив ненужный хлам, ведь сказки — пустая муть… А мы… проживём как-нибудь. Скажи мне — изыдь, отзынь!»
И подпись:фея Динь-Динь.
Я очень хочу. Ты жди
Хай, Питер! У нас нынче умер снег… Весь день, бесконечно долгий, муж драил до блеска свой «Туарег», а я — искала иголку. Напрасно, конечно… Постылый стог уже закрывал полнеба, и въелся под кожу слепой городок, и мыслилось тоже слепо.Но вереск остался, назло зиме, и, значит, мы будем с элем — а в нашей изнаночной полутьме в него я всё крепче верю.
Я как-то писала тебе… на днях, а, может быть, на неделях… Дела? Да всё так же… Пока не «ах» — вновь гоблины канителят. «Замылили» просьбу, строчат отказ, один за другим, по плану. Но я поклялась, как в последний раз — когда зацветут тюльпаны, я вырвусь к тебе… Дорогой ценой оплачена мной разлука: я стала почти что душевноглухой. Я стала циничной сукой.
Ах, Питер… Я очень хочу. Ты жди. И я непременно сбудусь, приду, как приходят стеной дожди, приду, как приходит чудо — внезапно, случайно и невпопад. И вот ещё что… Да, Питер… Ты вряд ли мне будешь безумно рад — ты душен, как старый свитер. А я всё такая же… Так на кой, ты спросишь, нам эта встреча? Мне нужно махнуть на тебя рукой, и в дивный грядущий вечер сказать лишь три слова: «Тебя здесь нет» — и мир твой исчезнет с карты. А в мой — возвратится тотчас рассвет. Не так уж и мало, правда?
Ты жди. Я приду. Не поможет: «Сгинь!» Я больше. Тебе. Не верю. Закончилось время твоей Динь-Динь. Я стала ничейной феей.
Беспристрастное
Он в меня немного верит.
Странный старый человек…
Каждый день гуляет в сквере,
полном ветренных истерик.
По просыпанной листве
бродит час,
потом, усталый,
без оглядки на часы,
охнув: «…время пробежало»,
вновь к дремоте одеяла
возвращается в нежизнь.
Долгим вечером качалка
мерным скрипом полнит дом.
Мне его отчасти жалко —
прежде дерзким был и ярким.
Но во времени густом
нет лакун — и нет бессмертных.
Тварный мир идёт вперёд,
ежегодно платит ренту,
вера в свет покорно меркнет —
и угаснет в свой черёд.
Я бездушна?
Да, бесспорно.
Для живущих в царстве фей
бездушевность — это норма.
Я — идея.
Тело — форма.
Сроду не нуждалась в ней.
Он меня, похоже, помнит —
иногда зовёт во сне.
И во тьме постылых комнат
этот шёпот, ночью пойман,
чем-то терпким дорог мне.
Доживает он достойно —
одинокий джентльмен.
Книги, сад и дом на взморье.
Но я слышу: «…всё пустое»
шепчет старый Питер Пен.
Все герды раньше или позже
Все герды раньше или позже приходят к пониманью сути:
да, королевы — злые суки, и каи точно не вернутся,
и ставят крест на поисковых — как потерявших актуальность,
и во все тяжкие, конечно — а что им, собственно, осталось?
Жгут дни, и месяцы, и годы, как стопки пожелтевших писем,
и плачут тихо вечерами, вдруг осознав бездушность чисел:
уже за тридцать, там за сорок, полтинник вон, не за горами,
и всё, что есть — пустое «завтра» в заброшенной тьмутаракани.
А каи-каины томятся, а каям-каинам не спится,
а им бы спиться и забыться, да нету огненной водицы —
есть только вечный чёртов минус и баба снежная в постели.
…У Герды руки пахли розой, а губы — мятной карамелью.
Ах, Герда, маленькое солнце в отдельно взятом кайском небе,
ты только отогрей, малышка, а после, хочешь, душу требуй!
Ах, Герда-а…
Хватит…
Смотрим выше: все герды раньше или позже…
А каи складывают вечность одно лишь слово — «заморожен».
Все каи раньше или позже постигнут истину простую:
все герды — тоже королевы, бои проиграны вчистую,
и без надежды на взаимность пойдут ночными сторожами:
уже за сорок, там — полтинник и вечность вон, не за горами.
Оле-Лукойе
Оле-Лукойе приходит в полночь.
Взрослая девочка вновь не спит —
варит лекарство от всех обид.
Взрослая девочка любит горечь,
кофе и драмы…
Такая сволочь…
Оле-Лукойе вздыхает:
— Здрасти…
Снова-здорово…
Я так устал.
Верно, не ведал и сам Тантал
мук бесполезнее…
Трёт запястья,
прячет отметины грубой страсти
взрослая девочка, чья-то дочь.
Оле-Лукойе устало курит.
Дым повисает на абажуре
и обнимает вкрадчивей гурий.
Взрослая девочка смотрит в ночь.
Ночь безнадёжна — ей не помочь.
Звёзды ломают привычный строй,
зонтик просыпал всю пудру сказок,
вянут фиалки в пузатых вазах,
пахнет пролившейся марсалой —
и начинается день седьмой.
Оле-Лукойе в рассвете тает,
тает и привкус ночных бесед,
взрослая девочка машет вслед —
сонная, странная и смешная.
Оле-Лукойе опять вздыхает:
— Вот… уродилась же — всем чужая…
И проливает на землю свет.
Записки на полях салфетки
О, многомудрие, уйми свои печали: взгляд, что напротив, стольким обещает, пока ты тост знакомишь и паштет. Держи рецепт от скорбных книжных бед — ответный взгляд. А после будут руки и пальцы, приручённые к ладоням. Закрой глаза (изучен всесторонне?..так обманись), прости избитость трюков. Побереги словесную картечь. Пусть он не слышит ту, иную, речь, но слышит тело и читает знаки, открытые до самых древних магий, до заклинаний, спеллов и молитв. Возрадуйся, тоскующий дендрит, — устроим пир телесных ощущений, пройдём тот путь, где сжатые колени в итоге отзовутся на искус. Не помню, кто там главным из искусств считал — да и неважно, впрочем — но я тверда, как мартовская почка, во взглядах: в искушении ином игра важна не меньше, чем в кино. И я играю. Я всегда играю, хоть лицедейство всякое старо, но пусть решит, что он — мой ключ от рая: опасный возраст, кризис, бес в ребро. Ну что же, хищник, демонстрируй зубы, пока я так покусываю губы, как будто бы мечтаю об одном. Но одного, учти, мне будет мало, в моих морях штормит в двенадцать баллов (…конечно, вру — сойдёмся на пяти). …Смотреть в глаза. Неспешно прядь крутить, свободной правой — кончиками пальцев — к его щеке летяще прикасаться и видеть, как в расширенных зрачках разводят черти пламенный очаг… Веди же, зверь, в свой холостяцкий омут, меня носки бродячие не тронут — я знаю заклинание «умри!» Но также знаю, кто в тебе воскреснет, когда мир ночи станет слишком тесен, и во дворе погаснут фонари, и бледный день объявит крик вороний, и ляжет свет на старый подоконник, и высветит несвежую кровать. Я знаю много… Время убивать. Но время-то убитое восстанет и отомстит, и станет пустота безжалостней и горше ханской дани — хотя и без того давно люта. Да, он хорош: внимателен, умён, и с трёх обозреваемых сторон почти (не придирайся!) безупречен. Но маленькое, злое, человечье не скроют ни поддельное тепло, ни с возрастом открытый миру лоб, ни голова, посаженная гордо. К тебе? Пожалуй… Нет. Не в жилу. К чёрту. О, многомудрие…Не похвалы ради
Не похвалы ради, а токмо волей пославшего мя,
пишу по-акыньи о заоконной дрожи
дождя, перепутавшего сезон, рыдающего рыдмя
в жилетку городу, грезящему о пороше.
И всё бы оно ничего, когда не тысяча «но»,
и самое главное из — вкрай надоела слякоть,
поэтому я пью глинтвейн и не смотрю в окно
на нищую осень, продолжающую уныло шамкать.
Поэтому я улыбаюсь и говорю обнявшему мя:
«Бросай работу, на часах уже 17.15,
губы мои горячи, и во мне секунды штормят.
Неужели ещё не ясно, что я хочу целоваться?»
И он улыбается тоже, и говорит, говорит —
глазами, и пальцами, и настойчивыми губами.
И тогда, усмехнувшись, Бог раскидывает свой дождевик
над маленьким миром и даже чуть-чуть над нами…
Из страны Оз с приветом
Голова трещит с недосыпа…
Бог Марранов минуты сыплет,
но они прогорают быстро,
не спасая неяркий свет.
Видно, рядом сплошь урфин джюсы —
и вот это реально грузит,
а ещё беспокоят листья,
шелестящие всякий бред.
Ты их больше, малышка, слушай,
допускай без опаски в душу —
непременно себе обрящешь
койко-место в стране Дурдом.
Ну, была ты, положим, Элли,
но все девочки в срок взрослеют,
заблудившись в житейской чаще,
да с прирученным жевуном.
Так что, знай себе, жарь картошку
и воспитывай дуру-кошку —
а у кошки четыре лапы,
только совести ни на грош.
Может, домики и летают,
а за краем и жизнь иная.
Может.
Правда крадётся крабом,
но ты снова переживёшь.
Вечер явится — вял, но ласков,
притаранит в котомке сказку.
Почитаешь на сон грядущий,
чтоб скорее уснул сынок.
Бог Марранов, возможно, злится,
но, примерив другие лица,
скоро скроется в райских кущах —
одинокий, как всякий бог.
Он не доктор, не сторож, он просто палач
Он когда-то в мельканье улыбчивых лиц
потерял ту одну, что дарила тепло,
и остались лишь ласки доступных девиц,
василиски, драконы и прочее зло.
Измельчали принцессы, наги короли,
а Прекрасные Дамы сменили колор —
чернь ажурных чулочков во имя любви
разрешила никчемный, бессмысленный спор,
и не бьётся духовное с плотским давно —
пало жертвой невинной в бою роковом.
Он не любит людей и ему всё равно,
что там именно сбито в цепи хромосом.
Он не доктор, не сторож[1] — он просто палач,
потому и не мил ему гул площадей.
Он не ищет путей, не решает задач,
любит тихую ночь, шорох летних дождей
и уходит всегда по-английски — привык,
что персона нон-грата и не ко двору.
На работе он собран, корректен, безлик,
гильотину опять предпочтёт топору.
Он прослыл равнодушным — защитный рефлекс,
что скрывает ранимость уставшей души.
Отработав на «пять», укрывается в лес
и часами пьёт хмель благодатной тиши.
Он ложится на кочку, покрытую мхом,
смотрит в небо незряче и тихо поёт,
в этой песне его — полный воздуха дом,
дом, в котором она его в вечности ждёт.
И слетаются феи к его голове,
гладят с лаской печальной горячечный лоб,
прорастает покой в шелестящей траве,
и ложится покорно под руку иссоп.
Просыпаются звёзды, прозрачная ночь
опускается рядом и смотрит в него.
…Он не любит людей.
Но он может помочь им увидеть себя.
И всё прочее зло.
«Он спасает драконов от пылких девиц»
Здесь закончились сказки
Веришь — не веришь, но в царстве слепых машин,
где проживаемый день — шаг в грядущий страх,
старится даже бессмертная Динь-Дилинь.
Только не нужно сочувственных «ох» да «ах»!
Ложкой хрустальною каши такой не съесть,
варит и варит горшок — разевайте рот.
Патокой лжи приправляется чья-то жесть,
да и в конфетных начинках отнюдь не мёд.
Все паровозики в долгом своём пути
поднаторели неслабо в умении убивать.
Питер, хороший мой мальчик, прости.
Прости…
Волей-неволей, но всё-таки двадцать пять[2] —
это предельно, а после — ступени вниз:
в райских долинах давнишний перелимит.
Сказку не дарят вчерашние флёр-де-лис.
Что?
Колет слева?
Там сердце. Оно болит.
Знаешь, соврать бы хотела, что всё пройдёт,
да надоело уже — верно, знаешь сам:
жизнь — это очень и очень глобальный влёт.
…На вот, держи.
Десять блистеров.
Алиса. Из непережитого
А у нас, представляешь, на окнах сменили решётки —
вместо ржавых всегдашних поставили в жёлтую клетку,
от сома-санитара воняет, как водится, водкой,
я терпеть не могу его жадные пальцы и слизкое «детка»
Знаешь, небо отсюда всё чаще и чаще лишь кажется,
и я очень скучаю — по яркой вуали закатов,
но увидеть их после таблеточной
гадостной кашицы нереально.
Я сплю.
Санитары ругаются матом.
Принеси мне конфету… забыла, какие мне нравятся,
помню только, что яркие синие фантики…
Ты старательно прячешь глаза…
Да, уже не красавица,
так и этот уездный дурдом —
не обитель романтиков.
Кстати, Кролик вернулся.
Ну что ты, я видела ясно:
и жилет, и цилиндр,
и манишку, и смятые брюки.
… Нет, не нужно врачу!
Он, ты знаешь, ужасно развязный,
улыбается гадко в усы…
у него… слишком зябкие руки.
Ну, конечно, ты очень спешишь,
да, я всё понимаю —
мир реальный живёт по часам,
да ещё по дресс-коду.
Я подумала вот что — не надо конфет,
принеси мне папайю,
она чем-то похожа на солнце…
Беги…
на свободу…
К печальному шуту
Мой милый Шляпник, печальный шут,
не каламбуря о тьме и свете,
пытаюсь жить здесь, как все живут:
семья, работа, заботы, дети.
Крутясь в отлаженном колесе,
всё реже слышу иные песни,
лишь в ночи тёмной голодной бездны
не лечит мантра «как все, как все».
Мой новый доктор не стар, но добр,
привержен больше к щадящим схемам,
но мне не светит разбиться об
утёсы речи. Бытую немо.
Вяжу салфетки, варю борщи,
пеку меренги, кота гоняю.
…Банальный образ по швам трещит.
Муж крутит шашни с когтистой няней,
а мне, поверишь, и дела нет —
вполне возможно, спасибо доку.
…А так ли важно искать истоки
в режиме общем «минет-омлет»?
Пишу всё реже, читаю — то же,
поскольку новым печали множить
возможно разве что с перепоя.
Ну, исключения есть, не спорю,
да вот найди их в завалах прозы
из жизни чьих-нибудь течных тёлок.
…Мда, путь до сути, как прежде, долог.
Пошла намедни купить мимозу.
Уже на выходе — резкий звон.
Сопели в трубку. Спросили Ису.
Сбежала. К чёрту! Забыв айфон,
гуляла долго в проулках крысьих.
Продрогла в стареньком пальтеце,
но отогрела цветы в ладонях,
и всё пыталась кого-то вспомнить —
и кто-то тёмный, с больным лицом,
«Марго!» окликнул.
Меня.
Алису.
…Мой милый Шляпник, хотя бы ты,
хотя бы где-то, хотя бы с кем-то,
хотя бы между тоской и бредом,
пусть за секунду до черноты,
но — существуешь?
Хотя бы — ты?
Лунная сказочка
Мой ангел, ты чёрен и замкнут, колюч и сух,
но я привыкаю такого тебя любить.
Прозрачные сети плетёт повелитель мух,
ползёт из раздутого брюха тугая нить.
Мой лес переполнили споры нездешних снов,
иглистый мицелий искрит золотым огнём.
Здесь время, себя потеряв, утекло бы, но
я нашла тебя в нём.
Поэтому ты теперь — мой, твоё место — сон.
Смотри, веки смежив, как долго течёт река.
Исток её — я, ну, а устье — конец времён.
И кто только реку отчаянно не искал:
печальные рыцари, цезари без щитов,
ничейные дети, сбежавшие в никуда…
Иди же на голос, мой терпкий, садись за стол,
добавлю в касания мёда, в бокалы — льда,
и век потечёт за веком под сенью век.
…Арабика ночи от лунного молока
теряет горчинку.
Горят светлячки в траве.
…Прости, всё труднее в словесное облекать
тягучие нити.
Запутанные клубки
сундук переполнили — кто там теперь поймёт,
что правда, что ложь.
Всё едино.
…Шаги легки.
Горячие пальцы касаются, плавя мёд…
Бродяжье
Бродить по свету, быть в ладу с собой —
самим, самой — от самости зверея.
Тони, не жди, моя Гиперборея,
я твой давно потерянный герой.
Сну-с-нум-р-р… Ик! Снова не усну.
Глухая ночь лишает чувства речи.
Сентябрьский ветер ищет сук покрепче —
и виснет на визгливую сосну.
К заутрене ли, к третьим петухам
(чем дальше в осень, тем короче части
спектакля о предательстве и страсти),
сойдутся Вечный жид и вечный хам
в одной отдельно взятой голове
обговорить бродяжьи перспективы,
армагеддонец ляснет инвективой,
но мир спасет хрустящее лавэ,
а также чашка кофе и рогалик.
Залатан плащ, и троллинский колпак
мигрень укрыл от солнца кое-как,
и дряхлый век гнилые зубы скалит,
но не отходит слишком далеко.
Прощай, покой! Попробуем присниться
Малышке Мю в урочный час — девицы,
покуда не обсохло молоко,
забавны. Но не более того.
А после… Ну, не будем о печальном.
От ласк огня запел дискантом чайник,
взошёл над миром баннер made in China,
корабль Земли вот-вот в рассвет отчалит,
и больше не случится
ни —
че —
go!
Эльфа ищи
Эльфа ищи по следам его:
по трепету вспугнутых снов,
по ветке, в окно постучавшей,
по еле слышно скрипнувшей половице
крыльца, на котором полночь
сидит, пересчитывает светлячков
и — обращает в звёзды.
Эльфа ищи по эху его:
по серебристому смеху,
тающему в полях,
по шороху в зарослях любистока,
по птичьему вскрику спросонья:
тревожному, неосторожному,
раскрывающему гнездо.
Эльфа ищи по делам его:
по касаниям беглым,
по горячему шёпоту,
по нечаянно сплетённому спеллу —
впрочем, если эльф это сделал,
то случайности исключаются,
и ты уже приобщён
к текучей речи зачарованного междуречья,
где год — это жизнь, а век — вечен.
Выходи в сад — там времена летят,
распускаются почки,
взрываются тугие облатки бутонов,
полусонные пчёлы жужжат в недоумении:
невозмож-ж-ж-ж-жнооо.
Всё возможно, когда приходит эльф, —
и какая разница, что близок ноябрь?
Но если весенний сад внезапно засыплет снегом,
не ищи логики — эльфы невероятны.
Сказочка из параллели
Если старая выпь пропадёт на замшелом болоте,
если стихнет её надоевший утробный «у-тру-умб»,
если дождик грибной убежит по лесам непогодить,
назвенев напоследок продрогшему за ночь ведру
едкий спич о пустом, что стремится наполниться сутью,
а ведро, что лудилось не трижды, опять промолчит;
если станут часы — неподкупные страшные судьи,
и ничейная тень под истёршийся коврик положит ключи
от вчерашнего дня (словно здесь ещё символы в помощь,
словно тот, кто свободен, способен хоть что-то принять),
то прольётся в фарфор кровь арабики — вязкая горечь,
и грядущее, с прошлым сливаясь, отправится вспять:
слушать слёзы дождя, греть за пазухой стылые чувства,
замыкать новый круг, что по сути — всего лишь черта,
возводить пустоту в откровенную степень искусства
и по выпьим следам клинописные сказки читать.
Очуравшись три раза и сплюнув для верности влево,
пей свой огненный кофе и аз-буки-веди нижи.
Присмотрись к мелочам, дорогая моя королева, —
под пером не чернила подсохли, а целая жизнь.
Так твори же мой мир, сдвинув набок корону из фетра.
Посули мне всего — пусть банально, но я оценю.
…. Плачет бедная выпь,
дождь, как рыцарь, сражается с ветром,
но слетает измятая сказка в ладони к огню…
Сказочка про Алису
Из всех алис на кроличьем веку
одна лишь эта падала без крика.
Кружилась сбитым ангелом в пургу —
ну, так и обозвали, поелику
подобных дур сверзалось в год по сто,
и каждая звала себя Алисой.
Отмыли.
Обогрели.
И за стол:
гонять чаи с лекарственной мелиссой —
от напрочь расколоченных сердец
простое средство действует без сбоев.
…Дрожит, как незастывший холодец,
роняет слёзы в чай и тихо воет:
известно, незабвенная любовь,
сама себе придумала, конечно…
Тащили всякий хлам наперебой:
часы с кукушкой, сломанный скворечник,
цилиндр с укромным дном, колоды карт,
кинжалы, неразменные монеты
и сдёрнутый из года месяц март,
и вяленый слегка кусочек лета.
Царапает чуть слышно скол стола,
не плачет, но молчит.
Кусает губы.
Уже шумят: «Как прорастет трава
и первоцвет взойдёт,
пойдёт на убыль
тоска — наверх, хватает без тебя!»
Всё как всегда — спасают и кричат.
Ну как их не любить, шальных ребят?
Но из дыры небесной выпал лист,
за ним — другой и следом — дождь из фото.
С ней рядом кто-то: сух, душой иглист,
слепей крота и въедливей осота.
Опять ревёт.
И мы не убедим.
…Оставили. Куда её к таким?
Сказочка без границ
В букет пионов спрятать бы лицо,
но как тогда увидишь ты улыбку?
Когда сверчок настраивает скрипку,
и вечер, сев на старое крыльцо,
трёт, охая, болящую коленку,
а крыса, нелюдимка-подселенка,
презрев покой и строгую метлу,
гоняет тень в темнеющем углу,
пишу о светлом, лёгком и пустом.
Признаться, надоели постулаты,
которые разумному примату
приходятся едва ли меньшим злом,
чем ничегонедуманье как принцип.
Да-да, я обещала: замки, принцы,
летящие красавицы, балы,
потерянные туфельки и судьбы —
ни слова о…
Не суть.
А где и суть бы —
не изменю предел твоей шкалы
и школе незабвенного Эзопа.
Итак, сюжет — банальнее, чем опыт,
входящий в лоб с ударом черенка.
Пока иронизирую слегка,
но дальше, обещаю, буду строже.
…А впрочем…
Знаешь, чёрт с ней, с этой сказкой,
и с девочкой, наивной синеглазкой,
и с кучером, на Гитлера похожим,
с хрустальной туфлей,
с тыквенной каретой!
Пион раскрытый.
Ночь.
Начало лета.
Клубника в миске.
Месяц над прудом.
Круг света,
мотыльковый жаркий шёпот.
А знаешь…
Не послать ли нам Эзопа?
Сплести ловца
Сплести ловца из пёрышек совы,
стекляшек-бусин, лент, цветастых ниток,
и задремать, свернувшись аммонитом,
и не поднять бедовой головы
на шорохи крадущихся в ночи
на шёлковых кошачьих тихих лапах,
снов, приходящих к полночи на запах
того, кто в полдень так словоточив.
Они идут с той, с тёмной стороны,
несут на шерсти дождь, травинки дёрна
и пахнут диким мёдом, терпким тёрном
и холодом глубокой тишины.
Они молчат.
Они всегда молчат,
все звуки их изношены за вечность,
и ты молчи, нелепый человечек,
плети слова, как кокон — шелкопряд,
но про себя, ты слышишь, про себя…
Ловец, тревожась, в ночь роняет перья,
звенят стекляшки, тихо дышат звери,
и верится, что всё же пощадят.
Но вот, зевнув утробьем охряным,
не скрипнув и пружиною матраца,
ложатся к голове —
и снятся,
снятся,
снятся,
и тонешь ты в бесцветье глубины.
Фейское
У левого уха живёт телефонный фей —
в коробочке чёрного цвета с отделкой сталью.
Он, это бесспорно, царь сплетен, король вестей
и знает доподлинно: «слово — не воробей»,
но всё же при этом не очень-то скован моралью.
Когда ты звонишь, он зачем-то меняет тембр
и вкрадчиво шепчет на ушко: «Ну, здравствуй, солнце…»,
и в голосе этом янтарный искрит сотерн,
и я пропадаю в нём точно во тьме потерн,
а фей, потирая ладошки, взахлёб смеётся.
Не знаю, на чьей стороне он, и ни к чему —
он так нестабилен в симпатиях, всё играет.
Его полнят страсти невысказанных минут,
и он временами бывает отчасти груб —
тогда абонент вызываемый прочно занят.
Он думает, что незаметен для всех людей,
но я вижу больше и глубже, чем людям нужно,
и знаю давно, что он ищет средь сонма фей —
таких же мобильных, как сам, рабынь скоростей,
одну настоящую — ту, что обезоружит.
Что будет, когда они встретятся?
Ну, не суть!
Им лет по пятьсот и, поди, разберутся сами.
…Я думаю, думаю, думаю…
Не уснуть.
Он лжёт, он играет — и, значит, когда-нибудь
слова мои — птицы — вернутся тяжёлым камнем…
Зови меня
Всякая тварь после акта впадает в печаль,
но есть немало приятных минут до пустых сожалений.
Я никому не давала зарока ни ждать, ни встречать,
что же ты смотришь с укором, бегущий от тени?
Если светильник чадит на дремотном окне,
значит, ты волен войти, но остаться не можешь.
Все, побывавшие здесь, возвращаются к ней —
юной и вечной, безжалостной и тонкокожей.
Я преуспела в одном из важнейших искусств —
да ты и сам ощутил это с первой минуты,
с первого вздоха и вскрика. Изысканный вкус
есть сочетание сладости с каплей цикуты,
так что терпи бесконечный/мгновенный подъём
в мир наслаждения — чтоб неизбежно сорваться.
Евиным яблоком падает полночь. Пойдём.
Пальцем,
тонким, увенчанным алым и злым ноготком,
я напишу на спине твоей новые строки.
Думаешь, ты расшифруешь их — позже, потом?
Лучше не стоит. Я тоже бываю жестокой.
Лучше не думай, что сможешь меня подчинить.
Я преуспела не только в пикантном искусе.
Я — лабиринт тебе, милый, но я же — и нить.
Рёв Минотавра неблизок. Жемчужные бусы
трижды украсят изящную шею, пока
зверь разломает железную клетку запрета.
Всё, что могу я — тебя, сожалея, ласкать:
всё, что ты хочешь — поверить в игру полусвета.
Дальше не видишь. Там свет называется тьмой,
там архетипы пульсируют в вене яремной.
Мифы живучи. В каком ты воскреснешь, герой,
время решит, если ты назовёшь это время.
К фавнам условности, правила, ритмы и рифмы.
Если посмеешь — пока ты способен — скажи
главное слово. Себе, а не мне.
…Хороши
нежные губы и чуткие пальцы?
То свойственно нимфам.
Вижу, ты так и не понял…
Зови меня Жизнь.
Баньши поют
Баньши поют. Идёт четвёртый час,
как новый день ползёт по буеракам,
но ночь стоит стеной, чернее фрака,
надетого на плечи палача.
Баньши визжат. Их не зовут домой,
им не звонят на старенький мобильник
с вопросом «где ты?», ангелов-посыльных
не шлют вдогон дорожкою кривой.
Баньши орут. От мата смех берёт —
ну до чего нелепые балбески!
Мой вечный пафос выльется бурлеском —
да и пора ему дать окорот.
Баньши хохочут — пьяно, дерзко, жалко.
Им вторит перегудом автохлам,
который портит воздух по утрам,
вползая в жизнь ни шатко и ни валко.
Баньши молчат. Потерянные сёстры,
что вам сказать, когда и слова нет?
Вот выпью кофе и включу вам свет —
смотреть, как тает в небе город-остров.
Три раза в неделю, два раза в году и однажды
Он пишет с ошибками, но я люблю его,
хоть правлю ошибки в начертанной вкось записке.
Я сплю с ним в кровати, как спят только с очень близким:
без масок, без поз, без пижамы — ну, без всего.
Ладонь его больше моей, и когда порой
ему позволяю вести, согревая пальцы,
мне кажется, что мой настывший за годы панцирь
вот-вот раскрошится, и после — не надышаться,
и это пугает — привычнее быть скалой.
Три раза в неделю, забыв разобщённость дня,
мы ходим за хлебом, вином и кошачьим кормом —
«…что, всё смолотил? ну не кот, а реально прорва!».
Мы много смеёмся, он любит смешить меня.
Но… «Но» — неизбежно, когда же без ложки дегтя?
Два раза в году я вхожу в потайной чулан,
и пляшет метла, и, грядущей свободой пьян,
мой кот антрацитовый точит о комель когти.
…И я возвращаюсь, отдав серебристому ковылю
горчащую тайну. Пусть думает, я не знаю,
что, слыша сигнал телефона, он замирает
и прячет глаза и немеет — он ждёт, что вот-вот из рая
придёт эсэмэска, короткая, как «люблю»…
Сказочка про море
Говорит, улыбаясь криво: «И как оно, море это?»
Отвечаю с ленцою: «Так, море себе и море,
не солёнее прочих.
Ну, разве одна особенность — Лета.
Лета в него впадает, привносит горечь.
Оттого поцелуи после купания терпки,
а ещё после ночи никто никого не помнит.
Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,
а мужчин нет в помине.
На пляжной дневной жаровне
расплавляются сути, проходят метаморфозы —
в результате по берегу скачут одни сатиры.
Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:
вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.
Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,
если было в избытке солнца, песка и ритма».
Он сжимает ладони.
Я знаю — хотел на горле
или там, предположим, на ручке опасной бритвы,
но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,
зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.
Перед плотным обедом уместны аперитивы,
но давно ничего, кроме вермута, не осталось.
Если ненависть — блюдо, её подают холодной.
Я в подобных изысках изрядно поднаторела.
Положи на уста печать, а ладонь — под стёгно
и вкушай не спеша.
Перемирие под омелой
будет кратким, как жизнь,
но пускай оно всё же будет.
Я готова искать живое под чёрствой коркой.
Пьёт, темнея лицом, но…
«В достатке воды в сосуде.
Я — живая вода, напомнить?
Пусть будет горько:
умирают не там, где терпко, а там, где пусто.
Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.
Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,
и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.
Этой осенью все соблазны созрели к сроку,
и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,
но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,
не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слева
беспокойная птица.
Я стала стратегом, милый,
и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».
Он вздыхает.
Он смотрит.
Он видит, как я красива.
Я люблю его.
… Сволочь.
Я взглядом уже раздета.
Но на этой войне, запомни…
Он знает тайну,
он целует мои запястья.
Он пахнет пряно.
Убирайся к чертям!
Останься…
Не трогай!
Дай мне…
Как же сладко…
я…
ненавижу…
Кентавр упрямый!
О ней
Женщина, стареющая по науке,
бережёт себя, избегает душевной муки,
в глицериновых масках изящные нежит руки,
в сутки спит не меньше восьми часов.
Поутру, выпив огненный кофе и раскрошив рогалик,
надевает духи, улыбку, задумчиво смотрит в дали,
добавляет игривый шарфик и в мир слетает,
и свистит над немеющей жертвой взгляда её лассо.
Впрочем, жертвы напрасны: ведь ей же слегка за тридцать
всю последнюю вечность — желание порезвиться
пересохло давно, так стоит ли из копытца
пить нечистую воду чьей-то чужой души?
Ни к чему, ни за чем, ни о ком — всё закрыто в прошлом,
настоящий момент блазнениям не испошлить.
Подкаблучник-асфальт льнёт покорно к её подошвам,
и не время её торопит — она спешит.
У стеклянных дверей, отразившись, поправит годы.
Козлоногий консьерж, косоглазый и криворотый,
узнавая, кивнёт, улыбнётся. Она у входа
на секунду замрёт, а потом в темноту шагнёт.
И запнётся опять — как всегда! — о сбежавший коврик,
в недра сумки нырнёт и почти преуспеет в ловле
одичавших ключей, откопает арбузный «Орбит»,
запасные колготки, помаду и райский плод.
Бросит мелочи жизни на откуп теням ползучим,
на немые вопросы ответит: «Бывало лучше.
Замоталась вконец. Времена навалились сучьи.
Вот…».
Дверь запрёт, сбросит плащ и, губу прикусив, завоет.
Проберётся наощупь к центру, на круглый стол
сумку вытряхнет, лист отыщет, что сложен втрое,
пробормочет что-то о меньшем из вечных зол.
…Выцветает мгновенно, глаза западают, остреют скулы.
В списке чёркает нервно и курит, запойно курит.
Замирает за окнами людный усталый улей.
Ж-ж-ж-дёт.
Ведьма с приличным стажем
Подруга моя, ведьма с приличным стажем,
сказала однажды, выдохнув мятный дым:
«Пошло седею… Зрелость. Но, веришь, даже
не представляю его седым.
Милые мальчики нынче. Совсем не спорят —
то-то от них ни сердцу, ни голове…
Разве что чёткий ритм, как в немецком порно.
Впрочем, ещё попробуй устрой нас, ведьм:
если так много помнишь, какое чувство
может родиться от пепла, золы, воды?
Видишь сама, что я: остуда, пустошь.
…Нет, не могу представить его — седым…»
И затянулась. В тонкую сигаретку
вгрызся голодный злящийся огонёк,
пряный ментол, сделавшись серным, едким,
влился в привычный городу влажный смог,
и потекли минуты — опять без цели.
Скука присуща тем, кто живёт давно.
Я наблюдала. Люди смеялись, ели,
что-то скрывали, плакали, шли в кино —
будто пришедших сумерек было мало,
чтобы укрыть в них голод белковых тел.
«Слушай, мне словно триста — я так устала.
Сколько их было, званых, да все не те…»
Сколько их было…
К чёрту.
Один любимый —
и до сих пор не вытравлен из души.
Нет ни воды, ни пепла, лишь колкий иней
да пара слов, что следует придушить.
Вскоре расстались — ветер её попутный,
ветки ломая, рвался в ночной простор.
Чмокнулись нежно, мешая духи и пудру.
…Глупая девочка.
Впрочем, ей только сто…
Когда-нибудь все Алисы
Когда-нибудь все Алисы достигнут дна
в стремлении безнадёжном себя найти.
Одна уже точно знает — нет ни рожна
внутри котелка, и Шляпнику не по пути.
Одна уже точно знает — искристый свет
имеет тенденцию стойкую перегорать,
и если уходишь — не стоит словесный бред
того, чтоб отчаянно ночью марать тетрадь.
Все звёздные ночи звенящих и гулких слов
уходят на поиски новых земель любви.
Повторы, повторы, повторы… сюжет не нов —
да нового в нашу киношку не довезли.
Когда-нибудь ты, Алиса, достигнешь дна
безбрежного мрака своей небольшой души —
так падай спокойно…
А как надоест Луна, подуй на неё легонько —
и затуши…
Метаморфозное
У неё был муж — не любитель груш,
правда, пах всё чаще спиртным грехом.
Приносил с гулянки хвосты горбуш,
лапал грубо, после тащился в душ,
а она шептала: «с таким скотом…»
У неё был кот — ещё тот урод:
воровал, гулял, валерьянку пил,
жил, однако, в доме десятый год,
ровно в шесть мурлыкал семье восход
и смотрел на солнце — невозмутим.
У неё был сын — раб слепых машин,
он менял их часто, они — его.
Он любил лишь скорость и шорох шин,
мерил жизнь на свой дорогой аршин
и хранил царящее статус-кво.
И она варила для всех троих
рыбный суп на чистой воде Vichy,
и перчила щедро, и цвел аир
на болоте спящей её души.
И никто не знал, что летать могла —
ведь она скрывала под прочнымльдом
два иссиня-чёрных больших крыла,
но как только дом заливала мгла,
прорезала небо шальным стрижом.
Последние комментарии
30 минут 37 секунд назад
8 часов 19 минут назад
10 часов 50 минут назад
10 часов 58 минут назад
1 день 22 часов назад
2 дней 2 часов назад