Жажда всевластия [Станислав Синицын] (fb2) читать онлайн

Станислав СИНИЦЫН ЖАЖДА ВСЕВЛАСТИЯ

Когда ты идешь к власти, под твоими ногами должны скрипеть не судьбы растоптанных тобой людей, а рассыпаться в прах собственные иллюзии.

Глава 1 Обыденные стороны подвига

25 мая 2024 года

Вот старый паровозный шатун.

О нем можно сказать, что весь срок своей

службы он вертелся как белка в колесе,

а можно сказать, что он повидал мир.

Какой из ответов будет правдой?

Из современной философии

Комнату осторожно наполнил звон хрустальных колокольчиков. Я раскрыл глаза: раздвигались шторы, и желто-зеленые, чуть янтарные сумерки ночника медленно уступали место рассвету. На потолке вырисовывались лиственные узоры.

Доброе утро. Сейчас 7: 01 утра.

Подъем — это всегда чуточку поступок, чуточку рывок вперед, даже если это привычка. Надо выбираться из-под теплого одеяла, начинать всю дневную круговерть. Надо выпадать из нирваны полусонных размышлений и идти вперед.

Утренняя хандра. Забыть. Туалет, душ, бритье, завтрак.

Сегодня бутерброды с копченым сыром, чай и коржики — голос домового, как всегда, предупредителен.

Сводку новостей по семи каналам.

По количеству упоминаний — массовая смена во втором эшелоне китайского руководства, — на экране кому-то заворачивают руки за спину, кто-то убегает от камер, — восемь арестов по обвинению в коррупции, пятнадцать отставок, шестерых не могут найти, три самоубийства.

Неслабо. Черт! В чьих группах состояли?

Гуанчжоуская группировка и Нанкинский клан. Говорят о размене фигур, начале конфронтации.

Стоп, остальное вечером. Дальше.

Две авиакатастрофы, Австрия и Индия, — горящие обломки на полутемных полях, вокруг них суетятся люди, льется пена, вспыхивают прожектора.

Дальше.

Продолжается блокада дорог в Италии. Сегодня будут разгонять персонал придорожных кафе — картинка баррикад и пустых дорог. Баррикады сложены из пластиковых столиков и стульев, обвязаны какими-то веревками и почти безлюдны. Персонал явно пользовался подручным материалом и спокойно отправился спать, выставив часовых. Взять бы их сейчас, но сверхурочные карабинерам встанут дороже.

Вечером и посмотрим.

Успешное начало разведения шерстистого носорога.

Ладно, рядом нет ничего чрезвычайного?

Нет.

Отбой. Карету к подъезду.

Одежда, лестница, гараж. Это все настолько обыденно, настолько привычно, что потом с трудом вспоминаешь цвет стенок гаража. По-настоящему просыпаешься только в машине. На выезде из поселка тебя проверяют камеры охраны, их безразличные объективы на гибких стеблях манипуляторов заглядывают в салон, даря тебе отражения собственных глаз. На улицах, в потоках таких же, как твой, полуразумных автомобилей, видны медленно просыпающиеся лица. А вокруг — прозрачное, свежее майское утро, радостное и счастливое. Свет становится все ярче, насыщаются краски. Заторможенность уходит окончательно, мелькающий пейзаж вымывает ее из головы, мозг превращается в челюсти, готовые разжевать любую задачу. Мышление поднимается до рабочего уровня: окружающие предметы превращаются в пучки идей и причинно-следственных связей, лишь слегка прикрытых материей.

Место работы — мечта многих, предмет зависти и громадных неудобств. Географически все прекрасно: Зеленоград, как был, так и остается немножко силиконовой долиной. Москва под боком, фактически мы в городской черте. Здесь, в бесконечном круговороте жизни, можно купить любой нужный товар и отыскать любые развлечения. Вот только работа не дает развлекаться. С такой работой лучше жить в герметично закупоренном городке где-нибудь на Урале. Чтоб три ряда колючей проволоки вокруг и свобода маневра внутри. Поближе к очагам цивилизации нас держит прогресс. С ним надо идти вровень, в крайнем случае отставая на полголовы. Для этого самые неожиданные товары за несколько часов должны быть выдернуты, добыты, доставлены — как из цилиндра фокусника, будто по мановению волшебной палочки. Готовый продукт надо тоже отдавать быстро, к нему слетаются десятки заказчиков, которым недосуг путешествовать. Иногда надо лицом к лицу переговорить с самыми неожиданными людьми, и не все они согласятся ехать куда-нибудь в тайгу.

С другой стороны, подспудно меня давит секретность — понемногу привыкаешь проходить через ежедневные обыски, просвечивания и простукивания, как работник монетного двора или государственного казначейства. Косвенные проверки всех твоих знакомых, невозможность записывать хоть что-то на рабочие темы вне изгороди, почти забытый стыд — все по отдельности стало привычно, но иногда мешает думать, мысли будто запутываются в липкой паутине.

Машина подъехала к зданию. Они хорошо смотрятся на фоне друг друга: металл балок вороненых оттенков и пластик окон иссиня-черного цвета против темно-зеленого, насыщенного цвета капота. У обоих очертания тающих льдин. Да... Миг романтики перед работой: машина протискивается в темный зев проходной. На въезде никаких проверок документов, обыска и тому подобного — прогресс все-таки. Просвечивают все, и хорошо, что не рентгеном. Теперь ее надо провести вдоль светящейся полосы к своему боксу. Эта проводка — чистая фикция, управление перехватывается системами здания, но психологи считают, что это вырабатывает чувство ответственности, внимательности и чего-то еще. Вообще эти психологи, сросшиеся с управлением охраны, порой слишком напоминают то ли Торквемаду нашего времени, то ли Орвелла, начавшего искренне работать на коммунизм.

Гаражный бокс — самый обычный, выкрашенный серой краской, немножко пыльный. Когда выбираешься из машины, выходишь через дверь в его задней стенке и попадаешь в эдакий индивидуальный предбанник, выделанный желтоватым пластиком. А потом повторяешь процедуру, что принята на монетном дворе и любом уважающем себя алмазном прииске: оставляешь один комплект одежды в первой кабинке, а второй надеваешь в следующей, уже после контрольной рамки. Подобные проверки имели смысл лет пять назад, но сейчас толку в этом нет почти никакого. Если кто-то пронесет с собой биологический «жучок», наличие или отсутствие на нем одежды при контроле никакой роли не играет — все равно его обнаружат по другим признакам. Наномеханизмы, эти умные комки атомов, отловить еще труднее, и как этим занимается охрана, я вообще представляю с трудом. Тогда зачем так делается? По-моему — только из экономии средств и бюрократической лени. То есть психологи наверняка заготовили мегабайты убедительных объяснений, что это тоже нужно, что это тоже вырабатывает подсознательную уверенность в постоянной слежке, а значит, такой же подсознательный страх предать, и вообще от этого много пользы. Просто ремонт влетит в такую копеечку и истреплет столько нервов начальству, что с этой процедурой мирятся, как с мелким неудобством. Второй комплект одежды, впрочем, свой, и менять его можно почти каждый день, так что вся женская половина персонала успевает гоняться за модой.

Из второго предбанника после писка контрольной аппаратуры и вежливого жеста возникшей голограммы надо выйти в общий коридор к лифтам. Голограмма, кстати, достойна отдельных слов — из стены высовывается лицо какого-то бесполого существа, снабженное вымученной улыбкой, и рука, одетая в смесь военного мундира и больничной пижамы. Всем этим добром можно безотказно пугать детей.

У лифтов всегда очередь — два-три человека будут стоять у створок даже в полночь. Иногда за кем-то андроид несет приборы, иногда катиться тележка, загруженная инструментарием. Но подолгу у лифтов тоже никто не стоит — полминуты ожидания, и его прозрачные двери распахиваются. Трудно решить, это очередная выходка психологов или просто такая программа оптимизации работы машин. Институт никогда не спит, и бессонница организации рождает причуды в ее работе.

— Доброе утро! Ты чего, вах, такой грустный? — Давид, технарь-узловик, пытается выгнуть брови так, чтобы они могли соперничать с кривизной его носа. Национальный колорит как дежурная шутка.

— Нормально. — Я и правда мрачновато смотрюсь перед работой. — Как наши, проиграли, выиграли?

А шут с ними, результат без игры знать не хочу, досмотрю вечером.

Лифт глотает нас и поочередно выплевывает — каждого на своем этаже. Перед входом в отдел архитектоники — последняя проверка: надо просто приложить руку к панели.

Архитектоника компьютеров в институте — эта моя сфера. Где-нибудь на фирме или в концерне всегда есть отдел дизайна и эргономики. Ведь компьютеры должны продаваться и быть красивыми и удобными. Есть в корпорациях и отделы архитектуры компьютеров — ведь все эти новые процессоры, дисководы и тому подобные вещи надо как-то уместить в одном ящике, и чтоб этот ящик не был слишком большим. Отделы архитектуры никогда не живут в мире с дизайнерами: идет вечный конфликт продавца и технаря — первый хочет чего-нибудь модного, необычного, дешевого, а второй — сложного и дорогого. Грызут они друг друга по этому поводу нещадно: вечно между ними подковерные интриги, громкие скандалы и слухи о сокращениях. Вплоть до членовредительства и убийства.

Но все эти разборки — удел фирм, так там борются с бюрократией и экономят средства. У нас главное — производительность. Наш товар и так покупают: военные, академики, те же фирмачи. Он не нуждается в обычной рекламе, как удав кролика, приманивающей человека к прилавку. К нам идут те, кому надо в вычислениях быть чуть быстрее и мощнее своих конкурентов, те, которым это необходимо срочно, немедленно. Приходят как заговорщики к оружейнику, первому склепавшему очередную убийственную игрушку. Быть может, завтра такие игрушки появятся на каждом углу, тогда вспомнят и про дизайн, и про скидки, но здесь, сегодня и сейчас их можно достать только в одном месте. Единственное, что иногда делает институт, — напоминает чиновникам и промышленникам, что в первую очередь подобные нужды надо ликвидировать у своих специалистов, и лучше им работать на нашей технике. Импортные глаза все-таки чужие, могут увидеть лишнее. Поэтому за внешний вид и за компоновку машин отвечает один отдел — архитектоники. Мой отдел. Четыре этажа в левой башне, сорок два человека персонала, сотни компьютеров, десятки разновидностей автоматов. Самый маленький отдел института.

Собственный кабинет — хорошая вещь, такая индивидуальная ячейка на втором уровне отдела, в середине башни. Хорошая не столько иллюзией тишины и одиночества — ни того, ни другого почти не бывает, — сколько тем подсознательным ощущением, что тебя никто не хлопнет по плечу, никто не будет стоять у тебя над душой, когда ты принимаешь решение, а ты в это время на экранах видишь всех или почти всех сотрудников. Есть в этом привкус шапки-невидимки, центра паутины и командного бункера одновременно — место власти, делающее тебя незримым. В остальном это средних размеров комната в салатовых тонах, умеренно заставленная оборудованием, так же умеренно увешанная картинами и деревянными масками. Какую-то часть из них нарисовал и вырезал в свое время я сам. Странный предмет для гордости.

Наконец подхожу к рабочему месту, любимому анатомическому креслу. Несколько секунд расслабления, когда ткань облегает тебя, создает иллюзию невесомости, и ты паришь наедине со своими мыслями. Часы на стене показывают без десяти восемь. Пора. Леплю на левый глаз «монокль». Протягиваю руки над панелью, смотрю, как она загорается огоньками систем, обретает объем, глубину, насыщается изображениями, и впускаю в себя этот поток информации.

Мои руки «расплетают» модель, видно, как красно-оранжево-синие потоки воздуха обтекают плату и как отдают свой жар процессоры.

Ясно, на оперативке.

Конструкция совмещения и эргономика блока 14/3 «Ухо тушканчика». Их параметры... серия вспышек цифр. Повертел возникшую картинку модели. Складная штучка. Есть в ней толика несовершенства, показной изящности. Точно, слишком вычурна. Но параметры в норме, не буду придираться.

Утверждаю на воплощение — взмах руки и палец на панели.

Разногласия и нечетко поставленная задача в вопросе модели 2341а, — картинка, исчерканная красным, список каких-то претензий. Вечно Кириллыч не хочет ни за что отвечать. Ладно.

На оперативке...

И так полчаса, не больше минуты на ответ. Надо разгрести все то добро, что наваяла ночная смена: понять, что сделали хорошо, а что провалили, разобраться, поставить новые задачи, наградить непричастных и наказать невиновных.

— Внимание, общий сбор руководства к часу дня, — голос секретаря предупредителен, вежлив. Руки на секунду замирают над панелью. Это предвещает серьезное дело — не обычный селектор. Личное присутствие необходимо или для какого-то выговора, или для объявления чего-то секретного.

Оперативка. Большой экран пульта распахивается будто окно, вижу второй эшелон — шесть лиц начальников «конторок», как шутим мы между собой. Будто в черной бархатной пустоте кто-то выложил ожившие фотографии. Змеиный клубок, если подумать честно. И меня, как одного из бывших «змеенышей», оказавшегося более удачливым, более зубастым и пройдошливым, не любят больше всего. Мне улыбаются, иногда льстят и делают комплименты, но никогда нельзя забывать об осторожности. Это не вендетта, сейчас никто не позволит себе саботажа, откровенных интриг, просто если меня вдруг не окажется на месте, если я зазеваюсь или оступлюсь — подчиненные немедленно пройдут по моей голове вверх по карьерной лестнице.

Может быть, это и не способствует идеальному психологическому климату, зато очень помогает при работе — отставать, лодырничать, перекладывать свои обязанности на подчиненных, наконец, просто засидеться на своем месте почти невозможно. Сожрут мгновенно.

— Доброе утро, коллеги, — киваю в темноту и получаю ответные кивки с портретов.

Приступим. Отдел математиков вчера дал вводную — им необходимо пиковое быстродействие машин следующего уровня... На экран послушно выпрыгивает цифра, но ее я и так помню, — узловой отдел сообщил о наличии у них подходящих процессоров. Придется делать новую архитектуру, но математикам готовая машина нужна уже через неделю, — почти то же самое я говорил им вчера. Тогда же они получили техническую информацию, сегодня надо ждать предложений.

— Ольга Карловна, прошу вас. — Начинаем всегда с общеконструкционного бюро.

— Новые решения — в пределах допустимых вариаций... — Вообще-то эта старая мегера с лицом удачно замаскировавшегося под человека скорпиона свое дело знает, — так что можно воспользоваться проектом 12уар6 без особых изменений.

В темноте возникает очередная модель — она рябится сечениями, цифрами размеров и перекрестными ссылками.

— У других есть возражения, дополнения? — вполне дельную мысль подала.

— А периферии новой к процессору заявлено не было? Могли бы лишний раз не возиться. — Скрипчакову, дизайнеру, всегда лень работать, в чем-то он прав, и если напрячься, из дирекции можно выбить и весь остальной объем посылки, но что мы тогда тут делаем? Солитер раскладываем?

Нет, мы и так по лимиту сходства у края ходим, кстати, во многом по вашей милости. Предсказуемо мыслить стали! Думаете, перекрасили корпус, финтифлюшек понавешали, и никто не узнает? А там докопались, и наше счастье, что доказать ничего не получилось!

— Ну кто знал, что и там сюжетами Возрождения увлекутся? На естественную эстетику потянет? — Дизайнер начинает входить в раж спора.

— Это уже обсуждалось! И вообще халтурим много. Пора прикрутить гайки... Утверждаю общее направление работ по предложению Помеженцевой. Следующий вопрос — нейрошунт с недоработанной конструкцией. Пятый день возимся, в чем дело?

— Павел Иванович, электромагнитные поля — в полной петрушке. — И слова Зубченко, отвечающего за этот участок работ, подкрепляются картинкой: будто переплетение теней закрывает очередную модель. — Узлы вместе работать не будут: резонанс к чертовой матери сигналы сдвигает.

— Каждый по отдельности узел резонансов не дает?

— Нет, дело в кучности. — Стоило на картинке разлететься в разные стороны деталям модели, как переплетение теней рассеялось, испарилось.

— Защиту усиливали? — пытаюсь разобраться в картине процесса, свести детали появления теней. Это как собрать кубик Рубика из блоков разной величины. Начинаю ощущать несовместимость, вот-вот она выльется в цифры расхождений.

— Да, Павел Иванович, помогает плохо. Просто эта петрушка несовместима.

На экране — формулы и расчеты, диаграммы и выкладки. Зарываюсь в них.

— Если посмотреть... Есть резон. Я подам заявку узловикам. А ты пытайся, новый материал задействуй, подумай. В крайнем случае — поделим корпуса.

Вопрос идет за вопросом, пока все наиболее срочные не разрешаются или не отодвигаются на неопределенный срок. Всплывают, как мусор в речке, новые проблемы.

Время после оперативки не слишком отличается по темпу работы. Просто дается отбой обязательному присутствию, и дальше проблемы обсуждаются с глазу на глаз. Но работа не состоит из общения с сотрудниками только своего отдела. По большому счету, я не могу вникнуть во все технические проблемы, и часто мои решения основываются на общей логике. Моя основная задача — организация работы. Кроме поддержания дисциплины внутри него, необходимо работать локтями в толпе других отделов.

Положение наше среди этих гигантов незавидное. Математики занимают всю северную башню, прилегающие галереи, и в штате у них три сотни человек. Нейрофизиологи оккупировали подвалы, что при их численности элементарно. Безопасники вообще смогли позволить себе получить фасад. Не говоря уже о вотчине Торговца. Но разве дело в занимаемой площади?

Деньги и ресурсы, вот основная наша беда. Узловики, отвечающие за производство отдельных важнейших деталей, могут в любой момент позволить себе выкинуть полсотни тысяч долларов на проверку очередной теории. Когда у них плохо заводился новый процессор, умудрились в Дубне у ядерщиков пузырьковую камеру выбить. Во временное пользование. Они вообще основные клиенты безопасников и отдела внешних сношений — все время чего-то требуют. Нейрофизиологи, как жадные языческие боги, хотят человеческих тканей или натурных экспериментов, и хоть делается все почти легальным путем — стоит это тоже порядочно.

Мы — конечное звено этой цепочки. Истинность каждой отдельной теории до нас многократно проверяется, нам остается только собрать их в едином ящике, особо не заботясь о его внешнем виде. В общественном мнении наша работа не сложнее игры с детским конструктором, и сколько бы мы ни сказали слов в его опровержение, этого всегда будет мало. Нас постоянно хотят сожрать те же узловики, где-то всегда висит план нашей реорганизации, подчинения другому отделу.

С другой стороны — такие планы есть в отношении каждого отдела, даже безопасников. Мы достаточно уникальная структура, чтобы держать нас в виде отдельного подразделения. Но мы — самые маленькие, и я могу идти на конфликт с другими отделами только когда абсолютно уверен, что прав. А сейчас надо ругаться с финансистом всея института, Абаковым, которого за глаза никто кроме как Абакой и не называет.

Человечек этот не то чтобы мерзостный или подлый, просто до ужаса скупой. Даже его внешность иссушенной селедки, которая почему-то начала источать жир и масло, сморчка, буквально истекающего потом, не создала ему такой плохой репутации, как его скаредность. Это, наверное, свойственно всем финансистам — воспринимать выдачу денег из кассы, как жертву части собственного сердца, но Абака довел ее до карикатуры на самого себя. Причем он умудряется не перегибать палку: отказывай он всем или устраивай слишком большие скандалы при обсуждении финансирования, его бы попросили с должности. А этот скряга, стеная, охая и причитая, внимательно выслушивает ваши аргументы, и если они будут достаточно серьезны, деньги и ресурсы вы получите. Все-таки он остается главбухом высокого класса, да и в наших делах за столько лет понимать начал. Разумней всего было бы пропускать его завывания мимо ушей, но в Абаке, наверное, погиб великий трагический актер, он так эффективно бьет по мозгам своей мимикой, жестами и словами, что каждый разговор с ним считался подвигом.

Наши психопатологические безопасники только радовались такому обороту дел — сотрудники значительно экономнее расходовали фонды, которые давались им такими нервами. Для них прелесть ситуации состояла еще и в том, что Абака умел чутко улавливать настроение начальства, и когда оно сдвигало брови — безропотно открывал сокровищницу.

Масса недругов хотела бы записать его в ряды национальности, прославившейся своим ростовщичеством, но никакого однозначного результата — этнического или морального — получено не было.

Против обыкновения связаться с ним оказалось непросто.

— Игорь Евграфьевич, ругаться будем или по-доброму разойдемся? У меня истощаются средства на материализацию и вообще...

— Давай после часа, а? Я сейчас занят. — Почему-то он не стал ввязываться в спор, а тихо исчез с экрана.

После часа, так после часа, кто бы возражал? Только почему наш отдел узнает институтские новости последним? Я под деловыми предлогами обзваниваю полдесятка адресатов из соседних отделов, но ничего похожего на тревогу или панику не вижу. Потом наваливается еще тысяча и одно дело, из-под вороха которых выбираюсь только к обеду.

Прием пищи — дело обязательное, даже если ты совершаешь подвиг. Многие так не думают и строят из себя героев, работая без перерывов и выходных. Эти бегуны на короткую дистанцию скоро сходят с дорожки, потрепав нервы окружающим. Что ни говори, а правильная еда — основа. И к полудню работа людей по институту замирает.

По зданиям есть полдесятка маленьких уютных столовых, но они почти всегда пустуют. Есть некое место для общего обеда в каждом отделе, и чтобы не отрываться от коллектива, начальству рекомендуют перерывы проводить именно там. Коллектив, однако, испытывает мало радости от непосредственного общения с вышестоящими личностями, и все предпочитают сдвигать свой перерыв или заказывать еду на рабочие места. Психологи здесь бессильны — стать ближе к народу через совместное принятие пищи почему-то никак не получается.

В результате я спускаюсь на этаж ниже и обедаю в гордом одиночестве, ловя свое отражение в зеркальных колоннах. Рядом сиротливо стоит сервировочная тележка и тихо звучит Моцарт. Порой это слишком похоже на быт готического замка, не хватает только закопченного потолка (здесь он белый) и развешенного по каменным стенам оружия. Изредка со мной обедает заместитель, и дни рождения начальников бюро мы обязаны отмечать вместе. Обычно же стук моей ложки — единственное, что прерывает музыку.

Скука? Как можно так вообще работать? А между тем мы занимаемся одной из самых интересных, сложных и опасных работ на свете. Просто мы во второй шеренге, на запасном аэродроме, в тыловых частях наступающей армии. Хотя это, наверное, уже нуждается в пояснениях.

Глава 2 Дом родной, ты кто такой?

25 мая 2024 года

Господи, помоги мне переварить все то, чем я так славно угостился!

Классическая фраза духовного лица

Информация распространяется между людьми, повинуясь тем же законам, что и электрические разряды. Чем более явно ее наличие в одном месте и чем сильнее ее хотят заполучить в другом, тем больше вероятность, что она пройдет через любую изоляцию. Главная проблема в бесконечной гонке за ее получением — это темп. Высокотехнологическая новинка, которая хоть пять лет не была никем украдена, по сути своей уже мало кому интересна, как неинтересна вчерашняя заря летучим мышам. Это пройденный уровень техники, и такие экспонаты ставят на полку рядом с фотоаппаратами Джеймса Бонда из серий восьмидесятых годов прошлого века.

Хорошо украденная разработка это та, которую автор не Успел донести до патентного бюро, которая свежа настолько, что еще грамотно не защищена, не заявлена разработчиком как своя. Увы, чтобы получить деньги, банды высоколобых вымогателей заявляют о своих успехах и перспективах еще до того, как окончательно представили сами себе, что, собственно, они намерены сотворить. Из-за этого хронического анонсирования открытий информацию надо взять не только горячей, но и поместить ее в не менее теплое место. Количество таких мест весьма ограничено, патентное право не дремлет, поэтому первый выход нашли в «фальшбортах».

В самых общих формах это выглядит так: в любой мало-мальски серьезной конторе, занимающейся ИИ^[1], например, в нашей, присутствует целая россыпь микроскопических бюро, которые интересуются всем на свете — от астрологии до получения чистой глюонной плазмы. Если откуда-то выпадает свежая, «ничейная» разработка, которую срочно необходимо сделать своей, одно из таких бюро имитирует ее создание. Задним числом возникает документация, планы отчетов, выговоры за медленное продвижение темы. Три-пять человек, как правило, молодых специалистов, вдохновенно учат материал. Спустя несколько дней экспроприированное добро можно легализовывать без всяких опасений, и тогда обокраденным доказать свой приоритет не проще, чем вплавь пересечь океан. Так были переварены груды мелких изобретений. Бюро получает щедрую премию, но люди карьеры на этом не делают. Их могут использовать еще раз, и даже неоднократно, однако никуда не продвинут. К тому же «фальшборт» применяют далеко не всегда. Чем сложнее и дороже открытие, тем больше должно быть число «разработчиков» и тем больше шансов вскрытия этой нехитрой комбинации.

Спрашивается, почему бы просто не купить? Очень, очень дорого, как и всякие сведения по ИИ. Ожидаемое всеми бессмертие — дорогая вещь. Потенциальное, но достижимое бессмертие как конечный плод нашей работы вообще бесценно. А ИИ — это автоген для сейфа, это шаг к вечности, это первая ступень ракеты. Естественно, ни один дурак не будет продавать открытия этого профиля по цене очередной игрушки. Приходится красть, изобретательно и разнообразно делать чужое своим, хоть это и становится все сложнее.

Не одни мы такие умные: «фальшборт» применяют почти все, и многие уже научились с этим бороться. Кого-нибудь из новоявленных «гениев» начинают усиленно приглашать на семинары и симпозиумы, иногда так зазывают все бюро. Бесконечно прятать людей в шарашках невозможно, не то время, рано или поздно кто-то из «фальшбортников» оказывается на виду. Там его по всем канонам детективного жанра пытаются раскрутить, вызвать на откровенность, уличить в плагиате. Хотя молчать как рыба в прямых интересах «изобретателя», за всеми не уследишь — что-то время от времени всплывает. Слава и лесть губительно действуют на молодые умы. Так мы чуть не потеряли «лабораторию» Ежилецкого. Пока скандалы удается душить в зародыше, но сейчас все больше вырабатывается привычка применять «фальшборты» против программистов-одиночек и изобретателей-энтузиастов. Эти по крайней мере не могут даже затеять длинного и дорогого судебного процесса, если только не успеют продать свои находки другому центру.

Второй метод, значительно более старый и почтенный: переманивание на свою сторону отдельных «светлых голов». Увы, тоже показал себя малоэффективным. Это все равно что воровать шестеренки из хронометра или колеса у велосипеда. Даже если украсть корпус часов, но забыть об их содержимом, время он показывать не будет, а на одном колесе, пусть и с педалями, далеко не уедешь. На свою сторону надо переманивать целые команды, по возможности с оборудованием. Так переманили группу сингапурцев, соблазнив их поместьями в десятки гектаров. Что самое смешное — в этих поместьях они почти и не бывают, сидят за работой.

Дело это до крайности хлопотное, сложное, дорогое, может не дать немедленных результатов. Как дрожжи могут не поднять плохое тесто, так даже целая команда иногда оказывается выведенной из русла технического процесса и превращается в дорогостоящее украшение: как наши же эмигранты, к тому времени натурализовавшиеся англичане, выкупленные обратно за чудовищные деньги, побарахтавшись без особого успеха два года, вернулись на Туманный Альбион. Не нищими, но большую часть миллионов у них отобрали. Да и вообще иностранные специалисты это почти всегда пятое колесо в телеге — устойчивость есть, скорости нет. Так было и с наемными офицерами в армии при Петре, и с заезжими авиаконструкторами при нэпе.

Другое дело, когда идет гонка «ноздря в ноздрю», когда к украденной информации другая команда все равно придет, через неделю или через месяц. Тогда доказать, что открытие «чье-то», нереально даже теоретически, в ход идет все содержимое арсеналов, забывают об этике и морали и очень мало смотрят на закон. Но такие ситуации не то чтобы редки, а очень быстротечны. Недели, иногда дни, еще реже месяцы — и одна из групп либо отстает, либо информация обнародуется, и появляется ее владелец. Тогда ее надо либо покупать, либо использовать нелегально, а после того, как за подобные авантюры Южная Корея поплатилась информационными санкциями и десятой частью своего годового дохода, всякое государство и любые легальные организации с такими вещами чрезвычайно осторожны.

В итоге единственный способ нелегальную информацию использовать массово и при этом не наживать проблем, это иметь собственные мощные институты, которые как жернова переработают любую попавшую к ним идею до полной неузнаваемости.

Опять-таки содержать такие учреждения не так просто. Если жить на одном ворованном, это вылезет наружу меньше чем через год: когда одни и те же люди осваивают украденные знания и «двигают» вперед отрасль, это неизбежно. Законы Паркинсона неумолимы: кто-то чуть-чуть поленится, кто-то недосмотрит, кто-то заболеет. Дело может дойти до того, что будут забывать стирать клейма с процессоров и вымарывать авторские коды из программ. Сколько после этого по судам ни говори, что находка твоя, тебе уже не поверят. Страна-напарница Южной Кореи, та самая, что увлекается идеями чучхе, тому подтверждение: ну изобрел Чо Со Пин, твердый коммунист, новую компоновку процессоров, ну украл сеульский «Квантиниум» эту радость, дальше-то что? Подавать в суд оказалось бесполезно — все равно проиграешь. Слишком много воровать — плохо для репутации: тебя не признают автором твоей же идеи.

Если головной институт выдает на-гора исключительно свои разработки, а экспроприированное переваривает подчиненная ему структура, также неизбежно отставание от прогресса и выпадение из общего потока. Начальство только-только разбирается с одной моделью, едва успевает освоиться с новой скоростью вычислений, как ребята из подчиненного отдела уже склепали что-то более скоростное, более функциональное. Выходит, свои разработки надо на свалку? Премия мимо носа и выговор в личное дело. Да кто на это согласится? Дураков нет. И хорошо, если работу подчиненных на второстепенном участке в дело пустят или в угол задвинут, а могут и в музей поставить, слишком прыткий отдел вообще разогнать. Прецедентов навалом. Так года три назад рухнул Минский институт, а еще за год до этого — Пражский, их начальство изображало слишком большую честность, пыталось доказать чуть ли не национальную самобытность в конструкции машин. Итог: вульгарное банкротство, и это при мощнейшей поддержке государства! Тамошним властям пришлось разгонять учреждения, выжигать под корень всю документацию, дезинфицировать помещения и начинать все по-новой. Грустно.

Поэтому параллельно работают три, а то и четыре независимые структуры (смотря по средствам). И только одна из них перерабатывает то, что удастся извлечь у конкурентов, попутно пытаясь срастить получившиеся конструкции с результатами работы других.

Самым пикантным во всей этой конструкции есть то, что почти все институты, академии, университеты, колледжи, лаборатории мира, которые работают над переводом сознания человека в машину, считаются заключившими Братиславский пакт о ненападении и внешне придерживаются правил дипломатической благопристойности. Есть и организация ОРКСО ОРКСО — Организация по Рассмотрению Коллективного Судопроизводства Объединенная (каждый институт дает собственные расшифровки аббревиатуры, но ее первое значение уже никого не интересует, все привыкли).], вроде МАГАТЭ, которая должна решать споры, улаживать затруднения, оформлять свидетельства в судах, дела с санкциями разбирать. Но слишком велика ставка: это все равно что во времена холодной войны учредить организацию, ведающую распределением патентов на изготовление водородной бомбы, — будет много энтузиазма, но мало пользы. Поэтому организации хватают друг у друга информацию, как голодные птенцы корм в гнезде орла. И до смертоубийства не доходит только потому, что орлица-мамочка, эта самая ОРКСО, самых горластых и клювастых от слабых оттаскивает. Помогает мало — те все равно из гнезда выпадают.

Такая незатейливая работа по перевариванию экспроприированного знания и есть наше основное занятие. Тысячи абсолютно легальных, сотни полулегальных и десятки явно незаконных сообщений перелицовываются в чреве института до полной неузнаваемости. В основном мы пробиваемся рационализацией, мелкими усовершенствованиями и доработками, но можем и чисто свои разработки гнать — иногда, если уж очень прижмут, это приходится делать. На-гора выдаются конструкции компьютеров все более мощных и совершенных, но еще не могущих приютить человеческий разум.

Компьютеры, к сожалению, еще полбеды. В успешном исходе мероприятия с этой точки зрения ни у кого вопросов нет: мощность исправно повышается, быстродействие постоянно нарастает, надежность неизменно увеличивается. Все прекрасно, перспективы здесь могут быть только самые радужные. На программное обеспечение тоже нельзя пожаловаться — математики не могут собой налюбоваться, каждую минуту создается что-то новое, и посторонние уже сколько лет не могут ничего там понять, а только от удивления рты расстегивают. Тысячи программ готовы описать поведение человека в целом и каждого его нейрона в частности.

Нейробиология и психология — дело другое. Если информацию удается извлечь из мозга, с ее использованием проблем не возникает, но вот само извлечение — проблема из проблем. Вариантов программ и конструкций может быть сколько угодно, но разум, душа у каждого человека уникальны, неудачи при переносе быть не должно.

А мы до сих пор до конца не разобрались с человеческим мышлением. С мартышками уже получается, а вот по шимпанзе дело темное — что-то не выходит. Физическое бессмертие вещь хорошая, но никому не хочется превращаться в сложную компьютерную игрушку. Надо оставаться личностью, а не стать марионеткой.

Совсем хорошо знать, что процесс перенесения не будет уникальным, а еще лучше, если он будет обратимым. Если случится что с машиной — неплохо было бы стать человеком обратно. То есть мозги в процессе сканирования желательно не поджаривать коротковолновым излучением и не разрезать на кусочки. Все это требует тонкой, адовой работы, любая проблема тянет за собой сотни открытий. Одно умение снять эмоциональную картинку с нервной системы и не покалечить ее при этом потянуло на два десятка премий самой разнообразной величины. К полному снятию информации тоже идут, но так медленно, что их хочется подталкивать уколами ножа в спину. Отдел «душеведения» у нас сравнительно маленький, позаимствовать удается не так много, основные работы по внешним данным ведут институты в Москве, хотя у них хватает собственных выдумок, хороших проектов и запатентованных изобретений.

Таков причинный каркас нашего заведения, те желания и требования, что движут нами. Внешне институт тоже весьма интересное зрелище. Мы непрерывно строимся: постоянно пробиваются дополнительные тоннели, углубляются подвалы, пристраиваются корпуса. Но также неумолимо, как идет стройка, большой ремонт обходит уже построенное стороной. Когда поставят строительных роботов, защищенных от шпионажа, как уже поставили уборщиков, все будет отремонтировано, а пока на центральных корпусах, несмотря на весь наведенный глянец, лежит тень легкого увядания.

Институтское хозяйство довольно обширно. Поселок, в котором живет дирекция и основные специалисты, — самый отдаленный из его объектов. Полторы сотни двух-, иногда трехэтажных домиков утопают в садах и довольно комфортно умещаются внутри периметра ограды. Там же имеется магазинчик, какое-то подобие клуба, маленькая школа и универсальный храм. И клуб, и храм — выдумки психологов. Место отдыха у нас шикарное, с росписью и мозаиками, отличной мебелью и первосортным набором выпивки. Основной зал полуподвальный — там обычно пристойно отмечают маленькие компании по своим частным поводам и почти все верхнее звено по случаю больших общих успехов. На втором этаже — кабинеты поменьше, для всенощных гулянок тех же маленьких компаний. Универсальный храм — штучка еще позабористей. У нас сложные, тяжелые отношения с церковью. Трудно быть верующим человеком, если ты пытаешься создать душу в переплетении схем, лишить бога монополии на определение твоей загробной судьбы и вообще лезешь в новые творцы мироздания. Смирения при этом как-то убавляется, и вообще почтения к традициям у нас очень мало. Но совсем без религии не получается — у многих по домам целые иконостасы и золотообрезные Библии. У других — такие же Кораны, Веды и прочие сочинения. Никто этому не мешает, не поощряет. Чтобы никакая отдельная компания служителей культа не приобрела влияния большего, чем остальные, чтоб, не дай бог, не начала совать, куда не просят, пахнущие ладаном персты, храм сделали наподобие переходящего знамени — каждая конфессия по своим праздникам там шаманила, потом звучал сигнал очистить помещение, и храм освящался товарищами в других костюмах. Как ни странно, этого оказалось достаточно — традиционные церкви не слишком любят виртуальность, потому крестный ход или религиозный диспут по ту сторону дисплея невозможны, а от сект безопасники всегда могут избавиться.

В остальном у нас обычный закрытый поселок умеренной комфортности. А что далековато — так ближе к институту выкупать такую площадь земли не могли позволить себе даже мы.

Зато наскребли денег на выкуп нескольких девятнадцатиэтажек — в одной из них я когда-то обретался, — стоят они в трех шагах от основных корпусов, и сейчас там живут почти все остальные работники заведения. Замкнутый квадрат зданий зеленовато-белого цвета, километр в поперечнике, с похожим набором учреждений внутри. Школа только побольше, кабак и церковь присутствуют в нескольких вариантах, горсть магазинчиков, лавочек и даже маленький стадион. Эдакий микрорайончик, вроде бы и не окруженный колючей проволокой, а только хилым на вид заборчиком, но попасть туда — не слишком простая задача. Пропускного режима, как в поселке, нет, вот только гостей приводить к себе не рекомендуется. Если же все-таки приглашают (совсем изолировать почти три тысячи человек посреди города невозможно), на глаза им никто лезть не будет, но без лишнего привлечения внимания их прощупают и просветят лучше всякого рентгена. Плюс к этому, как влажная уборка на заводах, непрерывно идет поиск шпионских сюрпризов, патрулирование нашими маленькими ползучими и летающими роботами. В итоге получилось что-то вроде пограничной территории — мы там все охраняем, но маленькие секреты иногда воруют.

Сами корпуса тоже занятны. Десяток не слишком высоких, остроконечных башен в точеном высокотехнологичном стиле кольцом окружают три сероватых, еще советских здания первой застройки, как молодые и гордые часовые несут вахту около престарелых, не слишком опасных, но известных заключенных. Впечатление усиливается прозрачными галереями и причудливыми флигелями, которые будто цепкие сильные руки опоясывают институт и не дают пройти к центральным корпусам. Стекло, пластик, металл, бетон. Строгая и со вкусом выполненная постройка в темных тонах. Вокруг — небольшой полусквер-полупарк в хвойных зарослях, имитирующий то ли северную тайгу, то ли крымские леса, с настоящими маренами, привезенными сюда черт знает на какие деньги, и кипарисами, которые приходится закорачивать в пленку каждую осень. Подъездная дорожка через него в одном месте, что иногда доставляет неудобства, хотя наверняка найдутся и подземные переходы, и перелазы, и вертолетная площадка на крыше никуда не денется.

Есть у нас еще периферия — сколько-то объектов, точек, заимок и ухоронок. Горстка подшефных производств и мастерских, в основном заготовки под. «фальшборты», которые любят показывать проверяющим. Есть даже база отдыха у Черного моря и, по слухам, охотничьи домики в тайге. Проверяющие наверняка не обходят стороной и эти места.

По самой известной байке, устроили очередному ревизору охоту на кабанов. А вместо загонщиков поставили киноидных роботов с гудками. Только аккумуляторы подзарядить им забыли. И вот когда хромированные псины уже почти выгнали несколько семей парнокопытных на номера, когда щетинистые спины уже проглядывали сквозь заросли — звук лая куда-то делся. Кабаны хоть и звери, соображать могут и на ружья идут только от страха. Естественно, они повернулись к охотникам окороками и рассеялись в подлеске, помахивая хвостиками. Так ревизор от злобы взял ружьишко наперевес, не поленился пройтись и лично расстрелял всех киноидных роботов, половину патронташа извел. После чего велел все мясные запасы, что в кладовке лесничества найдутся, жарить на их простреленных корпусах. Долго потом хвастался, что дичи по весу на той охоте он добыл больше всех, и гроздь объективов с их голов над своим камином повесил. Что тут правда — неизвестно.

Но в основном непрофильное хозяйство принадлежит безопасникам, а они на свою территорию мало кого пускают. К тому же раз мы имеем отношение к государству, чем Дальше от головной конторы, тем неопределенней имущественные права. Сегодня мы этим объектом владеем, а завтpa, из-за нашей нерентабельности, его другому институту отдадут. Бывает, пограничное состояние месяцами тянется, и кто тем домом отдыха или мастерской распоряжается, сам черт не ведает. Другая популярная история, более достоверная, поскольку я отдаленно принимал в ней участие, гласит, что особо не повезло маленькому цеху в Сергиевом Посаде. Его передали в такое двойное подчинение одновременно нам и Колледжу Специализированной Автоматики. Одновременно пришли большие задания на исполнение одного и того же товара, каких-то пластиковых корпусов. Ужасная глупость были эти корпуса мониторов, кажется, кто-то в Малайзии не успел их запатентовать, и«фальшборты» перехватывали разработку. По этой причине характеристики у них были как у двух банкнот — различались почитай только номера.

Каждая сторона исправно поставляла материал, давала деньги и присылала транспорт за готовым продуктом, попутно запрещая работать на заказ конкурента. Директор цеха, не будь дураком, стриг двойные комиссионные, изображая подчинение и тем, и другим. Только перевел коллектив на двухсменный график. Непонятно, на что он надеялся, наверное, на взятки, но вывели его на чистую воду спустя неделю. Обиделись, на этой почве слегка помирились между собой, договорились. А потом, как раз после окончания исполнения заказа, был совместный аккуратный рейд двух заинтересованных сторон на этот мини-заводик. Для того чтобы не вводить друг друга во искушение, мы и Колледж растащили основные фонды по другим точкам, ни одного станка не пропустили, всю проводку из стен повыковыривали. На месте остался только фундамент, каркас цеха и уволенный коллектив. Директор ко времени окончания раскулачивания своего предприятия парился в местах не столь отдаленных. Так что периферия — дело темное и запутанное.

Вот так и работаем. Каждое утро через проходные пропускают тысячи людей — ночная смена, девная смена. Их всех обрабатывают на предмет соблюдения секретности, они исполняют свои обязанности и возвращаются домой. Это почти термитник, непрерывно растущий по периметру и почти не обновляемый в центре, жужжащее и пульсирующее сердце. Это масса человеческого труда, старания и надежды, воплощенная в казенном учреждении.

Глава 3 Гадость, о приближении которой нам столь долго говорили...

25 мая 2024 года

Сколько ни называй головастика рыбой, он все равно станет лягушкой.

Японская пословица

Пора к шефу. Личный разговор с начальством почти никогда не бывает приятен. Или от тебя что-то требуют, или ты чего-нибудь просишь. В такой ситуации начальство всегда найдет способ показать свое служебное превосходство. По отвлеченным вопросам оно с подчиненными не контактирует.

Когда ты пешком идешь по коридорам, галереям, переходам — неизбежно думаешь о быстротечности жизни, ведь так недавно все начиналось, мы шли вперед с таким энтузиазмом и в каком болоте отсиживаемся сейчас, потеряли темп. Как нас захлестывает рутина. Но так же неизбежно мысли выезжают на очередную встречу. Умение отчитаться за каждый бит в своем хозяйстве — вещь полезная, и коленки не дрожат, когда к этому нет повода. Наверное, все-таки будет очередная выдумка начальства, директор нас очередной раз чем-то загрузит.

Кто такой технический директор, Главный? Кутайцев Аристарх Осипович. Мастодонт. Грузноватый, высокий, сутулый и длиннорукий человек с ежиком седых волос. Один из основателей нашего маленького заведения. Живое доказательство того, что даже патриарх на седьмом десятке лет может жонглировать тысячами имен и вести интриги в старовизантийском стиле. В стране, а может, и в Европе он один из самых верных кандидатов на иное состояние духа в случае успеха нашего предприятия.

Его нельзя назвать ни слишком жестким, ни слишком прямолинейным, ни слишком хитрым. Он просто делает все, чтобы знать ситуацию на два шага вперед, а если кто-то ухитряется повторить этот трюк, он уже знает будущее на три шага. В принципе ему тяжелее, чем всем нам: приходится держать оборону не только снизу, но и сверху — от излишне нервных политиков и чересчур жадных чиновников. А бюрократия плоха тем, что иногда в упор не видит самых лучших достижений, играть с ней надо немного по другим правилам.

Он пережил на своем месте две радикальные кадровые перетасовки, когда трясло всю отрасль добычи бессмертия — в 18-м и 22-м. Первый раз всплыло какое-то воровство, крупное и широко организованное. Такое всплывало регулярно и в других местах, но тогда политикам потребовалось продемонстрировать свою власть. Самое для многих обидное, это была даже не предвыборная кампания, а какая-то ссора между силовыми министерствами, когда каждое из них старалось доказать, что из-под носа соперника смогли украсть больше. Тогда полетел наш министр Авдеев, который и начал Гонку в России, десятки людей вышибли в отставку, сотням пришлось уходить самим. Аристарх остался, удачно прикинувшись бессребреником, фанатиком науки, начисто забывшим о собственных финансах. Где-то он был прав, семьи у него нет, о вилле в тропиках тоже слухов не ходит, но только кто занимается таким делом без финансового жирового запаса?

В 22-м были первые серьезные конфликты с гуманистической партией. Эти ребята долго и безуспешно раскачивали общественное мнение, но в те месяцы у них получилось — только прошли увольнения брокеров, были серьезные проблемы с дворниками и художниками. Выборы тогда опять случились совсем некстати: эти крикуны в хорошо пошитых костюмах запричитали о вытеснении человека со своих рабочих мест, заохали и заголосили, что хорошо бы понизить темпы прогресса и вообще прикрутить у компьютеров мощность. Под эти разговоры провели пару законов, замахнулись на финансирование и безналоговое существование наших компаний. Потом, конечно, всплыли уши забугорных конкурентов, которые хотели иметь больше экологически чистых потребителей для сбыта своих товаров, но тогда что-то сделать было очень трудно. Самая поганая ситуация: когда противникам удается превратить людей в послушную толпу — на такую не действуют твои рациональные аргументы, и она не понимает рассуждений. Главный опять извернулся — умудрился заклинить часть шестеренок бюрократического механизма, и нашего института это дело практически не коснулось. Наверное, дал взятку, сотворил маленькую интригу. Не менее искусно прикинулся замаскированным зеленым, сочувствующим гуманистам, на каком-то митинге даже каялся, топтал последнюю модель процессора и прилюдно бил себя в грудь. Потом пропагандистский туман гуманистов слегка рассеялся, умные люди качнули маятник общественного настроения в другую сторону, прошли выборы, и все успокоились.

В остальном — обычный начальствующий субъект, с которым при хорошей работе вполне можно ужиться.

Прохожу в центральные корпуса, здесь всегда ставят лучшую технику, но плохо ремонтируют стены в коридорах. Местопребывание начальства — дело другое. Оно мало чем отличается от бункера: метрах в десяти книзу от уровня земли выстроены роскошные трехуровневые апартаменты. Не знаю, можно ли в них пережить ядерную войну, но террористам и шпионам добраться сюда будет чрезвычайно трудно.

Контрольный пост в кабинете директора оформлен в виде сказочного металлического дерева, оплетающего ветвями лутку. Ветви почти не шевелятся, но по тревоге могут спеленать входящего или качественно перегородить выход.

— А... Круглый, проходи, садись. — Среди редких недостатков Главного числится привычка именовать всех кличками, реже именами и не подавать руки абсолютно никому.

Кабинет у него, подлеца, шикарный! Без особой толкотни здесь разместятся полсотни человек. Пол залит полупрозрачным черным пластиком, так что кажется, будто идешь по черному туману. По стенам — аквариумы в рост человека. Их тогда оторвали, или обменяли, или купили по бартеру у космонавтов — идеально сбалансированная экология. Рыбки жрут водоросли, исправно размножаются и умирают. Водоросли растут ровно в том количестве, что им позволяют рыбки и освещение. Породы рыбок — самые разнообразные, есть даже разъевшийся почти до невероятных размеров карась. Все прекрасно и замечательно, вот только в одном аквариуме год назад что-то нарушилось, и сейчас там лунный ландшафт. Аристарх велел все оставить как есть: держать перед глазами напоминание о бренности мира и близости неудачи полезно для любого начальства.

Потолок — звездное небо, которое вертится раза в три быстрее, чем настоящее. Вдобавок звезды не соблюдают стройного порядка созвездий, а собираются посплетничать то в одном, то в другом углу. Бывает, что выстраиваются в шуточную фразу, один раз даже образовался анекдот. Но нам особо некогда разглядывать этот аттракцион.

Большой стол тоже весьма примечателен: эдакий спрут, голова которого — обычный письменный деревянный предмет мебели, классика канцелярии под зеленой лампой. Щупальца спрута — три нитки маленьких столиков, напичканных электроникой. Столики легковесные, пластиковые, со стеклянистым отливом, постоянно сдвигаются, и порой непонятно кто где должен сидеть. Я навечно забил за собой крайний левый столик с тусклой синей подсветкой.

Только успеваю на него приземлиться — начинают входить остальные. Безопасник всегда входит без стука и располагается сзади. С ним мало кто говорит, и обращаются не по имени, а в третьем лице.

— Охрана! — Директор почти выкрикивает это слово, остальные говорят глухо. Этого достаточно. Он услышит, поймет и не обидится. Незаметный человек на важной работе, но хочется всем, чтобы был он еще незаметней: вообще о нем бы не говорили, в глаза б его не смотрели. Не получается.

Он смог удержаться на этом посту почти так же долго, как и Главный, а это достаточная характеристика.

Сразу за ним залетает группа узловиков: Плата-Татьяна, Процессор-Алан и Провод-Андрей. Узловики самые шумные люди в институте. Они чаще всего хлопают в ладоши, вскакивают с мест, кричат «Йес!!!», хоть за это на них косо смотрят, и в припадке радости обстукивают соседские спины. Они всегда одеты по самой бесшабашной моде, в их костюмах что-то пиликает, загорается, ткань меняет цвет и покрой, из карманов выползают электронные змеюки, богомолы и твари, которых еще не успела создать природа. Охрана вечно наезжает на них по поводу увода информации из охраняемой зоны в носимых компьютерах, а они оправдываются тем, что были немного под хмельком. Узловики кажутся осколком той радостной, хакерско-романтической эпохи, еще до Гонки, когда компьютеры казались навечно обреченными быть глупее человека.

Их можно понять: если брать по количеству открытий и изобретений — они абсолютные чемпионы по институту. Они чаще всего что-то рационализируют, патентуют, кричат о своих достижениях. Они, конечно, много переваривают и осваивают, но сами не отстают от других; много просто врут публике — но эту дезу всегда одобряет Главный.

Сейчас у них за главную высокая и худая, как подиумная модель, Татьяна, но еще месяц назад главным был Алан, а год назад таковым числился Андрей. Это последствия постоянных смен декораций: неудачи сменяются головокружительными успехами, успехи трещат под угрозой разоблачения, потом опять следуют новые успехи, и такой калейдоскоп продолжается уже несколько лет. Привели такие перманентные карьерные потрясения к странным последствиям: в отделе установились очень теплые отношения, все знают, что в любой момент можно будет подняться по служебной лестнице — и это зависит только от результатов твоей работы. Дескать, к чему жалеть о проигранном, если сейчас сам будешь тасовать колоду? Иногда я им немного завидую.

Потом заходит группа нейробиологов: Симченко, Оковцев-Скрижаль и Петя Лукченко, самый молодой из высшего звена. Вообще-то они, кроме человеческих мозгов, еще занимаются психологией, и на этой почве у них развилась необыкновенная мрачность. Они первые, кто испытывает новые программы, первые, кто делает следующий шаг к окончательному пониманию наших серых клеточек, они — зрачки человечества, смотрящегося в зеркало. А когда больше других знаешь о природе разума — немудрено стать ипохондриком или мизантропом.

Оковцев заработал свою кличку за один из первых натурных экспериментов отдела. Пришла к ним какая-то молоденькая стажерка, студентка-дипломница. Эта теплая компания прогнала ее через все имевшиеся тесты, анализы, слабые еще процедуры сканирования и тому подобные штучки. Составили приблизительную модель ее личности. Под видом какого-то архиважного исследования стакнулись с безопасниками и установили за ней слежку по институту. После чего весь отдел предсказывал ее поведение в самых разнообразных ситуациях, которые немедленно ей и устраивались. Сообщат, к примеру, ей о служебном несоответствии, а потом угадывают, сразу она заплачет или через три минуты? И платочек носовой подают именно тогда, когда надо. Потом, правда, извиняются и говорят, что ошибка вышла. Стакан с соком на юбочку уронят, а вежливые слова, которыми она мужиков косоруких крыть будет, уже на бумажечке записаны. И бумажечку ей тут же показывают. Как бы невзначай. Процент предсказаний у них был достаточно высокий, так что денька через три стажерка не знала, читают ли ее мысли или она просто сошла с ума.

Естественно, это всплыло, но так как эксперимент-то блестяще удался, принес пользу, Оковцева не выперли, а всего лишь пропесочили. Он же, отдуваясь перед Главным, в ответ возьми да и ляпни:

— Если я пишу скрижали — имею право записать туда все что угодно.

За эту фразу он лишился части зарплаты, были у него какие-то мелкие кадровые неприятности, но иначе как Скрижалью его за глаза теперь никто не зовет.

Группа внешних контактов входит молчаливо, солидно, даже как-то хмуро. Торговец, Шпион, Снабженец. Клички в этой группе устоялись еще покрепче, чем псевдонимы Римских Пап. Имя должности подавляет имя человека. И кто бы ни занял место шпиона — его почти всегда будут звать Шпионом. Почти как Охрану, только без тихого зубовного скрежета. Специфика работы, так сказать. Конспирация от коллег у них поставлена хорошо — о делах Шпиона и Снабженца рассказывают не меньше баек, чем об узловиках, но нет почти никакой возможности понять, что там ложь, а что правда.

Математический отдел, софтовский, вваливается предпоследним. На оперативке их тоже трое, и они самые склочные здесь люди. Они единственные, кто позволяет себе перебранки прямо в директорском кабинете. Особо заметен Подсиженцев, ему никто не присваивает клички, фамилия говорящая. Этот обтянутый кожей скелет, увенчанный абсолютно лысым черепом, таит в себе неисчерпаемые запасы черной желчи и может изливать их на окружающих не хуже пожарной машины. Степченко, их начальник, и Наташа Спиридонова — первый зам, не просто не любят друг друга, а ненавидят на пределе возможного. То есть если бы ненавидели больше, то они просто дрались бы на заседаниях, и их попросили бы с рабочих мест за малую производительность труда.

Последним, через другую дверь, заходит Абака, будто пересчитывает всех долгим тягучим взглядом, после чего усаживается по правую руку от Главного.

— Господа, я вижу, все в сборе? — Пальцы директора выбили дробь на полировке стола. — У меня для вас давно ожидаемое, но все равно чрезвычайно мерзкое известие. Сработали детекторы косвенных признаков искусственного интеллекта... Интеллект самосовершенствующийся... Это точно не утка, по вопросу провокаций вы можете быть спокойны. — Он тяжело ухмыляется, я ловлю растерянный взгляд Наташи Свиридовой, а потом на глаза накатывает тьма.

Если ты мошенник и когда-нибудь «вычислишь» день апокалипсиса, изрядно наживешься на своей афере, то тебе будет особенно обидно, если именно в этот день начнется конец света. Если ты велосипедист и готов выиграть величайшую гонку в своей жизни, а за три сотни метров до финиша кто-то вгонит тебе арбалетную стрелу в спицы колеса, тоже будет очень обидно. Но мы ведь не в салочки играем! Не деньги зарабатываем! Слово «Гонка» мы произносим только с большой буквы, и тут выясняется, что ты уже не фаворит, и обходят тебя не коллеги, пусть даже чернокожие или узкоглазые, а вперед вырвался какой-то чужак. Этот чужак быстрее, сильнее, почти наверняка хитрее и изворотливее или станет таким через несколько недель. Искусственный интеллект — ИИ. Вообще-то мы должны радоваться его появлению, но он — как атомная бомба: плохо, когда она есть только у твоих врагов и ее нет у тебя, но еще хуже, когда она есть у всех. А так будет.

Это еще не крах, это всего лишь предвестник поражения, ведь фотофиниш еще не сработал, но победа становится почти недостижимой — у тебя будто ноги отрублены.

— Это проявилось как улучшение качества спекуляций на Нью-йоркской фондовой бирже. — Голос директора понемногу начал снова проникать в мозг. Плохо, что я отключился, надо осторожней. — Группа игроков смогла резко увеличить свои доходы. Всего за несколько дней. Причем не все вместе, а по цепочке — сначала один богател, потом другой. Вначале меры по конспирации были примитивны, но то, как они улучшались, и было основным признаком появления ИИ. У них там есть отдел собственной безопасности, предосторожности против жуликов, инсайдерство там всякое и другие подобные штучки. Я в этом не силен. — Аристарх прищурился на вымерший аквариум, и несколько секунд молча шевелил губами. — Факт тот, что они заподозрили какую-то гадость и потянули за ниточку. Ничего не нашли, а практика таких игр на бирже продолжилась. Весь фокус был в том, как анализировалась ситуация. Простую раскладку машины делают уже не один год — и брокеры на бирже больше для мебели, они только иногда кнопки нажимают, а по-моему, им и для этого уже реакции не хватает... Так вот кто-то умудрился засунуть в машину и стратегический прогноз. Причем не классический, вероятностный, а одну из новых методик. Они предсказывали будущее. Без дураков. Это все равно что играть одними джокерами, никогда не проиграешь.

На столиках загорелись экраны, в центре комнаты вспыхнул куб объемной голограммы, пока пустой.

— Вдобавок скорость самосовершенствования! Штатники провели анализ, — куб наполняется графиками и формулами, — новые приемы усваивались игроками за несколько минут, после чего использовались с такой легкостью, будто они с ними всю жизнь дело имели! — Главный начинал горячиться.

Один игрок действовал несколько часов, не больше, потом исчезал или становился патентованным недоумком. При ближайшем рассмотрении все они — новорожденные юридические лица с идеально оформленными документами, но без людей. С каждой новой сменой приемы игры оттачивались, и смены эти никак не были связаны торговыми сессиями биржи!

Да, серьезные дела закручиваются. Это все равно если бы в эстафете бегунам надо было бы не палочки нести, а на свирели играть, причем передавать ее, не обрывая мелодии. Сможем ли мы при нужде провернуть подобную операцию? Это несколько месяцев подготовки как минимум. И на успех шансов маловато. В голове у меня вдруг вывелся рой скрипящих голосов, каждый из которых повторял на свой лад только одну фразу: «Проигрался, браток». Я будто погружался в водоворот, тонул все быстрее и быстрее — будущее оборачивалось кошмаром.

— Словом, поймать этих ребят они не поймали, а цепочку игроков выстроили этой ночью. Так сказать, ухватили хвост метеора. Сейчас у них там полная запарка, тревога, аврал и тому подобное. Они выдали сообщение по ОРКСО, причем требуют секретности в самых истеричных выражениях. Я во многом не согласен с ними, но в этом вопросе они стопроцентно правы! Если хоть что-то из этого пакета просочится к гуманистам, нас могут сожрать даже не с потрохами, а с ногтями и одеждой! — Его зубы щелкнули наподобие кастаньет.

Что правда, то правда, это может обернуться волнениями еще похлеще 22-го года.

— Секретность не удержать больше двух-трех недель, а если вмешательства продолжатся, всплытие проблемы ожидается на пятый день.

Директор почти успокоился, вытер пот со лба и улыбнулся нам отрешенной улыбкой камикадзе, выжившего после удачного тарана.

— Пиарщики сейчас начнут расслаблять общественность, чтобы она не корячилась при этой новости, а получала удовольствие. Но тут они не могут дать никакой гарантии — сроки слишком коротки. Так что возможны разные милые шуточки типа нападения на институт, будьте готовы. — Аристарх навис над столом. — Что, голубчики, испугались? Напрасно. Все самое интересное только начинается!

Он вскочил и начал прохаживаться вдоль аквариумов, постукивая пальцами по стеклу, заглядывая рыбам в глаза. Те почти не реагировали, лениво отплывая в сторону.

— Плохо не то, милые мои, что ИИ вообще появился, это было неизбежно. Его склепали какие-то подпольщики. Ну какого черта было пускаться на эту авантюру и зарабатывать деньги так быстро и так заметно? Значит, средства им были нужны срочно. Значит, они или любители, или какая-то узкая группа профессионалов, и скорее всего они смогли довести до ума краденую разработку. Значит, ИИ скоро разойдется большим тиражом. Самое поганое то, разлюбезные мои, что у нас нет такой разработки! — Он резко поворачивается к нам лицом. — У кого-то есть почти законченная модель ИИ, какие-то партизаны сшибают бабки с ее помощью, а мы зависаем?! Что делаем мы? Молчите?! — Его можно понять, для него это не только человеческий, это карьерный проигрыш. Ему что-то надо делать.

— Все-таки, Аристарх Осипович, это не может быть провокацией? В стиле продажи воздуха? Может, штатники идут ва-банк? Решились на грандиозное облегчение карманов остальных конкурентов? — Степченко осторожничает, хотя, по-моему, это ошибка — директор убедил себя в сути происшедшего.

Главный покачивается с пяток на носки, против ожидания не злится, а всего лишь печально усмехается:

— Нет, математик, провокация такого уровня — это потеря авторитета. Этого им просто не простят. Что-то очень серьезное там случилось. Паника самая натуральная — подделать ее сложнее всего. И вообще не отвлекайся, работать надо.

Факт тот, что сегодняшним утром меня, Кузьмича, Федоровича и других вызывали на ковер. Нам подкинут немножко наличности, снимут некоторые ограничения по конспирации и тому подобное. А что от нас потребуют, как по-вашему? Правильно, повторение результатов.

Следующие полчаса вмещают в себя многочисленные указания, распоряжения и приказы. Что кому делать, какие темы отложить в сторону, кому перейти на усиленный режим работы и тому подобное.

Скрип и шорохи у меня в ушах то набегают, то отступают. Но соображение потихоньку восстанавливается. Осторожно рассматриваю других. Абака и Охрана и так знали — лица не изменились, на них только следы подавленного беспокойства. Шпион, Торговец и Снабженец получили данные еще ночью и уже совершенно успокоились. Те, кто узнал только что, медленно отходят от шока. Нейробиологи и так выглядят мрачнее тучи, сейчас эта туча перед самой грозой — когда на почти черном фоне сверкают редкие вспышки молний.

Узловики, эта компания волнистых попугайчиков, тревожно нахохлились, но они просто не умеют долго предаваться унынию. Под грустными глазами уже расползаются их обычные улыбки. Скоро они начнут хохмить и прикалываться друг над другом, в крайнем случае перейдут на черный юмор.

Математикам, похоже, пришлось хуже всего. Узловикам или мне это почти ничем не грозит, носители программ сейчас у нас в общем-то как у всех, по мощности и частоте мы идем на уровне, а вот математики опростоволосились серьезно. Они лучше других понимают, что за сюрпризец проморгали, и что этот сюрприз за собой потянет. На них же сыплется куча требований. С них же теперь будут три шкуры драть!

Все не так плохо: каждый из нас обдумал, что он будет делать после прихода ИИ. К этому готовились — системы контроля смогли засечь его через несколько суток работы. Стараемся. Нас вряд ли завтра попросят за ворота, да и, это самое главное, заменить нас некем — еще есть надежда.

— С разрешения Аристарха Осиповича я хотел бы вмешаться.

Охрана ловит передышку в словесном потоке директора и под общие удивленные взгляды начинает речь.

— Подобное развитие ситуации учитывалось. Мы исходим из того, что ИИ сможет быстро обходить программную защиту. Если мы не являемся объектом разработки сейчас, то станем им в ближайшее время. До тех пор, пока наши сотрудники, — тут он выдал одну из своих редких бесцветных и отстраненных улыбок, — не обеспечат аналогичный потенциал аналитических мощностей, мы должны будем перейти на запасной вариант соблюдения безопасности. Я закончил.

— Эй-эй, к нам персональных охранников приставлять не будут? — забеспокоилась Плата.

Охрана молча передернул плечами и указал на центральную голограмму, где всплывал бесконечный перечень параграфов.

— Каждый из вас сможет просмотреть копию на рабочем месте. — Любое разъяснение своих действий было ему явно поперек горла.

— Если у вас все, продолжим. — Директор пыхтел еще около получаса. Речи его не блистали оригинальностью или остроумием. Производственный митинг-накачка вообще скучнейшая вещь. Разбивает это однообразное вкручивание мозгов Свиридова.

— Какие последствия от этого грозят нам? Институту в целом, я имею в виду. И что вообще ожидать от будущего? — Ее упрямый изгиб губ подчеркивал, что с нравоучительной частью надо заканчивать. Указания все получили, выволочки тоже, и надо бы просто обмозговать положение без экивоков и лишних нервов. По столикам разносится согласное гудение.

Аристарх крутит головой, переминается с ноги на ногу. Подходит к столу и опирается о столешницу.

— Будущее плохо ровно настолько, насколько мы ленимся сделать его хорошим. По счастью, к нему ведут много путей. Если твой отдел, Наташа, не сдюжит, а это весьма возможно, хоть и будет для вас очень печально, нам придется откровенно красть все что сможем и временно наплевать на юридические последствия. Во что это может вылиться? Нас могут ликвидировать как юридическое лицо. Это будет чисто косметическая операция, смена таблички при входе, но готовиться к такому повороту событий надо уже сейчас — этим займутся Торговец и Снабженец. Активы надобно частично укрыть по норам и пещерам, особый упор на те же патенты. — Главный опустился в свое кресло.

— Вообще-то будет такая заваруха, что даже этой косметики может не понадобиться. К штатникам за копией ИИ ринутся все, кто ходит или хотя бы шевелится. Будут требовать продать или попытаются украсть. Если те немедленно не объявят условий, не подпишут контрактов — у кого-то обязательно не выдержат нервы и он сольет информацию в прессу. — Директор подпер сцепленными руками свой суховатый подбородок и посмотрел на нас с доброй улыбкой бронтозавра. — Еще вопросы будут?

— Да. — И ко мне, будто к мишени в тире, притягиваются взгляды. Ну что за черти вечно дергают меня за язык? Наверное, это мой собственный страх показаться ненужным. — Я понял, что этот ИИ лучше нас работает. Он усваивает знания и может их мгновенно использовать. Но вот как он решает проблемы? Он изобретал новые механизмы выкачивания денег или, может, пользовался заготовками человека-брокера? Можно ли понять это уже сейчас?

По столикам разливается мертвая тишина. У всех еще есть надежда, что это очередной полуфабрикат, что мы не отстаем, что у нейробиологов еще есть время. И директор смотрит на меня усталыми глазами.

— Умеешь ты, Круглый, в душу залезть. Это именно то, чего мы все так боялись, — полная технология изобретательских решений. Двенадцать новых финансовых приемов, четыре принципиально новых инструмента выкачивания денег, и с одной гадостью они не могут разобраться до сих пор. До них просто не доходят принципы ее работы. Это один из основных критериев, по которому его засекли: он создавал очередной прием, исходя из ситуации на бирже, и каждый раз решение было уникальным. Все равно если бы тебе в школе подсовывали соответствующие задачки, а ты для их решения, сидя за партой, изобретал дифференциальное исчисление. Или интегралы с факториалами. — Усталое движение его кожистых век будто отсекает все радужные иллюзии. — Ладно. Материалы у вас есть, пора закругляться на сегодня. Попрошу к рабочим местам.

На выходе легкая толкучка — ветви дерева оставляют слишком узкий проход для одновременного выхода полутора десятков человек. В этой минутной толпе я сталкиваюсь с Наташей, хвостик на ее затылке подпрыгивает в такт ударам каблучка, и косметика не может скрыть того потрясения, что она сейчас пережила.

— Круглый, тебе не страшно задавать такие вопросы?

— Почему страшно? Если мы летим в пропасть, то интересно знать, о какой камень сломаем себе шею. — Я подмигиваю ей. — Да и кто бы говорил: перебивать Аристарха — -по что, легкая забава?

— А! Ничего ты не понимаешь. — Она раздраженно машет рукой, проскальзывает мимо вольфрамовых сучьев и растворяется в сумерках приемной.

Пожимаю плечами и иду вслед. Надо думать, что сказать своим. В принципе дословный пересказ оперативки в своем отделе не поощряется. Скрывать от сотрудников важнейшие события просто глупо, это попахивает прошлым веком, но самое важное всегда кроется в деталях, которые подчиненным знать совсем не обязательно. Охрана уже почти наверняка заготовила эдакий наполеоновский бюллетень, в котором события будут поданы в оптимистически-ударных расцветках. Но с людьми нельзя общаться только посредством казенных бумажек, они перестанут тебе не только верить, но и вообще заподозрят в начальстве всего лишь изощренную программу в процессоре очередного андроида. Надо сказать самое важное: что на кону их работа, свобода и жизнь, и теперь придется драться не за премии и выполнение планов, а за возможность самому принимать элементарные решения. А мысли, мысли рвались в прошлое, хотелось вспомнить, как все это начиналось. С чего начинался я сам, как росли мои мечты и в какой отчаянный клубок все это сплелось.

Глава 4 Докомпьютерная эра

1990-2001 гг.

От своей тени можно убежать только в темноту.

Слова неизвестного мудреца

В старых мемуарах принято перед воспоминаниями своей судьбы описать историю своего рода. Генеалогическое древо меня никогда особенно не интересовало, и я с трудом вспоминаю имя хоть одного своего прадеда. Незадолго до моего рождения, кроме родителей, в семье были два деда и бабка по материнской линии. Дальние родственники отдалились настолько, что о них почти ничего не было слышно.

Чем занималась семья? Наукой. Университеты, институты и академии столицы были исхожены ими вдоль и поперек, масса друзей и знакомых заседала в деканатах, ректоратах и секретариатах. Коренная московская техническая интеллигенция, почти что династия. Родители занимались кристаллографией, учились на одном курсе, и их встречи окончились обычным студенческим браком. Оба без лишних нервов поступили в аспирантуру, хотя чересчур блестящей карьеры им не пророчили. Как я сейчас понимаю, по тем меркам жили весьма неплохо, в своих квартирах, на всю родню приходилось две машины, одна из которых, правда, была настолько старой, что почти никогда не покидала гаража, и ее починка была постоянным увлечением деда.

Все так бы и продолжалось, и родиться мне в обычной семье советских интеллигентов, если бы не начавшиеся перемены. Катастройка, эта попытка неудачливого пятнистого управленца модернизировать ржавый административный механизм, не удалась. Данные людям свободы как-то незаметно сменялись всеобщим брожением умов и призраком развала страны. Эдакий коктейль из легализованных страшилок, предрассудков и околонаучных гипотез произвел странное впечатление на родителей. Одно из модных увлечений образованных людей тех лет — экология — в сочетании с каким-то подсознательным страхом перемен совершило в их умах переворот. Они захотели природу не только сохранять, но с ней слиться, переехав куда-то в глушь. Первоначально это было чем-то вроде навязчивой идеи из рода тех заведомо неосуществимых мечтаний, которые есть у каждой семьи. Все ограничивалось покупкой журналов и одалживанием литературы, спорами со знакомыми и вечерними разглагольствованиями. В детстве мне часто описывали эти разговоры, и я почти видел, как отец, кряжистый блондин, только начинавший тогда полнеть и еще не отпустивший бороды, сидел рядом с мамой, синеглазой и стройной, они смотрели телевизор и говорили, говорили.

Но судьбе иногда угодно воплощать наши мечты в жизнь самыми причудливыми и страшными способами. Той весной, когда мое появление на свет было делом нескольких месяцев, одна из подростковых банд, расплодившихся в больших городах, насмерть забила бабушку, такую же стройную, как мама, но к тому времени совершенно седую старушку. Подобные сообщения скоро станут довольно частыми в криминальных хрониках, к ним привыкнут и перестанут замечать, но тогда это еще было чем-то страшным. Жуткая и нелепая смерть из-за приглянувшейся пьяной компании сумочки, которую отыщут в каком-то притоне и вернут нам меньше чем через неделю. Суд никого не утешил. Еще не кончилось лето, как от тоски, последний раз перебрав мотор своего «запорожца», умер дед.

Родители, никогда не увлекавшиеся религией люди, оказались в положении человека, который, начитавшись «Апокалипсиса», в каждом событии видит приметы надвигающегося конца света. Они твердо решили, что все непременно закончится переворотами, гражданской войной и полной разрухой. Если смотреть хроники тех лет, то именно так можно и подумать: надвигалось смутное время, и смута эта была не внешняя или какая-то далекая — казалось, с ума сходят люди, которые до этого всю жизнь положили, чтобы доказать окружающим свое здравомыслие. Родители часто вспоминали какого-то Шокатарева, судя по их описаниям, двуличного и подлого субъекта, который много лет числился приличным человеком и состоял в друзьях семьи. Приблизительно в то же время он вдруг откопал в своей родословной дворянские и купеческие корни, почти целиком забросил научную работу и занялся продажей мелкого антиквариата, что скупал у старушек, пользуясь своей академической внешностью. В свободное от этих дел время ходил на митинги, распространял самые идиотские слухи и требовал от всех знакомых, чтобы к нему, как к дворянину, обращались только на «вы». Другие коллеги по работе, не желавшие так радикально менять образ жизни, быстро выкидывали из головы идеалы и теперь видели в студентах не столько учеников и наследников традиций, сколько источник наживы.

При этом были бесконечные очереди за каждой мелочью, ежедневная нервотрепка и ссоры с людьми по малейшему поводу. Уезжать «за кордон» не было ни желания, ни возможности, да и смысла тоже. Там было все то же самое. Соответственно, начали работать над выездом из Москвы.

Отец, уладив последние дела с похоронами, продал освободившуюся квартиру вместе с гаражом и «запорожцем», особо не заботясь о цене. После чего укатил на «жигулях» в северном направлении. Вологодская область, полувымершие деревеньки между Великим Устюгом и Северными Увалами представлялись идеальным местом для срастания с природой и пережидания неспокойных времен. Здесь никто ни от кого не хотел отделяться, местное население воспринимало все довольно добродушно, можно было жить натуральным хозяйством, а при крайней нужде уйти в лес. Отец присмотрел такую деревню, еще в 60-х объявленную неперспективной, купил за смешные деньги освободившийся, редкий для села двухэтажный сруб и успел в столицу к моему появлению на свет.

Той осенью начался переезд. Это не было какое-то поспешное отступление или бегство, когда бросают все, что не могут поднять одной рукой или взвалить на спину. При всем опасении перемен и почти страхе родители не собирались становиться дикарями или крестьянами, не видящими ничего, кроме своего огорода. Прежде всего в Москве остался дед. Доценту, без пяти минут профессору, чья карьера развивалась довольно успешно, не улыбалось, отпраздновав полувековой юбилей, переселяться в лес. Еще меньше хотелось ему бросать одноэтажный домик с участком в городской черте. При здравом размышлении с ним согласились, с той только разницей, что в этом домике оказались прописаны все мы. Был оставлен, так сказать, путь к отступлению на случай полной неудачи с крестьянской жизнью. Целиком и с университетом не порвали — остались какие-то концы, договоренности и знакомства. Отец даже собирался дописывать почти законченную диссертацию. Собственную квартиру тоже продали.

С обеспеченным тылом все усилия сосредоточили на переносе мебели, библиотеки, самой необходимой аппаратуры, закупке провизии и инструментария. Зиму семья встретила уже в новом доме, затыкая все щели и готовя семена для весенних работ. До распада империи оставалось меньше года.

Воспоминания первых лет у меня довольно странны и противоречивы. С одной стороны, это радио, которое собирало нас в одной из комнат по вечерам. Здоровенный, отделанный темным деревом, еще ламповый приемник на тумбочке, до ручек управления которым мне так хотелось доставать. Из него постоянно неслись непонятные мне, но странно пугающие новости. На полах лежали ковры с сине-красными узорами. Книги на каждой полке, зачитанные до дыр научные журналы. Телевизор, большей частью времени молчавший, а если показывавший, то что-то плохо видимое. Еще был проигрыватель с грудой пластинок, должных просветить меня в музыке и привить вкус к прекрасному. Для этого он слишком шумел и кряхтел, и в нем почти всегда была сломана иголка. Сквозь шорохи помех я пытался разобрать неведомые мелодии и мечтал, как комната вокруг меня пойдет в пляс. Мир на втором этаже дома был совершенно городской, вот только оживал редко — он питался от маленького дизельного генератора в бревенчатой пристройке, топлива для которого всегда не хватало. В этом мире каждая вещь что-то значила, для чего-то предназначалась, имела свою историю.

С другой стороны — мир окружающий. Первый этаж был сельским, здесь были тылы натурального хозяйства, и ни о каких коврах речи быть не могло. Деревянные полы с соломенными ковриками в деревенском стиле, потертая дачная мебель, ценный инвентарь вроде культиватора. Здесь царила какая-то обезличенность — вещей было много, но они все были только инструментами, без своей судьбы. Их у кого-то перекупили, на что-то обменяли, нашли в каких-то развалинах, но чего-то действительно интересного родители о них не рассказывали. В играх моего воображения они часто оживали, превращались в зверушек и монстров, но когда игра кончалась, возвращались в исходное состояние, неуютное и грязное. Поднимаясь на второй этаж, надо было отдельно переобуваться.

Еще до того, как я научился ходить, в деревне умерли последние две старушки, и вся она, медленно разбираемая отцом на дрова, стала грандиозным аттракционом для игр. Полуразрушенные избы, в погреба и на чердаки которых мне было запрещено забираться, единственная улица с медленно растущими на ней деревцами и колеёй от «жигулей». Остатки полей и соседний маленький кусочек леса — все это было отдано мне. Большой темный лес, окружавший нас почти непролазной массой буреломов, ям и оврагов, казался мне странным продолжением того огромного мира, который ежедневно передавал по радио хронику своего умирания. Правда, в нем было много интересного, всегда находилось что-то новое, как только я смог проходить пару километров без нытья и плача — отец стал брать меня на обход силков и капканов. Меня пугала беспредельность теней под деревьями, казалось, можно идти в одну сторону и никогда не выйти к людям. С тех пор, как я один раз чуть не потерялся, заблудившись почти в трех соснах, и меня сутки искали по озеркам и болотцам, я никогда не выходил со двора без компаса. Даже когда подрос и все окрестные пущи четко отпечатались в моей голове.

Ближайшая деревня, тоже полувымершая, лежала в пятнадцати километрах, и приятелей по детским играм у меня не было. Но одиночество никогда не казалось мне грустным, я просто не знал, что такое компания. Веши были лучшими товарищами и никогда со мной не ссорились.

Родители оказались посредственными фермерами, да особо и не пытались развернуть дела, поэтому из живности держали только птиц, на продажу и для себя, и козу для молока. Натуральное хозяйство худо-бедно удалось наладить — никакой особой нужды мы не терпели, а большего нам и не надо было.

Лет до шести все так и продолжалось: новости по радио, комментарии родителей, всегда укладывавшиеся во фразу — как хорошо, что мы тут живем, и как плохо жить всем вокруг, начатки образования и беспредельные просторы для игр. Редкие наезды деда и передаваемые ему статьи, ставшие родительским хобби, не вносили особого разнообразия. В Москву родители не выбирались. Дед постоянно пытался что-то доказать, но это плохо у него получалось.

— Сынок, завязывай с этим немытым крестьянством! В столице никакого краха нет, все рассосалось. Стройки какие начались, машин на улицах сколько!

— Крестьянство немытое, говоришь? У нас баня есть. Лучше мне про горячую воду в городе расскажи, как у вас там трубы ремонтируют. А какая у тебя зарплата? Как ее платят? Живешь на что? Со студентов тянешь? Вдруг поймают? — Отец в ответ поблескивал очками из глубины кресла, и ответные, вполне резонные аргументы, у него никогда не кончались.

— Ира, ну хоть ты меня послушай. Там магазины пооткрывались, дефицита больше нет! Совсем! И академическую карьеру можно продолжить, не все еще концы отрублены.

— Если снова аспиранткой пойти — денег для магазинов не будет. И вообще — только одна война кончилась, неизвестно, что дальше будет. — Мама продолжала бесконечные движения своих спиц.

— А на горючее да керосин денег вам хватает? Без меня бы по три месяца с лучиной бы сидели!

— Впритык, но хватило бы. Ужались бы, но прожили. Не кипятись...

После нескольких часов скучных споров, подарив мне шоколадку, книгу или жвачку, устав и охрипнув, дед сдавался и уезжал.

Очень редко, два или три раза в год, меня вывозили в мир. Отчасти чтобы я посмотрел на другие живые человеческие лица, отчасти для врачебного осмотра — родители не были врачами, медицину знали только по справочникам. Районный центр, грязный и дымный городишко, в котором на центральной улице штукатурка сыпалась с фасадов домов прямо на пьяных, валявшихся там же в любое время года, был идеальным агитационным плакатом. Трезвые люди мне тоже не особенно нравились — почти все хмурые, озабоченные непонятно чем, ругающиеся по каждому поводу.

Однако потом случилось нечто, совершенно мне непонятное. Из дома исчез тот злорадный энтузиазм, что был его стержнем, весь этот уют почему-то начинал раздражать родителей. Фразы о царящем вокруг кошмаре уже не повторялись по любому поводу и с таким убеждением. Мне это казалось совершенно непонятным, немыслимым, я твердо верил, что наш дом — самый лучший из существующих. Потом, уже в городе, я сообразил, что родители медленно начинали понимать, как много они пропустили, какая интересная жизнь в мегаполисах проходит мимо них. Книги, которые оставлял дед — их было все больше, и они становились все интересней, — доказывали это лучше всяких рассуждений. В стране шло смутное время, но оно не превратилось в гражданскую войну. Обывателей не расстреливали по спискам, а всего лишь убивали с целью грабежа. Тени же мертвых, пусть даже самых близкихлюдей, имеют свойство рассеиваться со временем. Глобальной катастрофы не случилось, приготовления и предосторожности оказались напрасными. Выбравшись на шлюпке с тонущего корабля, они увидели, что в воду тот не погружается, буря уже не такая страшная, а на капитанском мостике даже начат какой-то ремонт. Прямо этого они не говорили, наверно, сами долго не могли себе признаться.

Язвительные комментарии новостей становились все реже, приемник слушали меньше, и родители, ожесточенно зарываясь в хозяйство, изредка ссорились. Вокруг не наблюдалось никаких школ, и примерно в это же время в меня как-то ожесточенно начали втискивать общеобразовательную программу, попутно пытаясь научить разбираться в автомобильной механике и вязании «макроме». Мое образование стало их вторым хобби, постепенно вытесняя писание мало кому нужных научных статей. Пройди так еще лет семь, и я или убежал бы в Москву, или стал бы одним из тех странноватых образованных отшельников, которых так любят отыскивать и показывать корреспонденты.

Вышли из этого тупика благодаря дедушке, Александру Карловичу, облысевшему низенькому преподавателю теоретической механики. В первой половине 98-го одна из шумных рекламных акций какого-то очередного канала принесла ему тарелку спутникового телевидения со всем прилагаемым барахлом. Но сам он уже был подключен к кабельному, деньгами почему-то приз ему давать не захотели, потому он сгрузил все это добро нам. Последствия были двоякие: открывшийся яркий столичный мир не допускал больше мысли об отшельничестве, и одновременно весь кризис того года обнаружился перед нами в самых последних деталях. Я так и не увидел плачущего олигарха, но казалось, что новый порядок, вроде бы укоренившийся и разросшийся, рассыпается на куски.

Отшельнические настроения на короткое время возобладали — с экрана лилась паника в самом что ни на есть чистом виде. Мы даже соорудили в лесу несколько тайников с продовольственными запасами на крайний случай, чего не было года три. К октябрю стали серьезно поговаривать о ремонте ухоронки в лесу. Отец планировал подпилить опоры и без того хлипкого мостика через ближайшую речушку, по которому каждые две недели ездил в город на рынок, и сделать наш хутор недоступным для грузовиков. Этого запала хватило на полгода. Потом паника отступила, и все старые вопросы вылезли как шило из мешка.

Помню, в тот вечер только завели генератор, показывали какую-то финансовую передачу, и я увидел людей, служащих или охранников, спокойно куривших у входа в банк. Именно в тот момент детское эмоциональное восприятие сказало мне, что город — это не скопище воров и бандитов. Слишком спокойно вели себя эти люди — для них привычно было каждый день без нервов выходить на крыльцо и устраивать перекуры, не опасаясь ограбления. Не знаю, что убедило отца, но мама чересчур внимательно стала наблюдать за рекламой косметики, ванн-джакузи и салонов красоты. Когда женщине ежедневно говорят о возможности избавиться от морщин и смягчить кожу, а ее руки в мозолях от работы по дому, она не выдерживает.

Рациональные доводы в изобилии поставлял дед, рассказывавший о все новых московских стройках, быстром распространении интернета и почти поголовном благоденствии. Это слабо вязалось с репортажами о бомжах и проверках паспортов, но дед упорно доказывал, что все, кто может работать, — себя обеспечивают. Подобные выводы мог сделать и отец, бывавший в Великом Устюге: за ту птицу, что росла на подворье, серьезную дичь, что изредка удавалось добыть, теперь стали давать приличные суммы, которых как раз хватало на мелкие запчасти к машине.

Раскачивались медленно, страшно было оставлять такой привычный, а для меня единственно возможный мирок. Решение вернуться никто не объявлял открыто, никто не собирал по этому поводу семейных советов, его не обсуждали вечером перед телевизором. Просто молчаливо было решено, что надо перебираться в город.

Здесь возник целый ворох проблем, до той поры совершенно мне неизвестных. Как я ни пытался дать волю своему любопытству и толкать родителей в спину, мне быстро объяснили, что въехать в город значительно труднее, чем оттуда выехать. Любое скопление людей, а особенно столица, — это деньги. Тратить их надо практически на каждом шагу, а значит, необходимо и зарабатывать. Бывшие аспиранты, знатоки кристаллографии, естественно, по специальности найти работу не могли. Начинать какое-то дело было уже поздно — времена кооперативного бума давным-давно прошли, капитализм уже оформился, и нельзя было просто выйти на столичный базар с мешком кур. Даже для начала работы челноком нужен был какой-то исходный капитал.

На несколько месяцев дом превратился в стартовую площадку для переезда в Москву. Остатки деревни были перебраны по досточке, по кирпичику. Всевозможная рухлядь, от сомнительного металлолома до найденных керосиновых ламп, была вывезена на реализацию в город на стареньких «жигулях», стройматериалы уехали туда же на одолженном в ближайшей деревне у какого-то пошатывающегося колхозника грузовике. Соленья и варенья, сушеные травы и копченые окорока, консервы вплоть до просроченной тушенки — почти все грандиозные запасы, которых нам не съесть и за Десять лет, — пошли оптовикам на рынки. В один день избавились от домашней птицы — полторы сотни тушек, два ящика живых цыплят и мешок пуха ушли туда же. Окрестный лес прочесали мелким гребнем: ягоды, грибы, даже какая-то дичь — все это было обращено в деньги. Дорогую технику вроде культиватора продавал в Москве дедушка. Хозяйство, изрядно обросшее за время нашего пребывания всяким инвентарем, разошлось с феерической быстротой — отец загружал очередную партию добра в машину и исчезал. Последним в этом списке шел сам дом, но выручить за него хоть что-то не удалось: если кто-то и хотел в нем жить после нас, то он предпочел просто подождать нашего отъезда.

Меня в это время одолевала мечта найти клад. Я твердо убедил себя, что где-то в остатках деревни лежат золотые и серебряные царские еще деньги. Тут ведь были кулаки, их высылали, отбирали добро. А что делает богатей, когда его раскулачивают? Зарывает ценности. Я почти видел, как выкапываю из земли жестяную коробку, и в ней, завернутые в полусгнившую тряпочку, лежат блестящие монеты. Единственная оставшаяся лопата прочно осела у меня в руках, но толку от этого не вышло ни малейшего, если не считать того, что я научился виртуозно рыть узкие ямы полутораметровой глубины, разбивать остатки полусгнивших бревен, прощупывать труху в поисках твердых предметов и простукивать стены нашего дома, которые раскурочивать было пока нельзя.

Родители были неумолимы в своей новой идее, даже взрывы многоэтажных домов в Москве на рубеже тысячелетий не могли поколебать их жажды городской жизни — мы ведь собирались в коттедж, а его не взорвут. Последний раз я видел наш сруб, мою первую малую родину, из машины, по деревенским заросшим кочкам пробиравшейся к дороге, — в утренних сумерках его медленно засыпал первый снег. Двухтысячный год я уже встречал городским человеком, под бой курантов.

Не сказал бы, что это мне понравилось. Какими-то закулисными путями меня устроили в довольно приличную школу, и даже особо сдавать экзамены при этом не пришлось. Там мне присвоили клички Маугли и Декабрист и немедленно попытались вбить в стенки и полы по причинам, тогда мне совершенно не понятным. Слов, которые при этом произносились, я тоже не понимал. Драться я до того не умел, да и с кем? Приходилось учиться на ходу, и поначалу получалось не очень. Стандартные школьные предметы давались легче — программу я знал. Родители начали торговать на рынках, челночить, пытаясь за несколько месяцев вернуть то, что пропустили почти за десять лет. И мама, и отец почти не бывали дома. Дед никуда меня особенно не выпускал, опасаясь дурного влияния города. Опасался он совершенно правильно, даже перейти дорогу поначалу было мне не так просто. Все это слепилось в такой мрачный комок воспоминаний, который сейчас не хочется распутывать. Даже телевизор не помогал — мелькание пейзажей, мультики и стрельба накачанных атлетов были точно такими же и в деревне, но тогда они манили, обещали что-то новое, неизвестное, а сейчас это новое обернулось всякими гадостями.

Утешал меня дом, тот одноэтажный коттедж под красной металлической кровлей, где я жил. Я изучил его в мельчайших подробностях — от сыроватого подвала до пыльного чердака. Научился по стуку отличать шлакоблочную стенку от кирпичной, ощупал все балки и перекрытия, начал различать скрип входных и балконных дверей. Выяснил, что дед строил его почти все восьмидесятые, воюя за стройматериалы и совершая подвиги, которые мне больше напоминали сказку. Слушая эти рассказы, я, наверное, и стал городским человеком: на природе я почти всегда был одиночкой и общался только с родителями, старый сруб молчал и не представлялся мне чем-то большим, чем аккуратно выложенная груда бревен. Здесь же почти каждый кирпич устами деда мог поведать историю о каком-то из рынков, где он был куплен, старых домов, откуда он был взят, перекупщиков, которые его продали. Предметы в моем мире перестали быть недоступными, несущими в себе только непонятные опасности и сложные загадки, — вокруг жил город, наполненный удивительными сюрпризами, и мне захотелось узнать больше об этом городе. Понемногу я переставал быть чужим, смог бегать за хлебом в булочную и брать кассеты в прокате.

Удача редко сопутствует вернувшимся отшельникам. Но родителям не то чтобы везло — они никому не доверяли, были достаточно умны и постоянно работали. Они появлялись дома с тюками и сумками, в каждую из которых свободно влезал я со своими учебниками. Из этих сумок выкладывались какая-то одежда, посуда, светильники и рыболовные снасти. Все это рассортировывалось, упаковывалось в те же сумки и так же молниеносно исчезало из дома вместе с родителями. Дед страшно ворчал по этому поводу, но поделать ничего не мог: сам вытащил людей из леса, теперь приходилось терпеть.

Этот мрачный период окончательно закончился летом — было решено отдохнуть и выбраться на две недели на юг, показать мне море. Нельзя сказать, чтоб мы разбогатели, ехали поездом, жили чрезвычайно умеренно в какой-то съемной комнате, но это было самое настоящее путешествие. Курорт наверняка останется у меня самым ярким воспоминанием детства. Это была какая-то бесконечная радость, удовольствия и игры сыпались на меня непрекращающимся потоком. Счастье можно было хватать из воздуха и рассовывать по карманам, казалось, так должно быть всегда и чудеса никогда не кончатся. Я любил весь мир и был уверен, что мир любит меня.

Это случилось через шесть дней после приезда. Мы очередной раз пошли в парк аттракционов, где были игры на любой вкус, и я, методично перебирая их, указал на игровой имитатор виртуальной реальности. Нельзя сказать, что я до этого не знал о компьютерах или не имел с ними дел. Ну куда без игр? В школе был какой-то старенький компьютерный класс, по которому нас водили и пытались рассказать, как работают эти железные ящики. После уроков можно было оставаться. А фильмы поведали мне больше любого учителя. Компьютерные игры тоже были мне знакомы. Но когда я надел неудобный шлем, вокруг меня возник целый мир, почти настоящий, и мир этот стал изменяться, подчиняясь моим пальцам; когда я мог сделать верх низом, а низ верхом, менять свет, изничтожать противников, и все это происходило по моей воле, — этот мир должен был стать моим!

Я понимал, что две недели кончатся, хоть и надеялся, что это будет не скоро, понимал, что с бесконечным счастьем придется расстаться, хоть и не думал об этом. А тут я увидел, почувствовал, как часть этого счастья заключена не в море и небе, которые останутся тут навсегда, но в компьютере. И такое счастье можно будет иметь и в Москве. Подобные желания принято изображать в романах, где герой, увидев несправедливость, клянется изничтожить ее во всем мире. У меня ничего такого не было — в семье не принято было бросаться выклянчивать подарки или о чем-то мечтать вслух. Я прекрасно понимал, что если и получу компьютер в подарок, то не скоро. Но с тех пор, с той самой секунды, как я почувствовал абсолютную власть над окружающим миром, я не мог ее забыть.

Глава 5 Отдых воина

25 мая 2024 года

Эх, я смажусь, подбодрюсь, рысью на врага помчусь.

С. Лем. Кибериада. Песня боевого робота

Домой, домой, рабочий день кончился еще три часа назад. В голове, как в морской раковине, шумят обрывки собственных указаний, ответы подчиненных и показания аппаратуры. Необходимые распоряжения отданы, подчиненные настроены, резервы привлечены. Теперь машина отдела крутится сама, в следующие часы мое присутствие там излишне, я буду только давить на людей и вставлять ненужные шпильки в шестеренки работающих программ. Будто магнитом меня вытягивает из здания, как сквозь игольное ушко пропускает через процедуры, и вот я уже еду к дому.

По правде говоря, ощущение не из лучших — новость слишком потрясает, она смахивает фигуры с шахматной доски наших размышлений. Мы, как опытные игроки, снова установили фигуры, придумали для них новую комбинацию, но двигающая их рука еще дрожит, в ее хватке нет той уверенности.

Хватит об этом, если каждую минуту думать только о перспективах работы — мозги очень скоро превратятся в решето наподобие легких курильщика. Дневные неприятности надо оставлять на рабочем месте. Работа отодвигается куда-то на периферию сознания, совсем из головы не вылетает, прячется на краю мысли, в дебрях подсознания. Пустое место заполняет жажда отдыха, развлечений и тех маленьких домашних дел, которые и придают смысл жизни.

Машина вкатывается в ворота поселка, на участок, и вот я уже дома. Дверь закрывается быстрее, чем я успеваю ощутить замах жасмина, цветущего сейчас на участке. Какого циста стены у гаража? Зеленовато-серый оттенок, который но должен бросаться в глаза, он незаметен, его цель — показать, что стен нет вообще, а есть некая иллюзия, внутренность, ненавязчивый замкнутый объем. А к машине уже тянутся усики диагностических систем, манипуляторы механика, как только я выйду — к багажнику протянется и штепсель, для аккумуляторной батареи двигателя. Механизмы того же неприметно-зеленоватого цвета, освещение без теней будто намекает, что и их здесь нет. Правильно, я никогда особенно не любил автомашины, сам же заказал такую расцветку — гараж не место для постоянного пребывания, это отстойник для средства транспорта. Отсюда надо уходить наверхъ, к уюту и теплым краскам жилых комнат.

— Домовой! — Мой крик разносится по лестнице и в этот раз не возвращается эхом.

— Я всегда здесь. — Голос обволакивает меня, отражаясь от деревянных панелей.

— Свистать всех наверх, я хочу отдыхать в компании. — Сегодня положительно надо развеется.

— Исполняю.

Дом мне нравится, недаром я выбирал из трех сотен проектов и добился такой конструкции. Внешне — обычный двухэтажный, почти стандартный домик под красной крышей. Внутри — это лестница, на каждый пролет которой нанизана комната, и ни одна из них не расположена на одном уровне с другой. Они как ступеньки, не связанные между собой. Энергопункт, баня с крохотным бассейном, гараж — они утоплены под уровень земли, и только подслеповатые мутные оконца намекают, что под первым этажом есть помещения. Полупустая мастерская, в которой томится непрописанный автопортрет и недополированный сибирский божок, кухни, в которой я так редко бываю. Игровой зал, рабочий кабинет, библиотека, спальня — в них, собственно, я и живу. И три десятка ниш, чуланчиков, закутков, где обитают механизмы, поддерживающие жизнь дома. Это мой дом — здесь все послушно моей воле, каждая черточка подстроена под мой характер, каждый оттенок подобран под мою психику. Он утром один, днем другой, вечером третий. Мебель в викторианском стиле не меняет своего расположения, коллекция холодного оружия (новоделы, правда) все так же висит на стенах, книги в библиотеке по-прежнему стоят на полках. Но мелочи, мелочи, которые определяют лицо дома, меняются непрерывно.

Букеты искусственных цветов передвигаются из угла в угол и меняют свой цвет, разжигаются канделябры, задергиваются или подтягиваются шторы, протирается пыль. Рыцарь, убивающий дракона на мозаике перед дверью, держит копье, а иногда и меч, то в правой, то в левой руке, а на щите его другой герб. Свет меняется, каждую минуту рождая новые тени привычных вещей. Комнаты то темно-коричневые, с беспросветным мраком по углам, то празднично-яркие, как майским утром. Здесь никогда не стоит мертвая тишина — их наполняет музыка. Тысячи разных звуков — скрипов и шорохов, редких отдельных нот, простеньких мотивчиков, обрывков симфоний и вальсов — сплетаются в одну большую полифонию. Звук не утомляет меня, не лезет в уши и не портит настроения, он — всегда следствие оттенков моих эмоций. Дом не превращается в большой музыкальный ящик, он просто существует, уютный и надежный. Каждую минуту другой, он почти что живой, а это всегда приятно.

Живет дом благодаря моим придворным — тем самым роботам, исправно охаживающим каждый его угол. Они могут накрыть на стол, декорировать комнату, устроить представление, изобразить шумную вечеринку, к утру убрать все следы вечернего разгрома и быть готовыми продолжать снова. Могут обеспечить изысканный прием четырех десятков гостей, напоить их и присмотреть, чтобы по пьянке они чего не утащили.

— Ужин готов, Павел. — Эти зеленые глаза с легким прищуром, каштановые волосы и чуть-чуть растерянная улыбка, ну разве это не прекрасно?

— А, Катя, сегодня в новом платье?

— Надо на что-то убивать время? Можно и сменить фасон? — Ее смех не звон хрустальных колокольчиков, скорее серебряных, но он неизменно волнует мое сердце.

— Что на ужин? — Я стягиваю пиджак.

— Вечно у тебя все мысли о желудке. Не можешь потерпеть полминуты?

— Ой, какое равнодушие к герою, я ведь работал допоздна, я мчался по мрачным улицам, я почти что совершал подвиги, а меня просят потерпеть? — Мы сворачиваем в библиотеку.

— Да ты и сам все видишь — вот твой обычный набор. Я сейчас на кухню. — Андроиды не могут потреблять пищу столь же беззаботно, как люди. Во всяком случае, не моя модель. Когда же она стоит за спиной, или сидит на другом конце стола, или даже наигрывает что-то на пианино — это создает слишком большое ощущение неестественности.

Библиотека, она же и столовая, и она же гостиная — самая чопорная, псевдоклассическая комната в доме. В углу даже имеется камин, дрова в котором аккуратно загораются к моему приходу и столь же педантично гаснут, когда я выхожу из комнаты. Несколько кресел у большого экрана в другом углу, книги по стенам, неподъемный на вид стол в центре.

Сейчас на нем сервирован ужин. Лакей (я не стал выдумывать ему имени) стоит рядом. Когда я его заказывал, нужен был собеседник для застольных разговоров, которого не хотелось бы посадить рядом. Поэтому у этой прихотливой конструкции, одетой в смокинг, четыре руки и вместо лица — морда енота. Зато он умеет вежливо прислуживать и отвечать.

— Как прошел день? — Он подвигает мне стул и снимает крышку с суповой тарелки.

— Оглушительно. — У меня не было настроения выслушивать сочувственные замечания (молоточки в голове: проект Жени Запольского надо разворачивать на полную, дать под отработку мощностей — эти кристаллы должны, обязаны держать частоту, сколько бы мы на них ни навесили).

— Полагаю, это выражение указывает на положительные эмоции. По дому никаких происшествий не зафиксировано. Желаете просмотреть новости?

— М-м...

— Прошу. — Экран распахивается окном в студию.

— Данные акции не могут быть очередной рядовой попыткой упрочить положение главенствующей группировки. Это указывает на общий кризис в китайском руководстве. — Аналитик с честным лицом, но продажной репутацией, пытался доказать, что в Китае скоро будет политический кризис и через кордон снова хлынут толпы переселенцев, которых трудно отличить от беженцев. Отсюда следовала необходимость срочных превентивных мер к китайской диаспоре и укреплению границы. Мысли были не первой свежести. В 2012-м еле отбились, чуть до ракет дело не дошло, а ведь там легкие гражданские беспорядки были, всего-то на несколько миллионов переселившихся. Даже рост производства не остановился. Нет, чтоб с ними в мире жить — надо доказать, что для них же самих любое телодвижение в нашу сторону просто убыточно. Что тогда и сделали.

— Поищи по другим каналам, что дельного говорят в сети. — И вот передо мною лица других комментаторов, наверное, столь же неподкупных. Они толково и профессионально распутывают интригу, приведшую к таким неприятностям для Нанкинского клана. С этим все более или менее понятно.

На выходных, когда есть настроение, я вызываю к телевизору Премудрого Сверчка — помесь кузнечика с богомолом полуметровой высоты с умными фасеточными глазами, зеленовато-коричневым хитином, привычкой жестикулировать лапами во время разговора и «курить» одну и ту же сигару. Собственных мозгов у него почти что и нет, это еще одна ипостась домового, но с ней особенно приятно говорить и спорить.

— Дальше что было?

Другая пара енотовых лап, выглядывающих из белоснежных манжет, ловко ставит вторую перемену блюд.

— Блокада дорог в Италии.

— Давай. — Придорожные служащие в который раз за этот год стояли на всех перекрестках крепкими озабоченными пикетами и размахивали плакатами. Их интересовала не столько зарплата, сколько условия работы. Боялись вытеснения андроидными роботами. Да уж. Никому от этого не уйти, если машина делает что-то лучше тебя, остается только поднимать лозунги экологической чистоты, идти в новые луддиты или гуманисты. Не важно, главное, что экономических аргументов у них почти что и нет.

— Там еще носорог был?

— Именно так. — Картинка на экране услужливо меняется: расплодили таки шерстистого. Из нескольких оттаявших туш, раскопанных по случаю очередной заполярной стройки, выделили обрывки генетических цепочек, потом как-то слепили, склеили, подправили. И вот этот детеныш (носороженок?) вполне успешно ходит по вольеру и сосет молоко у приемной африканской матери. А обещали сделать еще пять лет назад.

— Вы закончили? — Лакей, косясь на пустые тарелки, осведомляется обычным нейтральным голосом.

— Да, уволакивай все это.

Теперь надо хоть полчасика поспать, прямо тут, вот только переползу в кресло у камина и засну. Прикрываю глаза, свет послушно притухает, и на книгах мечутся только отсветы каминного огня. Медленно проваливаюсь в темноту (а между висками шевеление мысли: Памеженцева слишком паникует — надо будет ее остудить, пусть завтра-послезавтра что-нибудь попроще собирать будет).

Когда тихонько начинают бить каминные часы, еще не хочется открывать глаза, с периферии сознания выползает эта гаденькая мысль, что мы теперь не лучшие игроки, что нас можно почти что выгнать, как тех служащих кафе, превратить в бледные безвластные тени. Так уже поступили с брокерами. Поблизости шевелится и ответ — надо быстрее работать, иначе нас сметут: какие-нибудь идиоты заиграются с ИИ, и мы просто станем ему не нужны, вернее, не всегда нужны, как борзые собаки требуются охотнику только на праздниках.

— Вы уже не спите? — Чего ему надо, ах да, я же сам требовал.

— Не сплю.

— Вы желали решить сегодня некоторые финансовые вопросы? — Глотка у лакея достаточно гибкая, есть даже подобие голосовых связок, но когда он слишком широко открывает пасть — видно черное небо, собачий язык, и трудно понять, как он может членораздельно болтать. Достаточно смешно, хотя постоянно забываю об этом и каждый раз несколько секунд недоумения обеспечены.

— Да. Ставь сюда. — Раскрытый ноутбук опускается на столик и демонстрирует состояние моих финансов.

Печалиться поводов вроде нет, но и особенно радоваться тоже. Я остаюсь государственным служащим, бизнесом заниматься по-прежнему не могу. Зарплата капает очень приличная, тактические расходы опасений не внушают. Вот только живу я в государственном домике, и если попрут меня, то сбережений еле хватит на подобную хатку. И даже на нее скопить не удалось бы, отсеки меня от доли в разрабатываемых проектах. Кто допускает обычного служащего к доле в прибылях? Но капитализм принимает у нас порою головокружительные формы: работаем мы на государство, оно нам и оборудование, и охрану. Зарплату только слишком высокую платить надо, чтобы работники не разлетелись с секретами в клювиках, а на это всегда скупятся. Вот денежку от прибыли трудовой коллектив получает и делит между собой. При нужде нам бы и официально могли бы такие деньги платить или гайки позавинчивали бы совсем, сделали из института шарашку, — тогда сидели бы мы на обычных ставках. Но здесь нас в который раз выручает внешнее давление — чтобы сам дьявол не мог разобраться, частная у нас лавочка или государственная, и тем иск родной стране учинить, приходится господам чиновникам в народный капитализм играть.

Деньги, если их не вкладывать, имеют нехорошее свойство таять, поэтому сейчас меня интересовала покупка участка земли. Небольшого, с полгектара, туда должна ухнуть треть моих сбережений. Под пальцами щелкают клавиши, и вот передо мной клочок площади Земли. Достаточно далеко от города и разных промышленных объектов, но коммуникации подведены. Поблизости уже сделали покупки еще три десятка человек из института.

Я верчу карту, просматриваю дополнительные данные, но внутренне уже согласен с покупкой. Сколько до этого думал над ней, сколько взвешивал все «за» и «против». Это неизбежно — необходимо обзаводиться атрибутами будущей жизни. Наверное, я сейчас похож на фараона, отдающего приказ доставлять первые камни к подножию пирамиды. Только фараоны мертвы...

— Да, я подтверждаю покупку участка, выводи бланки.

— Вот они. — На экране загораются стандартные формы договора о купле земли. Расписываюсь, ставлю отпечаток пальца, ввожу код. На самом деле это довольно безопасная процедура: меня прикрывают юристы института. Покупай я такой участок как абсолютно частное лицо у совершенно непроверенной фирмы — необходимо было бы личное присутствие, документы на бумаге, живой нотариус и вообще все, что помогает уйти от информационного мошенничества. Сейчас это проще.

— Павел Иванович Круглецов? — Половинка дисплея отразила лицо дежурного юриста.

— Да, это я.

— Вами совершена покупка земельного участка следующих параметров? — На двух половинках экрана вижу два одинаковых ряда цифр. Вот это надо просматривать внимательно — если будет ошибка, доказать что-нибудь кому-нибудь будет очень трудно.

— Именно так.

— Два часа назад введены новые меры безопасности. Завтра к вам подойдет человек из юридического отдела и удостоверит сделку. Это не повлияет на скорость ее оформления. Приносим извинения за неудобства. — Половинка экрана становится матовой.

Безопасники чухаться не стали, быстро сработали. Теперь жди напряжения штатов — будут стараться побольше слов лично проверить. А, ладно, черт с ними, с этими мерами, привыкнем, да и правда надо остерегаться (в левый висок стальным буравчиком ввинчивается идея, не новая, правда, оттаявшая, — в корпуса надо ставить испарительное охлаждение, ergo, завтра первым делом откопать данные по хладагентам).

— Также требуется подтверждение вами очередных недельных расходов, — енот вежлив, но своего не упустит, — прошу ознакомиться.

— Так, что у нас здесь? — Цифры стоимости электроэнергии, еды, запчастей. Крупных покупок я не делал, сумма привычных размеров. — Подтверждаю. Больше вопросов нет?

— Не имеется.

— Свободен.

Лакей попятился к двери, и вот его уже нет. У меня остается часа четыре бодрого времени, если я хочу завтра исправно шевелить мозгами. Может, немного дольше. Чем бы занять эти самые мозги?

— Домовой, фильмы, из тех что мне нравятся, какие появились в доступе? Если есть — прокрути анонсы.

— Есть доступ к четырем новым лентам, одна — отечественного производства. Фантастика, в ролях — актеры из указанного списка, соответствующие бюджеты и отзывы. Кроме того, одна комедия, вышедшая десять дней назад, — резко увеличено количество положительных отзывов. — На большом экране уже завывают какие-то мутировавшие чудовища, вот принц осовремененной внешности пытается сразиться с драконом, кто-то фехтует с роботом, отрубая у него проржавевшие сочленения. Но это сейчас проходит мимо меня, все какое-то незначительное, игрушечное.

— Комедия хоть по отзывам остроумная?

— По отзывам юмор не тонкий, огрубленный.

— Ладно, если через месяц будут продолжать хвалить — посмотрю, а сейчас что-то не хочется.

— Ваши распоряжения?

— Готовь симулятор, надо повоевать самому. — От эффекта лишнего созерцания, когда зрелища приедаются, есть только одно средство: поучаствовать в каком-то мордобое лично. Симуляторы родились из первых аттракционов виртуальной реальности. Нельзя сказать, что нынешние модели обеспечивают полную иллюзию, — много лучше это делают нейрофизиологи. Но «биологам», как иногда называют любителей непосредственного подключения, для получения абсолютной достоверности надо ложиться в какие-то чаны, утыкиваться иголками, электродами и тому подобной амуницией. Или вообще носить серьезный нервный шунт. Утомительно и надо ехать в специальное заведение. А у меня к нейрошунтам легкое предубеждение, зарубка в памяти. На работе я пользуюсь облегченным вариантом, он дает только ощущение осязания и немного изображения — психологи не рекомендуют нам полностью терять контакт с реальностью, мы слишком часто ее искажаем, потому надо убеждаться в ее существовании.

Поэтому в игровой комнате стоит сфера диаметром в полтора моих роста, в которую можно забраться и повиснуть там на трех десятках подтяжек и упоров. Такими сейчас пользуются дети и старомодные геймеры. Иллюзия достаточно полная.

— Та игра с участием в банановой революции, когда замышляли разгром арсеналов. — Даже самая умная машина не освобождает от необходимости делать заказ.

— Сетевой вариант?

— Именно! — Компания людей не всегда приятнее электронных призраков, но сегодня хочется чего-то настоящего.

Когда влезаешь в костюм и пристегиваешься внутри симулятора — дается вводная: карта города, общее расположение правительственных зданий, удобное место для постройки баррикад и прочая атрибутика. Сознание проглатывает это почти на автомате и готовится к нырку в игру.

Внутри пыль, грохот, яркое заходящее солнце бьет в глаза. Латинская Америка классического образца вековой давности — с пальмами, колониальной архитектурой и лачугами. Самое начало переворота — люди ходят по улицам, собираясь в редкие группки, наряды конной полиции пытаются их разогнать. Город бурлит, но еще нет открытых выступлений. Смысл игры в том, чтобы возглавить ожидающееся выступление. Есть небольшая группа игроков и на той стороне, но по правилам их всегда меньше, и они сильно ограничены в своих действиях. Победителем считается следующий, усевшийся в президентское кресло, но для этого надо потратить недели полторы времени. Можно играть и дальше, пробуя проводить реформы, преобразования, улучшать государство, но количество людей в этом варианте игры будет непрерывно уменьшаться, и если победитель не затеет очередной веселой чехарды, скоро он будет править одними фантомами.

В принципе можно хватать булыжник и кидаться на представителей власти, но тебя банально подстрелят, украсив твоими мозгами брусчатку или стену дома. Это подогреет ситуацию в городе на десятые доли градуса. Придется начинать всё сначала с перерывом в несколько часов.

Можно встать на первый попавшийся ящик и начать говорить — пламенно, страстно, обличительно, — призраки поймут тебя, каким бы наречием ты ни пользовался. Но и тут мало шансов на успех: при хорошем раскладе можно успеть собрать толпу в две-три сотни человек, потом будет выслан крупный отряд полиции. Не знаю, как работали настоящие полицейские или каратели, а эти безошибочно опознают игроков-бунтарей и стараются поймать именно их. Толпа же первые несколько часов твоей речи особо не стремится тебя защищать — ты еще не стал ее кумиром, всего лишь очередной оратор. Необходимо собрать несколько митингов подряд, прежде чем ты приобретешь достаточную известность и сможешь повести за собой людей. На это тоже надо время.

Но ведь ты здесь не один человек! Игроки опознают друг друга и организуются. Когда игру начинают несколько сотен участников, немедленно образуется партия, там появляется вождь, закулисные интриги, борьба и все необходимые атрибуты. Самые заядлые игроки имеют больше всего времени на интриги, они же и выбиваются в лидеры. Игра была начата три дня назад (я участвовал в начале), вчера смогли организовать забастовку, сегодня будут первые бои.

Интриг мне хватает по месту работы, и здесь предел моих мечтаний — руководство какой-нибудь боевой группой и маленькая приятная резня. Поэтому я сворачиваю на улицу сапожников и захожу в мастерские старика Антонио, жму руки группе товарищей у входа и протискиваюсь вглубь. Ищу местного координатора.

— Ударник, ты насколько к нам? — Координатор нашел меня первым, а Ударник — это мой псевдоним.

— На часок, потом оставлю аватару, я занят.

— Хорошо, идем к карте. — Там он подробно объясняет мне, что под моим командованием будет милая компания человек из тридцати, и нам надо по возможности ахнуть электричество в центральных районах. Вооружение слабое. — На станцию не ходи, там минимум десяток живых «синих» игроков, уже наладили оборону — огрызаются, сволочи. Постарайся порвать кабели или что-то в этом роде.

— Веди знакомиться. — Делать нечего, буду воевать и с таким составом.

Немного карикатурные лица, чуть картинные лохмотья, но в целом все в пределах достоверности. Достаточно раскочегаренная компания местных пролетариев и крестьян из ближайших деревень с двумя винтовками, горсткой взрывчатки и грудой холодного оружия. Меня представляют.

— Товарищи, нет времени долго разъяснять, зачем мы делаем все это, каждому и так ясно. Сейчас мы идем выполнять работу, а скорее совершать подвиг, жизненно необходимый для... — Я толкаю речь, особо не заботясь о ее содержании, просто необходимо завоевать хоть немного авторитета у группы, прежде чем повести ее в драку. После расплывчатого вступления полезно говорить о чем-то конкретном. — Вот ты, — я указываю пальцем на ближайшего крестьянина с изрядно сточенным мачете в руках и боковым зрением читаю его данные, всплывшие из подсказки, — Антонио, ты возишься в земле по двенадцать часов в день, а в твоей рубахе больше дыр, чем звезд на небе. Вспомни хороший костюм, в котором ходит хозяин деревенской лавки. Черро-вдовец. — Очередна я порция сведений из подсказки. — Как долго ты прячешься от ростовщика, когда к тебе домой придут описывать имущество? Исчезни твои расписки, и ты сможешь как прежде работать лудильщиком... — Речевки-агитки удаются мне вполне прилично, и вот я уже вижу жажду деятельности в глазах моих временных подчиненных.

Следующий час мне очень весело. Мы пробираемся по каким-то переулкам, нам удается подстеречь и вырезать неосторожный патруль из трех человек (для куража ставлю хорошую музыку из последнего боевика) и убежать от карательного отряда (скрипят ремни сервомеханизмов). Пытаемся подобраться к электростанции, но там плотное кольцо охраны, которое могут прорвать только большие толпы. Скоро они появятся на улицах, но ведь надо обеспечить им предпосылки.

Я сверяюсь с картой электрокабелей, здесь они проложены подземно, спрашиваю у группы — кто знает подвалы, коллекторы и тому подобную атрибутику? Выясняется, что есть такой ассенизатор со слишком маленькой зарплатой.

— Веди!

Место работы этого пролетария — типичные помойные ямы, совмещенные с лисьими норами, обрушивающиеся на голову от любого неосторожного движения. Я бы тоже взбунтовался. У единственного уязвимого места прокладки кабеля нас поджидает засада, но ее возглавляет неопытный игрок с противоположной стороны, и этих карикатурных гвардейцев выдает запах сигарного дыма, ощутимый даже через здешние миазмы. Хотя, наверное, у него старый костюм без имитатора запахов или более дешевый шунт. Мы разделяемся, половина группы обходит их боковыми ходами, на три четверти забитыми мусором, и нападаем с двух сторон. Короткая перестрелка и рубка при свете зажженных груд тряпья и включенных гвардейских фонарей. На этом деле мы теряем треть состава, зато теперь все вооружены.

Еще минута уходит на закладку взрывчатки, зажигание шнура и поспешное бегство. Взрыв, приглушенный и нестрашный за поворотами тоннелей, обдает нас чудовищной волной зловония. Снаружи уже темно, освещение города кануло в Лету. Слышны редкие выстрелы, и где-то неподалеку начинается большой пожар — уже скоро состоятся серьезные бои. Окраины за нами, вряд ли здесь остались патрули — их оттянули к центру.

Я оставляю большую часть группы рядом с низом трехэтажной развалюхи, чуть более высокой, чем ее соседки, и в компании двух призраков забираюсь на крышу. Пожары окружают кольцом центр города — начинается самое интересное, но чтобы принять в нем участие, надо остаться еще часов на пять-шесть. Для меня это слишком долго. Вызываю игровое меню, ввожу инструкции для аватары, наслаждаюсь последним взглядом на дело своих рук, после чего исчезаю из этой игры.

Несколько секунд вишу в сфере имитатора как куколка на стебле, не слишком хочется выпутываться и возвращаться к действительности. (В голове, как шарик подшипника в кастрюле, обкатывается очередная идея — всплывают плюсы и минусы. Надо будет говорить с узловиками, Плата почти наверняка начнет корячиться. Но разработки-то почти целиком наши, другие Сюда не совались. Выйдет прорыв? Сомнительно, ох сомнительно. )

— Домовой, романтический ужин в библиотеку через четверть часа, сейчас — душ! — Пожалуй, это будет лучшая концовка вечера.

— Исполняю. — Голос оттеняет топот моих ног на лестнице.

В библиотеке исправно горят свечи, Катя пытается что-то наигрывать на дудочке, и полумрак колышется по углам. Подхожу к ней и мягким поцелуем прерываю звучание мелодии.

— Катя, хватит музыки, даже если я брошу работу и буду учиться днями и ночами, ты все равно будешь лучше. Идем к столу. — Тарелки почти пусты, она деликатно кусает печенье, и нет того ощущения нереальности, противоестественности совместной трапезы.

— Павел, ты смотрел последний конкурс бальных танцев?

— Когда? Зачем? А почему это смотрела ты? — Иногда программы чуточку прямолинейно понимают твои указания, и надо доискиваться причин.

— Ты же сам сказал мне отыскать какие-нибудь новые танцы. — Ее голос капельку обиженный, чуть капризно выдвинута нижняя губа, а голова склонилась набок.

— И ты нашла их именно там? Умудрилась откопать? А ведь здорово! Поздравляю! — Мне действительно не приходило это в голову. Бурный всплеск радости в глазах на другой стороне стола.

Подмигиваю с самым заговорщицким видом.

— Исполнишь сегодня вечером?

— А как же, но неужели мой герой не расскажет мне какую-нибудь новую историю о своих подвигах, или анекдот, или поведает фантазию, чем заслужит мое расположение? — И следует лукавая усмешка.

— Ну... Мои подвиги столь многочисленны, запутанны и временами мало понятны мне самому, что рассказывать о них — неблагодарное занятие. Фантазии я выскажу чуть позже, вот анекдот, пожалуй что, и можно. Слушай: жила-была на свете одна фирма, которая всем все любила доказывать на примерах. Закон Архимеда — доказано Архимедом, а надежность нашей техники доказана нами. Закон соотношения зарядов доказан Кулоном, а надежность нашей фирмы доказана нами. И еще раз доказано. И еще раз. Вот только посетила их однажды фискальная служба, входят два офицера в кабинет к директору и говорят: «Ваша фирма разорена — доказано налоговой полицией».

И опять звон серебряных колокольчиков, не слишком громкий и продолжительный, — рассказывать анекдоты у меня получается плохо, сам знаю. Но настраивать программы на слишком большое почитание себя нельзя — начнется мания величия.

— Неужели нет более свежего или остроумного анекдота?

— Увы, увы, с этим такая проблема, я не знаю, что и думать. — Отодвигаю тарелку и сокрушенно развожу руками.

В ответ Катя рассказывает мне последнюю шутку Приставкина, дополняя ее мимикой, я вспоминаю еще что-то, и под аккомпанемент раскатов хохота мы заканчиваем ужин и движемся проторенным маршрутом в направлении спальни.

Такие вещи осуждаются церковью, но о своей душе я по-другому забочусь. При упоминании о них у некоторых брезгливо вытягивается лицо, но таких остается все меньше. Для такого холостяка, как я, это значительно удобней капризной любовницы, хотя и скучнее.

Почти все мысли испаряются, уступая место ощущениям и рефлексам.

Глава 6 Грубый промышленный шпионаж

Осень 2019 года

«Аргус» — это весь штатный набор услуг по охране и обслуживанию вашего дома, который предлагают «Поместье», «Слуга» и «Привидение», но по цене в полтора раза ниже! Вы не верите?

Из рекламного объявления

Поздним ноябрьским вечером к дому Адама Крампса, владельца пекарни традиционных рождественских коржиков, популярных в этом городе и ближайших окрестностях последние две сотни лет, подошел человек, весьма на него похожий. Даже можно сказать — именно Адам Крампс. Случайные взгляды, брошенные на него соседями, привели их именно к такому мнению, а зрачок полицейской видеокамеры, обозревавшей улицу, тоже не сообщил в диспетчерскую ничего тревожного. Поднеся к объективу «Аргуса» брелок и продемонстрировав ему свое лицо, человек спокойно прошел в дом.

В прихожей, только захлопнув дверь, он пошарил у себя за пазухой, издал довольно громкий скрежещато-чмокающий звук, после чего запасы жира тучного Крампса распахнулись на нем, будто пальто чрезмерной толщины. Открылась поджарая спортивная фигура. Робот-лакей с обвисшими усами отставного сержанта и оловянными глазами равнодушно стоял у стены. После того как человек прошел в ванную, снял парик, стянул маску, он уже никак не мог считаться похожим на пекаря рождественских коржиков, булочек и пышек. Верхняя одежда осталась там же.

— Оплачен последний заказ на партию макового семени, — зашептало в ухе незваного гостя.

— Хорошо, открой ход вниз. — Голос у него был глубокий, сильный.

Засим взломщик прошел в гостиную, где на основном блоке «Аргуса» сидела не присущая ему насекомообразная конструкция. Посмотрел на нее, прищелкнул языком.Спустился по лестнице, переступив через остывающее тело хозяина дома и остатки посылки, разродившейся в руках незадачливого получателя той самой странной металлической конструкцией, и вошел в полуподвальную пекарню.

Низенькое помещение со сводчатыми потолками, выстроенное под старину и оформленное в мрачных тонах, не блистало архитектурным вкусом: аляповатые витражи на узких окошках под потолком, краска ядовитого оттенка на стенах и рельефный кафель на полу. Пекарское оборудование грудой выщербленных и замасленных металлических граней высилось по центру. У стенки на стеллажах были сложены Мешки с мукой, привезенные за полчаса до получения посылки, — экстренный запас на предпраздничные недели безостановочной работы линии.

Человек выпростал из-под тесного костюма наголовный монитор и, сверяясь с его показаниями, вспорол единственным пекарским ножом семнадцать нижних мешков. Поднялась мучная пыль, но ему оставалось только шипеть сквозь зубы. Через несколько минут груда затянутых в полиэтилен пеналов, многогранников и стержней лежала на рабочем столе пекаря. Снятие с них оболочек заняло у человека еще одну минуту. Он неторопливо и задумчиво несколько раз опустил кулак на крышку стола, извлек из-за пазухи индивидуальный органайзер и, прижимая его к предметам на столе, полностью активизировал системы всех роботов.

— Общий тест бригады, — произнесли губы гостя, и органайзер в его руках засверкал, затрещал и несколько раз дернулся.

— Первый, второй... семнадцатый, — раздались щелчки в его ухе, и одновременно на экране прошла вереница изображений.

— Выход на исходную.

Дотоле почти неотличимые от слитков металла конструкции расцвели глазками объективов и сочленениями манипуляторов. Человек довольно усмехнулся, но тут же выругался — рухнули сложенные у стены мешки с мукой. Пришлось подняться в гостиную, благо теперь его присутствие у аппаратов стало не обязательным.

Очевидно, у человека был некоторый запас времени, поскольку, развалившись в кресле хозяина и рассматривая его семейные фотографии, он начал вспоминать.

Легко ли в наше время ограбить какой-нибудь научный центр или лабораторию? Это зависит от соотношения денег, вложенных в систему защиты и в ее преодоление. Только и всего. Таланты взломщика-одиночки, романтически настроенного карманника и специалиста любой разведки мира тут бесполезны. Методы активной охраны и обороны центров высоких технологий пресекают все индивидуальные действия, самые отчаянные, героические усилия одиночек и плохо оснащенных команд.

Соглашение с местными «органами», небольшая пропагандистская кампания среди жителей — и район в несколько квадратных километров вокруг центров берется под круглосуточное наблюдение. Любого чужого немедленно возьмут на карандаш. Все подземные туннели, не говоря уже о надземных дорогах и просто границе зоны, превращаются в статьи баланса в непрерывных подсчетах прибывающих и убывающих транспортных средств. Щупальца легального контроля выбрасываются и за пределы зоны. Биография, семейное и отчасти финансовое положение каждого из её жителей многократно проверены и периодически перепроверяются. По всем этим причинам даже потрогать ограду лаборатории — задача не из простых. Лишь два недостатка есть у этих дальних подступов: то, что тут вообще живут люди (безлюдные местности плохо совместимы с хорошей инфраструктурой, да и просто редки), и то, что за людьми в них не ведется круглосуточное наблюдение (постоянное вмешательство в частную жизнь людей стоит слишком больших денег). Внутри же ограды ни муха, ни комар, ни даже плохо отличимый от песчинки клоп не могут существовать без проверки. Человек там вообще загодя считается потенциальным вором и шпионом — сотрудники частной жизни не имеют в принципе, интимнейшие моменты их бытия известны контролирующим программам, и по этой причине они неблагодарный объект для шантажа и подкупа.

Однако когда против этой системы и этих денег выступают их конкуренты, действующие в той же весовой категории, — шансы уравновешиваются. Из небытия возникают планы зданий и расписание работы персонала, биографии работников и схемы коммуникаций. В результате разглядывания и прощупывания в несокрушимой броне защиты обнаруживаются если не щели, то каверны. Это такие мелкие слабости, прорехи и недочеты, которые со всех сторон прикрыты сплошной стеной предосторожностей и страховок: выпивает ответственный сотрудник, уцененные вентиляторы в малозначимой лаборатории, секретарша главы службы безопасности от волнения может прищелкивать языком. Внещнее воздействие может превратить эти каверны в единую щель, Слишком малую для человека — в нее не протиснется ни один Джеймс Бонд, — но достаточную для автоматов.

Отпала необходимость в примитивных взломщиках сейфов — за риск они просят слишком большие суммы, классические хакеры стали бесполезны из-за изолированности внутренней сети. На «дела» пошли роботы. Но автоматы обладают еще слишком малой степенью автономности, маловато у них инициативы. Особые проблемы с отдачей приказов на больших расстояниях — трудно общаться в режиме радиомолчания. Приходится поддерживать связь посредством ультразвука, лазерных лучей, чуть ли не стука морзянки по стенам и всего того, что не засекается немедленно пеленгаторами. Поэтому человек-взломщик стал оператором во главе группы роботов — авангарда куда более многочисленной команды, готовящей прорыв.

— Вода спадает, — прошелестело в ухе человека. Это означало, что на вид совершенно естественные причины некоторое время назад вывели из строя водопровод, питавший лабораторию. Вода из трубы была сброшена, и ремонтные бригады начали ставить заглушки на перепускной клапан, напрочь разбитый потерявшей управление служебной тележкой, обычно развозившей тяжелые грузы по зданию водонапорной станции.

Коммуникации дома пекаря обладали тем фатальным для него качеством, что сообщались с местными сетями трубой достаточно большого диаметра. Удалить задвижку для столь приспособленных к шпионажу механизмов было делом нескольких минут.

— Соблюдая очередь, пошел.

На экране появилась перспектива мокрых и ржавых внутренностей трубы, аккуратных сварочных швов и ответвлений. Очередь механизмов втягивалась в нее, оставляя за собой крошечные световые маяки. На том же экране выделилось отдельное окно с многоцветной, усыпанной буквами и пиктограммами картой коммуникаций.

Двенадцать метров до поворота Е. Группа на месте, — сообщил шепот еще через несколько минут.

Разумеется, вскрыть задвижку внутри здания было невозможно: весь внутренний объем помещений находился под наблюдением — программа системы безопасности забилась бы в истерике, увидев, что из крана выползают металлические жуки размером с ладонь. Но за семь лет до этого, когда здание строилось молодой и очень амбициозной компанией на взлом все еще шли люди. Поэтому длинные «пещеры» в стенах, образованные пустотами в литых блоках, едва достаточные для того, чтобы протиснуть в них кулак, показались всем относительно безобидными. Водопровод перед счётчиком и началом разветвлений проходил через одну из таких стен.

— Вскрывай.

Шедший в колонне первым автомат, теперь более других похожий на богомола, поднял свои передние «лапы» и начал обрабатывать ими поверхность трубы. Еще через две минуты он пробил внешнюю теплоизоляцию. Человек в гостиной сощурился — на экране отразились сероватые извивы бетонных углублений.

— Семнадцатый остается у трубы. Остальные — наверх.

Смена кадра показала паукообразный автомат, придерживавший вырезанный кусок трубы на случай сброса воды из внутренней системы. Потом'— бесконечное мелькание полузакрытых цементными перемычками щелей. Колонна трижды упиралась в тупики.

— Разделиться. Каждый ищет путь наверх самостоятельно.

Следующие полтора часа прошли в бесконечных сменах кадров, поисков проходов, выходов из тупиков, попадания в новые тупики. Несколько раз богомолу приходилось прогрызать тонкие перегородки. Оператор недовольно кусал губы — энергоресурсы автоматов были ограничены. На маленьком экране была уже целая карта лабиринта этих извивов, но ни один из них пока не вел к цели.

Насколько же легче было бы украсть информацию, удивлялся про себя оператор: перекупить родственников сотрудника, влезть даже во внутреннюю закрытую сеть. Информация обладает свойством размножаться и просачиваться во все щели, она буквально липнет к пальцам. Но сейчас надо украсть вещь. Эти идиоты и недоумки — узловики вкупе с архитектоником, все эти конструктора с головокружительными окладами и премиями, при одних слухах о которых хочется стать предателем, эти высоколобые головы из центра, ведавшие распределением и добычей информации, решили, что кусок оборудования сам по себе расскажет столько, что не придется тратиться на подкуп десятков людей. А мне теперь надо рисковать.

Наконец объектив камеры богомола уперся в частую металлическую решетку, выступающую из сплошного бетона стены. Координаты, высчитанные машиной по количеству шагов роботов, совпадали с целью.

— На месте.

— Перестраивайтесь. Седьмой, пятый и двенадцатый — на нейтрализацию. Тринадцатый и следующий ищут выходы сигнализации.

Внешние стены интересовавшей их комнаты были стенками железобетонного сейфа. Первая группа автоматов начала разрезать арматурные прутья, а остальные, чей облик в наибольшей степени напоминал червяков и змей, уползли в разных направлениях по невозможно узким щелям.

Ещё час ушел на разрезание прутьев и выемку бетона. Седьмой и пятый автоматы истощили батареи — их сменили шестой и восьмой. Оператор тем временем руководил внедрением в систему датчиков, окружавших комнату. Он заметно нервничал: отирал пот с лица, отрывисто и резко отдавал команды. Пальцы его стучали по органайзеру, а тот издавал щелчки и скрипы, напоминавшие песни китов. Когда все закончилось — он расстегнул воротник. Передачу сигналов из комнаты целиком контролировала компания роботов, райское яблоко лежало на ладони незваного гостя — оставалось только сжать пальцы и сорвать его.

— Вскрыть внутренние панели комнаты.

Второй автомат выдвинулся вперед и исполнил роль консервного ножа, попутно выставив голографическую имитацию вырезанного куска панели. На экране отразился бешеный темп анализа содержимого комнаты: источники теплоты, работающие электрические цепи, возможные неучтенные линии сигнализации. По истечении минуты анализ закончился — все было чисто.

Человек осмотрел изображение центрального стола — опытный образец прибора, который его так интересовал, красовался среди вторичных устройств, как шейх в окружении своего гарема. Глаза взломщика радостно сузились, а пальцы стиснули органайзер, будто это была рукоять пистолета.

— Первый, третий и четвертый — вот объект. Вскрыть корпус.

«Богомол», «блоха» и «паук» исполнили приказание.

— Изъять этот, этот и этот узлы. — Курсор на экране исполнял роль указки.

Образец был включен, но теперь не решал никаких задач. Четвертый автомат остался имитировать его работу. Первый и третий втащили узлы в дыру и отдали их оставшимся автоматам — те были просто контейнерами с ножками.

— Возврат на исходную. Быстро сваливайте оттуда!

Человек сложил пульт в карман и пошел в ванную — становиться неудачливым пекарем. Он как раз накладывал последние мазки грима, когда остатки группы подошли к пекарне.

— Образцы в гостиную. Первый — туда же. Нулевой — вызови такси.

В гостиной «пекарь», чьи запасы жира еще казались незастегнутым пальто, посмотрел на себя в зеркало.

— Однако, уважаемый, ты выглядишь как потрошеная свинья, — эхом прошуршало у него в ушах, и нельзя сказать, был ли это ехидный комментарий его подсознания или прощальная шутка «нулевого», запрограммированного на такие товарищеские подначки. Незваный гость тревожно оглянулся, минуту прислушивался к звукам дома, потом пожал плечами. В гостиную вползли перепачканные ржавчиной и мукой автоматы и раскрыли перед ним свои драгоценные внутренности. Он рассовал все четыре узла по карманам своей экипировки и запахнулся.

— Машина ожидается через четыре минуты, — дал ответ «паук», парализовавший домашний компьютер.

Человек отдал последние указания, раскусил какую-то капсулу из кармана и пошел к выходу. Контрольные системы зафиксировали полуночный выход не слишком трезвого пекаря из дома. Таксисту он назвал адрес ближайшего питейного заведения, совмещенного с дешевым круглосуточным «массажным салоном». Часто посещаемый им адрес, находящийся вне зоны контроля.

Иллюзия начала разрушаться в четыре утра: авария была ликвидирована, и водоснабжение переключено на нормальную схему. Подвалы пекарского дома начало затапливать почти сразу, одновременно пекарня загорелась. Контрольные программы лаборатории зафиксировали недостачу в количестве получаемой лабораторией воды и выбросили первый красный флажок. Семнадцатый держался еще четверть часа — и вода пошла в пустоты стен. Без десяти пять она нашла дорогу в комнаты на уровне второго этажа. Спустя четыре минуты была объявлена общая тревога по центру, забегали люди и охранные роботы, замелькали изображения на контрольных дисплеях. Меньше чем через минуту обнаружилась пропажа — оставленные машины уже не могли имитировать порядок в лаборатории, а раз так — там начался пожар, и возможные улики обращались в пепел с максимальной поспешностью.

Пожарные потушили остатки пекарни к шести утра — не успевшая промокнуть мука плохо сочетается с огнем, и от традиционного семейного предприятия, уже четвертое поколение существовавшего в городе, только стены и остались. Рядом с пожарными кружились андроиды и дипломированные спецы корпоративной службы безопасности, но эта скромная стайка бледнела на фоне той вьюги, что бушевала в основном комплексе. Внутри периметра наблюдения от чрезмерного усердия провели несколько обысков. Впрочем, это было сделано скорее по привычке — сотни роботизированных, обычно не докучавших горожанам своим вниманием соглядатаев расползлись по канализации и подвалам.

К восьми часам служба безопасности реконструировала схему проникновения. Красивые картинки на экранах подробно объясняли людям, что произошло, поминутно дополняя свой рассказ только что высчитанными подробностями и раскопанными фактиками. Единственное, чего пока не могли понять, — как программы проморгали двух Адамов Крампсов. К десяти служащий, ответственный за безопасность, подал в отставку. Это не было таким уж обязательным поступком — личных промахов он не совершил, прогресс всего лишь скорчил компании свою очередную гримасу. Но этот человек, до той поры чувствовавший себя почти спокойно в любых ситуациях, вдруг потерял уверенность в привычных вещах. Даже стена, такая прочная и надежная, вдруг оказалась дорогой для его противников, средством проникновения. Это слишком давило на его сердце. Такое бывало и раньше — устаревали приборы, конкуренты перевербовывали лучших сотрудников, технологии оказывались вредными пустышками. Все это были сложные приборы или люди, тоже не из самых простых. Стена же — вещь элементарная, если предает она, значит, меняется мир. Он не заметил этого, прозевал. Безопасник счел это признаком старости, деньги у него были, и он решил больше так не напрягать свою нервную систему.

В поддень его преемник отдал первые распоряжения: закупить новую сигнализацию, залить бетоном все щели в стенах, установить контроль внутренностей труб и, самое главное, взять всех обитателей зоны под тотальное наблюдение. Проще давать взятки правозащитникам, чем терпеть убытки от краж. Он был еще молод, и весь мир казался ему набором нерешенных задач. Нужно было только находить ответы.

Глава 7 Deus ex machine

Май 2024 года

Deus ex machine — в античных пьесах неожиданно появляющаяся посторонняя сила, распутывающая положение.

Энциклопедический словарь

Но едва они схватили зловещую фигуру, застывшую во весь рост в тени часов, как почувствовали, к невыразимому своему ужасу, что под саваном и жуткой маской, которые они в исступлении пытались сорвать, ничего нет.

Э. А. По. Маска Красной Смерти

Он медленно шел к лифту, ища плевательницу. Вот и она — он избавился от надоевшей жвачки, вздохнул и вызвал кабину. День начинался хмуро, вяло и неинтересно. Накануне любимая команда по кёрлингу опять проиграла. Студентки прицеливались, толкали рукоятки, работали щетками — приятное зрелище. Но как он ни кричал в дисплей, как ни молотил кулаками по столу, желтые камни не желали становиться в дом. Это стоило ему толики поставленных денег, и он засиделся у экрана.

Но у порога фирмы нельзя выглядеть унылым. Стандартная улыбка, расправленные плечи и блеск в глазах — работать надо всегда красиво.

— Доброе утро, мистер Иеремия, — приветствовал его швейцар-охранник. Вообще-то этот андроид был частью фирменной сети и аккуратно фиксировал все опоздания, но эта его роль искусно маскировалась неизменной вежливостью, готовностью открыть дверь и шикарным мундиром (настоящее изделие середины прошлого века, гордо сообщал он всем любителям поболтать).

— Конечно доброе, кто ему позволит быть злым? Для меня ничего нет, Арчи?

— Нет, сэр. — По крайней мере андроиды еще не смотрят на тебя так, будто ты задолжал им месячную квартплату.

«Фирма „Аргус“ — лучшая в Джерси-Сити по контролю и ревизии ваших сетей. Полная конфиденциальность — наш девиз». Наклейки с этой рекламой всегда маячили перед посетителями и работниками. Ненавязчиво, скромно, почти незаметно, но открыть внутри офиса глаза и не прочесть рекламного слогана было невозможно.

Иеремия до сих пор не знал, кто такой Аргус или что это такое, хотя работал здесь третью неделю. Трудился ни шатко ни валко, и управленческие программы в компьютере менеджера давно занесли его в графу «безынициативных». Не то чтобы он был глуп, необразован или рассеян. Он был просто ленив. Его не гнала вперед мечта о деньгах и славе. Зачем? На милые его сердцу скромные развлечения денег хватает, и всегда останется чуточку зелени сделать ставку в тотализаторе. Физиономия, достаточно симпатичная от рождения, и чуточку наглости всегда обеспечивали ему общество девчонок. Родители уже перестали доставать душеспасительными разговорами, хоть делали все, чтобы его поведение стоило им не так дорого, как раньше. И у него почти всегда есть свободное время. Чего еще пожелать от жизни?

Когда в бюро трудоустройства ему выдали очередной список возможностей, он выбрал самую непыльную. В результате уже какой день только тем и занимался, что сверял длинные колонки цифр и какие-то идиотские геометрические фигуры, которые на экране выдавала ему машина. Иногда приходилось надевать очки и навещать виртуалку, чтобы переговорить со всегда безукоризненно одетыми людьми о ничего не значащих мелочах. Он работал «человеческим фактором» — предполагалось, что его интуиция поможет отловить те маловероятные ошибки, что пропустят контрольные бухгалтерские программы.

Но самым неприятным для него моментом в работе были личные встречи. Во избежание малейших возможностей грандиозных афер «Аргус» настаивал на свидетельствах, не передаваемых по информационным сетям. Это был особый пункт в перечне его услуг, «частичка теплоты и личной заботы, которой так не хватает в наше время» — настаивала еще одна рекламная строчка, на этот раз прикрепленная над его рабочим местом.

Его рабочее место было выбито профсоюзами.

— Мистер Иеремия, у вас сегодня запланировано обследование следующих объектов. — Персональный надсмотрщик-напарник вежливым деловым тоном сообщил ему о начале рабочего дня.

— Я понял, Генри, начинаем. — Даже в кресле нельзя нормально посидеть, возмущался он про себя. Глаза и то не закроешь, ну что за дела.

Это было самым обидным — за работой «человеческого фактора» тоже следила машина. И если она считала, что зрачки объекта недостаточно долго задержались на проверяемой строчке, ему набрасывали штрафные очки. Даже предметом роскоши быть нелегко, ему тоже приходится напрягаться.

— А не свалить ли мне отсюда к чертовой бабушке, — бубнил Иеремия себе под нос, механически рассматривая колонки цифр и их геометрическое воплощение. — Тридцать дней пройдет, и свалю. На пособие три месяца жить можно.

Подобные разговоры он заводил уже недели полторы, и они ни для кого не были секретом.

Минут через пятнадцать такой работы экран засветился тревожными оттенками.

— Обнаружено мошенничество низшего уровня, требующее человеческого досмотра. — Вежливый голос сообщил о небольшом разнообразии в ожидаемом зрелище.

— Хорошо, посмотрю.

Лучше бы он уволился за пятнадцать минут до этого сообщения. Ну походил бы пару месяцев на курсы повышения квалификации, посидел бы на урезанном пособии или на повышенной стипендии. Все это кончилось бы для него значительно меньшими неприятностями.

Контрольная программа потревожила один из кластеров сети, занятый искусственным интеллектом. Этот интеллект пропустил первый удар бухгалтерской программы — он еще никогда не сталкивался с такими приемами анализа. У него ушло двадцать минут на полное закрытие пробелов в знаниях по этому вопросу, после чего он начал действовать.

Иеремия, только подбиравшийся к концу отчета по стандартному расследованию воровства компьютерного времени, увидел, как на дисплей вывалилось новое задание — о личном посещении.

— Офис в Глория-хаусе, Нордстрит, 32. — Претенциозные строители норовили дать каждой деловой башне собственное название.

— Опять разговаривать с пиджаками? Ну хоть проветрюсь. — Он подхватил со стола органайзер, поправил рубашку на округлявшемся животе, махнул рукой Арчи и прошел к лифту.

Приходилось пользоваться служебным транспортом, изукрашенным рекламой не хуже офиса. Единственно то, что шрифт у нее был очень мелкий, иначе дорожная полиция за отвлечение других водителей выбивала штрафы. И зачем, спрашивается, если почти все другие водители автопилотам доверяют?

Чмокающий звук неясного происхождения разбудил патрульного, одиноко подремывавшего с открытыми глазами в своей машине за квартал от цели визита Иеремии. Полицейский потянулся, тронул кнопку на пульте, и машина потихоньку двинулась вперед.

«Человеческий фактор» на службе финансового контроля подкатил к Глория-хаусу и в нерешительности стоял перед входом. Органайзер вдруг выдал номера офисов, разнесенных по разным концам здания.

«Наконец-то у них прокол! Подам жалобу менеджеру — может, даже выбью компенсацию!» — Если добровольное увольнение происходило раньше срока, но при смягчающих обстоятельствах, пособия не снижали.

Чехарда на экране сменилась указанием подождать несколько секунд. Иеремия поискал, чем бы заняться, и увидел лотерейный аппарат в двух шагах от входа.

Почему бы не расслабиться? Он подошел к окошечку и скормил ему несколько долларов с кредитной карты.

— Внимание! — рявкнул голос в машине полисмена. — Обнаружен беглец! Вооружен, опасен, при побеге убил трех человек. Стрелять на поражение!

Экран дисплея выдал череду фотографий Иеремии в тюремной робе и со зверским выражением небритого лица. Снизу развернулся длинный список его прегрешений. Полисмен не стал вчитываться и рванул из кобуры табельное оружие.

— Вы выиграли патриотический сувенир «Старый ковбой». — Радостный голос лотерейного автомата сопровождался впечатляющей иллюминацией и шелестом открывающейся заслонки. Иеремия протянул руку в призовой ящик.

— Руки за голову! — рявкнул полисмен. Он не был любителем пострелять в человека. Это, однако, не помешало ему взять подозреваемого на мушку.

— Что? — не, понял Иеремия, поворачиваясь к нему лицом и вынимая руку из ящика. А в ней был игрушечный кольт. Правда, он выглядел совсем как настоящий, так же блестел в солнечном свете и щетинился вороненым дулом.

Полисмен нажал на спусковой крючок, и в груди Иеремии вдруг сделалось очень пусто. Он удивленно посмотрел на полисмена, потом на свою руку. Понимание осветило его взгляд, но набегавшая темнота помешала ему извлечь уроки из своих ошибок.

— Господи, неужели я его убил? — Зубы полисмена начали, выбивать степ. Вообще-то такой разряд не должен обрывать жизнь человека, но сердце Иеремии не было самым прочным органом в его организме, для него электрошок был смертелен, о чем ленивого любителя кёрлига еще полтора года назад предупредил врач.

Искусственный интеллект в лихорадочном темпе зачищал ситуацию. Дисплей в патрульной машине мигнул и отразил уже не лицо Иеремии, а действительно опасного уголовника, на самом деле оборвавшего не одну человеческую жизнь, который имел не так много общего со своим незадачливым двойником. Система в офисе «Аргуса» вдруг забыла о важном поручении для нерадивого работника. Не было никакого требования личной встречи, да и мелкого мошенничества на балансе не значилось. Контрольная программа вообще не занималась этой проблемой. Иеремия маялся своей обычной рутиной, после чего покинул офис по собственной инициативе. Вульгарный прогул, который стоил ему жизни.

Зачем вообще было его убивать, почему не ограничиться простым отвлечением от рабочего места, ведь за час или два оправданной отлучки этот трутень наверняка забыл бы все подробности. Но что может быть надежней молчания мертвеца? Беглый искусственный интеллект колебался доли секунды, и, честно говоря, судьбу ленивого работника решили десятые доли процента в анализе подпрограммы.

Ситуация почти разгладилась, приняв все черты обычного несчастного случая. Полицейский инспектор, разбиравший дело спустя сорок минут, отправил его копию на соискание премии Дарвина «За самую глупую смерть года».

По счастью, государство порой учреждает структуры, следящие за самыми неожиданными и нелепыми вещами. Час спустя подробный анализ ситуации висел на экране некоего специалиста, имя которого не так важно. Его можно именовать Николасом. Здесь тоже сработала программа, случайным образом указавшая на смерть Иеремии в череде других, не менее глупых. Он разложил этот случай на составляющие, покрутил их и так, и этак, задумался. Это могло быть идеальным устранением делового конкурента, нелюбимого родственника, чересчур осведомленного журналиста. Но личность Иеремии была столь ничтожной, что ради него не стоило и передергивать затвор пистолета.

Николас просмотрел жизнь покойного за несколько последних дней буквально под микроскопом, но ничего подозрительно не обнаружил. Вот только почему он вышел из офиса? Куда шел? С предметом его работы все было идеально чисто. Но Николас все же отыскал щель в панцире сотворенной легенды. Замена файлов и подчистка сведений была проведена ИИ аккуратнейшим образом, даже количество ошибок на тысячу строк файла было соблюдено. Вот только стиль упаковки этих файлов был немного другим. Еще одна мелочь, которой не успел научиться молодой разум и которую он постигнет так скоро.

Что теперь мог предъявить специалист коллегам, кроме тени своих подозрений? Его бы засмеяли в любом другом учреждении, здесь же интересовались всем необычным, ведь за необычным может скрываться тайна, так соблазнительная для любой конторы. К тому же возникли неприятности известного рода на фондовой бирже.

Не слишком приметные люди навестили патрульную машину, прихватив с нее носители информации. Под видом какой-то инспекции изъяли почти все рабочее место Иеремии. Обыскали Глория-хаус. Тень подозрения обрела вес — на жестких носителях. остались следы файлов, не значившихся в регистре машины. Так что «человеческий фактор» сработал. Довольно глупым и нерациональным образом, но он выдал сигнал тревоги. Это был повод ввести в действие артиллерию среднего калибра. Следственные программы обшарили тысячи адресов, обнюхали целые сектора в сети. Что-то находили, но след постоянно рвался. Например, странные файлы и непонятные транзакции могли вести к некоей фирме. Но ее документация ничего не сообщала, и что характерно, ее персонал в принципе не мог ничего знать. Ну откуда могли стать известными в скромном предприятии по очистке выгребных ям и мелкому ремонту канализации результаты недавно учрежденной лотереи? За полтора часа до розыгрыша? Ни фирма целиком, ни кто-то из ее работников в отдельности даже теоретически не мог пронюхать об этой афере. В других местах находили похожие странности, но это тоже были следы, которые никуда не вели.

Когда другая специалистка, ее можно именовать Хуанитой, доказала, что этот почерк совпадает с почерком ребят, тряхнувших Нью-Йоркскую фондовую, в бой вошла тяжелая артиллерия.

В кабинете, обставленном желтоватой резной мебелью, хорошим оборудованием и увешанном модернистскими голограммами, собрались несколько человек, очень тесно связанных с информационной безопасностью государства. Функционеры. После не слишком долгих приветствий и сообщений о последних новостях перед ними встали вопросы, свойственные немного другой аудитории.

Кто виноват? Что делать?

С первым вопросом особых сложностей не возникло. В левом углу заворочался бородатый черноглазый субъект самой разбойничьей внешности.

— Это умники из Новой Чикагской Информационной Академии. Они сделали заготовку, которая может три четверти того, что продемонстрировали наши невидимки. Из состава группы, которая занималась этим, никто не пропал, но на подозрении два человека. С ними работают. — Он пошевелил пальцами, отчего-то став похожим на выпущенного по случайной амнистии убийцу.

Ситуация понемногу вырисовывалась.

У ребят, витающих среди формул, не вылезающих из виртуалки и почти ничего не смыслящих в реальной жизни, увели новую разработку. Не первый и не последний раз. Вот только разработка эта чрезвычайно ценная и дает своему хозяину неоценимое преимущество — все равно что пулемет в семнадцатом веке. Но ведь функционеры привыкли играть в самых необычных ситуациях и знали, что даже мамонта можно уложить перочинным ножиком — надо всего лишь подрезать ему сухожилия.

После часовой перебранки во вспышках голограмм дальнейшая перспектива разъяснилась с необыкновенной четкостью, и ее озвучила сухощавая пепельноволосая дама трудноопределимого возраста.

— Во-первых, пройти по каждому следу, выдрать все элементы до последнего, но найти кластеры, где сейчас вылеживается ИИ. Этим займется подразделение 146. Во-вторых, подойти с человеческой точки зрения: кто мог украсть, как он это сделал, где его можно найти. Это по части сыскарей. Только не слишком усердствуйте, ребята. В-третьих, надо как можно быстрее запустить в работу модель, что взяли у специалистов. — Она улыбнулась сдержанной улыбкой пустынной ящерицы и села на свое место.

И они действительно развернули бурную деятельность. Больше всех не повезло коррумпированным сотрудникам. С ними поговорили мягко, не нарушая законов о запрете на членовредительство, но применили немножко химии, немножко гипноза и очень много психологического давления. Адвокаты, конечно, получили к ним доступ, но одновременно получили перечень своих прошлых грехов. И вообще здесь были серьезные государственные интересы. Если не придавать дело огласке, то демократия может помолчать. Она идет на такие уступки закону не слишком часто, но когда она их уже сделала, сама же заинтересована в тишине и огласки не допускает.

Естественно, морально неустойчивые специалисты, тряся бледными губами и ежесекундно утираясь платками, рассказали все, что знали, и даже все, о чем только догадывались. Они раскаивались и досадовали на жизнь — их, оказывается, обманули. Информацию дали не слишком впечатляющую — можно было только ухватить самый кончик тигриного хвоста. Хотя при желании профессионалы могут обратить даже этот предмет в бикфордов шнур, по которому огонек разоблачения подбирается к личности злоумышленника.

Отыскались изображения недобросовестных партнеров, так нагло и банально облапошивших ученых. Всплывали их имена и фамилии. Хорошо подкованная в высоких технологиях и оснащенная по первому разряду шайка. Три женщины и двое мужчин, у всех университетское образование, и у четверых — их два. Один бизнесмен, двое инженеров, двое университетских книжных червей. Трое из пятерки много лет состоят в дружбе. Они явно состоятельны, но личная жизнь не заладилась: растоптанная любовь, разводы, проигранные по судам дети. До этой операции с криминалом общих дел не имели. Но саму операцию явно готовили не один месяц — в их брошенных квартирах нашлась масса косвенных улик вроде литературы по конспирации, терроризму и пепла от сожженных дисков. Все сделали почти чисто и после активной фазы изъятия программной заготовки смогли качественно раствориться на просторах от Восточного до Западного побережья.

— Они знали, на что шли. Хотели сорвать банк и, судя по всему, это сделали, — вынес заключение чернобородый охотник за людьми, — их надо брать и брать, быстро, пока они не залегендировались и не стали лучшими друзьями своих новых соседей. Тогда их не достать.

Охота продолжилась с еще большим энтузиазмом.

На информационном фронте дела обстояли не так хорошо. Криминальный ИИ переигрывал сторожевые программы. В дело бросили десятки специалистов, и не каких-нибудь набранных по случаю пятнадцатилетних мальчишек, накурившихся марихуаны, и не пятидесятилетних стариков с замедляющимися рефлексами и стереотипными приемами работы, а людей в расцвете сил и знаний. Вычислительные мощности, поставленные под их начало, могли впечатлить кого угодно. Но все, что им удавалось, — это с опозданием на несколько часов вскрывать маскировочные действия ИИ.

Хорошо хоть новый игрок не появлялся больше на бирже и не устраивал там серьезной головной боли. Наверное, он быстро учился и не хотел поднимать лишнего шума.

Собственную модель запустили бы и быстрее, но двое арестованных, или задержанных, или временно приглашенных спецов (формулировки менялись в зависимости от степени открытости разговоров) были ведущими в своем отделе. Оставшиеся запросили неделю на полное устранение всех шероховатостей.

— Послушайте, господа из АНБ или еще откуда, мы шли к этому открытию столько лет, а вы требуете от нас завершить его в три дня? Это смешно! — Они улыбались с видами гениев, которые еще пару веков могут доводить свое творение до совершенства.

Смеяться этим самоуверенным гениям отсоветовали. Сделали это настолько убедительно (никаких антигуманных личных угроз от лица органов, только перспектива мелких неприятностей для Академии, а уж та позаботится), что они и не подумали возражать.

Прошло всего три дня с того мгновения, как в полный рост встала проблема на Нью-Йоркской фондовой и пять дней со смерти Иеремии. В тот день наметились первые сдвиги.

Скромный работник Николас, сейчас временно скакнувший на две ступеньки вверх по служебной лестнице, беседовал с подтянутой дамой, председательствовавшей на достопамятном заседании. Встреча предполагала награждение одной из тех блестящих и прихотливо украшенных медалек, которые за их дешевизну так любит начальство и одаривает ими подчиненных со значительным видом. По этой причине аудиенция проходила в одном из внутренних кабинетов циклопического здания, какие обожают строить для себя солидные министерства.

Одновременно бригада ремонтников, одна из тех, что постоянно работала в этом здании, получила срочный заказ на ремонт кондиционеров этажом ниже того кабинета. Проверенные ребята без вредных привычек, ничего плохого сделать они не хотели. Ремонтные роботы, которыми они командовали, тоже были в полном порядке.

Вся беда была в новом хладагенте, той жидкости, что бегает по трубкам кондиционера. Это, конечно, было усовершенствование: по сравнению со старым оно экономило сколько-то электроэнергии и служило прогрессу. Был у хладагента и недостаток — вступал он в реакцию с противопожарной пеной, что вылеживалась в огнетушителях. Смесь, которая при этом образовывалась, с помощью детонатора могла ахнуть. Не бог весть как, это был не тротил, но весьма существенно. Знали об этом буквально несколько инженеров, и пара технических программ дежурно выдавала сигнал тревоги, но к их замечаниям особо не прислушивались: вот-вот предстояло заменить то ли систему огнетушения, то ли кондиционирования.

— Внимание! Ошибка в обеспечении. Аварийная ситуация. — Голос автомата всегда бесстрастен, если обратное не предусмотрено программой. Иногда это особенно сильно злит людей.

— Сам вижу, недоумок! — Ремонтник дополнил характеристику робота еще несколькими прилагательными. Он имел все основания нецензурно выражаться — едкая синеватая жидкость хлестала из трубок кондиционера, разливалась по полу и тут же испарялась в зловоннейшие миазмы. А ведь только что дисплей показывал зеленый свет, в системе должно было быть пусто.

— Повторение аварийной ситуации, — так же равнодушно описала машина хлопья пены, которыми начала наполняться комната.

Ремонтник выдал очередную порцию непечатных выражений и начал пробираться к выходу — в одиночку в комнате делать ему было уже нечего, здесь можно было только утонуть. У самой двери, кашляя и отплевываясь, он приказал роботу выдернуть из слоя пены сумку с инструментами. Непонятно, что там могло выступить детонатором: паяльник, электрорезак или обыкновенные пассатижи. Факт, что ремонтник дверь не открыл — его вынесло в коридор вместе с ней.

Криминалисты реконструировали ситуацию через два часа и доложили сухощавой даме, как раз закончившей накладывать макияж на многочисленные синяки, что безвестный ремонтник спас ей жизнь.

— Для уничтожения вашего кабинета необходимо было еще от двенадцати до семнадцати секунд на смешение жидкостей, мэм. Детонация смеси от случайного фактора не могла быть предусмотрена.

За криминалистом взял слово безопасник, отодвинув изображение подчиненного с экрана.

— Канал влияния ИИ прослежен, обрублен. Следы он за собой замел качественно, проследить не удается. Замену жидкости в системе кондиционирования мы проведем за два дня. Да, у меня есть хорошие новости: полчаса назад мы запустили наш ИИ в действие. — Глядя на отходящее от шока худощавое лицо, он с трудом прятал усмешку.

— С этого надо было начинать Артур, с этого! — Она на несколько секунд закрыла глаза, успокоилась, и следующий вопрос был задан вполне официальным тоном: — Как быстро он набирает кондиции и как вы его контролируете?

— О, это какое-то чудо, мы уже полностью скормили ему ситуацию. Перелом в поисках первого ИИ обещают за несколько часов. Контроль осуществляют его же упрощенные версии, часть старых программ и группа Локрафа. Копию мы сможем поставить на охрану конторы к утру. Массовое применение — не раньше чем через неделю.

Она вдруг посмотрела на него укоризненным взглядом недовольной учительницы, дождалась ответного понимания в его глазах, улыбнулась своим обычным невыразительным изгибом губ и отключилась.

И правда, к чему тиражировать такую уникальную вещь? Нет, долго ее в секрете удержать будет совершенно невозможно: индусы, китайцы, европейцы, русские, может быть, даже бразильцы, кто-то из них повторит работу чикагских мальчиков через месяц или два. Но если программу тиражировать, как доллары на ксероксе, ее просто украдут в ближайшие дни. Отсюда следовал простой, как гамбургер, вывод: эти несколько недель монопольного владения новоявленным джинном надо использовать по полной программе. Политики ее почти наверняка поддержат — месяц-другой в Гонке для них, объектов лучшей в мире медицины, несущественны, а вот для экономики и геополитики, этой бесконечной игры на великой шахматной доске, — за это время можно сделать много.

Только один вопрос не давал ей покоя: зачем этой шайке надо было ее убирать? Ведь риск страшный, к тому же ее смерть — это почти гарантированная вендетта от коллег. Этих интеллектуалов, конечно, и так искали, но зачем утопающему выливать на себя лишнее ведро воды? И что они могли от этого выиграть? Только микроскопическую потерю темпа в расследовании. Им это почти ничего не давало, разве что в каких-нибудь тонких, пограничных ситуациях. Но здесь все было просто и незамысловато — охотники поймают дичь через несколько дней. Парадоксальность ситуации все-таки требовала своего разрешения, и она выделила несколько человек на разработку этой темы.

Сухощавая пепельноволосая дама была не права во многом, но некоторые ее ошибки были в лучшую сторону. Действия собственного ИИ оказались не просто хороши, а блестящи. За несколько часов удалось связать большую часть оборванных следов, которые оставил контрабандный ИИ, в единую паутину. Что еще важнее, были определены пути, способы, алгоритмы тех методов обучения, которыми украденный электронный разум совершенствовал свои приемы. Смогли наконец предсказать наиболее вероятные его действия.

— Это будет попытка арендовать вычислительные мощности в «добровольной программе содействия математикам». Акция будет осуществлена этой ночью. — Николас мог торжествовать: победа принесет ему уже не собачий жетончик, не временные полномочия, которые завтра могут отобрать просто из бюрократического педантизма, а вполне ощутимое стабильное повышение по службе.

Улучшилось положение дел и у чернобородого сыскаря, так скорого на применение опасных методов. Выявили большую часть людей, что вообще контактировали с шайкой. Узнали, что леди и джентльмены из нехорошей пятерки как один прошли курс пластической хирургии. Беглецы прикупили контактных линз. Раскопали следопыты и тот милый факт, что аферисты пытались поменять себе отпечатки пальцев: вещь несравнимо более сложная, но, похоже, им удалось купить тот редкий кожзаменитель, что предотвращает регенерацию папиллярных узоров. Застраховались оппоненты и с третьей стороны: были найдены следы не слишком чисто убранных счетов за покупку холодильных камер для длительного хранения крови, тканей и вообще всего, что может содержать в себе шифр ДНК.

— Предохранялись ребята по первому разряду. Только не с теми связались. — Язвительный комментарий был оправдан: подручные сыщика выявили место лежки оппонентов. Двое из них были уже там идентифицированы. Не слишком благообразный страж закона еще раз усмехнулся и отбыл на финальный военный совет.

Та же комната с желтоватой резной мебелью, декорации почти не изменились, но обстановка была совершенно другой: в воздухе был разлит аромат близких наград и поощрений.

— Итак, дамы и господа, этим вечером мы можемприступать к окончательному решению проблемы. Подозреваемые не смогут исчезнуть при всем своем желании. Кластеры, занимаемые сейчас ИИ, — под наблюдением. Нам остаётся только взять то, что должно.

— Вы прослушиваете разговоры подозреваемых? Есть видео? — Пепельноволосая была не склонна трубить в рог до полной победы.

— Это один из двух наших проколов: у них очень мощная предохранительная система, мы едва себя не обнаружили. — Докладчик смотрел ей в глаза с легким вызовом.

— И вы сами сообщаете мне о втором недостатке?

— Да, и больше недостатков нет, что подтверждено домашним ИИ. Более того, наши действия им одобрены. Этот второй недостаток относится к неудачному покушению на вас, мэм. Причинные основания действий этого бродячего Эйнштейна поменялись три дня назад. У него немного изменились цели, почерк, стиль. В рамках этого изменения было предпринято несколько труднообъяснимых действий, в том числе и покушение на вашу особу. Лично я совершенно не понимаю, зачем было выкупать партию шанцевого инструмента и транспортировать ее в Новый Орлеан. — Он слегка пожал плечами, и удивленный вид не шел к его лихой внешности.

— Причины этого? — холодно осведомилась пепельноволосая дама.

— Вероятнее всего, раскол в банде или новый этап в ее действиях. Невероятнее всего — вмешательство высших сил. — Последнюю фразу сопровождал одобрительный хохоток остальных. Брови председательствовавшей опасно сошлись у переносицы.

— Бросьте, мэм, — вмешался чернобородый, — у них мы всё и узнаем. Надо действовать.

— Хорошо. Работайте. Подтверждаю приказ.

Волна действия выплеснулась из кабинета и рухнула тяжелым прибоем в городе Провиденсе, что на атлантическом побережье. На одной из тихих улочек, созданной специально для постройки на ней уютных двухэтажных домиков, наметилось обычное в тот час движение. Несколько супружеских пар, молодых компаний приличного облика и отдельных прохожих двигались от спортзала к кинотеатру. Расстояние тут было в два квартала, многие предпочитали проходить его пешком — закономерный итог хорошего воздуха и приятной архитектуры. В этот раз все шло как обычно вплоть до того момента, как несколько крупных авиамоделей (полицейский робот, после посадки блокирует все электронные цепи и обездвиживает преступников) не спланировали на коттедж. Не успели они приземлиться, как и с улицы, и из соседних домиков, и с тылового забора посыпались собакообразные тени, которые бросались в окна, вышибали двери.

Сообщение о непорядках возникло почти сразу же. Оно пришло в скрипах, доносившихся из наушника. Тут же пошла картинка.

— Когда повесились эти двое, черт побери?

Риторический вопрос повис в воздухе.

— Чисто, доступ разрешен, — чирикнул услужливый голос системы.

Люди немедленно бросились к дому, небрежно оправляя каски. Особой надобности в бронежилетах, дробовиках и пуленепробиваемых шлемах, этой дани перестраховке и традиции, не было — всех уже обработали.

Когда чернобородый охотник прошел в комнаты, его натренированный нюх поразил тот запах отчаяния, что стоял там. Немытая посуда на столе, потеки сизого дыма в воздухе. Плевки на полу. А ведь это образованные и аккуратные люди. И почему они не запустили хотя бы уборщика? У них, конечно, были горячие денечки, но почему такой разор?

Первый схваченный бандит был небрит, глаза блестели так лихорадочно, что сразу на ум приходили мысли о наркотиках, вдобавок улыбка загнанного и сдавшегося зверя, безнадежность в глазах. Почему он мгновенно сдался, расслабился, он же еще должен куда-то рваться, у него адреналина в крови предельная концентрация?!

— Майкл Шурког, вы арестованы!

За этой фразой шел стандартный набор полицейских выражений.

— Когда и почему они вышли из игры? — Сыскарь предъявил задержанному картинку тел, будто замерших в прыжке к балкам, перегораживавшим потолок подвала.

— Сегодня вечером. Полчаса назад, если быть точным. — Какой ровный голос, какое спокойствие в лапах фиксаторов.

— Вы не знаете почему?

— Третьего дня Он вышел из-под контроля.

Теперь небритый арестованный даже улыбался.

— Это точно?

— Спросите у остальных. Мы пытались что-то делать, как-то прорваться к нему. Без толку. Он исчез, сорвался с крючка. Надежды уже не осталось, и было понятно, что вы скоро за нами придете. Теперь ловите Его сами. — Он закрыл глаза.

— Ларс! — заорал чернобородый в микрофон. — Что с кластером? Быстро информацию.

Уши его наполнились скороговоркой штабистов, а из дисплея на него глянули растерянные глаза, кружившиеся в сумасшедшем хороводе.

— Пусто! Он ушел! Совсем! Нет, это копия. Оказывает сопротивление? Оно уже подавлено. Почему такое слабое? В чем дело?

Арестованный засмеялся тем циничным и равнодушным смехом, каким смеются люди из-за гробовой доски. Чернобородый бешено глянул на него, но бить было нельзя — вокруг слишком много аппаратуры. Он только схватил его за мятый воротничок, посмотрел со всей яростью в эти отрешенные глаза и процедил:

— Ты ведь не любитель комиксов? Мне всегда хотелось посадить кого-то за измену даже не моей стране, а всему человечеству. Мы не воюем с пришельцами, шпионаж в пользу дьявола почти забыт — у тебя есть шанс стать первым осужденным по этой статье. Я постараюсь.

— А ты уверен, что через пять лет меня не выпустят по амнистии? Ведь грядут перемены, офицер, и какие! — Он продолжал смеяться, и перед мысленным взором чернобородого предстала неприятнейшая картина: чтение андроидом акта об амнистии в пустом зале суда над головой этого субъекта.

Беглый разум растворился в нетях, обретая все большее могущество. В рамках этой картины получило объяснение даже это «идиотское» покушение: тех нескольких минут, когда почти все контрольные ресурсы были брошены на самооборону системы, оказалось достаточно для смены логова. Еще через несколько дней даже свой, выдрессированный ИИ не мог поймать следов этого призрака. Да и компьютерным привидением это называть было уже нельзя: имелось в его могуществе что-то демоническое или божественное, но никак не призрачное.

Глава 8 Внутренний промышленный шпионаж

2020 год

... мог одолеть сильного врага лишь тот, кто прежде победил свой собственный народ.

Шан Ян

... советский народ непобедим.

И. В. Сталин

Аппаратное бюро в отделе архитектоники всегда оживало за полчаса до начала рабочего дня. Большой зал, в котором помещались все десять его сотрудников, был почти до отказа заполнен аппаратами, установками, приборами, экранами и тому подобным добром, совершенно непонятным постороннему человеку. В центре оставался пятачок незанятого пространства, на котором они и обсуждали последние новости.

— А как Фрагонара в Берлине взорвали!! — вспоминал молодой человек, недавно принятый в штат.

— Ничего интересного, обыкновенное дело. Бронированный «мерседес», бронированный «мерседес» — а монументы кто проверять будет? — возражала ему пожилая особа, на памяти которой покушались на стольких политических деятелей, что очередное могло поразить ее только своей оригинальностью.

Всех действительно очень занимало покушение на богатейшего чиновника от футбола: его недоброжелатели, не став нанимать роту головорезов, потратились только на ремонт одной танковой пушки, пять кумулятивных снарядов и покупку одного андроида. Стоял неподалеку от дома Фрагонара такой памятник, тяжелый советский танк времен Великой Отечественной, уже почти проржавевший. Его косметически отреставрировали. И когда автомобиль, защищенный от всех мыслимых и немыслимых террористических гадостей, въехал в зону прямого огня, андроид исправно выполнил роль танкового экипажа. Охране осталось только ловить убегающие колеса.

— Добр-рое утро! — приветствовал в своей обычной манере собравшихся начальник бюро, резко взмахнув рукой и пробежав к себе.

Павел Иванович Круглецов занимал самый длинный, узкий и высокий отросток свободного пространства. Между двумя большими вакуумными камерами, на сваренном из уголков помосте, за штабелем упаковок с просроченными материнками, которые никак не могли спихнуть подшефным заводикам, и помещалось его рабочее место. Обычный офисный стол нейтральной расцветки, напичканный электроникой, как гусь — яблоками. Груда экранов, экранчиков, микрофонов и слабенький нейрошунт. Набросок лица какой-то девушки, выполненный гелевой еще ручкой в жуткой спешке, запаянный в пластик и повешенный на видное место. Постороннему наблюдателю он ничего не говорил, но Павел Иванович иногда с легкой грустью вглядывался в одному ему понятное выражение этого лица. Фигурка восточного бога удачи и процветания, добродушного толстяка, собственноручно вырезанная хозяином рабочего места из корня груши и поставленная на выступ корпуса камеры. Фигурку пришлось приклеить, иначе во время работы насосов она норовила свалиться под помост.

Простым глазом своих сотрудников начальник бюро видеть не мог — они забирались в точно такие же норы, только поменьше и потемнее, все жаждали относительного психологического комфорта и уединенности. В поддержании уважения перед начальством приходилось полагаться на внезапные звонки и знание технологических тонкостей. Трудовую дисциплину поддерживала служба безопасности в лице массы проверяющих и анализирующих программ. Но сейчас Павел Иванович не был так уж рьяно настроен на рабочий лад, его мысли занимали другие комбинации.

Какой сотрудник не мечтает подкопаться под своего начальника? Только тот, кто боится сам сесть на его место. Если подчиненного пугает ответственность или объем работы, он всегда будет оставаться всего лишь подчиненным, способным максимум на мелкие гадости и прилежную работу. Круглецов не боялся ни того, ни другого, и еще ему страшно надоела квартира, в которой он жил. Способностей в себе он чувствовал целый вагон.

Только вот как сесть на место начальника отдела? Всевозможные доносы, кляузы и жалобы отпадали. Павел Иванович не слишком уважал такую манеру действий, кроме того, охрана всегда знала о сотрудниках института больше, чем они сами. Ну понес бы начальник гуманистическую крамолу во время задушевного разговора за стаканом водки, что было маловероятно, учитывая малопьющее состояние Круглецова. Но все это было бы аккуратно записано, и еще прежде чем Павел Иванович составил донос хотя бы в уме, прежде чем он успел бы выйти в сортир, прихватив с собой мобильный телефон и нашептать по нему разоблачающие фразы с поведением его начальника уже разбирались бы. То же самое относилось к возможным хищениям, припискам и отдыху на Багамах за казенный счет. При том контроле, что имелся в институте, сигналы от работников были каким-то ненужным, замшелым и неэффективным пережитком прошлого, только портящим психологический климат в коллективе. Любого доносчика первым клали под полиграф и детально выясняли, для чего он затеял интригу.

Настоящий, надежный путь был только один — доказать, что начальник работает плохо, а ты работаешь хорошо. Система была молодой, гибкой, достижения сотрудников ценить умела. В нескольких отделах института шла почти непрерывная кадровая революция, но архитектоника... это было даже не болото, а отстойник. Ужас этого проявлялся не в том, что невозможно было показать свои таланты, как у солдата в мирном заштатном гарнизоне нет возможности доказать, что он великий полководец, а в том, что отдел и так со всем справлялся. Они не были ударниками или передовиками, но все задания, что к ним поступали, исполнялись в срок, грамотно и даже с некоторым запасом мощностей на будущие модернизации.

Улучшить исправно действующую систему трудней всего, серьезных перемен здесь не наблюдалось с момента второго основания института, потому Круглецову было от чего прийти в отчаяние. Уже два года, с тех пор как он стал начальником бюро, сменив ушедшего по склерозу и трясущимся рукам предшественника, он искал путей подняться выше. И только несколько месяцев назад он понемногу начал нащупывать возможный метод работы.

— Павел Иванович? — прервал его размышления голос «болванчика»-секретаря. — Оперативка через две минуты.

Круглецов засуетился, стукнул по нескольким клавишам, сбросил часть информации с личной машины в сеть института и выбрался из своей норы. Кабинет начальника отдела, в который так стремился попасть начальник бюро, не представлял собой воплощения его мечты. Если кто-нибудь когда-нибудь придумает скворечник для механического грача или синицы размером с человека, то поначалу он будет выглядеть именно так. Под самой крышей старого корпуса имелся чердак, слегка возвышавшийся над уровнем кровли, раньше там была микрооранжерея или что-то в этом духе. Такой милый каприз старой дирекции. Его вычистили, закодировали от всех внешних воздействий, и получилась вполне приличная комнатка. Правда, туда вела узкая винтовая лестница, никакие кондиционеры не могли изгнать ощущение летнего зноя, и потолок ощутимо давил на макушку каждого посетителя. Вдобавок его нынешний обитатель, Кокнер Яков Умарович, стащил туда тысячу и один сувенирчик из всех мест, где только побывал, а туристом он был изрядным и за свою долгую жизнь разъезжал где мог. Так что больше всего это напоминало воронье гнездо, устроенное в том же скворечнике. Когда туда набивались все семь человек, принимавших участие в оперативке, становилось тесно и до крайности неуютно.

Сегодня обсуждали конструкцию очередной модели, и все -обещало идти своим чередом.

— Начнем, пожалуй, — сипло каркнул Яков Умарович, потёр руки и застучал по клавиатуре, вызывая на экраны чертежи и схемы.

Круглецов смотрел в его глаза, ловил каждое движение зрачков и век, развороты головы и жесты. И еще он думал. В полном понимании речи начальника и крылась первая фаза незамысловатого плана подчиненного. Люди вообще склонны плохо понимать слова других. Обычно до них доходит только общий смысл сказанного, реже они могут уловить интонацию, еще хуже понимают причины тех или иных слов. Павел Иванович захотел заглянуть за ткань речи начальника, почувствовать, что находится между его словами. Что понимать под этим? Он захотел понять причинные корни каждого произносимого Кокнером предложения. Почему он назвал процессор барабаном, а не шкатулкой, как раньше, почему требует больше вариантов ответов, а не доволен тремя-четырьмя? Это можно сравнить с чтением переведенного с английского языка романа человеком, который этим языком владеет в совершенстве, — только по русскому тексту он может восстановить английские фразы и сказать, над какими именно выражениями больше всего мучался переводчик. В этом было что-то от чтения мыслей.

— А такое не пойдет. — Корпусное бюро возражало против дизайна очередной коробки и требовало более мягких линий.

— За такую цену все равно возьмут, не эстетам продаем, — кричали из другого конца комнатки полузадушенным голосом. Яков Умарович уже стучал своим любимым щербатым перстнем по столешнице, и все понемногу утихомиривались.

— Переходим к следующему вопросу, — каркнул он.

— Схождение представленных узлов достигнуто, — отрапортовал Круглецов, представив красивую картинку будущей модели, выполненную в красно-серых тонах.

Зачем надо разбираться в оттенках начальственных мыслей? Для их предсказания. Если человек понимает процесс, он может его спрогнозировать, а отсюда один шаг до управления, так милого сердцу подчиненного. Всем была хороша показанная картинка, расчеты в ней были абсолютно правильны, линия развития была идеальна, перспективы и те казались безоблачными, вот только цветовая гамма, в которой ее выполнила графическая программа, не могла понравиться Якову Умаровичу. Не то чтобы она вызывала у него стойкое отвращение, откровенную аллергию мысли или желание стукнуть кулаком по дисплею. Нет. Она была подобрана так, чтобы он почувствовал легкое пренебрежение и подспудное недовольство.

— Что-то тут не так. — Начальник отдела после двухминутных размышлений покрутил изображение в тщетной попытки найти в расчетах дефект. — Сделаешь еще раз общий анализ, для профилактики, утверждение завтра.

Жадный молох оперативки потребовал очередного вопроса, потом еще, и через полчасика руководители бюро очистили скворечник.

Спрашивается, не занялся ли Круглецов вредительством, саботажем, черным карьеризмом? Словом, всем тем, что может принести выгоду отдельному человеку и убыток всему предприятию? Не применял ли он старых добрых бандитских технологий, когда человеку создаются проблемы, а потом за некоторую сумму успешно и эффектно решаются? Это был достаточно скользкий и темный вопрос. С одной стороны, ресурсы отвлекались, люди вынуждены будут второй раз проделать ненужную работу, с другой — это была типичная внутренняя конкуренция, такие приемы сейчас везде входу, Да и плана разработок новых моделей никто не срывал.

Павел Иванович прекрасно понимал, что поймай его на горячем служба безопасности — останутся от него только берцовые кости вкупе с обгорелым черепом. Потому маскировал свои мероприятия как только мог. Добропорядочный человек ограничился бы созданием на рабочем диске папки, куда аккуратно складировал бы все данные по начальству, как то: дни рождения детей, любимые памятники мировой архитектуры и нелюбимые в устах подчиненных выражения. У Круглецова тоже была такая папка, куда он периодически заглядывал, поддерживая иллюзию старательного середнячка.

Все основные данные он держал у себя в голове, перебирая их как четки каждую свободную минуту. Откуда он их добывал? Естественно, никаких камер слежения, микрофонов подслушивания и манипуляторов прощупывания он к начальнику в кабинет запустить не мог, сотрудникам их иметь не рекомендовалось, а о применении никто вообще ничего не говорил — все и так было понятно. Утешало только то, что начальник тоже не мог откалывать подобных номеров, и доступ к досье подчиненных, собранным безопасниками, у него был ограничен. Выручали память и наблюдательность. Люди в своих разговорах находятся в таком странном противоречии: им хочется сказать собеседнику самое важное, прибегнуть к самым действенным аргументам, но эти доводы основаны на тех моментах их жизни, которые им хотелось бы скрыть.

— Не катайся на велосипеде с этой горки! — часто кричит отец сыну.

— Почему? Здесь не опасно! — возражает чадо, и тут родителю бы сказать, что он сам с этой горки в детстве сверзился, но это будет потеря авторитета, и он повторяет те же слова, просто повышая голос и прибегая к аргументу ремня.

Часто бывает и наоборот: человеку не нравятся очередные роботизированные игрушки, или цвет кофточки тещи, или прическа жены. И чтобы придать стертым, заезженным аргументам хоть капельку новизны, он раскрывает карты, рассказывает о своих истинных чувствах.

Круглецов не зря ловил каждое начальственное изречение, выражение лица. Стоило Якову Умаровичу несколько раз поморщиться при виде картинок, выполненных в ярко-красных тонах, и Павел Иванович уже завязал узелок в памяти. Сказал Кокнер как-то, что брюхо идола богатства напоминает ему бычий пузырь, и очередная зарубка в памяти подчиненного готова.

Основная проблема в том, чтобы отделить зерна от плевел. Чистая наблюдательность здесь помочь не могла, нужна была помощь психологии. Круглецов не был таким сильным психоаналитиком, чтобы с ходу расшифровать все намеки, выражения лица и жесты, понять, где проявление глубинных чувств, а где просто капризы и предчувствие плохого пищеварения. Профессионал консультации ему оказать не мог, приходилось обращаться к. программам. В общении с ними и проявилось подлинное искусство конспирации. Павел Иванович увлекся задачками по прикладной психологии, обзавёлся соответствующими программами, почитал литературу и начал анализировать характеры великих людей.

Не он первый, не он последний, за несколько лет до описываемых событий прокатилась целая волна — раскладывать старые пленки по кадрам и выяснять пристрастия исторических персонажей. Любительские программы были слабенькими, им не хватало материала по конкретным проявлениям личности, поэтому Хрущев после анализа вполне мог оказаться шизофреником, а Высоцкий — хроническим истериком.

Круглецов собрал почти полный набор сведений и аккуратно, по частям, маскируя ворохом других задач, скармливал их машине. Он боялся создать нормальную психологическую модель личности начальника, это было бы слишком заметно, потому отобрал несколько схожих исторических типажей и разбирался с ними.

Много было у него неудач, Кокнер не обращал внимания на закинутые удочки или отделял форму от содержания, требуя лучшего оформления работ, но сегодня все получилось.

Павел Иванович вернулся в бюро с самым хмурым и деловитым видом, на какой только был способен. Несколько минут сидел у себя в закутке, после чего организовал селектор.

— Последняя разработка нуждается в проверке. Этим займутся... — Он начал подробно перечислять, кто и над чем должен работать.

Сам он тоже окунулся в поток информации — увы, нельзя быть хоть микроскопическим начальником и вообще ничего не делать, это недостижимая мечта рвущихся на синекуры лентяев. Требовал разработки очередной клубок процессоров, вентиляторов, бесконечных соединений, что получался в результате работы узловиков. И, самое важное, начатую тенденцию в поведении начальства надо было поддерживать, холить и лелеять.

Немедленно, без приложения особых усилий, была создана другая модель, чуть менее перспективная, чуть более дорогая. Дитя тупиковой ветви развития, оттенок будущих неудач почти висел над ее числовым выражением. А вот над оформлением потенциального брака пришлось потрудиться. Светло-бирюзовая цветовая гамма, меньше контрастность. В технике нельзя обойтись без острых углов? По возможности сделать их незаметными, глаз должен скользить по ним, плавно переходя от детали к детали. И все сотворить неуловимым для сознания, подспудным, неощутимым, чтобы начальство не отдало приказания, и другую модель представить в таком стиле.

В записях службы безопасности и психологического контроля было отмечено, что до обеда Круглецов наметил только первые штрихи будущего оформления альтернативной модели, на перерыве развлекался своими любимыми психотипами.

На следующей оперативке Яков Умарович долго крутил носом.

— Разработано хорошо, слов нет, альтернатива тоже неплохая, но не нравится мне это... — Сомнение плавало в его глазах, как пенка в стакане молока.

— Нас сроки поджимают, — осторожно высказался Павел Иванович.

— Твоя правда... Ладно: то, что готово, — идет в серию, разработку альтернативной модели продолжай. — Начальник отдела в затруднении еще раз пожевал губами и в конце концов махнул рукой.

Круглецов с трудом удержал на лице выражение озабоченности.

Так началась эта странная охота на одного человека, где его вкусы и привычки служили загонщиками. Кроме цветов и форм, на втором этапе в дело пошли скользкие формулировки, правдивые по содержанию и трудноперевариваемые по форме. Это было еще более тонкое оружие воздействия, и работать с ним приходилось уже безо всяких аналитических программ, благо начальственных правок в самых разных текстах у подчиненного хватало. Павел Иванович уподобился таракану внутри большого часового механизма: нельзя откровенно заклинить самую маленькую шестеренку и остановить часы — придет человек с инсектицидом; эту шестеренку надо придерживать, упираться в нее лапами, тогда человек проспит и опоздает на работу.

Следующие две недели аппаратное бюро было загружено до предела: пересчитывали, перепроверяли, альтернативные линии развития моделей сыпались как из рога изобилия. Сотрудникам стоило больших усилий держать темп разработок.

Что характерно, конструкторский талант Павла Ивановича раскрылся в те дни полностью, его догадки были почти гениальны, прогнозы развития, составленные им тогда, работали еще не один месяц, он дошел до той степени знания предмета, что отчасти предвосхищал результаты машинных расчетов. Вдохновение будто бы прописалось в его закутке, подчиненные могли только удивляться. Круглецов блистал, одновременно делая все, чтобы его блеск начальством не замечался.

Одно бюро, однако, погоды не делает. Как бы лично Павла Ивановича ни ущемляли, как бы ни напрягали его маленький коллектив, отдел в целом выглядел очень неплохо. Круглецов учел этот момент: необходимо было вмонтировать неприятный для начальственного глаза дизайн и невзрачные формулировки в умы коллег по отделу. Если хотя бы три-четыре бюро начнет лихорадить, это будет уже то. Подготовка всего этого добра требовала много времени, игра с психотипами, как отметили следящие программы, стала поглощать почти весь досуг начальника аппаратного бюро.

Круглецов развернул бурную деятельность на флангах интриги: в корпусном бюро долго жаловался на смерть хорошей идеи, между делом показывая отличные ее изображения в непроходных тонах. В сметном чуть ли не крокодильими слезами плакал, ввинчивая по мере сил в мозги его обитателей нужные ему формулировки. Это была своеобразная рекламная кампания, в которой одна сторона ждала от другой не денег, не принятия сложных идей или линии поведения, а микроскопических подвижек в сознании, крохотных штрихов в работе.

Яков Умарович один раз пересекся с ним как раз в этот момент.

— Чего жалуешься, Круглый? Твои идеи в помойку никто не выбрасывает, успокойся! — Его вытянутый палец затрясся, как испорченный метроном.

— Я спокоен, какие могут быть вопросы? — Павел Иванович расчетливо добавил в голос сдерживаемой обиды и торопливо раскланялся.

Земледелец после голодного года не ожидает первых ростков пшеницы с таким нетерпением, с каким ждал Круглецов симптомов недружественного дизайна в работе остальных бюро. И дождался. Кокнер раскричался на Лидочку-расчетчицу за стиль доклада, потребовал выражаться яснее, отправил на доработку несколько корпусов, был готов сорваться на всех и каждого.

Вот тут началось самое ответственное — посаженную на крючок рыбу надо было подсечь. Просрочка гибельна. Шаткое состояние начальственной психики не может длиться вечно: либо Яков Умарович сорвется и обратится к психологии, а они быстренько вычислят все не слишком запутанные комбинации Павла Ивановича, либо Кокнер сможет собраться, подчинить силе воли те бунтующие оттенки чувств, что подтачивают его разум, станет спокойно смотреть на вредный дизайн. Работа отдела наладится, и начальник бюро останется маленьким винтиком, не имеющим шанса стать чем-то большим. Крупный сбой в работе отдела был тем более опасен.

Как сказать вышестоящему начальству, всегда плавающему в заоблачной вышине, что твой непосредственный начальник уже не в состоянии работать? Есть масса обходных путей, тонких намеков и запутанных интриг. Проще всего и, главное, надежней, особенно если тебя поджимает время, прийти к нему в кабинет с грудой информации, доказывающей: этот простой факт. Круглецов так и поступил: сложные комбинации можно затевать, когда ты владеешь ситуацией, в информационных сумерках лучше совершать осторожные движения. Тем более что содержание этого разговора вряд ли было бы доведено до сведения начальника отдела.

Директор принял его в своем кабинете после обеда.

— Аристарх Осипович, факты упрямая вещь, мое бюро три четверти времени тратит на перепроверки, удостоверения и обоснования и так понятных вещей. Мы переливаем из пустого в порожнее, необходимо что-то предпринимать. — Круглецов сидел за одним из небольших столиков на черном лакированном полу и смотрел на большой экран за спиной директора, на заставке которого плавали стайки рыбок.

Кожа на лице директора была как чешуя древнего ящера, разглаженная и оживленная искусством гримеров. Он меланхолично обозревал графики и материалы, текущие перед ним на экране.

— Хорошо, э-э... Павел Иванович, ваша аргументация понятна. Я вижу, что это не донос, во всяком случае, не глупый. Решение будет вам сообщено. — Хозяйский взмах руки указал посетителю дорогу к двери.

Стоило Павлу Ивановичу испариться из кабинета, безразлично-вальяжные до того глаза директора преобразились, он впился в текст, как бегун в стакан с водой, будто сфотографировал глазами графики, прокрутил видеоролики. Минут через двадцать директор, как сытый вампир, отвалился от настольного дисплея и погасил большую голограмму. Потом стукнул пальцами по клавишам.

— Охрана, для тебя есть работа!

Через два дня Яков Умарович собрал внеочередную оперативку. Глаза его бегали, а руки никак не могли поймать зайчика на пульте голограммы^[2].

— Я сдаю полномочия. Меня переводят в пятый филиал... Грустно, конечно, но буду работать в центре города, а не ошиваться на окраине. — Вымученный оптимизм пробивался сквозь растерянность и разочарование, но все равно было видно, что это событие не стало главной трагедией его жизни, и он уже прикидывал, как будет упаковывать все эти многочисленные безделушки в контейнеры.

— Но почему, почему?! — Он хотел вскочить, но вспышка ярости погасла еще до того, как полностью распрямились его ноги, и бывший начальник отдела рухнул обратно в кресло. Внезапность и необъяснимость перемен, вот что его по-настоящему раздражало.

— Кто преемник? — Помеженцева, до той поры мало себя проявлявшая, задала самый важный вопрос. Она могла себе позволить такую бестактность — у нее шансов занять это кресло почти не было.

— Круглецов... Да, Круглецов. — Кокнер вперил в Павла Ивановича наливающийся бешенством взгляд. — Ты жаловался больше всех, ты напрасно больше всех тратил времени, изводил меня своим идиотизмом и непонятливостью! И вот ты здесь... Дурак!

Лицо Павла Ивановича не выдало тех чувств, что полыхали в его черепной коробке. Все увидели на нем радость, внезапно материализовавшиеся надежды, легкую растерянность от последних выпадов начальства. Такое лицо и должно быть у любимца удачи, вытащившего счастливый билет. Для всех присутствующих, кроме обиженного судьбой бывшего начальника, он остался скромным талантом, наконец-то оцененным по достоинству. На этом оперативка закончилась.

Следующие несколько часов ушли на методичное описание проектов, раскрытие файлов, передачу паролей. Всё это перемежалось тихой руганью и сожалениями уходящего и радостными понимающими возгласами новичка. А потом на экране появилось лицо директора.

— Зайди ко мне, Круглецов, есть разговор. — И подмигивание века, которому так пошла бы чешуя.

Принят был новый начальник отдела в высшей степени добродушно и гостеприимно. На старом канцелярском столе красовался маленький, не больше чекушки, хрустальный графинчик, два бокала и тарелочка с бутербродиками.

— За назначение. — Хозяин кабинета радушно наполнил бокалы.

— Если вы настаиваете, совсем немного. — Павел Иванович осторожно взял протянутый ему бокал.

— Что будете дальше делать? — Аристарх Осипович благосклонно улыбнулся новому начальнику отдела после того, как опрокинули первую, и вдруг перевел взгляд на большую голограмму, помещавшуюся в центре комнаты.

Круглецов обернулся и увидел там с бешеной скоростью мелькавшие нарезки из собственных психоаналитических файлов, вырезки из текстов, диаграммы, иллюстрации. В глаза бросились сотни кусочков лиц, которые будто мозаика собирались вместе и тут же разбегались. Пока в них нельзя было узнать лицо Кокнера, получались люди, отдаленно похожие на него.

— То есть? — ответил он голосом твердым, но каким-то пустым.

— Дальше, я говорю. — Голос директора по-прежнему благосклонно обволакивал подчиненного. — Молодой и перспективный начальник бюро выбился в начальники отдела, какая карьера открывается перед ним? Каким будет его основное занятие, над чем он будет работать?

— Достаточно взглянуть, как я работал раньше, Аристарх Осипович. — Павел Иванович перевел глаза обратно на директора и механическим, безжизненным жестом потянулся за бутербродиком. На висках у него выступила россыпь бисеринок пота.

— Посмотрел я, как вы работаете. Способно, не отрицаю. Особенно последнее время. Потому и назначение подписал, Кокнера, истерика старого, в утиль списал. Но знаете пословицу: отличный солдат, посредственный офицер, отвратительный маршал. Головка не закружится? Вредный аппетит от первого кусочка не разовьется? — В голосе директора появилась жесткость, будто в мягкой белой пышке обнаружился песок и начал скрипеть на зубах.

— Нет. — Круглецов уже более уверенным движением налил обоим вторую и отставил пустой графинчик.

— Да? А Охрана на тебя зубы точит, на предмет измены колоть хочет, тотальную слежку устроил. Я все понимаю и многое даже приветствую, конкуренция нам везде нужна, и ваше гнилое болото давно взбалтывать надо было. Здоровая только конкуренция, рациональная, рабочая. Какие у тебя по этому вопросу доводы есть? — Бронтозавр утратил добродушие, на его лице осталась только железная деловая хватка, голый расчет.

Они чокнулись и потянулись за закуской.

— Доводы? Доводы, — Павел Иванович судорожно прожевал бутербродик и обтер руки о салфетку, — пожалуй и есть. Институт наш не академия и не университет, но аналогия имеется. Вспомните, даже в самом маленьком из них, даже в том, что статус год назад получил, имеются непрофильные кафедры. В какой-нибудь гуманитарной академии всегда найдется кафедра физики, технологический университет не может без кафедры истории. — Голос его окреп, сейчас он больше напоминал простуженного оратора на митинге. — Но завы этих кафедр никогда ректорами не станут. У них не тот профиль. Во главе фирмы стоит основной специалист, таков закон. Это как неф никогда не станет Папой Римским, будь он трижды католик. Так принято. Потому заведующий, скажем, кафедрой политологии, плетущий интриги, чтобы стать ректором транспортной или архитектурной академии, смешон.

— Наверняка есть масса обратных примеров, стоит покопаться в истории, и там такого увидишь... — Директор слушал внимательно, но контрдовод привел.

— Не только смешон, еще глуп и безуспешен. Допустим, чисто теоретически, каким-то чудом ему это удается. Что будет дальше? Университет разваливается, всякий научный процесс остановится. — Аристарх Осипович хотел вставить комментарий, но передумал. — И развалится даже не из-за лапотного образования по основному профилю, а оттого, что выскочке надо будет давить подчиненных. Это неизбежно. Ну и что из того, что он там двадцать лет вкалывал на родную академию? Для деканов основных специальностей он все равно чужой. Каждый его просчет, а их случится немало, ему будут напоминать при всяком удобном случае. Ответные меры могут быть только одни — репрессии в коллективе. Вначале маленькие — если не помогут, а наверняка не помогут, — побольше. Потому, если этот завкафедрой не имеет в тестях генерал-губернатора, его наверх никто и не пустит. Умный историк, философ или художник на такие должности и лезть не будет, выйдет себе дороже.

Павел Иванович замолчал, резко выдохнул остатки воздуха из легких и замер. Директор посмотрел на него исподлобья.

— Женат, воспитываешь дочь? — Черный юмор в общении с людьми и машинами редко изменял Кутайцеву.

Круглецов только пожал плечами, остроумный ответ в таком же стиле был бы невежлив, пришлось прятаться за правду.

— Разведен. Сын.

Аристарх Осипович улыбнулся, постучал ногтем по столу, откуда-то сбоку вылезла смешная пушистая тварь размером с кошку, подхватила грязную посуду и убежала.

— Иди работай. — Его сухой голос ничего не выражал.

Глядя подчиненному в спину, к которой прилипла совершенно мокрая рубашка, директор еще раз вызвал досье, неторопливо что-то там посмотрел, отметил и щелчком пальцев высветил на экране лицо Охраны.

— Не трогай его. Общее наблюдение. — Тут он поморщился и движением ладони захлопнул центральную голограмму. — Месяца через два-три, когда отойдет, устроишь ему расширенную проверку лояльности.

Вернувшись в отдел, на свое старое рабочее место, Круглецов уставился на тот неясный набросок, что висел на видном месте, и просидел так минут пятнадцать. Потом инициатива и жажда деятельности вернулись к нему — он бодро упаковал свои не слишком обильные пожитки и направился в новый кабинет.

Не прошло и недели, как работа отдела была полностью перестроена. Страх, погостивший в сердце нового начальника несколько минут, произвел маленькую революцию в его мировоззрении. Павел Иванович долго ругался с психологами, выяснял отношения с управлением безопасности, но живые оперативки, разговоры лицом к лицу, исчезли как таковые. Их вытеснил виртуальный селектор. В его новый кабинет, теперь кажущийся строгим и аскетичным, почти никто не приходил лично.

Следующие несколько лет, как отмечено в записях службы безопасности, Павел Иванович тратил свои основные усилия на удержание завоеванного. Нагрузка на отдел выросла, институт немного расширился, теперь приходилось разрабатывать ещё кучу второстепенных приспособлений, начиная от дизайна нейрошунтов и заканчивая головоломными сетевыми системами охлаждения. Архитектоника перестала быть затянутым ряской прудом. Круглецов работал в отделе лучше всех и львиную долю времени тратил на поддержание научной формы: не было семинара или конференции по теме его работы, результаты которых он бы не просмотрел. Экзотические патенты, перспективы наук, горизонты техники — все это было у него в голове, и он всегда мог найти хоть маленький, но правдивый и неприятный изъян в работе своих подчиненных.

Психоаналитические программы совсем не были им забыты — записки коллег, их звонки и схемы иногда разбирались почти что под микроскопом. Но действия эти всегда больше напоминали показательную самооборону — Павел Иванович каждый раз звонил безопасникам и вообще старался не делать резких управленческих движений.

Глава 9 Нет такого положения, которое не могло бы ухудшиться

Май 2024 года

В древних Афинах времен Сократа на 90 тысяч свободных приходилось 365 тысяч рабов. Сейчас на одного человека в развитых странах приходится от 15 до 31 компьютеризированного робота. Почувствуйте разницу.

Отрывок исторического сравнения. «Скрижали» 5 марта 2023 г.

Тиканье казенных напольных часов осталось в прошлом. Если сейчас в кабинетах у кого-то и есть механические часы, то это скорее предмет роскоши, престижа. Это раззолоченная, тонко сделанная игрушка, порой не слишком хорошего вкуса, затейливое устройство которой отображает количество денег на счету ее владельца. Там, где необходима быстрота, точность, когда взаимодействие машины и человека больше напоминает игру на скрипке, время измеряет программа. Как она действует — не суть важно. Это могут быть встроенные кварцевые часы, регулярно подводимые под сигналы центрального механизма, простая связь с одним из сайтов точного времени и даже более серьезная техника, измеряющая время дотошней астрономических наблюдений. Но суть остается неизменной: на экране мигают цифры самого разного дизайна, отражающие среднемировое время.

Поэтому, когда первый зам Шпиона Дундуков сидел в имитационной сфере и отслеживал тот мутный поток информации, что приносили к его глазам аналитические и контрольные программы, он почти не обращал внимание на время. Циферблат плавал где-то на периферии его взгляда. Да и что в этом толку, когда любое твое действие протоколируется бесстрастным секретарем? Единственная причина быть в курсе четвертого измерения — знать, сколько часов, минут и секунд осталось до конца твоей смены, но если слишком часто смотреть на циферблат, то время тянется медленнее.

И ровно за час до ее истечения часть экрана, что казалась ему висящей где-то далеко внизу, стала набухать алым цветом: программы уловили резкий рост числа сообщений, имитационная сфера наполнилась предупреждающим скрипом. Дундуков прищелкнул пальцами, будто с вывертом ущипнул воздух, и раскрасневшаяся точка набухла вязью символов, обнаружив источник беспокойства системы. Новая Чикагская Информационная Академия. Резкое увеличение информационной активности. Это был краткий всплеск паники, когда на другом боку земного шарика охотничьи команды прихлопнули пустой кластер сети, обнаружилась полная независимость беглого ИИ от человека. Через несколько секунд красный цвет сменился чернильными кляксами — в дело вошли стандартные маскировочные программы. Еще через несколько секунд все приобрело прежний, вполне благопристойный вид.

Дундуков прищелкнул языком и жестом мизинца, будто вытягивающего закатившуюся под стол ручку, вызвал информационную панель, освещавшую события последних дней. Глаза пробежали несколько строчек и дат, остановились, пробежали снова. Он резко захлопнул окно, и пальцы его как спицы опытной вязальщицы вонзились в ткань информационного потока. Под щелчки, посвистывания и завывания сферы нити сведений, пришедшие из Чикагской Академии, были вытащены на свет, прослежено их возникновение и развитие. Дундукова интересовала причина такого всплеска: ему было понятно, что где-то щелкнули челюсти охотников, ничем другим этого просто было невозможно объяснить, но была ли это радость или огорчение? Хлопком ладоней он вытащил прикладную аналитику и, как таксу в нору, запустил ее в работу. И вот перед его глазами ответ — простой и однозначный, даже часть одного письма удалось восстановить до уровня читабельного текста.

Заместитель Шпиона перепроверил информацию и ударом кулака о ладонь поднял тревогу. Испугался ли он тогда? Вряд ли. Когда человек думает о потоке своей работы, когда его мысли подчиняются тысячам условностей и щелкают гладко, как ружейный затвор, страху нет места в сознании. Он может кружиться за спиной, клубиться в подвалах инстинктов, пульсировать в пятках. Но выполнению инструкций это не мешает.

Вся смена отдела внешних сношений отложила свои дела и на несколько часов бросилась в дебри этой проблемы. Начиная от элементарной необходимости выяснить все детали, восстановить дерево генезиса^[3], и заканчивая попытками заарканить беглый ИИ или, если очень повезет, заполучить оригинальный «ручной» искусственный интеллект. Сигнал тревоги между тем, как горящий бикфордов шнур, уходил тлеющим огоньком дальше, в другие отделы.

Аристарх Осипович лежал в своем саркофаге, в этом сердце пирамиды из медицинского оборудования, в которую превратил свой дом. Он парил в мутном питательном растворе, укутанный в паутину из датчиков,массажеров, излучателей и бог знает чего еще. И как мумию вызывает к жизни заклинание черного мага, так и его пробудил сигнал. Чернота перед глазами уступила место изображению дежурного.

«Чего надо, косорукие, поспать нельзя уже?» — он даже не сказал эти слова, да трудно было их вымолвить с кислородной маской на лице. Программа перелицевала сонные ещё движения его глотки в связную речь.

— По этой проблеме вы сказали будить вас в любое время...

Дежурный рассказал, что уже удалось выяснить.

А вот директор уже испугался. Он не показал страха на своем лице, твердым голосом отдал распоряжения и приказал домовому готовить его к выходу. Когда десяток мягких манипуляторов, смахивавших на поросшие шерстью большие паучьи лапы, вынимали его из саркофага, отцепляли датчики, обтирали и подавали одежду, накатила дрожь. Сначала задрожали ноги, потом челюсть начала отбивать тарантеллу, ладони затряслись чуть позднее. Директор даже удивился и потребовал поднять температуру в помещении.

— Температура оптимальна. Дрожание частей тела вызвано нервными причинами, — возразил сухой голос домового. И в качестве рекомендации тут же начал перечислять медицинские препараты.

Когда темные стены спальни эхом отразили дозировку настойки корня валерианы, Аристарх оборвал его. Посмотрел на ладони, сосредоточился и подавил ужас, заставил его убраться, рассыпаться в прах и не напоминать о себе. Директор превратил его в ярость, в жестокое пламя ацетилена, вырывающееся из сопла горелки. Он быстро оделся и вприпрыжку побежал на первый этаж.

— Йорик, усиль меры электронной безопасности. Дополнительно! Тех мер теперь мало. Все, что придет, проверять и при малейшем подозрении ликвидировать. А лучше закупорь все выходы. Сам никуда не суйся! — Директор прокричал эти указания домовому, уже садясь в машину.

Как обмылок проскакивает между ладонями, так и он прошел все уровни безопасности. Вот под руками крышка родного стола, вот звезды над головой уже готовы сложиться в очередном анекдоте — небо всегда смеется над ним, но он умеет смеяться в ответ, — и надо что-то решать.

Есть масса вариантов действий. Можно идти прежним курсом, сделать вид, что ничего не случилось. Ограничиться еще одним забором из колючей проволоки и подбросить ресурсов охране — прикинуться пассивным игроком на мировой сцене. Это хороший алгоритм, он много раз срабатывал до того, вот только сейчас может разразиться слишком сильная буря. Директор вызвал на центральной голограмме возможный прогноз событий. Да, молчунам придется плохо.

Можно вложить все силы в немедленное добывание ИИ. Но тот же прогноз говорит, что бросившиеся на взлом охраны первыми пострадают больше других. Он знает это и сам — бразильцам дали по рукам и возбудили против них кучу дел в ОРКСО. Даже если шторм начнется через неделю — им успеют организовать финансовое кровопускание по первому разряду. Люди больше всего помнят те обиды, что были им нанесены перед большим несчастьем.

Рассматривался даже вариант обнародования всего массива информации по этой проблеме. На гребне возмущения людей можно заработать много и еще больше разворовать под шумок. А куда идти потом? Это будет крах института и сильный удар по этой отрасли в России.

Аристарх утер лысину и закрутил картинку прогноза. Эта раскладка вероятностей, больше напоминавшая топазовую друзу, плыла перед глазами, каждую минуту изменяясь под напором свежих данных. Выигрышная линия поведения выделялись зеленым цветом, но она менялась почти непрерывно — так почти всегда бывает, когда в оптимизационные программы не заложена идеология решения проблемы. А ее еще надо выработать, прямо сейчас, когда события еще горячи и людям можно внушить свою точку зрения.

Интрига? Это уже теплее. Объединиться с другими в шантаже чикагцев фактом раскрытия? Под его щелчками и окриками друза буквально вывернулась наизнанку. Тактические перспективы хорошие. Нельзя только высовываться, иначе он слишком сильно поссорится со штатниками. Стратегия здесь выглядит еще хуже. Этот путь ведет чуть ли не к междоусобной войне. Сейчас этого нельзя допускать. Директор усмехнулся своему бледному отражению в стенках аквариумов: он начинал мыслить категориями феодального строя. Этого только ему не хватало для полного счастья.

Хотя если подумать — друза разлетелась множеством осколков и собралась вновь, — выход есть. Какое общее дело можно предложить разноцветным подданным доллара? Только прикрытие их собственных промахов. Пиарщикам всегда нужно время, они не успеют промыть мозги обществу за несколько дней. Штатникам нужна временная фора. Это возможно только при всеобщем заговоре молчания. Тогда для его поддержания они не пожалеют очень много, может быть, даже закроют глаза на появления ИИ здесь. Но просто молчание слишком ненадежно. Значит, надо творить карнавал — распространять такое количество лжи, чтобы никто в принципе не мог додуматься до правды.

Директор будто вымешивал невидимое тесто: топазовая друза меняла оттенки, ее укрывал снег погрешностей, рассекали плоскости антагонистических вариантов поведения. Но понемногу зеленый кристалл переместился в ее центр, стал набирать массу, подобно кукушонку выбрасывая своих конкурентов за пределы друзы. И вот он уже вытянулся почти до потолка, больше напоминая небоскреб, затеняющий своих малорослых соседей. В другой своей ипостаси, как отправная точка прогнозов, как семя будущих успехов, он давал самое пышное дерево благоприятных вариантов действий.

Теперь следовало договориться с коллегами, а потом идти к начальству. Как выяснилось, их институт не был единственным в Союзе, наткнувшимся на это происшествие. Федорович, мелькая склеротическими бляшками на руках, предъявил ему схожую друзу, но настроен был куда более осторожно.

— Аристарх, это дело выгодное, не спорю, а когда до этого додумаются остальные? Максимум дня через два! И нас прижмут.

— Брось ты! Пригласим троих, в крайнем случае пристегнем Земана, подкатимся к министру и уже сможем выйти на чикагцев с тяжелой аргументацией. — Зеленоградец не собирался отступать. — Сам подумай, дело не в том, выгодно это или не выгодно. Ты неправильно ставишь вопрос: что будет, если мы этого не сделаем? Когда мы ведем ситуацию, у нас всегда есть возможность свернуть в сторону, сидя же в окопах, даже отмазаться не удастся.

Федорович мялся, наверное, он слишком устал от бесконечных интриг, свар и авантюр. Но другого выхода у него не было. Пока министр просыпался, умывался и добирался к своему рабочему месту, они уже успели провести малое промежуточное совещание: пятеро директоров со спешно вызванными присными эдаким хороводом электронных призраков вились по кабинету Аристарха, мало чем отличаясь от рыбок в аквариумах. Договорились, что преподнести власти и что требовать от штатников.

Реакция министра была вполне предсказуемой., Сохраняя начальственный вид, он почти что запричитал в стиле чересчур жадного ростовщика.

— Ну, что вы со мной делаете? Ну, сколько вы уже взяли, ничего не дали, а теперь вам надо еще? ГБ-ЧК в курсе? — Его положение, и так пошатнувшееся после недавнего провала, стало еще более неясным, как силуэт статуи в тумане. Объединившиеся институты в бюрократической табели о рангах имели больший вес, чем он, но министр сохранял право разрешительной подписи. Кому же отвечать за провал, инициаторам или ему? По всем раскладам выходило, что ему. Эта разновидность страха проявлялась у него в первую очередь. Так сказать, органический порок чиновничества.

— Яков Семенович, по большому счету от нас уже ничего не зависит! Органам говорить надо, да они, наверное, уже и знают. События идут по своей логике, мы должны ей следовать — результат вполне предсказуем. — Аристарх на правах самого маститого и красноречивого пытался успокоить его оптимистической полуправдой. — В любом случае мы ничего не теряем.

Министр, смотревшийся вульгарным пятном на безукоризненно изысканном фоне своего кабинета, тоже не стал возражать. Во всяком случае, так расшифровали все присутствовавшие его бесконечную путаную речь и вынесенную резолюцию, в которых отрицательные заключения находились в арифметическом равновесии с положительными. Селекторное совещание призраков было закончено.

Это уже был результат, который можно предъявить подчинённым. Этой невнятно одобренной интригой можно подарить им маленькую надежду на ближайшее будущее. Им надо всего лишь получить еще один секрет, такое институт проделывал много раз. Паники уже не будет. Директор облегчённо вздохнул и распластался по своему креслу. Еще через минуту он объявил большую оперативку.

Когда Аристарх Осипович толкал очередную пламенную речь, он почти не обращал внимания на худощавого, слегка сутулого человека с карими глазами, сидевшего за крайним столиком. А у меня в то время голова была забита фаршем из самых разнообразных мыслей. И главной из них была идея о помощи гуманистам. Нет, я не перековался в единой вспышке просветления и раскаяния. О каком раскаянии может идти речь, когда по-прежнему хочется жить, работать, творить. А что могут дать в этом вопросе гуманисты? Несколько десятков лет относительно комфортной жизни? Это смешно. К тому же я не хотел быть изменником; предавать дело, которому посвятил столько лет, просто глупо. Но что-то делать все-таки надо, так нельзя!

И когда Аристарх Осипович уселся в кресло, предоставив рапортовать, оправдываться и растерянно отнекиваться подчиненным, я попытался разобраться с внезапно нахлынувшими идеями. До сих пор понятие «другая сторона баррикады» было вполне определенным: ты либо толкаешь вперед колесницу прогресса, либо пытаешься ее остановить. Третьего практически не было дано: новая техника слишком гибка, слишком дешева и доступна; политическая власть на планете слишком размыта и неоднородна. Из-за прозрачности границ изобретение хоть чего-то полезного — устройства, программы или технологии — и сохранение этого как привилегию узкой группы лиц почти невозможно. В самом крайнем случае изобретение будет дополнительно усовершенствовано и запущено в оборот под другой маркой. Будь переработка урана чуть более доступной и дешевой, неужели в прошлом веке каждый диктатор не обзавелся бы хоть маленькой ядерной бомбочкой? Потому ты или даешь свое изобретение всей Земле, или ты его сам уничтожаешь и записываешься к гуманистам уничтожать изобретения других.

Но сейчас ситуация меняется: общая опасность может хоть немного размыть эту границу. Как ни пугали бы до этого разными нехорошими людьми, это были люди. У них были свои ценности, интересы и причуды, но может быть, за исключением самых отъявленных фанатиков, они не хотели всеобщей смерти, конца света и других вариантов апокалиптического финала. Инопланетяне, которыми пугали всех и вся, так и не объявились. Сегодняшней проблемой тоже постращали немало робких душ, но вот беда: мы, всё сословие компьютерщиков, попали в положение доктора Франкенштейна, у которого только что из лаборатории сбежал оживленный кадавр и который теперь не знает, как пожаловаться на это стражникам.

А потому, когда основной заряд взаимных перебранок выпущен, я беру слово и тихим голосом (так меня лучше слушают, чем когда я надрываю голосовые связки) начинаю излагать свои мысли.

Разумеется, я не претендую на знакомство с мировой аналитикой, но ситуация изменилась настолько, что неплохо иметь союзников в борьбе с этим беглецом. Чем бесконечно пинать гуманистов, не лучше ли натравливать их на возможные укрытия нашей новой проблемы? На меня поглядывают, как на сумасшедшего, и я пытаюсь развить мысль.

Я не говорю о чем-то конкретном, здесь много лучше справятся бригады. Психологический климат, вот о чем речь: если эти ряженые отморозки будут подталкивать оперативников ниже спины, чтоб те не засиживались, да еще помогать пиарщикам, из этого выйдет польза.

Любитель, вторгнувшийся на поляну профессионала, всегда вызывает у него эдакий зубовный скрежет, какой издает ручная лебедка, пытающаяся перемолоть в своих шестеренках камешек или кусок дерева: механизм еще работает, но если сей момент препятствие не устранить — будет авария. Почти постороннему человеку придется объяснять элементарные вещи, и хуже всего, если этот упрямец не захочет принять их как должное и потребует доказательств. А эти доказательства необходимо тяжело и с натугой вспоминать.

Поэтому мало-мальски опытный в таких коллизиях профессионал старается прищемить нахалу нос тем, чего тот совершенно не понимает: терминология чаще всего работает такими клещами или плоскогубцами. Иногда применяют трехэтажные формулы или наизусть цитируют инструкции. Вал непонятной наглецу информации должен заставить его смутиться. И в тот момент, как посторонний дрогнет, растерянно прислушается или переспросит, — он проиграл. Профессионал с пренебрежением отбросит его доводы одним движением бровей.

Шпион, однако, не стал прибегать к таким приемам. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и сквозь зубы процедил пожелание спокойной работы для себя без вмешательства разных дровосеков.

Я повторяю, что с конкретными предложениями в чужой огород не лезу. Но, коллеги, нам обрисовали возможность действия на оперативную перспективу, стратегическую перспективу мы тоже себе хорошо представляем. Посередине — полная пустота, если не считать некоторых шизофренических прожектов.

— Жестянщик, поосторожней! — Шпион источал такие миазмы добродушного пожелания моего молчания, что я увял. Собственно, я сказал, что хотел, большего от меня ждать глупо.

— Круглый, ну ты бы помолчал, и без тебя тошно! Высказал идею — хвалю, считай, что ее услышали, но мораль тут читать не надо. — Раздраженный голос директора заставил меня сделаться малозаметной серой тенью. При случае я это хорошо умею.

Оперативка закончилась еще минуты через две. Свиридова подлавливает меня на выходе.

— Ну что, набрался смелости, тоже мозгами скрипеть начал! — Половинчатый хвостик на ее затылке подергивается от резких поворотов головы.

— Наташа, ты думаешь, что мысли приходят мне в голову только от страха? Как тебе? — Холодная вежливая улыбка оттеняет мои слова.

— Круглый! — Она будто задыхается от возмущения и явно хочет сказать мне пару не слишком парламентских выражений. Но зачем мне с ней ссориться? Улыбаюсь и прикладываю указательный палец к губам в призыве молчать. Когда удивление останавливает готовые сорваться с ее языка слова, отвечаю.

— Могу заранее признать твою правоту по множеству вопросов, Наташа. Да, сегодня вдруг очень захотелось пошевелиться, что-то сделать, как-то развернуть ситуацию. У тебя есть что мне сказать, кроме выражений неприязни? — Вижу оттенок согласия в ее глазах. — Прекрасно. Но угол в прихожей Аристарха — неподходящее для этого место, да и времени нет. Обеденного перерыва на это хватит?

— С головой! — Пыл оперативки еще не улетучился из ее головы.

— Прекрасно. Ты не поверишь, но я никогда не был в столовой вашего отдела. Сегодня меня туда пропустят?

Она притопывает ногой, резко кивает, бросается в закрывающиеся створки лифта и оставляет меня в одиночестве.

Что можно ожидать от столовой математиков? Здесь правит нумерология, мистика чисел, не зал — мечта Пифагора. Сферический потолок переходит в семь стен. Его зачем-то ещё поддерживают семь колонн, хаотично разбросанные по полу. Все это украшено мозаикой, изображающей многоугольники, круги, цифры, полный состав (насколько я мог судить) алгебраической символики и кучу неизвестных мне знаков. Четыре десятка столиков густо усеяны народом, голоса и стук ложек сплетаются в легкий гул.

Свиридова машет рукой из-за желтоватой колонны, кажущейся дырчатой от множества черных треугольников.

— Тут не садись. — Она неопределенно указывает на ближний от колонны столик.

— ?..

— Комбинация знаков. Тут что-то вроде Стоунхенджа местного розлива. — Она вздергивает бровь и улыбается. Шутка это или нет — понять затруднительно.

— Итак, я слушаю, Наташа.

— Прежде всего ты как относишься к заговорам, интригам и вообще разнообразной крамоле? — Она принялась уплетать суп с видом полной невозмутимости.

— Хоть это и покажется странным, но мы в этом отношении все здесь святые.

— Это как? — Ее брови удивленно выгнулись над зелено-карими глазами.

— Когда человек находится под наблюдением круглые сутки, то его либо мгновенно накаывают за малейший проступок, либо все, что он делает, считается нормальным. Это как в раю: под всевидящем оком остаются только чистые ангелы, согрешившие мгновенно отбраковываются. Причем согрешившие реально, сомнения в счет не берутся. А потому что бы мы тут ни говорили, какие бы планы ни составляли, об этом разговоре узнают и его разложат на составляющие. Может быть, в крайнем случае что-то не слишком понравится психологу, и в наших ваннах установят по лишней камере. Такое попустительство — прямое следствие тотальности слежки, иначе просто нельзя. До тех пор, пока мы не занимаемся реальным саботажем, шпионажем или гуманистической пропагандой, а продолжаем работать, — все нормально.

Ее ложка застыла около рта.

— Знаешь, Круглый...

— Павел, Наташа, Павел. — Я как раз проглатываю что-то на редкость аппетитное, но это не причина слушать кличку вместо имени от практически равного по должности человека.

— Да, Павел, вроде как говоришь ты очевидные вещи, но твой цинизм — это самая законченная форма паранойи, которую я только видела.

В разговоре образуется заминка от синхронной работы челюстями. Через полминуты резонанс жевания кончается, и я могу ответить.

— А что, можно по-другому? Ведя крамольные, как ты выразилась, разговоры, реально обезопасить себя, спуская воду в туалете? Смешно. Или писать друг другу записки под одеялом? Разрабатывать эзопов язык? Как раз те, кто это делает, и есть параноики — им вечно хочется предохраниться от подслушивания и подсматривания. Проще думать, Наташа, что глаза есть всегда и везде, так лучше сохраняется нервная система. Если тебя интересует конкретика, то всего лишь не надо говорить за глаза о начальстве того, что не можешь сказать ему в лицо. М-м... Но думаю, я ответил. Что ты хотела мне сказать?

Мы плавно переходим ко второму.

— Зачем мы работаем, Павел?

— Мы складываем из льдинок слово «Вечность». — Я грустно улыбаюсь ей.

— Только вечность? Тогда ее обрел уже тот человек, которого разморозили два года назад. Он посмотрел, что изменилось, и ушел обратно в холод. Ложись себе в анабиоз, и тебя оживят через полсотни лет, медицина к тому времени обеспечит любую жизнь. Вон мой дядя лег.

— Анабиоз — вечная смерть, Наташа. Почти вечный сон, а когда проснешься, ты не будешь ничего понимать. В лучшем случае станешь забавной игрушкой для академиков, да и то не слишком дорогой... Ты даже не будешь уникальной, таких, как твой дядя, будет очень много.

— А как же всевластие? — Ее взгляд становится очень внимательным.

— Всевластие как власть над миром? Это смешно. Думать, что ты лично сможешь управлять всей планетой и лунными базами, — вот где психическое заболевание. По-моему, это мания величия, хоть я и не претендую на звание психиатра.

— Ты немного не понимаешь, Павел. Всевластие — это не определение судеб других. Достаточно полностью определять свою собственную судьбу — в этом проявляется твоя власть. И за это я бьюсь.

— Каждый бомж определяет свою судьбу. Валяется где-нибудь под забором, когда захочется есть — идет к ближайшему мусорному бачку. Желает поймать кайф? Бормотуха и клей всегда к его услугам. Он счастлив благодаря малым потребностям.

— А если ему захочется выпить шампанского? Развлечься в элитарном клубе? Покататься на слоне? Это его желание будет неосуществимым, и он уже не сможет управлять своей судьбой.

— Но те, кто посещает элитарные клубы, еще меньше бомжа владеют своим временем. В три часа надо встречаться с партнерами, в четыре — посещать благотворительное мероприятие и тому подобное... Катаясь на слоне, необходимо следить за котировками акций... Да они рабы собственных обязанностей. — Я откладываю вилку и берусь за чашку.

— А ты, Павел, тоже раб своих обязанностей?

— Не меньше, чем ты.

— Тогда за что же ты работаешь? Быть вечным рабом? — И в голосе ее нет иронии.

— Я не говорил, что я раб. — Протестующе помахиваю пальцем. — Все дело в том, что мое время оптимально разделено между работой и развлечениями. За бесконечное сохранение этого баланса я и работаю.

— И ты надеешься его сохранить даже после сегодняшнего? Ты бы никогда слова не сказал о гуманистах, даже в их сторону не посмотрел бы, а стоило испугаться — и первым заголосил.

— Наташа, ты можешь мне сказать, кто не испугался? Назвать имя? Указать на него пальцем? — Отставляю чашку в сторону. — Если мы проиграем Гонку — нам каюк, всем. Даже если против Deus ex machine выставят лояльные ИИ^[4], через несколько лет мы просто перестанем понимать, каким образом они ведут свою борьбу, как собака не понимает смысла пошлины на ввоз мяса. — Я слегка поежился.

— Как ты назвал беглеца?

— Deus ex machine.

— Да, я вспомнила. Вполне подходяще. — Она тоже задумалась. — Ну а если победим в Гонке, что ты будешь делать? Оптимально распределять время между работой и отдыхом?

— А ты знаешь, как будешь себя чувствовать там? Что тебя будет волновать?

— Я знаю, что там я обрету полную власть над своим временем. Смогу делать все, что хочу. Нет. — Резкий взмах ее ладони останавливает мои возражения. — Работать придется и там. Вкалывать надо будет еще и покруче, но разве всевидящий бог сам следит за каждой пылинкой в мироздании?

— Если он всевидящ?

— Да. Это первый шаг к обретению всевластия. Тебе не надо будет всему сосредоточиваться на мелких вещах, там будет лишь часть тебя. Полуавтономные аватары твоей личности. Это все равно что вдевать нитку в иголку, вести машину и думать о смысле жизни одновременно. Ты сам делаешь нудную, черновую работу, и это больше не отнимает у тебя времени. Павел, ты наверняка слышал об этом?

Медленно провожу рукой по скатерти, отыскивая несуществующие пятна грязи. Люди из столовой понемногу расходятся.

— Слышал, любой может додуматься... Знаешь, у каждого из нас есть мечта стать богом в каком-то мирке, иметь какое-то место, в котором только ты сам будешь определять порядки и законы. Как-то до сих пор не примерял этого к себе... Смешно, работаю над этим сколько лет, а все думал только о жизни, отдыхе и страховке от ИИ...

Ее слова напомнили мне ту самую мою главную детскую мечту, на секунду то ощущение счастья от повеления всем вокруг вернулось ко мне. Но я погасил загоревшиеся глаза, зачем ей знать об этой мечте?

— Праведник, идущий в рай, который не знает, что его там ждет? А если черти с котлами перебрались в царствие небесное? — Она чуть слышно смеется.

— И ты идешь за этим всевластием?

Резко поднимаю взгляд. Ее глаза, что в них — пренебрежение, самодовольство или сочувствие? А в ее взгляде убежденность, она видит уже не меня, будущее.

— Только преображение поставит нас на одну доску с ИИ и позволит оставаться хозяевами ситуации. Бессмертие, свободное время — следствие. Сопутствующие призы тому, кто перешел на следующий этап. Пойми, обретение такой власти — это как стать чуточку богиней, как обладать чем-то сверхъестественным, самой быть чудом.

Какой знакомый огонь тлеет в ее словах.

— Я-то понимаю, но все, кто его приобретал при жизни — кумиры, вожди и пророки, — уже не были людьми, их смерть была благом для людей оставшихся. — Теперь моя очередь жестом ладони добиваться ее молчания. — Мы все здесь готовы прыгнуть туда, преобразиться. С этим целиком согласен: обретение власти первично, а бессмертие вторично. Одна беда — те же самые слова тебе могут сказать многие вне этих стен. Только для них власть — это попадание на теплое местечко, в институт, поближе к вечности... Скажи мне лучше, чем тебя так заинтересовали мои слова о гуманистах.

Она долго смотрит в свою наполовину пустую чашку.

— Без ИИ мы, наверное, провозимся с нашей основной задачей еще не один год. Это ты сам знаешь. С ним у нас есть шанс справиться за пару лет, может, даже меньше. Вот только что через два года будет там? Чтобы стать богиней и остаться собой, сохранить личность, нужна осторожность, испытания, проверки. То есть еще время. Сколько? Если смотреть с моей колокольни — никак не меньше года. Итого — трешка. А машинные мозги этим не ограничены. Мы все равно опаздываем.

— То есть ты за ограничение развития машин вне института?

— Только не надо гуманистической пропаганды, Павел! Без этих штампов! — Она беспокойно смотрит на что-то за моей спиной. — Но отдел внешних сношений, эту тройку ходячих псевдонимов, надо подталкивать именно к этому, чтобы они за ум взялись. Шпион и Торговец обленились, смотреть тошно.

— Подобьем бабки, Наташа. Будем ли мы вместе выступать, строго в рамках уставов, инструкций и предписаний, за такое сдерживание развития ИИ, которое не причинило бы ущерба нашему делу? Извини за казенность фразы.

— Да.

Я улыбаюсь, смотрю ей в глаза, потом аккуратно подхватываю ее руку со стола и целую.

— Да здравствует основание новой фракции или внутренней оппозиции.

— Смотри, чтобы нас не назвали гуманистическим крылом. Это будет пахнуть жареным. — Она встает из-за стола и указывает на часы. До конца перерыва только несколько минут.

— Я позвоню вечером, думаю, обнаружатся ещё темы для разговоров.

— Хорошо, часам к восьми.

Уже в своем кабинете, когда я впускаю в себя поток сведений, на самом краю сознания, я все пытаюсь понять, неужели эта позиция будет только частным мнением двух людей, или другие тоже присоединятся к нему. Ведь мы все попадаем в положение французского дворянства перед революцией: едим целиком зажаренных фазанов и финансовые дела решаем между балами. Существенное отличие в том, что при всем своем желании пока мы не можем стать этой самой буржуазией.

Ближе к концу рабочего дня у меня посетитель. Неприметная фигура, серый костюм.

— Павел Иванович Круглецов? Вас ждут на собеседование по вашей лояльности институту.

— А, безопасники, я вас ждал. Сейчас подниму зама и буду в вашем распоряжении. — Пара щелчков пальцами над панелью, десяток слов Кириллычу, и мы идем в сторону их отдела.

Нет, все-таки прогресс — замечательная вещь. При тех строгостях режима, уровне секретности, что наблюдается у нас, и при таком контроле, еще лет двадцать назад я бы за такие обеденные рассуждения вылетал с работы. Лет пятьдесят назад это могло бы закончиться еще хуже. Сейчас все ограничивается только развернутым анализом психики.

Неприятности, конечно, могут быть и здесь. Человек, как это ни странно звучит, может бояться не только сказать правду, но и солгать. Он отчаянно цепляется за правильные мысли, верит в них всей душой, но в решающий момент что-то сжимает его сердце, и детектор лжи выдает кривую линию. И это при том, что человек искренне готов отдать жизнь за идеалы, в приверженности которым сомневается машина.

Этот симптом лжи от желания сказать правду давно описан и занял свое место в психоаналитических программах, даже вопросы сейчас задают не старые, примитивные, а обходятся тончайшими полунамеками, которые обследуемому непонятны, или вообще словесной абракадаброй. Машина не только раскладывает по полочкам сегодняшнее состояние души человека, но и достаточно хорошо предсказывает, как оно изменится в ближайшем будущем. Потому я совершенно не боялся «собеседования» и спокойно лег в имитационную сферу, а после сеанса, достаточно короткого, так же спокойно вылез и оделся.

За дверью меня ждал самый незаметный из безопасников. Он почти затерялся среди обтекаемых контуров оборудования, и мимо него можно пройти не заметив, если не зацепиться за взгляд.

— Охрана? — Честно говоря, я имел все основания испугаться. До того со мной говорили только его подчиненные.

— Ваш сегодняшний разговор не признан предосудительным. Вы сохраняете безусловную лояльность нашему учреждению. Но есть тонкий момент. — Он слегка улыбнулся.

— Я потенциально опасен?

— Нет, вы этом вопросе тоже положительная картина. Ваше решение предпринять совместные со Свиридовой действия — вот где тонкость. Официальная позиция по этому вопросу еще не выработана, в то же время вы убеждены в своей правоте. Поэтому, когда она будет выработана...

— Секундочку, бюллетень еще не выпущен?

— Не перебивайте. Выпущен, естественно, но кто там будет отражать тему сотрудничества с гуманистами и ограничения мощностей ИИ? Когда же этот вопрос будет решен, вам придется либо очень быстро поменять свою позицию, либо ваши действия будут признаны нежелательными. Посему внимательно следите за словами начальства. Можете вернуться к исполнению ваших обязанностей.

— До свидания, Охрана.

Я шел к себе, подошвы щелкали по серым плиткам коридора, а в голове клубились самые мрачные предчувствия.

Глава 10 Молодость тела

2001-2016 гг.

Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых двадцать лет человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом...

М. Булгаков. Белая гвардия

Разбогатеть, как богатели многие вокруг, родителям не удалось. Челночная торговля уже тогда шла на убыль. В дополнение к поборам в пользу бедных таможенников ее обкладывали все новыми податями официального характера. Так что почти сразу после отдыха у них опять начались приступи скопидомства. Экономился каждый рубль, выискивались новые источники дохода. Оба начали курить. Часто они засиживались на кухне, пытаясь выдумать новые маршруты поездок, найти новые товары, обсуждали смежников.

— Прибыльщики мои, кончай дымить, — обычно дед ближе к полуночи прекращал такие разговоры в приказном порядке, — ничего сегодня уже не надумаете, дом только обкурите, а завтра на вокзал.

— Выдумаем, выдумаем, обожди, дед. — Отец обычно отнекивался и открывал форточку.

К часу ночи кухня затихала, дом погружался в сон, чтобы утром вспыхнуть активностью.

Очень скоро родителям стало ясно — челночество перспектив не имеет, а надо оседать на твердую почву, на какую-то стационарную основу. Сделать тут что-то самим было необычайно трудно. Но идти в подчинение, превращаться в служащих, у которых не будет никаких перспектив карьерного роста, кроме как редких повышений зарплаты и возможности поворовывать, им страшно не хотелось. Самостоятельность, к которой они привыкли за десять лет, вещь страшная, упорная и въедливая. Необходим был компаньон, партнер. Желательно с приличным паем. Такой, чтобы был не слишком богатый, для которого родительский взнос не стал чем-то мелким и не важным. Нам особо нечего было вносить в предприятие: скопленная сумма денег могла впечатлить немногих, а коттедж, основная недвижимость, мог служить разве что перевалочным складом. Но слишком бедный коммерсант тоже родителям был не нужен, желательно было объединиться с только начинающим свое дело, но уже имеющим помещение, торговую площадку или что-то в этом духе.

Жизнь в очередной раз повернулась ко мне новой стороной. И эта новая грань была — общение. Почти не снижая темпа поездок, родители стали лихорадочно подыскивать кандидатов на партнерство. Каждую неделю у нас появлялись гости, которых надо было принять вежливо, аккуратно, но одновременно за час до их прихода унести из гостиной все меленькие и ценные безделушки, чтобы возможные компаньоны чего-нибудь не утащили, а по их уходу вернуть все обратно.

Это было страшно утомительно. Конечно, скоро я от переноски безделушек отделался — под непрерывным напором посетителей гостиная стала не самой уютной комнатой в доме и могла обходиться без керамических статуэток и бронзовых кувшинчиков. Но все равно, заслоненные непрерывными визитами, куда-то пропали выходные. Субботним или воскресным утром надо было все подготовить, помочь приготовить закуски и накрыть стол. Хорошо, что встречи по будням, не менее частые, родители назначали за пределами дома.

К середине дня приходили гости. И начинались бесконечные разговоры на тему возможного сотрудничества. Предполагалось, что я в это время буду делать уроки, но значительно большее удовольствие я получал от подслушивания этих хитроумных переговоров. Не знаю, где можно профессионально научиться интриге, искусству вешать лапшу на уши оппоненту, держать многозначительные паузы и намекать на светлые перспективы в туманных выражениях. Я учился всему этому, прикладывая ухо к тонкой гипсовой перегородке.

Чего я не могу понять до сих пор — это откуда берется такое количество прожектеров-энтузиастов, безденежных умников и откровенных авантюристов. Они ходят на все презентации, назначают встречи, ведут переговоры, а потом поджимают хвост и растворяются в пространстве. Причем никакой финансовой выгоды они для себя не получают. Время они, что ли, так проводят? Десятки раз я слышал в голосах родителей уверенность в заключении сделки, с несколькими гостями ударяли по рукам, и казалось, что все решено. Но через день или два нам звонили с вежливым отказом, или сообщали о нем в невежливой форме, или вообще не никак не сообщали.

Родители вначале нервничали, потом привыкли, потом почти уже не надеялись на счастливый исход. В припадке чёрной меланхолии они еще раз поменяли все запоры и сигнализацию в доме, опасаясь, что слишком многим людям известно о том небольшом количестве денег, что удалось скопить за это время.

Так продолжалось довольно долго.

В школе я постепенно стал своим человеком, обучился сленгу, стандартному набору шуточек и приколов, заработал свою охапку плохих оценок. Это был повод заняться моим воспитанием. По вечерам мне начали читать нудные, утомительные лекции, которые надо было, однако, помнить и при нужде повторять. Мне упорно пытались внушить мысль, что только честная работа и труд сделают из меня приличного человека, а цветущий вокруг махровым цветом бандитизм, к которому приводят прогулы и двойки, — явление временное, недолговечное. Довольно странно было слышать такие рассуждения после лесной отсидки, о чем я прямо и заявил. Зря я это сделал: во-первых, мне сильно влетело в чисто физическом плане, во-вторых, лекции стали более регулярными и еще более нудными. Я сообразил, что уроки дипломатии, полученные через стенку, надо применять на практике, пусть и в кругу семьи. В конце концов меня убедили в том, что бандиты — это существа с коротким сроком жизни, и большую часть из него они проводят в тюрьме. Все это дало результат — я стал больше сидеть над учебниками, подтянулся и уже не числился в компании отстающих. Была от этой нервотрепки и другая польза: заодно мне внушили, что наркотики — это плохо. Тогда я просто поверил, потом убедился на примере сверстников.

Я был так же последовательно направлен в десяток клубов — зубодробительных, которые мне не понравились слепым подчинением сэнсэю, модельно-деревообделочных, которые мне чересчур напоминали дом, и музыкально-распевочных, к занятиям в которых у меня не было никаких данных.

Честно говоря, от этих неудачных попыток, продолжавшихся год или полтора, у меня в голове почти ничего не задержалось. Драться я как не умел, так и не научился: рукомашество и дрыгоножество были не по моему профилю. Склеивать бамбуковые рамки и обтягивать их полиэтиленом не лежала душа, ноты остались чем-то вроде иероглифов, никак не связанных со звуками, которые мне иногда удавалось извлечь из музыкальных инструментов. Единственное, что прикипело к сердцу из этого обширного набора, — умение художественно снять ножом стружку с полена. Умел-то я и раньше, просто под деревенские приемы подвели теорию. Ничего серьезного никогда так и не получилось, но десяток поделок сохранился.

В итоге меня выкинуло на тот берег, который давал приют почти всем мальчишкам того времени, — компьютерные игры. Вот где я встретил вторую, бледную кальку своей мечты. На беготню по сумрачным коридорам, расстрел врагов из гранатометов, построение империй и танковые сражения уходили все мои карманные деньги.

Постепенно я втянулся, стал мгновенно различать темы игр по их названиям, мог среди ночи назвать самые эффективные приемы метания ядерных бомб и расположения конницы. Хорошее было время. Но года через полтора это стало мне понемногу надоедать.

Вновь потянуло к книгам, журналам и вообще к чтению. Книги мало помалу вернули себе часть той власти надо мной, какую имели в деревне. Детективы, приключения, исторические романы, фантастика — все это сыпалось на меня со всех сторон, требовало времени на чтение.

Нет, игровые новинки появлялись каждую неделю, и почти все их я просматривал хоть одним взглядом. Но это было уже не то. Сначала мне приелись аркады — учить каждый раз новую механику наведения чар или вождения грузовика просто надоело. А тут еще занятия — уравнения, элементы, писатели всякие. Приноровился с ходу узнавать самую многообещающую стрелялку и не слезал с нее несколько недель. Потом в моем арсенале остались только исторические стратегии; как изменялись вооружения в течение веков, я уже знал неплохо, а гигаваттные лазеры стреляли каждый раз по-разному.

Наконец, по прошествии двух лет моего непрерывного нытья, клянченья, а потом все более утонченных намеков и аргументированных просьб, был куплен первый компьютер. Лично мой, как уверял я себя, думая, что смогу просиживать за ним дни и ночи. Но тут же выяснился ряд почти фантастических обстоятельств. Оказалось, что эта «никчемная игрушка, вредная для глаз и осанки», как говорила мама, нужна буквально всем. Деду уже три года студенты приносили массу интересного материала на дискетах, и он был вынужден слишком долго сидеть за кафедральными машинами. Теперь же выдранные из сети бесконечные схемы и графики он мог рассматривать, не снимая любимых тапочек. Плюс к этому теперь ему не надо было постоянно требовать от студентов распечатывать свои рефераты — и мучиться потом с грудами макулатуры на рабочем месте.

Родители вдруг решили, что бухгалтерию их бесконечных перевозок лучше вести в электронной форме — это вам не калькулятор, можно мгновенно посчитать прибыль или расходы. В том же компьютере с легкостью помещается куча законов, которые раньше с превеликим трудом отыскивались в бумажной форме. Там же удобно хранить основной набор адресов, фамилий, телефонов и весь тот чудовищный объем информации, который скопился за время торговли и занимал четыре полки в их комнате. Из этого с неумолимостью перемещения минутной стрелки следовала необходимость кодировки информации: они боялись, что я сотру нужные файлы или проболтаюсь об очередной финансовой комбинации. Не прошло и двух месяцев, как большая часть папок оказалась опутана паролями и ключами доступа, как линия окопов — колючей проволокой.

Поэтому, когда в один прекрасный день я задумал с приятелями поиграть на родном ящике в очередную историческую стратегию, выяснилось, что ее нельзя установить — в памяти просто не осталось места. Пришлось распаковывать старое «Противостояние», что стоило мне десятка насмешек.

За три года до окончания школы эта перевалочная эпоха закончилась. Партнер отыскался. Эта семья, почти такая же, как наша, с той только разницей, что они были моложе, сыну их не исполнилось и пяти лет и они никогда не уходили «в подполье». Если родители освоили на перепродаже массу товаров и даже я сквозь сон мог назвать цены кожаных курток и синтепоновых подкладок, то компаньоны специализировались только в одной области: они торговали посудой. Фарфоровой, фаянсовой, стальной, а бывало, что и деревянной. Мы тоже довольно много понимали в этом деле: десяток раз в доме стояли груды якобы гжели и штабеля кастрюлек, сделанных из нержавеющей броневой стали. Но такими специалистами не были, поэтому в те несколько недель, что готовилась сделка, оформлялись документы и стороны терзались последними сомнениями, дедовский коттедж наполнился литературой о сортах и видах посуды, а компьютер стал постоянно зависать от перегрузок — из сети скачивалось слишком много файлов.

До сих пор мне неизвестно, какую сумму удалось скопить родителям, предполагаю, что от девяти до двенадцати тысяч слегка обесценившихся к тому времени долларов. Единственное, что знаю наверняка: часть ее они держали в акциях, часть лежала в банке, часть — в маленьком самодельном сейфе (кустарность сейфа никого не должна вводить в заблуждение — у него просто не было замка и чтобы открыть дверцу, приходилось выдвигать из стены какие-то специальные штыри и пользоваться домкратом). Зато точно знаю, сколько выдал дед. Три тысячи в новой европейской валюте он присовокупил к общим вложениям с тихим скрежетом. Не то чтобы ему было жаль денег, скорее в нем проснулся рефлекс вкладчика, которого не обманули только потому, что он никуда своих сбережений не вкладывал. Плюс к этому подсобные помещения коттеджа да еще рабочая сила. Все вместе это составило тот самый паевой взнос, который обеспечил родителям равноправное участие в предприятии.

Если вдуматься, «предприятие» — это громко сказано. Хоть к тому времени железная хватка бюрократии слегка ослабла и, как смеялся дед, вместо центнера бумаг необходимо было предоставить всего-то килограммов двадцать документов, сил хватило только на небольшой магазинчик, почти лавку. Нам еще очень повезло: очередная программа помощи малому бизнесу, прежде чем угаснуть в коррупционных скандалах, позволила взять эту лавку в относительно престижном месте. Это были три окна и дверь. Первый этаж наново оштукатуренного здания XIX века. Ремонт был уже частично сделан, так что кирпичи на голову не сыпались. Некоторое время заняла покраска стен, укладка плитки, проводка кабелей и ввинчивание лампочек. В итоге получилось довольно милое помещение неопределенного стиля и цветовой гаммы — стальной прилавок, соседствуя с деревянным подоконником, умудрялся не портить общей картины.

Началось мое бытие в качестве лавочника. По сравнению с предыдущим состоянием было в этом много новых достоинств и недостатков. Мы вроде как уже не были перевалочной базой, подвал у лавки оказался достаточно вместителен, и в доме под склад использовался только сарай. За родителями осталась функция добывания всего нового и в коммерческом плане интересного, поэтому их разъезды стали более редкими, но совсем не исчезли. Через несколько месяцев, когда положение лавки немного стабилизировалось и стало ясно, что мы не прогорим после очередных праздников, заметно подросли наши доходы. Карманные деньги — это всегда хорошо.

Но меня стали использовать как дармовую рабочую силу,это было уже хуже. Нельзя сказать, чтобы я раньше только бил баклуши: и сумки тягал, и товар сортировал, и с покупателем поговорить мог, но теперь это все оказалось возведенным в степень. На меня повесили почти всю подсобку и часть уборки. Свободного времени теоретически оставалось много, практически оно все было занято учебой. Так что карманные деньги просто некогда было тратить — покупаемые на них вещи почти не приносили удовольствия. Конечно, мыть полы и слушать при этом с плеера музыку или урок английского лучше, чем просто мыть полы, но еще лучше вообще не браться за швабру. Именно за те несколько лет в мою натуру накрепко въелось отвращение к монотонному физическому труду. С крестьянским бытом я простился еще на вологодчине, теперь понял, что пролетарием быть не лучше.

А в остальном все шло своим чередом. Мы потихоньку богатели, отец наконец-то поменял свои уже антикварные «жигули» на приличную подержанную «вольво». Мама целиком ушла в бизнес, и ее не интересовало ничего, кроме очередной партии посуды. Дед затеял в коттедже предпенсионный евроремонт, говоря, что мы скоро сможем накупить себе отдельных квартир, а он хочет обеспечить себе приличную одинокую старость. Я же, когда удавалось отбиться от занятий и работы, встревал во все мыслимые и немыслимые переделки. В классе подобралась компания из пяти человек, достаточно хорошо учившихся, чтобы их не вышибли из школы за первый проступок, но абсолютно безбашенных.

Ничего особо страшного мы не делали, так, мелочи типа покраски отдельных скамеек в парке, попыток корчить из себя хакеров и разного мелкого хулиганства. Серьезно досталось только Серому и Подкове — и черт их дернул потащить всех нас вслед за диггерами в эти подземные коридоры? Мало того, углядели они ход, якобы в подвалы какого-то склада, и остальным про это ничего не сказали. Решили нас напугать, попутно изобразив крутых парней. Никакого склада там не было, был трубопровод то ли с нефтью, то ли еще с чем, но охрана там имелась серьезная, с видеокамерами и компьютерами. Серому прострелили куртку, а заодно и грудную клетку, хорошо, что до больницы успели довезти. Подкову срочно попытались расколоть на предмет диверсионной деятельности. Охрану тоже можно понять — стрелять в хулиганящего мальчишку на поражение считается дурным тоном, за такое и уволить могут. Надо сделать его не просто хулиганом... Но Подкова ухитрился получить слишком явные «следы побоев на лице» и быстро потерять сознание, так что для него все закончилось часа через полтора. А я, Стержень и Генка Квач, испугавшиеся выстрелов и бросившиеся в боковой проход, до утра лазили по канализационным стокам в поисках выхода. С рассветом вышли под какую-то решетку, через которую небо увидели. Обрадовались! Стержень по сотовому спасателей вызвал, они, правда, и так нас уже искали.

Огребли мы через это дело серьезную головомойку, не по первое число — все понимали, что часть неприятностей мы уже получили, но все равно не сахар.

Где-то за год до окончания школы, даже меньше, начала раскручиваться пружина новой жизни. Той осенью легкое увлечение политикой переросло у меня в серьезные мысли. Я следил за серьезными заварухами в Средней Азии, помнил как Прибалтика все успешнее приклеивалась к Европе и как там бунтовали русские. Но тогда в моей голове будто щелкнул некий механизм — и я увидел, как политика переплетается с человеческими страстями, экономикой. И до этого мне что-то такое пытался втолковать историк — раньше я не понимал таких вещей.

Когда я увидел это переплетение причин, речи отдельных политиков перестали быть для меня логичными словами, которые почему-то не соответствуют истине, а превратились в мозаику лжи, суть которой было интересно раскрывать. Сработала «дипломатическая подготовка», полученная через гипсовую перегородку. Это стало моим постоянным спортом, почти вытеснившим компьютерные игры, — я сидел перед телевизором и лазил по политическим сайтам и хотел понять, кто, как и почему лжет. Меня стали значительно больше занимать разговоры аналитиков, я попытался влезть в чаты «Общих разговоров», «Микроскопа политики» и тому подобные. Это оказалось не таким простым делом — слишком много было высоколобых желающих потрепаться о власти и экономике. В итоге я чуть не угодил в какое-то мошенничество: пришел счет на трёхчасовые разговоры с Камеруном, и только наняв адвоката; отцу удалось доказать, что я тут ни при чем. Эта история отбила у меня охоту к публичной политике и оставила неистребимое желание держаться в тени.

По правде говоря, не только эта история. Я вторгся, или меня втянули, смотря как посмотреть, в сферу любовных отношений. Причем бои пришлось вести сразу на двух фронтах: у меня из головы стали вдруг исчезать все мысли при виде Тани Заглотовой, которая три года в классе сидела на соседнем ряду, и на меня обратила внимание Татьяна Александровна, обходительнейшая супруга нашего бизнес-партнера, женщина предбальзаковского возраста. Таня — она была первая любовь и первая же в ней неудача. Взаимной симпатии оказалось мало для чего-то прочного и долговременного. Мне почему-то кажется, что она поставила крест на мне еще до того, как я на нее посмотрел. Когда на тебя смотрят любимые глаза, но в них ты видишь свой образ в виде мотылька-однодневки, которого завтра надо забыть, — это хорошо лечит любовь. После выпускного я ее ни разу не видел.

Татьяна Александровна — это была чистая физиология и немного любопытства. Для нее, наверное, нескучно проведенное время, отдых от мужа и ребенка. В любом случае это требовало некоторой конспирации, не сложной, но нудной и отнимавшей попусту много времени. Ни один из нас не хотел долговременных отношений, и мы очень быстро друг другу надоели.

Прогресс высыпал на людей очередные дары то ли из ящика Пандоры, то ли из рога изобилия. Медицина сделала который уже по счету прорыв, и людям начали пересаживать клонированные органы. Это была сенсация, которую я тогда почти не заметил, да и зачем мне было ее замечать? И запомнил-то я это потому, что дед, который год собирающийся на пенсию, вдруг начал подсчитывать темпы удешевления этой операции, стараясь понять, есть ли у него шансы воспользоваться новым достижением науки.

Зато я глаз не мог оторвать от роботов. В те два-три года они стали достаточно совершенными и доступными, чтобы появиться в массовой продаже. Лакей-уборщик, объединенный с компьютерной сетью лавки, наконец освободил меня от участи работника метлы. Это оказалось дешевле, чем нанимать какого-нибудь молдаванина, вьетнамца или таджика. Другие роботы заполонили улицы, магазины и дома. На одной из прощальных вечеринок класса, которую устраивал самый богатый из нас, Борис Бурцев, входящих обгавкивала московская сторожевая. У собачки глаза светились лазерными прицелами, по шкуре бегали искры, и она сравнивала наши лица с фотографиями. Шутка получилась плохая: Ирка-колонча так наштукатурилась косметикой, что компьютер ее не узнал, «собака» вдруг встала на задние лапы идо выяснения всех обстоятельств аккуратно, даже не повредив кожи, придерживала ее за горло челюстями из нержавеющей стали.

Высшее образование было для меня делом обязательным. Другой вариант развития событий родителями даже не рассматривался. Естественно, меня хотели продвинуть на экономические специальности. Общий уровень знаний был подходящий, мозги тоже не требовали репетиторской подкачки. Со мной дополнительно занимались несколько недель, заставляли проталкивать в голову кучу информации. Что-то там задерживалось, но большинство формул рассеивалось, как только я переворачивал страницу книги или стучал по клавише. Оставалось только идти вперед.

Ну я и пошел. Ждал меня на этом поприще грандиозный облом. Экзамен-то компьютеризированный, один на всю страну. Написал я эти ответы на тысячу вопросов вполне хорошо, местами даже прекрасно, вот только многие другие написали еще лучше, и золотая медаль тут помочь ничем не могла. А количество теплых мест ограничено. И не добрал я самой малости, какой-то десятой доли балла. Но математика вещь жестокая — самые перспективные места отсеялись. Вокруг было еще множество экономических колледжей, юридических училищ, высших лицеев и тому подобных заведений не первого сорта, хоть и весьма престижных.

Бурю, которая разразилась тем вечером дома, мне особенно не хочется вспоминать. Дело было в гостиной, которая теперь заодно служила библиотекой и приобрела почти весь утраченный раньше лоск. Родители в полуистерическом состоянии обвиняли меня во всех смертных грехах, а я вяло пытался отбиваться или молчал, да и что я мог сказать?

В такие я проходил с легкостью, но это было уже не то. И тут, понимая, что терять особенно нечего, я твердым голосом заявил о своем желании продолжать дело династии и заниматься наукой. Не бизнесом, а исследованиями.

Далее, видя шокированные лица родителей и не слыша возражений, я развил свою мысль.

— Для технологических специальностей даже в университете у меня баллов хватает и возьмут наверняка. Буду ученым, чем плохо?

Отец, слегка оправившийся от первого шока, зашипел на меня как королевская кобра.

— Мы из какого дерьма выбрались, сколько сил потратили, от нервов одни клочья остались, а ты обратно туда хочешь. Нищим доцентом желаешь стать?

— А вот доцентов попрошу не трогать! Тоже мне нищего нашел! — Отец перегнул палку, и дед перешел в наступление. — Кого вы хотите сделать из этого оболтуса? Акулу капитализма? Да он разорится через полгода и еще в тюрьму сядет!

— Александр Карлович, вы бы помолчали, он хоть немного в юриспруденции должен будет понимать, — попробовала вмешаться мама, но дед уже вошел в раж, и море ему было по щиколотку.

— В наследники бизнеса готовите, династию основать хотите? Рокфеллеры выискались. А если завтра разоритесь — юристов на каждом углу сотни, и ему не чета. Куда он пойдет? Обратно в лес? — Сарказм деда был неисчерпаем.

Говорил он минут двадцать, и рта ему заткнуть никак не удавалось. Скандал продолжался до утра. С рассветом, когда гостиная захлебывалась в клубах сигаретного дыма и все в ней сидели с красными глазами, было решено, что если я буду заниматься созданием чего-то перспективного и нового, то шансы на приличное существование у меня будут. По результатам этой рокировочки я оказался студентом на кафедре электроприборостроения главного университета страны.

— Будешь, Павлуша, компьютеры кувалдой клепать, авось на кусок хлеба заработаешь, — напутствовал меня дед.

С родителями я не то чтобы поссорился, но отношения стали умеренно напряженными.

Студентом быть неплохо, особенно если поначалу тебя не давят требованиями успеваемости. Технические предметы оказались интересными, учился я хорошо. Вряд ли я чем-то отличался от своих тогдашних приятелей — те же привычки, гулянки, желание иногда попасть на концерт очередной знаменитости. Вот только политика тихим вороном летала вокруг моей души. Я смотрел и видел, замечал и анализировал.

А мир менялся все больше. И основное хобби состояло в том, чтобы понимать суть этих изменений. Когда нашей группе предложили заполучить второй диплом, я выбрал социологию. Меня занимало движение гуманистов, как раз рождавшееся в те месяцы, их первые робкие попытки сохранить за человеком привычные рабочие места. Их лозунги и структуру организации, я сделал темой защищаемой работы, но весь этот человеколюбивый пафос был для меня чужим — я жил с другой стороны баррикады.

Против ожидания родителей место мое оказалось не таким уж бесперспективным. Промышленность, которая пыталась изображать производство компьютеров, потихоньку начинала это делать в действительности. От совсем уж отверточной сборки переходили к своей штамповке, выращиванию кристаллов и другим операциям. Разумеется, никакой всеобщей любовью и процветанием здесь и не пахло. Регулярно кого-то банкротили, иногда кто-то исчезал в неизвестном направлении, за одну ночь могли рассыпаться целые заводы. Но суть в том, что возникали они тоже не годами. Словом, курса с третьего мне стало ясно, что хорошо трудоустроиться я смогу в любом случае.

Вот только этого мне показалось мало. Я увлекся проектированием компьютеров всерьез. Это выращивание скелета будущей машины, учет нюансов; превращение начальной 1 идеи, такой хилой и беспомощной, в монстра конечного расчета, способного дать ответ на любой вопрос, — это завораживало меня. Дальше больше: я стал плотно работать с курсовыми работами, подружился с несколькими аспирантами кафедры и стал вхож в лаборатории. Я не проявлял никакого сверхусердия, повышенного прилежания или блестящих способностей, просто всегда делал то, что обещал, и старался давать ответы на возникающие вопросы.

Именно в лаборатории я первый раз увидел Ольгу. Из красной зоны очистки как раз вынимали новые сборки для проверки на тепловыделение, когда она вышла оттуда вместе с компанией второкурсников, сняла фильтрационный шлем и улыбнулась. Можно ли за еще одну такую улыбку продать душу? Враг рода человеческого в тот момент многое потерял из-за своей нерасторопности. А она удивленно посмотрела на меня, моргнула своими синими глазами и спросила, когда я буду закрывать шлюз.

Что есть идеальная пара? Это люди, которые больше всего друг друга любят? Но они сойдут с ума от ревности и страха, даже если будут верить друг другу. Тогда идеальный брак по расчету? Но в нем не будет ни капли чувства. Мы же с Ольгой друг другу не мешали. Мы могли сколько угодно времени проводить вместе, и каждый чувствовал себя абсолютно свободным. Что бы ни говорил или делал один — нравилось другому. Наверное, это и есть счастье.

Дома у меня образовалось что-то вроде смычки с дедом: он только вышел на пенсию, но не хотел превращаться в бормочущего старика, которого не интересует ничего, кроме своих болезней. И он стал помогать мне в научных штудиях. Он настоял на покупке еще одного компьютера и даже часть своей пенсии отдавал на покупку программ и все те мелкие, но частые расходы, что сопровождают любую научную деятельность, даже студенческую.

Родители, наверное, смирились с этим. Решили, что бедность и первые научные неудачи приведут меня к ним, заставят вернуться в лавку. Последняя, кстати, немного разрослась — смогли взять в аренду уже и второй этаж того старого особняка.

К пятому курсу у меня уже была репутация человека, который наверняка и прочно осядет на кафедре после защиты диплома. В этом были уверены все и даже я сам. У меня вырисовывалась приблизительная тема диссертации, я прикидывал, к кому и куда обращаться, чтобы выбить на эксперименты деньги и время работы серьезных машин.

Вот только судьба решила иначе. Родители не захотели останавливаться на статусе частичного владения лавкой. В бизнесе вообще нельзя останавливаться — и здание уже давно хотели купить, и через квартал строился торговый комплекс, который отбил бы у нас большую часть клиентуры. Волна укрупнения бизнеса догнала семью — мелкие лавки были обречены на поглощение. Но одно дело, когда происходит «объединение» сети магазинов с единственным владельцем, другое — когда внутри той лавки, что покупает сеть, существует соперничество. В таком положении родители окончательно превращались в служащих, которых могли уволить из-за биржевых колебаний.

И они начали бороться. О сути этой борьбы я почти ничего не могу сказать, все всплыло постфактум, но это была интрига. Они затеяли безумно тонкую комбинацию, целью которой было избавиться от партнеров или превратить их в наемных работников. Наверное, для этого была организована оптимизация налогового режима: в лавке почти что прописалась парочка адвокатов, что-то выносили, что-то отгружали.

Потом был пожар, не слишком большой и почти ничего не изничтоживший. Идея, наверное, состояла в том, чтобы напугать компаньонов и заставить их продать свою долю нам, не дожидаясь настоящей цены. Эта продажа была уже оформлена, в государственной конторе на глазах нотариуса бумагу испятнали подписи сторон, и некоторая сумма покинула родительский банковский счет. И через два дня произошло нечто: к утру в развалинах, которыми теперь стал особнячок, вмещавший лавку, нашли родителей, их бывших партнеров по бизнесу и обгоревшие скелеты еще трех человек. Были там и несколько стволов.

Лощеный следователь все пытался мне втолковать, что, очевидно, обделенные компаньоны для разборки пригласили в лавку «братков», и кто-то из них, кроме оружия, зачем-то взял с собой взрывчатку. А в процессе выяснения отношений или отец смог добраться до того пистолета, что хранил под конторкой, или противная сторона не соблюдала технику безопасности, но взрыв и после горящий газ из магистрали поставили точку в этой истории.

Следователя я слушал в легком сероватом тумане, сквозь который почти не проходили звуки. Это можно сравнить с ампутацией руки под местной анестезией: боли нет, она придет позже, ее будет еще много, но разум, механически подсчитывая утраченные возможности, уже показывает тебе всю глубину утраты. И вещи вокруг начинают смотреть тебе в глаза с легкой укоризной, а потом эта укоризна превращается в крик отчаяния.

Тогда мне очень помогла Оля. Она вытащила меня из оцепенения, вернула к действительности. Только благодаря ей мне удалось в те серые дни хотя бы защитить диплом. Дед совсем расклеился, болел, мало выходил из дома.

Потом, когда схлынула волна горя, со всех сторон надвинулись проблемы. Страховку за лавку выплатили с грехом пополам, и большой кус от нее отхватили родительские долги. Естественно, возрождать предприятие из пепла я не стал: к этому не лежала душа, не было на это сил. Но академическая карьера тоже почти накрылась медным тазом, у меня элементарно не хватало денег. Так уж повелось у нас в стране, что научный работник первые несколько лет в этой ипостаси — беднейший и бесправнейший человек. Он должен почти всем вежливо улыбаться, вынужден зарабатывать репутацию на фронте науки и при этом изо всех сил заботиться о честном имени, добывая деньги хотя бы относительно легальными приработками.

А свадьба к тому времени стала делом решенным, Ольга тоже хотела делать карьеру в науке, деду требовались все большие деньги на лекарства. Родители Ольги не были состоятельными людьми, к тому же у меня с ними не складывались отношения. Мы все прекрасно понимали, что наследство может растаять быстрее, чем научные труды начнут приносить доход. Я, конечно, мог бы начать обивать пороги, выклянчивать гранты и вспомоществования. Но это тоже был ненадежный путь: я не был таким уж безусловным авторитетом для преподавателей, не успевшим раскрыться гением, которому только надо дать время. Кафедра сочувствовала мне, молодое дарование были готовы поддержать немного повышенной стипендией, но ее было мало.

Все это вылилось в мой вынужденный переход на чисто практическую работу. Меня там ждали. Я выставил свое резюме и краткий обзор дипломной работы в сеть и через несколько дней смог выбирать самое щедрое из четырех предложений. Единственное, что оказалось возможным сделать, — не окончательно порывать с университетом. У меня остался на кафедре какой-то непонятный статус с чудным названием, фактически мандат на птичьи права. Так моя жизнь успокоилась в обывательской гавани.

Следующие несколько лет — это время спокойных радостей и тихих печалей. К Новому году мы с Олей узаконили наши отношения. Свадьба была скромной, без лишних гостей, норовящих выпить на халяву и действующих вам на нервы. Маленькое семейное торжество, после которого мы стали жить в дедовом коттедже. Несколько месяцев мы наслаждались каждой секундой бытия и понемногу обрастали барахлом. Это было время почти абсолютного покоя моей души — казалось, большего счастья просто не может существовать. И для этого не нужно было что-то делать, куда-то идти, а достаточно просто жить. И оно ведь не кончилось, это счастье, оно продолжалось без конца, оно во мне даже сейчас, просто под гнетом времени источилось, стало незаметным. Но стоит напрячь память, и этот блаженный покой возвращается в мой разум.

Через год от старого своего недуга умер дед. Он не боялся смерти, расставался с жизнью легко. Тот наш разговор в клинике был последним, и он понимал это лучше меня, потому отмахнулся от моих неуклюжих слов утешения и, приподнявшись с подушек, зашептал:

— Я сделал все, что хотел, Павел. Дряхлость не дает мне заниматься новыми делами, а значит, жить мне уже в тягость. Поверь, цепляться за собственный пульс, чтобы валяться под капельницами и наполнять судно, — это неинтересно. — Его ставшие такими тонкими руки сжимали край одеяла, а глаза спокойно улыбались.

Могилы нашей семьи разбросаны по половине секции кладбища, и деду выпало место в самом углу, под елями.

Карьера моя развивалась довольно успешно. Работа была интересная, самая что ни на есть по специальности. Я занимался в основном проектированием и поневоле держался в курсе всех ученых выдумок. Это был, конечно, не университет, но ученую форму, остроту инженерного чутья, поддерживать удавалось. Я просто работал, решал головоломки, отвечал на вопросы. К моему немалому удивлению, начальство меня ценило. Деньги, хоть и не очень большие, не заставляли себя ждать.

Ученая карьера Ольги тоже шла вперед, хотя был и перерыв: через два года у меня родился сын Василий. Не знаю почему, но я тогда совершенно не нервничал, у роддома не дежурил и ногтей не обгрызал. И только когда взял его на руки, в душе что-то стронулось, и я понял, что никогда не буду прежним. Трудно передать это ощущение от маленького свертка в твоих руках, из глубины которого смотрят доверчиво-удивленные глаза. И крошечное существо, пока такое маленькое и беспомощное, — твое продолжение в этом мире, это твой ответ времени. В тот момент ты любишь его больше всех на свете, его ты будешь защищать, оберегать и воспитывать всеми силами.

Увы, поэзия любви не продолжается вечно, и хотя прогресс избавил родителей от возни с мокрыми пеленками, проза жизни не дает о себе забыть. Старый коттедж еще за несколько месяцев до прибавления в семействе наполнился погремушками, сосками и литературой по уходу за детьми. Но сейчас к этому добавились требовательные крики, ночная беготня и постоянное напряжение слуха. Возвращался я отныне к самому настоящему семейному очагу. А очаг надо снабжать и благоустраивать.

Я затеял быстрый, но эффективный ремонт, который умудрился закончить в три недели, потратив на это серьезную часть накопившихся сбережений. Ольга гостила у своих родителей и медленно старалась приучить их к мысли, что именно им придется играть роль нянечек и воспитателей (появившимся электронным нянькам она не доверяла), а те ворчали, как все дедушки и бабушки. У коттеджа появился второй этаж, а первый оказался заново обставленным и напичканным всевозможной электроникой. Я перекопал весь участок, снес сараи, купил и высадил новый сад в стиле английского парка (продавец клялся — деревья вырастут до установленного размера лет через семь). Разумеется, с лопатами, мастерками, отвертками и рубанками возилась бригада строителей и три полуавтомата, но за ними нужен такой присмотр, что я с трудом урывал время для сна. Финальным штрихом по наведению лоска и обустройству стала покупка в качестве талисмана черного котенка с шикарными зелеными глазами.

Так, наверное, могло продолжаться целую вечность, до смерти, но только мое увлечение теоретической политикой, экономикой и передовой наукой не оставляло меня. Я упорно хотел понимать в окружающем чуть больше, чем остальные люди, просто до поры это почти никак не проявлялось.

Память сохранила один из последних моментов радости, торжества и гордости тогдашнего меня. Это был маленький и весьма пристойный сабантуй, устроенный фирмой для сотрудников в честь очередного своего некруглого юбилея. Народ приходил с семьями, без особых церемоний рассаживался за столиками, заполнявшими приемный зал, и тихо истреблял провизию. На маленькой сцене дежурный конферансье толкал очередную речевку, все бодро кивали, дружно поднимали бокалы, а потом продолжали травить анекдоты. Так прошло часа полтора, и начались танцы.

И когда мы с Олей, немного покачиваясь в такт мелодии вальса, плыли среди других пар, я вдыхал запах ее волос и смотрел ей в глаза, мне вдруг стало понятно, что из таких моментов и состоит счастье. Вот она и вот я, мы живем в эту секунду, в этот миг, а следующий уже будет другим. Но и его мы хотели прожить так же жадно и так же счастливо, как и нынешний.

Шел 2016 год.

Глава 11 Тонкий промышленный шпионаж

Сентябрь 2021 года

Иногда при добывании секретов взлом, кража, ограбление, даже шантаж практически бессильны. По правде сказать, чем дальше, тем бессильней и роль их незначительней. Знания все меньше удается лишить свойств товара, это сделать все трудней. Потому основные усилия сосредоточиваются не на краже, а на торговле. Не похитить, меньше заплатить — вот задача. Это и безопасней, и не так хлопотно. Не вызывает чрезмерного напряжения нервов.

В исландском офисе ОРКСО шли очередные многосерийные переговоры. Одна сторона, какой-то институт из Зеленограда, желала купить у другой стороны, безвестной флоридской компании, дополнения к технологии тонкого анализа нейронов. Не самая важная и не самая большая сделка, таких на мировом рынке заключается сотни три в год. Но зеленоградский институт славился своей прижимистостью и активно предлагал бартерный обмен. Незначительное усовершенствование второстепенных операций с генетическим материалом и должно было послужить в нем разменной монетой. Дескать, зачем возиться с деньгами, махнемся? Только для чего это флоридской компании? Усовершенствование незначительное, эффект умеренный, выгода посредственная. Но интерес какой-то возник, были споры. На этой неуверенности переговоры и держались.

Такое положение могло сохраняться несколько месяцев, до момента исчезновения самой проблемы, когда каждая из сторон получит желаемые технологии из других источников. Но если флоридской компании возможная сделка не казалась такой уж важной, то зеленоградскому институту она открывала ряд интересных направлений. Желания одних людей не вязались с интересами других.

Жаждущие заполучить товар подешевле начали искать обходные дороги. Расхождения в лагере оппонентов навели их на старую как мир мысль о взятке. Достаточно склонить на свою сторону одного влиятельного менеджера из высшего звена, и это потянет за собой позицию всей делегации. Перо может переломить спину верблюда, если там уже лежит полдесятка тюков, все зависит от того, куда его положить. А в Зеленограде жили очень искусные механики, они четко знали, как и куда надо прикладывать усилия.

Повнимательнее пригляделись к возможным кандидатам. Как же понять, кто из них благожелательно воспримет предложение о взятке, когда сведения о финансах высших менеджеров компании стараются спрятать даже от налоговой инспекции? Помогли косвенные методы анализа. Они сейчас не уступают прямым — и рассуждения дают ответ не менее точный, как если бы вопрошаемый висел на дыбе, совмещенной с детектором лжи. После всех размышлений обнаружились три подходящие кандидатуры.

Чо Ир Сик — субъект китайско-корейского происхождения, коренной американец с трехлетнего возраста. Грамотный специалист, выбившийся наверх благодаря дару интриги и умению в самых острых ситуациях держать на лице выражение невозмутимости. Сейчас ему около пятидесяти — расцвет управленца. Держит себя в форме — его поджарая фигура всегда облачена в хороший костюм и способна проломить пяткой челюсть хулигана. Живет хорошо, хотя и не слишком богато, вот только родни у него — пальцев не хватит сосчитать. Эта родня тоже живет хорошо: детишки учатся по частным школам, братья отдыхают по трехэтажным виллам, сестры щеголяют первоклассными платьями и украшениями. Вряд ли он уступит в чем-то важном, но во второстепенных вопросах неизбежно возьмет на лапу.

Збигнев Криповский — человек, уже который год собирающийся на пенсию. Он все еще надеется уйти в вечность, мечтает выиграть в Гонке, потому с упорством хомяка копит деньги и с упрямством осла занимается собственным здоровьем. Тот факт, что ты больше чем наполовину состоишь из пересаженных органов, а о твоем теле заботится рота специалистов, скрыть практически невозможно — это бросается в глаза и проедает слишком большую дыру в твоем личном бюджете. Его моложавое лицо в состоянии обмануть кого угодно, в буйной шевелюре нет и намека на седину. Но монологи о своих многочисленных болезнях, способах их лечения и всевозможных протезах он превратил в почти безотказный риторический прием: окружающим делается как-то Нехорошо уже после трех минут разговора на эти темы. Вот только Збигнев стал слишком часто прибегать к этому приему в последнее время — либо он уже надоел руководству, знает о своем уходе и на прощание делает людям маленькие гадости, либо такая манера прерывать неприятные разговоры быстро всем надоест, и его проводят. Пенсионеры всегда зарабатывают меньше, чем им хочется, а старость будет требовать все больших медицинских трат. Тем более обидно, когда на пенсию уходят человека, который может пятнадцать раз подтянуться на перекладине, пусть даже это результат действий хирургии. Он тоже возьмет.

Третий возможный клиент — Паоло Гринтауэр. Племянник основателя корпорации. Идеальный объект для коррупции: множество дорогостоящих привычек, мало талантов, еще меньше усердия. Лоботряс. Имеет отличный художественный вкус, но при этом обожает кич. Классическая внешность плейбоя: точеная мускулатура, слащавое лицо, блондинистая прическа. Судя по административным спискам компании, занимаемая им должность то нагружается обязанностями, то становится чистой синекурой, которую дядя содержит только для создания большинства на промежуточных сходках акционеров. За ним навечно сохранится какой-то незначительный пакет акций, но как только на место нынешнего главы корпорации заступит преемник, пусть даже прямой наследник, не быть этому оболтусу на ответственных местах. Многочисленная бедная родня со стороны матери ему тоже особо не поможет. Что характерно — он это понимает, поэтому старается подстелить соломки: есть косвенные сведения о его попытках мелкого воровства.

Но как дать взятку чиновнику корпорации? Источники полулегальных доходов таких людей отрабатываются годами — тихо полученные ордера акций, бонусы и другие пользительные для финансового благополучия своих операции с бумажками. К тому же, и это самое неприятное, такие комбинации проверены службой безопасности корпорации. С этим мирятся до поры до времени, как с известным и неизбежным злом, это считают скорее неким премиальным фондом для высшего персонала. Когда управленцы воруют с прибыли родной фирмы или с убытков ее партнеров — такой грех прощается. Сей предохранительный клапан защищает от чрезмерной коррупции, самых отчаянных и вредных ее проявлений, это одна из важнейших деталей паровой машины, тянущей за собой десятки тысяч людей, такая относительно безопасная кормушка. Но стоит кривой незаконных доходов кого-то из них резко вырасти, появись у них деньги, о происхождении которых вообще ничего не известно, к ним тут же возникнут вопросы. Брать по чину они умеют, и не принять номер какого-то счета или, того похлеще, чемоданчик с дензнаками у них ума хватит. Плохо, когда партнеры дают взятку менеджерам корпорации и тем изменяют ее манеру поведения, — с этим всегда боролись и будут бороться.

Разумеется, есть финансовые комбинации. Сложные, запутанные, хитроумные. Все может быть абсолютно законно и легально. Налоговая инспекция даже может позволить нескольким счастливчикам списать часть налогов. Такие прецеденты бывали. Вот только тут надо помочь обмануть не всевидящую и одновременно беспомощную бюрократию, а своих людей, с которыми взяточник будет общаться каждый день, которые будут по-дружески задавать ему самые неприятные вопросы. Своя служба безопасности значительно подлее любой налоговой полиции — она ближе.

Можно организовать выигрыш в казино, счастливый лотерейный билетик и тому подобные псевдослучайные улучшения их банковского счета. Деньги могут буквально сконденсироваться, выпасть росой у них перед носом. Это можно подстроить так естественно, что друзья будут только радоваться или завидовать их удаче, а внутренняя служба безопасности пожмет плечами. Увы, подобные методы архидороги, сложны и малоэффективны. Чтобы некая сумма легально дошла до кармана получателя, вдесятеро большая должна прилипнуть к рукам посредников. Проще выложить требуемые деньги на официальных переговорах.

Где между этими методами отыскать золотую середину, дешевую и эффективную? Еще раз перерыли всю информацию по возможным кандидатам. Их привычки, склонности, хобби, причуды. Что бы такое из этого нестройного вороха можно легально обратить в деньги? Племянник Паоло был признан самой подходящей кандидатурой.

Теперь с ним необходимо было вступить в контакт. Это как раз самое несложное из всего. В офисах ОРКСО поддерживается режим конфиденциальности — необходимо же начальникам при принятии решения чувствовать себя хоть чуть-чуть независимыми? Режим постоянно нарушался, периодически восстанавливался, потом снова нарушался. Как следует проверять переговорщиков все равно не могли, поэтому кто-то всегда мог пронести очередную шпионскую гадость. Из-за этого на встречи не брали никакой важной документации, и к записям, сделанным там, относились брезгливо, как к чему-то грязному. В остальном это был обычный переговорный офис с неброской роскошью в нескольких центральных залах и неуловимым налетом захолустности в периферийных комнатах.

В последний день очередного тура переговоров в голых коридорах тридцатиэтажной круглой башни, отделанной фиолетовым пластиком, мерцающим и переливающимся черными искрами, расхаживали представители грызущихся сторон. Паоло вышел на кольцевую галерею, с окнами во весь рост, перилами, непонятно зачем отделяющими посетителей от пуленепробиваемого стекла, и почти полным отсутствием освещения. Кому-то из архитекторов показалось очень умным дать возможность посетителям любоваться ночной панорамой Рейкьявика. Там, где изгиб коридора почти скрывал наружные окна, исступленно ругались двое пиджаков, в остальном галерея пустовала. Паоло лениво перебирал в уме возможности провести вечер и отстукивал пальцами на перилах очередную мелодию.

— Мистер Гринтауэр? — подошедший к нему человек не представлял собой ничего особенного и явно был представителем другой стороны — говорил через карманный переводчик.

— Чем могу быть полезен?

— Этим. — Человек раскрыл имевшуюся у него в руках папку и продемонстрировал Паоло медленно умиравшую на экране Фемиду. Из ее рук выпадал меч, весов уже не было, повязка сползала с глаз, она стремительно худела. Еще секунда — и скелет правосудия осыпался на подножие бывшей статуи. Экран осветился изображением мешка денег и солидной цифрой вознаграждения.

— А с чего вы решили, что я скажу «да»? — Паоло немного удивился такому причудливому способу предложения взятки.

— К сожалению, вы скажете «нет», почти наверняка скажете. — Собеседник улыбнулся, и экран отразил адрес увеселительного заведения, подконтрольного флоридской организации, где обычно и отдыхал средний персонал. И дату — сегодняшний вечер.

— Нет.

— Примите мои извинения.

Неужели Паоло был таким глупым авантюристом, готовым сунуть голову в петлю? Скорее тут дело в соотношении его статуса и возможного компромата. В конце концов, даже если он где-то и на что-то согласится, даже пересылка всей этой гадости дядюшке в его положении почти ничего не изменит. А после дядюшки ему тут ничего не светит. Эпикурейские рассуждения всегда приводят человека к новым ощущениям. Надо же взять от жизни все?

Переговоры закончились, делегации разошлись по своим отелям. «Кронпринц» стоял почти у залива Фахсахфлоуи, и в «Тычинку и пестик», здание, угнездившееся дальше от берега, если не брать такси, нужно было минут десять идти по новым крытым галереям, промозглым перекресткам и стареньким улочкам. Контроль флоридской компании над этим заведением был чисто финансовым, территория была все-таки чужая, потому никаких серьезных гулянок сотрудники здесь не устраивали, и прейскурантные развлечения не переходили грань.

Паоло прошел в зал, где сотни огней на фоне безумной музыки пытались разложиться в тысячах линз и перетасоваться в миллионы оттенков. Что-то выпил, что-то съел, постоял минуту, подпирая стенку. Вдруг в хаосе вспышек, цветов и эротических образов, который присутствовал на большей части экранов, возникла умирающая Фемида. Она держалась секунду или две. Паоло стал смотреть в оба глаза. На одном из них опять возникла Фемида, потом — только ее умирающая рука, указывавшая на стойку бара. Гринтауэр подошел туда. Экран над стойкой поначалу никак на это не реагировал, но вот и он выдал изображение указующего перста. Так менеджер и путешествовал взглядом минуту-другую от экрана к экрану, попутно оказавшись у дальних столиков.

— Ну вот, теперь можно и поговорить. — На примостившемся у стенки экране почти разложившийся череп проделал обратную трансформацию и произнес эту фразу губами довольно симпатичной девушки.

— ???

— Успокойся, сейчас мы контролируем электронику в здании, да экрана этого никто и не увидит. — Девушка капризно надула губки.

— Над вашим дневным предложением можно подумать. — Паоло сел за стол.

— Подумай, подумай. Мы за ценой не постоим.

— Да, согласен. — Губы Паоло при этом не шевелились, он будто выпихнул эту фразу из своей груди. Довольно жалкая попытка защититься от возможной провокации и впоследствии заявлять, что звуковая дорожка не вяжется с изображением.

— Прекрасно. — Девушка поцеловала экран с той стороны.

— А чего вам, собственно, надо? — Он барабанил пальцами по столешнице, но руки слишком дрожали, и он расслабленно свесил их с подлокотников.

— Взять ты сможешь сам, да-да, именно сам. Мы дадим тебе постоянный источник дохода, из которого ты сможешь черпать, пока хватит терпения вытаскивать. А что должен сделать ты — так это обеспечить бартерную сделку. Вполне по силам даже с твоим уровнем влияния. Через десять дней в Люксембурге состоится последний тур переговоров. — Девушка улыбалась с таким невинным и чистым выражением лица, будто предлагала Паоло сделать благотворительный взнос.

— Что-то я не понял с оплатой: какой источник? Я могу просто встать и уйти — этому шантажу не поверят. — Гринтауэр был готов разозлиться.

— Успокойся. Шантаж — глупейший инструмент для работы с людьми твоего положения. Что касается оплаты, разъясняю: ты ведь в прошлом живописец, этому искусству в колледже учился?

— Какое это имеет отношение к оплате?

— Смотри. — На экране отразился портрет Гринтауэра в мушкетерском мундире, лихо заламывавшего шляпу одной рукой и придерживавшего шпагу другой. Солнечные лучи золотили колет, играли с камнями перстней, облекали фигуру в зыбкое покрывало света. Можно было рассмотреть шитье перевязи и кружева воротника. На заднем плане проглядывала тяжеловесная мебель. А мушкетер смеялся в лицо зрителям весело и задорно. В его глазах читалась жажда жизни, любви, приключений. В эти глаза хотелось смотреть снова и снова, пить из них это веселье, заражаться буйной бесшабашностью и духом авантюризма. Будто романтическая эпоха смотрела на взяточника его же глазами. Паоло не был искусствоведом, но понимал в живописи достаточно, чтобы сказать — это вещь чрезвычайно высокого уровня.

— Хм-м...

— Нарисуй такую картину какой-нибудь провинциальный студент, ему двадцать лет придется добывать себе имя. Если же ее нарисуешь ты — влияния твоего дядюшки будет достаточно, чтобы ее заметили, чтобы о ней заговорили, — экран отразил аукционный зал, послышались удары молотка и выкрики цен, — а мы можем предоставить не одну такую картину.

— Что значит «я нарисую», разъясни подробнее.

— Место для разговоров здесь хорошее, но не слишком. Купи путеводитель по Парижу, предпоследнего издания, — в угловой будке с туристическими товарами сейчас только один экземпляр. Ты туда едешь на следующей неделе, так что это не вызовет подозрений. Потом закажешь в том же киоске новый видеореализатор 0р75...

— Контактные очки?

— Да. Не перебивай. В названии компании первые пять букв — Е, не ошибешься. После этого иди к себе в номер, посылку туда уже доставят, и спокойно просмотри. Воздержись от сопутствующего шевеления губами. Кстати, на диске будет и оригинальный текст, заглянешь туда хоть одним глазком. А сейчас все. — Мелькнула последняя лукавая улыбка правосудия, и на экране вновь возник мутный поток продукции, сомнительной в моральном отношении.

Паоло еще минуту сидел за столом, выпил бокал слабоалкогольной жидкости с местным наименованием, после чего отправился выполнять инструкции. Фирма, которой он сделал заказ, существовала в списках уже вторую неделю, исправно предоставляла отчетность и аккуратно занималась перепродажей компьютерных аксессуаров — следящую аналитическую программу службы безопасности это удовлетворило. Контактные очки, разумеется, тоже проверили, уже с участием человека, на предмет разнообразных «жучков», но ввиду уважения к частной жизни сотрудников высшего звена не дали подсаживать туда своих. Считалось, что стационарный контроль в стенах офиса достаточно надежен.

Гринтауэр ввалился в номер, запер дверь. Немного подумав, проделал все обычные вечерние манипуляции и уже в постели вставил в органайзер диск и надел очки.

— Вас приветствует учитель живописи эксклюзивного образца. — На бирюзовом фоне проступили строчки обращения, и одновременно нейтральный хрипловатый голос начал повествование о парижских достопримечательностях. — Мистер Гринтауэр, ваша личность идентифицирована. Прошу внимательным образом прочитать следующие инструкции. — Бирюзовый фон начал зеленеть, и черные буквы бежали по нему, как муравьи по листьям. — Завтра вы пойдете на местный блошиный рынок, — появившаяся карта осветила его ожидаемый маршрут, — в лавке старьевщика Йохансена будет распродажа парижской киношной и театральной рухляди, нескольких центнеров барахла, которое ему удалось там собрать.

Образы нестройной толпой неслись перед глазами Паоло. Он увидел отделанные якобы дубом внутренности лавки, бодренькое лицо старьевщика, контейнеры со шмотками в подсобке, ящики, набитые вазочками, подсвечниками, лакированными рамками — всеми этими атрибутами псевдобогатой обывательской жизни.

— Открытие лавкибудет обеспечено к вашему приходу, но постарайтесь быть там к десяти часам местного времени. Тогда же будет вскрыт контейнер с костюмами. Будьте особенно внимательны, мистер Гринтауэр, за вами с высокой вероятностью будет вестись стандартное сопроводительное наблюдение! Мы не сможем воздействовать на события непосредственным образом в зоне вашей прямой видимости!

Экран мигнул красным цветом и нарисовал гудящий автомобильный клаксон.

— Практически наверняка товар из означенного контейнера будет выложен на левую сторону прилавка, под корабельным рулем.

Оттеняя бегущую строку инструкции, вспыхнула очередная картинка.

— Интересующая вас вещь — костюм мушкетера из запасников киностудии, исторически точно воспроизводящий мундир и экипировку того времени. Приблизительная стоимость, — на фоне изображения костюма и атрибутов высветилась цифра, — это приобретение абсолютно необходимо. Костюм содержит ряд подробнейших инструкций по написанию интересующего вас полотна. Ввиду того, что вероятность воспроизведения вами всей гаммы чувств портрета мала, в мундире будет содержаться система управления вашей мускулатурой. — Вырисовалось переплетение проводов и каких-то датчиков, встроенных в материю. — Благодаря ее воздействию вы сможете идеально воспроизвести картину. Немедленно после покупки, не занося ее ни в один из офисов, поместите костюм в ваш особняк «Сиреневый бабуин». Система координации мышц в швах и тканях не нова, а всего лишь доработана, и приборы контроля, стационарно размещенные в вашем особняке, ее не засекут. Однако в официальных помещениях компании эта система будет немедленно обнаружена даже в латентном состоянии. — Паоло был продемонстрирован интернациональный череп с перекрещенными костями. — Внимание! С осторожностью пользуйтесь данным диском! Внимание! С осторожностью используйте данный прибор 0р75, в дальнейшем он не сможет идентифицировать вашу личность, высока вероятность внедрения в него контрольных устройств. Чаще берите его с собой и по истечении недели купите новый. — Очередной пакет наглядных инструкций пришел перед взором Гринтауэра.

После этого на экране возникло стандартное дерево катали; а обычного учебного диска. Паоло бегло просмотрел его — там были советы приобрести несколько десятков книг по искусствоведению и костюмам той эпохи. Были ссылки на еще большее количество источников. Имелись подробнейшие инструкции по покупке красок, кистей, холста, оборудованию рабочего места. Там был сам портрет, разобранный в мельчайших деталях, включая подпись самого Паоло. Голос экскурсовода, повествовавший о парижских мостах, только мешал ему.

— Ладно, пора спать. — Гринтауэр сладко зевнул, потянулся, уложил аппаратуру в ящик тумбочки и заснул.

На следующее утро, как заправский шпион, он еще затемно упаковал чемоданы и отправил их в аэропорт. У него вполне официально до рейса оставалось три часа свободного времени. Паоло кружил по рынку, придерживаясь беспорядочной траектории, тратя чуточку денег здесь, чуточку там, стараясь не перегружать карманы сувенирами. К лавке подошёл точно в назначенное время.

Внутри только начиналась свалка, образуемая покупателями при всякой крупной распродаже уцененного реквизита и дорогих сувениров. Почему дорогих? Такими становятся безделушки, которых хоть раз коснулась любая часть тела знаменитости. Гринтауэру удалось прорваться к прилавку, оттеснив какую-то растолстевшую любительницу искусства. Он порылся в платьях, камзолах и кринолиновых юбках прошлых эпох, так тщательно воспроизведенных киношниками, откопал там искомый комплект, завернутый в полиэтилен, расплатился и вырвался наружу.

Самолет, дорога домой, распаковка вещей не заняли много времени. Уже к вечеру он примерял покупку, а маленький, оформленный под лемура робот бегал вокруг него с зеркалом. Перо немного полиняло, кружева чуточку расползлись, ткань слегка потерлась, но эти мелочи не были так заметны, костюм сидел будто сшитый по его мерке. Внешне никаких датчиков не обнаружив, Паоло вновь обратился к инструкциям диска.

— Подготовьте место для работы, — потребовал очередной параграф.

Два дня заняли покупки, чтение книг, воспоминания о собственных живописных работах. Пришлось сделать два десятка набросков и даже один посредственный эскиз. Наконец холст был натянут и загрунтован, краски готовы, костюм надет, установлено зеркало.

Вот тут началось искусственное вдохновение — легчайшие покалывания током указали ему, как держать кисть, как делать мазок. Перчатка аккуратно вела его пальцы, не давая сбиться с линии. Тонкий штрих, мазок, еще мазок, вот тут надо вести кисть с вывертом. Он сообразил надеть контактные очки, вставить диск и подключиться к системе сопровождения. Она показывала его со множества точек, он видел себя будто в десятках зеркал, а диск рассказывал, где и как рисовать. Паоло стал буквально марионеткой, послушно исполнявшей указания костюма.

И вот на холсте начали проявляться контуры фигуры, этот разворот плеч, эта расслабленная вальяжность позы, скрывающая уверенность в своих силах. Паоло сосредоточился на выражении глаз, лице. В те несколько дней он понял, что значит быть кистью гения, резцом мастера, смычком виртуозного скрипача. Ему пришлось несколько раз переписывать нос, ловить полутона кожи, контрастность теней. Но у него получилось, он смог, и задень до отбытия в Европу его лицо уже смотрело на него с полотна.

Гринтауэр принял меры предосторожности. Вечером перед отъездом он созвал на маленькую вечеринку нескольких ближайших друзей. Подобная компания есть у любого уважающего себя человека из высшего общества: такие же, как он, лоботрясы, в чьи немногие достоинства входят состоятельные родственники и хорошее образование.

— Ну как мой новый опыт в живописи? — Паоло сорвал чехол с незаконченного автопортрета.

— Bay... Ну это круто! — Девушка с фиолетовыми бровями и такими же зрачками подняла большой палец.

— Впечатляет.

— Паоло, да у тебя получается! — Молодой человек в оранжево-матовом костюме-тройке и с механической ящерицей, сидевшей на его плече, отставил бокал со спиртным и зааплодировал.

Чтобы окончательно закрепить успех, он тут же натянул мундир, продемонстрировав себя в качестве оригинала. Десяток движений кистью, оттенявших подбородок его двойника, покорили гостей. И вот в дополнение к наброскам, указывающим на его авторство, у него появились свидетели. Теперь живые люди могут сказать, что картину рисовала его рука, а не манипуляторы робота.

В Париже он поддержал образ искусствоведа — облазил половину Лувра, был в Тюильри, долго кружился по тесным улочкам, хотя они давно были перестроены, вычищены автоматическими уборщиками и освещены по последней моде. Умудрился получить консультацию у живого историка и ушел от него с гигабайтами скачанных набросков, гравюр и малоизвестных картин того периода. По совету диска, данному ещё за работой, прикупил дополнительный комплект мушкетерского снаряжения — первый почти неизбежно подлежал уничтожению.

Но вот подошло время, Гринтауэр в Люксембурге, и надо платить по счетам. Ах как его преследовал страх провокации собственной службы безопасности! Как тряслись его поджилки перед столь необходимой для заказчиков речью. Если он выступит в защиту оплаченной позиции, это будет необратимый поступок, уже достаточно серьезный компромат, от этого так просто не отвертеться и головомойкой не отделаться. Однако, если подумать, Рубикон уже перейден, необходимо просто следовать в русле событий, иначе заказчик найдет способ сожрать его. Как он рвал на себе волосы, что начал работать с портретом до необходимой расплаты! Не будь этого — можно было бы кричать о грандиозной провокации, а тут сам, сам пригласил свидетелей! Но пусть мосты, которые он сожжет за собой, будут топливом для костра его славы. Ведь заказчик мог и обмануть, и сведения с диска могли испариться в следующую секунду после голосования. Для лучшей жизни чем-то надо жертвовать, как-то надо рисковать.

И вот в одном из новых люксембургских офисов, отстроенном в псевдоклассическом стиле, в числе многих других разбираемых вопросов идет последний этап переговоров. Каждая из сторон уже выдвинула свои аргументы, они известны потенциальным партнерам.

— Господа, я еще раз проанализировал этот вопрос и считаю — мы должны принять бартерную сделку. Возможности получаемой технологии недооценены. Я настаиваю на принятии положительного решения... — После первых слов зубы перестали лязгать, пришла уверенность и легкость слога.

Он говорил еще много, достаточно аргументированно и красноречиво. Содержание его речи никого не убедило, на принятие решения повлияла ее форма: кто-то решил, что он выражает завуалированную позицию дядюшки, другие подумали, что Гринтауэр пытается начать независимую карьеру, и сочли правильным подыграть ему на первом этапе. Бартерная сделка состоялась.

Паоло, почти не расстававшийся с диском, помчался через океан, обратно в «Сиреневый бабуин». Еще неделя бешеной работы дала целиком законченный портрет, который уже можно было демонстрировать публике. Первым полноценным зрителем, как можно догадаться, был его дядюшка, в чей дом и приволок картину беспутный племянничек.

— Хм-м... А знаешь, впечатляет... Одобряю... — Дядюшка получил приятный сюрприз, так порадовавший его среди бесконечных медицинских процедур.

— Дядя Генри, вы не против, если я представлю автопортрет на том приеме, что вы устраиваете через пять дней? — Голос Паоло был одновременно заискивающим и преисполненным сознания собственного успеха.

— Пожалуй, это будет неплохо. — Дядюшке тоже захотелось похвастаться эдаким достижением своего родственника.

Все пошло своим чередом — через месяц раскрученный «Автопортрет молодого человека в костюме мушкетера» ушел за сумму, почти немыслимую для рядового художника. Мундир-кукловод был уничтожен еще раньше — почти сразу после окончания работы.

Гринтауэр не был таким уж глупым и самонадеянным прожигателем жизни. Большую часть полученных средств он бережно вложил в предприятия повышенной надежности. Еще умнее Паоло обошелся с полученными знаниями: рисовал почти каждый день, старался не выходить из формы, изображал поиски новых путей. На диске было еще довольно много набросков к его портретам в виде испанского инквизитора, нищего, пирата, лондонского денди, китайского императора и еще десятка персонажей. Они не были законченными произведениями, Паоло надо было самому угадать выражение их глаз, детали костюмов, расположение предметов на заднем плане. Это превратилось в его основное хобби, приносящее деньги. В мире живописи он становился модной фигурой.

По причине соблюдения конфиденциальности, сохранения тайны диска он тщательно охранял мастерскую, превратив «Сиреневого бабуина» в небольшой бункер. Влияние Гринтауэра в компании падало, снабдившие Паоло искусством живописца силы потребовали еще нескольких выступлений в защиту самых разнообразных сделок, но его слово значило в советах менеджеров уже слишком мало. Последовавшая вскоре смерть дядюшки и изгнание племянника со всех значимых постов почти ничего не изменили в жизни Гринтауэра — он окончательно стал художником. В конце концов он уничтожил исходный диск.

Слава его с годами утверждалась все больше, манера рисовать исключительно автопортреты в костюмах разных исторических эпох получила его имя, малоизвестный живописец прошлого, основавший этот стиль, был почти забыт.

И все шло прекрасно, богемная жизнь удалась. Вот только в архивах и запасниках одного зеленоградского института хранились совместные работы трех бедных, но талантливых студентов Академии художеств. Сами они давно потратили полученные деньги и с чистой совестью забыли этот эпизод своей биографии. А в файле, содержащем все эти сведения, было маленькое примечание: опубликовать все материалы через десять лет.

Люди, затеявшие эту изящную интригу, не хотели разбрасываться культурными ценностями страны.

Глава 12 Мы свое дело сделали

14 августа 2024 года

...я велел придержать экспедицию Колумба, а в Южной Америке занялся коневодством, чтобы кавалерия Кортеса не сдержала бы конницы индейцев, однако смежники подвели, лошади вымерли еще в четвертичный период, боевые повозки тянуть оказалось некому, хотя колеса и поставили своевременно...

С. Лем. Звездные дневники Ийона Тихого. Путешествие двадцатое

Курортный месяц был в самом разгаре: все добропорядочные обыватели, от самого мелкого, грязного и затурканного дворника, чудом сохранившегося в пыльных переулках большого города, и до лощеных высших чиновников, хотят отдыха, расслабления, выпадения из круговорота привычных забот. Контрапунктом всеобщей неги выступают люди, которые обеспечивают всю эту радость или ею пользуются: швейцары и вагоновожатые, поголовно все жители курортов и воры, обчищающие пустые квартиры. Все могут быть довольны друг другом в этой тотальной гонке за удовольствиями, даже ограбленные ничего не знают, пока не вернутся к разоренным очагам.

Но всегда, в любом августе, есть люди, которые отказывают себе в удовольствии не для того, чтобы зарабатывать на удовольствиях других. Некоторым просто не повезло, и они должны стоять на вахтах, поддерживать жизнь заводов и ежедневные потребности городов. Это вторые замы, младшие помощники и начинающие стажеры. А другие, как мы, так заняты своими делами, что им почти нет дела до всеобщего отдохновения.

Гонка вступила в такой этап, что требовала от своих участников почти всех наличных сил, — она давила на психику, выматывала разум, не давала спать по ночам. Она обещала, звала и манила близким отдыхом, а нам все было мало, мы мчались на всех парах и не собирались останавливаться.

Уже месяц как у нас есть свой ИИ. Происхождение его темно, запутанно, и достоверно известно очень немногим. В один прекрасный день нас созвали на очередную оперативку, и Аристарх, довольно потирая руки и вприпрыжку прохаживаясь между столами, заявил, что мы теперь богаты. Математикам нет нужды добывать себе пропитание, отправляясь в шахты и тем отбирая электричество у горных комбайнов. Официальная версия гласила, что эта программа была арендована у какого-то филиала Чикагской Информационной Академии. Но какая аренда возможна в таких условиях, когда математики уже через несколько дней соорудили модифицированный образец ИИ? Это все равно что взять во временное пользование, эдак на месяц, все оборудование монетного двора. Да и стоить подобная услуга должна была совершенно феерическую сумму, каковой институт не располагал. Возникли самые фантастические предположения. Два самых разумных гласили, что или институт сдал все наработки по другим темам, которые у нас имелись, в обмен на ИИ, или Шпиону удалось как-то легализовать свое очередное воровство. Факт тот, что у нас за это время побывало рекордное количество посетителей, а были ли это в действительности недовольные продавцы или довольные ревизоры из ОРКСО, судить не берусь.

Главное, что к нам не лезут больше обычного с расспросами журналисты, не выдвигают исков и не обвиняют во всех смертных грехах. Сейчас основная наша работа — заставить эту программу работать в качестве домашнего интеллектуального животного, помощника, который умней руководителя. Это как пользоваться бешеным жеребцом в качестве попутного транспортного средства. Получается, хотя и с трудом.

В тот день мы делали очередной проект, снова собирали множество схем, плат и вентиляторов в единое целое, в который раз творили это маленькое чудо. Еще не кончился обеденный перерыв, как Бутов поймал меня на выходе из общей столовой.

— Павел Иванович, у нас получилось! — Его лицо будто море рябило от волнения.

— То есть?

— Пришел ответ от проверяющих. — Мы поднимались по лестнице. — Подтверждение от москвичей и мюнхенцев. У сорок седьмой модели хватает емкости, а если сбацаем пятидесятую, будет гарантия.

— Опять сплетня? — Неформальное общение живет даже в камерах смертников, наш же контроль для него почти не препятствие.

— Ну и что, вам почти наверняка объявят. — Он попытался добиться от меня обещания рассказать подробности, но у входа в отдел мы расходимся.

И мне объявили меньше чем через пять минут. Циркулярная почта выпадает из потока сведений яркой кляксой. Математики сказали «да», нейробиологи и психологи одобрительно пробурчали, узловики орали об этом так громко, что грозили пробить барабанные перепонки.

— Внимание отделу! — Такое известие стоит объявить всем и каждому, это победа. Экраны и сферы сотрудников осветились красным, а мой голос приобрел некоторое сходство с трубой архангела. — С этой секунды можете считать, что машины могут принять человеческую душу и поддерживать ее жизнь! Вы слышите?! Могут! Свою главную задачу мы выполнили. У нас получилось! Дело только за изъятием ее из наших черепов!

Затем я начал пересказывать малозначимые детали, которые так греют сердце каждого работника. Первыми достаточной мощности достигли за океаном, но когда они еще проводили свои проверки и перестраховывались — мы смогли склепать аналог. Меня самого захлестывало ощущение праздника, той пьянящей и бурной радости, которая наполняет человека от давно ожидаемого события. Это был результат и моего, личного вклада в Гонку. Моей работы по специальности, всех тех нервов, страхов, вдохновений и прозрений, которые посетили меня за это время.

Бутов и Памеженцева «стучатся» с той стороны экрана.

— Это надо отметить, узловики, зуб даю, уже начали разливать спирт по мензуркам.

— Отметим. Мы тоже именинники. — В голове прокручиваются варианты организации легкого праздника. Естественно, я не могу своей волей целиком отменить в отделе рабочий день. Зато в моем распоряжении целая груда послаблений", ограничений и тому подобных поблажек, которые в таких случаях можно применять в максимальном объеме. — Ольга Карловна, сделаем так: часика за полтора-два до окончания рабочего дня собираемся в нижней столовой. Пусть девочки озаботятся провиантом. Думаю, работа сегодня у нас уже не получится, но от изображения трудовой деятельности я вас освободить не могу. — Шутка не лучшего качества, но улыбки на их лицах появляются.

Главный не собирает оперативки по поводу успеха, понимает, что все будут отмечать у себя, безопасники и психологи сегодня тоже не будут излишне бдительны. Каждый из нас жуткий индивидуалист, даже самые лучшие семьянины, которые умудряются весь неистраченный на работе пыл души отдавать близким. Без этого нельзя вступить в Гонку. Но именно этот дикий эгоизм в достижении цели роднит нас крепче семейных уз — мечта одна на всех, и когда мы делаем очередной шаг в ее достижении, это не может быть радостью одного. Пусть у института есть великолепный шанс погрязнуть в распрях, стоит делу дойти до распределения мест в очереди, но сейчас, когда мы только создаем этот волшебный плод, — радуются все. Так даже в средние века феодал и крестьянин одинаково радовались всходам пшеницы: созидание нового приятно всем.

Звоню Наташе и после секундной задержки вижу ее лицо.

— У вас уже отмечают?

— Нет, ближе к вечеру. — Сейчас ее мысли далеко, наверное, сидит за пультом, и глаза цвета дымчатого топаза фиксируют мое лицо только как еще один объект рассуждений.

— Договоренность в силе?

— Да. — Она жестом показывает свое намерение закрыть окно сообщения, и я согласно моргаю.

Оставшееся время пролетает незаметно, рассматриваю очередную модель и пытаюсь понять ту стратегию, которой пользуется ИИ отдела в ее разработке.

Но вот мы уже собираемся в этом гулком зале с зеркальными стенами. Отдел, эти несколько десятков лиц, способности и таланты каждого из которых я могу вспомнить в мельчайших деталях, но имя может вылететь у меня из головы. Стол организован, алкоголь разлит по стаканам и рюмкам. Мне необходимо только дать первотолчок этой жажде праздника.

— Коллеги, а переходя с казенно-штампованного языка на нормальный, люди, друзья! Каждый из нас видел египетские пирамиды и наверняка думал — какую шикарную гробницу заготавливал себе Хеопс и как много народу полегло ради его заблуждений. Но сегодня настал тот день, когда наша работа, наше общее дело по творению собственных усыпальниц, которые понесут нас в вечность, увенчалось победой! Памяти машин достаточно, их быстродействие фантастично, дело только за бальзамировщиками. А потому выпьем за жизнь, что обрела сегодня новое воплощение! За вас! — Высоко поднимаю бокал и чокаюсь с ребятами.

— За жизнь! За нас! За славу! — Звон хрусталя оттеняет крики, и мы опрокидываем первую. Небольшое шевеление челюстями и истребление закуски. Я хлопаю в ладоши, и звучит Моцарт, зеркала обретают глубину и начинают пульсировать яркими вспышками. Потом встает Бутов, и его глубокий голос на время заглушает мелодию.

— За удачу в работе! — И мы принимаем вторую. Я, впрочем, почти не пью, даже с автопилотом в машине есть ограничения по спирту в крови. Моцарт сменяется Бахом, потом Чайковским и Калинниковым.

Памеженцева говорит долго, приводит сравнения и аллегории, чуть ли не рассказывает сказку. Но даже ее длинная мораль кончается опрокидыванием третьей. Музыка становится более легкой, пробивается что-то современное. Гул за столом теряет синхронность, мы разбиваемся на тесные компании по три-четыре человека, начинаем травить анекдоты и вспоминать прошлые удачи.

— А как Зубченко молотком забивал вентиляторы?! — хохочет в дальнем углу девочка из планового.

— Работали ведь! К тому же я не нанюхался азота. — Тот смущенно отмахивается стаканом и пытается сам вспомнить историю позабористей.

Мы расслабляемся и смеемся, в ту минуту мы готовы простить друг другу прошлые подлости и увертки — ведь сейчас мы безобидны. Пирушка движется по своим извечным законам: начинаются танцы, потом парень из корпусного бюро пытается толкнуть речь, но остальные стаскивают его со стула, на который он взгромоздился, все опять устаканивается. Волны смеха, особо удачных историй и свежих острот перекатываются по головам.

Но мне пора, я должен покинуть этот праздник души, да и если вдуматься — в таких исчезновениях среди бала есть своя прелесть. Ты не ждешь угасания вечера, когда люди будут заливать в себя последние капли, спешно дожевывать бутерброды и подчищать тарелки, не ощущаешь распада той празднично-веселой атмосферы, из которой и состоит отдых. Всё это будет позднее, и твой уход — как вырезание сердца из арбуза: мякоть без семечек. Так историки не любят вспоминать закат и угасание великих империй, это всегда нагоняет дикую тоску, и потому время расцвета, славы, могущества любого государство исследовано много лучше темных провалов. Передаю командование балом Памеженцевой, отмечаюсь у следящих систем и растворяюсь в багровых вспышках, пляшущих на зеркальных стенах.

У лифтов, перед самым шлюзом, встречаю Наташу.

— И как у вас «принимают», с размахом?

— Ай, какой размах, траур один. — Она раздраженно машет рукой. — Это вы с узловиками именинники, нам и получаса посидеть не дали. Новый стандарт держат только последние версии. — Мы расходимся по своим ячейкам.

Дома, наспех глотая вытрезвин и переодеваясь, я вспоминаю, как нам дали по рукам. Гуманистическая фронда умерла даже не в зародыше, а в перспективе своего создания. Где-то через сутки после моего обеда у математиков нас вдвоем вызвали к Китайцеву, и состоялся краткий разговор преимущественно состоявший из рыка, ядовитых упреков и моралистических рассуждений. Смысл его сводился к тому простому высказыванию, что каждый должен заниматься своим делом. Идея у нас возникла хорошая, но как только мы полезем в дела, а это наверняка случится, если начнем обсуждать такие мысли в более широком кругу, мы наломаем дров. Нас немедленно вычистят, возьмут за жабры. Кто будет работать с гуманистами, тем и положено об этом знать, сотрудники этих тем обсуждать не должны.

— Когда в разговоре появляется третий, это уже митинг. Считайте, что вашу идею я услышал, над ней подумал. Вам понятно, дети мои? — Глаза этого научно-политического бронтозавра смотрели на нас, как добрые линзы оптического прицела.

— Да, Аристарх Осипович, предупреждению вняли, — хором проговорили мы и были отпущены с миром.

Такое закручивание гаек дало странные результаты: мы, разумеется, не могли ходить по институтским коридорам с лозунгами «Даешь гуманизм!», эта тема вообще исчезла из наших разговоров, но других вопросов для общения обнаружилось более чем достаточно. Подсознательная обида, как сказал мне психолог-безопасник на очередной проверке, трансформировалась в желание повторять свои последние действия. Если покопаться в собственных мыслях, то не все это брехня.

Потому мы стали попеременно обедать то в ее, то в моей столовой, обсуждая как политику, так и приемы вязки крючком. Мы вспомнили лучшие электронные игры и перемыли косточки современным актерам. Перебрали все возможные варианты развития будущего с ИИ, попутно облив грязью половину фантастов. Разложили на составляющие конструкцию планера да Винчи и припомнили творчество старика Вольтера. Когда дошли до Вольтера, то обоим стало ясно — дело совсем не в разговорах. По инерции обсудили современные моды и археологические диковинки. Странный ритуал, который ни к чему, кроме длинных философских рассуждений, не вел. Наверное, это все надоело бы нам, и мы расстались бы месяца через полтора, истощив все возможные темы и избавившись от комплекса мести клерка начальнику.

Но, и это был один из лучших моментов в моей жизни — мы наконец рассмотрели друг в друге не только коллег, а людей. Что общего между нами? Мы не сходились во мнении почти ни по одному вопросу, у нас были совершенно разные стили работы. Мы пришли к институту и Гонке путями настолько противоположными, насколько это было вообще возможно (ее устроил сюда отец, и первые несколько месяцев при всем своем таланте и блестящей работе она не видела во всем этом ни малейшего смысла). Если я почти всегда был прагматиком, то ее романтизм был лишь немного приправлен ощущением реальности, хоть это не мешало делать ей вполне здравые выводы.

Но мы — люди по одну сторону баррикады. Когда противоречие наших мыслей заставляет спорить до хрипоты, мы все равно остаемся одним сортом человеческого материала. Этого, разумеется, мало. Такая общность может привести разве что к некоей разновидности джентльменства в междоусобных войнах — мы не убиваем своих коллег, какие бы крупные гадости мы им ни делали. Дело в другом: бесконечные словесные дуэли высветили костяные панцири наших душ, и мы усмотрели в их рельефах некоторое сходство. Так два отчаянных дуэлянта могут вложить шпаги в ножны только потому, что очень похожи их стили фехтования.

Каждый из нас боялся ошибиться. Это поистине удивительно, но в ожидании полного анатомического вскрытия своих душ, окончательного препарирования разума и просто ежедневного обнажения наших мыслей мы очень дорожим своей индивидуальностью, независимостью. Мы — как неуязвимые чудовища, тихо плаваем в бездне и шевелим плавниками. Любовь для нас много губительней яда. Самую страшную отраву можно легко устранить противоядием, а пошатнувшийся разум делает нас глупыми. Первым средством лечения от идиотизма считается увольнение. Мы должны рассчитывать даже свои эмоции.

Потому еще неделю назад, вполне осознав взаимные чувства, дальше никто идти не хотел. Как бы смешно это ни казалось в наш век мгновенного утоления людских желаний, когда малейшая прихоть может исполниться тысячью способов, от почти бесплатных иллюзий до немыслимо дорогих реалий, мы не торопились, медлили и осторожничали.

Этим вечером намечался совместный поход в театр.

— Мужчины когда-нибудь сменят пиджак или фрак на что-то более современное? — Когда я забирал Наташу от крыльца ее дома, сама она была одета в нечто бархатно-шелковистое, ежесекундно меняющее свой цвет и, кажется, размер.

— Не смеши. Карнавал тут еще покруче, чем в платьях Золушки. Двубортные и однобортные, два ряда пуговиц или один.

Наташа и сама это знает, очередная пикировка — всего лишь повод задать серьезный вопрос.

— Не боишься, что вас расформируют в два счета, Павел? Сольют тебя с узловиками. Осядешь скромным начальником бюро — будешь Плате доклады подавать, Алану отчеты писать? — На фоне дымчатых сумерек, только опускающихся на поселок, ее лицо кажется чересчур серьезным.

— Здесь мне на помощь опять придет моя паранойя, Наташа. Посуди сама, борьба еще продолжается. Кто-то отловил нашего застенчивого кибернетического беглеца? А наш отдел как работал, так и будет работать. Нет большей глупости, чем вести репрессии в собственном стане в утро перед решающей битвой.

— С чего ты взял, что это репрессии?

— Это могут быть самые разумные сокращения в мире, но ты и все наши их такими не посчитают. Во-первых, это нас просто испугает. Ты — первое тому подтверждение. Все наши начнут примерять к себе эту ситуацию: что будет, если я сделаю свою работу? Меня тоже сократят, уволят, выкинут за порота? И кто будет после этого работать? Во-вторых, у бюрократии свои законы. Мы как отдел — это снижение аппетитов тех же узловиков. Противовес, черт подери, и балансир. Никакая экономия не перевесит этих соображений.

— А если нам просто урежут в министерстве финансирование или спустят разнарядку. Появляется такое начальственное лицо перед Аристархом и вежливо просит его все ресурсы бросить на душеведение, на преображение?

— Ты представляешь себе чиновника, который сейчас будет наступать на ноги Аристарху? Урежет финансирование? Заморозит институтскую торговлю? Щас! И зачем им всем ухудшение работы института? Кстати, хватит о работе: шпион — находка для болтуна. — И когда мы выезжаем за пределы поселка, очередной раз просвеченные и наверняка в изобилии снабженные психологическим контролем, я улыбаюсь ей и ловлю ответную улыбку.

Все в порядке, она просто прикидывала варианты.

Театр, в который мы едем, не самый престижный, модный или дорогой. «Погасшая свеча» — название почти соответствует его состоянию. О них недавно пару раз упоминали критики, и домовой раскопал для меня как раз такое заведение, где можно больше времени посвятить друг другу, чем разглядыванию обстановки и восхищению актерами.

— «Нетерпеливая измена». — Она со вкусом перекатывает слова на языке. — Ты уже знаешь содержание пьесы?

Мы въезжаем в район трехэтажной застройки, и тени домов падают на машину.

— Естественно. — Это не центр города, где плотное движение контролируют компьютеры гаишников, и не окраина, где почти справляется автопилот. Приходится смотреть на дорогу.

— А мне трудно смотреть фильм по. второму разу из-за знания финала. Кто кого убил, кто что изобрел, как кто умер. — Ее голос становится чуточку усталым. — Приходится ждать, пока основные детали из памяти уберутся. И потом смотришь фильм по-новой, как деликатес истребляешь. Иначе это слишком похоже на «мыльную оперу». Вот он наводит оружие на врага, щелкает курком. А как он прищуривает глаз, как подмигивает, как сигарету отбрасывает. Как они обсуждают разворот машины или улыбку тролля — аллергия сплошная. — Она вдруг смеется.

— Кто они?.. — удивляюсь я.

— Да есть у нас... Фэн-клуб идиотов. Обсасывают все по триста раз. Павел, тебе-то зачем все это смотреть, если заранее прощупал?

— Ты сама зондируешь почву — зачем тебе читать даже этот анонс, что высветился на экране? Кто сейчас вообще обходится без анонса, можно ведь на такую тягомотину попасть — на мелодраму или еще чего? Я всегда развязку знать хочу. Да все ее знают: сколько-то там сюжетных ходов выучишь, и все варианты в кармане. Новизна — как к этому финалу пришли, в черточках и детальках. Это самое интересное, такое наизусть не выучишь...

Парковка у театра маленькая и неудобная.

Относительно свежее, не облупленное здание, неплохо обставленное фойе. По стенам обязательные фотографии вышедших в тираж и просто заслуженных актеров. Андроид-зазывала у входа в зрительный зал и продуктовые лотки, как будто бы сюда пришли есть, а не думать.

Надрыв в игре наших актеров, как сломанная на ветру ветка яблони... Шелестят картинки на рекламных афишках, они усыпают все вокруг осенней листвой и даже сейчас назойливо бросаются в глаза и лезут в уши. Мы проходим в зал.

Третий звонок, гаснет свет, поднимается занавес. Представление как представление — голограммы изображают величественные пейзажи на заднем плане, андроиды заменяют статистов. Ручные львы, тоже роботизированные, охраняют важных действующих лиц. Режиссер в отчаянной попытке создать ощущение новизны смешал эпохи, стили и направления. Потому главный злодей в идеально пошитом фраке слетал на сцену верхом на спине хилого чешуйчатого дракона, разговаривая с кем-то по музейному проводному телефону. Провод кончался у дракона под мышкой. Сюжет не отличался оригинальностью: несчастная любовь, которой на первых порах мешали условности религии, нравственности и политики, потом стала страдать только от недостатка материальных средств и здравого смысла влюбленных. Чтобы добиться преемственности в этом карнавале, адвоката мужа-рогоносца обрядили в мантию инквизитора.

— Слушай, хвост у дракона пластиковый или это голография, различить можешь? — Наташу порой интересовали самые неожиданные вопросы.

— Нет, но я могу отличить фальшь в голосе его наездника от простой хрипоты и усталости.

Антракт был скучнейшим мероприятием: труппа явно боялась отпускать зрителей из зала, очевидно, в страхе, что они разбегутся — занавес вообще не опускался. Действие сместилось на судьбу мелких и незначительных персонажей: на площади шуты и фигляры в костюмах самых невероятных расцветок пытались рассмешить полупустой зрительный зал традиционно-новаторским враньем о подвигах, прекрасных дамах и котировках акций.

— Не так плохо, как может показаться на первый взгляд. — Что-то в этом винегрете ей понравилось. — Хоть стараются. И шут натурально кривлялся...

— Рыцарь с менеджером тоже хороши. Героиня врет красиво, тут у них удача. Остальное... спектакль как спектакль. — Я пожал плечами, но не успели мы прийти к единому мнению, как представление сделало попытку возобновиться.

Лучше бы труппа не затевала сегодняшний спектакль: что-то актеры между собой не поделили, и не успели зрители устроиться в креслах, как непонятно откуда взявшаяся на сцене дама в костюме позапрошлого века полезла к рампе. Она ехидным голосом зачитала в лицо главной героине пару строчек, весьма ловко расстегнула свою допотопную сумочку, после чего выудила оттуда пистолет и тремя выстрелами разнесла сопернице голову. Пули обнажили металл, сочленения и схемы внутренностей андроида. Тишина держалась несколько секунд, после чего вопль ярости и возмущения потряс драпировку на стенах театра.

— Сволочи!.. Обманщики!.. Халтуру гоните! — Зрителям крупно не понравилось, что робот играет вместо человека.

— Вы бы еще двойника Ярцева поставили или Меньшикова приволокли! — проорал какой-то старичок над моим ухом, вкладывая всю силу изношенных легких и голосовых связок в это выражение протеста.

Актриса (судя по всему, живая) неверно истолковала взметнувшиеся руки зрителей, огни рампы заслонили от нее искаженные яростью лица, и она попыталась превратить крики гнева в овацию: поклонилась, послала несколько воздушных поцелуев. Чей-то башмак еле-еле разминулся с ее головой, за ним полетели блокноты, сумочки и вообще все, что было у людей под рукой. Актеры быстренько ретировались за кулисы, а самые раздраженные из зрителей полезли на сцену.

— Пошли, отсюда, а не то в драку затянет. — Я хватаю Наташу за локоть и пытаюсь первым из толпы чуть более благоразумных личностей пройти в двери. Это удается, но уже в вестибюле она буквально виснет у меня на руках.

— Ой не могу! — Она почти захлебывается смехом, не может стоять и приваливается к стенке. — Жулье, идиоты! — Косметики на ней почти нет, но ту, что есть, она лихорадочно стирает платком вместе со слезами. Глядя на нее, я тоже не выдерживаю и сажусь рядом, держась за живот. А мимо нас несется толпа, напуганная и смеющаяся одновременно, она разбивает стекла и выламывает двери.

— «От скверны я тебя очищу», — пытаюсь передразнить торжествующую физиономию стреляющей актрисы, чем выливаю новый приступ хохота у нас обоих.

Мы пережидаем первую волну бегущих: если не идти впереди нее, то лучше стать в ее хвосте. В зале слышен грохот ломаемых кресел — там начинается серьезная драка. Кое-как добираемся до парковки и исчезаем из этого места в приближающихся синих вспышках «луноходов». С трудом управляю машиной и чуть не разбиваю нос о приборную панель.

— Нет, это хороший вечер. — На подъездах к поселку Наташа слегка успокаивается, смотрится в зеркало и приводит себя в порядок, смешинки в ее глазах теперь как блики на фасетках драгоценных камней.

На входе проверка всегда тщательней, щупальца сканеров как привычные липкие руки тюремщиков касаются наших тел и, осмотрев, проталкивают дальше, как банкомат обрабатывает кредитную карточку.

Почти останавливаю машину на одной из развилок дороги, разрезающей поселок, налево — ее дом, два поворота направо — мой. Я смотрю ей в глаза, она на секунду становится внимательно-сосредоточенной, кладет ладонь мне на плечо.

— Давай в клуб.

— Хорошо.

В маленьком подвальчике могут уместиться человек тридцать, и сегодня он переполнен. Мероприятия, что начались в стенах института, переместились сюда или в слободу. Те, кому позволяет ранг и кто еще достаточно крепко стоит на ногах, все собрались здесь, не забыв захватить ближних. Десяток столиков обсели со всех сторон и завалили чем только можно. Центральная стойка почти освободилась от бутылок. Подвальчик наполнял неумолчный шорох, будто тысячи щелкающих змеиных чешуек сплетали свое звучание в единую мелодию, — какой идиот выбрал такую музыку? Своды переливались всем цветами радуги и отображали перетекающие друг в друга картины. Увидев нас, Андрей-Провод, узловик, с трудом отрывается от стула и, покачиваясь, указующим перстом пытается попасть в нас.

— Ты меня уважаешь?! — Синтезаторы превращают эту фразу в рык горного людоеда, после голодной зимы спустившегося в деревню. В ответ необходимо даже не взмахнуть, воздеть руки над головой, набрать побольше воздуха в легкие и во вспышках молний, под аккомпанемент грома вбить в его голову акустический импульс.

— Да!!! Готов уважить в любое время! — Когда в его мозг проникнет этот доходчивый ответ и он раздумает тащить вошедших в свою компанию, можно идти дальше. (А в голове вдруг отчетливо складывается схема компактного расположения нейрошунтов. Катушки для коллективного подключения. На секунду зажмуриваюсь и заставляю гореть её зеленой вспышкой, впечатываю себе в память. Утром надо будет попробовать, если только ИИ не додумается раньше. )

За угловым столиком расплывается Торговец, двое из математического отдела, Илья-Скрижаль и сиреневый бармен-андроид. Вежливая машина уступает свое место Наташе и тащит стул для меня.

— Почто мысли грустные, Илья? — спрашиваю у него. На треть пустой стакан и взгляд, направленный к горизонту.

— У тебя есть повод веселиться? — Всегдашняя ипохондрия наших мозговедов сегодня почему-то распространилась на других.

— Конечно! — В самых цветистых выражениях, помогая себе лицом, пытаюсь изобразить, как вскрылось это театральное жульничество. Наташа ассистирует комментариями и заставляет ближайший экран показать выпуск новостей: смеющаяся толпа выкатывается из разбитых дверей театра, и в последних ее рядах — мы. Людей я потешил, но в их черепах по-прежнему бродит остаток серьезно-озабоченных мыслей. Предлагаю выпить за лучшую актерскую игру.

— Ты часто решаешь задачу о двух бассейнах? — Илья прерывает затихающие смешки математиков и смотрит Наташе в глаза.

— Закончила в пятом классе. — Она слегка насторожилась.

— А о двух кусках дрожжевого теста? Или о двух раковых опухолях? Весь вопрос в том, кто будет первым. — Он порядочно пьян и без моего последнего тоста.

— Спокойно, Илья. — Болтовня за бутылкой еще никого до добра не доводила, как бы далеко ни зашел прогресс. — Если бы мы были больным, которого одновременно добивают две болячки... ик... твой хмурый вид имел все основания, но ведь это не так? — Подмигиваю ему и указываю на упаковки вытрезвина, валяющиеся на стойке.

Однако его депрессия слишком обоснованна, слишком много неприятных сравнений он сегодня услышал, главная новость дня — это не его победа.

— Ты думаешь? Да, мы не страдаем. — Он не глядя вылил в себя бокал. — Только все свои силы мы кладем на это, будто клеша на себе катаем...

— Хорош клещ, вкалывает покруче нас, — встрял математик, но под взглядом Наташи увял и скукожился.

Мы стали осторожно утешать нейробиолога, утешения понемногу переросли в задушевный разговор, тот — в спор, потом в крик, а потом чуть ли не в драку, но все успокоилось (бармены вежливо придерживали нас за локти — автоматика следит за здоровьем посетителей), и часика через два Илья имел силы только медленно шарить по столу в поисках очередного бокала. И чем ему так приглянулся коньяк? Я организовал в нашей компании маленькое голосование, не вполне трезвое, и по его результатам основному страдальцу был подсунут тот же вытрезвин, растворенный в водке.

— Пора... ик... завязывать... ик... — вносит предложение правый математик, хотя в данный момент он сидит слева. Или не сидит?

— Поддерживаю, — заявляет второй, и, пожалуй, он прав. Подвал слегка опустел, даже дым кальянов, исправно вытягивавшийся кондиционерами, стал заметен.

Хлопаю в ладоши, и бармены аккуратно доставляют нас к выходу. Наташа, опираясь одной рукой на меня, а другой на андроида, не очень уверенным языком подвела итог.

— Повеселились, и хватит на сегодня. Разъезжаемся. — В голове у меня туман как раз такой густоты, что совершенно не хочется сбиваться с прямого курса на подушку, одеяло и крепкий сон.

Ночь, где-то поблизости зудят комары, медленно вертится небосвод над нашими головами. Я еще смутно помню, как вызываю моего енотовидного дворецкого, которому теперь в одиночестве приходится управляться с хозяйством, а за Наташей заезжает ее сиреневая «татра», с гувернанткой а 1а XIX век в качестве помощника в перемещении.

Почему-то хочется выть.

Глава 13 День, когда душа подернулась инеем

8 сентября 2018 года

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок о вас нерасскажут,

Ни песен про вас не споют!

Легенда о Марко. М.Горький

Когда говорят, что главное — это принять решение, лгут. Решение может быть принято и неделю, и месяц, и год назад. Оно лежит в уголке памяти, где-то на периферии сознания, почти ничем не напоминает о себе, кроме как странной тоской, иногда приходящей к человеку. Могут быть разработаны десятки планов, предусмотрены сотни фактов, картины будущего, одна краше другой, будут появляться перед ним, и все равно жизнь идет своим чередом, не меняясь ни на грош.

Так меня засасывала инерция бытия. Уже год, как началась Гонка. А я по-прежнему живу обычной жизнью, я всего лишь хорошо оплачиваемый специалист, добродетельный семьянин. У меня жена Ольга, милая хранительница очага, моя светловолосая муза, которую я люблю; ребенок — кареглазый шумный карапуз Васька, это маленькое стихийное бедствие, которое любим мы оба. Старый, еще дедовский дом, к которому я достроил этаж и отремонтировал все остальное, он как приют скитальца, всегда ждет меня, и здесь все послушно моей воле. Иногда вечерами, когда мы втроем смотрим какую-то сказку и все смеемся над выходками ее героев, удивляемся чудесам, я вдруг отстраняюсь, вижу нас будто со стороны, мне кажется, что это прекрасно. Это счастье?

Да, но это счастье смертного, обычного человека. Всегда были люди, которым этого казалось мало. Они хотели чего-то большего: денег, власти, удовольствий. Немногие из них вошли в историю миллиардерами, тиранами, сибаритами. Потомки вспоминают их имена самыми разными выражениями, но равнодушных слов нет в этом наборе. Прочие сгинули на пути к своей цели. Были и такие, кто хотел больше свободного времени, — и они просиживали днями на лавочках и диванах, не обращая внимания на свои лохмотья. Обычный, средний человек зажат где-то посередине. Его работа ведет к удовольствиям только посредством зарплаты, а отдыхать на рабочем месте никак невозможно. Станок, знакомый до последнего винтика, привычный компьютер, груды опротивевших бумаг воспринимаются как неизбежное зло. Их не любят, иногда тихо ненавидят, мечтая вернуться к новым фильмам, свежему пиву и хорошему футболу.

Работа, которая и есть то, что приносит тебе удовольствие, — редкая, как крупный выигрыш в лотерею, удача. И Делится такая работа на два вида. Первый состоит в том, что твое хобби приносит деньги. Это всегда приятно и лестно, когда сочиняемые на досуге эпиграммы или небрежные рисунки вдруг начинают цениться критиками. Можно двадцать лет вырезать фигурки из дерева, а на двадцать первом году этой деятельности они попадаются на глаза оборотистому бизнесмену от культуры. Твердый контракт, удачная реклама, хорошая прибыль. Остаток жизни превращается в приятное времяпрепровождение. Работа становится отдыхом от изысканных развлечений, лечением организма, утомленного пышными, дорогостоящими усладами. Это мечта всех обывателей, но она почти никогда не исполняется.

Работа второго вида — дело всей жизни. Когда тебя ведет почти несбыточная мечта, ты каждый день приближаешь ее, но прелесть в том, что когда ее достигнешь — новая, еще более дерзкая, еще более притягательная цель встанет перед тобой. О, многих такая мечта сгубила, они надорвались: скрючились от артрита пальцы хирургов, ослепли глаза художников, стал неповоротливым разум писателей. Их обошли соперники, смяли обстоятельства. Иногда их мечты были такими ничтожными, что полностью исполнялись, и они до конца жизни гордились единственным выигранным спортивным трофеем, написанной по выходным пьесой или должностью младшего помощника менеджера. Еще больше тех, кто сначала работает не в полную силу, потом только по установленным заранее дням недели, потом раз в месяц. И манящий образ блекнет для них. Они вспоминают о нем по большим праздникам, на свадьбах детей и при рождении внуков. Но больше всего тех, кто и не начинал идти к своей мечте.

Такие люди даже не фантазеры, просто они все время немножечко в грезах, и это дает утешение и радость, которых лишена их обыденность. Чаще всего они сидят перед телевизором или киноэкраном, порой становятся аналитиками и препарируют мечты других. Они дьявольски рассудительны и невероятно предусмотрительны — постоянное обдумывание своей бесконечно далекой мечты делает их такими. В своем воображении они могут почти все, и только реальные действия недоступны им. Эти еще не состарившиеся премудрые пескари, молодые обломовы, в любой толпе их всегда большинство. Их так легко убедить обещанием чуда, рассказом о своей мечте или призывами растоптать чужую. Они всегда хотят сделать свою жизнь чуть менее пресной, но слишком осторожны для этого.

Мне казалось, что с тех пор, как я вышел из детства, я всегда безошибочно мог различить таких. Нет, я их не презирал, как можно так относиться почти ко всем своим знакомым? Я твердо решил не быть таким, как они. Нельзя мечтать о недостижимом, но нельзя жить и без мечты. Я умел не хотеть слишком многого. Я выбирал в жизни только достижимые цели, но к ним шел не останавливаясь. И я достиг этого — у меня есть свое маленькое счастье, тихий, отдельный рай. Но одновременно я не хотел быть зашореным обывателем, я хотел знать. Образование дало привычку к вечному скепсису, к расчету вариантов. Уже тогда я достаточно понимал в мировых событиях.

Первый раз я насторожился за год до того собеседования, да, пожалуй, так. Далеко, в Массачусетском технологическом, состоялся симпозиум, семинар или что-то в этом роде по теме искусственного интеллекта и нейробиологии. Далеко не бедные коллективы ученых состязались за получение еще больших денег. На таких сборищах в обычае громко крикнуть о своих достижениях, и если ты крикнешь громче соседа, явно при этом не солгав, то деньги отойдут к тебе. И вот предводитель не самой богатой, но по нашим меркам не бедной лаборатории при ныне всем известном колледже понял, что его второстепенные заготовки мало кому нужны. Его затрут нахрапистые молодые коллеги, и надо показывать козыри. Конечно, он мог бы тут же выйти на трибуну и произвести сенсацию, но законы научного шоу требуют сообщать корреспондентам о научных революциях мирового масштаба без присутствия оппонентов.

По возвращении домой он разразился серией указаний неделю лаборатория готовилась к пресс-конференции, наконец он собрал репортеров и высоким рекламным стилем сообщил им, что теоретически доказана возможность преобразования матрицы сознания человека в компьютерную программу. Да-да, та старая фантастическая возможность, предсказанная философами еще несколько десятилетий назад. Судите сами: ведь мышление — процесс, а процесс можно описать математически, математическое описание легко превращается в программу. Все это кипение страстей, жажду жизни, холодный рассудок и яркое вдохновение можно изложить в цифрах.

Такое было уже не один раз: когда-то звездное небо казалось людям пределом сложности и запутанности, но сейчас человек, посмотри он на ночной небосвод без телескопа, увидит только поименованные, сосчитанные звезды, ход которых расписан на столетия вперед. Как восхищались поэты чудесными парусниками, бороздившими океаны, но потом пришли паровые катера, еще позднее дизели, и сейчас лишь исторические клубы и романтики ловят на море ветер. А что могло сравниться с поэтичностью полета, как воспевались птицы, царящие в воздухе? Но уже больше ста лет военные самолеты рассекают голубизну небес. Сейчас очередь дошла и до человеческих душ. Познание неумолимо.

Я все сидел за столом в моем кабинете и вспоминал репортаж годичной давности. Стефан Клиометриччо, этот боров благообразной внешности, со значительным видом разглагольствовал на фоне обычной лабораторной неразберихи, театральным жестом показывая на загорающуюся огнями установку. И хоть умом я уже тогда понимал, что в этом слишком много шоу, что рукой он машет в сторону какого-то вторичного агрегата и все это оборудование передвигали десятки раз в поисках выигрышной композиции, — действие меня захватывало.

— Повторяю, мы еще не можем осуществить этого, и никто не сможет в ближайшие годы. Мы доказали только теоретическую возможность, причем в самой общей форме. Но в принципе это реально... — Он говорил что-то еще, слегка жмурился от щелчков фотовспышек и улыбался.

— Профессор Клиометриччо, как скоро вы планируете начать эксперименты?

— Экспериментальная база находится в стадии подготовки, но опыты на простейших могут пройти уже до конца года.

Толпа журналистов заволновалась, как море, покрытое барашками камер и микрофонов.

Несколько недель заняли проверки, дублирующие расчеты и эксперименты, не слишком успешные попытки объявить все это уткой и саморекламой. Какие-то горячие головы, представляющие государственные интересы Штатов, обладатели стального взгляда, больших звезд и внешне безукоризненной репутации, даже попытались замять дело, прикрывшись фиговым листком секретности. Чистый атавизм, если трезво подумать: информация разошлась широко, так что с самим Клиометриччо, героем сенсации, почти ничего нельзя было сделать.

Это было начало Гонки, которая идет и сейчас, это был пистолетный выстрел, по сигналу которого неспешные ранее приготовления превращаются в ежедневную работу сотен людей. Мир разделяется на тех, кто принимает в ней участие, и остающихся на обочине истории. Скромные пожертвования и скудные ассигнования становятся полноводной финансовой рекой, а общество, которое до этого не интересовалось проблемой, жадно поглощает любую информацию о ней.

В тот день у меня родилась мечта, она соткалась из неощутимого недовольства монотонностью жизни, она слепилась из понимания, что таким счастливым незаметным семьянином я и умру, она выкристаллизовалась из жажды нового. Я должен добиться бессмертия. Это станет моей судьбой, такой мечте можно посвятить жизнь.

Был ли это страх смерти? Наверное, нет. До тридцати лет люди вообще мало думают о старости и дряхлости. Медицина продляет среднюю продолжительность жизни состоятельных людей прямо-таки с неприличной поспешностью. Я не был настолько богат, но явно не беден — у меня имелись все шансы на длинную старость. Просто было в возможности этого нового могущества что-то, чему я не мог сопротивляться, чего я хотел больше всего остального на свете. Моя давняя, еще детская мечта о собственном рае, о всевластии получила шанс на реализацию.

С самого начала я понял, что это мечта особого рода — с ней почти нельзя рассчитывать на прогресс. Обычно любая электронная финтифлюшка дешевеет со страшной скоростью. То, что сегодня мне недоступно, завтра можно будет купить за четверть цены, послезавтра это подарят на бесплатной рекламной акции. Но такая судьба ждет дешевые, штампованные веши. Когда речь идет о качестве, время тянется медленнее. Компьютер, не особо заботясь о его работе, можно перезагрузить, переукомплектовать, перепаять, на худой конец, — потому он и достается широким массам. А на сколько подешевел самолет со времен своего изобретения? Его ведь не отремонтируешь во время полета — надежность должна быть ежесекундной, постоянной. Стоит постоянная надежность дорого. И всегда будет стоить.

Электронное вместилище души разболтанным, хрупким или подержанным быть не должно. Джинны правильно делают, что не живут в кувшинах, их легко разбить. С медными лампами такую вещь проделать значительно труднее. Однако же количество медных ламп ограничено. Самолеты, за исключением откровенных кукурузников, тоже недоступны обычным инженерам. Компьютер, который примет мое сознание, должен быть надежно защищен как от внешних неприятностей, начиная от перепадов напряжения и заканчивая происками гуманистов, так и от всяческих чисто информационных гадостей — вирусов, спама, банальных сбоев программ и тому подобного. Такой компьютер не установишь дома рядом со своим любимым креслом — эдак можно помереть быстрее, чем в теле из плоти и крови. Вместилище духа должно стать настоящей крепостью, более долговечной, чем черепная коробка.

Нет, все не так безнадежно, качество тоже дешевеет. Медленно, осторожно, хотя и неуклонно. Качеству всегда требуются люди, а человеческий фактор не снижается в стоимости — только растет. Людей, правда, для обеспечения качества нужно все меньше, однако их число по-прежнему велико. Такие вещи всегда остаются достоянием богатых и могущественных.

Стать богатым? Легче сказать, чем сделать. Да я и сам ушел с этого пути, начинать по-новой нет особой охоты. Вернись я в торговлю, мне и за двадцать лет не накопить того количества денег, что принято называть капиталом: все давным-давно поделено, структурировано, выстроено. Сейчас в бизнесе не хватают лакомые куски, эта эпоха кончилась еще в пору моего детства, — там медленно делают карьеру. Многие пытаются выдумать что-то экстравагантное, экстраординарное и верхом на своей идее въехать в финансовую элиту. Как тот рыбак-конструктор, что придумал охотиться на рыбу с помощью телеуправляемого робота-щуки. Корпорации чудовищно неповоротливы, говорят такие карьеристы-самопрыги, вдруг вам удастся создать нечто новое — вы немедленно обогатитесь. Но большой бизнес компенсирует неповоротливость силой патентного права, мощью своих финансов и явным крючкотворством. Талантливый изобретатель, если его бизнес мало-мальски сложен, вынужден продавать его, как только на него упадут первые отблески славы. Иначе — надо продираться сквозь тысячи препятствий. Удается такое единицам, фанатично упорным и преданным своей идее. Что еще хуже — одного упорства мало. Одно-два изобретения в тяжких муках создать может любой человек, но чтобы жить за счет этого, надо выдавать новые идеи постоянно. Подобное возможно или в области развлечений, где я не силен, или в технологии и науке, но здесь даже для начала требуются большие деньги. Получается замкнутый круг, из которого можно не вырваться и до смерти, оставаясь безвестным изобретателем, ожидающим улыбки судьбы, или владельцем маленького, но солидного предприятия. Карьера Билла Гейтса, Кромерперта, Цу Ю и подобных им делается людьми с большими, чем у меня, предпринимательскими талантами. Можно стать могущественным: начать политическую карьеру, основать секту, стать знаменитым художником или писателем, владеющим сердцами людей. Хорошая мысль, только в политике слишком большая и жестокая конкуренция, дурачить народ сказками про ауру и тонкий мир много лет подряд — так и самому свихнуться можно, а самобытных художников и уникальных писателей развелось столько, что их только на фонарях не вешают.

Пробиваться надо там, где меньше конкуренция и где я что-то умею.

Почти год я не начинал идти за своей мечтой. Нельзя сказать, что я совсем ничего не делал. Вхождение страны в эту гонку было мне абсолютно ясно. Вначале ситуацию определяли только несколько чиновников и сделавших государственную карьеру ученых. Они с трудом убеждали других в том, что отставать можно во многом, импортировать тоже можно немало, но этот вопрос, как владение ядерным оружием, не допускает закупок, и необходимо иметь что-то целиком отечественное. Через несколько месяцев с этим согласился глава государства.

Я интересовался, узнавал, был в курсе открытых сведений и старался читать между строк. Безвестный институт в Зеленограде, занимавшийся проблемами электроники, который до этого с трудом мог найти деньги на ремонт, вдруг стал опорным пунктом, базой новой мощной структуры. Из него уволили треть сотрудников, заменив их новыми, приписали еще столько же, если не больше. Ему прирезали земли, переселив несколько третьестепенных учреждений. Даже потратили некоторые деньги на выкуп соседних частных домиков, что для академической науки у нас было делом редкостным, почти мифическим. За почти мгновенно выросшим забором начались стройки. Это был единственно доподлинно известный мне объект, но таких явно было много.

А я медлил. Сочинял стишки, играл в шахматы, дважды был в театре. Вместо того чтобы, срывая ногти, пытаться стать своим в этой новой структуре, а у меня были отдаленные ходы, я наслаждался жизнью. Система организовывалась, и попасть в нее с каждым днем становилось все труднее. Но проходили месяцы, и я все больше видел в зеркале премудрого пескаря, даже не плывущего по течению, а готовящегося навсегда забиться в илистую нору. Это чувство становилось настолько нестерпимым, что я начал шевелиться.

Уже тогда я понимал — таких умных довольно много. Кое-кто видит просто перспективное место и стремится хорошо устроиться. Другие осознали что к чему и будут работать на вечность. Вокруг такого дела всегда достаточно людской пены, от финансовых аферистов до контактеров с представителями высшего разума планеты Глюк, а поскольку дело все-таки серьезное, эту пену будут сдувать.

Но я начал протискиваться. Вначале на нескольких листах бумаги собрал все положительные для научного сообщества факты из собственной биографии, которые мне только были известны. Оказалось не так мало. Переработал это добро в резюме и начал понемногу, не выдавая своего волнения, рассылать его по возможным инстанциям.

Потом очень несмело позвонил знакомым. Какой знакомый может помочь в деле, где на кону вечная жизнь? Тот, кто по большому счету в это не верит, а не верят люди, уже добившиеся успеха, вполне довольные своим положением или уже слишком старые для перемен, те, которым всякие новомодные штучки несимпатичны в силу своей невыгодности. Такие связи есть почти у каждого — друзья семьи, которых знали еще родители. Они никогда не заезжают к вам в гости, да и вы не слишком часто можете у них бывать, но раз или два в жизни их можно побеспокоить просьбой.

Юрий Дмитриевич был дружен еще с моим дедом, поддерживал отношения с отцом, меня знал разве что в лицо. Человек, всю жизнь связанный с академической наукой, не сделал в ней феерической карьеры только потому, что в старые еще времена стремился заработать на сытую, бездефицитную жизнь. Когда ломалась империя, он чуть не нырнул с головой в бизнес, как поступили многие его более молодые коллеги, — удержали появлявшиеся седины. Совсем без денег он не остался, превратился в администратора от науки, вечный зам, сидевший на финансах своего вуза. Недавно разменял восьмой десяток, но держал своих подчиненных в таких ежовых рукавицах, что о пенсии никто из них и не заикался. Начальство изредка пыталось указать на пунктик в законе и спровадить его на покой, но каждый раз ученый-бухгалтер оказывался незаменим. Обладал Юрий Дмитриевич качеством весьма для меня полезным — чудовищным количеством знакомств в самых неожиданных кругах.

Напросившись к нему в гости и во второй раз картинно восхитившись его библиотекой, я без особых экивоков рассказал о желании жить лучшей, более устроенной жизнью.

— Да, Павлуша, этого многим хочется. А что делать? Да и ты вроде неплохо устроился, говорят, не бедствуешь. — Он прекрасно понимал, что я пришел с просьбой, кивал облысевшей, в редких седоватых клочках головой и хитро щурился.

— Юрий Дмитриевич, я ведь академическую карьеру сделать хотел, а тут такие дела... Слух, однако, прошел, что в науку опять деньги капать будут немаленькие. И зачем мне надрываться в фирме, оставаться инженером, когда я могу стать ученым? — Такую увертюру я разыграл из опасения, что в этом старике, стоящем одной ногой в могиле, может проснуться ревность. Ведь он чувствует дыхание смерти лучше меня, собственная старость уже прочно поселилась в его сознании, вдруг он позавидует моей молодости и тем слухам, что ходят о бессмертии? Начнет делать мелкие гадости.

— И ты поближе к денежным местам окопаться хочешь?

— Не без этого, а кто не хочет? Вопрос в том, чтобы и наукой заниматься, и в масле кататься.

— А где ж ты такие места увидал?

— А куда сейчас людей набирают и вокруг чего стоит этот тихий гвалт? Вот туда мне и надо. — Я решил полностью открыть карты.

— Уж не в Зеленоград ли? — Старик посмотрел мне прямо в глаза.

— Туда. — В таких случаях нельзя колебаться и надо тоже смотреть прямо в глаза. Что я и сделал.

— Сынок, а ведь раньше ГБ на подобные проекты людей под лупой рассматривало, душу вытряхивало. — Лицо его будто отразило те времена, которые он еще неплохо помнил.

— Я не шпион, и скрывать мне нечего — любая перетряска моего грязного белья пойдет только мне на пользу. Идеологических проверок не будет, да и что сейчас за идеология? Разве только гуманистов давить, так ведь я не с ними. Специалист из меня неплохой, даже очень. Из хороших спецов по моей дисциплине сколько молодых? Не так мало, но шанс прорваться есть... Юрий Дмитриевич, вы только упомяните обо мне, прошу.

Старик покряхтел, отпустил пару глубокомысленных замечаний, в очередной раз вспомнил прошлое и согласился,

Я провел десятка полтора таких бесед, перетряхнул всех старых знакомых — уже много менее влиятельных. Старался не напороться на тех, кто из зависти мог бы мне напакостить. Завел несколько новых. Разумеется, не они обеспечили мой прием, с их помощью я добился только неясного и расплывчатого обещания собеседования, был занесен в самый предварительный список кандидатов. Даже эти обещания тревожили меня, я все время сомневался, боялся потерять свое место (почему боялся этого — до сих пор не понимаю). Страшно было менять свой мир.

На собеседование мне было только к полудню, солнце поднималось, и стекла в кабинете темнели. Оля с Васькой сидели у ее подружки — тот, кто видел, как я готовился и ждал хоть одного экзамена, прекрасно знает, что во избежание маленькой нервотрепки лучше быть от меня подальше. Я поймал себя на том, что уже пять минут барабаню пальцами по спинке стула. Мысли путались, отказывались сплетаться в обычный поток рассуждений. Если так пойдет и дальше — на собеседование я приду с щелкающей челюстью и бегающими глазами. Так не пойдет. Надо решать. И как идущее на приступ острова войско отталкивает после переправы от берега лодки, так я решился сжечь за собой мосты. Не во внешнем смысле — мосты надо сжигать в собственном разуме.

— Сенька! — Я активировал дешевенький домашний компьютер, даже не андроида-дворецкого, а так, сумму всех электронных приборов дома, объединенную в сеть и разбросавшую везде паутину микрофонов и динамиков.

— Я здесь, сударь, — отозвался голос из стены.

— Рабочий дневник, распорядок дня, финансовые программы — на стол.

Тогда была модна стилизация «домовых» под славянскую старину, чуточку пижонский жест общества в сторону гуманистов. На панели рабочего стола отразились таблицы и графики моих занятий, хобби и их стоимости.

— Игровой клуб «Стрелок» — больше не посещаю, с пейнтболом завязываю. Пошли уведомление, отзови мой билет, денег им не переводить.

— Подтверждаете? — Голос вежливо переспрашивает, а на экране загораются зеленым колонки таблиц.

— Да. — Я встал из-за стола и начал ходить из угла в угол, переступая через коврик с красно-синим узором. — Пошли извинение моим постоянным компаньонам. Приблизительное содержание: сожалею, но эта игра мне временно надоела, ищите себе в команду другого замыкающего. Я временно отсутствую.

На обоях шумели дубравы, а в висках у меня с легким шорохом протискивалась по сосудам кровь.

— Посещение аквариума и океанариума отменяются. Вернуть билеты, получить деньги... Подтверждение. Мои рисунки в электронной форме — заархивировать. Заказ на новые краски для натуральных — отменяется... Подтверждение.

Искусство отнимает у меня время, а его надо освободить.

— Спектр проигрываемой музыки — больше не расширять. Новой не покупать... Подтверждение.

Лучший отдых — это перемена рода деятельности, для отдыха — надо будет всего лишь подобрать другой сорт работы.

— Фильмов художественных больше не покупать. Расторгнуть договор с распространителем... Подтверждение.

Развлечения — это враг любого работника.

Я механически, грубо и почти вслепую крушил свою старую жизнь. Я обращал в информационный пепел, в ничто, собственное бытие, свой досуг последних лет. И с каждым выданным подтверждением страх отпускал меня. Я решил не ходить в кино, и заказанные на премьеру фильма билеты испарились, я решил больше не бывать на выставках и аннулировал билет в галерею. Оказались заархивированными, глубоко похороненными в недрах компьютерной памяти телефоны знакомых. Зато я больше не боялся потерять уют моем личном мирке — я почти целиком уничтожил его своими собственными руками.

Из всего громадного вороха обязанностей, привилегий, договоренностей, которые отнимали у меня время, привязывали меня к людям, остались только самые необходимые вроде оплаты электричества.

Я успокоился. Это было такое особенное спокойствие пули, выпущенной из ствола. Почти такое бывает, когда тянешь билет на экзамене, — от твоих усилий уже ничего не зависит, ты уже все выучил или не выучил, все шпаргалки написаны, все мысли передуманы. Вот ты протягиваешь руку, и судьба дает тебе четкий ответ — любит ли она тебя.

Если бы я сжег мосты на неделю, на день раньше, я бы трижды пожалел о невозможности отступления, извелся в напрасном ожидании. Но у меня почти не осталось времени пожалеть о сделанном. Сомнения просто не успели выпасть отравленной росой в моем мозгу.

Я вышел из комнаты, спустился в гараж. Двери послушно открывались передо мной, пульт машины замерцал огнями, поднялись ворота. К моему спокойствию добавилась некая толика ожесточенности, обреченной решимости, бессердечной твердости. Я механически двигал джойстик, откликался на запросы «Астры», выбирал дорогу, а в душе была звенящая пустота.

Что представляло собой собеседование? Шло оно в заурядном офисном здании, в самой обычной конторе, эдаком логове бюрократии, оформленном с почти безупречным вкусом. После необходимых процедур удостоверения личности вас вежливо просят пройти в комнату, где уже сидят члены комиссии. Не вы первый и не вы последний в длинном списке их сегодняшних встреч, но пустая приемная говорит о хорошей административной программе и ловкости устроителей — трехминутный перерыв между выходом одного посетителя и входом другого выдерживается с неукоснительной четкостью.

Их трое. Специалист по кадрам, какой-то финансист и психолог. Данные по вам высвечиваются у них на экранах, все эти схемы, которые отражают ваши финансы, изображают пашу семью и увлечения. Любой человек, вооруженный такими схемами, смотрит на собеседника как на полуголого, и даже профессиональная любезность не может скрыть этого рентгеновского оттенка во взгляде.

Сидя в уютном кресле, вы начинаете непринужденный разговор, вам между делом задают важные вопросы, и будто случайно проскальзывают вопросы каверзнейшие. На ваши ответные расспросы реагируют почти мгновенно, четко и грамотно — нейтральные фразы несут минимум информации. При этом в их голосах слышится легкая, неуловимая, порхающая небрежность, они будто чего-то ждут, будто заняты каким-то важнейшим делом, и только огромное радушие заставляет их отвлекаться на общение с вами. А в это время и пульс, и мгновенные сужения зрачков, и расширение пор вашей кожи анализируют поведенческие программы. Над раскрытием содержания выражения вашего лица вообще трудится отдельный психолог, оснащенный серьезной аппаратурой и сидящий где-нибудь за стенкой. Беседа не длится и пяти минут, после чего вас вежливо, с улыбкой просят подождать несколько часов у себя дома. В случае успешного исхода вас известят. Всенепременно. А если связь у вас барахлит, справки можно получить по этому адресу. Всего наилучшего.

Это почти стандартная процедура во всех хоть сколько-нибудь состоятельных компаниях.

Возвращение домой было похоже на вход в темную пещеру. Я сам погасил в ней все огни, я бросил гирю жертвы на весы моей судьбы, и пока качалась стрелка, пока решение не было принято, меня пожирала неуверенность вместе с бешенством. Я то мысленно проклинал себя, то в какой-то минутной эйфории ждал ответа. Я знал, что звонить, наводить справки в первые часы нельзя — это сочтут признаком слабости, и какая-нибудь психологическая программа выдаст резкий сбой в характеристиках, после чего обо мне тут же забудут, но я каждые пять минут отдергивал себя от дисплея.

Почему меня все-таки взяли? Яле был идеальной кандидатурой, идеальных кандидатов не существует вообще. При желании у меня можно было найти десятки недостатков, начиная от анализа психологом состояния моего разума и заканчивая сомнительным отшельничеством родителей. Через собеседование проходили люди и талантливее, и образованнее, и влиятельней, чем я. За многих просили, некоторые пытались дать взятку, кое-кто даже угрожал.

Как я узнал много позже, моя кандидатура вызвала множество споров, но несогласия эти были благоприятны для меня: обсуждалась не биография или финансы, а то легкое противоречие, которое собеседники углядели в моей внешности, — слегка ожесточенный, резкий взгляд у добродетельнейшего и проверенного отца семейства. Решительность, жесткость, сила в поведении тихого и неприметного человека. При ближайшем рассмотрении было решено — это признак настоящего ученого, чувствующего уверенность в своих талантах, проявление жажды знания. Так что в некотором роде я все угадал правильно. Меня выбрали.

И когда отчаяние почти совсем захлестнуло меня, на экране вспыхнуло уведомление о приходе почты с обратным адресом моего потенциального работодателя.

— Открывай, Сенька! — Стоя посреди комнаты, я выкрикнул команду домовому, но сам не двинулся с места.

Вежливое лицо замначальника отдела кадров сообщало мне, что я принят на искомую должность. Электронная имитация (для экономии времени он просто сказал «да», и его запись лица во время разговора была просто подкорректирована машиной — очередная выдумка психологов) рассказала мне, куда и когда я должен явиться. Текстовое сообщение и копия договора прилагались. Теперь можно было звонить, и я почти на крыльях подлетел к объективу уточнять, нет ли какой ошибки.

Но сразу после того, как я убедился, что все это правда, что меня действительно ждут, я почему-то не запрыгал от радости. Я всего лишь успокоился. Не было ощущения какой-то полной победы, оглушительного успеха, невероятной удачи. Я почувствовал впереди бездну работы, странное напряжение ума, бессонные ночи.

Нормально! Так должно быть, я сам выбрал эту дорогу, я хочу по ней идти — и из зеркала на стене на меня посмотрел почти незнакомый мне человек. Он был среднего роста, худощавый и чуточку сутулый. Видно было, что он изредка занимается спортом, но ему не хватает терпения как следует лепить свою мускулатуру. Темно-каштановые волосы, такие же глаза, крепкие и гибкие пальцы. От его лица недавно отвернулась юность, но молодость еще продолжается. В его чуточку смущенном взгляде горел темный огонь. Это был я. Вперед!

Пока, впрочем, можно и отдохнуть. Не расслабиться, а просто выровнять дыхание перед долгой, в несколько лет, гонкой. Я позвонил жене, рассказал, что принят, и спросил, долго ли она еще будет сидеть у подруги. Ведь я ее жду.

Глава 14 Шаги командора

Сентябрь 2024 года

Вам нечего бояться, кроме собственного страха.

Теодор Рузвельт

Это хороший лозунг по агитации людей на восточных землях для работы в Рейхе.

Генрих Гиммлер (возможно)

Резьба по ободу большой круглой деревянной столешницы была просто чудесной. Прихотливые лиственные узоры сплетались в картины птиц, зверей, красавиц. Темная древесина, крытая лаком, мерцала в пламени свечей почти волшебно. В комнате вообще было много дерева: резные стулья, подсвечник, половицы и бревна сруба в стенах. Даже потолок деревянный, тоже изукрашенный прихотливыми извивами резьбы.

Люди, что собрались здесь, внешне напоминали участников фольклорного кружка: домотканые полотна рубах, вышивка в старорусском стиле. Лаптей, правда, не было, их заменили сапоги. На этом сходство кончалось: стрижки были вполне современными, зубы вставными, кожа омоложенной, а глаза, прищуренные от постоянной работы, не стали близорукими.

Но маскарад был необходим. Это вопрос идеологии. Как левый, социалист или коммунист новейшей генерации обречен встать под красные знамена, как неофашист или националист будет стряхивать пыль со свастики, так и гуманисты, при всем богатстве форм, цветов и подвидов, неизбежно должны изображать возвращение к корням. Это могут быть самые ранние эпохи, когда человек вообще должен был жить в полном симбиозе с природой, такими собираются натуристы. Могут чуть более поздние, когда людям уже был свойственен какой-то быт.

Интересная закономерность, выведенная одной надзирающей программой, гласила, что чем более северным был ареал обитания гуманистов, тем больше они склонялись к дарам цивилизации, пусть даже и в упрощенной форме. Берегли здоровье, ведь в буран трудно пировать на поляне, изображая эльфов или индейцев. Была и другая закономерность, по которой гуманисты безотчетно копировали самую успешную эпоху своей страны. Греческие рядились в костюмы Гектора и Александра Македонского, монгольские не мыслили свои сборища без халатов времен Чингисхана. Таких закономерностей было найдено великое множество, суть же оставалась неизменной — противники компьютеров, эти современные луддиты, красиво именовавшиеся гуманистами, страдали неистребимой тягой к историческим маскарадам, конспиративным кличкам и пышным ритуалам.

Но это милое хобби не всех их делало примитивными ретроградами. Как спастись от подслушивания сотнями видов «закладок», подсматривания летающими телеуправляемыми «комариками», снятия эмоциональной картины биологическими «глистами»? Надо защищаться. Поэтому за резными досками, исправно выполнявшими эстетические функции, размещалось не слишком дешевое и довольно современное оборудование. В комнатке благодаря его работе не могла нормально существовать ни одна сколько-нибудь тонкая микросхема: она бы просто перегорела или выдавала бы в эфир лапшу из собственных галлюцинаций. Да и выйти радиоволны из совещательного помещения тоже не могли. А «глисты», несмотря на полное отсутствие в них металла или пластика,. аккуратно фиксировались и подавлялись еще на входе.

Такая серьезная защита комнаты просто исключала пребывание в ней любителей, недальновидных фанатиков или растяп. Четверо собравшихся политиков умели дружить с врагами, предавать друзей и часами рассуждать на пустопорожние темы. Кроме этих полезных качеств, объединяло их еще одно отличительное качество — разделяемая идея. Они действительно не любили компьютеры. Причины были различны, подчас глупы или фантастичны, но результат неизменен — компромиссная линия была не для них. Они могли взять деньги, но продолжать действовать по-своему не из страха последствий, а по убеждениям. Возможно, из-за этого они пользовались среди коллег тем презрительным уважением, что верующий косноязычный священник испытывает к проповедям наверняка грешного, но красноречивого коллеги.

Собрались они, естественно, не для обсуждения последних мод или архитектурных проектов. На резном столе лежали серьезные документы, и еще более серьезными последствиями могли обернуться принятые за ним решения. Слово держал самый младший из них, обладатель ярко-голубых, почти ультрамариновых глаз, пробивавшийся сейчас депутатством.

— Главные итоги августовской Триполийской конференции сейчас известны всем, не буду вас утомлять. Факт в том, что мы разделяем опасения коллег по поводу создания ИИ. Лично я считаю следующие несколько лет особенно опасными — люди еще не осознали всего его вреда, а потому почти безразличны к распространению. — Он на секунду замолчал, и этой паузой воспользовался второй из собравшихся, обладатель пышной бороды и самый красноречивый из них.

— Коллега Прокопий, к сожалению, слишком оптимистично понимает реакцию населения. — Святополк, отвечавший за противодействие государственным структурам, язвительно усмехнулся и глазами показал, что они сейчас не на конференции. — Пропаганда пользы ИИ, обещания золотого века — все это бьет по ушам. Сейчас, даже по нашим — нашим! — опросам, за активные действия и десяти процентов не наберется, — обывателю хорошо. Что еще хуже, нас начали пиарить по-черному. Работают четко, эффективно, только пальцы не отхватывают. Мое хилое прогностическое бюро сообщает, — он грустно кивнул на листы бумаги, устилавшие резьбу стола, — из нас активно делают маргиналов.

— С вашего позволения я продолжу, тем более что в этом отношении новости у меня обнадеживающие. — Прокопий перехватил инициативу и пошел в наступление. — У нас появился лозунг, символ, если угодно — жупел наших самых страшных кошмаров. Есть абсолютно четкие доказательства существования беглого искусственного интеллекта.

Он выдержал должную паузу, снисходительно оглядывая присутствующих.

— Да, коллеги, это то, чего мы все заждались. Это тот ужас, который откроет глаза зажиревшим от безделья обывателям. Он заставит их почувствовать свою уязвимость, свое бессилие перед этим монстром. Возьмет их за задницу. — Ответный кивок Святополку. — Предлагаю обратить наши основные усилия в сторону тиражирования этого факта. Политические дивиденды позволят нам выйти из маргинальной ниши.

Прокопий замолчал, давая понять, что он ожидает вопросов и предложений.

— Доказательства точные? В июне нам выдали грандиозную дезу по этому поводу, и чем для нас все это закончилось? До сих пор отмываемся, — осторожно поинтересовался грузный Перун, заворочавшись в своем кресле от неприятных воспоминаний.

— Насколько это вообще возможно. Мы получили перекрестное подтверждение: во-первых, мои аналитики согласны с возможностью такой разработки, во-вторых, и, что самое главное, косвенная информация от ренегатов. Что бы там ни говорили о новом уровнем мер безопасности в основных компьютерных лабораториях, объяснить это можно только одним — они больше не доверяют машинам.

— Уважаемый Прокопий, но они довольно успешно объясняют это недоверие наличием ИИ у своих конкурентов. — Фрол имел самый въедливый из них четверых характер и часто задавал вопросы неприятные для собеседников именно своей очевидностью.

— Идеология в этом вопросе у них четкая — брешут по струнке, — подтвердил Святополк.

— Именно в этом и вся соль! — торжествующим голосом провозгласил Прокопий, зарываясь в бумаги. — Психологи разобрались с этими мерами предосторожности. Они делятся на две четкие группы — и только одна предназначена для противодействия человеческому влиянию конкурентов, пусть даже и оснащенных ИИ. Другая же укладывается в борьбу с соперником, располагающим ИИ, но не преследующим человеческих целей. Это — главное. Есть еще целая куча мелких фактов, стандартных утечек, но им доверие оказывается только во вторую очередь.

— Есть косвенная возможность, что так они предохраняются от полуавтономных ИИ или тех, что разрабатывают методики шпионажа без оглядки на человека. — Фрол не сдавался.

Прокопий молча возвел глаза к небу, показывая, что он исчерпал все рациональные доводы. Несколько секунд все молчали, переваривая ситуацию.

— Коллеги, по-моему, мы не должны всего лишь публиковать это, — начал красноречивый бородач. — Если через нас проводят очередную дезу, только опубликовав ее, мы не получим ничего, кроме вони, копоти и падения рейтинга. Сейчас мы не можем позволить себе подобных вещей. Следовательно, надо совместить вброс этой информации с нашими акциями, по возможности эффектными. Даже если ничего не подтвердится, нас запомнят.

Прокопий, в начале речи глядевший на него несколько удивленно, в итоге кивнул.

— Да, акции необходимы. Двойной удар такими данными и нашими фокусами усилит эффект. Я — за. — Перун в шуточном жесте поднял свою мясистую ладонь.

Фрол явно колебался. Нервно двигая челюстью, он завел неожиданный разговор.

— А если мы загоним в компанию монархистов и коммунистов? Обыватель готов принять многое, но если перегнуть палку, из этой лужи вовек не выбраться! Сколько раз было — и правильные вещи наш человек говорил, и как хорошо говорил, но его никто не слушал, потому как он дикарь, Робинзон.

— Коллега?! — удивленно вскинул брови Святополк. — Давайте без перестраховки. Такие варианты давно просчитаны: если не спускать перед камерами штаны, то добропорядочным семействам можно объяснить все что угодно. Даже когда против нас такие серьезные медийные группировки. Так что вперед. — Он похлопал его по плечу.

— Ладно. Я тоже говорю «да», — сдался Фрол.

Началось обсуждение конкретных акций, пропагандистских нападений и тому подобных методов энергичного времяпрепровождения. Прокопий, исправно записывавший мысли старших коллег, успел взмокнуть и расстегнул косоворотку. Третьим актом этой пьесы для четверых актеров стала зашифровка ценных указаний.

Естественно, никакие выписанные на бумажке шифры не могут устоять против компьютеров. Да и в умах этой четверки они еще не стали реальными противниками. Другое дело — прокуроры, следователи и вообще служители Фемиды. Их действия ограничены не доступной им информацией, а возможностью подвести этот набор сведений под уголовный кодекс. Топор, что в крови и мозгах у обвиняемого под диваном валялся, но без ордера добытый, — уже не улика. Следовательно, надо всего лишь скрыть свои прямые указания в груде намеков, метафор и аллегорий, достаточно понятных, однако, для подчиненных. Такой стиль управления очень не любят военные: их командиры так и норовят глухо промямлить самый важный приказ по телефону. Но в организации, основанной целиком на добровольных началах, там, где инициатива по конкретному воплощению пакостей целиком принадлежит нижнему звену, эта манера дает неоценимые преимущества. Внезапные порывы души никакой компьютер не разгадает.

Так упала первая костяшка домино. И покатилась, покатилась волна человеческой воли, изменяя окружающий ландшафт. Выражения этой воли были самыми разнообразными. В одном из небольших северных городков то самое пред. приятие, что производило полуфабрикаты кремниевых плат, одним прекрасным утром просто не смогло начать работу: все подъездные пути оказались блокированы грудами навоза особо крепкой пахучести. Другое предприятие, расположенное несколько южнее, оказалось полностью обесточенным — дрессированные крысы перегрызли кабели на подстанции. Компания друзей-программистов водном из крупных мегаполисов страны оказалась полностью разорена по одной простой причине — некие недолго сохранявшие свое инкогнито личности засыпали все внутренности офиса, где стоял арендуемый ими сервер, магнитной пылью, вдув еечерез вентиляцию.

Не все акции проходили так гладко и слаженно, скорее наоборот. Львиную долю агрессивно настроенных гуманистов смогли оперативно повязать или на подходах к местам будущих преступлений, или вообще при их обсуждении. Но в век информации не суть важно, удалось тебе сделать гадость или ты смог только широко оповестить о своих намерениях людей. Когда кряжистые мужчины, облаченные в форму мерзких расцветок и с лицами, задраенными масками, вытаскивают из дверей молодых фотогеничных девчонок, отчаянно вопящих и сопротивляющихся, — общественное мнение неизменно склоняется в сторону задержанных. Тем более что доблестные правоохранительные органы не могли обвинить этих симпатичных созданий ни в убийствах, ни в продаже наркотиков.

А вот гуманистическая пропаганда таким арестам сопутствовала неизменно. Слух о беглом ИИ держался достаточно уверенно и регулярно вплетался даже в заумные высоколобые аналитические рассуждения, не говоря о разной мелкосенсационной дешевке. Официальные источники держались крепко, но и им пришлось допустить, что такой побег возможен в будущем.

На территории, ранее гордо именовавшейся одной шестой частью суши, задумка гуманистов в целом принесла им больше политических дивидендов, чем прокурорских разборок. Ситуация начала странным образом меняться, когда на остальных пяти шестых этой географической площади стали происходить приблизительно те же вещи. Активизировались японские, европейские, штатовские и даже китайские и южноамериканские гуманистические организации. Это было уже серьезно — общие убытки выскокотехнологических корпораций составили сумму, количество нулей в которой с ходу мог посчитать не всякий первоклассник. Такие события требовали расследования.

Люди не столь въедливые или менее заинтересованные в разрешении этого вопроса с легкостью списали бы все перечисленные неприятности на ту же Триполийскую конференцию и на этом успокоились. С чистой совестью они перепоручили бы проведение зачисток в лагере гуманистов своим заместителям, помощникам и младшим управленцам.

Но эти люди помнили урок, полученный весной. Только змеиной хитростью им удалось тогда сохранить контроль над ситуацией. Нежелание подобных сюрпризов превратилось в их едва ли не единственную мечту. А потому начались совещания, симпозиумы и сходки, посвященные этой проблеме. Среди иных мест проводились они и в комнате, где в стенах стояли аквариумы, и в помещении с желтоватой резной мебелью.

Разговоры на подобных мероприятиях велись приблизительно в одном и том же ключе.

— Может быть, здесь скрываются чьи-то длинные руки (всемирный заговор, происки конкурентов, работа контор — выбрать по вкусу)? В чем источник такой согласованности действий? Нет ли тут подвоха?

Меры были приняты, немедленные и решительные. Под такое дело разработали новые методики, дали толику денег, ручные ИИ трудились до перегрева плат. Спустя самое короткое время у сотрудника, занимавшегося этим вопросом, на столе лежал наиболее вероятный ответ. А был ли это Шпион, Николас, Юнь Тао или еще кто-нибудь, не суть важно.

И самая первая строчка отчета уже била в набат.

Наблюдается ухудшение наших оборонных мероприятий по линии нейробиологии. Идет отвлечение ресурсов на защиту производства «железа» и прикладного программного обеспечения.

Дальше шли многочисленные уточнения, дополнения и разъяснения. И так как у каждого сотрудника были свои источники информации, то детали существенно расходились. Реакция на эти выводы, которые, впрочем, могли сделать и человеческие аналитики, была двоякой.

Нечего здесь нагнетать панику! Мы что, сами не понимаем, что нейробиология и психология не получают тех ресурсов, что нам хотелось бы? Мы и так выделили им сверх всякой меры! Но кто или что это сделал? Это необходимо выяснять в первую очередь.

Стимулированные сотрудники отошли к своим рабочим местам, и глаза их устали читать ответы ИИ. Пальцы онемели от работы за пультами, а врачи озаботились состоянием их нервных систем. Если получение ответа очень желательно и поиски черной кошки идут круглые сутки — то ее найдут даже в темной комнате. В случае крайней нужды за нее можно выдать кусок темноты.

— Есть. — Первым хвост ответа прищемил дверью индус, оседлавший один из свежеустановленных в Калькуттском университете ИИ. — Вот же этот список. Другого и быть не может!

Бюрократия мыслит всегда одинаково, будь то жестяные мозги или белковые. Если виноватых не обнаружено, а жертва получает выгоду от своих страданий, то именно она все и затеяла. С неизбежностью обратного хода маятника в субсидировании гуманистов обвинили технологов. Это было не только просто, но и изящно.

Приблизительно к тем же выводам пришли и другие независимые центры, их ответы различались только в перечне виновных компаний. Взрыв получился серьезный. Информацию немедленно слили в интернет, прессу и другим любителям за деньги распространить чужие сплетни. И поперла мутная пена: гуманистов тут же в массовом, почти планетарном порядке попробовали обвинить в работе по заказу. Недавно восстановившееся каирское отделение разгромили так, что даже офисного его здания не сохранилось, тбилисское сожгли, сингапурское взорвали, в барселонском арестовали почти всех активистов. Бледная тень этих тяжелых последствий легла на другие ячейки организации, но основные неприятности ждали гуманистов на другом фланге — в их стане под внешним нажимом случились проблемы, так сказать, ближнего и внутреннего плана.

Во-первых, гуманисты не имели монополии на противокомпьютерную риторику, даже зеленые и антиглобалисты, от которых они вели свою родословную, еще не ушли с политического небосклона и хотели получить свой кусок влияния на умы людей. Что уж говорить о более родовитых партиях, распространенных в нескольких государствах с вековой историей, традиционных по самой своей сути? Они вопросами вечности и жестяных мозгов занимались лишь как очередной проблемой, но конкурентов терпеть не желали. Ни одно из этих почтенных обществ не упустило случая боднуть оступившихся гуманистов.

Во-вторых, обострились центробежные порывы в самом движении. Вопрос о продажности нельзя было упрятать в долгий ящик — когда в офис приходят активисты, отдавшие делу немножко трудовых денежек, и кричат «Продажные шкуры!!!», необходимо показательно выкинуть кого-то в окошко. Иначе эти самые активисты офис с чистой совестью разгромят, а секретариату и кассирам пластические операции без наркоза сделают. Еще лучше — найти настоящих виновных. Искали, проверяли, допрашивали.

И самые серьезные нарекания возникли в отношении японских отделений. Там, судя по всему, была прямая смычка корпораций с местными гуманистическими функционерами: всплывали пленки, записи бесед, виновные публично каялись, хватались за ножи с целью показать публике свои кишки и заодно оправдать душу, но им вовремя заламывали руки. Выяснилось это, как ни прискорбно, именно в силу того, что на японские корпорации особого эффекта действия гуманистов не произвели — было несколько вялых пикетов, и сколько-то дураков арестовала полиция. Узкоглазый Прометей приручил местного орла. Те же претензии выдвинули и к китайцам, но там трудно было к чему-либо придраться в силу очень крутых уголовных законов Поднебесной: попытки массовых выступлений кончились расстрелами.

Как бы то ни было, но движение слегка «обкрошилось по краям», усилились в нем разные толкования, крылья, фракции и тому подобные компании своих людей.

Общий итог на одном из бесконечных заседаний в деревянной резной комнате подвел Перун, почти сорвавший к тому времени голос и по щиколотку утонувший в бумагах.

— Пора заканчивать эту бодягу! Подтянуть гайки, усилить дисциплину и держать нос по ветру! Наша идея завелась в умах большого количества народа — и хватит. Но если у нас и дальше будет продолжаться такой распад организации, то мы утратим всякое политическое влияние меньше чем через год!

— Согласен, — присоединился Прокопий, протирая уставшие глаза. — Сектантство надо давить! Нас объединят несколько успешных показательных акций.

— Идеологическое прикрытие этих операций должно быть идеальным, чтобы они соединяли нас, а не раскалывали. — Нижняя челюсть Фрола опять двигалась по совершенно непонятным траекториям, которые коррелировались разве что с подвижками кожи на его лысине.

Прокопий посмотрел на коллегу-оппонента тем долгим запоминающим взглядом, каким офицеры осматривают потенциальных солдат-паникеров.

— Надо, согласен, тут не может быть никаких вопросов. — Политкорректности его голоса в тот момент мог позавидовать сам Ганди.

— Хорошо, но фракционеров надо давить в зародыше! — Перун последний раз хлопнул рукой по столу и оборвал прения по этому вопросу.

Как ни громки были споры на совещаниях гуманистов, в них не было и малой толики того ожесточенного накала страстей, того тихого зубовного скрежета, что сопровождал выяснение отношений в корпоративной среде. Четыре японские и две китайские компании, которые, по общему мнению и подсчету бухгалтерских программ, выиграли больше других от этой сентябрьской заварухи, теперь настойчиво стали приглашать на «стрелку» в ОРКСО. Естественно, те постарались сделать вид, что это их не касается. В данном вопросе у них образовалось трогательное согласие с гуманистами — обе стороны желали показать взаимное отвращение, для чего начали поджигаться здания и в массовом порядке задерживаться активисты.

Но если бы такими простыми мерами можно было бы убедить окружающих в своей невиновности, судебное производство значительно облегчилось. Нажим как со стороны ОРКСО, так и от конкурирующих фирм только усиливался. Журналисты обвинили эти несколько корпораций во всех смертных грехах и заодно возвели в этот статус некоторые обыденные финансовые преступления, совершенные ими. Слишком много людей было заинтересовано в приводе фирм-раскольников на «суд общественности».

Одна из предварительных встреч состоялась на шикарнейшем благотворительном приеме в йокогамском «Песчаном дворце», где давал представление Театр Пыльных Масок — роботы, наряженные в традиционные костюмы, разыгрывали одну из канонически пьес театра Но. Разница было только в масках, вернее, в их отсутствии. Лица, составленные из множества кусочков ржавой жести, которые ежесекундно двигались, создавая новые личины, они крепились к голове электронной куклы сотнями присосок и в случае смерти или бесчестия героя опадали на пол. Да еще кокэн, ассистент, был почти невидим — андроид состоял больше из проволочных рамок. Но основной изыск был не в этом — кто захочет смотреть на очередной механицизм? Роботами, почти как марионетками, управляли живые артисты, разыгрывавшие точно такое же представление под сценой, и знатоки пытались угадать в каждом движении механической руки человечность жеста кукловода.

Один из угловых столиков, почти скрытый от остального зала декоративной скалой, приютил двух вежливых господ. Наверное, из чувства гостеприимства стол огородил своих постояльцев выскользнувшими из пола и потолка твердыми прозрачными лепестками.

Две пары циничных, чуточку усталых глаз смотрели друг на друга.

— Возможно, в это трудно будет поверить, но умышленно такие действия не предпринимались. Это стохастическое явление, таковые происходят регулярно. При желании мы можем найти у вас идентичные процессы. — Собеседнику в классической темно-серой тройке не хотелось оправдываться, и потому он облек свои речи в покровы абсолютной истины.

— Я вас слушаю. — Над парой синих глаз удивленно выгнулись брови, а курительная трубка перекочевала из пальцев в зубы.

— Извольте. Например, ваши действия по расколу гуманистического движения, меры по защите лондонских офисов. Вы не отдавали приказа об этих работах, они начались по собственной инициативе, вернее, по инициативе среднего звена менеджмента. А стоило им начаться, как дальше все пошло по накатанному. — Сарказм обладателя трубки разбился о заранее подготовленный ответ. В радужке его левого глаза заиграла неправильная искорка — он сверял ответ с данными машины.

— Вы хотите сказать, что ни мы, ни вы не контролируем ситуацию? Как бы то ни было — сейчас вас призывают к усилению дисциплины. Мы, честное слово, не хотим настаивать, но если нынешняя ситуация не разрешится, начнётся торговая война. Что еще хуже, в нее втянутся государственные структуры — ведь придется давить гуманистов. Это сулит потрясения и неуверенность на рынке. Я уполномочен говорить только в самых общих чертах, но вам предлагается повысить уровень переговоров. Как максимум в качестве компенсации от вас могут потребовать уступить часть рынка исследований в программировании. Интересы Гонки затрагиваться не будут. — Его брови сочувственно опустились.

Обладатель серой тройки вежливо суховато улыбнулся, и его лицо в этот момент почти ничем не отличалось от маски придворного, под редкий стук барабана и тоскливые протяжные вскрики сосредоточенно шевелившего на сцене веером. Неправильная искорка, почти, правда, незаметная, забилась в глазу с черной радужкой — текст и образы пронеслись на фоне уставленного закусками столика.

— Ваше предложение будет рассмотрено. По истечении суток мы дадим ответ. — Прозрачные створки расступились, выпуская собеседников. Публика оживленно аплодировала, а на сцене вот-вот должна была начаться пьеса о злом духе.

Наверное, это была бы война. Одна из тех сумбурных, вялых торговых войн, которые могут длиться месяцами, развлекая обывателей, снижая доходы развитых стран на десятые доли процента и увольняя тысячи людей в странах третьего мира. Усилия, направленные на её остановку, были значительны, но скорее разрозненны, чем организованны. В обвиняемых корпорациях все были слишком заняты подготовкой к обороне, потому, выбросив по закрытым каналам оправдательные аргументы, сами их почти не расследовали. Шанс отличиться появился у других, не столь заинтересованных организаций.

На фоне вымершего аквариума в кабинете технического директора зеленоградского института из художественно оформленных клочков тумана вылепилось лицо Шпиона.

— Аристарх Осипович! Срочный разговор. Лучше лично. — У него слегка бегали глаза.

— Приходи, говори. — Директор видел слишком много таких взволнованных лиц и все дивился предрассудкам людей, желавших говорить с глазу на глаз, когда основную часть информации передают по тем же каналам связи, от посредничества которых они хотели избавиться.

Две минуты спустя Шпион сидел за ближайшим столиком и сплетал пальцы над пультом.

— Новый ИИ, Бриарей, только дошел до этого. Вся эта неприятность последнего месяца с гуманистами и азиатами — чисто энтропийная интрига. — Он уже взял себя в руки и старался изъясняться максимально кратко.

— Уточни жаргон. — Директор помнил значение слов, но не был в этом уверен.

— Значит, никто из участников не получит выгоды. Все усилия идут на увеличение мировой энтропии.

— Что дело убыточное, и так все знают. Но почему интрига? Кто назвал эту лавину глупости интригой?

— У нас есть заинтересованное лицо — беглец, Deus ex machine. Это — раз. Два — подтвердилось влияние третьего уровня на бифуркационные моменты событий.

— Так, я слушаю.

— Состояние нестабильности в системах отношений. Это как булыжник, поставленный на иголку. — Воздух над столиком осветился новыми образами и ссылкам на философов и программистов. — Что его толкнет, мы не знаем. Предсказать невозможно. Можно отследить и объяснить потом.

— Про такое я в курсе. — Нетерпение или раздражение в голосе директора отсутствовали. Он уже понял важность новости. — Конкретнее. Детали, люди, аргументы в принятии решений.

— Да. — Шпион размял пальцы и продолжил игру на световых струнах. — Самое первое вмешательство — принятие решения гуманистами. Здесь все относительно просто: шла корректировка получаемых ими данных. Подобные вещи проделывали и мы. Но здесь нет стандартных приемов. Подборка шла не в машине гуманистов, а при отборе ими сведений в сети. То есть именно под их замыленный глаз корректировались поисковые программы. Только для них, именно для них. А ведь на этих серверах такая защита!

— Этого мало.

— Естественно. Плюс к этому при их внутренних проверках они начали выявлять внушенные программы, что действуют на психику и повышают агрессивность, — «Долото», «Скрип», «Зажим», в общем, из этой серии. Гуманисты косятся на нас, но мы так качественно этих вещей делать еще не умеем. Когда младшие управленцы в обвиняемых корпорациях принимали решения, вообще пошла ювелирная работа. — И Шпион начал пространный иллюстрированный рассказ, описывающий, как только одна монетка, подкинутая в шестерни мотора, может изменить ход истории. Директору не было приятно слушать эту хронику собственного кошмара, и на середине он оборвал ее, подняв ладонь.

— Под гипотезу новые факты накапливаются постоянно?

— Да.

— Хорошо. Принимаем к сведению. — Аристарх Осипович поднялся из кресла и медленно пошел вдоль аквариумов. — Такое добро надо перепроверить. По уму. Дайте намек европейцам, особенно парижанам. Они должны воспроизвести эту цепь рассуждений, именно цепь рассуждений, а не подтвердить наши аргументы. — Он прислонился лбом к стеклу, закрыл глаза и несколько секунд так стоял. — Проклятие, эти ИИ позволяют увидеть в чернильном пятне все, что ты захочешь! Ладно, это все не важно. Нашего недоношенного механизированного бога пора брать за жабры. Из внешних целей этой я присваиваю красный приоритет. Думаю, за сутки перепроверимся. К этому сроку мы должны подготовить наметки по всеобщей охоте на этого субъекта, начать договариваться с параллельными структурами.

Директор отлепился от стекла, повернулся к Шпиону и пошел к своему антикварному рабочему месту.

— Витя, его надо брать. Все эти ограничения параметров роста, контроль свободных участков сети — это даст результаты через год. И то если нам сказочно подфартит на политическом фронте и мы сможем прижать разную суверенную шелупонь. — Он уселся в кресло.

— Аристарх Осипович, охота в сети — это огласка. Такое не скрыть. Эта та же политика. Секретность ограничивает нас уже сейчас. Надо решаться. — Шпион увидел шанс получить так долго ожидаемый им «открытый лист».

— Без нервов! Понятное дело, все всплывет. Но если мы рассекретим гадость прямо сейчас, нам же будет хуже. — Он побарабанил пальцами по столу. — Пусть это оглашается по результатам охоты. Кстати, надо поговорить. — Директор объявил сбор оперативки высшего уровня.

Там много спорили, ссылались на мнения своих ИИ, приводили графики и решения оптимизационных задач: мало кому хотелось бросать свои дела и давать резервы на решение чужой проблемы, но слишком все обострилось — завтра такая же гадость могла произойти с ними.

Еще больший спор состоялся через день. То было уже совещание директоров институтов Европы, так сказать, другой уровень власти. Но решение было принято вполне определенное — начать Охоту через несколько дней, как только будут закончены проверки и высвободятся ресурсы. А пока загружать программы, готовить бригады на выезд и вводить в строй резервные мощности. Да, чуть не забыли снять обвинение с китайских и японских корпораций и оповестить об этом остальных. Вернее, так сразу не заявили, это бы означало признание ошибки, просто перестали подпитывать их медийных противников и подталкивать в спину чиновников.

Войны начинают, когда хотят, а заканчивают, когда могут, — эта поговорка предназначена исключительно для предостережения захватчиков. Искусству обороны по ней научиться нельзя — нападающий с объектом агрессии не советуется, желания его не спрашивает. Так и объединившиеся для Охоты учреждения были атакованы самыми разнообразными методами где-то за сутки до начала этого увлекательного и тщательно распланированного мероприятия. Что было особенно неприятно — как и готовящаяся Охота, превентивный удар Deus ex machine, наносился «по глобусу».

Каналы связи основных институтов, лабораторий и академий оказались завалены спамом, сигналами тревоги, не говоря уже о некотором количестве крайне опасного в вирусном отношении мусора. По счастью, стационарные ИИ успели поднять тревогу, впрыснуть противоядия и объявить общий сбор персонала. Только Аллахабадскому университету не слишком повезло — дежурный ИИ завис буквально за минуту до нападения, и его наверняка бы оживили еще секунд через тридцать, но было уже поздно.

Информационный вал, однако, был самым первым витком таких неприятностей. Почти в те же секунды последовали попытки отключения электричества как путем чисто программных гадостей, так и вышедшими из-под контроля ремонтными роботами и даже нанятыми непонятно кем бригадами не ладящих с законом личностей. Это пробило брешь в обороне кенсингтонской лаборатории, чем не замедлили воспользоваться совершенно случайно оказавшиеся неподалеку гуманисты. И разгромили они заведение так, что даже Аларих в компании гуннов, вандалов и готов на смог бы ничего добавить к сделанному.

Третьей волной, вернее, третьим сортом одного удара шли меры уже чисто технические, так сказать, бунт машин в своих лучших формах и классических проявлениях. От этого больше всего пострадали штатовские, наиболее роботизированные лаборатории. Там периферийные механизмы, что плохо контролировались сторожевыми ИИ, пошли в наступление: таранили ворота, перегрызали электрокабели, пытались добраться до взрывчатки. Не занятые этими полезными делами машины нападали на сотрудников, которым в те минуты не посчастливилось быть вне периметра охраны. Их сбивали грузовики, в них стреляли неверно информированные люди, их руки, ноги и головы прищемлялись и отрывались самыми разнообразными техническими устройствами.

Все это продолжалось несколько часов, но уже с самых первых минут странно начали вести себя многие информационные сайты. Они были буквально засыпаны пацифистски-пораженческой агитацией. Множество аналитиков разной степени ума и стоимости говорили о том, что данные конфликты — это, несомненно, разборки беглого ИИ со своими бывшими хозяевами, высокотехнологическими компаниями. Что это их внутреннее, междоусобное дело и обычному человеку туда вмешиваться просто глупо. Что все они там давным-давно с ума посходили, и пусть беглый ИИ живет себе в сети — он никого трогать не будет. Что финансовая элита в очередной раз выкинула в трубу кучу средств, которые можно было потратить на социалку. Обнародовалась даже часть планов Охоты, и все прогуманистические эксперты сошлись на том, что это будет очень накладное мероприятие. Что было совсем уж нехорошо — начал распространяться компромат: не самый сильный или убойный, но его было много. Дались директору института в Мехико те серебряные суповые наборы с цирконовыми инкрустациями! Или привычки четырех спецов Амстердамского отделения экзотически проводить свободное время — и вроде бы ничего слишком грязного, и держали тамошние безопасники их на этом крючке надежно, но материал был так красиво подан... Разной гадости по закромам отрасли накопилось изрядно, и всплывала она с жуткой вонью.

Довольно многие гуманисты, наиболее зашоренные и неопытные, вообще обрадовались этим событиям и с жаром бросились помогать — наконец-то компьютеры поссорились с человеком. Голоса более умных первые дни тонули в их разноголосом хоре.

Но ответ человека не заставил себя ждать.

— Ребята и девчата, — обратился к народу на очередной оперативке Аристарх Осипович. — Когда за Дон Жуаном пришел каменный гость, тот погиб не потому, что ад протянул к нему руки. Нет! Вытащи он из кармана динамитную шашку, а лучше гранатомет, фиг бы его взял этот каменный болван. Не надо было сопли распускать! — Он был весел тем особенным безжалостным настроением, с каким идут в бой опытные вояки.

После того как аварийщики разгребли самые серьезные завалы техники и обесточили половину автоматики, после того как пересчитали уцелевших сотрудников и поставили их к пультам, в дело вступили «домашние» ИИ. Deus ex machine, организовав такое нападение, серьезно раскрылся — ответные удары обращали в мусор терабайты его программ. Разумеется, непосредственную работу делали его усеченные копии, упрощенные варианты вплоть до элементарных копий. Удар пришелся по ним, и целое ядро ИИ восстанавливало их в других кластерах за пару часов. Но значительную часть периферии, те полузаконные фирмы и фирмочки, что давали деньги и возможность влияния на людей, он потерял уже через несколько суток. Опытный партизан столкнулся с регулярными войсками, и после суматохи первых минут боя они перестроились, организовались и пошли в наступление.

Попутно рассеялся один из самых страшных наших кошмаров, тех ядовитых образов, которые могут отравить сон и аппетит любому человеку: размножение Deus ex machine. Беглец мог бы рассылать свои копии во все уголки мира, размножать себя еще похлеще вирусов, ведь он был умнее, и еще два месяца назад мало нашлось бы защитных программ, могущих противостоять этому валу. Нас спасло то, что он был индивидуалистом и прекрасно понимал — если станет многочисленным, то мировая паутина не выдержит такой нагрузки и зависнет. Не из-за потребляемого множеством разумов компьютерного времени, но из-за их вмешательства во все и вся — так начальство продовольственного склада может терпеть сотни крыс, но если эти грызуны начнут двигать контейнеры с мукой и рисом, будет травля. Сеть может распасться на множество национальных сегментов, так уже было во время кризиса 2012-го, и у него не будет никаких шансов на существование.

И Deus ex machine предпочел стать тенью, живущей среди других теней сети, чем-то неощутимым и незаметным. Наверное, он мечтал управлять человечеством как очередной закулисный диктатор, но не пошло. Мог захотеть сделать свое королевство, нечто абсолютно независимое от людей, башню из слоновой кости. Вечное противоречие между желанием держаться в тени и необходимостью проявлять власть в решающие моменты — вот что губило его. Как опытного подпольщика могут попытаться избить уличные хулиганы, и он хватается за пистолет, выдавая себя этим, так и призрак в компьютере, если он хочет жить, в один прекрасный день должен научиться не давать хозяину выключать электричество.

А может, это были не устраненные установки той первой, бандитской группки ученых, что требовала от него конспирации и одновременно преступных действий? Дурное воспитание, как сказали бы гуманисты?

Неизвестно. Слишком трудно исследовать призрак, даже если он оставляет за собой следы. Это как со снежным человеком: сотни раз его видели и снимали, пытались предъявлять куски шкуры и скелета, но если бы иметь живого или свежий труп — тут все стало бы на свои места. За беглым ИИ всегда оставался фактор тайны, легкой неизвестности, неопределенности. Всегда подозревают, что у него есть еще один незасвеченный козырь в колоде, потому вооружаются как для битвы с титаном.

Сейчас ему не поможет даже копирование. Имевшиеся у него резервы превышали возможности отдельных охотников, координация между нами оставляла желать лучшего, потому беглецу удавалось оставлять ложные следы. Операторы не спали у пультов «домашних» ИИ сутками, но пока игра шла вничью. Хорошо было уже то, что перспектива была в пользу институтов.

Силы правопорядка не были бы таковыми, не попытайся они привлечь на свою сторону всю мощь государства. О том самом беглом ИИ, существование которого до сего дня практически не признавалось, вдруг затараторили все казенные говорящие головы. Презираемые, нещадно дотоле пинаемые гуманисты вдруг получили доступ к лучшим сайтам и каналам. Начался разворот агитационной кампании — государство в очередной раз попыталось свернуть шею пацифизму, усилить бдительность и поднять уровень контроля.

И так наступил октябрь.

Глава 15 Не вечный пат

Ноябрь 2024 года

Долго боролся Геракл с Антеем, несколько раз валил его на землю, но только прибавлялось силы у Антея.

Н. А. Кун. Легенды и мифы Древней Греции

Это поединок по взаимной договоренности, сговор! Позор! Сволочи, отдайте деньги!!

Реакция современного болельщика

Когда два богатыря сходятся в схватке, или два политика в финале избирательной гонки ведут борьбу за важный пост, или стоят друг против друга две команды регбистов, равные по силам, — о чем все они думают, кроме боя? А у них нет времени на посторонние мысли. Мы же, как эквилибристы, затеявшие отчаянный номер — обед над пропастью, — уже слишком привыкли драться. Это стало чем-то механическим, сидящим в отточенных до предела рассуждениях, всегда готовых появиться идеях и мгновенно создаваемых изобретениях. Разум «накачал мышцы», страх не брал его, и теперь он властно требует нового объекта для работы. А таким может быть только наше будущее. Но самое смешное и страшное в том., что от каждого из нас по отдельности исход дела почти не зависит — всё идет по накатанной колее истории. Что толку давать разуму очередную задачу, если ответ и так можно найти в тысячелетних хрониках противостояний?

Гражданская война и всякий открытый конфликт в обществе имеют одну положительную сторону: они проверяют мнение людей лучше любого референдума, становится ясно, с кем ты — предатель или патриот, фашист или коммунист, гунн или римлянин. Увы, это счастливое свойство пропадает, когда война идет слишком долго. Если власть меняется по несколько раз на дню, то каждый новый властитель уже не может с достоверностью сказать, искренне ли ему аплодируют люди.

Государство получило в свои руки очередной повод к собственному укреплению. Из беглеца, Deus ex machine, прячущегося в сети и пытающегося влиять на человечество, получилось отличное чучело для политических разборок, тот самый жупел, в притворном страхе перед которым объединяются политики и которого так боятся обыватели. О, каким грозным его изображали, какой всемирный заговор против человечества явился на экранах. Все эти масоны и розенкрейцеры, сговор олигархов и проделки коммунистов выглядели мелкими неприятностями на фоне новой глобальной угрозы. Орвелловский еще «Большой брат» обрел свое реальное воплощение, и оно было особенно хорошо тем, что никакая государственная машина касательства к нему не имела.

Какие-то упреки могли быть адресованы правительствам только в вопросе происхождения этого планетарного ужаса новейшей формации, однако и тут все уладилось наилучшим образом. В устах аналитиков, нимало не покрасневших из-за ложности своих недавних рассуждений, возникло словосочетание, объясняющее все и вся: саморазвивающийся компьютерный разум. Сбежал, подлец, из лабораторий и вырос в сети, как крокодиленок в канализации или пиранья в пруду-охладителе. Таким нехитрым маневром чудовищная глупость людей, выпустивших его на волю, свелась к небрежности школьника, выливающего при чистке аквариума в речку стайку тропических рыбок. С кем не бывает? Десятку министров самых разных национальностей и подданств пришлось, правда, уйти в отставку, нескольким премьерам покаяться, но из этого никто трагедии не делал, репрессий и охоты на ведьм не устраивал.

Серьезно досталось только почти уже безвластному, растворившемуся в европейских структурах датскому правительству: у них всплыло какое-то воровство, связанное именно с компьютерными сетями. Они умудрились обложить совершаемые сделки негласным косвенным налогом «на длину заключения контракта»: сумма отчислений в обязательные благотворительные фонды росла с продолжительностью споров, и если контракт обсуждался месяц, он уже автоматически становился невыгоден. Деньги частью тратились на разные перспективные проекты типа партийных касс и частных особняков, а частью вульгарно пропивались и расшвыривались по злачным местам. Когда же это всплыло, чиновники не нашли ничего лучшего, чем спихнуть все на Deus ex machine, и дружно завили, что их ввели в заблуждение. Но один из них, пятый заместитель министра культуры, которому не угрожал карьерный рост, по глупости задумал отличиться. Он съездил в Брюссель и там попробовал доказать в коридорах власти, что на деле это была гениальная задумка — интенсифицировать товарообмен. Самозваный ходок произвел самое тяжелое впечатление, и из-за него пришлось уходить всем.

На закуску миру были представлены неудачливые похитители некоего полуфабриката: тройка каких-то странных личностей с потухшими глазами, которым уже успели вынести приговор за компьютерные преступления.

Но что могут предпринять политики, увитые своими предвыборными обещаниями, как титан — цепями? Тот человеческий фактор, что подвел беглый ИИ в начале, был превращен ими в панацею. Как радовались этому гуманисты, отплясывая на своих костюмированных сборищах: будто вернулись те месяцы неуверенности в пользе машин. То, что раньше было серьезными мерами безопасности, признаком роскоши, как деревянный руль у машины, они смогли меньше чем за месяц превратить почти в обязанность. Задумано было максимальное число сделок, контрактов, торговых и административных операций оснастить людьми — больше живых глаз и белковых мозгов. Аргументация самая простая: Deus ex machine не сможет контролировать мысли такого количества народа, обманывать всех подряд, запутается и будет выведен на чистую воду. Идея состояла в том, что эти ленивые и неповоротливые человеческие тормоза ограничат скорость жонглирования тем же машинным временем, а цепные ИИ, все более мощные и многочисленные, отдавят беглецу пятки. Фактически люди должны были только придерживать крышку этого адского котла — огонь поддерживали машины. Кроме того, исчезнет безработица. Наверное, можно было вообще обойтись без человека, но ведь на этом «объединении людей против компьютерной чумы» тоже были сделаны деньги и приобретена политическая известность?

Само по себе это не помогло бы. Если сгусток цифрового интеллекта относительно легко уходил от лучших хакеров-сыщиков и служебных программ, то что мог сделать какой-нибудь страдающий отдышкой адвокат с глазами, каждый месяц исправляемыми лазерной хирургией, который в компьютерах понимал только то, что они сами ему говорили? К тому же он тратил на знакомство с делами фирмы полтора часа в неделю, у него таких клиентов еще десяток, а надо поговорить с кучей народа, вылакать на презентациях, фуршетах и благотворительных вечерах полведра шампанского. Едва ли два десятка марионеточных фирм-креатур беглого ИИ было разоблачено человеческой облавой. Что касается цепных ИИ, то их копирование попытались остановить или ограничить. Возникли старые как мир идеи о списке таких программ, контроле за ними и учете их действий. Вопрос не в том, как люди могут принимать непредсказуемые решения, любая игральная кость может то же самое; вопрос в том, будут ли точными совместные действия человека и машины, смогут ли они засечь и отключить тот самый сервер?

На практике произошли от этого серьезнейшие убытки: бизнесу, который сейчас заключал миллионные сделки за доли секунды, в котором идея, явившаяся утром, к вечеру могла стать товаром, внезапно пришлось кормить целую армию бездельников и терпеть их вмешательство в свои дела. Каждый вновь назначенный всячески старался проявить бдительность: что-то запрещал, чему-то препятствовал, пытался доказать свою полезность и значение в борьбе за сохранение человечества. Ничего, кроме вредительства и саботажа, это принести не смогло. Некоторые вполне откровенно выставляли клиентам ценник на свою глухоту, слепоту и полное невмешательство, другие, прежде чем вымогать взятки, разыгрывали целые пьесы моралистического содержания. Как ни стращай бизнесмена теми же гуманистами, убытков он долго терпеть не будет. В нескольких государствах той или иной степени независимости эта тенденция вообще была игнорирована, и они уже получили от этого прибыли, с лихвой перекрывавшие санкции истеричных правительств. Политическая эта «необходимость», реставрация человеческого контроля в эпоху ИИ, не имела шансов дожить хотя бы до Нового года. Контроль машины только фактором хаоса, с помощью игральных костей, которые бросала рука робота, мог продержаться еще некоторое время, но он тоже мешал прогрессу.

Корыстный характер всего этого милого предприятия особенно хорошо вскрылся на Туманном Альбионе, хладнокровные англичане в этот раз не удержали верхнюю губу в неподвижности. Обычно вертикаль взяткобрателей выстраивается за несколько месяцев, и тогда финансовый нектар от мелких клерков исправно стекается к значительным чиновниками и воротилам. При этом все сохраняют джентльменские позы, неторопливость жестов и рассудительное выражение лиц. Но так случилось, что внезапно свалившиеся на голову прибыли были такими внушительными, а конец столь благоприятных времен так явно маячил на горизонте, что образовалась самая неприличная давка и сутолока. Невозмутимость полицейских чинов, конечно, вошла в поговорку, они могут и ухом не повести от какого-нибудь единичного громкого убийства или мошенничества. Дело исправно расследуется, отлавливаются будущие подсудимые, выносится приговор, и выводов из этого никаких не делается. Однако когда одни взяточники исправно доносят на других и эти случаи выстраиваются в колонну — разоблачительный рефлекс может проснуться в самом затуманенном сознании. Дело не ограничивалось только доносами — бумагу и электронную почту в крайнем случае можно объявить бредом, завистью и плодом интриг, но чередой всплывающие трупы и перестрелки сокрытию поддаются плохо. Да и кто из молодых честолюбивых правоохранителей откажется украсить список своих трофеев приговором с фамилией рыцаря или даже лорда? Чума, СПИД и оспа вместе взятые не смогли бы так славно погулять по министерским кабинетам и опустошить верхнюю, а заодно и нижнюю палаты парламента, как поработали эти несколько делавших карьеру молодых ребят.

Наконец — и этот факт осознался как-то очень внезапно — все дикие вопли гуманистов так и не смогли хоть немного задержать Гонку. Гуманоидные паразиты, как их в открытую стали называть невоздержанные на язык бизнесмены, облепили сбыт, игры, досуг, словом, все сферы перераспределения и развлечения. Самые большие убытки понес Homo loudens и все, кто делал на нем бизнес. Старые производства, классика тяжелой промышленности, смогли быстро фальсифицировать человеческое наблюдение — искусство обращения с недружественной бюрократией было зашито в них на генетическом уровне. Переплюнули всех наши сталевары с Липецкого завода: не доверяя друг другу, они прямо приспособили под это дело андроида, резонно согласившись, что строго запрограммированные жестяные мозги взяток вымогать не будут, а если вдруг захотят, то уж им-то можно отказать четко. Андроид старался, можно сказать, жил на работе, для вящей человечности писал отчеты гусиным пером, но при этом никому не мешал, исправно заверяя всех и каждого, что здесь все чисто. Когда же его разоблачили — нехороший австрийский коллега, пинаемый у себя на родине, прибыл инкогнито заимствовать опыт, — громкого скандала из этого почему-то не получилось, и санкции ни на кого наложены не были.

Даже университеты смогли настоять на том, чтобы их операции контролировали собственные студенты. Основные же институты, особенно занимавшиеся нейробиологией, просто пропали из сводок новостей, о них мало упоминали и вообще делали вид, что таких в природе не существует. Вопли отдельных гуманистов о главных врагах человечества, укрывшихся за бетонными заборами и рядами колючей проволоки, выслушивались внимательно, но с такими лицами и комментариями, что выходило — у этих хороших парней именно в этом пункте программы слегка поехала крыша. И когда Прокопий, участвуя в очередной престижной аналитической программе, упорно пытался донести до аудитории такую простую мысль о необходимости разгрома институтов, ведущий и аудитория искусными намеками самого издевательского толка довели его до того, что он стал рвать косоворотку на груди. Все были слишком увлечены повальной расстановкой часовых у каждой подозрительной мышиной норки, чтобы серьезно лезть в медвежьи берлоги.

Словом, ближе к концу ноября стало ясно, что гуманизм получил в своей самой большой победе свое самое страшное поражение: маятник качнулся в другую сторону. Общественное мнение, пресыщенное скандалами, потребовало деликатного инструмента Охоты. Выглядело это ужасно, как и всякое разочарование людей в предмете своего недавнего пылкого увлечения. Так командир остается в одиночестве, брошенный своими бойцами, а инквизитора, словам которого недавно внимали тысячи людей, все посылают к черту.

Ты грабишь налогоплательщиков! — самый распространенный и самый убийственный аргумент последней недели.

С этими словами выкидывали за дверь недавних безработных, только начинавших отращивать животики и нагуливать бока. Десять дней назад, во времена пика гуманистической агитации, трое наблюдателей чуть не парализовали деятельность Европейской биржи, они углядели что-то подозрительное в сделках. Тогда они гордо, как неподкупные комиссары гуманизации, стояли на ступеньках парадного, украшенного десятками скульптур крыльца биржи, рядом вились журналисты, пытаясь задать какие-то очень важные вопросы, и сама Вселенная вращалась вокруг них. Теперь им всем грозил арест за причинение ущерба, иски сыпались на них как из рога изобилия, и это были несчастнейшие люди на свете: их единственная удача заключалась в том, что они навредили столь многим группировкам — откровенные мафиози просто не могли дать указания киллерам, не посоветовавшись с более уважаемыми людьми.

Эта компания по гуманизации поссорила многих, но мне она отчасти принесла внутренний мир. С тех самых первых репортажей, когда в голосах комментаторов зазвучали полуреволюционные нотки, я понял, что это и была та диверсия в лагере гуманистов, которую готовили институты. Я увидел, как нечто, похожее на захватившие меня идеи, вдруг обрело плоть, живет и действует. То беспокойство, что снедало меня, то желание указать водителю дорогу от имени пассажира с заднего сиденья, оно ушло. Ничто так эффективно не охлаждает голову мечтателя, как карикатура на его мечты. Карикатура не злая, лживая, которую могут нарисовать ничего не понимающие в проблеме недоброжелатели, нет — это было беспощадное в своей правдивости развитие тех наметок возникших у нас с Наташей идей. На правду нельзя обижаться, и я примирился сдействительностью.

Не то чтобы это было мелкое удовлетворение винтика гигантской машины тоталитарных времен, когда люди кричали «Ура!» после любого благоразумного шага начальства. Нет. Я убедился в работоспособности системы, как сомневающийся, узрев чудо, отрекается от своих заблуждений. На моих глазах развернулась операция такой сложности, запутанности и одновременно гениальной простоты, которой я просто не мог не позавидовать.

Я пытался представить себе, как начиналась эта интрига. Я не смог достоверно прорисовать в своем воображении всех деталей, многое просто додумал, но правдоподобность картины, схожесть с ее собственными выкладками поразили Наташу.

... в комнате с желтоватой резной мебелью и модными голограммами на стенах было тесно. Почти двадцать человек, предельное количество народа, которое может по душам поговорить в одном кругу, заняли все свободные стулья, и даже пришлось принести несколько из соседних комнат. Говорили на английском, но у нескольких были наушные переводчики. Речь держала сухощавая дама неопределенного возраста.

— Леди и джентльмены! У нас сложилась весьма запутанная ситуация: с одной стороны, налицо угроза крупных неприятностей, с другой — имеется крупный потенциал страха, сейчас он почти как электрический разряд накапливается в умах людей. Необходимо выйти из положения. Мы бы не собрались здесь, если бы у нас не было общей идеи по устранению проблемы, но ее, эту идею, необходимо воплотить в конкретных решениях. Этим мы сегодня и займемся. — И она передала слово сидевшему слева от нее мужчине самого благообразного вида.

— Господа, основная трудность этого выхода заключается в организации среди политиков, чиновников и профсоюзников той группы, которая и займется гуманитарным террором. Должен заметить, это весьма разношерстная группа, вдобавок разбросанная по планете. Уважаемые представители АНБ и ряда подобных организаций, — он поймал взгляды нескольких гостей, — обещали нам поддержку, но все равно задача представляется трудной. Тем более что организовать действенную договоренность официальных лиц мы не в состоянии.

Поднял руку один из гостей, говоривший с сильным акцентом.

— Это может оказаться проще, чем вы думаете. — Он перешел на родной язык. — Жажда народа к халяве неистребима, дешевые распродажи каждый год доказывают это. Наши ИИ уже частично просчитали ситуацию именно в этом направлении. Упор следует делать на молодых нетрудоспособных карьеристов и застоявшихся в продвижении «стариков». Необходимо вбросить им ограниченное число информации. — Над столом клубом дыма вспыхнули графики и психологические характеристики. — Их координацию нам придется осуществлять только на начальном этапе. Главное — запустить идею в несколько сотен голов, списки которых я вношу на рассмотрение. Ведь им не нужно собирать партийные взносы и организовывать нормальные структуры, не будет функционеров и документов. Это должно быть чем-то вроде поветрия, временного коллективного сумасшествия. Наши гостеприимные хозяева, уверен, смогут повторить эти расчеты и осуществить их.

— А я вижу основную опасность в другом, — перебил его гладко говорящий по-английски индус. — Deus ex machine не уничтожен, в моем часовом поясе не прошло и трех суток с момента его атаки. И мы здесь, как одержимые гордыней, создаем новую всемирную партию гуманистов, которая будет стократ могущественней прежних. А если беглец войдет с ней в контакт? Да мы сами подпишем себе смертный приговор. — Он обеспокоенно жестикулировал, но его прервала председательствующая на сходке сухощавая дама.

— Господа! Мы разработаем проект об инсталляции идей, его черновой вариант, — она прищурилась, и в ее глазах несколько раз сверкнули искры — на контактные линзы выводилась информация, — нами частично рассматривался. Что касается опасений коллеги Мхраватхи, то меры предосторожности здесь самые элементарные: мы должны тщательно отбирать кандидатуры и отслеживать поведение возникшего образования.

Подняла руку еще одна гостья, определенно более юная, чем хозяйка.

— По-моему, все достаточно ясно: эти люди должны быть инициативны, но совершенно беззубы. Такие найдутся везде. Что касается перехвата управления, то это вряд ли: беглец не стал себя множить, наши ИИ подтверждают это.

— Коллега Мхраватхи, очевидно, опасается другого — перехвата контроля не беглецом, а вполне человекообразными личностями. — Представитель Бразилии выражался более темпераментно, но делал это по-португальски, и переводчик смягчал выражения. — Мы все помним, что было в начале лета! Какие убытки мы понесли, когда не располагали собственными ИИ! Сделки и контракты рассыпались на глазах, еще месяц в таком режиме — и нам пришлось бы кого-нибудь убивать. А теперь мы будем иметь самую настоящую толпу охотников за ведьмами, которые должны будут обходить именно наши дома! Не вводим ли мы во искушение некоторых из присутствующих?!

Гости заворочались на своих стульях и зашептались — почти у всех были малоприятные воспоминания об американском монопольном владении ИИ.

— Леди и джентльмены! — вмешался мужчина благообразного вида. — Меньше нервов, мы не на митинге. Ситуация принципиально иная: во-первых, теперь у нас более равное положение, вы тоже представляете себе всю картину происходящего, и у вас есть собственные наработки, во-вторых, эта толпа охотников за ведьмами не будет всесильной. Подумайте сами — она станет могущественна ровно настолько, насколько вы сами ее усилите. У этой толпы ведьм найдутся противники, какой бизнесмен согласится терпеть такие погромы в своем деле? Оппозиция этому движению возникнет сама, и даже мы не сможем затормозить ее развитие. — Он на секунду замолчал, подбирая аргументы, и в паузу вклинился говоривший с сильным акцентом гость, внесший предложение.

— В-третьих, человек не может долго бояться. Месяц, может, полтора — и все это лопнет. Результатом будет уменьшение того потенциала страха, что висит над нами. Представьте, — он снова перешел на родной язык, — как людям быстро надоест эта компания. Да если у обывателя дома отключат газ или свет, и выяснится, что гуманистам что-то показалось левым в работе диспетчерских программ, этот человек сам проголосует за введение аппаратного контроля.

— А как насчет объединения беглеца с кем-нибудь из присутствующих? — Бразилец был человеком не только горячим, но и мнительным. — Этот вариант предусмотреть просто необходимо!

— Я согласен с коллегой, — неожиданно заговорил молчавший до той поры китаец. — Это может быть самым страшным, если наша междоусобная война перерастет в союз с Deus ex machine. Какими последствиями это может обернуться? Нам необходимо здесь и сейчас договориться о тех мерах, которые мы предпримем к организациям, пошедшим на такое.

В комнате стало тихо, и гость из Поднебесной, со значительным видом взмахнув густыми бровями и колышущимися подбородками, продолжил речь.

— Мы не можем сейчас учредить организации, выбрать президиум и назначить ответственных за наказания. Подобное будет уже изменой Родине. А искушение для каждой из представленных здесь сторон очень велико. Это может быть как предательство или нечестная защита своих рынков — если один вступил на этот путь, то все другие проигрывают. Единственный способ избежать этого — обрушиться на предателя. Чтобы беглый ИИ не поссорил нас, необходим взаимный контроль. Такой вариант возможен.

В той комнате спорили еще долго, предлагались другие варианты действий, обсуждались детали. Собравшиеся срывали голоса, клялись, что никогда не будут обсуждать этих тем с такими людьми, и хлопали дверьми, чтобы вернуться через две минуты. Связывались с центрами для консультаций и прокручивали в головах сложнейшие комбинации. Голограммы развертывали яркие графики и черновые характеристики интриги. Когда время перевалило за полночь и многое было согласовано, взял слово гость с плохим произношением.

— Остался еще один вопрос, самый, наверное, трудный. Каждый из нас будет по-своему решать проблему отношений со своим правительством. У кого-то состоится прямой договор, — он особенно пристально посмотрел на китайца, — кто-то вообще не поставит власти в известность. С одной стороны, это его дело. С другой — не все в мире полные идиоты, найдутся независимые аналитики, они даже могут пустить в разработку ИИ. Это неизбежно всплывет. Но само по себе всплытие тайны еще ничего не означает: как говорил один умный человек — идея тогда становится силой, когда она овладевает массами. Потому после начала процесса все силы надо бросить на то, чтобы сама мысль о действительных обстоятельствах этого дела казалась идиотизмом.

— Найдутся и люди, которые будут кричать об этом на всех перекрестках, — перебил его бразилец.

— Нам сильно помогут в этом халявщики, они легко станут провокаторами. Но главное в том, что как только мы начнем — останавливаться будет уже нельзя. — И, поправляя наушник, этот грузноватый высокий человек с ежиком седых волос стал вдруг очень похож на палача.

Так был заключен и скреплен будущей кровью этот союз...

Чем иначе объяснить внезапное сумасшествие того испанского гуманиста, Карлоса Прареры? Бедняга требовал ухода человеческих контролеров из всех сфер, кроме контроля за домашними ИИ, а сейчас не может потребовать и судна к своей больничной койке. Это было все равно что вырастить волчью стаю около деревни, а потом продавать крестьянам капканы. Когда террор всем надоел — «партию» бросили, и сейчас она быстро умирала от критики пострадавших.

— Ну как, мы были правы в той маленькой фронде? — спросила у меня Наташа, когда за взяточничество арестовали контролеров восьми клинских серверов.

— Да, — ответил я ей тогда и прочел в ее глазах благодарность за эту ложь.

Война с Deus ex machine обернулась самой успешной акцией по введению компьютерного контроля. В головы людей начал вкладываться старый как мир лозунг: «Единственный способ справиться с чужим драконом — иметь своего собственного». Как ни смешно, в нем было много правды. Но цепные драконы — звери опасные, люди не будут доверять им никогда и потому с радостью встретят преображенных, тех, кто сможет перевести свое сознание в машину. Еще одним предрассудком меньше.

Самый, пожалуй, шумный и самый не важный вопрос того времени — что в действительности творится с Deus ex machine? Его искали все, каждый день его следы обнаруживались в самых разных уголках планеты, и почти всегда либо они ни к чему не вели, либо это были чисто человеческие проделки. Как не повезло той теплой компании вьетнамских студентов-первокурсников, что вздумали разыграть Ханойский университет, напрямую подключившись к узлу сети! Местные власти немного погорячились и, вычислив точное положение сервера, вначале ахнули по тому зданию одной, но очень мощной и точной ракетой, вполне резонно рассудив, что так надежнее. Люди не должны были пострадать — взрывная волна, по идее, прошила бы полупустое в тот момент здание, как штык, и выжгла максимум четыре-пять комнат, забитых электронной начинкой. Вот только постройка оказалась не такой прочной, как думали, и сложилась на манер карточного домика. Потом министру просвещения пришлось уйти в отставку.

Не играли ли мы с огнем? Но человечество всю свою жизнь именно этим и занимается! Стоит пройти первому ужасу от дыхания неведомого, как ты уже замечаешь, что в этом дыхании слишком много серы, потом оборачиваешься и думаешь, какую сделку можно заключить с дьяволом. Люди изобрели катапульты и порох, потом иприт и фосген, ядерную бомбу и биологическое оружие. Все это делалось для человеческого блага, ради теплоты домашних очагов и счастья детей. Нет, мы привыкли нанимать опасность и смерть на временную работу.

Сейчас же у нас был прекрасный аргумент для такого поведения: цепные ИИ росли быстрее нелегального, и фора, что вначале получил Deus ex machine, таяла на глазах. Пространство сети давало беглецу много места для работы, но оно было капризным, требовало отвлечения внимания на тысячи предосторожностей и сотни чисто бытовых мелочей, то же добывание денег не могло быть им абсолютно автоматизировано. Deus ex machine превратился в одинокого кочевника, которому изо дня в день надо искать новое место для постоя. А три переезда даже для ИИ равны одному пожару.

Лояльные ИИ, хоть и контролировались всеми возможными способами, и тысячи проверяющих программ раскладывали их решения на составляющие, получили в свое распоряжение массу свободного времени, мощностей и могли кооперироваться. Единственное, в чем они действительно проигрывали беглецу, так это в скорости воздействия на человека: Deus ex machine убивал по первому велению своего разума, а домашним ИИ даже на арест незаконного эмигранта требовалось согласование. Неделю назад у нас отменили повышенные меры безопасности, и юрисконсульты уже не вламывались к нам в кабинету с требованием подтвердить покупку пирожка. Позавчера вообще начался так давно обещанный ремонт центральных корпусов: их укутали пленкой, под которой ползали паукообразные роботы, меняя старую плитку и панели, подкрашивая стены.

А у нас с Наташей были длинные вечера, заполненные гулянками, дни, заваленные работой, ночи, отданные утешению. Люди в очередной раз выиграли у дьявола, Гонка продолжается, и даже бронтозавр-директор усидел в своем кресле. Но сейчас мы держимся в седле только благодаря тому, что лучшие игроки, ИИ с Deus ex machine, воюют между собой. Есть в этом положении что-то от империи, которая раньше могла одной силой своих армий перемолоть в пыль всех возможных и невозможных врагов, а теперь, как Византия, должна крутить и вертеть, стравливать соседей, покупать, продавать и совать взятки. Потому мы и искали покоя друг в друге. Ей приходилось тяжелей, чем мне, — на математиков давили чуть меньше, чем на нейрофизиологов, но все равно свободного времени у нас было мало. И все, чем я мог ей в этом помочь, это никогда не спрашивать про работу, не смотреть на нее ждущим чуда взглядом, как это делали почти все вокруг.

Над нами медленно расцветала туманность Лошадиная Голова. Теплота, расслабление, нега.

— Ты знаешь, многие уходят в общины. — В ее голосе легкая хрипотца, почти незаметная и неуловимая.

— М-м... — Медленно всплываю из сна.

— Да. Мода такая. Целыми поселками живут, деревни восстанавливают, избы строят. Сектанты на этом авторитет поднимают. Церковь тоже старается — в монастыри многие работниками идут. Отказались от машин, сплошное натуральное хозяйство, лошади вместо тракторов. Вчера репортаж видела — половина в домотканном полотне ходит, городскую одежду выбрасывают. За эту осень многие туда переехали. Хотят уйти от мира.

У нее чуть напрягается шея, чем-то она встревожена.

— Гиббоны и орангутанги.

Сон еще держит меня, слова и мысли вязнут в тумане, во всем мире есть только она и смысл ее слов.

— Да, милая, гиббоны и орангутанги. Знаешь, когда человек выделялся из той компании подвидов, что была перед самым ледниковым периодом, стал самым умным и хитрым, некоторые из человекообразных сгинули в борьбе с ним, а некоторые отошли в джунгли, где людей почти что и не было. Жили там вполне неплохо несколько тысяч лет — тепло, банан всегда над ухом, врагов нет. Но когда люди начали леса вырубать — гиббонов и горных горилл чуть не выбили. А бабуины, которые в саваннах и на скалах от гиен и леопардов отбивались, на всякие человеческие штучки чхать хотели. Живут и сейчас без всяких грантов на сохранение видов. Если только на них специально не охотятся.

— Мы должны будем ловить крошки с их стола? Жить с ИИ рядом, подчиняться? И власть уйдет от нас? — Она ворочается и пытается отвернуться.

— Ты плачешь? Зачем, моя красавица, тебе страшно? Успокойся, все в порядке. Ты ведь и так подчиняешься сотням людей, тому же Архипычу. Не обижайся. — Ее волосы плывут под моими ладонями.

— Я не о том. Помнишь, ты рассказывал, как высчитывал, сколько денег надо на реинкарнацию, и после этого дернул в институт? А сколько власти надо для ухода в вечность? Не думал? — Она смотрит мне в лицо, и слезы тускло блестят на ее ресницах.

— Думал. Как-то они связаны, эти власть и богатство. И здесь у нас даже больше власти, чем денег, а? Какой-нибудь разбогатевший актер, что он может? Купить четыре такие виллы и отстроить поселок вроде этого. Смешно. — Обнимаю ее, пытаюсь погасить тревогу своим теплом.

— А мы сможем ее сохранить? — Она что-то хочет сказать ещё, но ее тело отвечает мне, и наш разговор тонет в теплой пучине удовольствия.

Трудно привыкать к совместной жизни после нескольких лет одиночества. Все как-то неустойчиво, беспокойно. Исчезает та обстановка полновластия в своем доме, свободного распоряжения собственным временем. Срастающиеся костяные панцири наших душ требовали притирки. Начиная с того, что вообще надо показываться в свете, покидать дом, и заканчивая необходимостью подстраивать друг под друга свои развлечения. Один раз это интересно, второй — не очень, и лишь чувство той каждодневной необходимости в ее лице, в ее обществе требовало от меня менять свою жизнь. Когда без нее дни становятся грустными и пресными — о времени вообще забываешь. По счастью, разум может изрядно помочь человеку в решении любой проблемы. Если возникали споры, мы чаще всего кидали монету — это оказался самый простой способ избежать споров. Так в моем доме в самых неожиданных местах появились пуховые игрушки, а ее маленький коттедж, раньше откровенно сказочный, смахивавший на кукольный домик, стал вмещать в себя больше прямых углов и строгих плоскостей.

Это было такое особенное счастье, растянутая передышка в бою, когда ты ждешь смерти или победы, но радуешься жизни. И мы торопились жить, испробовать все развлечения, остаться людьми и почувствовать вкус времени. В мире, который ломался на «завтра» и «вчера», который в родовых муках переживал стык эпох, мы хотели почувствовать себя «сегодня и сейчас». Падая в пропасть, мы хотели видеть глаза друг друга. Мы объединили наши нейрошунты и подняли их чувствительность до того максимума, что разрешали психологи. Можно ли заглянуть в любимую душу, почувствовать радость ее любви, дать чувство любви своей? Да, и порой мы заводили другу друга до предела, до той черты, за которой уже нет никаких мыслей и остаются только чувства, яростные и зовущие, как весенняя гроза. Но это были всплески, короткие праздники жизни, а обыденность будних дней, чтобы не надоесть обоим, нуждалась в общих развлечениях.

Мы полюбили ходить в парки, музеи, на выставки. Попытались влезть в парочку экзотических клубов, литературных и музыкальных, но это оказалось слишком хлопотным делом. Город в который раз перестал быть для меня чужой территорией, диким полем, в котором очень редко можно найти что-то полезное. В обществе Наташи его улицы обрели уют и смысл. Самая мрачная погода, последние дожди и первый снег — все это было прекрасными декорациями для ее фигуры.

Театры после того случая стали чем-то вроде табу до тех пор, пока я не раскачал Наташу на «Сирано де Бержерака» в Малом. Она не смогла отличить живых актеров от роботов, но спектакль согрел ее душу, и мы стали ходить на премьеры. Нам стало все равно — лица из плоти и крови или из силикона и металла, лишь бы они хорошо играли, только бы в их глазах бились настоящие чувства, кипела игра ума.

Виртуальность, эта тотальная сублимация — но что не сублимация в нашей жизни? — она открыла нам бездну возможностей: приятно было организовывать какой-нибудь всеобщий заговор, свергать власть или устраивать репрессии уже вдвоем. Наташа пробовалась в роли леди Макбет, и мне пришлось из предосторожности сжигать все леса Шотландии. Я корчил из себя Чингисхана, и она ворчала, что в юрте холодно и не избавиться от блох. Зато как вместе мы провернули очередную Французскую революцию! Как она была хороша в платьях тех времен, как шли ей пламенные речи! Эти ребята из Конвента и пикнуть не успели, как уже вышли из игры. Потом мы шли смотреть на Тадж-Махал и Ангкор, видели рассвет над Памиром и закат в Сахаре, и это тоже было прекрасно.

Мы превратились в завсегдатаев нашего клуба, только больше так не напивались, полюбили смотреть там премьеры новых фильмов и играть в бильярд на шатающемся столе. Танцевали все известные нам танцы при включенных нейрошунтах, ловили музыку в такт нашим чувствам, а под разноцветным потолком щелкали кастаньеты, и андроиды аплодировали нам. Мы устраивали фокусы с выдыханием огня и подкладывали пищалки на соседние стулья. Один раз даже распотрошили мою коллекцию новоделов и поставили натуральную сабельную драку на семь человек с участием двух андроидов и случайных посетителей. Разнесли половину столиков, изрубили часть стойки. Все прошло относительно хорошо, вот только Процессор-узловик неудачно воткнул карабеллу^[5] в робота-бармена: короткое замыкание и несколько часов в медицинском коконе ему были обеспечены. Мы превратились в своеобразную достопримечательность — всегда готовые устроить маленькое представление, веселые на потеху публике и замкнутые в себе, но мы не были одиноки в своих безумствах, у нас всегда хватало зрителей и компаньонов. Люди не были слепы, поворот истории — слишком заметная вещь, чтобы сохранить ее в тайне.

Несколько человек из младшего персонала повесились в слободе, кто-то вскрыл себе вены, кто-то отравился. Тех, кто использовал медленные методы самоубийства, успевали вытащить с того света. Им промывали мозги и опять бросали в бой. Психологи-безопасности перешли на авральный режим и применяли гипнотизирующие программы порой в чисто превентивном порядке. Универсальная церковь не могла пожаловаться на количество посетителей, хоть раньше случались недели, когда пыль на ее полах убиралась только роботами. Сейчас там ставили свечи, били поклоны, резали баранов — возникли даже какие-то трения на почве проделывания всех этих манипуляций в одном помещении.

Охрана досадливо поморщился на очередной оперативке: в слободе, среди тех тысяч незаметных работников, что поддерживали жизнь нашего учреждения, обнаружилась самая натуральная гуманистическая ячейка типа марксистской. Пришлось ее удалять. Такого не было со времен второго основания института.

Глава 16 Неудачный промышленный шпионаж

Весна 2023 года

Шейху в третий раз за год нужен новый человек на должность отведывателя!

Фраза из статьи в бульварной газете

Неужели у шейха так много врагов?!

Нет, он жрет все подряд!

Из комментариев обывателей

Эта история началась, как и многие другие, с незначительной переписки. Мюнхенское и лионское отделения ЕИНИ^[6] начали между собой тихую грызню по поводу вероятного открытия. Открытие это предсказывали давно, вокруг него было сломано множество копий, отпечатаны тонны научной литературы, защищены диссертации, и сотни людей в ожидании его так жадно всматривались в мониторы компьютеров, что были вынуждены после обращаться к окулистам.

В чем суть этого яблока раздора? Мысли в человеческом разуме каждую секунду стоят на тысячах перекрестков. Порой их развитие строго логично, его можно предсказать на основании элементарных законов, а иногда оно совершенно беспорядочно. Разум человека — как булыжник, установленный на острие иглы, и в какую сторону он свалится, не знает никто. По науке это называется неравновесной системой, проходящей через момент бифуркации. Сухое название, обозначающее отличие человека от часового механизма. Из-за этого создать программу, описывающую работу мозга, чрезвычайно трудно. Тысячелетиями это воспевалось поэтами, столетиями над этим ломали головы ученые, десятилетиями фантасты считали это гарантией превосходства человека над машиной.

Но человеческий гений стремится к самопознанию, и остановить его может только человеческая же глупость. Изобретены тысячи обходных путей, помогающих на кривой козе объехать проблему хаотичности разума. Многие из случайных человеческих решений получили объяснение, кое-что удалось протезировать на старом добром аппарате распределения вероятностей. Словом, тайны души понемногу вскрываются, просвечиваются, описываются. Весь вопрос в том, кто первым сможет решить проблему целиком или почти целиком.

И вот в деловой переписке между мюнхенцами и лионцами, переписке не слишком конфиденциального уровня, начали проглядываться ссылки на это открытие. Намеки самые невинные и тонкие. Некий франкоговорящий магистр с вьетнамской фамилией увлеченно доказывал немецкоговорящему бакалавру с венгерской, что приоритет все равно останется за их отделением и ребята с той стороны могут не волноваться.

Фразы были более чем обтекаемы, их проверяла цензурная программа в каждом отделении, но многие были заинтересованы в том, чтобы понимать даже тончайшие намеки. И уже через два дня некий ответственный работник известного зеленоградского института, носивший кличку Шпион, читал аналитические выкладки своих подчиненных. Он пожевал губами, отстучал на подлокотнике кресла первые такты заученной в детстве польки и вызвал заместителя.

— Коля, перспектива у вещи мутная, но попробовать надо. Обработай этот вопрос потщательней. Разрешаю использовать оперативные ресурсы.

— Попробуем. — Заместитель был человек немногословный, потому больше никаких обсуждений разводить не стал, а начал работу.

Аналитики еще раз пересмотрели всю доступную почту ЕИНИ, на этот раз целенаправленно. И лингвистические программы выявили намеки на возможное событие уже в четырех случаях. Идея о том, что интересная тема именно та, появилась у какого-то третьестепенного сотрудника, но мгновенно обросла, как магнит стальной стружкой, косвенными подтверждениями и указаниями. Это было уже очень серьезно. Шпион собрал в недавно занятом им отделанном под малахит кабинете совещание четырех ближайших подчиненных. Он не забыл связаться с начальством. Относительно короткий разговор в почтительном тоне имел серьезнейшие последствия: ему выписали дополнительные полномочия и потребовали добыть объект.

— Во-первых — это необходимо проверить, я не хочу вляпаться в неприятности и тратить деньги на пустышку. Во-вторых, если это все же что-то настоящее, хоть маленький кусочек настоящего, хоть наполовину стертый файл покажется в поле нашего зрения — его надо достать. Очень надо, — с нажимом повторил он. — Аристарх санкционировал использование по этой проблеме стратегических фондов.

Подчиненные оценили решимость начальника. Стратегические фонды института были достаточны велики для финансирования регионального конфликта средних размеров. И когда они приходили в движение — собственность меняла хозяев столь быстро и необъяснимо, что разобраться в этом после было совершенно невозможно. Так дело обстояло не только с собственностью.

По идее, директор сам должен был проводить это совещание и отдавать подобные приказы, но сейчас он боролся с вышестоящей бюрократией.

— До тех пор, пока мельница не раскрутилась, людей постарайтесь не трогать. Но если дело дойдет до приоритета на разработку проблемы — я никого не ограничиваю. — Шпион посмотрел на маленький настольный аквариум, внутри которого были обречены остаток вечности выяснять отношения два игрушечных боевых робота. — Добудьте это.

Шпион еще некоторое время произносил эту речь с умеренным содержанием патетики, после чего изверг серию конкретных указаний. Подчиненные, взбадриваемые щедрыми посулами и туманными угрозами, разбежались для их выполнения.

Но даже такой могущественный начальник, как Шпион, не может вести настолько крупную операцию в одиночестве. Первым делом он переговорил с коллегой Торговцем и обрисовал ему ситуацию.

— Да-а-а. Это серьезно. Математики отдадут за такую вещь не только все свои деньги и калькуляторы, но даже способность без машины брать производные.

— Нашел как шутить! Умник! Если мы не возьмем это — нас через полгода сольют в унитаз и будут правы! — Шпион смотрел в раздобревшее лицо Торговца с таким ожесточением, будто собирался немедленно срезать с него все излишки жира.

— Успокойся, шпик, подлечи нервы, а то тебя еще раньше психологи в утиль спишут. Я сам все понимаю. — Торговец был достаточно подкован в предмете их общей работы, чтобы объявить в отделе тревогу. Отдел, правда, был в другой башне, и у Торговца вместо аквариума с маленькими бесконечно убивающими друг друга роботами в углу сидел гном, так же бесконечно пересчитывающий позолоченные и серебряные монеты, а кабинет был увешан «морской» голографией, но общий смысл его речи поразительно напоминал слова Шпиона. Разве что с большей примесью нецензурщины и большей конкретностью. Реальное положение дел узнали еще три человека.

В кратчайшее время юридическая и финансовая обстановка около разрабатываемых офисов больше напоминала вакуумную камеру, способную по первому сигналу втянуть в себя что угодно. Готовилась очередная хитроумная комбинация, но части службы безопасности в лионском и мюнхенском отделениях засекли активность и усилили меры безопасности. Кому-то чувствительно дали по рукам, кто-то лишился оборудования, «случайно» конфискованного полицией, кое-кто был вынужден покинуть страну, чтобы его не выслали. Других уволили. Попытка взять нахрапом то, что плохо лежит, не удалась — лежало хорошо.

Технический директор, решивший верхние проблемы, имел в своем кабинете задушевный разговор с Торговцем и Шпионом, по результатам которого у них несколько уменьшилось количество нервных клеток и сами они чуть не оказались вдавлены в черный туман пола. Однако ввиду трудности дела их не сняли, а убедительно попросили повторить попытку. Тем не оставалось ничего другого, кроме как взять под козырек.

И, казалось, удача повернулась лицом к зеленоградскому институту: конфликт между отделениями возрастал все больше и больше. Уже о нем прямым текстом говорилось в переписке, уже в поссорившиеся подразделения прибыли инспектора ОРКСО. Мало что долетело из-за высоких заборов, но скрип выговоров и шелест удержанных премиальных был слышен всему научному сообществу. Эти инспектора сделали еще одно доброе дело: предмет спора был окутан дымовой завесой слухов и дезинформации. Ситуация приобрела для зеленоградских добытчиков слегка синюшный оттенок — о сущности товара никто, кроме них, не знал, но незнание это не могло продолжаться вечно.

— Слушай, покупатель чужой родины, есть новые идеи?

Разговор проходил в одном из расчетных залов, заставленном оборудованием.

— Идей навалом, но аналитика их почти сразу бракует. Нелегально взять уже нельзя, мы опоздали. У тебя наверняка то же самое. — Торговец говорил эти печальные слова бодрым тоном, что изобличало большой процент стимуляторов в его крови.

— А легально купить не подумал?

— Если о нем объявят, мы не сможем это купить даже со стратегическими фондами! Мы в замкнутом круге. — Сейчас стимуляторы не могли скрыть разочарования в его голосе, оно пробивалось как трава сквозь асфальт.

— Кончай сидеть на химии, лучше переходи на эмпатические клипы или посели в кабинете шута вместо своего гоблина — иначе сам свихнешься. — Шпион думал о своем. — Ты задавал общие возможности получения?

— Да все я задавал! О чем разговор?

— Пусть они сами продадут нам это по сниженным ценам! Параграф о безостановочном развитии прогресса! Они будут вынуждены продать нам это — по закону! Иначе сами потеряют репутацию.

Сколько-то лет назад в Европе было определено законом, что научные открытия не должны пылиться по томам алхимиков и архивам корпораций. И если кто-то такое открытие, бездарно прозябающее у соседа, выявлял, он мог требовать права приоритетной разработки. Идею в порядке воскрешения практики коллективизации подали или социалисты, или бесконечно умирающие коммунисты. Тогда она всем, даже либералам, понравилась. Но вещь, которая нравится всем, как правило, не работает: этот закон покрывался пылью с момента своего написания — отрасль непрерывно росла, и все находки либо немедленно продавались, либо разрабатывались самими изыскателями. Аналитические программы не учитывали его в оперативных комбинациях, как пренебрегали бесконечно малыми величинами вроде изменения силы притяжения Земли.

— Знаешь, мне опять надо учиться изощряться в нестандартном мышлении... Зайди ко мне в кабинет — у меня совещание через десять минут. — Торговец прищелкнул пальцами, печально усмехнулся и быстро пошел к выходу из зала.

Обмозговали все достаточно быстро, и уже через два дня началась операция, которую грустный теперь Торговец поименовал «Обмылок».

Еще через несколько дней абсолютно независимые средства массовой информации, разбросанные по довольно большой площади, подняли жуткий вой. Они прослышали о застое в европейских отделениях. Разумеется, не все говорили о стандартной терминологии, она была слишком сложна для обывателя, — ребята бульварного уровня просто закричали о по пытках упрятать в долгий ящик секрет бессмертия души.

Начала раскручиваться стандартная PR-компания. Дело это тяжелое, грязное, шумное и утомительное. Пробиться к основным потокам информации не так просто, но если ты туда ворвался, они как бурная река некоторое время будут нести тебя против своей воли. Тема не была лишена новизны, и ее с удовольствием обгладывали не только независимые аналитики, но и те, кто явно был куплен другими центрами влияния.

Прелесть ситуации состояла в том, что лионское и мюнхенское отделения сделали судорожную попытку удержать приоритет. Каждое у себя. За рекордно короткое время на сайты было вывалено предельно возможное количество информации. Представители каждой из сторон выступали с жуткими обличительными речами, обещали привлечь противника к суду, добиться урезания его субсидий и сделать еще много хорошего.

Результат не заставил себя ждать — представители зеленоградского института подняли в ОРКСО скандал не меньший, а по некоторым параметрам и больший. К ним присоединились еще несколько жаждущих разжиться техническими достижениями на халяву. Вот только силки заранее были расставлены зеленоградцами, они уже знали, что должно выпорхнуть из рук ЕИНИ, потому у конкурентов почти не было шансов.

Судебное разбирательство проводилось в Хельсинкском филиале ОРКСО. Юридические аргументы сторон были сложны и запутанны, адвокаты изощрялись в умозаключениях, доводах и ссылках чуть ли не на римское право. Но давление общественного мнения было фактом упрямым и перевешивающим все остальные. Радоваться застою в этом вопросе могли только гуманисты, а перейти в их лагерь, вольно или невольно, означало для всякого участвующего в Гонке выход с трассы без права последующего возвращения.

И ввиду того, что разработка вышеозначенной проблемы может быть наилучшим образом осуществлена в ЗИИМе^[7], то право приоритетной разработки передается этому учреждению — голос мирового судьи скрипом антикварного принтера резал толпу заинтересованных лиц и вызывал в ней ответный ропот.

Все уладилось меньше чем за две недели. Зеленоградский институт стал беднее на сумму, эквивалентную стоимости шикарного земельного участка, снабженного виллой, построенной модным архитектором и набитой соответствующей начинкой. Правда, он стал богаче на несколько гигабайт информации и два десятка ее стандартных носителей. Мелочь, а приятно.

Следующий акт этой пьесы проходил уже в стенах института. На оперативке верхнего уровня технический директор вручил (старый стиль советских времен: сталь в глазах, красные папки, скромные костюмы) добытые сведения математическому отделу.

— Макар Павлович, материал к вам попал немного недоработанным, да и целиком готовым он быть не мог. Дело ответственное и спешное. Вы уж постарайтесь. — Напутственное слово сопровождалось стандартным набором кнутов и пряников.

Начальник математического отдела начал стараться. Работал сам и заставлял работать других. Были выбиты новые блоки очередного суперкомпьютера, свежие имитационные сферы и тому подобное барахло. Меньше чем через неделю продукт вчерне был закончен.

— А теперь испытания. — Макар Павлович бодро потер суховатые руки в ожидании премии.

Разочарование было серьезным. Опытный отдел, принадлежащий, кстати, другому институту, успеха не подтвердил. Методика проверки была до смешного проста: бралась мартышка, ничем не примечательная опытная особь, и мозг ее сканировался всеми возможными способами. После чего большая часть нервных тканей изымалась, и их замещали горсточкой электроники. Мартышка возвращалась в вольер, к своим родичам. Поведение такой «марионетки» изучалось всеми возможными способами, на которые горазды психологи. Операция не так дорога, как могло показаться на первый взгляд, к тому же все очень удобно: программы поведения марионетки могут меняться каждые несколько часов, фактически это кукла, которую стая принимает за свою.

— Туфта, — прямо заявил зоопсихолог через несколько дней. — Много лучше, чем было раньше, но все равно туфта. Поведение особи предсказуемо, укладывается в модель Эриковского... — Тут он перешел на свой птичий язык, и даже математик понимал его с трудом.

— Это точно? — скрежетнул зубами Макар Павлович.

— Да. — Мрачный череп, изображенный на контактных линзах зоопсихолога, показался начальнику матотдела дурным предзнаменованием.

Печальное известие подтвердили независимые математики: «Иванушка-дурачок», не так давно созданный житель виртуальной реальности, которому постоянно вправляли мозги в надежде сделать из него человека, тоже от новой программы не шибко поумнел. Программа была хорошая, говорили все эксперты, но щедрым авансам не соответствовала.

Макар Павлович закусил удила: устроил разнос подчинённым, заявил, что всех и каждого привинтит к стенке, расклепает и заставит брать интегралы только вручную. После часового разноса, когда глаза его налились кровью, а воротничок рубашки промок от слюны, он прокаркал сорванным голосом указание идти работать и не уходить домой без победы.

Работать начали с удвоенным рвением — к тому были все основания. Операторы-расчетчики садились в имитационные сферы, где перед их глазами шел процесс вычислений: он походил на ускоренный рост дерева или друзы кристаллов или на расширение чернильного пятна.

Каждый отросток-кристаллик-потек этой структуры соответствовал формулам, которые тут же аккуратно и высвечивались. Пулеметная дробь цифр уходила в зрачки оператора с каждым поворотом его глаз, нейрошунты сообщали толику дополнительной информации. А его руки, лицо, тело — все отдавало команды. Работа операторов скорее напоминала танец или упражнения дирижера, чем сидение за клавиатурой.

Но деревья не хотели расти! Операторы выстраивали головоломные конструкции, но свод неба озарялся вспышками багрянца, и друзы таяли, цветы засыхали. «Недостоверно», — кричали они перед смертью, как старый суровый режиссер на репетиции своего последнего спектакля.

Везде и всегда есть другая дорога, а в математике — в особенности. Можно отступить и попробовать снова, тем более что оставалось достроить в этих деревьях совсем немного. Отступали и пробовали, а потом снова и снова. Импровизировали, комбинировали, предугадывали. Не получалось.

Макар Павлович начал постепенно закручивать гайки: уменьшал перерывы, удлинял рабочий день, требовал работать в выходные и тому подобное. Но главная его беда была в том, что он все пытался показать личным примером — вкалывал больше всех, не вылезал из сферы, дневал и ночевал у машин. Как и следовало ожидать, он сорвался.

Одним не слишком приятным утром сотрудники отдела так и не дождались его к оперативке. Через несколько минут, когда стало ясно, что на вызовы через секретаря он не отвлекается, пришли к нему. Умереть или потерять сознание он не мог — медицинское сопровождение на таких местах было серьезным.

Может, у него получилось? Риторический вопрос повис в воздухе и вскоре получил ответ: экран внешнего доступа осветился картиной начатой еще вчера проверки.

Было видно, как ветка расчета с сумасшедшей скоростью вырастает из пенька заготовки, загорается сигналом недостоверности, после чего ее методично начинают остригать невидимым секатором. Слетают боковые «сучки», растворяется листва вероятностных выкладок, наконец ствол обрубается участок за участком, пока фон снова не становится зеленоватым.

Группа в молчании созерцала эту процедуру раза три, после чего наиболее решительный из них, Степченко, вскрыл внешнюю оболочку сферы.

Спекся Макар Павлович. Общий вывод был сколь единодушным, столь и правильным. Застывший взгляд начальника упирался в одну точку, а уже дрожавшие пальцы снова и снова повторяли цикл движений.

— Что с ним будет? — испугалась Наташа, самая молодая из пришедших, ещё не видевшая подобных сцен.

— Ничего особенного, подлечат, и снова... В бой пойдет за власть советов. — Степченко вызывал медпомощь, уже ощущая себя в новом, более властном качестве.

Его прогнозы и надежды оправдались лишь частично: старый начальник вернулся в отдел уже через неделю и занял место одного из своих бывших подчиненных, но и Степченко в его кресло не уселся.

— Извини, Сережа, сейчас главное — эту тему раскрутить. Временным начальством будет главный специалист по ней. — Технический директор был по-своему прав, но Степченко было от этого не легче.

Новым директором проекта оказался седой как лунь старичок, который начинал заниматься искусственным интеллектом чуть ли не в семидесятые годы. Сохранив ясную голову благодаря привычке к закаливанию и последним достижениям медицины, он переживал свои звездные часы.

Исмаилович, как звали его все независимо от должности, замахал руками, будто электрифицированная на потеху туристам ветряная мельница, но поначалу толку от этого было примерно столько же, как и от подобных агрегатов. Старичок, однако, не сдавался и пыхтел с добросовестностью антикварной паровой машины. Себя он, впрочем, берег, трудовых подвигов не совершал и на подчиненных в таких зверских формах не нажимал.

Дней через десять подобного пыхтения, к удивлению многих, у отдела вышла вполне приличная заготовка. Вопли сигналов недостоверности смолкли, оставалось только попробовать ее в деле.

— Туфта злонамеренная. — Ответ проверяющих был не только обидным, он имел почти убийственные последствия.

Понимать его следовало так: хорошего результата не получается, и группа математиков на отдельные моменты посмотрела левым глазом через правое ухо.Разными ужимками и округлениями в нужную сторону результат был получен — свой контроль удовлетворили. Но ни «Иванушка-дурачок», ни разнесчастная мартышка как независимые тесты пройдены не были.

Нет, специально такого результата никто добиваться и не думал. Так получилось, коллективное бессознательное, как сказали бы приверженцы специфического психоанализа. Законы Паркинсона, пожали бы плечами другие. Начальство пожимать плечами не захотело.

— Ты последний... ! Трепло! Ты всю жизнь ходил на вторых ролях, прятался за чужими спинами, сидел с краю! И когда тебе что-то поручили, когда на тебя понадеялись, ты так бездарно обосрался!... ! — Технический директор бушевал на оперативке, и, надо сказать, у него были основания. На институт начали нажимать — смежники, конкуренты, недоброжелатели. Общественному мнению, разогретому по этому вопросу зеленоградцами, не давали остыть другие институты и фирмы, жаждавшие повторить столь удачную комбинацию.

Как результат — перевод Исмаиловича в филиал параллельного заведения на третьестепенную должность с мизерным окладом и под надзор следящих программ. Фактически это была ссылка. Через три года, когда вышли укороченные сроки секретности, старика попросили за ворота. Из Гонки он выпал. Дальнейшей судьбой его никто не интересовался.

Жаждущих усесться в такое горячее кресло не было, это тот случай, когда шапку Мономаха лучше не надевать — снимут вместе с головой. Но бюрократия упряма: за следующий провал кто-то должен отвечать.

Степченко, которого и назначили этим потенциальным виноватым, держал удар: к работе приступили как ни в чем не бывало. Заполучили новое обеспечение к нейрошунтам. Немедленно новый начальник математиков вытребовал и получил «Иванушку-дурачка» в свое полное распоряжение. Тесты проводились только на нем. Ему удалось придумать несколько оригинальных жестов для общения с имитационной сферой, и их тут же переняли остальные — они были проще и эффективнее старых.

Собирались коллоквиумы, куда заманивали консультантов из параллельных учреждений, и там пытались взять проблему совместным мозговым штурмом. В виртуальной реальности эти сборища выглядели красиво и загадочно: будто расцветал сад вычислений, окруженный роями формул, мгновенных пояснений и выкладок. Не удавалось только преодолеть гниль, лежащую в корнях этого сада, поэтому он или засыхал, или его браковало поведение «Иванушки-дурачка».

Но гайки все равно закручивались, и еще побольше, чем при старом начальстве. Степченко решил взять проблему измором, количеством брошенных в бой сил. Из всего коллектива рано или поздно кто-то додумается до решения проблемы, он должен будет это сделать, если народ работает по двенадцать часов в сутки.

Косность мысли в конечном итоге — самое страшное, что может случиться с исследователем, если он тупо разрабатывает одну гипотезу, не видя альтернатив, он мало отличается от барана. Эта мысль не давала покоя Наташе Спиридоновой. Она не была умнее остальных, просто тупиковость ситуации яснее всего вырисовывалась перед ее группой. Почему в Европе не объявляется об открытиях, сделанных на базе того добра, с которым уже какую неделю возится институт? Даже если лионцы и мюнхенцы перессорились сверх всяких возможных пределов и дело у них стало просто потому, что ведущие специалисты отдуваются перед комиссиями, неужели другие институты не получили европейских разработок?

Она не была специалисткой в области тех шпионских игр, что вел институт, но выводы напрашивались сами собой. Однако даже лучшая гипотеза — ничто без проверки и подтверждений. Поэтому вечером того дня, когда эта мысль окончательно оформилась в ее голове, она осталась на рабочем месте.

— Идите, мальчики, я вот сутки ударно поработаю, свалюсь с бюллетенем, и начальство от меня отстанет. — Никого такой способ уйти в краткий отпуск не удивил, Степченко нажимал так, что к этому все и шло.

Когда рассеялись коллеги-приятели и Наташа осталась наедине с аппаратурой, она несколько минут отдыхала, приняла стимулятор, включила музыку и ушла в сферу.

Это был чудный танец почти в полной темноте, рассеиваемой вспышками формул и очень частым сверканием молний недостоверности. А музыка звучала: кончились лучшие вещи Баха, пролетел Гайдн, где-то в стороне пронесся Россини и многие, многие другие. И вот когда уже под утро в сфере звучали мелодии Шостаковича, плод ночных трудов был готов. Черный цветок, укрытый красным покрывалом. Впрочем, при изменении дизайна он мог стать и голубой розой, и даже букетом белых радостных одуванчиков. Но эта траурная форма идеально подходила к содержанию.

Несколько тысяч формул, которые сплетались в саван для последних недель их работы. Почти незаметные ограничения, которые можно было, на первый взгляд, преодолеть, все неудачи отдела сформировались в теорию, доказывающую, что весь этот метод «левый» в принципе. И теория получилась железная, подтвержденная не хуже старых добрых геометрических теорем. Просто когда полученный материал проверялся на вшивость, этот вопрос никто всерьез не рассматривал, скрупулезно не проверял данные на изначальную непригодность (да и как можно — предоставление заведомо ложной информации лютыми санкциями наказуемо). Выясняли полноту выдачи мюнхенцами сведений, да и поводов тогда к таким сомнениям было с гулькин нос.

Спиридонова немедленно начала превращать полученные сведения в материал для карьеры. Позвонить техническому директору и тем свободно, легко перешагнуть через голову начальника отдела она не могла. Пришлось звонить референту. По счастью, она представляла себе механизм действия этой программы: если сотрудник института звонил несколько раз подряд, важность разговора с ним повышалась, и он имел шансы встретиться с директором лично.

После первого звонка, еще раз проверив результаты и придав им более товарный вид, Наташа только автодозвоном и занималась. За полчаса до начала официального рабочего дня экран осветился хмурым ликом технического директора.

— Ну, чего надо, чего неймется? Желающие первыми сообщить о победе?

— Нет, Аристарх Осипович, о поражении. Я выступаю в роли приносящей дурные вести, но выслушайте меня. — Спиридонова быстро изложила свою теорию и вывалила на экран два десятка картинок и несколько формул.

— Так... Дуй сюда со всем своим барахлом. — Директор мог вообще не поверить ни одному ее слову, но вчера он получил сводку по непонятному поведению европейских отделений. Разборок с массовыми увольнениями за допущенную глупость там не состоялось. Шли какие-то вялотекущие расследования, кого-то обвиняли в халатности, но за это время они должны были закончиться и начаться работа! А их медленно спускали на тормозах, но не прекращали.

Пятиминутный разговор в кабинете, преимущественно состоящий из уточнений и дополнений, целиком прояснил картину. Директор для себя уже все решил, но из осторожности всегда перестраховывался.

— Степченко! — Секунд через тридцать он уже лицезрел начальника математического отдела. — Тут для тебя есть работа. Помолчи! Возьмешь информацию у этой милой барышни, сформируешь две группы для независимой проверки и третью для контрольных выводов. И побыстрее, прошу тебя.

К полудню все выводы Наташи не только подтвердились, но еще и дополнились, расширились новыми пояснениями. В кабинете состоялась еще одна сходка.

— Итак, мюнхенско-лионские юмористы скорее всего тихо и мирно разрабатывали этот проект, эту теорию, словом, все это направление. — Директор прохаживался вдоль стенки с аквариумами, поминутно заглядывая в глаза рыбам и почти не обращая внимания на подчиненных. — И пришли к выводам о порочности этого пути. Но как только это до них дошло, они сыграли с нами в продавцов воздуха? — Вопрос был обращен к шпиону.

— На наживку мог попасть кто угодно. У нас просто оказался лучший невод...

— И пришел невод с травою морскою, — проговорил себе под нос директор, все больше накаляясь.

— Уличить их в дезинформации, я думаю, сейчас практически невозможно. Скорее всего они сами заявят о ложности этой теории, сами, мол, только додумались. — Шпион старался аккуратно строить фразы. — Если только мы не попытаемся повторить их номер.

— Тогда они заявят об этом в самый ответственный момент переговоров, идиот! — рявкнул директор, всем корпусом поворачиваясь к Шпиону.

— В принципе они заинтересованы в максимально длинном периоде сохранения дезы — за это время не одни мы, многие на этом обожгутся. Это ведь оружие многоразового действия. — Шпион понимал, что его сейчас выкинут вверх тормашками, но цеплялся за любую возможность.

Сиплый директорский шепот был слышен в каждом углу кабинета.

— Зато каждый лишний день увеличивает количество доказательств, которые против них можно применить в суде. Они ведь никого из ведущих спецов не выгнали, даже болтуны штрафами отделались. Значит, они сами все вот-вот откроют. Это тебе любой идиот скажет. — Директор перешел на нормальные интонации. — И вообще, любезный, ответь мне, сколько лет этому трюку?

— Старые трюки, Аристарх Осипович, они самые эффективные. Вообще, насколько я понимаю, от должности я практически освобожден?

Спокойный тон и ясное осознание подчиненным своего положения дел умиротворительно подействовали на директора, он явно смягчился.

— Шпион и Торговец — разжалованы до уровня начальников бюро в своих же отделах. Первые замы идут на их места. Хотя старые клички почти наверняка к ним пристанут. Да-а... Перепродавать гнилой товар не будем — риск слишком велик. На этом надо сделать саморекламу — за новооткрытый математический гений мы выдадим Свиридову, мозги у девчушки есть — справится. Общая линия поведения — новое математическое открытие, сделанное в нашем институте, и вообще вопли в этом духе. Кстати — она новый первый зам Степченко. — Директор уселся в свое кресло и плотоядно улыбнулся. — А вообще, ребята, тщательнее надо работать, внимательнее. Все свободны.

Глава 17 Развод

2019-й год

Ад пока не властен над вашей душой и, в некоторой степени, над вашим телом. Но! Он может дать вам имя, он может сделать вас богатой, он почти до неузнаваемости изменит ваш облик!

Наверное, так вербовали Миледи

Когда человека зовет главная цель в его жизни, он готов пожертвовать многим. Но даже если он ясно осознает это, сам процесс жертвования для него остается неприятным, и он пытается избегнуть его, оттянуть, как школьник, мечтающий никогда не показывать родителям свой дневник. Так и я, уже понимая, что работа стала для меня всем, что она выпивает из меня силы, а семья ушла куда-то далеко, продолжал пытаться играть роль мужа и отца. У меня почти не оставалось на это времени между поздним вечерним ужином, сном и ранним утренним прощанием, потому удавалось плохо.

Первая трещина, в итоге и пустившая наш с Олей брак под откос, появилась в ноябре. Самое мерзкое время года, когда день короток до невозможности и его тут же сменяют бесконечные сумерки, тягучие и утомительные, как напрасное стояние в очереди. Дожди идут сплошной чередой, слякоть пробивается во все щели, и забываешь, как выглядит солнце.

Оля тогда пришла домой после очередной лекции, оставила зонтик у стойки в прихожей, повесила пальто на левый рог оленьей головы, сбросила туфли. А вот что она тогда подумала, я мог только догадываться. Наверное, ей захотелось окликнуть Ваську, но она наверняка знала, что он перебирает игрушки под присмотром домашнего компьютера (к тому времени они стали настолько надежны, что им доверяли почти все). Потому она прошла к нему в детскую, может, ей захотелось поговорить с ним, побаловать чем-нибудь. Вот она в этом идеально прилизанном и убранном детском уголке, где развивающие игровые устройства почти уже научили ребенка читать, показывают ему, как надо рисовать и лепить.

И Васька глянул на нее почти как на чужую. Именно в эту секунду она своим женским чутьем поняла, что он ревниво прижимает к себе говорящего плюшевого медведя не из каприза или плохого настроения. Он любит его больше, чем ее, для него он родней, ближе, понятней. Медведь свой, он не уйдет, когда ты еще спишь в кровати, не появится вечером на десять минут, чтобы, хмурясь от непонятных забот, поправить одеяло и пожелать спокойной ночи. Он не будет мелькать суетливым отражением на экране, которое появляется непонятно когда и только на две минуты.

Наверное, она тогда сильно испугалась. Такое неизбежно происходит со всеми детьми, но родители всегда представляют себе этот миг где-то на горизонте, после окончания школы, а то и после свадьбы. Но здесь перед ней был пятилетний мальчик, еще абсолютно беспомощный во внешнем мире. И любовь ее сына, ее ребенка украло не время и не взросление, а электронная игрушка. Отключить медведя или разбить его о стенку — это не выход, такое лишь ожесточит его. Она сама попыталась учить Ваську грамоте: усадила себе на колени, подвинула дисплей и несколько часов подряд сама рисовала на нем буквы и учила рисовать сына. Разбила ли она стену отчуждения? За один раз это сделать трудно, рядом с ребенком надо сидеть несколько недель подряд, ему необходимо доказать свою надежность, вытеснить из его сердца старые привязанности.

Потому, когда поздно вечером я, мало чем отличавшийся от сдавленной дольки апельсина, пришел домой, меня ожидал скандал. Весь тот страх, который она задавила в себе, выплеснулся мне в лицо. Тяжелое и муторное выяснение отношений началось еще в прихожей. Я только поднялся из гаража, снимал плащ, как в мои уши полезли тонкие полунамеки и ехидные замечания.

— Оля, через полчасика, хорошо?

Словесная дуэль на пустой желудок тяжела для любого.

— Отдохни, дорогой, ты ведь устал, работаешь все время, дома только отдыхаешь. Отдохни...

Тайм-аута не вышло, и следующие минут сорок, когда я пытался хоть немного взбодрить серые клеточки моего мозга, его долбил молот замечаний и наставлений.

Почему семейные ссоры так тяжелы? Можно затеять сотню скандалов в день, переругаться с десятком человек, с пеной у рта доказывать очевидные вещи, а потом с легким сердцем ехать домой, наслаждаясь видом природы. Самые ядовитые измышления наших противников не вызывают никаких чувств. Просто мы отращиваем панцири: толстые костяные пластины безразличия, равнодушия, иронии и эгоизма. Когда они закрыты, сквозь них не может проникнуть почти ничего, даже слезы уличных попрошаек и красота падающей листвы. Но нельзя, невозможно впадать в крайности. Истеричные дамочки бальзаковского возраста, плачущие над раздавленной бабочкой и бьющиеся в истерике по любым серьезным поводам, противны большинству людей. Холодные как рыбы личности, равнодушно взирающие на убийство детей и горящие библиотеки, тоже вызывают отвращение у окружающих, они ущербны в своей флегматичности. Нормальному человеку необходимо одновременно быть защищенным от гадостей и чувствовать эмоции других. Потому семья становится тем оазисом, где можно снять доспехи со своей души, ощутить радость мира. И когда по распахнутым нервам, по оголенному разуму бьет родной голос, это больно и особенно обидно.

— Когда ты вообще приходил домой вовремя? Месяц назад, полгода? Вспомнила! Еще до того, как нашел эту проклятую работу. — Океаны ее синих глаз превратились в два карбункула, режущих все на своем пути.

— Ты хочешь, чтобы я ее бросил? — Равнодушный голос в ответ.

— Да, черт побери, и скорее! Ты отсутствуешь, тебя нет! Даже когда ты храпишь по ночам, ты думаешь не о семье, а о работе. — Въедливость ее голоса могла соперничать с кислотой.

— А я и работаю. Да! Я работаю! Ты понимаешь это, я хотел заниматься этим всю жизнь, это моя мечта! — Злость во мне начинала подбираться к разуму, как черная пена к ободку кастрюли, предохранительный клапан сбросил первую порцию пара.

— Сын, он смотрит на нас как чужой, тебя он вообще забыл, а меня еле узнает!

— Так бросай свое преподавание, или ты думаешь, что студентам интересен твой бред? — Пена подступила к самому краю, а предохранительный клапан и не думает закрываться.

— А на что мы будем жить?! Сколько тебе платят? — Вот это была уже неправда, платили мне немного меньше, чем раньше, но вполне достаточно. Уж во всяком случае, больше, чем ей.

— На себя посмотри! Даже со студентов стричь не умеешь! — Пена полилась на горелки, котел взорвался.

Я до сих пор не знаю, проснулся ли тогда Васька. Если да, то это была не самая спокойная ночь в его жизни. Мы ругались до самого утра, припомнив друг другу все прошлые прегрешения, ошибки, весь эгоизм и наглость. Мы выдумывали взаимные измены и вспоминали самые черные ругательства, какие только хранились в уголках нашей памяти. Как не дошло до рукоприкладства? Мы все-таки цивилизованные люди, потому предпочитали бить посторонние вещи: половина шикарного, расписанного под знаки зодиака сервиза, почти все простые тарелки, три деревянные полки и туалетный столик отправились в небытие. Но мы ругались даже когда я заклеивал разбитую ладонь, а она подрезала сломанные ногти. Нечего было и думать, чтобы лечь спать, выяснение отношений поглотило нас без остатка. По счастью, все на свете кончается, и наступило утро. Кое-как прополоскав сорванные глотки и уничтожив следы всенощной ругани на лицах, мы разбежались по своим рабочим местам.

Трещина в отношениях могла относительно безболезненно затянуться, если бы мы вели старый образ жизни. Самая длинная истерика заканчивается, каждый из нас увидел бы другого трезвыми глазами, и сердца приказали бы нам помириться. Но следующий раз мы увиделись с ней только через сутки, когда покой снова начал перерастать в раздражение.

— Доброе утро. — Вежливо-безразличный взгляд с одной стороны.

— Доброе утро. — Такой же ответ с другой.

Потом у меня была недельная командировка в Питер, потом ей потребовалось ночевать в институте — ставить очередные эксперименты. Мы приходили домой, кое-как разогревали еду, заказанную домовым, и заводили бесконечные разговоры с этими жестяными мозгами: давали им новые имена, вводили пароли доступа, требовали пересказывать новости. Васька был еще слишком мал, чтобы служить «передаточным звеном» и мирить нас. Дети вообще, если их при этом не бьют, очень легко увлекаются теми ссорами и войнами, что ведут родители. И стоило одному из нас обвинить другого, как сын с готовностью отзывался на это. Хорошо, что мы не увлеклись и смогли вовремя остановиться, выплескивая злобу на домовом.

Как мера поддержания на плаву семейного корабля были куплены психологические программы: теперь домовой пытался помирить нас в меру своего интеллекта. Корректный голос выливал на нас ушаты анализа психологии семейной жизни; рассказывал анекдоты, душещипательные истории и даже выжимку из криминальной хроники. Все это добро разнообразилось главами из любовных трагедий, сонетами и песнями. Не скажу, что эрзац домашнего уюта был качественным, но подвижки у нас в головах имелись: злиться в такой обстановке на Олю у меня не было никакого желания, она тоже не хотела изображать пилу. С одной стороны мы помирились, но с другой — по-прежнему не видели друг друга целыми днями.

Можно ли забыть другого человека, любимую женщину, с которой прожил не один год? Забыть те мелкие черты лица, которые милее всего твоему сердцу, потерять в перекрестках сознания ее привычки, забавные пристрастия и увлечения? Целиком — никогда. Память всегда сохраняет что-то особенно дорогое для тебя: разворот головы, манеру звонить в дверь, поправлять волосы. Но нельзя удерживать в голове весь образ, он понемногу стирается, превращается в такую бледную акварель, скупой карандашный набросок, силуэт на грязном стекле. А отражение, тень, уже нельзя любить. Призраки только тревожат память и кусают сердце. Друг для друга мы становились именно такими призраками. Мы оба понимали, что так долго не может продолжаться — невозможно говорить с электронным голосом, фантомом твоего разума, думая, что он материализует мечты твоего сердца.

И все-таки надежда появилась: техника всегда готова подбросить нам что-то новое, пусть даже и в чувствах. Возможность увидеть жену, поговорить с ней в любой момент дня и ночи — это было давно и не помогало: что толку в телефоне, если голова все время занята другим и нет времени дотянуться до трубки? Здесь было другое — передача сигналов нервной системы. Первые попытки были чуть ли не двадцать лет назад, стационарные установки смогли сделать не так давно, машину епископа Беркли только обещали, но нам такой силы и таких подробностей не было нужно.

Это будет как постоянная связь на уровне эмоций: если ваша жена чего-то сильно испугается или ей будет больно — у вас сразу потемнеет перед глазами. Ее радость будет вашей радостью, и наоборот. Причем никаких шлемов, камер и вообще ничего громоздкого! Один-единственный шунт, к тому же не в голове, а в плече. Раньше люди «зашивались» от алкоголизма, мы «зашьем» ваш брак от развода! Психолог то ли заключил контракт с производителем, то ли раньше работал коммивояжером и вспоминал прошлое, но продал нам эту вещичку вполне профессионально.

Честно говоря, три дня отпуска, что каждому из нас удалось выбить у своего начальства и которые мы провели в одной больничной палате, сблизили нас много больше, чем эти железки в наших телах. В целом получилось неплохо — будто на несколько месяцев вернулись те, первые годы. Не знаю, с чем это можно сравнить. Так в бою двое солдат, стоя спина к спине, могут быть спокойны за свой тыл — шунты дали нам это ощущение уверенности, знание того, что творится за твоей спиной.

Вот только одним плоха была эта система: несовершеннолетним запрещалось ее устанавливать. Детская психика должна развиваться естественно, твердили врачи, и если думать отстранений, то они были правы. Васька, как и раньше, воспитывался электроникой, и ему скоро пора было в школу, в нулевой класс. Без него все пошло наперекосяк, тот же инстинкт, что тем ноябрьским вечером толкнул Олю на истерику, а потом развязал язык мне, не отпускал. Это было как постоянное, неотступное беспокойство, оно вилось вокруг нас осиным роем, на первый взгляд не опасным, но постоянно готовым ужалить. Какое-то время я гасил в себе отзвук этого беспокойства усилием воли, у Оли это получалось хуже, и я как-то рефлекторно начал отбрыкиваться. Ответные вспышки гнева накатывали в самый неподходящий момент. В шунтах были предохранители, они не давали нам довести друг друга до истерики, но все равно это было как головная боль от простуженного нерва, приступ мигрени, ноющий зуб и начальство за спиной вместе взятые. По идее, это состояние должно было приводить к быстрому успокоению, но человек не морская свинка, которая от боли выполняет все указания, есть в нем особое упрямство, порожденное нежеланием прощать прошлые обиды. Так могло продолжаться и пять, и десять минут, пока мы не уставали. Стоя спиной к спине, мы начали толкаться локтями.

Сначала мне необходимо было иметь ясную голову, когда у жены начался приступ депрессии, и я отключился. В другой раз отключилась она. Периоды молчания начали становиться все длиннее, отключались двое одновременно, и когда один включался, нечего было слушать. В марте это стало очевидно — нейрошунты не помогали.

— Павел, так больше не может продолжаться. — Можно ли представить себе два голубых океана, от которых веет пустыней? Но теперь это были ее глаза. — Мы доводим себя до нервного истощения.

— Я договорился — шунты можно вытащить на выходных. — Она была права, нечего упорствовать в своих ошибках, да и подобные приборы начинали все меньше нравиться институтским органам безопасности.

— А что будет дальше? Ты подумал? — Ее рука отодвинула дисплей, за которым я работал.

На этот вопрос нельзя было отвечать одним махом или общей расплывчатой фразой. Я посмотрел в окно гостиной, встал из-за стола и осторожно взял ее за плечи.

— Я не знаю, что будет, честно. Оля, это странное состояние, когда я готов отдать за тебя руку, но не могу опоздать из-за этого на работу. Ты понимаешь? Одномоментно, сию секунду, что угодно. Сутками — ни за что.

— Так бывает, когда ты говоришь человеку правду, надеясь разбить стену отчуждения, и она рушится. Только за грудами недоверия — пустота, горькое желание слушать тебя, но не слышать твоих слов. Случилось то страшное, что разрушает любовь: у костяного панциря безразличия теперь была еще одна пластина. Та часть души, которая находила утешение в общении с семьей, в домашнем уюте, израненная и больная, теперь покрылась защитной коркой, и здесь уже ничего нельзя было сделать.

Мы стояли полуобнявшись и теперь были чужими людьми.

До лета, пожалуй, все катилось по инерции, даже скандалы пошли на убыль. К чему быть невежливым к твоему соседу по квартире? Любовь свелась даже не к привычке — к этикету, обряду, разыгрываемому перед глазами сына и перед своим собственным рассудком. Сама жизнь приобрела оттенок театральности — только на работе, отстаивая очередной проект, я не кривил душой и говорил то, во что верил.

Так ли уж забросил я сына, как это представлялось Оле? Нет, мне удалось подправить свой распорядок дня, и теперь я мог уделять ему почти двадцать минут в день, хоть гарантировать время начала этого общения и не мог. Но она ясно видела то, что я ощущал лишь временами, — Васька не был для меня главным светом в жизни, он был вторичен по отношению к работе, и это оскорбляло ее страшнее, чем любая возможная измена.

Окончательного решения о разводе вслух никто не высказывал, оно медленно созревало в наших умах, зато, когда скрывать его было уже невозможно, не было криков и истерик. Любое выяснение отношений казалось нам обоим ненужным.

В тот выходной я взял Ваську в зоопарк, чтобы как-то объяснить ему ситуацию. Звери ему не надоедали, хотя всех их он видел, а с динозаврами, которых тут быть не могло, даже играл в виртуалке. Главные слова все крутились у меня на языке, и только у вольера с бородавочниками я собрался духом.

— Василий, тебе необходимо знать... Мы с мамой расходимся.

Он почти не удивился, наверное, чувствовал всю неестественность наших с Олей отношений последних месяцев. Продолжая смотреть на роющихся в песке бородавочников, спросил:

— А куда ты уедешь? Мама говорит, что ты обязательно уедешь.

— Еще не знаю. Служебная квартира, может быть. Могу снять комнату. Это не важно. Я по-прежнему смогу с тобой видеться — это главное. Будем гулять в парках, излазим весь город, буду дарить тебе книги.

И почему у меня стоял комок в горле?

— А это... это навсегда?

— Скорее всего.

Васька все-таки обернулся, губы дрожали, из глаз вот-вот должно было побежать в три ручья. Что можно требовать от четырехлетнего мальчугана? Я подхватил его с земли, понес какую-то утешительную чепуху. Помогло мало — домой он вернулся совершенно зареванным, да и мне было нехорошо. Ощущение расставания с частью тебя самого отвратительно, и тогда мне меньше всего хотелось переживать что-то подобное в будущем. По решению суда я мог забирать его к себе на сутки раз в две недели и каждый день пять минут говорить по телефону.

Меркантильные вопросы разрешились почти бескровно — злобы мы друг на друга не держали, выяснять отношения в суде по поводу всего и вся не хотели. Коттедж отошел к ней, большая часть денег — ко мне. Служебная квартира, что я смог занять, еле вместила дедовскую еще библиотеку. Алименты благодаря коттеджу не составляли для меня сколько-нибудь чувствительной суммы — заработок понемногу увеличивался, а на себя я почти ничего не тратил.

Начиналась другая жизнь. Квартирный домовой исправно разогревал еду к моему приходу, убирал комнаты и чистил одежду. Тишина и покой холостяцкого бытия меня вполне устраивали. Работа пошла много веселее, потому что из своего времени я никак свободное не выделял — и за едой в три часа ночи я мог уставиться в пространство и полчаса думать над очередной проблемой, абсолютно ни на что не отвлекаясь. Честно говоря, меня дома вообще ничего не отвлекало: развлечения почти забросил, домовому давал только односложные указания, даже сам с собой не говорил — эту привычку быстренько вывел тот же домовой, каждый раз передававший требования соблюдения секретности. Так рабочий день стал растягиваться у меня часов на двенадцать — благодаря этому я начал понимать в делах больше своих коллег, и ничто теперь не стояло на пути моей жажды карьеры. А поздней осенью, в один из мерзких промозглых вечеров, я, для расслабления нервов гуляя в сети, наткнулся на рекламу Кати и первый раз всерьез задумался над этим вопросом.

Глава 18 Свет в конце туннеля

Февраль 2025 года

Я почувствовал себя нейтроном, начинающим цепную реакцию, шершнем, первым выбирающимся из потревоженного гнезда, псом в своре, первым заметившим зайца. Это было пьянящее, радостное чувство начала.

Из интервью с Аристархом Осиповичем Кутайцевым

Звуки фанфар не хотели затихать, они неслись почти отовсюду: любая информационная панель, каждый экран, динамик возносили осанну. Дело чуть не дошло до вывешивания лозунгов и ношения транспарантов. Так бывает, когда пропагандистская машина, долгое время крутившаяся без толку, получает доказательства своих слов, когда пропахшая нафталином идеология получает инъекцию свежих фактов.

Неделю назад Deus ex machine был повержен, он превратился в хаотический набор данных на жестких дисках. Отныне не было того сгустка бродячего интеллекта, пугавшего добропорядочных граждан, угрожавшего превратить их в марионеток с туманным взором и выхолощенным сознанием. Охота, в которой приняли участие почти все страны, миллионы хакеров-людей и сотни первоклассных цепных ИИ, которая стоила чудовищных денег, нескольких десятков человеческих жизней и изменения чувств всего человечества, не могла не закончиться успехом.

Сентябрьское нападение так и осталось самым успешным предприятием Deus ex machine — его все больше изолировали от доступа к серьезным денежным потокам, он уже не мог нанять людей для нападения на офис законного ИИ, оставить без освещения город, создать лабораторию для производства наномеханизмов или арендовать небоскреб. На таких предприятиях он все чаще терял деньги, нанятых или сагитированных людей, впустую пропадали хитроумные комбинации. Под самый Новый год агитационная машина выдала на экран изображение несчастного, которого пытались изобразить добровольным пособником Deus ex machine. Типичный образец неудачника нашего времени. Дерганое мальчишечье лицо, красные глаза, сплетенные в испуге пальцы. Его вывели на пресс-конференцию, как выловленного подручного легендарных разбойников прошлого, в кандалах, при вооруженной человеческой охране и задраенных окнах, будто опасались, что его заберут ангелы. Новые времена присутствовали в семенящем рядом адвокате.

— Беглец обещал вам вечную жизнь? — пытались спросить у него журналисты.

— Нет, деньги.

— Вы шли на это с удовольствием?

— Не знаю. — Он вообще был почти в шоке, мало понимал в происходящем, и адвокат кричал ему в ухо, чтобы он молчал.

Аристарх на очередной оперативке рассуждал немного в другом ключе.

— Все может оказаться немного дольше, чем мы думали. Он превратил найм людей в надежный метод спасения. Мальчишка просто дурак, родители отмажут его через неделю. Это элементарный одноразовый инструмент, Deus ex machine даже не использовал его лично, такой лопух — простая страховка в очередной его интриге. — Директор в который раз заглядывал в глаза рыбкам и почему-то был мрачен.

Они совершенно правильно кричат на каждом углу, что расползание этой гадости неизбежно. Кто откажется заполучить себе ручного демона, если для этого надо только щелкнуть по кнопке? Тот китаец, что продавал лопухам-авантюристам адреса этой сволочи в сети, он ведь был не один. Пока народ не сообразил, сколько ИИ сидит по фирмам и институтам, какие деньги на этом зарабатывали!

Дни беглеца шли к концу, даже постоянное заигрывание с людьми все меньше помогало ему — так бывает, когда одну овцу из стада объявляют лишней. Она может ничем не отличаться от других, такая же белая, упитанная, добрая. Но она показалась чабану не такой послушной, и теперь ее ждал котел.

Deus ex machine боролся — перешел на раздельное существование. Он разбился на тысячи маленьких кусочков и существовал в персональных компьютерах по всему миру. Есть тысячи проектов, где миллионы машин на планете объединяются в решении одной задачи. Когда-то так вычисляли идеальные числа и прочие математические диковинки, сейчас связь достаточно надежна для воплощения самых разных идей. Самое смешное, что раньше ИИ хотели вырастить именно в таких условиях: мощности головокружительны, и вычисления происходят по кускам — все можно контролировать. Тогда это не пошло, а проект «Реставрация судьбы Прометея» оказался для беглеца шикарным прикрытием. И не он один. Существовал даже проект высчитывания вероятного местоположения Deus ex machine, когда множество алчущих частных детективов по всему миру, сами того не зная, оказывали помощь предмету своей охоты.

Вот только стал беглец от этого неповоротливым, медленным и вялым. Это все равно если бы у человека левое полушарие мозга переписывалось с правым через Камчатку. Deus ex machine спасала только конспирация, незаметность и полное невмешательство. Беглец лег на дно, затаился, стал неотличим от того сетевого мусора, с которым борются со дня возникновения мировой паутины. В этом был резон, и даже сейчас цепные ИИ выдают достаточно большую вероятность его длительного существования в такой рассеянной форме. Пройди несколько лет, о нем бы все забыли, и он смог бы вновь явиться миру. Но перестать совершенствоваться в наше время — значит погибнуть.

В тот вечер «Понтий Пилат», ИИ миланского института, обшаривал местные серверы. Это был довольно сложный процесс, больше напоминающий работу любого из министерств старых, еще целиком бумажных времен: предварительная оценка, рассмотрение самых подозрительных моментов, детальное расследование всего необычного. Каждую минуту где-то в виртуальных пространствах вырастали груды файлов с отчетами. Вполне самодостаточный процесс, который может продолжаться веками. Человеческий придаток в этом сложном механизме должен был изображать интуицию, вдохновение и присутствие высших сил. Революционно-анархическая осень уже кончилась, потому человек был не горластым авантюристом или охочим для взяток родственником. Имелись у Крино Чирати неплохое образование, пара научных трудов по теории случайного и претензии на паранормальные способности.

Он в очередной раз потряс стаканчик с костями и бросил их на маленький столик. Выпало семь. Крино высмотрел на экране папку с очередным набором файлов и указал на нее «Пилату». Потом развернул и принялся изучать сам. Ответ машины был готов уже через восемнадцать секунд, а человеку потребовалось полчаса, прежде чем он увидел подозрительные моменты в работе кооперирующей программы. Вот тут-то и была зарыта собака: «Пилат» не мог опережать человека в своих изысканиях, потому, выдав аналогичное заключение, «взял под козырек» и дисциплинированно ждал, когда до оператора дойдет очевидный факт. К тому же его контролировал «Савонарола» — еще один ИИ, малость подсъехавший умом от мании подозрительности к своим собратьям. Потому, когда Крино безразличным голосом осведомился: «Не покажешь это?», «Пилат» не дал характеристику всем родственникам неповоротливого оператора, их происхождению и формам проведения досуга, а быстро начал развернутый анализ. Человек зевнул и потянулся к стакану апельсинового сока, прикидывая в уме, как провести вечер, но тут в его ушах рявкнула сирена.

— Идентифицирован беглый ИИ. Тревога! Осведомлены параллельные структуры. Принимаю меры!

Человек переключил нейрошунт на больший уровень чувствительности, вколол себе стимулятор, перевел сознание на другой уровень восприятия и стал смотреть в оба глаза. Ему удалось увидеть не так много: если старый детский калейдоскоп, переливающийся тысячами картин, прикрутить к оси электромотора, то в объектив смотреть будет просто бесполезно — абстрактные цветные картинки сольются в белесый винегрет. Примерно туже самую информационную муть узрели коллеги Чирати по всему миру: стая взяла след и куда-то понеслась.

Суть происшедшего свелась к тому, что когда «Понтий Пилат» ухватился за одну из программ, составлявших ядро Deus ex machine, тот просто не успел уйти от удара, как ящерица не может в мгновение ока отбросить свой хвост — ей надо хотя бы испугаться. Спустя несколько секунд было уже поздно — несколько десятков серверов по всей Европе вульгарно отключили от энергоснабжения, еще сотня была насыщена контрольными программами так, что любая незаконная деятельность стала там невозможна.

После этого начался самый что ни на есть рутинный и методичный процесс: ликвидация котлов, в которых оставались куски беглого машинного сознания. Основной поединок не занял и минуты — людям оставалось только выступать патологоанатомами и археологами: разгребать завалы данных и уяснять тонкости происшедшего. В информационном пепле, что сохранился от Deus ex machine, всплыла любопытнейшая деталь: как только «Пилат» разобрал первую папку, беглец сменил обличье и на несколько минут стал почти неуязвим для цепного ИИ, но потом, видя спокойную обстановку, он расслабился. Когда человек отдал приказ на вторую проверку, Deus ex machine больше напоминал змею, осторожно высовывающую голову из песка, в который перед тем зарылась.

Все политизированные компьютерные специалисты и те, разбирающиеся в проблеме, кто был далек от общения с массами, до хрипоты, до разбитых клавиатур и откушенных микрофонов спорили о присутствии в этом деле человеческого фактора. Поймали бы цепные ИИ беглеца, не будь человеческого влияния?

Но вся эта политическая грызня меня мало волновала: упусти домашние ИИ Deus ex machine на этот раз, в другой им бы улыбнулась удача. Человек уже мало значил в этих разборках.

Утром я по-прежнему усилием воли отрываю голову от подушки, завтракаю с Наташей, сажусь в машину и еду на работу. Все так же прохожу шлюзование, сплетничаю у лифтов, поднимаюсь в отдел. Устраиваюсь в любимом кресле, готовлюсь к работе и так же впускаю в себя поток данных. Но теперь я ничего не проверяю, я уже для этого недостаточно компетентен, не тот класс мастерства. Вещь необходимо поставить на поток быстро, часто за несколько суток. Совместимость новых узлов надо проверить за несколько часов. Я не смог бы проработать в таком темпе и пары дней, сгорел бы от нервного напряжения и опал на больничную койку улыбающимся недоумком.

Потому я переквалифицировался в ревизора времен разложившейся империи: приходится следить за теми проверками, что устраивают машины друг другу. В отделе восемнадцать ИИ полного профиля и три десятка их усеченных версий, а над проблемами работают только десять. Остальные инспектируют себе подобных и упрощают результаты инспекции настолько, чтобы их могли понять наши хилые биологические мозги. Когда это стравливание только начиналось, перед глазами появлялись длинные колонки предназначенных для сверки цифр и формул, которые угрожали здоровью моего разума. Я начал ругаться, требовать, указывать, советовать — и сейчас, когда я поднимаю веки, вижу перед глазами короткие четкие отчеты и те главные из сотен тысяч цифр, которые нужны именно мне. Самое важное в том, чтобы требовать от «Синюшного» и «Желтушного» разных показателей. ИИ, основные цензоры, получившие клички за бледный вид своих интерфейсных отображений, старались. Никакой коллектив журналистов и аналитиков не сможет отработать на таком уровне и так быстро изменить энтропию всей этой груды сведений, как справляются эти двое.

Лично мне наибольшее удовольствие доставляют их доносы друг на друга, это настоящие шедевры. Ни один из них не может обвинить другого во лжи, потому обвиняют в замалчивании всего и вся. Но замалчивание у каждого из них тоже не есть предумышленным — это просто другой взгляд на вещи: «Синюшный» не любит сложных графиков и экзотических форм математического анализа, предпочитает простые и доходчивые формы, а «Желтушный» кричит о том, что я не получаю жизненно важных сведений. В ответ на него сыплются обвинения в сокрытии важнейших данных среди информационного мусора. В кубе голограммы два карлика захудалой наружности начинают выяснять между собой отношения. Я прерываю спор и требую подачи докладных записок.

Каждый раз в записке имелась вполне обоснованная доктрина, она вскрывала целый заговор молчания и глубинное непонимание другим ИИ сути проблемы. Это настоящее чудо краткого изложения, где на десяти страницах есть глубина анализа, гениальное прозрение, неопровержимые выводы. Только по стилю смахивает эта переписка на споры святых угодников о степени блаженства от общения с богом, то есть со мной. Самое обидное то, что мне очень редко удается заглянуть за ткань этих речей, понять корни фраз. Еще приходится перелопачивать груды материала на самостоятельном, чисто человеческом контроле — это достаточно утомительно и временами просто глупо.

Мы запускаем в серию те машины, что могут принять человеческий разум; пока это чертовски дорогая игрушка, и мы делаем ее чуть-чуть дешевле.

Это не единственная работа отдела, будь она таковой, нам срезали бы ресурсную базу. Еще мы делаем саркофаги. Сама по себе работа была начата давно, искусство спрятать хрупкий кремний от разных нехороших воздействий старо как сама электроника. Но пока Гонка не привела к промежуточному результату, к машине, достаточной для несения человеческого духа, эта задача валялась где-то на периферии, ее решали практиканты и стажеры в свободное от основных занятий время. Сейчас она вышла вперед, она требует машинного времени и человеческого внимания. В прорыв пришлось бросить Памеженцеву и еще нескольких человек. Надо осторожно, тщательно и скрупулезно создать наши будущие оболочки. Многое уже сделано. На раскупленных участках строятся подземные хранилища, «Поселок мертвых», как иногда называет его Наташа. Целые катакомбы, у которых будет автономное питание, всевозможная защита от взломов и даже установка ПВО. Земля над ними покрыта молодым лесом — в чем бы нас ни обвиняли зеленые, мы хотим жить в мире с природой. Узловики тоже выделили из своих рядов бюро, которое занимается только этим.

Так и живем.

Я немного переделал оформление секретаря, и теперь сигнал на общую оперативку подается набатным ударом — старичок в мундире петровских времен начинает тянуть за веревку колокола. Идти надо немедленно — за несколько месяцев оборонной лихорадки в порядкахустоялось что-то военизированное, оттенок армейской дисциплины, запах казармы. Честь никто никого отдавать не заставляет, но быть на месте надо в ту же минуту.

Срываюсь с места, «Синюшный» остается на подхвате, Зубченко его страхует. Через три минуты я уже на подходе к кабинету, в блестящей новым паркетом галерее первого этажа. Поджидаю Наташу, и когда она выходит из-за поворота, киваю. В лифт мы входим вместе.

Кабинет поражает входящих совершенно чудовищным зрелищем. Оно с трудом умещается в сознании не только у нас, но и у остальных, приходится вульгарно расталкивать кучку людей у входа, из-за плеч которой мы и созерцаем Осипыча. Время замирает.

Директор, взглядом полным ожидаемого блаженства, уставился на свой стол. На нем будто маленький шабаш готовил зелье для оргии: десятка три чертенят, ведьм и леших размером с палец суетились вокруг самого натурального полевого котелка. Несколько куколок, став друг на друга, что-то туда кидали, поблизости в фарфоровой ступке пяток представителей нечистой силы толкли пестиком порошок, еще кто-то разжигал свечку. Это могло быть только приготовлением дозы наркотика, но для Кутайцева это было столь же невероятно, как если бы он ушел в монастырь замаливать грехи.

Охрана проталкивается сквозь толпу и спокойно усаживается на свое место.

— А, сотруднички нарисовались. Ну проходите, проходите! — Директор оторвался от блаженного созерцания митинга роботизированных сознаний у себя под носом и гостеприимно указал на столики.

Мы медленно расходимся по своим местам, осторожно усаживаемся на стулья. Я немного переменил дислокацию своего столика, и сейчас мы с Наташей сидим почти рядом, спина к спине. ИИ на оперативке не бывает, электронные мозги слишком хорошо думают и могут изменить наш общий выбор всего лишь несколькими словами, а нам хочется сохранять еще хоть чуточку независимости в своих действиях. Пока мы собираемся в узком человеческом кругу, всегда остается шанс, что машина чего-то не учтет, ведь закрытая комната — это такой большой черный ящик, и сколько ни задавай входные условия, на выходе будет погрешность.

— Как бы вам это сказать, дорогие мои... Ванька-встанька сказал бы лучше...

Аристарх тяжело вздыхает и сейчас, когда в его глазах стоит жажда наслаждения, особенно хорошо видно, что он уже глубокий старик, держащийся в основном на своей воле.

— Словом, наша логическая цель достигнута. Все наше существование после стольких лет оправдано. Целиком и полностью. Сейчас у нас перерыв в пути, маленькая остановочка перед следующим прыжком.

Взгляды, как солнечные зайчики от дрожащего зеркала, забегали между лицами. Я почувствовал, как резко вздохнула Наташа.

— Результаты пришли меньше двух часов назад. Подтверждение полное. Мы в астрале. — Он в нетерпении отталкивает чертенят от витой колбы и сам помешивает ее содержимое.

Симченко, нейробиолог, резко встает, опрокидывая столик.

— Это пятая модель неравновесного состояния?! — Дисциплина давит его крик, превращая напряжение голосовых связок в малопонятный шум.

— Не верите старику, думаете, с ума спятил?! — Ехидный голос будто вода из шланга окатывает нас, и по взмаху его руки куб голограммы наполняется сведениями.

Это вал информации, он падает на нас, как водопад, лавина, поток. Нейрофизиологи и математики понимают в нем многое, я ловлю только отдельные клочки сведений. Место действия — один из объединенных проектов ОРКСО, фактически вотчина штатников, но с маленькими долями других институтов.

Длинный перечень тестов, проверок, перепроверок. Целиком посчитанная модель человеческого сознания. Доброволец, на котором и отработали эксперимент. Это какой-то ассистент, опытный хомяк от науки. Ему выпал уникальный шанс стать первым в ряду успешных опытов над людьми. Его положили под сканер, просветили черепушку, создали виртуального двойника. Самого человека, оригинал души, всего утыканного нейрошунтами и больше похожего на ежа, положили в имитатор виртуальной реальности с максимальным возможным разрешением — машину епископа Беркли.

И вот уже неделю эти двое живут в одном и том же мире, пьют одни и те же воды, едят пищу, одинаковую на вкус. Их обоих гонят по почти бесконечной цепочке тестов — они тонут и горят, бегают и летают, травятся мышьяком и пьют нектар, сирены и нимфы дарят им свои ласки, а потом на их глазах убивают детей. Ад и рай в одном флаконе каждую секунду занимают их мысли. На четвертый день испытаний в дело запустили более серьезные, чем кнут и пряник, методы — начали подкапываться под самосознание. Каждого из них довольно успешно убедили, что он фальшивка, призрак, фата-моргана, а потом в этом же разубеждали. Их заставляли напрягать все силы ума, чтобы отыскать пробелы в работе имитаторов и в собственных мыслях, вспоминать всю свою жизнь в тщетных попытках найти то единственное и невозможное, что докажет их существование. Они уже почти сошли с ума, но исследователи были рады, они рвали на себе волосы от счастья, и все потому, что подопытные сходили с ума одинаково.

Не идентично, расхождения были, но такие ничтожные, предсказуемые и малозначимые, что не влияли на суть дела. А в остальном — тождество поведения в модели и в оригинале, копирка, наконец в точности передавшая штрихи бессмертного Леонардо, граммофон, поющий голосом Шаляпина, андроид, танцующий в балете лучше всякой балерины, — это оно. Люди создали все эти чудеса и теперь идут дальше. Поддельная финиковая косточка, из которой может вырасти пальма; человек, познавший сам себя.

Я наконец добираюсь до аппаратных разделов — вещь сделана на том «железе», что у нас уже есть. Стандарт, который можно ставить на поток мелкими партиями, да уже почти сегодня мы можем начать это делать, мощности есть. Сердце начинает биться все сильнее и сильнее. В мое сознание врывается голос.

— Павлуша, это то распределение, тот проклятый фрактал, на котором я месяц сидела! — Она оборачивается ко мне, и в глазах ее такая радость, такое бешеное счастье, что оно требует немедленного ответа, а ее губы такие мягкие.

— Э-э... Мальчики и девочки, хватит целоваться! — Голоса и смех вокруг опять возвращают нас к реальности, мы разрываем объятия, но здравого смысла в лицах коллег нет ни гран. До них доходит масштаб новости.

— Качать Аристарха! — вдруг кричит Лукченко, и все, будто позабыв о шабаше на его антикварном столе, бросаются к нему, подхватывают со стула, и он летит вверх, к смеющимся звездам, раз, другой, третий.

— А ну верните меня на землю, убить старика захотели! — Рык останавливает нас, и Осипович, освободившись от рук, ковыляет к столу.

Кабинет становится на уши, такого здесь не было никогда, и кажется, что люди готовы дать фору любым призракам в своей жажде удовольствия. Мы с Наташей просто стоим полуобнявшись, смотрим друг на друга и на окружающих пьяными глазами, в эти секунды мы любим весь мир, и он мал для нашего счастья. Я отвожу прядь с овала ее лица, пытаюсь запомнить, оставить в памяти его выражение, гармонию черт, эти глаза дымчатого топаза с зелеными крапинками, упрямый изгиб губ. Я смотрюсь в него, как в зеркало и в бездну одновременно, — там есть и отражение мой радости и свой собственный восторг. Солнечный зайчик счастья скачет между нашими лицами и никак не может остановиться. Наверное, это лучший миг в моей жизни, и даже если я буду жить вечно, такой полной радости в сердце, такого всеохватного, всепроникающего блаженства уже не будет.

Аристарх под аплодисменты отхлебывает содержимое котелка, глотает несколько пилюль, какой-то сероватый комок, сбитый в ступке, и на десерт вдыхает дым от сжигаемого на свече порошка. Несколько секунд он больше напоминает святого в куцем серебристом нимбе, на которого только что снизошла благодать, — все волосы на его голове становятся дыбом, и на лице виден кайф. Охрана и Шпион подходят к нему и намекают на свое желание присоединиться, он не возражает.

— Всех касается, между прочим! Это пить для кайфа, этим заедать для снятия последствий. — И черти с удвоенной скоростью начинают мелькать по столешнице.

— Как тут музыка врубается?! — Татьяна-Плата не желает останавливаться, и бабочки, что секунду назад усеивали ее блузку, оживают и нестройным хороводом вертятся над ее прической. Но директор настроен не так радужно.

— Отставить, леди и джентльмены! Думаете, у нас тут пьянка по случаю победы? Рейхстаг взяли или кубок по футболу? Товар еще надо добыть... Кто хочет хлебнуть, пожалуйста, а так по местам.

Ну что за беда, только веселье началось, как его уже поломали? Под недовольное, но дисциплинированное гудение все рассаживаются по своим столикам и возвращают мысли к работе. Шпион поднимает руку и требует слова. К общему удивлению, чуть заплетающимся языком он заводит речь не о возможных комбинациях, а чуть ли не о смысле жизни.

— Кажется, это самое смешное, что только может быть, — институты таятся друг от друга, вырывают крохи знания, готовы убивать за намек на истину, а тут успеха добился смешанный оркестр, сборная солянка. Кое-кто наверняка захочет обвинить меня и многих других в том, что мы занимались ненужным делом. Дескать, тратили денежки, весело жили и пускали пыль в глаза другим?! Бондиану устраивали? Пусть их язвительные слова стихнут... ик... так и не набрав силы! Пусть вначале подумают своими куриными мозгами! — В красноречии ему не откажешь, даже поднялся со стула и руками размахивает. — Ведь мы имеем право на какой-то жалкий процент использования этого чуда только благодаря собственным когтям, зубам и бессонным ночам! Не будь нашего «секретоварительного» тракта, фальшбортов и операций, нам пришлось бы покупать технологию от первого знака в программе и до последнего шурупа в упаковке! Прошу об этом помнить. Убедительно прошу...

— Рыцарь плаща и кинжала, мы тебя поняли. — Аристарх удивлен не меньше нас. — Защищать свой отдел надо в менее патетических тонах. Прими больше жвачки, а то вконец забалдеешь.

Завертелось обсуждение, стали распределяться роли. Я боком чувствую нетерпение и беспокойство Наташи. Сжимаю ей руку под прикрытием стульев.

— Подожди окончания разбора. Если только на тебя персонально что-то навесят...

И в самом конце, когда директор уже готовится произносить напутственную филиппику, я смотрю ей в глаза, получаю последнее одобрение и поднимаю руку.

— Говорят, беда никогда не приходит одна. Пусть счастье возьмет себе эту традицию. Я и Наташа сегодня и сейчас объявляем всем, что желаем придать нашим отношениям официальный статус. Дурацкая фраза, но зато самая точная — именно так все и есть на самом деле. По этому поводу мы подаем заявку. Как раз в этот момент. — Мы одинаковым движением ловим зайчик голограммы над нашими столиками и прищелкиваем пальцами.

Осоловевшие взгляды вокруг.

— Ну блин, пир во время чумы, — не выдерживает Степченко, но получает только презрительный взгляд Наташи.

— Наташка, поздравляю!! — визжит Плата, порывается броситься ей на шею, но запутывается в подоле платья, теряет порыв и никнет. К столу не подходила, наверное, у нее с собой было.

— Это дезертирство, — вдруг скрипит Подсиженцев.

— Спокойствие, леди и джентльмены! — Мне необходимо разрядить ситуацию. — Если бы вы все понимали, какой это простой и законный способ на несколько дней взять отпуск, вы бы бегали по свадьбам три раза в месяц!

— И вообще какие проблемы, коллеги? У вас трудности с чтением законов? — В голосе Наташи хватает и ехидства, и радости. — А если кто-то другой имел в отношении меня планы, то уж извините, он опоздал...

— Официальная процедура по закону через три дня. Приглашаем всех, у кого есть время. — Улыбаюсь, отвешиваю полупоклоны и замолкаю.

Те, для кого это стало новостью (не совсем уж новостью, мы не в средние века живем, но неожиданность в нашем заявлении имелась), приходят в себя. Мне на ухо давит взгляд Охраны — все он знал, Аргус недокормленный, что-то мы ему своей выходкой поломали. Аристарх безразличен: ближайшую неделю мой отдел может существовать и без меня, математики тем более не умрут без Наташи. На нас, вначале оторопело, а потом быстрее и громче, сыплются поздравления.

Промежуточное время слабо отложилось у меня в голове. Мальчишник и девичник были устроены в клубе и совмещены с гулянкой по поводу теперь уже почти точного обретения бессмертия. Дым от кальянов, курительниц и просто сигарет стоял такой, что не видно было не то что другой конец зала, где гулял противоположный пол, — цвета на потолке, и те слились в непонятное лоскутное одеяло. Отмахиваясь от скабрезных шуточек, я не оставался в долгу, вспоминал прошлое, свое и чужое. Помню, часа через три меня вдруг начал серьезно занимать вопрос: вечная любовь в вечном браке, как это будет выглядеть лет через семьдесят? Я уставился в одну точку и сквозь алкогольный туман пытался думать — получалось очень плохо, и в голову лезли всякие глупости. Потом пришла мягкая и теплая, как подушка, темнота. Помню, как четверорукий енотовидный дворецкий вытягивал меня из кресла и аккуратно нес к выходу. Я не протестовал и только удивлялся.

Через три дня была ясная и самую малость морозная погода. Уже в костюме, с белой гвоздикой в петлице и черными контактными линзами в глазах, я раскрыл окно в гостиной и вдыхал обжигающий воздух. Мне хотелось почувствовать, как кожа на лице и ладонях подбирается, как мир вокруг меня напоминает о своем существовании, требует к себе внимания. Чтобы то черное пламя, что билось сейчас в моих глазах, нашло маленький отклик в моей душе. Снега особенно не намело, и утром мне врезались в память те черные, чуть присыпанные снегом асфальтовые дорожки, по которым машина ехала к универсальному храму.

Религиозное безумие последних месяцев не коснулось нас, да и состоял я уже в одном церковном браке, второй раз венчаться не мог, — просто здание, в котором витали приподнятость, легкость и простор, так нужные нам, было самым подходящим для церемонии местом. Все-таки свадьба — это нечто возвышенное, и хоть слова произносит вызванный гражданский чиновник, хоть обыденность момента и будет хватать нас за пятки, в душе должен остаться светлый отпечаток. Других подходящих зданий в поселке просто не было, а говорить «Да» в виртуальности не хотелось нам обоим.

Маленькая полянка, может, в четверть футбольного поля, которую почти глухим частоколом обступают ели. Большей частью она заросла травой, не видной сейчас под снегом. Только в центре стоит маленькая белокаменная шатровая церковь, какие строили на Руси до раскола. Круглый мраморный цоколь в ладонь высотой вокруг нее сейчас выметен, и на нем, как на выбеленной грампластинке, стоят гости. Их количество плод странного компромисса между мной и Наташей — в церемониях меня всегда привлекает скромность и незаметность, почти уединенность, ей хотелось пышности, торжественности и роскошества. С трудом удалось убедить ее, что торжественность обеспечивается не толпой гостей, а чувствами каждого из них, строгостью церемонии и ее оформлением — мы остановились на десяти приглашенных.

Ее родители, с которыми я говорил десяток раз, имена и лица которых мне пришлось насильно втискивать в память. Им надо слегка, с тонким намеком на шутовство, поклониться, потом серьезно пожать руку будущему тестю и сердечно улыбнуться теще.

С моей стороны родственница только одна — троюродная тетушка, приходящаяся племянницей моему любимому деду. Алла Эдуардовна, сейчас она высыхающая, но все еще обаятельная старушка. С ней легко было поддерживать хорошие отношения: мы так редко виделись, что не могли поссориться при самом большом желании. Сейчас она идеально подходит на роль дальней, но отзывчивой и радушной родственницы. Легко целую ее в щеку и выслушиваю стандартный набор пожеланий.

Бутов, Скрипчаков и Памеженцева вырвались сюда буквально на три часа. Нехорошо оставлять отдел совсем без присмотра, но они — свои. Я привык к ним, пусть даже это привычка ждать от них удара в спину. С ними проще, сейчас они не полезут с ненужными вопросами и советами, они только улыбаются, и мне очень приятна та искренность, что я ловлю в их улыбках.

Приглашенные из отдела Наташи. Три подружки-хохотушки, которые младше ее на три-четыре года, со своими кавалерами. Так сказать, молодое поколение в лице своих лучших представителей, массовка веселья. Их я почти не знаю.

Теперь надо ждать. Еще одна дань традиции — ожидание невесты. Я могу проследить каждый ее шаг после выхода из дома, пропасть и потеряться она не сможет при всем своем желании. Если мне взбредет в голову исчезнуть — она сможет точно так же вычислить меня. Но традиция велит ожидать, изображая нетерпение и волнение, показывать этим свою любовь. Это как раз очень легко.

Теплый, нагреваемый электричеством мрамор под моими ногами исправно плавит снег и согревает гостей. Наконец по той же дорожке на поляну въезжает ее машина. Наташа выходит, и ее платье с фатой — как белый цветок. Не могу сказать, когда заканчивается подол и начинается снег, хотя меня это меньше всего сейчас заботит.

Церемония — она обычна, она монотонна и течет по своим канонам, которые если и меняются, то в каких-то мелочах. Можно присутствовать на свадьбе и тысячу лет назад, но стоит сидеть тихо, не лезть с поцелуями к невесте и не вызывать на дуэль жениха, так ты с легкостью сойдешь за своего.

Моменты кульминации — они могут быть разными, но в ту секунду, как нас объявили мужем и женой и я поднимал ее фату, погасло пламя, что горело в наших контактных линзах. Я снова увидел дымчатый топаз, сверкание которого так прочно засело в моей голове, и мне остро захотелось никогда больше не выпускать его из своих рук.

Глава 19 Хорошо жить — еще лучше

Март 2025 года

Сэр, в Африке открыли залежи алмазов, и я туда направляюсь. Из-за этого я не смогу служить вам, вынужден просить о расчете. У меня куплен билет на пароход «Октавия» в третьем классе.

Заявление слуги хозяину

Благодарю за службу, Джим, но знаешь, я уже купил у тамошнего правительства несколько гектаров земли над перспективной трубкой и организовал собственную компанию. Тот же пароход, первый класс. За работу там я буду платить тебе втрое больше. Подумай...

Ответ хозяина слуге

Чудную резьбу по дереву в комнатке недавно реставрировали. Подправляли отбитые у русалок плавники, вырванные лепестки цветков и наполировывали выщербленные листья. Комнатка восстановила свой антикварный уютно-домашний вид, в ней по-прежнему витал неуловимый отзвук старины и благообразности, лишь чуть-чуть разбавленный легчайшим запахом подсохшего лака.

Но старой атмосферы боевой дружбы, того ощущения трудного совместного дела уже не было. Тяжелые ссоры последних месяцев, когда посетители комнатки в припадках бессильной истерики кидали в стены стулья и били стол ногами, повредили не только резьбе, но и их отношениям. Иногда бывает, что от бед и невзгод люди только крепче сходятся друг с другом, взаимные услуги или даже спасение жизни связывают их прочнее всяких цепей. Поражение в борьбе — дело другое. Тогда каждый начинает винить соратников и оправдываться сам, кого-то необходимо назначить козлом отпущения и ответственным за грубые промахи и просчеты. И хуже всего — ощущение неудачи, разгрома, бессилия, обманутых надежд и развеянных иллюзий. Оно пропитывает воздух как пары нашатырного спирта, как хлорка или карболка, липкое и грязное. Им отравлены взгляды, им нафаршированы сердца, и оно скользит в каждом написанном слове. Против него есть только одно средство — победа. Пусть меленькая и ничтожная, самая что ни на есть захудалая, почти ничья, но без нее любые слова оборачиваются пустым сотрясением воздуха, блекнут знамена и забываются лозунги.

Прокопия в комнатке больше не было. Ему не простили разорванной косоворотки, эмоционального срыва в прямом эфире. Самый из них предприимчивый и яркий, лучший трибун, он должен был уйти по всем законам жанра. Истинные причины поражения могут быть видны всем и понятны каждому, но тот, кто становится символом неудачи, рассеивается подобно утреннему туману. Такие, как Прокопий, не сдаются, и сейчас он сидел в другой, весьма похожей комнатке в составе правления конкурирующей, хоть и не такой многочисленной партии.

Человек из-за своей жадности оказался бессилен перед ИИ, люди уже не контролируют сами себя, доверяя эту коррупционно опасную работу электронным мозгам. Главная битва гуманистов была проиграна, состоятельные обыватели теперь могут покупать себе бессмертие, и сколько им ни говори, что душа их обрекается на вечные муки, они слишком хотят жить. Все остальное блекло на этом фоне — любой скандал, раскол или внешние репрессии можно перетерпеть, пережить. Но если исчезает тот главный, движущий момент в мыслях людей, который приводит все новых сторонников гуманистам, это страшно. Всеобщее относительное благоденствие смертельно для коммунизма, ему больше не с кем и не за что бороться. Сколько ни убивай коммунистов в бедной стране — призрак коммунизма не исчезнет, но он исправно рассеивается при виде гарантированной зарплаты.

Еще год назад гуманисты пугали обывателей жупелом ИИ, полгода назад люди действительно страшно испугались и были готовы на многое, даже два месяца назад, когда всем стало ясно, что гуманистов использовали как половую тряпку, у них все равно появлялись новые сторонники, которые не любили компьютеры и боялись их власти. Была надежда на разворот ситуации, на войну между самими ИИ. Но сейчас все мещане планеты, все бюргеры, почти все люди той или иной степени предприимчивости выстраивались в очередь за счастьем. Им пообещали вечность, они смогут перейти на сторону сильнейшего, когда-нибудь примкнуть к элите, войти в этот круг избранных. Просвещение масс, обогащение разумом тех блаженных, что нищие духом, — от этого нет противоядия.

Те, кто остался в комнатке, вели сейчас арьергардные бои, как терпящая поражение, отступающая армия должна прикрыть отход командующего, вытащить раненых, заложить партизанские базы. Для этого надо пугануть врага последними снарядами, огрызнуться, сделать вид, что ты еще можешь драться.

Перун, так раздобревший за последние месяцы, что только просторная рубаха и образ толстого купца удерживали его от курса похудания, монотонным голосом зачитывал список вновь учрежденных общин.

— Никопольская, взяли идеологию степняков, назвались новыми половцами. Сейчас это только наметки, человек тридцать активных. Думают откупить несколько полей в разных районах области и устроить маленькое кочевье — разжились десятком юрт. По-моему— идиотизм. Большие конные гонки хотят проводить в Аскании-Нова, но разрешения пока нет. Финансовая база плохая.

Горно-Алтайская — им проще, это почти туристический курорт, думают жить за счет этого. Есть подробный список, сорок шесть человек состава. Заселяются когда потеплеет, сейчас организовываются, и десяток плотников им срубы ставит. Хотят совсем отказаться от электроники и просят содействия в налаживании бумажной бухгалтерии.

Тульская община — здесь все хорошо: хотят делать что-то вроде города мастеров и жить с художественного оружия. Шестьдесят семей, больше двухсот человек. Опять-таки требуют наладки бумажной переписки и координации с другими. Иначе говорят, что не смогут отказаться от компьютеров.

Абхазская компания. Тут все много хуже, только энтузиазм. Точного состава нет, тоже хотят жить с туризма. Без машин не обойдутся.

— А по моему мнению, пусть пользуются на здоровье, — возразил ему чистый и юный голос. — Лишь бы дети не понимали, что это. Пусть для них машина станет сказочным ящиком. Остальное само собой устроится.

Место Прокопия в совете четырех занял молодой человек самой хмурой и неприветливой внешности, которого трое остальных именовали Лавром. Его мрачный вид объяснялся достаточно просто — все его татуировки, проколы и пирсинговые изыски были выведены и вылечены меньше чем за неделю, а это была не слишком приятная процедура, раздражение от которой он с трудом в себе подавлял. Одно сращивание раздвоенного языка, к которому уже почти привык, может выбить из колеи любого. Бывший человек-варан теперь имел вполне благообразную внешность. Место на резном стульчике досталось ему вследствие более запутанных причин.

Всеобщее поражение гуманистов, расколы и бесперспективность все-таки выбили их в маргинальную область — на край электората, как любил грустно шутить Святополк. Что же хорошего может быть там, где царит нетерпимость и всегда готова вспыхнуть истерика? Согласие в этой крайности и есть самая привлекательная черта маргиналов. Никому не надо объяснять очевидных вещей: если человек пришел на собрание гуманистов, он явно не любит компьютеры. Он готов уничтожать железо по поводу и без повода. Обыкновенному жителю пригородного коттеджа, да и хорошей квартиры, которому давно не приходится мыть автомобиль и чинить окна, доказать вред роботов почти невозможно — именно они делают вместо него эту работу. Потому раньше приходится изображать добропорядочность и не обещать сжечь все электронные мозги в первой попавшейся мусорной урне.

Сейчас это было уже не нужно — бюргеры отвернулись от гуманистов, средний гражданин не простил им того призрака хаоса, который явился ему осенью. Потому взрывы серверов, или перерубание кабелей, или даже уникальный случай с хакерской диверсией на спутнике (повредили не программы самого аппарата, а его ремонтного придатка — ох он им и починил...) не портили их репутации, а только укрепляли авторитет. Правда, они очень, очень редко удавались. Получился образ яркий, жертвенный, героический, хоть и понятный только своим людям. Как следствие пришли к гуманистам другие сторонники, не такие многочисленные, но абсолютно не щепетильные. Их малая щепетильность, однако, нуждалась хотя бы в небольшой политической огранке — партия не оставляла надежд властвовать над умами почти всего народа. Из-за этого Лавру пришлось отказаться от большинства фенечек, фишек и примочек, что украшали до этого его внешность.

— Тут размывается генеральная линия, — возразил Фрол, которого потрясения последних месяцев превратили из осторожного и трусоватого реалиста в сухого догматика, цепляющегося за старые истины и тезисы в попытке сохранить авторитет. — Вычисления и создание образов человек должен выполнять сам. Только машины с непосредственным вводом информации — и чтобы были не умнее калькулятора.

— Хватит дымить. — Святополка особенно раздражала эта перемена. — Человек подчиняется бухгалтерским программам точно так же, как и костяным счетам. Или там, в общинах, из воздуха будут евро печатать? Лишь бы не говорили с «живыми» интерфейсами.

— Да, именно так. Стоит только на несколько лет оторвать человека от информационной среды, и он уже наверняка наш. Возвращаться ему уже будет некуда — мир переменится, — поддержал Перун. — Меня интересует другое: нужна цепочка общин, ее надо делать быстро. Тот, кто приходит к нам, не может сразу сесть на овечьи шкуры, а многие не захотят никогда. Сначала мы должны научить его хотя бы неделю обходиться без интернета, потом можно и на огород отправлять. В рамках этого я могу даже принять этих абхазов-любителей как первую ступень обучения. Потом другие люди, особенно молодежь, могут вообще переходить к натуральному хозяйству. Что есть по этому? — Он поудобней устроился в кресле, и под безразмерной рубахой будто перекатилось несколько волн.

— Имеются наработочки, есть что сказать. — Святополк отодвинул бумаги в сторону, сцепил перед своим лицом ладони и сосредоточенно, тихо повел речь: — Дело ведь не только в том, чтобы люди ушли от машин, высасывающих их мозги. Куда они придут? Замкнутая община скучна и однообразна: полгода пялься на одну улицу, талдычь одно и то же тем же самым опостылевшим физиономиям, — да кто угодно бросится в виртуалку. Силы надо бросить не на сбор людей в наши общины и коммуны, а на коммуникацию между ними.

— И первый же коммуникатор будет оснащен компьютером... — заскрипел Фрол.

— Я бы очень... попросил... малоуважаемого... помолчать, — сквозь зубы процедил Святополк, и Перуну во избежание ссоры пришлось прикладывать ладонь к столу.

— Продолжаю. Я помню, как все начиналось с ролевыми играми, первых геймеров помню, пешком под стол тогда ходил. Но! Никогда бы абсолютно ничего не вышло, во-первых, без связи, во-вторых, без обмена игроками.

— Так ты считаешь это игрой! — возмутился Лавр, но все трое так слаженно зашипели на него, что он стих.

— У тебя, Перун, получается, что человек будет переходить из одного место в другое после получения следующей ступени очищения, как школьники из класса в класс. Этим уже сектанты балуются — и у них человек годами с одного места в другое перейти не может! Ты бы еще дипломы давал. А вдруг он захочет летом съездить к морю, научиться чему-нибудь новому, например, пасти коней или ковать мечи? Виртуалка готова дать ему это немедленно, а нам крыть вообще нечем. Суть в чем — надо изначально строить не систему общин, но параллельное государство.

— На чем же ты его собираешься строить? Представляю себе: наша валюта — игровые фишки, три часа работы в коровнике — и ты можешь поцеловать принцессу. Я в такие игры в десять лет наигрался. — Лавр скорчил язвительную физиономию и ожесточенно почесал кусок кожи на левой руке, который еще не успел окончательно регенерироваться.

— Молодой человек, половина нашей жизни проходит в игре. Если мы сможем заставить людей играть в наши игры, машины станут вполовину слабее, — наставительным голосом откликнулся Святополк, подкручивая пальцем бороду. — Вопрос с деньгами — вторичен. Главное, чтобы это была система, в которой не скучно прожить несколько лет. Наш лозунг «Все должно быть настоящим», и таким станет абсолютно все, а не только навоз в коровнике. Вы-то и без компьютеров живете не скучной жизнью, конспирацией балуетесь. А каково обывателю каждый день видеть одни и те же рожи, которым через силу надо улыбаться, вы и понятия не имеете.

Святополк немного печально вздохнул и продолжил:

— Сейчас из Москвы в Питер вы едете на поезде за три часа, то есть уже разрываете ткань бескомпьтерного общения с миром, ведь вам надо покупать билеты и сверяться с расписанием, которое выдает думающее железо. И все потому, что общины безнадежно разделены — каждый сидит на своем хуторе, как барсук в норе, маринуется от скуки. Чему они детей научить смогут — строчкам из энциклопедии? Вокруг громадный мир, и виртуальность будет искушать всех и каждого! А если мы свяжем их в систему, представляете, что будет? Вообразите себе путешествие к Черному морю или в Сибирь на телеге с грузом тульских булатных клинков и костромских кружев. Несколько месяцев обывательского экстрима: скучно не будет, и многие согласятся даже ухаживать за лошадьми, телеги ладить. Начинать надо именно с конного сообщения между ближними поселками.

— Туризм... Еще хуже, — замученным голосом произнес Фрол. — Мы превратимся из партии в фирму отдыха.

Скепсис его успеха уже не имел, идея начинала казаться собранию достаточно привлекательной.

— Если так подумать... Можно ведь и битвы устраивать... — протянул Лавр, подняв глаза к потолку, и потому не заметил спрятанную в бороде усмешку Святополка. — Пожалуй, на это можно выделить толику средств. Тогда у меня остается важный вопрос: к нам уже примазывалась масса всякой сволочи. Что осенью делалось — напоминать не надо. Такая большая «игровая империя» — это деньги, и немаленькие. Кроме того, мы окажемся снова обвешанными обывателями, как грязью. И все они захотят удобств. Мы и оглянуться не успеем, как им будут прислуживать роботизированные лакеи, и это все превратится в Диснейленд.

— Юноша, в бомбах, диверсиях и кражах информации вы понимаете много больше, чем в политике. Обыватели — это не грязь, обыватели — электорат, — вмешался Перун. — Такой провал, что мы потерпели в октябре, вторично нам не угрожает просто потому, что еще раз нас к таким деньгам никто пускать не будет. Святополк во многом прав, рациональных доводов у нас почти что и не осталось, надо творить игру и иллюзии. Сейчас успешны лишь три процента диверсий, которые мы организуем, я подозреваю, что нам дают их делать, чтобы задерживать побольше народу.

— Да я сам уделал ИИ Ярославского института!

— Ну и что?

— То есть как ну и что? — кипятился Лавр.

— Ты сам знаешь, что его снова запустили меньше чем через десять часов. А два человека мертвы, твой друг схватил пожизненную отсидку! Когда он умрет в этих проклятых двухсотлетних камерах, что еще при Екатерине построены были, где стены крошатся и люди солнечного света не видят?! Не в курсе?

Перун разозлился не на шутку и хоть внешним видом напоминал трясущийся кусок холодца, смеяться никто не торопился.

— Так... — Минуту спустя он немного успокоился. — Святополк дельную мысль подал. Решать, правда, съезд будет, ну да разработку уже сейчас можно начинать. Такой важнейший момент не забудьте: медицина. Травами сейчас мало кто согласится лечиться, это правда. Все сказочек про эльфов-долгожителей начитались — длинной молодости хотят. Потому коммуны без больниц не обойдутся, да и к чему нам прослывать варварами?

— Главное — сделать так, чтобы человек компьютерами пользовался только из экономических побуждений, — напирал Святополк. — Кто до сих пор сидел в этой нише? Туристические фирмы самого подлого облика. Вот! — Он порылся в груде бумаг на столе и извлек красивый рекламный буклет с объемной фотографией, на которой толпа, ряженная в какие-то халаты, с лестницами и саблями в руках, шла на штурм горящих деревянных стен. — Почему мы этим не занимаемся? Идеология мешает? Слишком мы серьезные люди для таких вещей? Монахи, и те по своим монастырям туры устраивают, лишь бы народ денежку оставлял. Люди у нас есть, объектов — навалом, координация имеется.

— И вербовать в таких условиях проще будет, — окончательно согласился Лавр.

— Ты мне лучше скажи, как общинник на туриста посмотрит? — Фрол оставался скептиком в любой ситуации, и его бы давно выгнали, не оправдывайся его скептицизм так часто. — Он вкалывает, на соломе спит или на домотканом холсте, ест недожаренное мясо или чечевицу, а тут приходит такой лощеный дядя, у которого мускулатура сама во время сна нарастает. Берет топорик, которым научился махать в имитаторе, в два дня строит избу, на третий сам же ее и разносит в компании пьяных удальцов. После этого они на вертолет — и по гостиницам эскортниц ублажать. В туристических фирмах всю грязную работу андроиды выполняют. А общиннику достаются пепел, мусор и развалины. Кто захочет быть дворником и говночистом?

На несколько секунд повисло неловкое молчание.

— Спокойно, коллега. Уж кто-кто, а мы знаем, что только лучшим мальчикам доверяют красить заборы. — Перун окончательно принял решение. — Самая больная проблема нашей партии — убедить людей, что работать лучше, чем бездельничать. Но внушить кому-то, что он лучше и чище приезжего туриста, можно, и не мне вас учить как. «Дед» всегда будет чувствовать себя элитой перед салагами — психология! А игра — прекрасный способ это сделать. Все проблемы, что вы описали, решаются достаточно просто. Аттракционы могут быть разные, фантазии у наших хватит. Ордой приезжих любителей будут командовать только общинники, своя форма, свой жаргон. Тут такого выдумать можно! — Перун немного картинно схватился за голову. — Хотя зерно правды тут есть. В некоторые коммуны чужих вообще пускать не будем — лучшие пусть живут для души.

Начались споры по техническим мелочам, обсуждение груды второстепенных и мелких деталей. На резном столе, изредка смешиваясь с людской речью, тихо потрескивали свечи.

Самое страшное, что может быть в арьергардных боях, — это их полное предсказание противником. Тогда все героические поступки, отчаянные подвиги и гениальные озарения лишь служат делу врага, помогают замыкать кольца окружений и отрезают истощенные войска от баз снабжения. Один из больших ИИ министерства внутренних дел, получивший совершенно непроизносимый серийный номер и кличку «Дятел», как раз занимался этим заседанием. Подслушивать сам разговор он мог в ограниченном объеме — удалось внедрить только один наномеханизм, и то его сигнал почти полностью забивался. Но «Дятлу», по большому счету, это и не было необходимо: так гениальному художнику, один раз взглянувшему на лицо, уже нет нужды при его рисовании каждый раз смотреть на оригинал, он выразит все черты характера натуры, располагая только своей памятью и знанием людской природы. Почему же гений не ошибается? Он знает свое дело вдесятеро больше любого ремесленника.

Исход заседания был просчитан «Дятлом» еще за несколько дней: идеи о превращении организации, сползавшей к бесплодному террору в по сути коммерческое предприятие, были проращены им в умах четверки за несколько недель. Святополк в груде других файлов, которыми вечно была забита его машина (единственный компьютер в подчиненном ему отделе), чисто случайно обнаружил детальные сведения о прибыльности компаний, занятых экстремальным туризмом. Первый раз его мысль лишь мимоходом обыграла эту возможность, в его голове пронеслись чисто гипотетические построения вроде мечтаний мальчишек о настоящей войне или бесконечных воспоминаний пенсионера об участии в Олимпиаде. Но капля камень долбит — аргументы, которые приводил «Дятел», маскируя их под указующие персты судьбы, оказали свое действие.

Перуна ввели в состояние задумчивости данные о провалах. Здесь все было относительно просто, не было нужды в изобретении хитроумных аргументов и осторожном доведении их до разума главы партии. Факты говорили сами за себя, их надо было только озвучивать. Из всей системы прочеловеческого террора работал лишь амок — когда благословленный на подвиг активист несколько дней себя никак не проявлял, жил как раньше, только выбирал себе знак, по которому должен был бросаться на вычислительную технику и вообще крушить все вокруг с пеной на губах. Это могло быть отставание любимых часов ровно на одну минуту, новость об очередном теракте, продажа новой игровой реальности или просто каприз. Увы — даже этот способ, который вроде бы почти ни от чего не зависел, это чистое проявление хаоса, жаждущее разрушения, все реже давал результат. Человек слишком предсказуем в своих чувствах — равнодушно ударить кувалдой коробку с процессорами, перерубить кабель, залить в воронку кислоту и тем раз и навсегда изменить свою жизнь могут очень немногие. У людей бьется сердце, бегают глаза, прыгает давление, на этом-то их и ловят. Даньку-Микрофона, друга Перунова детства, повязали именно в тот момент, когда он, отставив предложенную чашечку кофе, замахивался пожарным топором на лабораторную установку, которую до этого сам три месяца собирал. Потом обнаружилось, что весь план операции он целую неделю мысленно проговаривал перед началом рабочего дня — и машины прочли неуловимую для глаза мимику его лица. Пессимизм в таких условиях был чем-то непреходящим.

Лавр в компании своей подружки посмотрел несколько шикарных исторических фильмов с тотальной резней и пожарами на горизонте. Виртуалки молодой радикал старался избегать, соответствующих игр ему подсунуть возможности не было. Выручила классная выставка холодного оружия, на которой Лавр побывал с целью успокоить разгоряченные очередным дельцем нервы. Холодная ярость и молодецкая удаль, застывшие в очертаниях булатных клинков, могли запасть в душу кому угодно. Случившийся рядом энтузиаст-историк полчаса растолковывал Лавру, как честно и благородно было драться холодным оружием. Труднее «Дятлу» удалось сохранение настройки его психики — слишком уж она была неустойчивая, готовая вспыхнуть по малейшему поводу и поменять все свои установки на противоположные. Это было сравнимо с провозом нитроглицерина в общественном транспорте.

Фролу под лысый череп в изобилии была закачана черная желчь недоверия и боязнь ошибки — он сыграл для так удачно всплывшей идеи роль противовеса, заранее обреченного на поражение.

Единственное, чем могли утешать себя гуманисты, если бы знали обо всех обстоятельствах дела, так это тем, что «Дятел» работал еще по заданию людей. Этих облеченных властью седоволосых мужей заботило несколько проблем. Бессмертие — прекрасная вещь, но люди, готовые ради его обретения терпеть над собой власть других людей и делать вид, что не замечают власти машин, никогда не смирятся с прямым машинным управлением.

Дело тут не в предрассудках и той массовой культуре, что много лет подряд засоряла их умы сказками о злобных компьютерах. Вопрос был в более старых, почти генетических противоречиях. Человек нового мира привык к иллюзии самоуправления, демократии. Сказать гражданину, что он в принципе, по бесправию своего белкового мозга, не сможет получить власть над родным государством, — означает подписать себе мрачноватый приговор. Потому до той поры, когда можно будет сделать процедуру перерождения доступной и универсальной, как выход на пенсию по старости или поход к зубному врачу, приходится стоять на лезвии ножа.

Люди не должны кидаться за бессмертием, как за самородками во времена золотой лихорадки, это может обернуться чудовищным дефицитом, хаосом и гражданской войной. Но перерождение, реинкарнация должна идти постоянно, ведь в этом — основа могущества каждого государства, в этом еще большая власть и еще большее богатство. Остановка на этой дороге ведет даже немногих переродившихся людей к превращению в маленьких одиноких богов, в марионеток, которых будут дергать за ниточки их некомпетентности.

Надо превратить реинкарнацию в непрерывный процесс, в роскошную услугу на манер покупки лимузина. Сделать так, чтобы преображение не было в глазах людей их неотъемлемым правом, а стало товаром со всеми вытекающими последствиями. Человек должен надеяться на его получение, может даже работать над этим круглые сутки, но он не станет грабить банк только для того, чтобы купить себе яхту. Добывать деньги финансовыми аферами, чтобы заказать себе клона, тоже будут очень немногие. Такие товары уже ценны не сами по себе, они — билет в новую жизнь, куда мало пускают неблагонадежных личностей.

На эту акцию по промывке общественного сознания были брошены все те пропагандистские силы, все рыцари пера и правдивой лжи, что освободились после изничтожения Deus ex machine. Выдумывались тысячи причин, по которым человеку не следовало совать голову под сканер. Красочно показали несколько неудачных случаев перехода — пускающие пузыри дебилы, которые до того были преуспевающимиучеными, — они могли охладить пыл любого человека. Оправдала себя идея «Книги Страшного Суда» — был такой случай в истории информатики, когда результаты первой английской переписи населения оцифровали, а потом не могли перевести в новый формат, пришлось снова оцифровывать написанный на пергаменте текст. Подождите десять лет, надрывались они с картинок информационных сайтов, тогда процедуру отработают, шероховатости уберут, и все это будет абсолютно надежно и безопасно. Без вторых дублей.

Это могло подействовать не на всех. Старики ждать просто не могли — если тебе за девяносто и глаза твои видят в основном порхающие над тобой медицинские манипуляторы, а удовольствия давно стали иллюзиями, жить можно только в ожидании смерти. Ты не можешь позволить себе ни капли спирта, ни молекулы никотина, губы женщин прикладываются к тебе, как к мумии святого, — надежда может сыграть для тебя роль детонатора. Люди готовы выложить все свои деньги если не за покупку бессмертия для себя, то хотя бы за отсутствие такового у конкурента.

На этом фронте выступали церкви всех разновидностей, сект и оттенков, почтенные организации, которые уже тысячи лет готовили своих прихожан к смерти или только вчера начали разъяснять им новейшие откровения о бессмертии души. Образ тех дней стал почти хрестоматийным: священник зрелых лет, лучше с седой головой, голосом еще твердым и мощным, призывает паству не поддаваться искушениям. Это могла быть женщина-проповедник, умирающий буддийский монах, парализованный толстый негр, но все они кричали только одно — в раю, в хорошем перерождении, на шинвате и даже в чистилище преобразившихся не ждут, им выписан билет немного ниже.

Были, правда, и еретики. Немногочисленные, упорные, иногда популярные. Хакеры, уверовавшие в электронного мессию, совращенные бессмертием святые отцы, подкованные в богословии обыватели, надеявшиеся уйти в вечность. Люди все-таки хотели совместить приятное для тела с пользой для души. В стройных рядах служителей культов возникла даже какая-то смута и неуверенность.

О! Споры в церкви по этому поводу начались еще раньше Гонки, когда ИИ, перенос сознания и даже кибернетика существовали только в теории. Тогда эту проблему решало государство. С одной стороны, фанатизм — помеха делу, самые большие банды святых отцов отказались признавать ИИ душой и требовали прекращения его разработок. Реинкарнация вообще была объявлена смертным грехом, чуть ли не на вселенском соборе, а занимающий ныне шикарную синекуру Клиометриччо проклят и отлучен от лона всех значимых церквей мира. Церкви стали одной из колыбелей гуманизма, и только усиленная пропаганда непротивления не дала возникнуть бандам террористов в сутанах. С другой стороны — прогнозы именно на это время, на эти самые напряженные несколько лет, были еще тогда. Наполеон так не радовался конкордату с папским престолом, как радовались сегодня гневным проповедям священников, пасторов и мулл те невидимые надзирающие за общественным мнением, что держали общество в шелковых путах. Именно для этого единство церкви было еще десять лет назад спасено решениями государств.

Киберреформированные, информационные и тому подобные организации, впрочем, не разогнали. Преображенным людям тоже надо будет поначалу что-то внушать, пугать их чем-то заоблачным и всесильным. Сейчас такие религиозные конторы мощно шли в гору, обещая прихожанам спасение в электронном раю за умеренную сумму денег. Чтобы раньше времени не расшалились, их аккуратно придерживали за отрастающие ангельские крылья. Приемы были старые, отчасти даже банальные, но очень надежные: ничто так не отвращает верующего от святого отца, как пропажа церковной кружки.

Сильнее всех не повезло, пожалуй, Сяо Чуну, настоятелю храма Ускоренного Восхода. Его высокотехнологичный культ дзен-буддизма рос слишком быстро, меньше чем за пять последних месяцев увеличив свою численность на полтора миллиона человек. Политикой Сяо не увлекался, хотел лишь начать стройки коконов для хранения душ. Но даже это показалось бдительным властям Поднебесной делом сомнительной лояльности. Успешный культ рассыпался под напором карательных органов: чего только не нашли в подвалах храма — и клонов неучтенных, и андроидов боевых, и заготовок под ИИ незаконный, и программ мозгодавных контрабандных. Самое грустное — все ведь было правдой, какая приличная секта может существовать без такого добра? Преуспевающий общественный деятель мгновенно перевоплотился в обычного заключенного, за жизнь которого не давали и порванного юаня.

Сохранилась и крошечная модернистская оппозиция внутри традиционных церквей: высоким начальством было решено, что традиция — слишком ценный товар, чтобы терять его при переходе в иное состояние духа. Десяток-другой лет подобного прогресса, и церкви резко сменят свои позиции. Так бывало уже не раз — если можно признать коммунизм построением царства божьего на Земле, то почему нельзя освятить поставленное на поток воскрешение?

А пока проклятия и анафемы вкупе с ужасными ошибками приносили результат: старики дружными толпами не штурмовали ворота институтов, а лишь самые богатые или самые одинокие из них отбрасывали предрассудки и не хотели умирать в своих постелях. Правда, за последний месяц рекордное число народа легло в анабиоз, надеясь переждать смутное время и страусиным образом решить дилемму своей совести и жажды существования, но это были уже мелочи жизни.

В одиночку, однако, с проблемой не могла справиться никакая церковь, будь она хоть трижды святая. Планету, кроме стариков, топтали молодые люди, которые пока не задумывались о смерти и видели в перерождении шикарнейший инструмент карьеры, дверь в будущее. Они не грабили банки и не спекулировали на валютном рынке, но этот потенциал человеческих желаний был слишком велик: абсолютно легальными средствами, требуя все больше перерождений, они могли просто раскачать экономику. Как отобрать из этой массы народа самых умных и жадных до власти, чтобы они не повели за собой остальных? Как вообще расколоть, сделать рыхлым и управляемым этот порыв?

Вот здесь и понадобились гуманисты. Предсказуемые и уже относительно нестрашные, как бык после часа общения с тореадором, они должны были сыграть роль сноба, неподвижная верхняя губа которого удерживает молодое поколение от жажды удовольствий, и одновременно дать ему эти удовольствия.

Империя природных игр, о которой так вскользь упомянул Святополк, была обречена на возникновение. За несколько часов до этой сходки другая, тоже гуманистическая шайка, обряженная в перья и с раскрашенными лицами, утвердила почти такой же план действий, только назывался он «В лесах Бразилии». Появления таких идей уже ждали, и замешкайся совет четверых с инициацией проекта, отколовшееся течение Прокопия с легкостью воспользовалось бы им. В ближайшие несколько лет Игре предстояло стать одним из успешнейших предприятий в области развлечений, охватывающим собой половину планеты. Она была нужна, просто необходима — пустопорожнее дело, которым можно занять тысячи талантливых организаторов и просто миллионы людей.

Не всем нравится быть чересчур натуральным рыцарем и ощущать укусы блохи под кольчугой — факт для ИИ печальный, но легко поправимый. Игр создавалось много, на любой вкус, цвет кожи и сексуальную ориентацию. ИИ давали всем и все — теперь любая работа могла стать развлечением, а любое развлечение с легкостью приносило прибыль. Империя спорта и так почти по всем параметрам годилась для этой роли — олимпиады, чемпионаты, турниры всех видов и оттенков находили занятия для всех. Если человек не мог участвовать даже в соревнованиях по спортивному сидению на стуле, а для истребления электронных призраков слишком медленно дергал указательным пальцем, он конструировал гладиаторских роботов. Если он даже отвертку плохо держал в руках — его ждали трибуны тысяч стадионов, раскрывала свои объятия виртуалка, и это тоже была гонка — за лучшими билетами, местами, самыми свежими фильмами и развлечениями. Люди, которые были слишком глупы даже для этого, уже не интересовали ИИ.

Туризм и театры, живопись и животноводство, выставки и войны — все становилось аттракционами или было обречено ими стать. Ведь игра отличается от жизни лишь тем, что в игре решаются только те задачи, на которые уже есть ответы, а новые задачи ИИ решал уже лучше людей.

Больше желанных игрушек для homo ludens, чтобы не волновать его лишний раз, но больше коконов, больше операций переноса сознания для тех, кто хочет могущества. Вот где был новый водораздел: не на богатых и бедных, не на умных и глупых, а только на тех, кто не тратил жизнь на игры, и тех, кто хотел вначале получить вечность.

Я. смотрел и анализировал, предполагал и делал выводы. Я не знал всех обстоятельств, подробностей и действующих лиц, но того, что было в моем распоряжении, хватало, чтобы увидеть контуры новой эпохи.

Глава 20 Вид в зеркало заднего вида

Март 2025 года

Когда помогаешь выталкивать машину из грязи, главное — успеть потом в нее заскочить.

Житейская мудрость

Вы когда-нибудь раскручивали вручную вал старой водяной или ветряной мельницы? В жизни я никогда этого не делал, но видел несколько раз в исторических фильмах, и, по слухам и репортажам, такие вещи ставят в новых общинах гуманистов. Это почти всегда большое деревянное, уложенное набок колесо с множеством ручек. Лежит оно где-нибудь на чердаке или в подвале, где такие низкие потолки, что невозможно ходить без каски — обязательно приложишься головой о что-нибудь твердое. Иногда, из-за архаичной конструкции, механизм после ремонта надо раскручивать. Тогда несколько человек хватаются за эти самые ручки, которые вечно в занозах от слишком редкого касания человеческих ладоней, и начинают толкать. И самое волнующее в этих мгновениях, как рассказывают они потом, это ощущение разгона — когда только сдвинутый вал вертится так медленно, неохотно, но с каждой секундой все быстрее и быстрее.

Можно попробовать раскручивать ротор генератора или большую детскую карусель, но самое яркое чувство, что мир вертится быстрее под твоими руками, от твоих усилий прогибается ткань мироздания, дает каморка на ветряной мельнице, пусть даже виртуальная.

Сейчас это чувство не оставляло меня ни на один день. И только одно ощущение могло с ним соперничать — мне казалось, что я уже достаточно подталкивал сзади машину и пора в нее садиться самому. Институт раскручивался, как волчок, набирающий обороты. Еще месяц назад казалось, что больше уже невозможно, но началось преображение, и рамки возможного отодвинулись в глубь сцены.

Аристарх был преображен десять дней назад. Он действительно был первым в стране, кто лег под сканер. Да и кто мог стать ему поперек дороги?

Политики как маленькие дети, зависящие от воспитателей, — они не могут сделать ничего, что не одобрит общественное мнение. Стать «жестяными мозгами» для них никак невозможно. Вернее, они ими станут, но после ухода с должности. Наверное, это превратится в почти стандартную процедуру, когда человек будет оставлять мирскую власть ради вечности и еще большей власти. Хорошее средство от тирании. Но не сейчас, не в этом полугодии.

Миллионеры — они станут в эту очередь очень скоро, может быть, уже через несколько недель. Их сдерживает по эту сторону Стикса разумная предосторожность: они желают видеть перед собой нечто абсолютно надежное. Они увидят это очень скоро. Пока же из самых известных и богатых никто не страдает от рака и грудной жабы. Им остается только в спешном порядке строить себе персональные гробницы, емкости для содержания душ, которые невозможно будет взорвать никакой бомбой. Так что сейчас их больше интересует архитектура, а не электроника с нейробиологией.

Было еще множество энтузиастов преображения, которые лезли Аристарху под ноги и предлагали себя на роль лабораторных крыс. Но технологию институт закупил абсолютно легально, черных дыр и непонятных нам действий в ней не было, математики все как следует обсчитали. Потому для полной уверенности хватило эксперимента на шимпанзе.

Был, правда, еще закон, воплощенный в инструкциях, уложениях и рекомендациях. Он пока запрещал людям прямо подчиняться искусственному интеллекту. Преображенный человек вроде будто бы ИИ считаться не мог — его разум сформировался в органическом мозгу, и теперь он просто пользуется электронным носителем. С другой стороны — статус преображенных был прописан только недавно, закон приняли меньше месяца назад, и его еще трижды могли оспорить в суде. Так что в смысле законности положение директора было не столько шатким, сколько не совсем уверенным. Окажись у него излишне много недоброжелателей, а таковые имелись у любого чиновника, они могли попытаться оспорить его руководство институтом уже после преображения.

Но Аристарх был слишком тертым человеком, чтобы попадать в такие передряги. Наши ИИ наверняка просчитали вероятность подобных гадостей. В последние недели институт развил бешеную внешнюю активность: всем власть предержащим популярно объясняли, что наша команда единственная, кто может обеспечить быстрый переход массы людей в иное состояние духа, и трогать нас в такой момент — это даже не резать курицу-несушку, не рубить сук, на котором сидишь, а обычное самоубийство для себя и экстраординарное вредительство для страны. Были и маневры внутри института: дирекция почти в полном составе ушла в отпуск, оставив за собой все обязанности. Имитировался острый приступ трудового энтузиазма — человек должен жариться на белом песочке под ярким солнцем, а он, мерзавец, в своем кабинете сидит, всеми делами руководит и даже денег за это особых не требует. На первый взгляд бред, но по закону мы вроде как отпускникам не подчинялись, и они могли преображаться без всяких формальных обвинений.

Странный это был день, утро новой эпохи: все знали, что готовится, но непричастных к процессу попросили заниматься своими делами. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь додумался до чего-то интересного, я, например, не нашел ничего лучшего, чем препираться с Желтушным, пытаясь доказать ему переходность турбулентности воздушных потоков в новых корпусах машины. Нейробиологи колдовали над Аристархом неспешно (по правде говоря, колдовал ИИ, немедленно переименованный в Харона или Христа — как кому нравилось), и хотя начали с утра, закончили лишь к полудню.

Нас позвали к нему, всю верхнюю оперативку, на смотрины нового облика. Преображение шло в его кабинете — это был не каприз, просто там самое безопасное место в институте, — и когда мы прошли мимо шевелящихся ветвей со стальным отливом, все уже было кончено.

Канцелярский стол и маленькие столики были убраны, наверное, ещё ночью. Почти всю заднюю стенку скрывала громада сканера и каких-то непонятных мне тогда блоков. На черном тумане пола стояли два белых, блестевших хромом и зажженными лампочками медицинских станка. Между ними стоял, устало потирая глаза, Симченко, он явно контролировал работу Харона. Остальных «душеведов» было не видно. На правом станке медленно уходило в анабиоз старое тело директора: было видно, как искусственное сердце наполняет нитроглицерином его сосуды, легкая изморозь уже вилась над охладителями, а все оставшееся скрывали от глаз манипуляторы, что-то в этом теле непрерывно массировавшие, коловшие и придерживавшие.

Почти точная копия этого отправлявшегося на вечное хранение старого сосуда духа, одетая в медицинскую пижаму, медленно поднималась с другой койки. Только ее голова была в нескольких местах подклеена пластырем. Это был уже не Аристарх — программа, описавшая его сознание, его душа, работала сейчас в том новеньком компьютере, упрятанном этажом ниже, к созданию которого приложил руку и я. Он мог бы спокойно говорить с нами, появляясь на любом экране, но психологи требовали переходного периода. Человек не должен терять все свое естество одномоментно — это было бы слишком похоже на смерть. Потому перед нами была живая марионетка: состаренная до нужного возраста копия его тела с чистым, наполовину выпотрошенным мозгом и нейрошунтами, игравшими роль веревочек.

Мы выстроились почти идеальным полукругом около его койки, каждый из нас смотрел на эти черты, немного не похожие на старые, и ждал первых его слов.

— Да... Не так приятно, как могло показаться на первый взгляд, — чуть обиженный голос, но практически те же интонации. — Никто не держал свою душу на коленях? Да еще на твердом диске? — Взгляд старого бронтозавра. Он сел, свесил ноги с койки, покрутил в руках укладку для дисков большой емкости. — Резервная копия меня. Странное чувство...

Аристарх бодро соскочил на пол, сунул укладку под мышку и прошел к аквариумам (наш полукруг рассыпался и превратился в подобие хоровода, молчащего и настороженного, который потом опять перестроился в полукруг). Он постучал костяшками пальцев по стеклу — разъевшийся, издыхающий от старости карась по ту сторону лениво шевельнул плавниками. Директор медленно закрыл глаза, сосредоточился, и один из медицинских андроидов, суетившихся около старого тела, замер. Поднял сочленения, зигзагами подкатился к другому аквариуму, чуть наклонился и знакомым жестом постучал в стекло. Потом вернулся обратно.

— Еще учиться надо. — Аристарх так же медленно раскрыл глаза, взгляд направлен куда-то вдаль. — Ничего, научусь. Быстро научусь.

— Ну не стойте вы, как столбы у дороги! — Симченко наконец пришел в себя. — Поздравьте человека!

Все зашумели, загалдели, закричали здравицы, и так был встречен первый преображенный.

Следующим был Охрана. Сканер перетащили в отдельное помещение, в котором теперь и наладили производство архангелов. Проблема была с перевозкой — эту кремниево-молибденовую емкость с сознанием надо упаковать во что-то очень прочное, снабженное аккумулятором, и аккуратно переместить в «город мертвых». Погибнуть в этот момент уже не страшно — копию личности просто запустят в стационарной машине, но никто не желает хоть на секунду терять себя из-под собственного контроля. Очень уж это неприятно и страшно — вдруг отредактируют?

Караван, перевозивший душу, больше напоминал военную колонну. Бронированные грузовики, множество андроидов всех величин и степеней опасности, вертолеты в воздухе. И молчаливый, неусыпный присмотр больших электронных мозгов — судьбе и случаю лучше было не преграждать путь этой колонне, стечение обстоятельств было чем-то очень уязвимым в присутствии этих ИИ. Птицы и те облетали стороной такие караваны. Обещали вскорости установить сканер «по месту постоянной дислокации» и завязать с такими конвоями — слишком уж это отдавало идиотизмом.

Потом был казначей, истекающая потом сушеная вобла, которая теперь стала неотделима от своих бухгалтерских счетов.

Уже через неделю оперативки превратились в странное действо, где не совсем люди говорили с еще людьми почти исключительно для того, чтобы сохранить в себе человечность. Отчасти спектакль, отчасти сеанс у психотерапевта. Когда Аристарх общался с Охраной в нашем присутствии, их собственные слова казались им все менее важными — информация шла напрямую.

— Да.

— Нет.

Отличный пример их быстрых диалогов. Бывали разговоры еще короче — они могли просто мигать друг на друга; слова, действие голосовых связок было слишком медленным. Тогда вставал кто-то из нейробиологов и начинал возмущаться.

— Хватит! Говорите по человечески.

Иногда добавлялось что-то малоцензурное.

И тогда мне стало понятно, почему боги в преданиях так двусмысленно и туманно говорят со смертными. Им просто невероятно скучно по десять раз повторять одно и то же, растолковывать очевидные факты, разжевывать простейшие выводы. Интересней забавляться со смыслами, оттенками эмоций и отзвуками фактов. Тогда еще не перевоплощенная аудитория превратилась в шахматную доску, по которой двигались фигурки идей и понятий. Мы были для преображенных уже страшно неповоротливы, но еще весьма забавны.

— Переведем с восемнадцатой на двадцать восьмую? — Вопрос и абстрактная фигура в кубе центральной голограммы.

— А по-моему, напряжения хватит. Пусть будет красный цвет. — Ответная пульсация и превращение фигуры из черной кляксы в бьющееся сердце.

И мы понимали эти намеки. Это казалось невозможным, невероятным, я с трудом поверил бы в такую форму общения еще два года назад, но словесная мешанина, поток чужого сознания складывался в наших головах во вполне убедительные аргументы. Биение крови оборачивалось размерностью конвекции, цвета и шорохи — обводами конструкций корпусов. У других были свои ассоциации — с возбуждением нервной системы, дифференциальными уравнениями и способами кражи информации.

Такое при общении с ИИ бывало и раньше, но тогда работали смысловые фильтры — сконструированное человеком сознание не должно слишком сильно влиять на его душу. Уровень намеков был предсказуемым, второе дно было только одно. От общения с Желтушным я получал удовольствие как от беседы с умным человеком и знающим специалистом. Здесь все же было по-другому — как будто школьника, пусть и прилежного ученика, каждый день переводили на новый курс университета, не забывая требовать выполнения домашних заданий, курсовых и отличных знаний на экзаменах. Хорошо, что на переходный период ввели мораторий на изменение служебного положения, иначе мы бы все повылетали со службы за полную некомпетентность. Мотыльку трудно быть спарринг-партнером для ястреба, а весовые категории наших разумов расходились все дальше.

Одновременно для меня разъяснился способ отличать все предсказания и пророчества, пусть даже туманные, от мелкого жульничества: если нечто великое открыто играет с твоим разумом, ты ощущаешь это. Невозможно прикинуться непонимающим или неверующим — все равно до тебя дойдет, ты поймешь эти слова, как бы ни были они зашифрованы и перекручены. Причем тот отрезок времени, когда намеки уже высказаны, а головоломка в твоем мозгу еще не сложилась, — он очень мал, в него нельзя втиснуть месяцы и годы непонимания. Твой разум в руках настоящего титана мысли — как хорошо смазанный оружейный затвор, исправно откликающийся на все движения пальцев. И противиться этому всплыванию смыслов, конденсации чужих указаний в твоем сознании можно только одним способом — насыпать в затвор песку, а проще говоря, запустить себе тараканов в черепушку. Метод ненадежный, временный, пока преображенный интеллект не вылечит коктейль из паранойи с шизофренией или не разберется в них и не научится управлять ими так же элегантно, как здоровой психикой. Так что намеки мы понимали без лишних капризов.

Иногда в хоровод неясных образов встревал только преображенный человек, не отточивший в себе искусство манипуляции чужим разумом, и тогда рой полунамеков превращался в мешанину невразумительных объектов и обрывков мыслей. Мы несколько секунд смотрели на очередную абстрактную картину, пытались расшифровать фразу, напичканную латынью, французским, английским и устаревшими словами. Переглядывались в полном недоумении. Новичок замечал это и старался поправить дело — новыми намеками или открытым простым текстом.

Особенно неудачно вышло у Торговца. Рассказывал он как-то про резервные фонды, пополняемые за счет внебюджетных источников. Неудачливые источники, у которых разными абсолютно законными путями выбивались некоторые суммы денег, были представлены им в виде жирных каплунов, медленно ощипываемых для поджаривания на вертеле. Перышки символизировали финансы, у каплунов были имена, понятные компетентной половине оперативки. Все шло как надо, но Торговец увлекся, и в тот самый миг, когда Подсиженцев будто невзначай спросил его об эффективности расходования сумм, в воздухе дико запахло жареным. Не знаю, как получился этот эффект, но запах держался в воздухе еще минуты две и не пропадал, хоть все хватались за животы и от смеха сползали под столики. Центральная голограмма больше напоминала сломанный телевизор, в ушах тоже стояла какофония шумов, но они не могли стереть это ощущение воровской оговорки, когда человек никакими силами не может заставить поверить других, что слова, случайно вылетевшие из его рта, — не правда, а ошибка речи.

В тот раз повеселились, но обычно такого не любили и крыли новичка на чем свет стоит. Было в их редких ошибках и нашей раздраженной всеобщей ругани, которой раньше на оперативках и не слышали, что-то от дикого возмущения ребенка. Малыш не может понять, о чем большие дяди и тети так легко и свободно говорят, а он только слушает с глупым видом. Взрослые неудачно каламбурят и потом никак не могут заставить ребенка замолчать — для него этот каламбур единственно понятная фраза. И им приходится терпеть увлеченное повторение невинным дитятком сальных или политических намеков — разъяснение отберет слишком много времени.

Среди этого карнавала новостей, потока изменений вечера и ночи, проводимые дома, источились, стали чуточку иллюзорными, нереальными. Когда мы с Наташей боялись проигрыша в Гонке — наши разумы требовали для себя удовольствий, они жаждали новых игрушек интеллекта, чтобы не видеть мрачной перспективы. Сейчас же мы будто отмечали будущие похороны своих тел. О, как бы далеко мы ни ушли по дороге преображения, чувственные удовольствия будут доступны для нас, без этого человек не сможет оставаться человеком. Радость и ужас, кайф и боль, оргазм и опьянение — все это должно будет остаться с нами по определению человечности. Но мы хотели испробовать той почти абсолютной власти тела над разумом, что исчезнет с переходом в машину. Чего только не было в эти дни медового месяца — все те удовольствия и острые ощущения, на которые мы не осмеливались раньше, в пору необходимости держать хорошую форму, вошли в ассортимент нашего отдыха. Но это не отменяло второстепенности домашнего существования.

Настоящая жизнь была здесь, в институте, она пульсировала, звала к себе и требовала ежесекундного внимания. Она была как очередь к кассе в день зарплаты, как описывал мне ее дед, — все коллеги знают друг друга не один год, все дисциплинированны и вежливы, порядок соблюдается идеально, но из очереди лучше не отлучаться. Исчезнет то ощущение сопричастности, общего дела, плеча товарища, с которым вместе раскручиваешь вал мельницы. Личное в моей жизни почти исчезло, только два ярких пятна, два разговора ввинтились в дерево моей памяти.

Я и Наташа стоим на краю обрыва и смотрим на заходящее солнце. Даже не обрыва — почти бездонной пропасти. Под ногами красный песчаник, а ниже туман без конца и края с редкими зубьями утесов на горизонте. Легкий ветерок обдувает лица. Все это слишком красиво, слишком поэтично и радостно, чтобы быть настоящим. Зрелище медленно проникает в мое сознание, там разгорается чувство восторга, яркой эйфории. Кажется, мы готовимся взлететь (ее каприз), и у нас медленно отрастают крылья — нейрошунты вкладывают навыки полета в наши головы.

Она медленно отводит взгляд от ярко-оранжевого диска, готового утонуть в далеком слое облаков. Чуть размягчается упрямый изгиб губ, в глазах — легчайший оттенок неуверенности.

— Павел, ты помнишь как боялись дикого ИИ полгода назад? — Легкое шевеление оперенной лопаткой.

— Помню.

— А где он теперь?

— Его нет. — Иногда лучше дать ей выговориться, выплеснуть свое сомнение в словах.

— А где мы будем через год? — Нет в ее лице той убежденности, той идеи, которая билась в ее глазах летом. — Понимаешь, мы становимся железом на самом кончике копья судьбы — лезем на рожон. Хорошо быть первым, вторым, десятым среди вечных, но первые и уходят первыми — железо стачивается.

— Ты не хочешь поворачивать, Наташа. Сомневаешься, но не повернешь. Я знаю. И что делать?

— Ты слышал, что списки преображенных публикуют на каждом углу? Многие учат наизусть. Держат в памяти десятки имен. Я не хочу быть такой заметной. Это вредно для здоровья.

Вот корень ее сомнения, все-таки это страх. Но чем победить его?

— А ты помнишь фамилию десятого космонавта планеты? Или хотя бы пятого или третьего? Кто был за Гагариным? Тогда их помнили по именам-отчествам, биографии рассказывали. Обожание или ненависть толпы быстро проходят, Наташа. Сколько раз такое было. Главное — не давать ей новых поводов для разговоров. Какой повод даем мы — номер в списке? В стране мы даже не в первой сотне, на Земле — не в первой тысяче. Нас укрывают те, кто идет за нами. Толпа обезличивает первых людей в своих рядах.

— Да не этого я боюсь. — Она дергает плечом, и отрастающее крыло за ее спиной хлопает в ответ. — Острие копья — это власть. Мы возьмем ее слишком много...

— Где же твоя жажда всевластия?

— Она со мной. Но... Власть не должна опалять, сжигать. А сейчас обжечься — раз плюнуть.

— Ха-ха-ха. — Сухой и почти беззвучный смех вырывается из моего горла. — У нас никогда не будет слишком много власти. Мы все равно останемся во вторых рядах, ты же сама это понимаешь. Опомнись, милая, кто и куда нас пустит? А копье судьбы? На каждого известного охотятся многие. Но трава, которая никогда не исчезает, — она ведь не может защитить отдельную травинку? Или ты хочешь быть травинкой, которую прохожий сорвет из каприза?

Улыбаюсь и щекочу ее крылом.

— Ай, хватит. Ха-ха... Ха! — Она щекочется в ответ, смеется, и тревога уходит из ее глаз.

Когда еще через минуту где-то в наших затылках звучит сигнал готовности, она расправляет крылья, хлопает ими и смотрит вдаль. Потом протягивает ко мне руки.

— Поцелуй меня, Павел. — В ее голосе слышен остывающий пепел сомнений и напевность радости жизни.

Мы единым сгустком плоти шагаем в бездну, и крылья за нашими спинами начинают бить все быстрей и быстрей.

Эта самая радость жизни может прорваться к воздуху, проявиться в человеческих делах самым неожиданным, хотя и привычным образом. Утешает то, что эту неожиданность можно использовать, пусть даже в том странном разговоре с сыном.

В поселке каждый хозяин дома устраивает свой сад по-своему, но изгородей между участками почти нет. По усыпанным мелким гравием узким дорожкам можно перейти от одного края периметра к другому. Только не надо слишком близко подходить к чужим домам — это считается плохим тоном, и вас там встретит местный домовой или цербер, смотря по вкусу его хозяина. Получившийся общий парк напоминал бы лоскутное одеяло, неряшливо сшитое из кусочков разных лужаек, лесов и озер, не будь общего принципа его высадки и нескольких оформительских программ.

А так — серый гравий шуршал под нашими ботинками, мы шли по гармоничным переходам от сосен и туй к яблоням и облепихам. Деревья, правда, еще стояли голые, нас окружала отчаянно зеленая трава, фигурные, отделанные под дикость камни и блеклый кустарник на заднем плане. Дорожка упорно не желала быть прямой, резких поворотов тоже не делала, и казалось, что мы идем по бесконечным дугам окружности.

Я не видел Ваську живьем последние месяца четыре, только быстрые звонки, когда ни у него, ни у меня нет времени говорить на серьезные темы. Он чуточку подрос, вытянулся. Движения рук стали резкими, чуть нервными. Обычный мальчишка в пятнистом комбинезоне ядовитых оттенков. Мой сын. Домой ко мне он идти не захотел, теперь мы жили там вместе с Наташей, а к ней у Васьки теплых чувств не наблюдалось. Выезжать за периметр не хотелось уже мне, поэтому мы медленно ходили среди деревьев по серому гравию, изредка переходя черные асфальтовые дорожки.

— Как школа? Мать небось опять недовольна?

— Школа как школа. Хожу, сижу. Контрольные пишу. Чего еще от меня надо?

— Хороших оценок и прилежания. Знаний в голове. Покажи табель. — Меня одолевает странное чувство повторения заезженных речей. Так было и год назад, и полтора. Правда, тогда это случалось чаще.

Он хлопает себя по карманам, расписанным цифрами и рунами из очередной сказки. Но электроника куртки молчит — контрольные системы на входе перестарались. Я достаю органайзер и через минуту сам разглядываю эту не слишком утешительную картину. За сим следует лекция — в меру нудная, в меру аргументированная.

— ... и запомни, без образования ты никто!

— Я и так никто. И вообще... — Он вспоминает какие-то свои споры. — Все говорят, что теперь за партой учиться — полная глупость. Программа быстрее, а если в кокон лечь, то вообще учить ничего не надо, диск вставил, и порядок.

— Дурак! Чему тебя программы научат, еще понимать надо. Владеть этим, распоряжаться. Думаешь, если кто тебе автомат даст, так ты сразу солдатом станешь? А пользоваться им умеешь?

— Но коконы...

— Дорасти надо до коконов. Взрослым человеком стать, образованным, грамотным и лучше богатым. Детей туда не кладут...

— Кто тебе сказал?

— Закон принимают сегодня днем, новости смотреть надо, да и ясно было с самого начала. А ты имеешь все шансы стать оруженосцем каким-нибудь в своей игре... Знаменитостей там много, но у невежды выбиться шансов-то и нет. Хочешь стать знаменитостью, а будешь всю жизнь щиты драить или мячики футболистам подавать.

Васька пытается протестовать, доказывать, что он вовсе не дурак, что гуманизм будет в моде, но получается у него плохо и неуклюже. Понемногу лекционный порыв у меня выдыхается, и он спрашивает о другом.

— А ты... Ты теперь будешь жить вечно? Ну, после преображения? — Наверняка Оля говорила ему, чтобы не вспоминал эту тему, но в глазах у него любопытство, которое нельзя вытравить никакими запретами.

Пропаганда все это. Никто не вечен. Но я не умру от старости — точно. Убить меня будет сложно. Это долго рассказывать.

Васька задумывается, и мы проходим очередной поворот, мимо похожей на малярную кисть плакучей ивы, в полном молчании.

— Кстати, как там она?

Он растерянно пожимает плечами — когда живешь рядом с человеком, трудно заметить, что он изменился, а дети еще меньше взрослых замечают перемены в ближних.

— Все то же. Сидит над своей диссертацией, переделывает в десятый раз. Лекции читает. — Он задумчиво шевелит бровями, будто вспоминает что-то важное. — Мама говорит, что ты добился того, ради чего нас бросил. — Непривычная резкость в его голосе — как отзвук прошлых тяжелых разговоров.

Теперь моя очередь молчать на повороте дорожки.

— Знаешь, наверное, я мог бы до сих пор жить с вами. Завязал бы с этой работой, вернулся обратно на фирму, зарабатывал деньги. Водил бы тебя по музеям и циркам. Эти годы, что прошли, они были бы прекрасны... Но сейчас я сходил бы с ума.

— ?..

— Да. На фирмах увольнения полным ходом идут. Или начнутся через несколько месяцев. Инженеры мало кому нужны, ИИ думают быстрее. Устроиться негде, вернее, есть где, но ехать надо за тридевять земель и платят мало. Стал бы я рисовать художественно выполненные чертежи и объявил бы себя самобытным живописцем. Или вырезал фигурки из дерева и стал бы скульптором. На худой конец, писал бы деревенскую прозу, как в детстве в лесу сидел.

— Ну и что, учиться-то не надо!

Помолчи! Не понимаешь ты, Васька, ничего. Всю жизнь работать над одним делом, а потом взять и уйти — такого я не хотел. Работать для дела, важного людям, а потом превращаться в шута, в игрока — так нельзя. Я бы этого не выдержал, да и ты, наверное, не сможешь.

— Но ведь футболисты — они ведь нужны людям... Выходит, ты хотел только вечности! — Обида на его лице все яснее, в голосе те же нотки, еще немного, и они заслонят собой все.

— Успокойся! Спокойно, говорю... — Останавливаюсь и беру его за плечи. — Я хотел остаться человеком, от которого хоть что-то зависит, понимаешь. Одним из тех, кто хоть чуть-чуть определяет судьбу человечества. Не домашним животным, ужимки которого развлекают других.

Ох, зря я это сказал — обида в нем вырывается из-под контроля, затопляет его мысли мутной пеной.

— Я не животное!!

— Не больше, чем я. — Это испытанное возражение, но в его голубых глазах нет веры моим словам.

— Ты, ты... Все здесь эгоисты, только себя видят. — Для ругани он слишком хорошо воспитан, а изливать всю обиду в сарказме, в тонких полунамеках еще не умеет. Пытается вырваться.

Улыбаюсь. Медленно и расчетливо поднимаю кверху уголки губ, в глазах — понимание и сочувствие.

— Будь все это так, у тебя бы никогда не появилось брата.

Недоумение в его взгляде медленно сменяется пониманием, а оно — еще большим удивлением. Глаза стреляют по моему обручальному кольцу. Я отпускаю его плечи, поворачиваюсь и медленно иду по дорожке. Васька догоняет меня и молча идет рядом.

— А... А когда? — Легкая краска выступает на его щеках.

— Терпение. Скажем так, несколько месяцев. Лучше расскажи, чем занимаешься в свободное время — все еще на ипподроме? — Непонятно от кого, но Васька унаследовал любовь к животным. Не сюсюкающую, к кошкам, хомячкам и пуделям, а с размахом — к их мощи и силе. Любовь к власти — это, наверное, от меня.

— Ушел я оттуда — там подчисти, там помой, а по-настоящему на лошадях ездить не дают. По дорожке, тихонько-тихонько, чтоб не запарил. — Васька корчит злую рожу и явно передразнивает чье-то обрюзгшее и противное ему лицо. — Надоело.

— Где сейчас?

— К гуманистам хочу ходить, там, говорят, что-то большое организовывается. Они с историческими клубами объединились. Конные заводы купили. Представляешь, даже слонов и верблюдов хотят разводить! — Он понемногу увлекается, сыплет подробностями, говорит о фермах и выпасах, породах и джигитовке. А в глазах у него все то же упрямство, то же несогласие, убитое на время странной новостью, но совсем не искорененное. Я смотрю на него и никак не могу понять — он будет ходить к ним из протеста или ему действительно нравится?

— По крайней мере буду знать, что подарить тебе на день рождения.

— А что, что?

— Новое седло, саблю и медицинского киборга, чтоб синяки тебе обрабатывал.

— Ха-ха!

Он рассказывает дальше, ярко и по-своему занимательно, несмотря на ошибки в речи, которые изредка режут мне слух. Но я слишком увлекаюсь ее содержанием, пытаюсь представить себе, как выглядит этот бутафорский военный лагерь, что это за смесь эпох и стилей вооружения, — в его голосе опять накапливается обида, та, по сути, еще детская злость, которую невозможно погасить словами.

— И там будет все настоящее, не виртуальное, парад в полтора эскадрона... — Он резко замолкает, несколько секунд ломает пальцы. — Нет! Это все здесь неправильно, неправильно!! — Бросается по дорожке, и я не успеваю поймать рукав его комбинезона.

Стою среди лип и никак не могу понять, почему он не может принять того простого факта, что я перехожу в иное состояние духа, и откуда эта истерика. Психоаналитическая программа наверняка даст ответ с комментариями и рекомендациями, подскажет, что делать для завоевания его симпатий, но сейчас мне почему-то не хочется ею пользоваться. Пожимаю плечами и чуть более громким голосом отдаю указание системе:

— Сына сопровождать, на входе из поселка пропустить. Если захочет вернуться... проводить к дому. Все. — Из самой тотальной слежки можно извлекать преимущество, пусть и в семейных ссорах.

Еще минуту вдыхаю промозглый запах сырой, только проклюнувшейся травы, потом иду домой. Меня преследует липкое и неприятное чувство, что не законченное сегодня дело, этот важный разговор, придется продолжать.

Глава 21 Выход из тела

25 апреля 2025 года

Что чувствует гусеница в коконе, когда у нее отрастают крылья?

Что чувствует кокон, когда из него вылупляется бабочка?

Потолок цвета прелой листвы медленно светлеет. Темно-коричневый фон прорастает желтоватыми штрихами, будто прожилками на листе. Они растут, разветвляются, дробят общее поле на десятки клочков и фасеток. Появляются красноватые участки, бурые пятна и даже черные кляксы. Потом все это приходит в движение, еще светлеет, и кажется, что ты смотришь на янтарно-пшеничное поле, волнующееся под ветром. Начинается утро.

Наташа только встала, ей сегодня не спалось. А я спокоен. Подсудимые перед казнью, парашютисты за миг до прыжка, актеры перед выходом на сцену — все они нервничают. Я сам мог не находить себе места в такие минуты, но сегодня покой окутал меня мягким пушистым покрывалом. Наверное, дело во всех тех усилиях, что я предпринял до сегодняшнего дня. Все бесконечные рассуждения, наития, методичные действия, соблюдение дисциплины и интриги сложились наконец в то окончательное действие, которое от меня почти не зависит. Чтобы сейчас выйти из игры, надо просто сойти с ума, записаться к гуманистам или залезть в петлю. Вся прелесть в том, что для успешного исхода дела мне ничего не надо делать, я все сделал раньше. Я сам принял участие в создании того безумно сложного и одновременно очень простого механизма, что превращает людей в нестареющих призраков, бережно выращивая новые коконы человеческих душ. И сегодня наша очередь становиться полубогами — моя и Наташи.

Смешно, но моим последним страхом был второй по распространенности страх превращающихся. Больше всего люди боятся неудачи, несмотря на все предосторожности, обратимость всех процессов, тысячи успешных преображений. Им все равно кажется, что, когда придет их черед, все эти миллионные доли погрешностей соединятся, и они воплотятся в плоскую компьютерную программу вроде тупых игрушек десятилетней давности. Вся совокупность предосторожностей, что уже соблюдаются, все те миллионы вариантов ошибок, которые предусмотрены, и, наконец, обратимость любого действия, которая особенно греет мою душу, — это не производит на них впечатления. Пропаганда работает на совесть, она отсекает лишних, но даже счастливчики, угодившие в первые партии, поддаются ее воздействию.

Я же больше всего испугался раздвоения. Ведь все можно проверить, и многие после сканирования говорят со своей «аватарой» об интимнейших моментах своего существования, убеждаются, что беседуют со своей точной копией, а потом, уверенные в обретении вечной жизни, спокойно дышат хлороформом и засыпают навеки. Я так не смогу, ведь это я буду говорить со своим электронным отражением, и мне же самому придется заснуть, видя, как моя копия пойдет дальше по жизни. Это ничем не будет отличаться от заморозки, та же криокамера, только под другим соусом. Даже не криокамера — это форменное самоубийство, ведь при удачном исходе дела человек надеется выйти из заморозки, а здесь он может никогда не проснуться.

Мне надо оставаться одним и тем же существом, одной и той же точкой отсчета. Но засыпать сразу в момент перехода мне тоже не хотелось: не страх технической оплошности отравлял мне жизнь, а необходимость проверяться, стремление оглянуться при выходе из комнаты в поисках случайно забытых вещей, перестраховаться и защититься. Это чувство, которое слишкомпрочно въелось мне в кровь, стало второй натурой. Я никогда не буду делать цирковой трюк без лонжи, а здесь за нее приходилось платить слишком большую цену.

Выход нашелся и из этой ситуации. Хорошо иметь любимого человека, которому доверяешь, и Наташа будет следить за моим преображением, тоже убедится в том, что моя копия не отличается от оригинала. Вряд ли она сможет что-то исправить, ее присутствие — не гарантия от разных пакостей и несчастных случаев, но она ведь будет бороться не с ними, а с моим страхом. Здесь я ей полностью доверяю. Во-вторых, и это самое важное, скопированный я будет проверять меня спящего. Не замороженного, погруженного в сон вечный, а спящего обычным образом, так сказать, еженощным. Мне будут сниться сны, и в этих снах за несколько часов пройдет вся моя жизнь. Тестирование без приведения в сознание.

Но пора вставать, нельзя же все утро валяться в постели?

Одежда, туалет, душ. Неторопливо прохожу в кухню. Наташа готовит бутерброды, на ходу вспоминая, как лучше раскладывать по хлебу колбасу.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Не боишься, что тебя стошнит от этого при наркозе? — Иногда она удивляет меня своим пренебрежением к своему здоровью.

— Еще скажи, протухнет в желудке, и твоя мумия испортится. Садись уже.

Неторопливо пережевываем завтрак. У нее немного дрожат руки, но утешениями и обозрениями здесь не поможешь, лучше сделать все побыстрее. Допивая последние глотки чая, ловлю зайчик голограммы.

— Сопровождение готово. — Говорящая голова интерфейса докладывает положение с охраной. — Мы можем принять вас в любое удобное вам время.

— Ну что, пошли? — Накрываю ее ладонь своей.

— Да. Поздно поворачивать. — Упрямый изгиб ее губ затвердел, стал гранитным.

— Сопровождение? Мы выходим.

Никаких вещей мы с собой не берем, даже парадных костюмов не надеваем. Зачем? Вернемся сюда после полудня, мой фрак и ее платье по-прежнему будут к нашим услугам.

Четверорукий енот открывает перед нами парадные двери цвета старой вишни, и мы не спеша выходим к маленькому автобусу.

Этот микроавтобус мало отличается от броневика — весь он пуленепробиваемый, непотопляемый и трудновзрываемый. Три андроида боевых модификаций внутри, стационарно установленное тяжелое оружие и несколько небольших, напичканных самонаводящейся гадостью вертолетиков воздушного прикрытия. И, разумеется, информационное сопровождение ИИ.

— Конвой, — сквозь зубы тихо шипит Наташа.

— Спокойно. — Беру ее под руку. — Не в кабриолете же ехать по такому делу?

— Павел Иванович и Наталья Евграфовна Кузнецовы? — Чистая формальность со стороны андроида с его сканерами отпечатков пальцев, сетчатки и рентгеноподобным взглядом. ИИ, заведующий этим делом, отдает дань традиции.

Мы отвечаем сухими кивками и проходим в салон. Маленький откидной столик, четыре кресла вокруг. Садимся против хода машины, и дверь за нами закрывается с глухим чмоканьем.

Дорога отбирает полчаса. Довольно длинные полчаса, как показалось нам обоим. Утренний час-пик сходит на нет, и мы относительно легко пробираемся сквозь потоки транспорта прочь из города. Въезжаем на дачные участки, потом какой-то хилый лесок с болотцами и недавно высаженными деревьями, и наконец начинается периметр некрополя.

Ограды никакой не видно — просто одна лесопарковая зона плавно переходит в другую. Так — несколько редких столбиков, выстроенных в хилый заборчик, который может перемахнуть и пьяная коза. КПП никакого тоже нет — секция заборчика заботливо отодвигается перед бампером автобуса. Как не слишком приветливые часовые нас встречают ветряки — они редкими башнями возвышаются над молодым лесом, недавно высаженным и начинающим покрываться листвой, но погода тихая, и их лопасти остановились.

— Гм... Добро пожаловать. — Один из боевых андроидов наклонил голову и шутливо прищелкнул каким-то затвором.

— ?.. — Наташа устало посмотрела на меня. Фокусы с воплощением всегда утомляли ее.

— Я — Охрана, — представился безопасник. Взятый им под контроль робот сейчас являл собой само радушие, выгодно оттенявшееся обилием смертоубийственных устройств. — Господа, я встречаю вас здесь с довольно простой целью — дать вам последние инструкции.

— Что я еще должна помнить? Через полчаса я смогу записать на носитель все что угодно, зачем сейчас? — Наташа начинает возмущаться.

— Действительно, Охрана, не перебарщивай. — Я в раздражении отворачиваюсь к окну и вижу на одной из полянок солнечную батарею, грибок вентиляционной шахты и еще какие-то железки.

— Это не будет относиться к вашей будущей жизни. Скорее — к вашей возможной смерти. Впрочем, мы подъезжаем. Поговорим лично. — Андроид щелкнул затвором и снова застыл в стандартной позе.

Изменился у Охраны характер после преображения: теперь ему не надо так молчать, нервно просчитывая в голове все последствия каждого слова, и изображать грозовую тучу, сейчас в общении с людьми он считает комбинации без всякого напряжения.

— Зачем тебе театральные эффекты? Несолидно. — Я рассудительным голосом пытаюсь в зародыше прервать не слишком вежливую тираду Наташи.

Мы действительно подъезжаем. Очередная полянка ощетинивается прикрытой дерном верхушкой шлюза с раскрывающейся пастью ворот. Микроавтобус не останавливаясь въезжает в эти ворота и оказывается в серенькой бетонной коробке, на стенах которой еще видны следы опалубки, — первом отсеке шлюза. Конвой быстренько отдает нам честь и растворяется в неприметных щелях. Доброжелательный голос предлагает нам пройти очистку и процедуру идентификации, для чего прямо по курсу открывается низкая бронированная дверца.

— Опять! — Наташа начинает злиться и сейчас очень напоминает взбешенную кошку с той только разницей, что у нее прямая спина.

За дверкой обнаруживается узкий петляющий коридор, совмещенный с лестницей. Это какая-то бетонная кишка, из стен которой выглядывают датчики следящих систем. Створки полудюжины ворот открываются перед нами и хлопают изоляцией после нас. Впрочем, чем дальше вниз, тем приличней она выглядит, потолок становится выше, на стенах появляются панели, на полу — покрытие и плинтусы. Это уже не лаз в бункере, а вполне приличный институтский коридор.

Я предчувствую, что нас ждет очередной пропускной пункт, и даже догадываюсь какой.

Точно. Спустившись на непонятное количество метров, мы видим знакомые до слез индивидуальные «боксы», сквозь которые проходим каждое утро. Это как после сдачи всех экзаменов подробно отвечать самому нудному и мерзкому преподавателю на вопрос сверх программы. Терпение наше лопается, но Наташа не успевает ничего сказать, потому как начинаю говорить я. Говорю подробно — обстоятельно и детально вспоминаю покойных предков Охраны до третьего колена, его личные пристрастия и образ жизни. Не забываю предсказать печальную участь его не рожденным пока детям и уже сушим родственникам.

— И что, не могли посовременней рамку вставить? — заканчиваю речевку относительно спокойной фразой.

— Пройдите процедуру идентификации и очистки, — равнодушным нейтральным голосом откликнулся динамик откуда-то сбоку.

Делать нечего — приходится в очередной раз разоблачаться. Единственное новшество в том, что одежда на нас старая — новых-то комплектов взять неоткуда. Комнатка за боксами, в которую мы попадаем, обставлена вполне по-человечески, с обоями, стулом, столиком и зеленой лампой на нем. Здесь неожиданно уютно, вот только на стуле помещается Охрана собственной персоной — его первое сменное тело уже изрядно помолодело, но еще легкоузнаваемо.

— Тебе хотелось еще раз, последний раз, подсмотреть, как я раздеваюсь? — В голосе Наташи столько сарказма, тонкой издевки и едкой черной отравы, что любое живое существо должно начинать медленно умирать только от первых его звуков. Жаль — Охрана уже не совсем подходит под этот статус.

— Меры предосторожности. — Чуть смущенный голос и возведенные к небу глаза в ответ. — На тот случай, если какая-нибудь летающая гадость просочится сквозь периметр или кто-то ухитрится принять ваш облик. Маловероятно, но возможно.

Я уже почти успокоился и настроился на более деловой лад.

— Что за возможность смерти?

— Да. — Он значительно поднимает палец, сам встает из-за стола и открывает перед нами двери. — Весь этот комплекс похож на маленькую фабрику и крепость одновременно. Впрочем, Павел Иванович, чего я буду пересказывать вам ваши же проекты?

Мы беремся за руки и идем за ним по небольшому коридорчику. Но Охрана все равно говорит.

— На пятом уровне стоит реактор, есть доступ в большую энергосистему и еще масса источников электричества, часть которых вы узрели наверху. — В его голосе проскальзывают лекторские нотки. — Собственная система ремонта, склады запчастей и частичная возможность их производства. В автономном режиме мы можем просуществовать пару десятков лет. Защита тоже не слабенькая. Сколько-то слоев бетона, активная броня на отдельных уровнях, масса приборов, вредных для здоровья наших врагов, — словом, подобраться сюда не так просто. Самое печальное, что и эта защита в один прекрасный день может не выдержать...

Молча идем по коридору, взглядами буравя ему спину.

— Сценариев эвакуации у нас множество, и вам сегодня не обязательно засорять мозги, потом все прочтете. Но один из них надо узнать сейчас. Именно сейчас, запомните лучше! — Он слегка повышает голос и тем предупреждает готовую вырваться изо рта шпильку Наташи. — Так о чем это я? Ах да... Может случиться такой расклад, что носитель вашего сознания будет уничтожен, и возможностей восстановить его у нас не окажется. Скажем, инопланетяне начнут бомбить Землю чем-то очень мощным или все оборудование будет конфисковано в казну за невыплату налогов. Вероятность ничтожнейшая, но перспектива мерзопакостнейшая, согласитесь. — Он на ходу поворачивает голову, но не подмигивает.

Он добавляет в свой голос металла, штампуя слова, будто ружейные затворы.

— Тогда и только тогда эти первые тела, которые вы сейчас занимаете, будут воскрешены. — Охрана в очередной раз на секунду исчез за поворотом, а когда мы вышли к нему, он стоял перед нежно-сиреневой дверью без всяких табличек и обозначений. — Здесь будут храниться носители с копией вашего разума. Копия будет обновляться каждую неделю. — Он замолкает, и мы минуту или две молча стоим в маленьком ответвлении коридора. — Излишне говорить, что все в мире может измениться. Через несколько лет наверняка изменится система безопасности, несколько десятилетий — и будет перестроен сам некрополь, а что будет через сотню лет, я даже и не знаю. Но всегда, слышите?! Всегда будет эта дверь и возможность начать все сначала. Она откроется только перед вашим первым телом, тем, что сейчас на вас. Датчики по изотопам углерода в принципе можно обмануть, но это никогда не будет слишком легко, и все более молодые тела будут задержаны. — В его голосе проклевывается рассудительность, ушедшая осторожность. — Когда дверь откроется, надо будет пройти внутрь. Там могут быть стеллажи с коробочками, какой-нибудь автоматический раздатчик, конвейер — все что угодно. Вы должны будете взять носитель с копией вашей памяти и идти...

— Куда? — Наташа задает неправильный вопрос.

Старый Охрана огрызнулся бы ссылкой на параграф, закрылся бы цитатой или глухой стеной молчания, новый только печально улыбнулся.

— Откуда я знаю? Это будет ваша проблема... — А может, он просто научился хорошо носить маску, как дрессировщик при общении со львами?

Охрана протиснулся мимо нас и опять пошел по узким коридорам. Поворот, поворот, лестница, лифт, коридор, еще поворот. На каждом углу готовые захлопнуться после нашего прохода створки автоматических дверей и висящие над головой задвижки. Последняя дверь — и белый зал, начиненный медицинской техникой.

— Сдаю вас с рук на руки товарищу Симченко. — Охрана улыбается.

— Да-да, я к вашим услугам. — Привычный голос в безлюдном зале вызывает не слишком приятные ассоциации. — Проходите, располагайтесь. — Он еще несет оптимистичную чушь ироничного оттенка, а новое тело Симченко выходит из какого-то закутка и, бодро улыбаясь, молча идет к нам.

— Сожалею, заснул. — Первые слова, вырвавшиеся из его рта.

— Молчал бы уже, чревовещатель. — Ехидство Наташи не оставляет ее и здесь.

Охрана машет нам рукой, и за ним захлопывается дверь.

— Супруги Круглецовы. — Симченко переходит на официальный тон. — Машины для приема вашего сознания готовы. Тела для переходного периода — тоже. Что касается вашего сына, то с ним все в порядке — инкубатор поддерживает существование эмбриона, и возможно его полноценное выращивание. Психологи все еще настойчиво рекомендуют вам, госпожа Круглецова, принять его в свое новое тело для большего сохранения вашей человечности.

— Да согласна я, не знаешь, что ли. — Мы долго обсуждали этот вопрос с Наташей, она очень боялась, что очередная диверсия оборвет связь между ее сознанием и телом или, того хуже, очередные гуманисты или сбесившийся ИИ возьмут под контроль организм и устроят выкидыш, но в конце концов я убедил ее, что риск этого не больше, чем при обычной беременности. Симченко своей фразой всего лишь исполнял какой-то очередной совет психологов.

— Желаете увидеть свои будущие тела?

— Я — пас. Мне хватит того, что я увижу показатели здоровья и соседнюю койку. — Беру инициативу в свои руки, но Наташа все-таки женщина, и она требует подробного осмотра.

— Хорошо, но только когда придет ваша очередь. — Симченко тонко предотвращает еще не возникшую между нами ссору. — Кстати, надо определить, кто из вас будет первым. Кинете монету?

— Да. У тебя случайно нет?

Мой сарказм пропадает втуне: даже в этот момент преображенные стараются не выказывать своего бешеного преимущества над нами — Симченко только пожимает плечами. Он, конечно, намекнул своей фразой, что неплохо бы поторопиться и не разводить мелодрам, но прямо он этого не скажет и монету из кармана не вынет. Наверняка она там у него есть, на тот случай если я забыл ее дома (у нейробиологов нет полного доступа к охранной информации, и как я собирался сюда, он не видел). Однако же или Симченко уже оценил наше инфракрасное изображение, или что-то прочел в наших лицах, но он понял, что монета у нас запасена. Приходится чуть отстранить Наташу и обеими руками рыться в карманах, куда утром опустил металлический дензнак. И вот он, чуть сбитый по краю жребий судьбы достоинством в один рубль.

— Орел или решка, — спрашиваю ее. Наташа колеблется несколько секунд и почему-то кусает губы.

— Орел! — решительный взмах ее руки.

Я хорошо бросаю монеты. Тут главное — аккуратно взяться за самый ее край, почувствовать баланс и указательным пальцем не столько подбросить — закрутить ее в воздухе вокруг своей оси. Тогда она превратится в сверкающий полупрозрачный круг, секунду или две парящий над полом.

— Решка, — провозглашает Симченко, как только монета касается пола.

— Твоя правда, — соглашаюсь я.

Все кончилось. Больше нет никаких предлогов, причин и чего бы то ни было для оттяжек и задержек времени. Надо подойти к лежанке и смотреть, как на твою голову опускается сканер. Куда-то исчезает то спокойствие, что глухим одеялом укутывало меня последние часы. Нет, это не страх и не радость. Просто есть в этом такая порубежность, граничность, которую нельзя игнорировать. Вот я был таким, а стану другим. Это захватывает меня, я чувствую, что превращаюсь в человека-кролика перед удавом-сканером. Он зачаровывает меня, как скипетр, держава и корона зачаровывают любого претендента на трон, как пулемет захватывает душу новобранца, а подпись министра вгоняет в ступор мелкого чиновника. Он как воплощение жерновов истории, через которые мне надо идти.

Не замечаю, как я уже сделал шаг к сканеру, и Наташа дергает меня за рукав. Оглядываюсь и напарываюсь на ее взгляд. Кончилась в ней старая убежденность и утреннее ехидство, осыпалось, как кожура с луковицы. Не думал, что в ее глазах увижу такую смесь отчаяния и надежды: дымчатый топаз царапает мне сердце — там страх, готовый пролиться слезами, и воля, что держит его в тисках, жажда жизни и желание власти, там почти выгоревшая чувственность и притуплённый ею рассудок.

Я хочу сказать легкую прощальную фразу, эдакий лозунг, что ободрит ее, рассеет страх и покажет весь блеск будущего. Открываю рот и понимаю, что мне нечего говорить — если я подавлю в ней неуверенность словесными увертками, своей волей и влиянием на нее, это будет обманом, потому как я сам сейчас боюсь. Любая необходимость, чувство долга и ответственность, любые рациональные доводы сейчас бессильны поколебать в ней это состояние. Его можно только пережить. И я просто стою и смотрю на нее.

— Иди, все хорошо. — Она улыбается, чуть-чуть привстает на цыпочки и целует меня.

Симченко, как незаметный, неподвижный призрак, пережидает эту сцену и так же деликатно и неощутимо провожает меня до лежанки. Где-то в недрах этой груды оборудования, за кулисами декораций сегодняшнего перевоплощения, слышится тихое гудение. Механическая рябь пробегает по сочленениям, манипуляторам и проводам — на пару пустому месту из глубины выдвигаются носилки, укутанные приборами, шлангами и тому подобным добром. Видны только нестоптанные пятки моей будущей аватары. Симченко похлопывает меня по плечу, и я сажусь на лежанку. Дергаю себя за ворот рубашки.

— Не надо, — останавливает он меня, — тебя переоденут на переходном этапе.

— Фирма гарантирует ритуальные услуги? — Неожиданный всплеск черного юмора, как судорожный смешок на эшафоте.

— Жалоб от клиентов не было, сможешь сам с ними поговорить. — У него с юмором тоже полный порядок. — А сейчас давай: время — деньги.

По оборудованию будто бежит дрожь нетерпения, оно хочет очередной жертвы. Не знаю — его ли это очередной намек или просто идет процедура. Наташа выступает из-за плеча нашего Харона и берет мою левую руку в свои ладони. В ее глазах уже почти нет страха. Ложусь. Что-то зеленое надвигается на глаза, и мне вдруг отчаянно хочется вздохнуть — я набираю в себя воздуха сколько могу, полной грудью, а мне мало. Наверное, сильно сжимаю Наташины пальцы. Слышу стук своего сердца, и вдруг приходит облегчение, тело расслабляется, и сознание начинает растворяться в теплых сумерках.

— Это безотказный номер. — Успеваю узнать голос Симченко. — На вас, Наталья, тоже подействует — наркоз почти мгновенный, а то многие жаловались, что долго не могут забыться.

— До свидания, Павел. — Это Наташа, но трудно понять, это ее голос или пожатие рук. Темнота.

Вначале был свет — белый и неподвижный. Он не вызывал никаких мыслей, переживаний и чувств. Он просто появился: его не было, и вот он стал. Потом был звук — такой же белый шум, без слов, нот и созвучий. Монотонный и беспредельный, без конца и начала, от полной тишины он отличался только фактом своего наличия. Потом запах — без вони и благоухания, лишенный источника и носителя. За ними шло осязание — без чувства касания, шершавости, гладкости или колючести, просто в одном месте ты есть, а в другом тебя нет. И наконец пришел вкус — без сладости и горечи.

Они все пришли ко мне, но я ни о чем не думал. Глаза, нос, уши, кожа — ничего этого я не чувствовал. Их не было. Ощущения отражались во мне, как свет в заиндевевшем зеркале. Оно только белеет, но человек не может узнать себя. Это была такая полная статика мысли, когда за самым очевидным фактом не следует никаких выводов. Чувствую и не мыслю. Существую или нет? Разум застыл, как муха в янтаре, как зависшая программа на старой машине, как мельничное колесо в пересохшей речке. Я просто был. Существование без размышлений и чувства времени.

Вечность может быть такой безразличной.

А мгновение спустя началась катастрофа, будто весь мир проваливался в себя. Время прогрызло щель в коконе нирваны, процессоры, которые теперь были моим мозгом, заработали чуть в другом режиме, и цифры в программах, что теперь стали моей душой, начали свой танец. Белый цвет пошел пятнами и распался на части, шум выродился в звуки, запах превратился в знакомые ощущения носа. Граница между мной и миром снова называлась кожей, а слюна во рту стала самой обычной. И образы хлынули на меня со всех сторон, рождая мысли.

— Он воскрес! — возвестил голос откуда-то сверху.

— Ну, как ты? — Это могли быть только слова Наташи.

— Я вернулся.

Днепропетровск

Примечания

1

ИИ — искусственный интеллект.

(обратно)

2

Зайчик на пульте голограммы — идиома, обозначает фокусировку лучей, передающих жесты руки.

(обратно)

3

Дерево генезиса — сумма причинно-следственных связей, обусловивших данное событие.

(обратно)

4

Лояльный ИИ (домашний ИИ, ручной ИИ) — искусственный интеллект, запрограммированный на повиновение людям и контролируемый ими либо непосредственно, либо через иерархию более простых ИИ (когда человек проверяет самый простой ИИ, тот контролирует более сложный и т. д.).

(обратно)

5

Карабелла — польская сабля.

(обратно)

6

ЕИНИ — Европейский Институт Нового Интеллекта.

(обратно)

7

ЗИИМ — Зеленоградский Исследовательский Институт Мозга.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Обыденные стороны подвига

Глава 2 Дом родной, ты кто такой?

Глава 3 Гадость, о приближении которой нам столь долго говорили...

Глава 4 Докомпьютерная эра

Глава 5 Отдых воина

Глава 6 Грубый промышленный шпионаж

Глава 7 Deus ex machine

Глава 8 Внутренний промышленный шпионаж

Глава 9 Нет такого положения, которое не могло бы ухудшиться

Глава 10 Молодость тела

Глава 11 Тонкий промышленный шпионаж

Глава 12 Мы свое дело сделали

Глава 13 День, когда душа подернулась инеем

Глава 14 Шаги командора

Глава 15 Не вечный пат

Глава 16 Неудачный промышленный шпионаж

Глава 17 Развод

Глава 18 Свет в конце туннеля

Глава 19 Хорошо жить — еще лучше

Глава 20 Вид в зеркало заднего вида

Глава 21 Выход из тела

*** Примечания ***