Чудовище [Кэролайн Нолан] (fb2) читать онлайн

ЧУДОВИЩЕ Авторы: Стефани Альба, Мэдэлин Бек, Джессика Бучер, Джанин Колетт, А.М. Джонсон, Кэролайн Нолан, Аманда Ричардсон, Хейли Стамбо

Переводчики: Ольга З., DisCordia, Екатерина Б., Дарья Н., Александра Я., Анастасия П., Наталья Л.

Редакторы: Анна К., Натали И., Ленуся Л., Таня П., Лина Е.

Вычитка и оформление: Таня П.

Обложка: Таня П.

ВНИМАНИЕ! Копирование без разрешения, а также указания группы и переводчиков запрещено!

Специально для группы: K.N ★ Переводы книг

(https://vk.com/kn_books)

ВНИМАНИЕ!

Копирование и размещение перевода без разрешения администрации группы, ссылки на группу и переводчиков запрещено!

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.

«Звуки безмолвия» Хейли Стамбо

История о человеке, который ничего так не жаждет, как умереть, и о том, как он спасает того, кто до смерти хочет жить.

Пролог

Я искренне верю, что самое громкое в звуке — это то, что нам не услышать. Это частички того, что остается с нами, когда звук исчезает. Та легкость, что проходит сквозь тебя, когда песня заканчивается и ты обнаруживаешь, что она значит для тебя гораздо больше, чем должна была. То, как протяжно звучит вой в ночи, отчего ты целыми днями оглядываешься через плечо. Это не значит просто начать вслушиваться, когда тебя пронзает что-то настолько пылкое или глубокое. Нет, в этот момент все твои ощущения отзываются разом. Это тяжелое чувство, которое нельзя принимать как должное.

Но вернемся к звуку; он такой громкий, что даже когда его нет, ты можешь его слышать.

Вы знали, что мир переворачивается, когда что-то рушится? Это так, уверяю вас, и ущерб от этого куда больший, чем взрыв визжащих шин, скрежет металла, раздавленного стекла и криков. Крики трудно не заметить, даже те, которые вы не слышите, а скорее чувствуете.

Не нужно особого умения, чтобы слышать или ощущать вопль ужаса, вибрирующий в самих костях. Некоторые ощущения мы никогда не теряем, такие как чувство опасности или страха. Это чувства, что добираются до тебя, когда ты меньше всего их ждешь, как сейчас, когда все, что я пытаюсь сделать, это насладиться теплой чашкой кофе по пути домой. Я не ждал, что что-то важное разрушит этот вечер, я просто хотел добраться до дома, пролистать хорошую книгу и проспать еще один жалкий день своей жизни.

Но у моих ощущений совсем другой план, и я мельком замечаю женщину, переходящую передо мной улицу. Ее лицо искажено сожалением, в то время как машина с подростками, рванувшая к перекрестку, не останавливаясь и не замедляясь, приближается к ней. Клянусь, я чувствую, как земля трясется подо мной, когда машина несется, обрызгивая водой тротуар. Женщина замирает, а несколько прохожих прикрывают глаза и раскрывают рты. У меня под весенней курткой по рукам поднимаются мурашки, и я мгновенно понимаю, что эта волна эмоций образовалась от надвигающихся криков.

Взгляд женщины встречается с моим. Ужас, гнев, смятение — все три эмоции отражаются в ее глазах, но есть в них что-то еще, возможно, узнавание? Не задумываясь, я ныряю навстречу движущейся машине, по пути забрызгивая куртку своим кофе, и не знаю, стало ли криков или сигналов еще больше, кричит ли мне кто-то об осторожности или нет, но я отталкиваю женщину, и она спотыкается о мои ноги и тихо приземляется на тротуар. Фары автомобиля ослепляют прямо перед тем, как меня охватывает что-то холодное, и я теряю сознание.

Если это смерть — я готов.

Я приму ее. Теплую, как мой кофе, приправленную лишь щепоткой страха.

***

В тот день на улице меня убила не смерть, а что-то более зловещее, с извращенным чувством юмора. Жизнь. И я живу точно так же, как и до того, как решил выйти навстречу машине, полной детей, которые просто хотели «повеселиться».

Я прикован к больничной койке в отдельной палате с не очень-то приятным видом из окна. Здесь открывается прекрасное зрелище на ремонтирующееся здание. Не видно ни единого кусочка неба или простирающегося за городом озера. Мне скучно, даже немного тревожно, и меня уже тошнит от надоевших посетителей, желающих поговорить с человеком, спасшим от смерти женщину на пересечении улиц Ильм и Пайн. А я закатываю глаза, представляя заголовки статей.

Они зовут меня героем.

Ко мне заглядывали несколько репортеров, записать заметки в своих блокнотах или сделать фотографии со мной для статей и блогов, словно мне было до этого дело. Ни на одной из фотографий нет моей улыбки, и я постоянно качал головой медсестре, предлагавшей перевести им мои мысли.

«Нет, спасибо», — показываю я ей, но она вынуждает меня говорить. Я игнорирую ее призыв ответить на тот же вопрос, что задавал предыдущий репортер по поводу моего ограниченного образа жизни, и перевожу взгляд к заурядному пейзажу. Медсестра оставляет меня наедине с моей безмолвной яростью, и уверен, она пожалуется другим медсестрам на мое поведение, затем одна из них напомнит ей о моем затруднительном положении, и она пожалеет мою прожитую жизнь и предстоящие годы.

Я потерял слух в десять лет. Но лучше бы родился глухим, потому что лишиться красоты музыки или щебетания птиц — опустошающее чувство, особенно для того, кто все свое время проводил за освоением искусства игры на пианино или прятался в лесу за поместьем отца, впитывая звуки природы.

Врачи объяснили родителям, что у меня редкое заболевание нервной системы, которое в конечном итоге лишит меня основных чувств. Слух исчез первым, и это не происходило постепенно, когда звук медленно исчезает, клонясь к закату, нет, просто однажды утром я проснулся и ничего не услышал. Я не слышал слез или криков матери, когда она трясла меня за плечи. Хоть и чувствовал их, рябью проходивших по мне, как отголоски цунами. Ее взгляд выражал стыд и мучение, и не нужно уметь слышать, чтобы знать, каким громким может быть разочарование. С потерей слуха исчезла и способность говорить. Однажды из моего открывающегося рта просто перестали выходить слова. Если верить моей матери, так я перестал говорить.

Спустя несколько лет, овладев искусством языка жестов, я потерял обоняние, а через три месяца после этого полностью исчезли вкусовые ощущения. Доктора не могли замедлить развитие болезни и вместо этого пытались поддерживать меня счастливым, пока я ждал, когда зрение и осязание полностью исчезнут из моей жизни.

И я жду этого уже на протяжении десяти лет.

Жду, когда я проснусь слепым и не смогу увидеть солнце.

Жду, что когда перевернусь дотянуться до одеяла, обнаружу, что рука уже держит его. Когда исчезнет осязание — исчезну и я. Я буду лишь пустым сосудом, живущим вечностью безмолвия, потому что даже если бы меня окружали люди, я бы не заметил этого.

Мою минутку отчаяния прерывает медсестра, заглядывая ко мне с улыбкой.

«У вас посетитель», — произносит она губами, и я предполагаю, что в тринадцатый раз вернулась мама, чтобы дрожать надо мной, благодарить Бога за то, что я жив, хоть в ее взгляде все еще и появляется стыд при виде меня. Я откидываюсь на подушку и закатываю глаза, после чего машу ей. Дверь приоткрывается, и меня встречает тот же яркий взгляд, который я видел в тот вечер на улице. Взгляд женщины, которую я спас.

Я сажусь немного прямее и провожу рукой по волосам. Любому будет неудобно предстать перед незнакомцем неряшливым, даже такому опустошенному ничтожеству, как я. Поправив дешевый больничный халат, я натягиваю свое лучшее бодрое выражение, пусть у морфия и другие планы на меня.

Женщина закрывает дверь и дает заглянуть ей в лицо. Я замечаю несколько царапин, видимо, от тротуара, когда я спасал ее от участи, которую готов был с радостью перенять, но в целом она выглядит нормально. Ее щеки покрывает румянец, и я не могу понять — это от нахождения в больничной палате с незнакомцем, спасшим ее, или от косметики. Она пристально смотрит на меня еще минуту, а затем садится на стул рядом с койкой.

Я смотрю на закрытую дверь, гадая, почему медсестра не осталась. И затем сосредотачиваюсь на незнакомке рядом с собой. В ее глазах отражаются медовые капельки, точно повторяющие блики в ее волосах. Я очень внимателен к тому, что вижу, принимая во внимание тот факт, что однажды лишусь этого. Я смотрю на все как на произведение искусства, и, может быть, это не особо хорошо. Наверное, из-за этого я буду еще сильнее скучать по миру, когда больше не смогу его видеть, но на данный момент он меня завораживает.

Женщина мягко улыбается мне, и ее губы начинают медленно двигаться. Я слежу за движением ее губ, различая слова.

«Спасибо».

Было бы правильно улыбнуться и кивнуть, ответить «не стоит благодарностей», но я ничего из этого не делаю. Вместо этого я смотрю на нее, распахнув глаза, и пожимаю плечами. Она сводит брови, прищурившись. Затем мельком смотрит на свои руки и снова переводит взгляд на меня в ожидании ответа.

Я проклинаю про себя медсестру за то, что та не осталась здесь переводить мои слова, чтобы девушка могла лучше меня понять. Теперь это превратится в игру с чтением по губам и записыванием моих мыслей. Я тянусь за бумагой к столу рядом с кроватью, но у меня в руке что-то щелкает, и, кажется, я издаю стон. Вздрогнув, я падаю обратно на подушку. Незнакомка встает и прижимает мои плечи к кровати. Покачав головой, она смотрит на стол, задержав взгляд на моем блокноте с ручкой, и затем передает их мне.

Я несколько раз глубоко вздыхаю, прогоняя боль. Увеличив дозу морфия на капельнице, я указываю на свой рот, а затем закрываю уши руками и качаю головой. Эти простые жесты узнает большинство людей, и обычно после них я утопаю в жалости и сожалении, отражающихся на их лицах. Я едва ли не отказываюсь смотреть в лицо этой женщине. Возможно, это из-за того, что я выставлен напоказ в этой больнице. К щекам приливает смущение, и я уверен, что они покраснели.

Я все же смотрю ей в глаза, и она присаживается на стул и откидывается на спинку. Она молчит, ее губы не двигаются, но она медленно качает головой. Подняв к груди руки, она начинает быстро ими жестикулировать:

«Ты родился глухим, или это случилось позже?»

На мгновение я думаю, что морфин начал действовать. Но когда я не отвечаю сразу, она снова начинает двигать руками — быстро. Она в этом искусна.

«Я родилась глухой, поэтому о другой стороне жизни мне ничего не известно. Я никогда не слышала ни звука музыки, ни крика ребенка. Наверное, поэтому я и не отошла с дороги, я не слышала, как приближается машина, в отличие от остальных вокруг. Ну, всех, кроме тебя. К счастью для меня, ты ее заметил. Иначе меня бы здесь не было».

Ее пальцы замирают, и она убирает руки на колени. Не знаю, с чего начать, поэтому медленно поднимаю руки и начинаю ими двигать:

«Ты шевелила губами, когда пришла. Поблагодарила меня. Почему не начала сразу с жестов?»

Она улыбается и снова начинает свои быстрые движения:

«Мне хотелось посмотреть на твою реакцию. Медсестры предупредили, что ты настоящее чудовище. В защиту тех, кто спасает жизни незнакомцам — я им не поверила».

Думаю, она рассчитывала на мою улыбку, но я просто смотрю ей в глаза, двигая руками. Это единственное, чего я не лишился. Зрительный контакт. Глубокий, устрашающий зрительный контакт.

«Они правы».

Она не поднимает руки. Вместо этого она вытаскивает из сумочки бальзам для губ и медленно наносит его на губы. Морфий начинает распространяться по венам, и я чувствую, как у меня опускаются веки. Я несколько раз моргаю и снова двигаю руками:

«Не знаю, чего ты ждешь от меня. Не за что».

Она глубоко вздыхает, и по ее опускающейся и поднимающейся груди я могу сказать, что она раздражена. Хорошо. Мне не нужны друзья, тем более глухая девушка, благодарная за то, что жива.

«Ты не можешь быть чудовищем, если бросаешься перед движущейся машиной, чтобы спасти жизнь незнакомцу. Тебе повезло, что ты жив».

Я бы рассмеялся, если бы мог. Я быстро замахал руками:

«Везение здесь ни при чем».

Она снова прищуривается и убирает за уши свои волосы длиной до плеч.

«Не похоже, что ты рад, что остался жив. Как и не рад, что я осталась жива. Я отделалась парочкой синяков и царапин».

Морфин снова действует, опуская мои веки.

«Я и не рад».

Мои движения становятся медленнее, и я, кажется, обидел незнакомку. Она сжимает губы в тонкую линию и быстро встает.

«Чему именно ты не рад?»

Я пожимаю плечами и устраиваюсь на больничной койке. Женщина торопливо выходит из палаты, не оглядываясь на меня. Вот так можно понять, что ты разозлил кого-то — он даже не взглянет на тебя.

Она уходит, предоставляя меня моему наркотическому сну — вот, чему я рад. Я молча усмехаюсь, осознав, что даже не узнал ее имени, а она ни разу не спросила моего, хотя уверен, что врачи и медсестры рассказали ей все о человеке, «спасшем ее». Я поворачиваю голову набок, пока мысли расплываются, а сон быстро затягивает в себя.

Может, я и рад тому, что спас ей жизнь, и, пожалуй, следовало яснее выразиться, но я не рад тому, что выжил. Я оттолкнул ее не для того, чтобы спасти. Я оттолкнул ее, чтобы покончить со своей жизнью. И, тем не менее, я жив и изо всех сил пытаюсь избегать извращенного чувства юмора жизни.

***

Из больницы меня выписали через неделю.

С гипсом на правой руке и наполненным болью телом, не считая небольшого сотрясения и того факта, что сейчас я немного прихрамываю, я бы сказал, что у меня все довольно неплохо. Мама помогла мне добраться до квартиры и перед отъездом убедилась, что у меня есть еда, вода и лекарства и пообещала, что будет проведывать меня каждый день. В ее прощальных объятиях ощущалась тоска, и это вызвало во мне мимолетное чувство паники. Словно она знала, по какой причине я выпрыгнул перед машиной, но не упомянула об этом.

После того как она уходит, я срываю с себя гипс и сплю двенадцать часов подряд.

Следующим утром я решаю сходить за кофе. Мое любимое кафе на улице Граймс открывается рано даже по воскресеньям, и я отправляюсь туда еще до восхода солнца. Пусть я не могу распробовать вкус своего кофе или продающихся там кексов с черникой, покрытых сиропом, кафе находится в тени и скрыто от остальной части города. Я могу пропадать в нем часами, и никто не будет докучать мне до самого обеда. С каждым сделанным мною шагом в ноге отдается боль, но я отмахиваюсь от нее, пытаясь вернуть себе нормальную жизнь.

Нырнув в кафе, замечаю, что я здесь один из трех человек, и волна удовлетворения проходит сквозь меня. Я улыбаюсь Тане, темноволосой женщине, которая годами принимает мой заказ, и киваю ей каждый раз, когда она спрашивает, подавать ли мне заказ как обычно. Я кладу деньги на стойку и иду к своему обычному месту. Я проскальзываю туда и вздрагиваю от сильного дискомфорта в ноге, но он проходит так же быстро, как и появляется. Таня приносит мой напиток и придвигает ко мне листок бумаги с ее почерком на нем:

«Рада, что ты в порядке. Мы о тебе беспокоились, но как же чудесно, что ты спас Вейду».

Нахмурившись, я смотрю на нее и губами повторяю это имя Тане, а она улыбается, четко отвечая мне:

«Она постоянный клиент».

Ну, конечно. Я киваю и чувствую, как мое лицо мрачнеет. Таня, кажется, это замечает и похлопывает меня по плечу перед тем как уйти, оставляя меня наедине с кофе и кексом. Я быстро собираю пальцами крошки с верхушки кекса и отпиваю от своего напитка.

Где-то между вторым кофе и погружением в «О, дивный новый мир», кто-то садится напротив меня. Я смотрю вверх, ожидая увидеть Таню, решившую скоротать пару минут перерыва, но вместо нее встречаюсь с теми самыми медовыми глазами и алыми губами. Вейда. В каком-то смысле имя ей подходит. Строгая и молчаливая, но царственная.

Я закрываю книгу и кладу ее на стол.

«Ты все же нашла меня, Вейда».

Она улыбается и поднимает руки:

«Тебя несложно заметить, даже когда ты думаешь, что спрятался».

Я обдумываю ее слова, и она замечает перемены в моем поведении.

«Расслабься. Таня сказала, что ты здесь. Приятно официально познакомиться с тобой, Харрисон. И поскольку мы не представились в больнице, возможно, сейчас самое подходящее время».

На мгновение я жалею, что не могу слышать, а это желание не слишком часто посещает меня. Я представляю, как она произносит мое имя мягким бархатным голосом, и могу поклясться, что чувствую, как мурашки бегут по коже. Я игнорирую это ощущение и жестикулирую руками:

«Приятно познакомиться с тобой, Вейда».

Она качает головой.

«Лжец. Ты мечтаешь, чтобы я ушла».

«Может, да, а может, нет».

«Ну, тогда не следовало спасать меня».

Я скрещиваю руки и отклоняюсь. Она не сводит с меня глаз, и я замечаю силу, пылающую в их глубине. Возможно, все мы, кто не имеет возможности слышать, — гордые носители этой силы. Зрение, которое я ценю больше всего в этом мире — все, что у меня есть, и, видимо, я не единственный, кто так считает.

Я наклоняюсь вперед и быстро двигаю пальцами:

«Мне следовало выразиться яснее в больнице, и я приношу извинения за свое поведение. Я не жалею о том, что спас тебя, Вейда. Я рад, что ты выжила».

Она не сводит с меня глаз, пока говорит со мной на единственном языке, который мы знаем:

«Но ты не рад тому, что жив?»

«Это сложно».

Она слегка улыбается перед тем, как продолжить:

«Я всегда считала сложные части своей жизни любимыми. Если бы все было просто, то думаю, я бы умирала со скуки большую часть времени».

«Ты не имеешь понятия, о каком уровне сложности я говорю».

«Ну ладно, расскажи мне, будь любезен».

«Нет».

«Почему?»

Она хмурится, и я ненавижу, что замечаю, как ее веснушки расплескиваются по щекам, и как она надувает губы, когда на них не играет улыбка. Я быстро встряхиваю головой.

«Я даже не знаю тебя».

«Что ж, я тоже тебя не знаю, тем не менее, это не помешало тебе выпрыгнуть перед машиной, спасая мою жизнь».

Я понимаю ее точку зрения, но не хочу, чтобы она знала о моей.

«Просто могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?»

«Ну, мы можем, но я все равно вернусь к этому разговору, когда мы закончим другой».

«Любопытство сгубило кошку», — ухмыляюсь я.

«Верно, но уверена, если бы мне снова грозила смерть, ты бы нашел способ спасти меня. И поэтому я буду пользоваться своими шансами на любопытство».

«Ты не знаешь, когда остановиться, да?»

«Я могу потратить на это весь день».

У меня дергаются губы, и я хрущу костяшками пальцев.

«Я не в настроении излагать тебе сейчас о своем душевном состоянии».

«Может, позже ты передумаешь. Я не виновата, что слегка заинтригована человеком, который так рьяно спас мне жизнь, но, похоже, не ценит свою или не хочет жить сам».

Я снова отклоняюсь назад и замечаю, что пожилая женщина улыбается нам со своего столика. Она, вероятно, находит наше общение чем-то волшебным, чем-то, о чем она сможет рассказать своей семье по возвращении домой: «Сегодня в городе я видела двух молодых людей, изъясняющихся знаками друг с другом, и за этим было просто изумительно наблюдать. Как же чудесно, что они все еще могут вести такие глубокие и содержательные беседы!». Если бы она только знала, о чем мы на самом деле говорили, и что этот разговор не был чем-то особенным.

Я закатываю глаза в молчаливом осуждении, и Вейда, должно быть, замечает смену моего поведения, потому что усаживается немного ровнее и поправляет свой браслет перед тем, как снова на меня напасть:

«Да что не так? Ты словно не хочешь здесь находиться».

«Тебя не проведешь, да?»

Улыбаясь, она пожимает плечами, и я сжимаю руки, прежде чем ответить:

«Я не люблю людей».

«Ты не любишь людей или не любишь, что на тебя пялятся, когда ты пытаешься вести разговор?»

«И то, и другое».

Она улыбается и качает головой. Сейчас она выглядит серьезной, даже немного надменной. Она наклоняется над столом и начинает медленно, очень мягко двигать руками:

«Если серьезно, хочешь, чтобы я ушла — просто скажи мне об этом. Я оставлю тебя в покое, но все, что я пытаюсь сделать, это должным образом отблагодарить тебя за то, что ты подарил мне возможность жить дальше. У меня многое осталось, что нужно сделать в этой жизни, и было бы безумно жаль, если бы я умерла в тот день».

Я смотрю на нее и несколько раз моргаю, только чтобы заметить, что к женщине напротив нас присоединилась другая, которая также находит наш маленький молчаливый разговор намного более интересным, чем все, что они могли бы обсудить. Как бы сильно я ни стремился дать ей понять, как мне докучает неприятный вкус жизни, это первый раз за долгое время, когда я испытываю что-то нормальное. Два человека, общающихся за кофе — то, что в моем мире не случается. Я отталкиваю в сторону зарождающуюся надежду в своей груди и стараюсь не выглядеть впечатленным:

«Может, пойдем в другое место?»

Вейда кивает и медленно поднимается, а я мгновение смотрю на нее, прежде чем, подражая ее действиям, сделать то же самое. Ее радостное волнение и оживление проявляется в мельчайших деталях, например, в том, как она заправляет волосы за ухо, или как смотрит на часы, прежде чем помахать на прощание Тане. Для того, кто не может слышать или говорить, она ужасно громкая.

И затем я замечаю свое отражение в окне. Я по-прежнему слишком бледен для раннего весеннего воздуха и выгляжу так, словно неделями должным образом за собой не ухаживал. Волосы на одной стороне взлохмачены, впервые в жизни у меня отросла небольшая бородка, и на мне свитер и протертые джинсы. Если Вейда громкая и уверенная, то я ее противоположность. Я выхожу за ней из кафе и не свожу с нее глаз. Она так жаждет вкусить жизнь, а все, чего хочется мне — это вспомнить вкус кофе. Я хмурюсь про себя и упиваюсь завистью к окружающим, включая молчаливую женщину, которую, похоже, не беспокоит отсутствие звука. Я скрежещу зубами и ступаю в теплый воздух.

Снаружи она улыбается и глубоко вздыхает, вытянув руки, она похожа на того, кто впервые ощутил солнце.

«Тебе разве не нравится запах весны?»

Подойдя к цветущей вишне, она улыбается шире, если это вообще возможно. Я чувствую, как у меня дергается челюсть, и отрицательно качаю головой, перед тем как обойти Вейду и направиться в парк. Внезапно все это кажется ошибкой. В кафе я был изолирован в своем уголке, но здесь, в мире, мне труднее скрывать то, кем я являюсь, то, что мешает мне когда-либо выходить на улицу. Она заметит, потому что люди вроде нее так и поступают, они все подмечают и откладывают свои мысли на будущее.

Она за несколько секунд догоняет меня, и я замечаю, в каком нетерпении движутся ее руки.

«Нет? Как это нет? Как ты можешь не любить запах весны?»

Мы сворачиваем в небольшой парк, окруженный кованым забором и рядом деревьев, пока еще не до конца покрытых листьями на ветвях. Я замечаю лавочку у забора, присаживаюсь и растираю ногу. Она ужасно болит, но не хочу, чтобы Вейда об этом знала. Она странно смотрит на меня, но рядом не садится. Ее, кажется, устраивает стоять посреди парка, переминаться с ноги на ногу и купаться в солнечном свете. Она все еще не отпускает мой взгляд, ее глаза полны вопросов.

«Что?»

«Отчего ты так полон ненависти, Харрисон?»

Я чувствую, как начинаю закатывать глаза, и кладу ногу на скамейку. Она смотрит на меня яростным взглядом, словно кричащим: «тебе следовало отдыхать».

«Я не полон ненависти, — лгу я. — Я просто ничего не чувствую».

Она снова выгибает брови — я замечал это за ней несколько раз — и беспокойное выражение бесконтрольно распространяется по ее все еще немного нежному лицу.

«Ты не чувствуешь запаха?»

«Неа. И для протокола, вкуса тоже не чувствую. Со временем я потеряю зрение. И врачи говорят, что осязание также исчезнет».

Вейда начинает медленно водить обувью в грязи, поворачивая ногой из стороны в сторону; нервное движение, к которому склонна половина населения, даже не замечая его за собой. Она подходит к скамейке и садится на траву, не сводя глаз с горизонта, или с фонтана в центре парка. Смотрит куда угодно, кроме меня. Хотя руками она все еще двигает:

«Это ухудшается?»

Она поворачивается ко мне после того, как задала вопрос, понимая, что без этого не увидит мой ответ.

«Да. Сначала я потерял слух. Все остальное позже».

«Были какие-нибудь тревожные сигналы?»

«Нет. Однажды я проснулся, и все было погружено в тишину».

Она снова смотрит на фонтан и вздыхает. Я представляю, как она по-прежнему вдыхает запах лилий и выхлопных газов от проезжающих автомобилей. Она ждет минутку, а затем продолжает:

«Это болезнь?»

Я киваю, чтобы свести разговор к минимуму. Раньше незнакомцы никогда не задавали мне так много вопросов, и я никогда не отвечал так охотно. Мне нравится думать, что я предпочитаю свое молчание реву шумной комнаты, наполненной немолодыми хипстерами, хвастающимися своими достижениями. Большинство разговоров у меня происходило с матерью или врачом, или наедине со своими мыслями. Я не привык захламлять свои дни звуками безмолвных разговоров.

«Это лечится? Как она называется?»

«Слишком длинное название, чтобы даже пытаться произнести его, но это не лечится. Врачи просто твердят мне, что я должен быть благодарен за те чувства, которые у меня есть», — я ухмыляюсь и качаю головой.

Вейда вздыхает над моим последним предложением и вырывает травинку, подбирая слова:

«И поэтому ты не рад тому, что выжил».

Я не отвечаю ей, вместо этого пробегаю ладонью по волосам и замечаю, насколько они жирные. Хмуро посмотрев на свою ногу, я жалею, что не взял с собой обезболивающее. Она замечает мое беспокойство, а, собственно, почему бы и нет? За несколько часов эта женщина узнала обо мне больше, чем некоторые из моих родственников, а, по моему мнению, мы все еще незнакомцы. Она быстро встает и начинает быстро жестикулировать:

«Думаю, тебе нужен отдых. Похоже, тебе больно, и я не доктор, но предполагаю, что тебе был предписан покой на какое-то время, а прогулка по парку совсем к этому не относится. Давай-ка вернем тебя домой. Где ты живешь?»

«На улице Уэстфилд, многоквартирный дом рядом с озером».

Она улыбается, показывая мне свои идеальные зубы.

«Это прекрасный район с чудесным видом».

Я встаю и начинаю отвечать ей:

«В этом вся суть. Я хочу видеть как можно больше мира, пока еще могу».

Больше мысли Вейды не принимают форму знаков, пока она не ловит такси и не спрашивает адрес моего дома. Она быстро что-то пишет на листке бумаги и передает его водителю, он мило улыбается ей, но на его лице нет жалости, и я не спорю с ее настойчивым желанием доставить меня домой. Хоть мой дом и находится всего в нескольких кварталах от нас, не уверен, что смог бы добраться до него, даже если бы захотел.

Мы больше ничего не говорим друг другу, и она успешно помогает мне добраться до лифта, поднимаясь со мной на шестнадцатый этаж, пока мы не добираемся до моей квартиры. Я открываю двери в фойе и набираю код доступа к квартире. Дверь открывается, и я поворачиваюсь к Вейде:

«Тебе не нужно было заходить так далеко, но спасибо».

Я чувствую, что спотыкаюсь на пороге. Она это замечает, улыбается и хватает меня под руку.

«Просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке, прежде чем уйду. Принести тебе что-нибудь? Воду, обезболивающее?»

Я хочу ответить ей «нет», и что я в порядке, но мое колебание — достаточный ответ для нее, чтобы пройти мимо меня и самой войти в мою квартиру. Она придерживает для меня дверь открытой, пока я хромаю по пути внутрь. Добравшись до кухни, я подхожу к холодильнику и открываю его. Она встречает меня там и качает головой:

«Пожалуйста, присядь, я принесу тебе воду и лекарство».

Я киваю и указываю на стойку.

«Все, что мне нужно, это две таблетки и стакан воды. Стаканы находятся в шкафу рядом с раковиной».

Она улыбается, провожает меня к дивану и быстро опускает на него. Нога пульсирует, а все тело ощущается мешком картошки, который разграбили и развезли по всей континентальной части Соединенных Штатов. Я зажмуриваюсь и сжимаю зубы так, что, клянусь, они начинают шататься. Когда я открываю глаза, Вейда стоит надо мной, не двигаясь и широко распахнув свои глаза. Она протягивает мне таблетки и воду.

«Ты, скорее всего, заснешь от лекарств, но, может, я могу сделать для тебя еще что-нибудь, перед тем как уйду?»

Я качаю головой и проглатываю таблетки. Она мгновение стоит в ожидании слов от меня, но я не знаю, как закончить наш разговор чем-то, кроме благодарности. Вот именно это я и делаю, а она мягко улыбается и машет мне рукой, пока не исчезает из поля моего зрения.

Усталость ли это от такого количества движений за короткий промежуток времени, или действие лекарств, но сон быстро настигает меня. Мой разум дрейфует в сознании, пока я обдумываю последние две недели своей жизни. Смерть по-прежнему кажется лучшим вариантом, но что-то в том, как Вейда пританцовывала на тротуаре сегодня, въелось в меня, перед тем как мной завладел сон.

***

Я не видел Вейду несколько дней и не получал от нее весточки. Я практически уверен, что все, связанное с ней, было галлюцинацией от побочного эффекта огромного количества обезболивающего. Мы не обменялись телефонными номерами, и мне это даже ни разу не пришло в голову. Текстовые сообщения и электронные письма — единственные способы, доступные мне для общения по телефону, а мобильный — далеко не первая вещь, о которой подумает глухой. Но, тем не менее, у меня нет возможности связаться с ней, если только снова с ней не увижусь.

Моей ноге, наконец, стало немного лучше, и я получил выговор от доктора за то, что слишком рано попробовал так много ходить, и что постельный режим означает лежать в кровати. Я пообещал, что впредь буду внимательнее относиться к его предписаниям, и как бы мне ни хотелось признавать это, покой помог облегчить выздоровление. Моя мать стояла рядом с обеспокоенным выражением лица, когда доктор спросил, нужно ли мне больше обезболивающих, и я ответил ему «да». Казалось, он ничего такого в этом не видел, но лицо моей матери подвело меня к мысли, что она думает о том, что я уже пристрастился к ним. Ее лоб пересекла новая тревожная складка, и это не укрылось от меня.

Если честно, я потерял полный пузырек таблеток пару дней назад, наверное, я выпил из него всего одну или две. Кажется, это произошло после того дня, когда Вейда ушла от меня, потому что я проснулся тогда с полупустой тарелкой с едой и пустой банкой содовой. У меня вообще не было воспоминаний о том, чтобы я ел или вообще заходил на кухню, но лекарство исчезло, и я предположил, что выбросил его в мусорное ведро со своим праздничным сэндвичем. Хотя я, наверное, мог бы выпить «Ибупрофен», но мне бы не хотелось снова испытать боль, как в парке, и не получить от нее облегчения.

Мама отводит меня на обед, и я ковыряюсь в курином салате, еле притронувшись к сэндвичу, а она взглядом бранит меня за то, что я мало ем. Я сообщаю ей о том, что было бы по-другому, будь я способен ощутить вкус еды, и она доедает свой суп с большим достоинством, чем мог бы я, после чего отвозит меня домой.

Днем я решаю пролистать «Хоббита», и как только устраиваюсь на диване и погружаюсь в рассказ, свет в гостиной вспыхивает три раза, оповещая о госте. Я думаю, что это снова моя мать, но искра надежды, вспыхнувшая у меня внутри, заставляет нервничать. На мгновение я надеюсь, что по ту сторону двери я увижу Вейду, и это беспокоит меня. Мне нравится моя тишина и мое пространство. Гости меня не заботят, и галдеж компании обычно удерживает меня в стороне от сборищ, но по какой-то причине я могу выдержать присутствие Вейды. Может, это из-за того, что она первый человек, с которым я разговаривал без необходимости перевода своих мыслей.

Открыв дверь, я практически замираю от шока, потому что она стоит там, взволнованно улыбаясь, словно счастлива меня видеть. Я не отвечаю на ее улыбку, или отвечаю, мне трудно сказать, так как я не могу вспомнить последний раз, когда улыбался. Я чувствую, как что-то расцветает у меня в груди. Я мог бы назвать это счастьем, но это чувство рассеивается, пока я иду за ней на кухню.

«Просто проверяю, жив ли ты еще».

Я бы рассмеялся, если бы мог. Я чувствую, как у меня подрагивают губы и загораются щеки.

«Жив».

«Отлично. — Она копается в своей сумочке и вытаскивает оранжевый пузырек, полный таблеток, и ставит его на стойку. — Они у меня с прошлого раза, я подумала, что, наверное, должна вернуть их».

Чувство счастья испаряется. Я подступаю к пузырьку и рассматриваю его. Это те самые обезболивающие, которые я принимал, когда она была здесь. Руки у меня слегка подрагивают, когда я тянусь к ним и замечаю, как гнев распространяется у меня внутри.

«Зачем ты взяла их?»

Улыбка исчезает с ее лица, когда она сосредоточенно смотрит на меня. Напряжение возвращается, я могу ощущать его. Она двигает руками медленнее, чем за все время, что мы знакомы, ее движения наполнены осторожностью.

«Из-за страха, что ты снова попытаешься себя убить».

И вот план смерти стал известен не только мне одному, и я сам в этом виноват. Вейда умна, умнее многих людей, которых я встречал, и, возможно, это связано с тем, что она не может слышать. Люди вроде нас полагаются на зрение, осязание и даже вкус, чтобы ощутить то, что не можем услышать. Ну, по крайней мере, зрение — самое важное чувство для людей вроде нее. Ну а я пытаюсь подмечать все, потому что знаю, что это скоро закончится.

Я подхожу к дивану и быстро сажусь на него, стараясь не смотреть ей в глаза. Она приближается ко мне и опускается передо мной на пол.

«Жизнь, Харрисон, — она двигает руками медленнее обычного, — жизнь может быть великолепной. Вопреки твоим мыслям или чувствам, жизнь может быть наполнена добром. Пожалуйста, не сдавайся сейчас только из-за того, что ты лишен чего-то».

Я с гневом наблюдаю за ее руками. Она понятия не имеет, каково это и на что похоже. Никто не понимает. Единственное общее между нами — это то, что она тоже не слышит. Она не знает, что значит быть пленником собственного тела. Быть в клетке из кожи и костей. Жить с неутешительными прогнозами и в страхе ждать, когда они настигнут тебя. Я — бомба замедленного действия, о которой забыл безумец, отсчитывающая в тишине время до взрыва.

«Ты не представляешь, о чем говоришь».

«Может, и нет, но я бы больше поняла тебя, если бы ты рассказал мне об этом. Ты когда-нибудь кому-то рассказывал о том, как все это отражается на тебе? Врачи не в счет».

«Да какая разница? — Подстегнутый гневом, я начинаю быстро двигать руками. Представляю, как заорал бы, умей я говорить. — Я не хочу жить с постоянным чувством тревоги или паники, я жил так слишком долго. Я просто жду, когда опущусь на самое дно. Жду, что проснусь и не смогу увидеть солнце, и буду не в состоянии ощутить холод или тепло. Я жду, когда все чувства исчезнут. Для моего положения смерть выглядит заманчиво».

Она качает головой и смотрит вниз.

«Но, Харрисон, что, если… если тебе не станет хуже? Что, если ты не потеряешь зрение, а потом обнаружишь, что тебе семьдесят лет, и что ты зря потратил свою жизнь на ожидание того, чего, возможно, скоро лишишься, а жизнь прошла мимо? Ты перестал обращать внимание на мир вокруг, потому что ожидал забвения…»

«ОНИ СКАЗАЛИ, ЧТО БОЛЕЗНЬ БУДЕТ ПРОГРЕССИРОВАТЬ».

Она поднимает руки, защищаясь, а я чувствую, что дрожу. Я не привык оправдываться перед кем-то. Я привык к тому, что люди избегают меня, позволяя мне существовать, но она, она у меня в гостиной, проповедует здесь о том, как мне нужно жить.

«Я не пытаюсь расстроить тебя, я пытаюсь помочь тебе увидеть… по-настоящему увидеть мир».

«Я вижу его, Вейда. Это все, что у меня осталось».

Она качает головой.

«Ты видишь, но в действительности не смотришь на него. Дело не просто в зрении, Харрисон. Дело в том, что зрение дает тебе почувствовать. Смотри на вещи из-за их красоты, их невероятных ландшафтов или архитектуры, а не потому, что думаешь, что никогда их не увидишь снова. Нельзя смотреть на мир и людей так, как это делаешь ты. Нужно смотреть на вещи так, чтобы действительно понять их. Почувствовать. Стать их частью».

«А в чем смысл, Вейда? Зачем беспокоиться о том, что они из себя представляют, если, в конце концов, я все равно погружусь во мрак?»

«Смысл в том… — она на мгновение останавливается и смотрит сквозь мое окно, растянувшееся от пола до потолка, на озеро вдалеке, — а смысл в том, Харрисон, что, вне зависимости от того, чем жизнь одарила тебя, это все, что у тебя есть. У тебя есть всего один шанс прожить ее. Ты и правда хочешь провести последующие годы, ожидая, что с тобой случится что-то плохое? Вместо этого подумай обо всем, что ты мог бы увидеть. Ты потерял слух, обоняние и вкус, но у тебя все еще есть зрение. Тебе еще на многое стоит посмотреть. Не поддавайся темноте сейчас, когда вокруг тебя так много света».

Я не отвечаю ей, вместо этого просто смотрю на нее, пытаясь понять, откуда она взялась и как у нее появился такой взгляд на жизнь. Люди вроде нас, которым выпал не лучший расклад в жизни, мы обычно сторонимся общества, но вот она здесь — упивается своей жизнью, как и моей. А я этого не заслуживаю.

«Я провел всю свою жизнь в ожидании потери очередной части себя. Я так много времени провел в одиночестве, что не имею понятия, каково это — быть с кем-то».

«У тебя полно времени научиться».

Убрав руки к себе на колени, она улыбается мне той же улыбкой, что и в тот день, когда благодарила меня за спасение ее жизни. Той же улыбкой, с которой встретила меня у двери несколько минут назад. Она искренне была рада видеть меня, рада поболтать со мной, пускай в нашем разговоре и присутствовала безмолвная череда тревоги и реализма.

«Ты первый человек, предоставивший мне такой шанс».

«Не правда. Ты привлекаешь к себе внимание, куда бы ни пошел, но ты видишь лишь то, что хочешь. Посмотри, к чему привела твоя проблема с ожиданием, ты упускаешь суть. А это моя любимая часть».

Что-то в моем выражении лица ломается, и я чувствую, как у меня дрожат губы. Она замечает это, но все равно продолжает:

«Я уже давно заметила тебя в кафе, Харрисон. Но ты постоянно сидел в углу с опущенной головой. Ты никогда ни на кого и ни на что не смотрел, кроме моментов, когда Таня подносила тебе кофе. Ты на мгновение приободрялся и жаждал этого общения, но ты все время упускал момент, потому что был слишком зациклен на различиях. Слишком сосредоточен на безмолвной жизни в темноте и безумии. Когда ты спас меня, я тебя узнала. Я точно знала, где видела тебя раньше, и на мгновение мне показалось, что ты тоже узнал меня. Ты смотрел, и я имею в виду действительно смотрел на меня. Если бы я не выжила, думаю, что умерла бы счастливой, потому что ты наконец-то посмотрел на что-то, словно это что-то имеет для тебя значение».

«Я хотел умереть, — прерываю я ее. — Я хотел оттолкнуть тебя с дороги, чтобы самому попасть под колеса. Я так сильно хотел освободиться от этого мира, что дошел до самоубийства».

«Но ты все равно спас меня. Вне зависимости от того, что ты хотел, ты все еще был готов совершить что-то хорошее и спасти меня».

Я вспомнил тот день и то, как она выглядела прямо перед тем, как я оттолкнул ее с дороги. Вспомнил, как мне показалось, что даже если я умру, она, возможно, выживет. Эта мысль пронеслась во мне мимолетным мгновением.

«Этот мир не так уж и плох, Харрисон. Ты просто должен решиться по-настоящему увидеть его, а не видеть в нем то, что хочешь».

«Я не представляю, с чего начать». — Я медленно двигаю руками, и она тянется ко мне, обхватывая их своими крошечными ручками.

«Позволь показать тебе».

***

Следующие несколько месяцев Вейда делает все возможное, чтобы показать мне мир. Первые проведенные вместе несколько недель я наблюдаю за ней, словно ястреб. Я подражаю ее поведению и реакциям на происходящее вокруг. Она показывает мне в городе достопримечательности, мимо которых я проходил миллион раз, но никогда раньше не обращал на них внимания. Она указывает на облака в небе и на их отражения в лужах у меня под ногами.

Она никогда не выглядит грустной, даже когда мы идем мимо квартета музыкантов, играющих на акустических гитарах в парке. Вместо этого она начинает кружиться на траве напротив них и отказывается уходить, пока я к ней не присоединюсь.

«Что, если мы не попадаем в ритм?»

«Если сконцентрируешься, можешь ощутить его прямо здесь», — она быстро отвечает мне жестами, прежде чем расположить одну руку у меня на груди, прямо над моим сердцем.

Я провожу все свое время, рассматривая и действительно изучая новый мир, чтобы понять его и забыть, что, возможно, однажды никогда не смогу снова видеть. Даже если когда-нибудь это произойдет со мной, по крайней мере сейчас я могу наблюдать за миром.

Я приглашаю Вейду на обед к своей семье в северную часть города. Она взволнованно улыбается, пока мы едем по усаженной деревьями дороге, и все время держит меня за руку. Я улыбаюсь ей в ответ, что в последнее время делаю часто. И что мне теперь легко делать, когда она сама постоянно улыбается. Однажды она обратила внимание на мою улыбку, а я даже никогда не мог предположить, что вспомню, как надо улыбаться. В тот вечер я стоял перед зеркалом и просто пялился на себя.

Я собираюсь с мыслями, когда мы подъезжаем к дому родителей и выходим из машины. Впервые за многие годы на лице моей матери при виде меня не отражается стыд. Она просто улыбается и открывает свои объятия Вейде, и та любезно отвечает на ее объятия, тотчас же начав обмениваться с ней жестами. Они обе выглядят счастливыми. Я замечаю улыбки, оживленные движения рук и вижу, как мама отклоняется назад в приступе смеха.

Отец пожимает мне руку и спрашивает, как я. Он говорит, что я выгляжу иначе, выше, серьезнее и немного сдержаннее, чем раньше. Я смотрю на Вейду, и она поворачивается ко мне. Мой взгляд застывает на ней, и я осознаю, как много жизни она подарила мне за такое короткое время. И думаю, что ее могло не быть в этом мире, если бы у меня не возникло желания умереть, и если бы я не выпрыгнул перед той машиной, спасая ее.

Впервые я думаю о жизни как о чем-то хорошем и не вижу в ней зловещую, насмехающуюся женщину, пытающуюся превратить мое существование в ад. Впервые за всевремя я чрезвычайно боюсь смерти, потому что меня ужасает мысль о том, что я больше никогда не увижу, не почувствую или не буду с Вейдой снова. Кажется, она чувствует то же самое, потому что не отпускает мою руку весь вечер.

***

Следующие пять лет я провожу за изучением мира. Между путешествиями на острова я не представляю, как описать руины старинных замков Англии, чувствую, что достаточно расширил свой кругозор для написания туристического журнала, заполненного обзорами мест для отдыха. Вейда бок о бок проходила со мной через все это, и я не могу представить, что могло быть иначе.

Я до сих пор не потерял зрение, и два года назад ко мне частично начало возвращаться обоняние.

Однажды утром я почуял, как в воздухе пахнет паленым. Мне потребовалось несколько минут на то, чтобы убедить себя, что я проснулся, и признать тот факт, что действительно могу чувствовать запах. Я побежал по коридору и быстро спустился вниз, где обнаружил Вейду, размахивающей противнем с беконом, который она передержала в духовке.

Она развернулась ко мне с хмурым выражением на лице и быстро задвигала руками:

«Прости, я отвернулась на минутку, но она длилась слишком долго. Я могу приготовить на завтрак что-нибудь другое».

Уголки рта у меня приподнялись в улыбке, и я глубоко вдохнул. Вот оно, слабое ощущение, но я чувствовал запах пригоревшего мяса и, наверное, это самое прекрасное, что я когда-либо ощущал.

«Я почувствовал, как в воздухе пахнет паленым».

«Я распылю освежитель воздуха и включу вентилятор, но…»

Вейда прервалась на полуслове и прищурилась:

«Ты почувствовал это?»

Я быстро кивнул, а она бросила полотенце и подбежала ко мне. Обхватив ладонями мое лицо, она посмотрела в мои глаза так, словно искала в них солнце. Я схватил ее за запястье и поднес его к носу, по ее коже плясал слабый запах духов. Я ошибался. Именно это самое прекрасное, что я когда-либо ощущал.

Вейда провела утро, рыдая и проверяя на разных вещах мои способности к обонянию. На специях и пробниках духов из журналов. Она назначила встречу с моим врачом на следующий день, а я был уверен, что это всего лишь случайность, и следующим утром я проснусь в привычном мире без запахов, но этого не случилось. Анализы крови и обследования не показали ничего нового, ничего не сообщили, но я чувствовал запах. Это было бесспорно.

Позже врачи сообщили мне, что болезнь регрессировала, они о таком никогда раньше не слышали. Обоняние и вкусовые ощущения вернулись ко мне примерно на пятьдесят процентов, но для меня это все равно, что сотня процентов. Что угодно лучше нуля. Они также рассказали мне о новом имплантируемом устройстве, которое удивительно помогало глухим пациентам, особенно таким, как я, которые потеряли слух в молодом возрасте. Они повторяли, что я идеальный кандидат, и что они с удовольствием запишут меня в эту программу. Имплантаты позволили бы мне слышать звуки на двадцать процентов с перспективой улучшения, и хоть я никогда бы не смог слышать полностью, я бы слышал громкие звуки и приглушенные голоса. Вейда казалась взволнованной этой возможностью для меня, но когда я спросил, подходит ли это ей, врачи сказали, что она не подходящий кандидат для программы. Она заверяла, что все в порядке, если только мне имплантируют устройство, но я бы никогда не пошел на это.

«Но ты снова сможешь слышать, пускай и частично. Разве ты не этого всегда хотел? Слышать звуки мира?»

Я покачал головой и притянул к себе ее руки, целуя кончики ее пальцев.

«Я слышу все, Вейда. И ничего не звучит громче тебя».

Она улыбнулась той же улыбкой, которую всегда дарила мне, и я притянул ее к своей груди.

Эпилог

Я никогда не терял способность видеть. Я наблюдаю, как мои дети растут и виснут на Вейде так, словно никогда не хотят отпускать ее. Каждое утро я просыпаюсь и прижимаюсь своими губами к ее и пью ее, как Земля пьет с рассветом этот мир.

Жизнь шумная и временами оглушает. А еще она может быть ласковой, спокойной и даже унылой, но в те моменты, когда нет сил полностью ее рассмотреть, она по-прежнему продолжается. В моей жизни никогда не было ничего громче тишины, и я люблю звуки этого безмолвия.

«Недостойный любви» Джессика Бучер

История о принце-сердцееде и молодой колдунье, которая накладывает на него ужасное заклинание. Не удивительно, что он хочет отомстить, но сначала он должен понять, каково это, когда тебя на самом деле зовут монстром.

Проклятье

Я все еще слышала вой, пока мчалась сквозь деревья, бежала так быстро, как только мои ноги могли двигаться. Гнев по-прежнему струился по моим венам, и эта жалящая ненависть зудела под моей кожей. Как он мог? Не говоря уже о предательстве и разбитом сердце, я была слишком зла, чтобы признать их. Я доверяла ему, а он предал меня.

Его лицо мелькало перед глазами, пока я бежала. Тот момент, когда я узнала, что это он скрывался под той маской, все время повторялся в моем сознании. В тот момент я прокляла его.

Я понятия не имела, что моя магия сделает с ним. Я помню только, как вытягивала магию из своей пульсирующей ярости и отправляла это прямо в его сердце. Насколько мне известно, это могло его убить.

Я с трудом дышала, и мои ноги «умоляли» меня остановиться, но я должна была продолжать бежать. Я бежала ради своей безопасности, а также потому, что это не позволяло моему разуму слишком долго раздумывать о реальности. Тео предал меня. Только прошлой ночью мы вместе кружились по танцполу на бал-маскараде. Я никогда в жизни не чувствовала себя ближе к кому бы то ни было. Только вчера мы провели в объятиях друг друга вечер под луной. Он поцеловал меня. Он сказал, что любит меня.

Я никогда не была счастливее.

Затем, этим утром, я ожидала увидеть его улыбающееся лицо, как и каждый день на этой неделе. Я ожидала снова услышать любовь в его голосе, увидеть его улыбку, почувствовать его прикосновения. Вместо этого к моей шее был прижат кинжал, а запястья связаны веревкой.

Этот трус даже не смог посмотреть мне в лицо. Он спрятался за маской и заманил меня в ловушку, не сказав ни слова. Но когда я освободилась от его пут и стянула маску с его лица…

Я замерла. Мои колени ослабли подо мной, и я упала на твердую лесную землю. Из меня вырвался всхлип, пока я стряхивала листья со своей одежды, а затем я снова начала бежать. Но у меня не осталось ни грамма энергии, чтобы спасаться бегством. Мои ноги снова ослабевали, и я опустилась на колени перед упавшим деревом. Я задыхалась, и когда мое сердцебиение замедлилось, рыдания, которые я сдерживала, вырвались из меня в безмолвном крике.

Я ненавидела себя за то, что плакала по нему. Но два его образа, в лунном свете и свете дня, не совпадали. Мой разум не хотел признавать, что эти двое были одним и тем же человеком. Хотя я причинила ему боль и убежала от него, мне также казалось, будто я его бросила.

Звук шагов встряхнул меня от слез. Это были вялые, топающие шаги — группа людей, пробирающаяся через лес. Я натянула плащ на голову и наклонилась к упавшему дереву, чтобы спрятаться. Используя свою магию, я призвала лес спрятать меня и сделать похожей на валун. Это меня не подведет, но также не продержится долго. Я молилась, чтобы группа прошла мимо без остановок.

Шаги приближались, так же, как и голоса. Это были мужчины, и, судя по звукам, их было около полудюжины. Сначала я не узнавала их голосов, до тех пор, пока они не подошли ближе. Среди них был один голос, который выделялся из всех — голос охотника за головами.

Он охотился на меня с зимы, и каждый день подбирался немного ближе. Всю неделю я чувствовала его присутствие в деревне, но поскольку находилась рядом с принцем Тео, я была в безопасности от его хватки. Месяцами он таскался за мной по всей стране. Его сторонники ослабели за эти несколько недель, но их глупость так и не развеялась. Они шли за своим лидером, убежденные, что поиски меня — достойное дело, и что золото будет этого стоить.

А что касается него, его кровожадность была чем-то другим. Он охотился на меня так, что это ужасало. Он не беспокоился о вознаграждении, я уверена. Он охотился за мной, потому что ненавидел меня, или, вернее, ненавидел все то, что я олицетворяла.

— Ты слышал этот вой? — сказал один из охотников.

— Медведь, сэр? — ответил другой, его шепелявость выдавала тот факт, что у него было меньше пригоршни зубов.

— Это был не медведь. Это был мужчина.

— Работа ведьмы, безусловно, — парировал беззубый головорез.

Затем охотник за головами взревел, будто и не слышал ничего, что говорили другие мужчины.

— Она направляется к перевалу. Сегодня утром я слышал, как в замке обсуждали, что она была замечена неподалеку. Она не могла уйти далеко.

— Зачем ей бежать сейчас? Она всю неделю провела в деревне.

— С принцем, никак иначе. Вы уверены, что мы можем доверять их словам?

— Подозреваю, что мы теперь не единственные, кто охотится за ней, — буркнул охотник. — Если она и была близка к принцу, то только из-за ее злого дара. И это только вопрос времени, когда они все выяснят. И будь я проклят, если они поймают эту суку раньше нас, — при этих словах мужчины начали насмехаться.

— Этот вой может быть отвлечением, — прошептал мужчина постарше.

— Она не так умна, — раздраженно, почти сердито пробормотал другой.

— Женщины редко бывают умны, — пробубнил тонкий голос.

Я закатила глаза, когда мужчины рассмеялись. Они прошли так близко, что я боялась, что они увидят меня или услышат мое дыхание.

Они все остановились и посмотрели вверх на лесистый холм, откуда, казалось, раздался воющий звук. Я не дышала и не двигалась, и мне казалось, что прошла целая жизнь, прежде чем они заговорили.

— Сэр, мы теряем наше превосходство над ней. Она наверняка уже добралась до озера, — снова послышался голос шепелявого.

Мужчины пробормотали согласие. Наконец, охотник за головами повернулся лицом на восток, к горному хребту.

— Давайте двигаться дальше, — сказал охотник. — Мы достигнем озера к вечеру. А завтра найдем эту ведьму и вернем ее в деревню, чтобы получить нашу награду.

Озноб пробежал по моему позвоночнику, в то время как мужчины взбодрились.

***

Я продолжила прятаться под плащом после того, как действие моей магии истекло. Я хотела навсегда остаться незримой, но мне нужно было продолжать двигаться. Мне нужно было добраться до перевала, чтобы стать свободной навсегда. Я посмотрела вверх, чтобы понять сколько сейчас времени — около полудня.

Крадясь вдоль тропинки, я аккуратно продвигалась сквозь лес на восток, оставляя свою слабую тень позади. Я раздумывала. Я могла двигаться вдоль ручья, который, как я знала, был справа от меня в половине дня ходьбы. Он скрыл бы мои следы, и я могла бы продвигаться более незаметно. Или я могла бы выбрать более прямой путь к перевалу, который проведет меня через открытые равнины, оставляя уязвимой без укрытия.

Я стояла на вершине небольшого холма и размышляла о своем выборе, когда из ниоткуда что-то тяжелое и быстрое приземлилось на мою спину. Я начала катиться по холму через ежевику и листья. В ушах раздалось глубокое рычание, и я поняла, что падаю не одна. Это было животное — высокое животное у меня за спиной. Когда мы перестали падать, я почувствовала, как его рука обернулась вокруг моей и резко дернула вверх, из-за чего моя голова начала кружиться. Рука — нет, лапа — была приставлена к моему горлу. Должно быть, я сильно ударилась головой, потому что не могла сказать, в каком направлении было небо, а в каком — земля.

Кто-то говорил. Хриплый голос выкрикивал мое имя, но я могла сосредоточиться только на том, что меня пыталось убить животное. Я боролась с его хваткой, ожидая, когда зубы или когти разорвут мою кожу. Почему он не кусал меня? Я вцепилась пальцами в длинную шерсть и потянула со всей силы.

Я плотно сжала веки, закрыв глаза, чтобы предотвратить головокружение. Внутренний голос призывал меня успокоиться. Я сделала глубокий вдох и подняла немного магии из глубин своего нутра. Она находилась в тихом месте внутри, так глубоко и незаметно, что если бы мне, когда я была молода, никто не сказал об этом, то я никогда бы и не узнала, что она там. Как будто залезала в пруд полный рыбы, я хватала кусочек этой магии и смешивала его с мыслью, что крик звучит только в моей голове. Боль. Я хотела, чтобы зверь почувствовал как можно больше боли, поэтому направляла магию и боль пройти сквозь мои пальцы в существо, которое пыталось убить меня.

Дезориентированная и истощенная моя магия была слаба, но она сработала. Существо выло так, будто это живой человек, посылая дрожь в мое сердце. Хватка на моей шее ослабла достаточно, чтобы попытаться сбежать, и я упала. Я даже не понимала, что он держал меня так высоко над землей. Листья хрустели под моим весом, но оказаться на твердой земле было таким облегчением. Потребовалось время, чтобы мой мозг успокоился, и как только это произошло, я без колебаний бросилась бежать.

Я почти сбежала. Я бы сделала это, если бы не оглянулась. Я была бы свободна от этого существа, но мое любопытство победило, и я повернула голову.

Я не знала, чего ожидать. До этого момента понимание того, кто напал на меня, было не важным, лишь бы сбежать от него. Но то, что увидели мои глаза, заставило меня прекратить бежать. Это был мужчина, сгорбившийся и извивающийся от боли. Черные брюки и ботинки с того места, где я стояла, казались знакомыми.

Я в панике оглядела зверя, который удерживал меня своей хваткой. Я отчетливо помнила ощущение холодного меха напротив моей кожи. Оглянувшись на свернувшуюся массу на земле, я моргнула один раз, затем второй, осознавая.

— Тео? — прошептала я. Его стоны уже не казались похожими на стоны животного. Он застонал в свои руки и покатился по земле. Я сделала шаг ближе.

Я должна была бежать. За все, что произошло между мной и Тео этим утром — то, как он предал меня, напал на меня, и что я сделала с ним в ответ — я должна была убежать сразу же, как только поняла, что это он. Но я не убежала. Иногда ум недостаточно силен, чтобы бороться с сердцем.

Так что я подошла ближе и протянула руку, чтобы коснуться его спины.

Он зарычал:

— Что ты со мной сделала?

Я нахмурилась в замешательстве. Что-то в его голосе было другим.

Я ответила почти шепотом:

— Это было просто небольшим отголоском боли. Я думала, ты убьешь меня. Это не продлится долго.

Почему я защищаюсь? Это я должна злиться.

— Нет. Не так. Что ты сделала со мной? — прокричал он, а затем повернулся ко мне лицом, и я чуть не закричала. Лицо Тео почти полностью было покрыто грубыми, черными волосами, на щеках, лбу и подбородке. Его глаза, когда-то красивые и кристально-голубые, теперь были угольно-черными без капельки белого в них.

И не только его лицо было чудовищным. Волосы, словно черный волчий мех, растянулись по его рукам и кистям, которые теперь имели форму когтей — длинных и острых.

Я почувствовала, как цвет сошел с моего лица.

— Как… Что… — Я проскулила несколько вопросов, но они не имели никакого смысла. Я была ошеломлена.

Моей первой мыслью было то, что это не моя работа. Я не делала этого, я не могла. Моя магия не была такой мощной, а даже если бы это было так, я бы никогда не сделала этого с ним. Я даже не знала как. И я сказала бы все это, если бы Тео не начал подкрадываться ко мне с выражением гнева на лице. Если бы я не двигалась быстро, он бы мгновенно схватил когтями меня за шею.

— Измени меня обратно, — сказал он с низким рычанием. Он наступал на меня и был выше, по крайней мере, на целую голову. Я не помнила, чтобы он был таким высоким; было ли это частью заклинания?

С каждым его шагом ко мне я отступала назад. Оглядываясь вокруг, я пыталась узнать свое местоположение, но из-за падения и удара головой была дезориентирована. Я понятия не имела, в какой стороне был север, и какая дорога с того места, где я стояла, вела к перевалу.

Я сложила руки перед собой, будто это могло остановить неистового зверя.

— Я не могу изменить тебя обратно. Я не знаю как, — заплакала я.

— Попробуй, — настаивал он. Протянул ко мне руку, но я быстро от нее увернулась.

Мне нужно уходить, и быстро. Я побежала обратно на холм, с которого мы упали. Я знала, что если поднимусь повыше, то смогу узнать, где нахожусь, и понять, в каком направлении бежать. Но подниматься на гору было ошибкой. Я была медленной и неуклюжей. Не прошло много времени, прежде чем его сильные руки оттащили меня назад, и мы снова упали.

— Анабель! — закричал он, когда прижал меня к земле, удерживая мои запястья. — Посмотри, что ты со мной сделала.

Его вид был пугающим. Лицо едва было заметно под шерстью. Все очертания изменились. От черноты его глаз волоски на моих руках встали дыбом так, как бывает во время грозы.

Тем не менее, под личиной монстра все еще можно было узнать Тео. При других обстоятельствах эта позиция — под ним, его руки, касающиеся моих — была бы божественной. Всего двадцать четыре часа назад это было всем, чего я хотела, и именно тем, чего я ожидала — без меха животного, конечно. И борьбы. И предательства.

Внезапно эта мысль вернула меня обратно в этот момент. Я вспомнила, как была на него зла, и это чувство тотчас заменило страх.

— Ты, — прорычала я ему в лицо, пока он сидел на мне верхом и удерживал. — Ты заслуживаешь этого. Ты предал меня. Ты приставил кинжал к моему горлу.

— Я предал тебя? Ты не можешь говорить это всерьез.

Я боролась с его хваткой.

— Тео, отпусти меня!

— Нет, пока не изменишь меня обратно. Я не могу вернуться в замок, Ана. Они будут искать меня. Вся деревня скоро будет здесь.

— Пусть ищут. Меня это не волнует. Надеюсь, они найдут тебя и увидят, какое ты чудовище.

На короткий миг он казался поверженным.

— Ты ведьма. Разыскиваемая преступница. Все твои слова были ложью.

Его дыхание было так близко к моему лицу, что я могла чувствовать его тепло. Это вернуло меня назад к прошлой ночи, где мы прятались в тени замка, и его губы прижимались к моим.

— Я не ведьма, — сказала я, мой голос такой мягкий и слабый от рыданий, застрявших в горле. Я так отчаянно хотела заглянуть в его глаза, чтобы увидеть, как они смотрят на меня в ответ, но пропасть черноты была слишком глубока.

Голоса вдалеке отвлекли нас от наших интенсивных свирепых переглядываний. Охотник за головами и его свора были рядом.

— Кто это? — запаниковал Тео. Он поспешил прочь от того места, где удерживал меня, будто забыл, что я могу сбежать, если мне представится такая возможность. Он закрыл лицо руками, словно это могло его спрятать.

— Охотники за головами. Они хотят меня убить.

Он резко повернул голову ко мне так, будто это шокировало его. Он все еще беспокоился обо мне? Неужели эта новость была для него пугающей? Даже после того, как он угрожал превратить меня в самого себя. Что, как он думал, случится со мной?

— Ты была приговорена к смерти? — спросил он.

Я засмеялась.

— Вынесение приговора требует судебного разбирательства. Они считают меня злой, и этого для них достаточно. Все, что им нужно, чтобы получить свою награду — моя голова.

Тео уставился на меня, свирепо нахмурив брови. Я не буду извиняться за драматизм или красочность. Я видела кожаный мешок, предназначенный для моей головы; это было мерзко.

Его взгляд не дрогнул, и я поняла, что он хочет знать, что я сделала, чтобы заслужить такую судьбу. Я не доставлю ему такого удовольствия.

— Послушай, Тео, — продолжила я, вставая и стряхивая опавшие листья и боярышник со своего плаща. — Они не будут колебаться. Если они увидят меня, то без вопросов вонзят стрелу в мое сердце. Они не будут ждать и не позволят мне говорить. Они слишком боятся того, что я могу с ними сделать. Поэтому, если они найдут меня, то через несколько секунд я буду мертва, и ты застрянешь в таком облике навсегда. Я не знаю, где ты найдешь другую волшебницу… или ведьму, — прорычала я, — чтобы изменить тебя обратно.

Он схватил меня за руку и приподнял мое лицо вверх, чтобы взглянуть на него.

— Тогда измени меня обратно сейчас, — прорычал он.

Я проигнорировала его требование.

— Видишь тот горный хребет на востоке. Там, между ними есть проход, прямо вдоль реки, а на другой стороне горы — моя свобода.

Он усилил хватку.

— Я бродил по этим холмам всю свою жизнь. Эти горы непроходимы. Все это знают.

— Это ты так думаешь, но судя по небольшим воспоминаниям, которые у меня остались о маме, она рассказывала мне о том горном перевале, и что его можно найти только с помощью истинной магии, невидимой для человеческого глаза. И то, что пролегает за этими горами, находится дальше, чем любой охотник за головами или принц может добраться. Это моя свобода.

— Что ты хочешь от меня?

— Отведи меня туда. — Из-за моего требования он сразу же стал раздраженным. — Ты знаешь дорогу лучше меня. Помоги мне добраться до этого секретного прохода, защити меня от охотников, и как только мы туда доберемся, я верну твой облик.

— Или я могу сжимать твою шею, остановив поток крови, до тех пор, пока ты не сделаешь этого сейчас, и мы покончим со всем этим.

Я вздрогнула. Это не похоже на него. Насилие, угрозы, гнев. Это больше похоже на его братьев. Тео презирал их за то, какого мнения они придерживались. Но теперь я подозревала, что они приложили руку к этому внезапному изменению.

— Тео, — прошептала я. Это было все, что я могла предпринять. Я не знала, было ли это мольбой о пощаде или призывом к искренности, но я заметила еле уловимый проблеск. — Они все равно убьют меня, и если я должна умереть от твоей руки, то так тому и быть.

После обжигающего кровь момента, когда никто из нас не говорил и не шевелился, его плечи окончательно расслабились, а нападающая поза исчезла.

— Ты сможешь это сделать? Если я отведу тебя туда, ты сможешь изменить меня обратно?

— Уверена, что смогу, — сказала я с уверенностью, глядя в эти чернильно-черные глаза. Я спрятала свои сомнения и отодвинула в сторону внутренний страх, что не смогу изменить его, не говоря уже о том, чтобы найти этот скрытый проход.

Засада

— Эти горы находятся в двух днях пути. Мы можем добраться до них завтра к вечеру, если будем идти всю ночь. Остальные будут двигаться вдоль реки, где дорога легче, но я думаю, что нам нужно идти по густой части леса. Холмы будут круче, но расстояние короче. — Я слушала, как он говорил, начав идти. Его знание леса было глубже, чем я ожидала.

— Ты, должно быть, провел здесь очень много времени. Я всегда думала, что у принца есть дела поважнее, чем игры в лесу, — дразнила я его, пытаясь поднять настроение. Он продолжал идти впереди меня, подбирая шаги так, будто наступал именно в то место, где ступал раньше.

— Мой старший брат получал столько внимания, что они вряд ли замечали, когда я пропадал. Когда я был маленьким, я пробыл здесь два дня. Я ожидал, что они буду в ярости, но когда вернулся… — Он оглянулся на меня, и я могла сказать, что он не собирался рассказывать так много. Ему и не нужно. Я знала, что он собирался сказать: когда он вернулся, они даже не заметили, что он пропал. Тео не рассказывал мне эту историю раньше.

На самом деле мы с Тео впервые встретились в лесу, к западу от замка — даже двух недель не прошло с тех пор. Он напугал меня, когда я встретила его на тропинке. Несколько дней я не видела другого человека, и у меня возникло ощущение, что он наблюдал за мной, прежде чем я его нашла. Я сразу поняла, кто он. Он не пытался скрыть свои черные блестящие сапоги и красный плащ, украшенный его фамильным гербом.

Я сразу подумала, что мое время истекло, и ждала приближения кавалерии рыцарей, чтобы арестовать меня, но они не пришли. Я была так напугана, что поначалу не заметила, насколько он красив. Он был высок, у его лица была мягкая округлость в щеках и подбородке. И когда он улыбнулся, глубокие ямочки пронзили обе стороны его лица. Никогда в жизни чья-то улыбка не действовала так на мое сердце. Возможно, из-за того, что я в жизни не видела такого чистого и доброго человека, в тот первый день Тео украл мое сердце. Все началось с любопытного разговора, затем последовала невинная дружба, но к концу первой недели это стало чем-то, отчего ни один из нас не мог уйти.

Конечно, я не раскрывала кем или чем была. Я бы не зашла так далеко, если бы говорила совершенно незнакомым людям, что могу с ними сделать голыми руками и с небольшим усилием. Я очень хотела сказать ему. Я хотела не только поделиться чем-то с ним, но и разделить часть бремени, которое несла в одиночку. В глубине души я знала, что он не будет меня осуждать. Я верила, что он меня защитит.

Но я ошиблась.

— Ты не должна отставать, — повернувшись, рявкнул он, глядя на меня своими черными глазами. Из-за своей мечтательности я слишком сильно отстала. Я закинула свой тюк ^[1]  повыше на плечо и прибавила скорость. Слезы жгли глаза, когда я думала о том добром человеке, что встретил меня недавно в лесу, и как сильно я по нему скучала.

***

Мы шли в спешке всю оставшуюся часть дня. Я никак не могла привыкнуть к темпу, и, казалось, все время пыталась его догнать. Мы не разговаривали, и я занимала ум, наблюдая, как его странная фигура проносилась по лесу, и какой знакомой ему казалась территория.

Следуя позади него, я начала замечать едва уловимые изменения в теле Тео. В начале пути он стоял прямо, но по мере того, как солнце перемещалось по небу, я заметила, что его плечи начали сутулиться. И это еще не все. После первого часа его бедра казались более широкими, а ноги перестали двигаться в той же изящной манере.

Это был первый раз, когда я заметила, что трансформация Тео не завершена. Он тоже это заметил? Я задумалась. Я, конечно же, не собиралась упоминать об этом. Я ненавидела думать о том, насколько хуже может стать его проклятье.

С приближением сумерек мой желудок заурчал от голода. Я ничего не ела весь день, и это было слишком трудно игнорировать.

— Тео, нам нужно отдохнуть. Я голодна.

Он не ответил и продолжил идти, как будто не услышал меня.

— Тео, ты меня слышишь? Я хочу передохнуть. — Я споткнулась и неуклюже приземлилась на дерево. Из-за отсутствия еды я начала терять координацию. Тео даже не обернулся, когда я крикнула с того места, где сидела: — Тео!

— Что?! — закричал он. Я вздрогнула от его ответа. Видимо, не только его внешность изменилась с проклятьем. Его характер стал чудовищным.

Я огрызнулась в ответ:

— Мне нужно поесть! И если ты будешь так кричать, то привлечешь эту банду идиотов, и все это путешествие будет напрасным.

Он запыхтел от разочарования.

— Один час. Отдохни и поешь, а затем мы продолжим путь.

***

Потребовался почти час на то, чтобы поймать кролика. Тео смотрел, как я ставила ловушку из сетки и веревки, которая была в моем тюке, и я чувствовала его наблюдающий взгляд. Я знала, что он хочет исправить мою работу, но молчал у меня за спиной. И я не могла не чувствовать самодовольства, когда он смотрел на мою работу.

Пока установленные ловушки ожидали на холмах, мы бродили по лесу, чтобы найти подходящие ветви для костра. Через каждые несколько шагов мы слышали движение и пение птиц и замирали на месте, чтобы послушать их. Как только мы убеждались, что охотники не шли по нашему следу, то продолжали охоту.

— Сегодня утром я слышала, как они сказали, что получили известие из замка о моем местонахождении. — В ожидании ответа я глянула на него краем глаза.

Он посмотрел на меня, но без того человеческого выражения лица, которое я так хорошо знала, было трудно прочитать его мысли.

— Это был не я.

— Ты знаешь, кто еще мог об этом знать? — У меня была мысль, что, возможно, его братья узнали, с кем их младший брат общался в лесу каждый день.

Своим молчанием он подтвердил мои подозрения.

— И ты встал на их сторону, — пробормотала я себе под нос. С того момента, как я обнаружила под маской его лицо, я знала, что это было как-то связано с ними. Я потеряла его, как и боялась.

Должно быть, он услышал мое бормотание, потому что перестал делать то, что делал, и повернулся ко мне с очевидным гневом.

— Не вини меня за это, Ана. За твою голову была назначена награда задолго до того, как ты встретила меня. Не я был тем, кто соврал.

— Говори себе все, что должен, Тео.

От разочарования я бросила на землю пропитанную дождем ветку. Я не могла смотреть на него. Он был прав. За мою голову назначили награду до того, как я встретила его. Я знала, что частично была неправа. Я врала. Я скрывала от него правду. Я была разыскиваемой преступницей, приговоренной к смерти. Я была опасна, и мне нельзя было доверять. Но это не меняло того факта, что я полностью разочаровалась в Тео. Я пошла вперед, избегая его взгляда.

— Не хочешь рассказать мне, что ты сделала? — Я не ответила. — Есть еще покрытые шерстью принцы?

Я зыркнула не него.

— Не смешно.

— Просто скажи мне, — настаивал он.

— Я ничего не делала, — ответила я.

— Давай же, скажи мне.

— Я же сказала. Я ничего не делала. — Я повысила голос и поморщилась от того, что вспылила. После того, как я упрекнула его, что он очень громкий, мне нужно было быть более осторожной.

— Ты ждешь, что я поверю, будто люди хотят твоей смерти, потому что ты ничего не сделала.

— Это такое же безумие, каким кажется.

— Это не имеет никакого смысла, Анабель. Должно же быть что-то, и предполагаю, что ты стыдишься рассказать мне о том, что сделала.

Я перестала делать то, что делала. Я чувствовала, как мои руки сжимались в кулаки, и, честно говоря, не знала, сказал ли он это для того, чтобы заставить меня говорить.

— Я сказала тебе — я ничего плохого не сделала, — сказала я тихо. Я стояла к нему спиной, потому что не хотела видеть его лицо, когда заговорила. Я не хотела жалости. — Все, что я говорила тебе о моей семье, было правдой. Я была сама по себе с юных лет. Для большинства я была странной, но никогда не представляла большой угрозы. Затем обо мне начали распространяться рассказы. Я была ведьмой, которая путешествовала по сельской местности, превращая людей в овец — чего я никогда не делала — и крала детей у их матерей. Эти истории становились все более и более нелепыми, и как только я думала, что люди перестали в них верить, они доказывали, что я ошибалась. До тебя я никогда не причиняла вред другой душе и не использовала на них свою магию, по крайней мере, не во вред. Я не проклинала людей и не крала детей. Людям просто нужно кого-то обвинять, вот меня и обвиняли.

Я повернулась к нему лицом и встретилась с его наиболее человеческим выражением лица. Это была не жалость, а скорее сочувствие. Мой голос все еще был полон горечи.

— И единственное, чего я стыжусь, — я слишком легко пала перед пустыми обещаниями.

Он выглядел так, словно был готов ответить на мое оскорбление, но его слова были оборваны эхом уродливого рычания, доносящегося из глубин леса вокруг нас. Инстинктивно я подошла ближе к Тео, пока мы осматривали темнеющий лес в поисках рычания. Я видела, как что-то едва уловимое кралось сквозь деревья.

— Держись позади меня, — сказал Тео. Я в замешательстве взглянула на него. Неужели он думал, что достаточно звероподобен, чтобы справиться со стаей голодных волков?

Что-то набросилось без малейшего предупреждения. Большой серый волк щелкнул передо мной своей челюстью так быстро, что мне показалось, будто я почувствовала укус, хотя он даже не прикоснулся ко мне. Я упала на землю и прикрылась руками, когда выпрыгнули еще двое, но они пришли не за мной. Один вцепился зубами в руку Тео, пока остальные наносили ему раны.

Тео боролся с ними, но быстро был побежден размерами стаи. Он махал руками, пинал тех, кто пытался схватить его за ноги. Его кряхтение и крики быстро начали сливаться с их рычанием, и через несколько мгновений я потеряла его из виду. Тео не был похож ни на что, что я видела раньше. Он уже не был человеком, но и животным еще не стал — он сражался как тот и другой.

Но как только один из волков бросился к его шее, Тео взглянул мне в глаза и взмолился:

— Ана, помоги мне, — воскликнул он. Я вдруг почувствовала себя такой беспомощной и не знала, имел ли он в виду волков или то существо, которым он становился.

Самый крупный из волков прыгнул к его шее, но рефлексы Тео были быстрее. Быстрым движением он схватил животное за шею. Я крепко зажмурила глаза, прежде чем услышала оглушительный хруст шейных позвонков. Затем наступила тишина.

Я не хотела открывать глаза, но как только услышала глубокий, судорожный вдох Тео, я распахнула их, чтобы увидеть Тео стоящим на коленях, забрызганного кровью лежащего перед ним бездыханного животного. Остальные волки замерли вокруг Тео, как будто они были также удивлены тем, что он сделал. Они начали обнюхивать тело того, кто, казалось, был их альфой, а затем стали беспорядочно и беспокойно прыгать вокруг Тео, лая и огрызаясь друг на друга.

— Убирайтесь отсюда! — проревел он, наполовину крича, наполовину рыча, и животные разбежались в мгновении ока.

Тео не двигался. Я видела, как кровь текла из раны на него руке под шерстью. Секунду я раздумывала о побеге. Он был слишком сильно ранен, чтобы преследовать меня, и, казалось, слишком ошеломлен смертью волка.

Но то, как он смотрел на животное, удержало меня на месте. В его глазах было сожаление. И я напомнила себе, что я сделала это с ним. Тео, которого я знала, никогда не был дикарем, чтобы так легко убить животное.

— Тео, — прошептала я.

Ему удалось бросить в мою сторону один мучительный взгляд, прежде чем темные глаза закрылись, и он безвольно упал на землю.

Признание

Когда Тео пришел в себя, было уже далеко за полночь. Передо мной был небольшой костер и два кролика, которых мы поймали ранее, готовых и хорошо прожаренных. И хотя была голодна, я ждала, когда он проснется, чтобы поесть. Я, насколько смогла, промыла его раны и похоронила альфу в небольшой могиле на холме, чтобы Тео на него не наткнулся.

Когда он проснулся, я ничего ему не сказала. Я протянула ему теплое мясо и флягу воды. Кивнув, он принял это и жадно все съел.

После того, как мы поели, тишина стала почти невыносимой. Я чувствовала, что он смотрит на меня.

— Что ты со мной сделала? — наконец спросил он. Его голос менял тембр. Он начинал звучать все более похожим на рычание, со сдавленной речью и интонацией.

— Я говорила тебе, — сказала я, глядя на огонь. — Я не знаю, что сотворила магия.

— Как это ты не знаешь? Это ты прокляла меня.

— Это не проклятье. Оно работает не так.

— Тогда откуда мне знать, что ты можешь исправить это?

— Ты можешь доверять мне, — сказала я, не глядя на него. Я подтолкнула огонь длинной веткой и позволила пламени согреть мои холодные пальцы. Он был так же молчалив. Мы оба сидели в неловкой тишине, пока огонь трещал и свистел.

Наконец, Тео заговорил:

— Откуда мне было знать? Откуда мне было знать, что ты не причинишь мне никакого вреда? Что бы ты подумала? На моем месте ты бы…

Я не ответила. Не могла. Я слишком устала, чтобы даже пытаться.

— Анабель, насколько я знал, ты была предательницей. Мои братья показали мне плакаты о вознаграждении за твою голову и сказали, что меня обманули, что я был слаб и попал под чары твоего заклинания. Я чувствовал себя дураком.

— Я ожидала, что ты доверяешь мне.

— Ты лгала мне!

— Ты принял их сторону, а не мою!

— Они мои братья!

— Ты сказал мне, что любишь меня!

Мы оба вздохнули, зная, что наш спор становился слишком жарким и громким. Мы и так уже рисковали из-за огня.

Он продолжил:

— Возможно, если ты вспомнишь тот момент, когда прокляла меня, что ты думала в тот момент… может быть, ты бы поняла, что сделала магия…

Я посмотрела на него.

— Какой в этом смысл?

— Посмотри на меня! Для меня это имеет смысл. Ты утверждаешь, что так сильно заботишься обо мне, но это не помешало тебе превратить меня в это!

— Это было до того, как я узнала, какой ты трус.

— Я трус? Это не я убегаю.

— Ты не представляешь, каково это — сталкиваться с ненавистью повсюду, куда бы ты ни пошел. Расти, когда тебя никто не любит, и даже не заботиться о том, останешься ты или уйдешь. Быть таким одиноким. Все, чего я хотела, это чтобы кто-нибудь просто увидел меня, меня, а не ведьму или проклятого ребенка. Видеть страх в глазах любого, кто осмелится подойти слишком близко. И потом… потом я встретила тебя… и… — Я боролась со слезами. Мое горло сдавило от боли, потому что я хотела разрыдаться. Тео тупо уставился на меня. — Как я могла сказать тебе, Тео? Я хотела. Я хотела верить, что ты не заметишь этого. Нет, на самом деле я надеялась, что ты примешь это.

***

Он не говорил и не двигался, а только смотрел на меня. Его лицо было пустым, и я не могла прочесть его мысли, но та боль, что я почувствовала в этот день в лесу, была свежей и новой.

— Ты разбил мне сердце. Вот, о чем я думала, когда накладывала на тебя заклятье. Я думала, что ты хуже всех остальных, потому что за те несколько прекрасных дней, ты подарил мне надежду. Ты позволил мне поверить, что я могу быть счастлива. Что мне не придется больше быть одинокой и убегать. На мгновение ты позволил мне думать, что я найду счастье, любовь… семью. — Слезы потекли по моему лицу. Рана, которую я игнорировала весь день, теперь казалась саднящей и открытой. Я не хотела признавать ни одно из этих чувств, но после дня, когда все случилось, больше нечего защищать. — Затем ты все это забрал, Тео. То, что ты сделал, было хуже всего остального. Вот, о чем я думала… — Неожиданно меня настигло осознание. Я почувствовала, как погрузилась в себя и отвернулась от него, потому что я, наконец, поняла, что сделала. Я знала, о чем думала в тот момент, когда направляла на него свою магию.

— Что это было? — спросил он, его голос был пустым, суровым, будто он так же, как и я, смог все понять.

Мой голос прорвался сквозь слезы, и, стыдясь, я сказала вслух:

— Уродливый. Недостойный любви. Монстр. — Слова вызвали тошноту сразу же, как только слетели с моих губ, и чувство сожаления и боли повисло в воздухе между нами.

Он отвернулся от меня, но раскаяние на его лице было очевидно. Он выглядел так же ужасно, как я себя чувствовала.

То, что он сделал со мной, было ужасно, но то, что я пожелала ему в ответ — непростительно. Я знала, что это было апогеем обиды и боли за всю мою жизнь, которую я вложила в это заклятье, но я никогда не хотела выплескивать на него столько ненависти. Быть недостойным любви — проклятье, которому никто никогда не должен подвергаться. Как я могла сотворить с ним такое? С человеком, которого любила больше всех на свете.

***

Остаток ночи был холодным, молчаливым и несчастным. Никто из нас не встал, чтобы уйти, и я знала, что Тео испытывал больше боли, чем говорил. Я не помнила, когда уснула, но помнила ощущение слез, льющихся сквозь закрытые веки, когда задремала.

Солнце еще не село, когда Тео слегка подтолкнул меня локтем, разбудив, и убедил меня что-нибудь съесть прежде, чем мы снова отправимся в путь. Я спросила, заживают ли его раны, но он лишь коротко кивнул и закрыл тему.

Он был странно нежен утром. Мы шли гораздо медленнее, чем накануне, и хотя я подозревала, что это из-за его травм, я также намного ближе ощущала его присутствие. Он шел рядом со мной, иногда опираясь на меня на больших выступах или позволяя мне опереться на него. В какой-то момент, когда мы нашли легкий путь, он подошел ко мне сбоку, его звероподобная рука покоилась на моей пояснице, будто в защитном жесте.

По большей части мы шли тихо. Мы больше не приводили никаких аргументов и не задавали вопросов, разговаривая о лесе и нашем путешествии.

Тишина позволила моему разуму помечтать, пока мы шли. Тео был так близко, и это делало воспоминания больнее. Я вспомнила ночь бал-маскарада — ночь, когда все закончилось. Я так нервничала, находясь там, среди знатных и богатых людей. Он пообещал, что с ним я буду в безопасности и никто меня не побеспокоит. Он всюду сопровождал меня, почти так же, как когда шел со мной по тропинке. Всю ночь он шептал мне на ухо, рассказывая, кого на вечеринке он презирал больше всех. Он был так близко ко мне, что, хотя в комнате и было многолюдно, мне казалось, будто мы только вдвоем.

В ту ночь мне стало намного яснее, что я любила Тео. Он обращался со мной так, будто я единственная, кто был важен. Он не был выше меня или лучше. Он уважал меня, слушал и, как он признался той ночью, любил меня.

Полагаю, что именно это объединило нас в первую очередь. Мы оба были изгоями. Он был самым младшим из трех братьев, но не так сильно жаждал власти, как двое других. Будучи третьим в очереди, значило, что его часто игнорировали, и хотя из них троих Тео был бы лучшим королем, он был сброшен со счетов прежде, чем у него появился шанс.

Той ночью на балу мы оба согласились, что, хотя там и было прекрасно, мы оба не принадлежали этому месту. И вскоре мы оказались на улице, подальше от толпы, и нашли утешение друг в друге.

***

— Я подумал… — сказал Тео. Его рука была в моих волосах, он часто так делал: наши лбы соприкасались, когда мы стояли за стенами замка.

— Хм-м... — пробормотала я в ответ.

— Мы должны выбраться отсюда.

— Куда бы ты хотел пойти? — спросила я. Мое лицо по-прежнему было скрыто под маской, и мне казалось, что улыбка застыла на моем лице.

— Далеко. Куда угодно. — Мое сердцебиение ускорилось, когда до меня начал доходить смысл его слов. Я полагала, что он собирается выбраться отсюда сегодня вечером, но я не подозревала, что он имел в виду нечто гораздо серьезнее.

Я отстранилась.

— О чем ты говоришь? — спросила я.

— Анабель, я говорю о том, чтобы сбежать вместе. Пока остаемся здесь, мы никогда не сможем по-настоящему быть вместе. Мы могли бы жить в лесу, мне все равно. Я не хочу больше так жить. Я не хочу оставаться бесполезным принцем.

Я не могла ответить. Мой голос застрял у меня в горле, и я могла слышать, как мое сердце колотилось в ушах. Такое чувство, что слишком много навалилось за один раз — слишком много счастья. Слишком много надежд.

Я уставилась на его лицо, мой рот раскрылся от шока. Я видела в его глазах любовь и честность, которые он проявлял каждый день, что я провела с ним. Моей первой реакцией было сказать «нет», но как только я почувствовала, как его пальцы скользят по моим волосам, я поняла — он прав. Мое время здесь, с ним, подходило к концу, и вскоре я бы рисковала быть пойманной, если останусь. Я собиралась потерять его навсегда и вдруг, внезапно, почувствовала отчаянное желание избежать этого.

И как только я позволила себе прочувствовать эту идею, я с головой в нее окунулась.

—Да, — ответила я.

— Правда? — спросил он, похоже, удивленный моим ответом.

— Да. Конечно, — прошептала я, когда слезы начали жечь глаза.

Он улыбнулся своей сияющей улыбкой, снял маску с моего лица и поцеловал. И когда он отстранился, то прошептал эти три слова мне на ухо, и я вдруг испугалась, что эта ночь станет самой счастливой в моей жизни. Потому что для меня нет ничего страшнее, чем быть счастливой.

***

Я заставила себя вернуться в настоящее, пока шла рядом с Тео. Я посмотрела на него, и он оглянулся. Я проглотила страх, глядя на его лицо и на то, как он изменился. У него больше не было мягких, круглых щек и не было никаких признаков того, что ямочки появлялись на его лице, когда он улыбался. Фактически его лицо настолько приняло форму животного, что я сомневалась, мог ли он улыбаться.

Я отвела взгляд. Мы все ближе подходили к перевалу, и я не могла избавиться от ощущения, что между нами все хорошо не закончится. Либо я не смогу вылечить его, и мир больше никогда не увидит его улыбку, или я это сделаю и буду вынуждена попрощаться с ним навсегда.

Горы

Сумерки уже почти наступили, когда Тео приблизился к подножью горного хребта. Мы остановились, рассматривая все, что нас окружало; мы оба были на пределе. Не только из-за того, что нам приходилось опасаться армии охотников, ожидающих найти меня на перевале, но над нами также нависла задача изменить его обратно.

Я смотрела на него, ожидая, что он потребует, чтобы я выполнила свою часть сделки. Но суть в том, что я боялась этого.

— Мы должны остановиться здесь на ночь. Здесь, кажется, достаточно тихо.

Я уверена, что удивление отразилось на моем лице. Я быстро согласилась и задалась вопросом, чувствует ли он те же сомнения, что и я. Я изучала его лицо, но не нашла в нем никаких признаков прощения. На самом деле, на нем ничего не отражалось.

Мы решили обойтись этой ночью без огня, потому что риск того, что охотники близко, был гораздо больше, чем накануне. Конечно, это означало только одно: для того, чтобы согреться, мы должны оставаться рядом друг с другом.

Мы нашли небольшую уютную пещеру, чтобы спрятаться там, затем съели остатки черствого хлеба из моего тюка и несколько ягод, что собрали по пути. Пока мы ели, я поймала Тео за рассматриванием его когтистой руки. В тот момент я чуть было не предложила ему изменить его обратно, но, признаюсь, была слишком напугана. Что, если бы я его изменила, а он немедленно бы ушел? Что, если я не смогла бы его изменить?

Сидя бок о бок, мы прислонились к каменной стене, используя мой плащ как покрывало. Когда стемнело, и я начала дрожать, он приподнял руку, чтобы я могла прижаться к его груди. Впервые после бала я почувствовала прежнего Тео, но убеждала себя не зацикливаться на этом. Утром он навсегда избавится от моего присутствия.

Где-то ночью беспокойная дрожь Тео разбудила меня от легкого сна. Сначала я думала, что это от холода, но когда посмотрела на него в лунном свете, увидела, что он страдает. Его лицо было искажено гримасой, а в рыке слышались признаки боли.

Я сразу же попыталась разбудить его, прижав ладони к его груди и покачивая его, прошептала его имя. Он легко проснулся, но паника была очевидна. У него ушло много времени на то, чтобы узнать меня и понять, где мы.

— Ты в порядке? — прошептала я. Он не ответил. Он уставился на меня так, словно не знал меня. — Тео, поговори со мной. — Мой голос дрожал от страха. Я ненавидела то, каким испуганным он стал. — Тео! — снова умоляла я, пытаясь говорить так тихо, как только было возможно.

За одно мгновение, он, казалось, понял все.

— Я в порядке, — ответил он. — Который сейчас час? Может, нам уже пора идти. — Тео встал, и я почти остановила его и напомнила, что сейчас середина ночи, но у меня появилось новое чувство срочности. Тео исчезал. Зверь брал над ним верх, и если мы не доберемся до перевала вовремя, то может быть уже слишком поздно для того, что изменить его обратно.

— Итак, как конкретно ты собираешься с помощью магии найти этот проход? — спросил он после того, как остаток ночи мы медленно поднимались вверх по подножью горы на площадку выше каньона.

— Не сердись из-за этого ответа, но, на самом деле, я не знаю. — Я слышала его смех позади себя, пока мы делали последние несколько шагов, поднимаясь на гору.

— Что ж, тогда, я думаю, хорошо, что условия нашей сделки не зависели от того, найдешь ты проход или нет. — Он снова рассмеялся, и я тоже попыталась посмеяться, но истина была слишком жестокой.

Наконец, мы добрались до каньона — точнее места, где две горные вершины раскололись. Любому, кто смотрел издалека, казалось, что это одна большая гора, но все в округе знали, что это две горы, так тесно прижатые друг другу, что кажутся единым целым.

Оттуда, со дна каньона, казалось, что весь мир открыт. Что было на той стороне горы? Я никогда не думала, что зайду так далеко. Если доберусь до перевала, действительно ли я найду дорогу, и что будет ждать меня на другой стороне? Эти мысли проносились у меня в голове, когда мы решили немножко отдохнуть после подъема в тени деревьев.

— Я часто приходил сюда в детстве, притворялся, что родом из другого королевства, и представлял, будто только что открыл эту долину. Как красиво все выглядит отсюда… — сказал Тео, глядя на вид.

— Ты бы завоевал это новое королевство и стал их королем, — сказала я. Мгновение он ничего не говорил, так что я посмотрела на него, пока он смотрел вдаль. — Им бы очень повезло иметь такого короля, как ты.

— У меня нет желания быть королем, — откровенно сказал он.

— Тогда, открывать новые королевства? Посетить самые дальние уголки мира. — На этот раз он взглянул на меня и встретился со мной взглядом. Я знала, что было рискованно поднимать эту идею, о которой он говорил мне на балу. Не знаю, чего я пыталась добиться, упомянув об этом, но по его реакции могла сказать, что не стоило ожидать много.

— Что ж, давай вернемся к этому позже, — и на этих словах он ушел.

***

Я нервно сглотнула, когда он встал передо мной в тени горного пика. Он подошел к темной пещере, разделяющей две большие горы позади него, а я подошла к рыхлому выступу позади меня.

Мы стояли друг напротив друга, будто были на дуэли. Я попыталась скрыть, как сильно дрожали мои руки. Он в ожидании уставился на меня.

— Я готов, Анабель, — его голос дрогнул, что-то было не так.

Я подошла и положила руки ему на грудь. Закрыв глаза, я представила рыбок в пруду — это маленькие кусочки магии, которые я могла использовать и протолкнуть их в него через свои пальцы. В своей голове я продолжала повторять: «Изменить его обратно, изменить его обратно, изменить его обратно».

Я ощущала пустоту, будто волшебство исчезало, как только оно покидало кончики моих пальцев. Я сделала еще один глубокий вдох, и попыталась снова. «Изменить его обратно. Изменить его обратно».

Я открыла глаза и увидела его звериное лицо в нескольких сантиметрах от моего. Волчья шерсть полностью покрывала его кожу. Он сразу понял, что это не сработало, повернулся ко мне спиной и пошел прочь. Я видела боль в его взгляде. С каждой минутой он менялся все быстрее. Время было на исходе.

— Тебе больно? — спросила я. Но он не ответил. Он вернулся на свое место передо мной и ждал, что я попробую еще раз.

— Пожалуйста, попробуй, — попросил Тео, его голос был почти неузнаваем.

— Я обещаю, — ответила я.

Я вновь прижала ладони к его груди, я давила и давила, пытаясь заставить магию работать, но безрезультатно.

— Я думаю, что все становится хуже. Ана, пожалуйста! — крикнул он мне и съежился от того, что пытался говорить так громко.

— Прости, — заплакала я. У меня не было ответов, и в этот момент все казалось тщетным. Я не могла изменить его, но я не брошу его.

Я присела рядом с ним, когда он боролся, его лицо исказилось от боли. Я чувствовала, как он ускользает. Казалось, что с каждым вздохом он все больше менялся. Я чувствовала себя парализованной от страха, что он изменится навсегда, а я не смогу вернуть его. Мои глаза наполнились слезами.

— Прости, Тео, — заплакала я за его спиной. — Мне очень жаль.

***

Свистящий звук стрелы без предупреждения скользнул по моему левому плечу. Я закричала и упала назад, в небольшой ручей, стекающий с горных вершин. На мелководье я намочила плащ и руки. Тео тут же попытался встать, но уже явно не мог выпрямить спину. Он навис своим телом над моим, пока мы наблюдали, как люди выходили из своих укрытий в темной пещере. Они выходили со всех сторон и низкий, едкий смех охотника за головами подступал к нам сзади.

— Разве я не говорил вам, мальчики, что это стоит того, чтобы ждать?

Хор вопросов и насвистываний доносился от надвигающейся на нас толпы. Я смотрела вверх, не совсем понимая, на что они так реагировали, пока не увидела рядом с собой Тео. В нем так мало осталось от человека, которого я знала, но достаточно, чтобы понять, что на самом деле он был мужчиной. Именно на него они смотрели. Сейчас они хотели именно его.

Они называли его монстром, отродьем. Так они когда-то называли меня. И я сидела там, рядом с тем, кого создала, с руинами, которые привнесла в этот мир, с беспорядком, который создала.

Его охватила паника — так выглядело животное, когда находилось в опасности. Он присел на ноги, сложил руки, словно защищал меня от них.

Стая мужчин шла к нам с натянутыми луками и топорами наготове, чтобы нанести удар, когда что-то слева привлекло мое внимание. Это было отражение солнца на воде. Я обдумывала то, что казалось, будто оно проскальзывает внутрь пещеры, а не остается снаружи. Это был поток воды, питавший реку внизу. Это был путь через две горы. Как никто этого не заметил?

Я почувствовала легкий прилив возбуждения. Это был риск, и если я неправа, то это могло означать нашу немедленную смерть, но мы могли бы сбежать.

— Подними руки вверх и сдавайся, ведьма. Мы тебя окружили. — Я чувствовала, что взгляды мужчин, держащих луки, нацелены на меня. Любое мгновение может стать для меня последним. А затем я услышала низкий рык Тео. Но это был не просто рык. Он говорил со мной.

— Беги, — сказал он. Я начала медленно поднимать руки и снова взглянула на узкий проход. Он тоже его видел? Думал ли он о том же, о чем и я? Я чувствовала грязь в своих ботинках, когда повернулась, чтобы двинуться с места. Мои мышцы были готовы к прыжку, пока я не услышала, как он заговорил снова. — Я их отвлеку.

Мое тело застыло.

— Что? — прошептала я. У нас закончилось время. Мужчины подошли ближе, и побег стал невозможным.

— Иди! — снова зарычал он.

— Но если я уйду… — прошептала я.

— Сейчас! — ответил он и набросился на ближайшего человека. Я наблюдала, как он провел когтистой рукой по лицу мужчины, и кровь полилась по журчащему ручью. Мое тело наполнилось адреналином, и я быстро зашевелилась. Я не думала — только бежала. Стрелы пролетали мимо, когда я спускалась к выступу в пещере, следуя по линии воды в небольшое пространство, которое люди не могли увидеть. Я быстро двигалась вдоль скалы, к ущелью горы. Через несколько секунд я была полностью скрыта в горах, и то, что я видела раньше, казалось почти невероятным. Перевал был полностью скрыт от внешнего мира. Это было узкое ущелье, высеченное вдоль скалы, сквозь темноту, я могла видеть намек на дневной свет с той стороны.

Я нашла проход.

Я обернулась, чтобы найти Тео, но меня встретили звуки борьбы. Мужчины кричали, и казалось, будто выло животное.

Мои руки дрожали от страха. Я могла сбежать. Через несколько мгновений я могла быть свободной. Я уже почти свободна. Но они, скорее всего, оставили бы Тео в живых, чтобы вернуть его в свою деревню и получить награду за то, что они схватили такое отродье. И если бы он слишком сильно сопротивлялся, они забрали бы его с собой мертвым.

Он сделал это для меня. Мои колени подогнулись под моим весом. Он пожертвовал собой ради меня, зная, что без меня он никогда не станет прежним. И что еще хуже, они, скорее всего, убьют его.

Я повернулась к свету в конце пещеры. Свобода.

Но если я убегу и позволю ему умереть… кем я стану?

Я была не лучше Тео. Я была не лучше охотника за головами, который отчаянно пытался убить что-то более могущественное, чем он.

Я могла бегать всю оставшуюся жизнь, но я никогда не смогу избежать того, кем стала.

Я снова повернулась к звукам боя — к моей верной смерти — и побежала.

Край

Я поднялась с нижнего выступа оврага и увидела, что руки Тео связаны у него за спиной, но он все еще продолжал бороться с мужчинами. Они использовали дубинки и хлысты, чтобы попытаться усмирить его, но ему удавалось уклониться от большинства ударов. На земле я заметила тела, по крайней мере, трех мужчин: двое были мертвы, а еще один стонал от боли. Осталось трое, чтобы попытаться схватить получеловека-полуживотное другой веревкой, которую они приготовили для его ног и шеи. Они все еще были хорошо вооружены.

Я снова спряталась, чтобы обдумать свой следующий шаг. Было ясно одно: я не смогу одолеть их без магии. Но я не знала много заклинаний, которые смогли бы одолеть семь сильных мужчин, независимо от того, сколько из них было без сознания. Я могла бы попытаться изменить их форму, но я не могла изменить сразу семерых.

Я даже не смогла изменить Тео несколько минут назад. И если бы я это сделала, ничего этого бы не произошло. Тем не менее, это была моя единственная надежда на то, чтобы помочь ему сейчас. Идея начала развиваться, когда меня прервала внезапная мысль…

Семь мужчин. Там было семь мужчин. Я снова пересчитала их. Одного не хватало.

И как только я это заметила, холодная рука в перчатке обернулась вокруг моей шеи и оттащила меня от выступа. Он был настолько сильным и жестоким, что не сдерживался из-за того, что я была женщиной. Он ударил меня спиной о скалу, и я захныкала. Я чувствовала, как он тянет меня к чему-то дальше от темноты ущелья. Я чувствовала выступ и неизбежное падение впереди. Я боролась и извивалась, чтобы освободиться от его хватки.

— Мне больше не нужна твоя голова, ведьма. У меня есть кое-что намного лучше. Поэтому я боюсь, что ты не пойдешь с нами в путешествие до нашей деревни, но ты попутешествуешь, — засмеялся он.

Он без труда подтащил мое тело к краю выступа пещеры. Моя смерть была в нескольких шагах. Вот и все. Минуту назад я ощущала свободу, а теперь я могла умереть бессмысленной смертью от руки монстра.

Я должна была побороться в последний раз, поэтому я покопалась глубже. Я тянулась к чему-то первозданному и инстинктивному. Я потянулась к магии с отчаянием, которое проявилось, когда смерть была так близка. И как только я завладела этим чувством, им стало легко манипулировать. Я рыдала и кричала, пока он подталкивал меня к пустоте. Я освободила эту безумную магию и столкнула ее с единственной вещью, в которой я нуждалась при встрече с охотником и такими как он. Уверенностью.

Она пронеслась по моим венам как огонь. Я была сильнее, храбрее и решительнее. Носки моих сапог застыли, перевесившись через край, и я прижалась к охотнику. И подумала обо всех тех, кто был до него, о тех, кто когда-либо бросал меня из-за того, кем я была, и пытался заставить меня чувствовать себя неполноценной из-за того, что я была другой, и я толкала охотника за головами до тех пор, пока он чуть не упал. Шок был написан на его лице.

— Ведьма, — прорычал он.

— Я тебя больше не боюсь, — ответила я.

Этот ответ только разозлил его еще больше. Удар был будоражащим, и когда наши тела столкнулись, я изо всех сил старалась удержать свои сапоги от скольжения к краю. Резкая, горячая боль пульсировала во мне, но я сохранила свои силы. Он стиснул зубы перед моим лицом, и хотя он хотел, чтобы мы оба ступили через край, он казался довольным, будто уже победил.

Мы находились в безвыходном положении — ни один из нас не двигался ни в одну сторону, поскольку оба прижимались друг к другу. Я чувствовала, что моя сила ослабевала. Прямо за углом я услышала вой зверя и крики мужчин. Охотник надавил сильнее, и я попятилась назад.

Я не могла умереть. Еще нет.

Одним быстрым движением, моей последней попыткой спасения, я повернула свое тело, позволяя жестокому человеку преодолеть импульс собственного тела. Как только он понял, что падает, мы закрыли глаза. Я почувствовала угрызения совести, потому что поняла, что это человеческое стремление никогда не было обо мне, и это также было трагично. Он ненавидел меня, потому что боялся, и в этой битве он никогда бы не победил.

Я повернулась от выступа туда, где был бой. Я была обновлена и полностью уверена, что смогу сделать то, что необходимо. Я взлетела в прыжке в сторону Тео, когда пылающий огонь прошел сквозь мое нутро.

Я прижала руку к месту боли и обнаружила, что моя одежда пропитана кровью. У охотника, должно быть, был в руке кинжал, когда мы столкнулись.

Я упала на колени в горном ручье. Я слышала, как люди смеялись, но звуки и все в поле зрения стало расплывчатым. Затем Тео снова взревел, и я почувствовала, что возрождаюсь.

У меня была одна последняя задача, и я подумала, что она потребует каждую унцию энергии и магии в моем теле, и была полна решимости закончить то, что начала.

Сделав глубокий вдох, я встала. Отбросив боль, я завернула за угол, выбралась из оврага и направилась к корчащемуся на земле телу Тео. Я не спускала глаз с его лица и боковым зрением видела, что стрелки были готовы стрелять, но не выпускали стрел. Они не двигались вообще.

Что-то неземное взяло верх, пока я двигалась, будто я уже не была под контролем. За всю свою жизнь я никогда не чувствовала, что моя магия была настолько мощной. Мы с Тео были неприкосновенными. Мои глаза не открывались от его взгляда. Я видела, как шевелятся его губы, словно он звал меня, приказывая бежать, умоляя спасти себя, но я не слушала. Я опустилась на колени рядом с ним и коснулась его лица.

— Ана, используй свою магию. Спаси себя. Я знаю, ты можешь, — прошептал Тео сдавленным животным голосом. Он так отчаянно умолял меня спасти себя, но этой мысли даже не было в моей голове. Пробовать было напрасно. Я проигнорировала его просьбы и потянулась к нему.

Прикосновение к его лицу чувствовалось как свобода. Я все еще слышала его мольбу, но у меня была только одна миссия. Я держала его лицо в своих руках, пока слезы текли по моим щекам, и хотя мое внимание увядало, я все еще чувствовала магию внутри себя, поэтому держала его лицо в руках, поглаживая.

— Прости, что не сказала тебе, кто я. Я должна была доверять тебе. Мне жаль, что я прокляла тебя, и мне жаль, что я не смогла сделать этого раньше, — мой голос был не громче шепота, но я хотела отпустить это. — Ты достоин любви, Тео. Я люблю тебя.

Я прижалась лицом к его лицу, его тело было напротив моего, и я чувствовала, как он борется со своими путами. Неважно, как сильно я боролась, я не могла заставить свои веки открыться снова. Я слышала свое имя, слетающее с его губ, когда проваливалась в сон, и чувствовала теплую кожу его рук в своих волосах. Затем я вернулась в ущелье, и упала в этот тоненький солнечный луч свободы.

Мечта

Мне снилось, что моя магия — река, и она бежала по мне, как ветер в парусах корабля. Она была спокойной и постоянной, отталкивая меня все дальше и дальше. Я не плыла против нее и не боролась с ней, я позволяла ей унести меня. И она несла меня в вечность, в бесконечный поток.

А затем я услышала голос Тео. Я искала его, но он исчез.

Он звал снова и снова, и каждый раз был ближе. Поэтому я начала плыть против волн, которые тянули меня прочь. Это казалось невозможным, но я боролась все сильнее и сильнее, каждый раз опускаясь немного на дно. Он убеждал меня бороться и приложить больше усилий, что я и сделала. И как только я добралась до берега, то открыла глаза.

Первым делом я увидела его кристально голубые глаза. Позади него было ярко-синее небо, и он смотрел на меня с отчаянием и невероятным облегчением на лице.

— Анабель? — прошептал он.

Мне казалось, что я спала целую жизнь. Все возвращалось назад: проклятье, охотники, кинжал, горный перевал. Я быстро села и осмотрелась.

— Они ушли, — ответил Тео на мой невысказанный вопрос, предугадав его. — Ты сняла проклятье, и, похоже, они никогда не знали, кем я был на самом деле. Один взгляд на меня, и они сбежали. Теперь мы в безопасности.

Я повернулась к нему.

— Проклятье.

Он взял меня за руку. Я посмотрела на его руку, такую знакомую, без когтей и шерсти. Я сжала ее и посмотрела ему в глаза. Мы смотрели в глаза друг другу, не говоря ни единого слова, но зная, что в них были извинения — от нас обоих. Мы оба так сильно сожалели, но оба были готовы отпустить это.

Со следующим вздохом, мы обернули друг друга в поспешных объятиях. Я обняла его за шею и почувствовала такую большую благодарность. Он снова принял свой облик. Я была жива. И скоро я буду свободна.

Казалось, это длилось вечность, прежде чем мы отпустили друг друга.

— Я думал, что ты умерла, — наконец сказал он.

— Я думаю, что была мертва, но что-то меня вернуло. — Я чувствовала место, где была рана. Она все еще болела и исцелялась. Я вспомнила тот чудесный момент, когда моя магия взяла верх. Я поняла, что именно она дала мне такой контроль. Я посмотрела на лицо Тео. — Тео, я имела в виду то, что сказала. Прежде, чем мы простимся, я хочу, чтобы ты знал, это правда, и это может ничего для тебя не значить, но я действительно люблю тебя.

Он ответил на мое признание поцелуем. Я пыталась насладиться прикосновением его губ и запахом его кожи, но это закончилось слишком быстро. И я почувствовала ком в горле из-за приближающегося момента, когда нам придется попрощаться.

Моя свобода уже не казалась такой волнующей. Мы стояли и собирали наши вещи, а также веревки и оружие, оставленное охотниками. Затем мы встали возле устья пещеры, и я ждала его прощания. Но этого не случилось.

Вместо этого он взял меня за руку и шагнул в ущелье вместе со мной.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Делаю то, что должен был сделать раньше. Иду с тобой.

Слезы наполнили мои глаза, когда я смотрела на его улыбку — мягкую улыбку с ямочками, которые появились на его щеках — и сильнее сжала его руку. Затем мы вместе вошли в темноту и к нашей свободе.

«Забытый мужчина» Кэролайн Нолан

История о двух мужчинах, которые определяют себя тем, как они выглядят, и о женщине, которая отказывается на это смотреть.

***

— Еще раз! Сделай для меня еще раз! Или ты слабак? — кричит Льюис мне в лицо. — Да, Адам? Ты слабак?

Если он думает, что эти слова заденут меня и это заставит меня работать усерднее… то он прав. А я ненавижу, когда Льюис прав. Ненавижу, когда прав кто-то еще, кроме меня. А особенно я ненавижу, когда орут мне в лицо.

Несколько месяцев назад я был тем, кто всегда прав.

Льюису надо было поверить мне, когда я сказал, что больше не могу. «Дай мне больше», — сказал он. Ему не следовало толкать меня на то, на что он толкает меня сейчас. Он мог бы позволить мне поддаться боли, смириться с поражением. Тогда бы все было намного проще. Люди понимающие, они бы сочувствовали, даже жалели. Если бы я захотел отказаться, сдаться — они все бы мне позволили.

Но эти дни прошли. Они исчезли, как будто никогда и не появлялись. Сейчас я не сдамся. Не откажусь. Я не допущу этого. Не упущу свой шанс. Так что, с каждой каплей почти исчерпанной энергии, что осталась в моих очень уставших, очень потрепанных, истерзанных руках, я поднимаю над головой тринадцатикилограммовую гирю.

Тринадцать килограммов.

Именно так. Тринадцать жалких, чертовых килограммов.

Если бы вы посмотрели на меня, то подумали бы, что эта гиря весит сто тридцать килограммов. Моя майка промокла от пота, дыхание беспорядочное и неровное. Все мое тело жесткое и напряженное, и оно просит о пощаде. Но пощады не было несколько месяцев назад, не будет и сейчас.

Раньше я бы посмеялся над любым, кто борется с тем, чтобы поднять такой маленький вес.

Слабость.

Жалость.

Стыд.

Я бы мог использовать все эти слова.

Слова, которые я и использую.

Слова, которые теперь мне приходится преодолевать.

Раньше тринадцать килограммов для меня были ничем. Сейчас они — всё.

Рубеж.

Для этого потребовались недели, если не больше. Это стоило каждой капли крови, пота и боли в моем теле, которыми я пожертвовал.

Но это моя новая реальность. Никогда уже не будет так, как прежде. Каждый день будет борьбой. Сражением. Горьким напоминанием о том, кем я был когда-то и кем могу быть теперь. О том, что за считанные минуты — чертовы секунды — стало с моей жизнью. Стремительно и быстро, но это изменило мою оставшуюся жизнь.

Я видел такое раньше, был свидетелем этого гнева. Я лицом к лицу сталкивался с этой яростью бесчисленное количество раз. Но никогда до конца не понимал этого, пока эти сила, гнев и ярость не обрушились на меня. Не нужно много времени, чтобы огонь нанес свой ущерб, оставив шрамы, оставив свой след на тебе — на твоей душе. Оставив тебя… иным. Огонь, может, и погас давным-давно, но ожоги внутри остаются намного дольше после того, как огонь потушен.

Я не тот Адам, каким был раньше. И никогда больше им не буду. Тот Адам пропал, исчез вместе с серым и черным дымом. А что осталось от него… я до сих пор еще не выяснил. Но одно слово продолжает всплывать в моих мыслях.

Чудовище.

— Я соврал, — говорит Льюис, прервав мои мысли. — Дай мне еще пять.

— Нет. — Мое рванное дыхание звучит как пыхтение. Пот продолжает литься по моему лицу в глаза, создавая другое жжение, которое ощущается слишком знакомым.

— Да! — заявляет он.

— Пошел ты! — выдавливаю я сквозь сжатые зубы. Мои руки, поднятые над головой, трясутся.

— Еще три!

— Я тебя ненавижу! — рычу я.

— Два!

— Сукин сын! — Я практически кричу.

— Еще один, — кричит он, только чтобы подбодрить меня.

С моих губ срывается громкий рык, пока я в последний раз поднимаю тяжесть мира, замаскированную под тринадцать килограммов. И когда я бросаю гирю на землю, сквозь мое тело пробегает такой мощный прилив. Возбуждение, которое я не испытывал уже очень долгое время.

Я закрываю глаза и переношусь назад в то время, когда испытывал такие ощущения каждый день. Езда на машине с братом, сирены воют над головой, гудок сигналит так громко, чтобы услышал каждый. Адреналин впрыскивается прямо в наши вены. Это были те моменты, ради которых я жил. Возбуждение, когда мы останавливаемся там, где стоит наш противник — ожидая, призывая нас. Насмехаясь.

Это был наш личный подпольный ринг, где было только одно правило.

Не. Проиграть.

Наше единственное правило. Единственная заповедь.

На карту было поставлено слишком много — слишком много риска, если бы мы не победили.

Никогда не позволяй огню победить. Никогда не позволяй огню справиться с тобой.

Но я не справился с этим, и ущерб от этого свалился прямо на меня, на мои плечи.

Шрамы, оставшиеся после этого, будут вечным доказательством поражения. Моего поражения.

— Хорошая работа, — говорит Льюис; он осматривает мои плечи, бицепсы, затем возвращается к изгибу моей шеи. — Повреждений нет, кровотечения нет, волдырей нет. На четверочку. Выглядишь хорошо.

Я практически смеюсь от его слов. Возможно, я бы рассмеялся, если бы не был так измотан. Потому что точно знаю, что уже никогда больше не буду выглядеть хорошо — не важно, что доктора или Льюис пытаются сказать мне.

Различные больницы, бесчисленное количество встреч и множество пластических хирургов — все говорят именно это.

Мы можем попытаться.

Попытаться. Это лучшее, что они могут предложить — лучшее, что могут сделать.

Но я не заинтересован пытаться. Как сказал Йода: «Сделать или не сделать — это не пытаться». Я не вижу смысла полосовать еще больше частей своего тела, чтобы исправить то, что, я знаю, непоправимо.

— Может, когда пройдет немного времени, ты обдумаешь это, — умоляя, сказала моя мама с надеждой.

Но каждый взгляд, каждое ее нежелание смотреть куда-либо, кроме непострадавшей части моего лица, говорит о том, что у нее не хватает смелости позволить своему взгляду опуститься ниже моего подбородка. Каждый раз, когда смотрит на меня, она игнорирует мое левое ухо, всю эту сторону моего лица и плеча. Она полна решимости не обращать внимания на мои шрамы, что в итоге еще больше подчеркивает их.

Но я принял решение. Мне пришлось принять это. А сейчас это сделали и все остальные.

— На следующей неделе мы перейдем к восемнадцати килограммам. А потом мы на самом деле увидим, что ты сможешь сделать, — говорит Льюис, самодовольная улыбка вырисовывается на его лице — уже планирует мой следующий час в аду.

— Не могу дождаться, — бормочу я, едва поднимая голову.

Его ухмылка превращается в легкий смех, а затем он начинает делать пометки в блокноте о моем восстановлении и любых улучшениях, которые заметил во время нашей тренировки.

— Я прошел? — спрашиваю я, потянувшись за своей бутылкой с водой.

— Ты идешь на поправку, — он смотрит на меня, — в физическом плане.

В физическом плане. Эти слова привлекают мое внимание.

Я поднимаю взгляд и наблюдаю, как он складывает руки на животе, распрямляет плечи и склоняет голову. Эту позу я уже видел прежде. Это происходит каждый раз, когда из физиотерапевта он превращается в психотерапевта.

Ненавижу, когда он так делает.

— Расскажи мне о своих планах на выходные, — спрашивает он.

Можно было бы подумать, что это достаточно простой вопрос. Обычный пустой разговор о всякой фигне между парнями. Но на самом деле это не так. Я знаю, что он делает. Он использовал эту тактику на мне несколько раз прежде, и это приводило его прямо к тому же, к чему приведет и сейчас.

В никуда.

Если бы я нуждался или хотел бы поговорить с психотерапевтом, уверен, что мог бы позвонить на любой из четырех номеров моей мамы, которые у меня на быстром наборе.

— Ну, давай посмотрим, — начинаю я, отклоняясь назад на скамейку для пресса. Я притворяюсь, что задумываюсь об этом, когда на самом деле уже знаю, чем именно займусь. Часами буду снова и снова наносить медицинские крема на свои увечья, перевязывая их снова и снова на случай возникновения волдырей и заканчивая это все марафоном с Рокки и посиделками с Максом. Но я не говорю ничего из этого. Вместо этого говорю то, что, точно знаю, больше выведет его из себя. С сарказмом и жалостью к самому себе.

— У меня на примете есть несколько девушек, которых я мог бы пригласить хорошо провести время вместе, но ни одна из них не выглядит так, что готова играть в медсестру — тем более, когда это не означает что-то развратное. — Я издевательски подмигиваю. — Это может тебя удивить, но, похоже, женщины не заинтересованы заниматься сексом с чудовищем со шрамами.

Льюис едва заметно вздрагивает. Вероятно, потому, что сейчас он уже привык к моим циничным, презрительным замечаниям.

— На этих выходных мои парни на замене. Все еще готовые работать, несмотря на то, что крыша обвалилась прямо на них.

Он даже ни разу не моргнул.

— И я бы лучше сжег свою вторую руку, чем встретился со своей матерью. Так что, да. Такие у меня планы на выходные, — говорю я, широко и злобно улыбаясь. — Что ты сказал, Льюис? Хочешь потусоваться с ожесточенным, безработным двадцатидевятилетним парнем? Клянусь, — я поднимаю свою правую руку, — что чертовски хорошо проведу время.

Льюис сжимает свои губы, это его первая и единственная реакция.

— Звучит, как будто так и есть.

Я дважды приподнимаю свои брови. Я не соврал, когда сказал, что собираюсь чертовски хорошо провести время. Я собираюсь. Всегда поднимает настроение хорошая шутка. Даже на свидании — пусть она и ужасная.

Я. Был. Весельчаком.

Но ключевое слово.

Был.

Льюис скрещивает руки на груди. Точно уверен, что ему есть еще что сказать, и мне придется это слушать, независимо от того, хочу я этого или нет.

— А тебе на самом деле нравится так уничижительно говорить о себе. Подобные замечания так легко слетают с твоего языка. Скажи мне, — говорит он, — как долго еще будет продолжаться эта позиция «пожалейте меня»? — Опустив взгляд на свои часы Apple, он притворяется, что делает подсчеты в своей голове. — Прошло… — он еще раз склоняет набок свою черную лысую голову, — десять недель, четыре дня и сколько… три часа на данный момент?

Я прищуриваюсь.

— Звучит так, будто у меня должна начаться счастливая полоса, — говорю я, полностью осознавая, как нагло это прозвучало. Но, эй, я заработал право быть мудаком. Если что и позволяют мне мои шрамы, так именно это.

— Ты отказываешься видеть светлую сторону, — говорит Льюис, разочаровано опустив голову.

— Светлую сторону? — повторяю я, не уверенный, правильно ли расслышал. — Здесь есть какая-то светлая сторона? — Я указываю на свою шею. — Должно быть, я пропустил это. Так что, пожалуйста, просвети меня, — мой голос становится более низким, — скажи мне, как в моей жизни все еще может быть светлая сторона. Скажи, почему мне пришлось оставить свою работу…

— Это отпуск, — прерывает меня Льюис.

— Потерять свою силу и большую часть ощущений в плечах…

— Которые ты восстанавливаешь.

— Превратиться из того парня, перед которым девушки готовы были выпрыгивать из своих трусиков, в парня, на которого они едва могут взглянуть…

— Такие женщины не достойны тебя.

— Остановись! Иисус чертов Христос, ты можешь просто остановиться! — говорю я, вставая и становясь к нему лицом. — Позволь мне тонуть в жалости к самому себе.

Льюис подходит на шаг ближе, настолько близко, что, если он придвинется еще хоть на сантиметр, наши грудные клетки соприкоснутся. Может, он на сантиметр или два выше меня, но, черт, временами кажется, что он выше минимум на метр, или это я настолько сильно уменьшился.

— Слушай, — говорит он строго, — я дал тебе время. Время упиваться этим, быть озлобленным, злиться. Я дал тебе больше времени, чем давал кому-либо еще.

Я возмущен тем, что ему удается держаться таким строгим — таким твердым, когда он, должно быть, прямо чешется от желания кричать, вопить, может, даже толкнуть меня. Хотел бы я иметь такую самодисциплину. Но у меня ее нет. Он действует, с легкостью используя свои влияние и авторитет. Наклон головы или скрещенные на груди руки. Чувство неполноценности, растекаясь, прожигает мои вены. Неполноценность — это не то чувство, к которому я привык. Я никогда ни перед кем и ни перед чем не склонялся. Ни перед крупным мужчиной, ни перед мощным огнем.

Но сейчас…

Моя неполноценность только бесит меня.

— Может, это из-за того, как ты сюда попал? — говорит он, немного подумав. — Ты здесь, потому что спас себе жизнь. Спас много жизней. Благодаря тебе в мире есть люди, которые будут жить дальше. Поэтому я действую немного аккуратнее, чем должен.

— Избавь меня от этого дерьма про поклонение герою, — отвечаю я. — Время для этого было месяцы назад.

— Ты понимаешь, какой ты счастливчик? — спрашивает он. — Ты как никто другой знаешь, скольким людям, пережившим пожар, намного хуже, чем тебе. Как много людей потеряли все. Все! Их жизни никогда не будут прежними. Твоя же, всего лишь изменилась.

— Изменилась? — повторяю я в ярости.

Как он смеет приуменьшать, насколько изменилась моя жизнь.

Что я потерял.

— Пошел ты, Льюис! — рычу я. — Ты понятия не имеешь.

— Нет, это ты понятия не имеешь. Ты забыл, что я видел. Шрамы, которые приходилось лицезреть. Мой следующий клиент, — он кивает в сторону приемной, — это десятилетний мальчик, у которого ожоги занимают примерно сорок процентов его тела. Десятилетний и сорок процентов! — повторяет он. — И он даже близко так не жалеет себя, как ты. Он все еще улыбается, и он милый! Его жизнь едва началась и в ближайшем обозримом будущем будет сосредоточена на хирургических отделениях и пересадках кожи, вместо бейсбола и игр в лагере, но он приходит сюда, неделю за неделей, счастливый.

Я сглатываю, смущенный от того, как на меня повлияли его слова. Услышать о том, как десятилетний парнишка справляется с этим лучше, чем я, только усиливает мой нынешний комплекс неполноценности.

Мы жертвы пожаров, нам всегда сочувствуют. Как, черт возьми, и должны. Но ребенок? Должно быть, Бог чертовски беспощаден. Ни одному ребенку не следует иметь с этим дело.

— Внешность — не главное, Адам, — говорит Льюис, отступая на несколько шагов. — Увидимся на следующей неделе.

Прежде чем я успеваю ответить, он выходит из тренажерного зала, оставляя меня одного.

— Внешность — это все, Льюис, — говорю я самому себе, потому что зал сейчас пуст.

Я собираю все свои вещи — полотенце, бутылку для воды, ключи и бумажник — и направляюсь в раздевалку. Брызгаю на лицо немного холодной воды, осматриваю в отражении зеркала свои шрамы и пальцами мягко касаюсь их. Я ощущаю каждую неровность и надеюсь, что моя уже исцелившаяся кожа больше не вскроется и не начнет кровоточить. Это случалось раньше, и занимало слишком много времени, чтобы раны опять затянулись. Искалеченная кожа отказывается работать с тобой заодно. Только против. Я смотрю вверх, на ту часть лица, где каким-то чудом большинство моих шрамов маленькие и едва видные. Но начиная от левого уха и ниже к шее, там уже другая история. Плечо и бок… тем более. Вместо того, чтобы здесь принять душ, я решаю отправиться прямо домой. Мне никогда особо не нравилось находиться здесь, но сегодня больше, чем в другие дни, я ощущаю потребность убраться отсюда. И побыстрее.

Когда я выхожу из раздевалки, замечаю Льюиса, который дает пять парнишке.

— Гас, дружище, — говорит он с улыбкой. — Готов надрать кому-нибудь попу?

— Ты можешь сказать слово «задница», Льюис, — отвечает парнишка. — Я почти подросток.

— Я думал, что тебе, десятилетнему, до этого еще три года, — говорит Льюис, ухмыляясь.

— Три коротких года.

Льюис наклоняется, чтобы быть на одном уровне с парнишкой.

— Но если я такое скажу, боюсь, твоя мама тогда надерет мою… — Льюис оглядывает комнату, — задницу.

Гас смеется так сильно, что его плечи трясутся.

— Она только что высадила меня. Она встречается с моим доктором…

Их голоса становятся тише, когда они отходят, направляясь в тренажерный зал, где я больше не могу услышать продолжение его рассказа. Но я все еще могу их прекрасно видеть, его — идеального Гаса. Каким бы ни было расстояние, оно не оставляет ничего незамеченным, не важно, как бы сильно я ни желал обратного. И все же, я так и не могу отвести взгляда.

Все то время, пока он идет, его свободно свисающие хлопковые штаны и футболка с человеком-пауком позволяют… всем в комнате увидеть.

Я несколько раз моргаю. Внутри меня кипят злость и ярость на то, что огонь — мой заклятый враг — может сделать с другими. Сделал с ним.

Черт возьми. Он же только ребенок.

Маленький ребенок, детство которого разорвали в клочья.

Я застегиваю кофту и натягиваю на голову капюшон. Новая приобретенная привычка — не позволять другим страдать, глядя на меня. Я поднимаю свою спортивную сумку, разворачиваюсь и направляюсь к двери. Я не готов и не имею никакого желания сталкиваться сегодня лицом к лицу с еще одной жертвой.

***

Часом позже я достаю из холодильника бутылку пива, сминая в руке стаканчик. Я делаю большой глоток, наконец-то ощущая себя расслабленным после душа. Телефон издает звук, оповещая, что меня ожидают несколько непрочитанных сообщений.

Одно от моей мамы, но я его игнорирую. Если бы она на самом деле хотела поговорить со мной, она бы позвонила. Второе сообщение напоминает мне о следующей встрече с Льюисом. Я быстро его удаляю. Последнее от Стикса, он снова спрашивает, не хочу ли я пойти сегодня вечером вместе с ним в клуб.

Мне придется ответить, иначе он не отстанет.

Стикс один из нескольких моих приятелей не из моей бригады. Друг со времен школы — тогда он был слишком высоким и слишком тощим, чтобы его называли как-то иначе. И еще мы вместе играли в лакросс в университете. Но для тех, кто знакомится с ним только сейчас, он Клейтон. Я практически уже пишу ему свой обычный ответ, когда телефон начинает звонить, а на экране появляется его имя.

— Придурок, — говорит он еще до того, как я успеваю ответить. — «Пылающие Огни», сегодня вечером. И да, говоря с тобой, я вижу иронию в названии клуба.

Если бы кто-нибудь другой, а не Стикс, открыл свой рот и сказал мне сейчас что-то подобное, скорее всего у нас были бы проблемы. Но поскольку он не думает дважды, когда говорит мне такие слова, после несчастного случая наши отношения не изменились. Когда я рядом с ним, я чувствую себя прежним. Я могу почувствовать себя… нормальным.

Но недостаточно нормальным, чтобы идти в клуб.

— Ответ отрицательный, — отвечаю я, потягивая пиво из бутылки.

— Ты можешь просто уже выбраться наружу? Никто не будет обращать внимание на шрамы твоей нежной задницы, как только увидят твою мерзкую рожу.

Мои губы сжимаются, появляется намек на улыбку, но это все равно не меняет моего решения.

— Я так не думаю, — говорю я ему. — Сегодня вечером я тусуюсь с Максом.

— Ты не думаешь, что пора уже поиграть с настоящей киской, а не отсиживаться дома вместе с котом? — При упоминании о Максе я заглядываю за угол из кухни и нахожу его, растянувшимся на диване со свисающими лапами.

— Отсутствие у тебя интереса рушит всю мою игру. Без напарника я работаю не так хорошо.

Я вспоминаю несколько сумасшедших ночей, которые были у нас со Стиксом. Если моего лица было недостаточно, чтобы привлечь внимание девушки, то тот факт, что я пожарный, все восполнял. Ничто так не привлекает девушку, как мысль о том, что мужчина закидывает ее на свое плечо. Я любил внимание, которое мне дарили женщины — а они любили внимание, которое я дарил им. Это одна из причин, почему я никогда не думал остепениться. И зачем бы мне было это нужно? У меня было слишком много возможностей, чтобы практиковаться, касаться, пробовать.

Но эти воспоминания омрачились, когда я в первый и единственный раз после несчастного случая выбрался потусоваться. На меня пялились с сочувствующими взглядами. Та ночь оставила меня ни с чем, кроме боли в животе. Я стал выставочным экспонатом. Уродливой демонстрацией, которая не может затеряться среди моря привлекательных людей. Мимолетные взгляды, тыкающие пальцы. Может, они думали, что я не замечу этого из-за приглушенного света в клубе, но я замечал. Я чувствовал взгляды, слышал вопросы, которые они хотели бы задать мне.

Что с тобой произошло?

Это можно вылечить?

Так ты теперь будешь выглядеть всегда?

Девушки? Забудьте о них.

Полагаю, я должен винить их за это. Если тусклыйсвет клуба не может скрыть то, каким я стал, то утренний свет уж точно не поможет в этом.

— Ты не нуждаешься во мне, — коротко отвечаю я. Мы со Стиксом близки, но я прочертил линию, отделяющую меня от признания того, как я себя ощущаю, и что уверенности у меня, как у малолетней девчонки. — Пригласи Роба! — предлагаю я.

Роб — коллега Стикса, и всегда слишком рад присоединиться к нему.

— Ты серьезно собираешься отпустить меня с Робом на всю ночь? Он не сможет подцепить телочку, если только не предложит ей подарочную карту «Тиффани», — говорит он с мольбой в голосе.

— Извини, мужик. На этот вечер у меня планы.

Я осматриваю свои апартаменты: фотографии в рамках со мной прежним, сброшенные в угол рабочие снаряжения, ни разу нетронутые за последние месяцы. Ничто из всех этих вещей не отражает мою сегодняшнюю жизнь. Мой взгляд перемещается на Макса, который пялится на меня, будто недоволен тем, что я вторгаюсь на его территорию. Я всматриваюсь в него, напоминая ему, что это мой дом и я могу находиться здесь в любое время, когда захочу.

— Ты гребаный отстой, ты знаешь это, да?

— Знаю, — отвечаю я, падая на диван. Макс шипит.

— Пошел ты, — говорит Стикс, но заканчивает наш разговор так, как делает это всегда. — Позвоню тебе завтра, тупица.

Я кладу телефон рядом с собой и хватаю пульт, переключая каналы, пока что-нибудь, что угодно, не привлечет мое внимание и не отвлечет от воспоминаний о том, какой моя жизнь была раньше. И, надеюсь, сдержит меня от излишних напоминаний о том, чем сейчас является эта самая жизнь.

***

На следующей неделе, когда я прихожу на физиотерапию, Гас сидит в одиночестве в приемной. Его куртка и маленькая спортивная сумка лежат на полу рядом с ним. Сегодня я хорошо его рассматриваю и вижу все, что упустил на прошлой неделе.

Не считая очевидных ожогов на руках и шее, его лицо практически невредимо, за исключением шва у линии роста волос, где волосы скоро начнут отрастать — если вообще начнут. Но в остальном все не так плохо: темно каштановые, почти черные, немного кудрявые волосы практически полностью скрывают пострадавшие районы кожи. Но они не скрывают руки. Они навсегда останутся отмеченными. Так же, как и моя шея и плечи.

Я осматриваю приемную, и она пуста, за исключением средства для очистки стекол, которое стоит на столе. На мгновенье я задумываюсь, почему Гас здесь один — без Льюиса или своих родителей. Разве не должен кто-то присматривать за ним? Что, если ему понадобится сходить в уборную или еще что? Я занимаю место через одно сиденье от него и расстегиваю сумку, перебирая свою одежду для тренировок и некоторые мази, которыми я должен воспользоваться до того, как начнется моя тренировка.

— Привет, — слышу я доносящийся сверху голос. Я поднимаю взгляд, но в остальном остаюсь неподвижным.

Он отодвигает стулья один за другим, пока ставит свой стул прямо напротив меня. Я еще раз оглядываю помещение, вдруг я не расслышал, может, он говорит не со мной. Но то, как он пялится на меня, ясно указывает на то, что и обращается он ко мне.

— Привет, — отвечаю я осторожно.

— Я Гас, — представляется он.

Я сажусь ровно, не уверенный, что на это ответить, и должен ли вообще что-то говорить. Учили ли этого парнишку, что не следует разговаривать с незнакомцами?

— А ты Адам, — продолжает он.

Я слегка хмурю брови. Откуда этот парень знает мое имя?

— Да, это я, — говорю я, ощущая дискомфорт, поднимающийся вверх по моему позвоночнику. — Ты здесь один?

Он качает головой.

— Моя мама здесь. — Он кивает в сторону закрытой двери кабинета Льюиса в углу приемной.

Я сжимаю губы и один раз киваю. Еще одну долгую минуту он продолжает пялиться на меня, сидя на стуле и качая ногами вперед назад. А затем он вновь открывает рот, готовый снова заговорить. Только в этот раз он не останавливается.

— Она говорит с Льюисом о моих тренировках. И, возможно, о моей операции. У нее тонны вопросов. Примерно тысяча. И один сложнее другого. И если ты не ответишь ей правдиво, она поймет. Как в тот раз, когда я разбил ее чашку для чая. На мелкие осколки. Я сказал ей, что это не я сделал. Но она поняла, что я соврал. Она сказала, что может увидеть это по моим глазам, что бы это ни значило. Мне на неделю запретили смотреть телевизор после школы. Не за то, что разбил чашку, а за ложь. Так что, я надеюсь, Льюис не врет ей. Это отстойно, когда запрещают смотреть телевизор.

Я абсолютно не готов к такой перегрузке от информации, которую этот парнишка вывалил на меня. Все, начиная от вопросов его мамы до запрета смотреть телевизор за разбитую чашку, разрывает мою голову.

— Малыш, — начинаю я, — твоя мама не учила тебя, что нельзя разговаривать с незнакомцами?

— Ты не незнакомец, — отвечает он просто. — Я вижу тебя здесь постоянно.

Видел меня? Когда? Я впервые заметил его только на прошлой неделе.

— Но я по-прежнему остаюсь незнакомцем, — заявляю я.

Гас поднимается и пересаживается на стул рядом со мной, протягивая мне руку. Мгновенье я пялюсь на нее, слегка впечатленный смелостью этого паренька, а также потому, что это позволяет мне увидеть его шрамы поближе. Медленно и неуверенно я тянусь и беру его за руку, и на его лице тут же расплывается улыбка.

— Теперь мы не незнакомцы, — говорит он, явно довольный собой.

— Полагаю, что нет.

Кажется, уже в сотый раз я оглядываю комнату, думая о том, куда все подевались и как долго мне придется быть наедине с ребенком.

— Что произошло с тобой? — бесцеремонно спрашивает он, указывая на мою шею.

У меня вырывается маленький смешок, я снова удивлен смелостью этого ребенка. За исключением Стикса, и, может, Льюиса, большинство людей ходят вокруг меня на цыпочках, следят за каждым чертовым жестом, подбирая каждое долбаное слово, ведут себя осторожно, чтобы не выпустить чудовище, скрытое под шрамами.

— Ты не особо задумываешься о том, что говоришь, да? — спрашиваю я немного удивленно.

— Я не уверен. — Он замолкает, обдумывая это. — Мама говорит, что я должен больше думать, прежде чем что-то сказать.

— Может, тебе стоит послушаться свою маму, парень, — советую я.

На его лице мелькает небольшая вспышка сожаления.

— Я всегда ее слушаюсь. У меня нет выбора. Она вроде как босс.

Я опускаю взгляд на то место, где он большим пальцем слегка массирует кожу на запястье. Я помню этот постоянный зуд и скованность, пока кожа исцеляется. Я до сих пор время от времени сталкиваюсь с этим. Несколько месяцев назад один из моих докторов сказал мне, что я счастливчик, которому не нужно беспокоиться о том, что мой организм растет, а вместе с ним и кожа. Быть уже взрослым мужчиной означает, что у тебя на одну сложность меньше, о которой нужно беспокоиться таким, как мы.

Мы.

Будто он проходит через это вместе со мной.

Но отсутствие еще одной сложности для меня ничего не значит. Я все еще пострадавший. Все еще напуган. Все еще со шрамами на теле. Но, глядя на Гаса, как он старается исцелиться, пока все еще растет, как он проходит через ту сложность, которая минула меня…

Я с трудом сглатываю.

— Крыша обвалилась прямо на меня.

От моих слов его голова дергается вверх.

— Я пожарный, — объясняю я. — Был пожарным. — Я растягиваю непострадавшую сторону шеи, во мне растет напряжение от того, что вопрос о моем профессиональном будущем все еще нависает надо мной. — Я думал, что смогу победить огонь. Но пламя разошлось по стенам. Оно скрывалось. Поджидало.

Я останавливаюсь, не доходя до деталей, вспоминая, что разговариваю с ребенком и, наверное, мне нужно следить за тем, что именно я говорю. Особенно, когда он сам тоже пострадал от огня. Но Гас не выглядит напуганным или расстроенным из-за моей истории. На самом деле, как раз наоборот. Его глаза распахиваются от интереса, практически умоляют о том, чтобы услышать больше.

— Это так круто звучит, — говорит он искренне. Я хочу сказать ему, что он не прав. Это не круто. Та крыша, которая обрушилась на меня, разрушила мою жизнь.

Разрушила… все.

— Я попал в автомобильную аварию, — делится он со мной без единой паузы. — Доктора говорят, что я чудо, что, думаю, довольно круто. Не так круто, как пожарный, но…

На его лице появляется нерешительность, он расстроен тем, что у него нет истории покруче, чтобы рассказать, как у него появились шрамы. Словно если бы у него была лучшая история, наличие ожогов… стоило бы того.

— Я думаю, быть чудом довольно круто, — говорю я неожиданно.

— Правда? — его глаза светятся.

Я киваю.

— Конечно.

Не знаю, почему я это сказал. Я не знаю, почему ощущаю эту потребность вообще говорить что-то. Хотел бы я, чтобы кто-то смотрел на меня с таким вот восхищением от того, что я выжил, вместо жалости и ужаса, которые получаю. Может, потому, что этот парнишка слишком молод, чтобы сталкиваться с такими взглядами, не имея уверенности в себе, чтобы пройти через это. У него должен быть шанс на нормальную жизнь. Двигаться дальше без постоянных оглядок на то, что было в прошлом. Но потом я понимаю, что сам здесь по тем же причинам. Что мне нужно сконцентрироваться на собственном восстановлении. Достичь своих собственных целей… какими бы они ни были. Я здесь не для того, чтобы быть каким-то наставником для ребенка. У меня нет на это времени. Я сажусь прямее на своем стуле, распрямляя спину и плечи, готовясь поднять свою сумку и двигаться дальше — в одиночестве.

— Послушай, парень, — начинаю я, но отвлекаюсь на доносящиеся через всю комнату голоса из открывающейся двери кабинета. Первым выходит Льюис, придерживая дверь открытой после себя. По мне протекает облегчение от того, что мы с Гасом больше не наедине, и теперь я смогу сбежать и при этом не быть грубым по отношению к этому ребенку.

Я наклоняюсь, чтобы поднять свою сумку, но застываю, услышав звук ее голоса. Он мягкий и плавный, но пронизан острыми краями, которые наполняют воздух в комнате. Никогда еще звук голоса не замораживал меня. На работе, вопли и крики только быстрее подталкивали меня на конкретные действия. Дома, крики и стоны только подталкивали к каждому следующему движению. Но это? Этот голос делает меня неподвижным.

Но самое лучшее? Она говорит с акцентом.

Мне наконец-то удается выпрямиться и встать в полный рост в поисках той, которая обладает этим голосом.

— Гастон, — она переводит взгляд с меня на Гаса и обратно.

Гастон?

Французский акцент?

На мгновение я оглядываюсь на Гаса, ровно настолько, чтобы увидеть, как его уши становятся красными.

— Мам, мы же говорили с тобой об этом, — говорит он сквозь стиснутые зубы.

Как может эта женщина быть его мамой? Она такая… привлекательная. И молодая.

Длинные каштановые волосы приподняты вверх, они открывают ее лицо, демонстрируя длинную шею. Ее кожа без изъянов, что не часто увидишь в этом месте. Бледность ее кожи только подчеркивает ярко красные лепестки роз, нарисованные на ее блузке; воротник немного раскрыт, и это гипнотизирует меня. У нее выразительные карие глаза, а ресницы настолько длинные, что я вижу их со своего места. Я никогда не замечал такие вещи. Обычно мой взгляд довольно быстро перемещается на юг, но с ней… я не могу перестать смотреть на ее лицо.

— Извини. — Она делает все возможное, чтобы скрыть свою улыбку. Она знает, что как-то смутила его.

Ее голос, словно шелк, и мне становится интересно, как будут звучать другие слова, слетающие с ее губ. Она снова смотрит на меня и слегка выгибает одну бровь — как будто молча спрашивая меня, кто я такой.

Хотел бы я знать ответ.

Я открываю рот, пытаясь, по крайней мере, сказать свое имя, но у Гаса другие планы. Его громкий, униженный выдох заполняет комнату и привлекает взгляды всех, в том числе и ее взгляд возвращается к нему.

— Пойдем, — говорит он, поднимая свою небольшую спортивную сумку. Он даже не оглядывается назад, пока направляется к двери, игнорируя всех, мимо кого проходит.

Чувство вины за то, что смутила своего сына, отражается на ее лице. И за что? За то, что назвала его настоящим именем? Ну и что, если оно французское и немного неуместно для Центральной Америки — это имя, которое она выбрала.

Мой взгляд впервые спускается южнее, но не по тем причинам, о которых вы подумали. Она неловко перекладывает, по крайней мере, четыре книги и нелепое количество брошюр с одной руки в другую, пытаясь удержать их, пока складывает их в сумочку.

— Эй, парень, — зову я Гаса.

Он останавливается и разворачивается, уже собираясь выйти за дверь.

Я указываю на его маму, на книги и брошюры, которые она удерживает в руках.

— Ты не думаешь, что должен помочь своей маме отнести эти вещи?

Я не хочу ничего больше, как подойти к ней и забрать из ее рук немного этой литературы. Почувствовать себя снова мужчиной — благородным и гордым. Для оправдания встать поближе, увидеть такую… красоту с расстояния всего в несколько сантиметров. Я уже несколько месяцев не испытывал такого вида желание. Все, что меня окружает, подталкивает к тому, чтобы быть таким мужчиной, быть таким героем.

Но что-то останавливает меня. Что-то, что сильнее моего собственного желания. Что-то, что подсказывает мне — это должно быть работой Гаса… по крайней мере, в этот раз.

Взгляд Гаса скользит сначала по мне, потом по его маме, прежде чем он медленно направляется в ее сторону.

— Будь мужчиной, — говорю я, призывая, направляя его.

Он берет у нее некоторые брошюры и выбирает книги потяжелее. Но мы оба с ней знаем, неважно, как много книг он заберет. Значение имеет то, что он вообще что-то взял.

— Увидимся, Гас, — говорю я, когда он снова направляется к входной двери.

— До свидания, — говорит он, распрямив плечи.

Я наблюдаю за ним еще некоторое время, прежде чем мой взгляд возвращается в комнату. Возвращается… к ней.

Ее губы изгибаются в самой прекрасной улыбке; уголок губ с одной стороны приподнят чуть выше.

Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, она разворачивается и направляется к двери вслед за Гасом.

Я слышу, как поблизости от меня прочищают горло, напоминая мне о том, что я остался здесь не один.

— Не звуки ли это бьющегося сердца? — спрашивает Льюис, ухмыляясь.

Я поворачиваю голову в его сторону, и покрытая корочкой кожа на шее не слишком благодарна мне за быстрое движение.

— Приятно видеть, когда кто-то вспоминает, что он человек, а не монстр, которым сам себя сделал, — говорит он.

— О чем, черт возьми, ты говоришь? — говорю я со смешком, подхватывая сумку с пола.

— Ты знаешь, о чем именно я говорю, Адам, — говорит он спокойно. Он разворачивается и начинает идти в сторону тренажерного зала, зная, что у меня нет другого выбора, кроме как отправиться следом. — Чувствовать сердцебиение. Чувствовать, как кровь бурлит в венах. Наслаждаться этими чувствами!

— И снова, — говорю я. — О чем, черт возьми, ты говоришь?

Он открывает для меня дверь, улыбаясь от уха до чертового уха, когда я прохожу мимо.

— Сегодня ты вспомнил себя, вспомнил, кто ты есть. Вспомнил о том мужчине, который, как ты думал, исчез.

— Не важно, — говорю я, оставляя его позади и игнорируя постоянную, непрерывную барабанную дробь под моими ребрами.

Но Льюис еще не закончил.

— И сейчас, когда ты вспомнил, я собираюсь подтолкнуть этого мужчину к пределам, которые были для него недосягаемыми. Давай подготовимся. — Он делает паузу, отступая на шаг от меня. — Теперь моя очередь изгнать из тебя это чудовище.

***

На следующей неделе я приезжаю на физиотерапию пораньше. Я говорю себе, что чем больше буду подталкивать себя, тем больше преуспею и быстрее смогу вернуться к… неважно, что там меня ждет впереди. Но я знаю, что это не единственная причина. На прошлой неделе, после моей адской тренировки, я заглянул в электронное расписание, чтобы узнать, когда у Гаса следующая встреча. После этого я наметил свою встречу сразу после его.

Я такой чертов лицемер.

Я сразу нахожу его, сидящего на том же самом месте, как и в тот раз. Сегодня я сажусь прямо рядом с ним.

— Чем занимаешься, Гас? — говорю я, бросая сумку рядом с собой.

— Ничем. Просто жду. Мама снова с Льюисом. — Он кивает в сторону закрытой двери кабинета.

Я смотрю в этом направлении, желая посмотреть сквозь дерево двери. Спустя несколько секунд Гас снова начинает говорить:

— Никто не зовет меня так.

— Как? — Я склоняю голову, но продолжаю наблюдать за дверью.

— Гастон, — отвечает он. — Никто не называет меня так. Не знаю, почему она так делает. Она знает, что мое имя Гас. Она знает, что именно так меня называют все люди.

— Что не так с Гастоном? — спрашиваю я, прищуриваясь.

Когда он сразу не отвечает, я перевожу свой взгляд с двери на него.

Он пожимает плечами.

— Тебе не нравится твое имя?

Паренек делает глубокий вдох, передергивая плечами.

— Я привык к нему. Это имя моего дедушки. Мама говорит, что это ее способ влить в меня частичку дома. Она жила раньше во Франции.

Французский акцент — попал в точку.

— Ага, я заметил акцент, — говорю я и сжимаю губы, чтобы не сказать об остальном, что заметил в ней.

— Чей акцент? — спрашивает он.

Я вопросительно приподнимаю брови.

— Твоей мамы. — Я смотрю на выражение его лица и начинаю сомневаться. — У нее есть акцент, — говорю я более уверенно.

— Есть?

— Да, — киваю я.

— О. — Он делает паузу. — Это странно.

Мне кажется, я никогда не знал, могут дети подмечать такие вещи или нет. Вокруг меня их не слишком много. Когда он так и не продолжает рассказывать историю о своей маме, я думаю о том, как вообще можно вернуть внимание ребенка, ну или хотя бы Гаса.

— Так что, твоя мама из Франции? — как можно более непринужденно спрашиваю я.

— Ага. — Он кивает. — Этим летом мы собирались поехать проведать их.

Ему больше не нужно ничего объяснять. Вполне очевидно, почему у них нет возможности уезжать… куда-либо.

— Возможно, получится после того, как ты закончишь свое лечение, — предполагаю я, давая парнишке хоть какую-то надежду.

— Сомневаюсь. Моя мама типа сходит с ума из-за моей следующей операции. Не перестает читать об этом.

— Ну, — начинаю я, — мамы они такие. Они переживают.

Но что-то говорит мне о том, что мама Гаса переживает по многим разным причинам. Не как моя мама, которая заботится только о том, как мои шрамы затронут ее.

— Я знаю, — отвечает он. — Иногда я слышу, как она плачет, разговаривая по телефону.

Услышав это, я сглатываю комок в горле.

— Она не знает, что я слышу ее, но я не могу не делать этого. А иногда, слова, которые она говорит, не имеют никакого смысла.

— А должны? — Я прочищаю горло.

Он качает головой.

— Однажды я услышал, как она говорила о моем школьном бале. Что она переживает о том, что никто не захочет идти туда со мной.

Я ненавижу то, что сейчас думаю о том же. Я уже взрослый, но все еще помню, какими жестокими могут быть дети. Каким жестоким был я сам. Я был одним их таких хулиганов, о столкновении с которыми так переживает мама Гаса.

— Адам?

Я снова фокусируюсь на Гасе.

— А?

— Что за школьный бал?

Его вопрос удивляет меня. Он даже заставляет меня слегка улыбнуться.

— Ну, это большие танцы, на которые ты пойдешь в старшей школе. Парни надевают костюмы, а девушки — милые платья. Это типа модного мероприятия.

— Танцы? — Его лицо отражает, насколько он не впечатлен этой идеей.

— Ага, — киваю я.

— Мама переживает, что я не смогу пойти на танцы?

— Ну, я уверен, что она просто думает о…

Но Гас не дает мне закончить.

— Кого волнуют эти глупые танцы? — почти кричит он. — Скоро начнется бейсбольный сезон, вот о чем она должна переживать. В этом году мы во втором дивизионе, — говорит он так, будто я должен понять, что он имеет в виду.

— Вау, — говорю я, притворяясь, что понимаю, о чем он. — Второй дивизион?

— Да! Единственная хорошая игра — это игра во втором дивизионе, — заявляет он.

Я продолжаю кивать, притворяясь впечатленным.

Я вспоминаю то время, когда сам был ребенком, и единственное, что имело для меня значение, это лакросс. Спорт и тусовки со своими друзьями — единственное, что меня интересовало, так что я могу понять смысл того, что сказал Гас. Но я больше не ребенок, так что могу понять и то, что его мама переживает о его будущем — даже если это что-то типа школьного бала. Гас еще слишком мал, чтобы увидеть всю картину целиком. Люди, как я и его мама, не могут не видеть этого. Однажды он поймет, почему его мама переживает. Он вырастет и не успеет заметить, как нечто другое привлечет его внимание больше, чем спорт, друзья или второй дивизион.

Девушки.

И когда этот момент настанет, переживания его мамы по поводу школьного бала станут для него понятными. Они станут его переживаниями. Будет ли у него хоть какой-то опыт, как у остальных парней в его возрасте? Будут ли девушки обращать на него такое же внимание, как и на других парней? Будет ли он разочарован? Будет ли он смотреть на школьный бал так же, как и другие подростки? Как я? Увидит в этом возможности и вероятности? Надежды?

Я мысленно возвращаюсь к своему собственному школьному балу. С Тиффани Уитмор.

И только мой разум начинает блуждать по воспоминаниям, дверь кабинета Льюиса открывается, и выходит она. Сегодня ее волосы распущены и спадают по плечам, заканчиваясь ниже груди. Она одета в джинсы и майку и выглядит намного более повседневно, чем когда я увидел ее в первый раз. Но все такая же красивая.

Ее карие глаза незамедлительно находят мои, пока она направляется в нашу сторону, останавливаясь на середине комнаты.

— Еще раз здравствуйте, — говорит она.

Черт.

Этот акцент.

— Привет, — говорю я, делая шаг в ее сторону.

Она смотрит на Гаса, прежде чем вернуть свой взгляд ко мне.

— Надеюсь, Гас не загружал вас.

«Как раз наоборот», — думаю я про себя. — «Это я загрузил его, в надежде увидеть тебя».

— Совсем нет, — отвечаю я как можно беспечнее.

Мы продолжаем стоять, и ни один из нас не двигается и не отводит взгляд.

— Гас, — звучит из ниоткуда голос Льюиса. — Пойдем со мной. Я хочу показать тебе несколько новых тренажеров, которые мы только получили.

— Мне нужно туда идти? — спрашивает он свою маму, явно показывая незаинтересованность в этом.

Льюис быстро смотрит в моем направлении, а затем поворачивается обратно к Гасу и отвечает:

— Да.

Мы оба наблюдаем, как Гас и Льюис исчезают в зале, оставляя меня и… черт, я даже не знаю имя этой женщины.

— Я Адам, — выпаливаю я, как идиот.

Она поворачивается лицом ко мне.

— Я знаю, — отвечает она с полуулыбкой, прежде чем понимает, что должна представиться. — Эмели, — говорит она, ее щеки при этом розовеют.

И впервые за долгое время мое эго раздувается при виде ее только что покрасневшей кожи.

— Приятно познакомиться, Эмели, — говорю я, мои губы растягиваются в дерзкой ухмылке. Черт возьми. Так приятно снова так делать.

Она выпускает маленький смешок.

— Нет, — поправляет она меня, делая шаг ближе. — Амели. Начиная с «А».

— Амели, — повторяю я, склоняясь к тому, что так оно звучит даже лучше, когда я его произношу.

— Гастон — Гас… он иногда разговаривает с тобой. В первый раз я подумала, что ты физиотерапевт из-за того, что он очень много говорил о тебе…

Ее взгляд в очередной раз медленно скользит по моей шее, а лицо выражает смущение.

— Извини… — начинает она.

Я отмахиваюсь.

— Не стоит. Это не секрет, почему я нахожусь здесь.

Она снова мельком смотрит на мою шею, а затем ее взгляд медленно спускается вниз по моему телу. Не думаю, что она даже понимает, что делает это. Но я понимаю. Только в этот раз я не замыкаюсь в себе и не злюсь. Я позволяю ей рассмотреть меня. Позволяю изучить грубые рубцы, которые сейчас полосуют мою кожу.

— На меня обрушилась крыша, — объясняю я.

Она кивает.

— Гас рассказывал мне, — отвечает она, решительно взглянув мне в глаза. Но вместо жалости я вижу в ее глазах свет. — Он восхищается тобой, знаешь?

Я прищуриваюсь.

— Кто?

— Гас. — Она улыбается.

— Да?

— Да, — начинает она. — После того, как ты рассказал об этом инциденте, он решил, что именно это будет рассказывать людям, отвечая на вопросы о том, что с ним произошло. Что на него обрушилась крыша, когда он сражался с огнем. Он хочет быть таким как ты.

— Он едва меня знает, — говорю я с недоверием.

— Не правда. Он неделями наблюдал за тобой. Когда на прошлой неделе ты, наконец, заговорил с ним, это было единственным, о чем он мог говорить дома. «Адам сказал это»… «Адам сказал то»…

Она приближается еще на шаг. Достаточно близко, чтобы я мог заметить несколько веснушек, разбросанных по ее носу, и одну, которая поселилась в опасной близости от уголка ее губ. Я сглатываю, приказывая своим пальцам не касаться этой самой точки.

— Я и понятия не имел, — удается выдавить мне.

Я не знал об этом. Но прямо сейчас я с трудом могу сконцентрироваться на Гасе, когда от запаха Амели у меня кружится голова самым фантастическим чертовым образом. Она пахнет… снегом. Если такое вообще возможно, учитывая, что сейчас середина мая. Свежесть и чистота, как будто доза холодного бодрящего воздуха омывает мою разгоряченную обожженную кожу.

— Ты его герой, — практически шепчет она.

Мое сердце колотится, поражая каждое ребро, каждый мускул, каждый барьер, который стоит между моей и ее кожей.

Я сглатываю, не в состоянии сделать что-то еще.

— Спасибо, — говорит она с благодарностью. — Ты дал ему то, что не смогла дать я.

— Что именно? — Мой голос звучит приглушенно.

— Стремление стать таким человеком в будущем.

Ее слова разгоняют туман, которым она меня окутала.

Стремление?

Из-за меня? Как это может быть? Я никто, чтобы кто-то захотел стать таким, как я. Спросите любого, кто меня знает — знает меня таким, какой я сейчас. Я не герой, каким меня видит Гас. Не герой, как думает Амели. Я должен прямо сейчас сказать ей о том, как сильно она ошибается. Как не правы они оба в отношении меня. Как сказал Льюис, Гас до сих пор полон света и жизни, в то время как я месяцами живу во тьме. Злой и одинокий. Я не такой, как они обо мне думают. Я не тот человек, стремиться быть которым должен Гас. Я должен предупредить ее — предупредить их обоих о том, кем на самом деле являюсь.

Кто я на самом деле.

Я шагаю ближе. Настолько близко, что мы практически соприкасаемся.

— Мам! — голос Гаса проносится по коридору, с молниеносной скоростью разъединяя нас. — Некоторые из этих тренажеров такие классные, — восклицает он, вбегая в комнату.

Я кладу руки на бедра и отвожу взгляд в сторону. Гас становится между нами, отвлекая на себя внимание своей мамы.

— Правда? — спрашивает она, фокусируя на нем свое внимание. — Ну, это хорошо, что Льюис нашел время показать тебе их. Ты поблагодарил его?

Гас отклоняет голову в сторону и смотрит прямо за спину матери.

— Спасибо, Льюис.

— Мы уже можем идти? Папа ждет, — говорит она, расчесывая пальцами свои вьющиеся волосы.

Папа?

Амели замечает мою реакцию на эти слова. Даже после того, как я все понимаю, решив, что должен уйти и оставить эту семью с шансом — обнадеживающим шансом — внутри меня бурлит такая ревность, что ее хватит, чтобы покрыть всю мою кожу.

— Дедушка Гаса, — наконец объясняет она. — Он приехал из Парижа проведать нас.

Мне должно быть все равно. Меня не должно волновать, кто такой этот папа. Но я не могу игнорировать, как с моих плеч спадает напряжение от ее слов.

— Было приятно снова увидеться с тобой. — Она медленно моргает, пытаясь взять себя в руки. Это совсем не похоже на тот беспорядок, который я ощущаю сейчас внутри себя.

Дышать становится тяжелее, и мне приходится проявить весь свой самоконтроль, чтобы не показать это. Я один раз киваю, засовывая руки в карманы, и незаметно крепко сжимаю их там.

Мы едва поговорили. Это всего лишь наша вторая встреча, и все же, она как-то перевернула вверх тормашками все мои чувства, все, что я думал, что знал о себе. А я не могу позволить этому продолжаться.

Я наблюдаю, как Амели с Гасом, освобождая помещение, уходят, но слишком быстро ощущаю, что снова остаюсь в одиночестве.

Возьми себя в руки, Адам.

Вспомни, почему ты здесь. Чтобы исцелиться снаружи. Физически. Исцелить шрамы, которые укоренились на моей коже.

Внутренние шрамы… не в приоритете.

Не прямо сейчас.

Отвлечение, не важно, насколько оно красивое, какое сексуальное, какое французское, — только препятствие на моем пути. А у меня уже и так слишком много стоит на пути.

Я перевожу взгляд на Льюиса, который все это время наблюдал за мной, изучая меня. Похоже, ему удалось проследить точный ход моих мыслей.

И он выглядит… разочарованным.

— Что? — говорю я с вызовом, злясь на самого себя за то, что мне все еще важно его мнение. — Я здесь для себя, — заявляю я. — Работа, которую я проделываю, для меня самого. Цели, которые мы наметили, для меня. Я имею на это право.

Я. Имею. Право.

Льюис ничего не отвечает. Только некоторое время моргает, прежде чем один раз кивнуть. И по какой-то причине его молчание действует жестче, чем любые слова, которые он мог бы сказать.

— Ну, тогда давай, пошли работать, и посмотрим, на что именно ты имеешь право.

Он разворачивается и направляется в сторону тренажерного зала, оставляя меня осознавать свои права. Они кружатся вокруг меня, только совсем не успокаивают. Вместо этого сейчас я чувствую, как они душат меня.

***

Проходят две недели, и я возвращаюсь на физиотерапию. Две недели, когда я не позволял себе думать о ней, или о нем, или о чем-то еще, что может сбить меня с того пути, на котором мне нужно быть. Я игнорирую одиночество, отбрасываю любопытство и удерживаю себя в стенах, которые сам и создал.

Но стены рушатся, как только я ступаю ногой в тренажерный зал.

Она одета в блузку с красными лепестками роз, у нее длинные вьющиеся волосами, и теперь я вижу, откуда у Гаса такие локоны. Ее розовые губы шевелятся, когда она, сидя на стуле, читает очередную брошюру. Когда она переводит взгляд с брошюр на меня, ее губы замирают.

Кажется, что это длится целую вечность, но на самом деле все происходит так быстро. Ее рот изгибается в улыбке, которую я две недели мечтал снова увидеть. И вместе с этим пониманием я чувствую, как обещание, которое дал сам себе, начинает забываться, а стены, что я построил, рушиться.

Я сажусь на стул рядом с ней, мое сердце так сильно стучит, что я уверен, она может его услышать.

— Здравствуй, Адам.

Звучание этих слов обжигает мою кожу. Я хочу содрать ее, разорвать, только чтобы сделать этот жар чуть более терпимым. Но даже если бы я мог, он найдет другую точку, другое место, чтобы отметить, опалить.

— Амели. — Мой голос слегка дрожит.

Ее глаза улыбаются, как и губы.

— На «А», — заигрывает она. — Ты вспомнил.

Я так сильно пытался забыть.

Я сглатываю и быстро начинаю сканировать комнату.

— Где Гас…

— Адам, я должна извиниться…

Мы говорим одновременно, но ее слова сразу застают меня врасплох.

Извиниться?

Передо мной?

— За что? — спрашиваю я сконфуженно.

— В последний раз, когда мы разговаривали... — начинает она. В единственный раз, когда мы разговаривали. — Я уверена, что, возможно, вышла за рамки, — продолжает она.

Амели заправляет прядь волос за ухо, и я не могу сдержаться, чтобы не посмотреть на ямочку прямо под мочкой ее уха. Мне всегда нравилась мягкость и гладкость женской шеи. Я никогда не мог остановить себя от того, чтобы вдыхать, целовать, вкушать эти ямочки. А ямочка Амели выглядит самой гладкой и мягкой из всех, что я когда-либо видел.

Я быстро перевожу взгляд на ее глаза, мое тело слишком быстро отзывается болью от такой близости.

— Вышла за рамки?

Она кивает.

— Сказав тебе о том, как сильно тебя уважает Гас. Это было нечестно. Ты должен концентрироваться на своем собственном восстановлении. И мое навязывание Гаса… — она замолкает, чтобы подобрать правильные слова, — его восхищение тобой, — она подбирает верное слово, — я воспользовалась этим. Я должна извиниться.

Какое-то время я сижу и пялюсь на нее. Я наблюдаю, как в ее глазах мелькают эмоции, которые не могу распознать. Маленькие тайны, скрывающие то, о чем она думает.

— Амели…

— Это из-за того, — игнорирует она меня, — что у Гастона нет в жизни человека, которым он мог бы восхищаться. Мужчины, который смог бы понять, через что он проходит. Я стараюсь... — Она поднимает брошенную на ближайший стул стопку брошюр. — Я читаю и читаю, и пытаюсь понять. Но как я могу это сделать? Как я могу это понять, когда мои собственные чувства затмевают все остальное?

Мое сердце бьется неровно.

— Что ты чувствуешь?

Она смотрит на меня, и, наконец, я могу распознать ее эмоции. Только теперь мне не хочется их понимать.

Паника.

— Я в ужасе от того, что он может позволить шрамам определить себя. Что он забудет о том, кто он есть под этими шрамами.

Ее слова пробуждают мои собственные чувства — те, которых я старался избегать, но о которых постоянно думал. Чувства, к которым и в то же время от которых я бегу с момента инцидента.

Кто я?

Кем буду?

Кем могу быть?

— Я так отчаянно хочу, чтобы Гастон поверил, что то, что отражено снаружи, не обязательно должно быть отражено внутри, — говорит она. — Я знаю, что это звучит глупо… со всеми операциями, через которые я собираюсь его провести.

— Это не так, — прерываю я ее. — Я понимаю это. Я понимаю твое желание дать ему так много нормальной жизни, насколько это вообще возможно. Я уверен, что это не просто — принимать самостоятельно все тяжелые решения.

Она грустно улыбается, но в то же время и облегченно. Облегченно, потому что кто-то еще видит и понимает все жертвы, на которые она идет ради своего сына — ради его будущего.

Как мужчины, мы сами определяем, что мы можем делать. Но в большинстве случаев, все, что мы не можем делать или можем, но недолго, — это выделяться. Легко потерять самооценку, когда переступаешь черту.

Без намеков или даже без единого предупреждения, Амели поднимает руки и кончиками пальцев аккуратно касается моей обожженной шеи.

— Это не то, кем ты являешься, — говорит она, ее голос нежный, но звучит достаточно громко, чтобы долететь до моих ушей.

Медленно я поднимаю руки — моя незамедлительная реакция, чтобы устранить ее мягкие касания. Но я удивляю сам себя, а потом и Амели, когда переплетаю наши пальцы и сильнее прижимаю их к своей коже.

— Я больше не знаю, кто я, — признаюсь я честно. — Я не тот Адам, каким был раньше.

— Возможно. Но ты все еще мужчина. Хороший мужчина, — заявляет она.

Мы не отводим друг от друга взгляда, и нужда быть ближе все еще ошеломляет меня. Потребность еще больше касаться ее напоминает мне о том, как сильно я стремился забыть обо всем.

— Да, — выдыхаю я. — Мужчина. Но я не совсем уверен насчет того, что хороший.

Она облизывает губы, и именно в этот момент я понимаю, что ничто не сможет остановить меня от того, чтобы поцеловать ее. Ничто не остановит меня от того, чтобы держать ее в своих руках и прижаться своим лицом к изгибу ее шеи. Вдыхать ее запах, пробовать ее кожу.

Я думаю о том, что мог бы так и прожить свою жизнь без этих ощущений. Без этой нужды.

— Амели, — шепчу я.

Она только слегка приоткрывает рот, но этого достаточно, чтобы дать мне знать, что это приглашение. И у меня ни на секунду не возникает желания отступить. Не в этот раз. Я наклоняю голову, готовый захватить ее губы и забыть обо всем остальном. Забыть о том, кто мы и почему находимся здесь. Сегодня, вместо того, чтобы зацикливаться на том, кто я есть или кем буду, я хочу сконцентрироваться на том, кем, как она думает, я могу быть. И только я собираюсь взять то, что хочу, когда дверь в тренажерный зал открывается и громкий, раскатистый голос Гаса заполняет комнату.

Мы тут же отскакиваем друг от друга — как пара тинэйджеров, пойманные в доме родителей с выключенным светом. Я быстро поправляю свой стояк, смущенный от того, как легко ей удалось произвести на меня такой эффект, и делаю глубокий вдох, пока Амели встает, прикрывая меня.

— Привет, Адам, — говорит Гас, попытка его мамы прикрыть меня терпит неудачу.

— Привет, парень. — Я натянуто улыбаюсь, усмиряя свой стояк, прежде чем встать.

К счастью, Гас слишком рассеянный, чтобы что-то заметить.

— Как сегодня все прошло? — спрашивает Амели, приседая до уровня Гаса. К несчастью для меня, в такой позе ее обтянутая джинсами задница, оказавшаяся прямо перед моим взором, не помогает моему нынешнему положению.

Лицо Гаса застывает, явно показывая его разочарование.

— Ты была права, — начинает он. — Льюис сказал, что еще слишком рано.

Амели сочувственно склоняет голову.

— Мне очень жаль, Mon Cheri. ^[2].

Разочарование Гаса слишком сильно, чтобы даже заметить очередное прозвище от его мамы. А если бы он заострил на этом внимание, то очень сильно расстроился бы.

— В чем дело, парень? — спрашиваю я, наконец-то готовый встать.

— Сегодня наша первая игра. — Он поднимает на меня взгляд. — А я не могу играть.

Бейсбольный сезон. Второй дивизион.

Амели поворачивает голову и смотрит на меня.

— Мы не можем рисковать, чтобы он не получил травму. Не перед операцией, — объясняет она.

Я понимающе киваю.

— А после операции я тоже не смогу играть, — огорченно заявляет Гас. — Пройдет весь сезон, прежде чем я вообще смогу играть.

Его разочарование ощущается как удар под дых. И вместе со всем, через что он прошел и проходит до сих пор, единственное его желание — быть со своими друзьями на поле.

— Ты должен пойти на игру, — говорю я.

— Но все сказали, что я не могу играть, — отмечает он, оглядываясь на Амели.

— Это не значит, что ты не можешь туда пойти и быть частью команды. Занять место на скамейке запасных. Быть стержнем команды.

— Какой в этом смысл?

Я перевожу взгляд с Гаса на Амели. То, что она сказала раньше, заполняет мой разум.

— Потому что ты все так же являешься игроком. И твои товарищи по команде все еще нуждаются в тебе. Без стержня команда ничто.

Амели улыбается мне, а затем поворачивается к Гасу.

— Тебе нравится эта идея? Мы можем пойти и посмотреть. Я буду подбадривать команду вместе с тобой, — предлагает она, взволнованная тем, что Гас сможет быть частью своей команды, даже если и в ином качестве.

Гас смотрит на меня.

— Пойдешь с нами? — спрашивает он меня.

Такого предложения я не ожидал. И судя по тому, как Амели реагирует на мое удивленное лицо, у меня не получилось хорошо его скрыть.

— Cheri, я уверена, у Адама есть дела, которые нужно сделать… — начинает она, предлагая мне выход из этой ситуации.

Выход, о котором раньше я бы мечтал. Выход, в котором я больше не уверен.

— Конечно, парень, — слышу я свои слова.

Амели смотрит в мою сторону, и во второй раз за сегодняшний день я различаю знакомую эмоцию во взгляде. Которую хочу видеть снова и снова.

Радость.

— Круто! — восклицает Гас. — Мы играем на поле «Данмор». В шесть часов, да, мам?

Она снова смотрит на Гаса, ее улыбка становится шире от его волнения.

— Да, Cheri.

— Классно. Пошли готовиться. Я хочу надеть свою форму! — Он хватает руку Амели и практически тянет ее за дверь. Слишком быстро, чтобы она успела сказать что-то еще, слишком быстро, чтобы привлечь еще больше внимания к тому, что произошло между нами. Но последний взгляд, который мы дарим друг другу, говорит нам о том, что мы также и не хотим забывать об этом.

Как только они выходят за дверь, я разворачиваюсь и сталкиваюсь лицом к лицу с Льюисом и его очередной гребаной ухмылкой.

— Не начинай, — предупреждаю я.

— Не начинать что?

— Ничего, — вру я. — Давай просто забудем об этом.

Льюис сжимает губы и кивает, пытаясь сдержать улыбку, но у него не получается.

— Что? — Я закипаю. — Что такого смешного?

Его смех затихает, когда он складывает руки на груди.

— Я просто думал, что человеком, который напомнит тебе о том, кем ты являешься, будет женщина. Но я ошибся.

Я прищуриваюсь.

— А это все парнишка, — объясняет он. — Оказалось достаточно парня, который нуждается в герое, чтобы напомнить тебе о чем-то очень важном.

— И что это? — спрашиваю я, притворяясь, что слегка заинтересован.

— Что ты особенный.

***

После поиска места на парковке, я направляюсь в сторону бейсбольного поля. Я слышу, как крики и подбадривания с каждым шагом становятся все громче и громче. Родители хлопают и кричат с каждым звуком удара биты о мяч.

Черт. Игра уже началась.

Я смотрю вниз на свою руку, на причину моего опоздания.

Я замедляю шаг, внезапно занервничав и почувствовав себя невероятно глупо.

Это не свидание.

Я здесь, чтобы посмотреть игру в бейсбол десятилетних парней. Я здесь, чтобы поддержать парнишку, который, скорее всего, нуждается в этом намного больше, чем остальные игроки на этом поле. Но когда я вижу ее, сидящей на трибуне, с солнцезащитными очками, скрывающими ее прекрасные глаза, хлопающей весте с остальной толпой родителей, я знаю, что это не единственная причина.

Амели замечает меня, когда я взбираюсь на трибуну. Даже несмотря на то, что ее глаза скрыты очками, я чувствую, что она смотрит на то, что находится в моих руках. Я не говорю ни слова, когда протягиваю ей одну красную розу.

Она принимает ее с простой улыбкой, которая все же говорит больше тысячи слов. Больше тысячи слов, которые мы только можем услышать.

Я занимаю место рядом с ней, стягивая капюшон. И когда я сажусь, то специально прижимаю свою ногу к ее. Мне становится легче, когда она не сдвигается с места, чтобы отодвинуться.

— Как у нас дела? — спрашиваю я.

— Отвратительно, — отвечает она с гордостью. — Мы уже проигрываем. Но посмотри на него. — Она кивает в направлении скамейки запасных, на которой сидит Гас, одетый в свою форму; он болтает и смеется вместе с товарищами по команде. — Он не перестает улыбаться.

Чувство теплоты проносится сквозь меня.

— Ты сделал это, — заявляет она с благодарностью.

Я качаю головой, но не продолжаю этот спор. Вместо этого решаю насладиться этим моментом.

— Спасибо за розу, — говорит Амели тихо, удерживая в руках длинный стебель между нами; темно красные лепестки становятся ярче из-за лучей заходящего солнца.

— Подходит к твоей блузке, — говорю я, отворачиваясь обратно к полю. Но краем глаза замечаю, как отрывается один лепесток и плавно опадает на землю. Мы оба смотрим, как лепесток приземляется на зеленую траву у нас под ногами.

— Только этот, — говорит она, осматривая цветок. — Остальные… идеальные.

Я киваю и отворачиваюсь к полю. Яне могу ее видеть, но знаю, что она улыбается. А также, скорее всего, кусает губы. Я знаю это потому, что помню, какой эффект раньше производил на красивых женщин. Эффект, который оказывает мужчина на женщину.

Возможно, я и не герой, как меня поспешно прозвал Гас или Льюис. Возможно, я не прекрасный принц, которого из меня делает Амели. Возможно, я даже не чудовище, которым сам себя сделал. Сегодня, впервые за долгое время, я ощущаю себя Адамом. Я ощущаю себя мужчиной. И когда Амели медленно кладет руку на мое колено и там и оставляет ее, я знаю, что все еще могу быть мужчиной, который производит эффект на красивую женщину.

«Почувствуй» Мэдэлин Бек

История о зыбкости границ и о двух потерявших надежду душах, нашедших способ заключить мир с чудовищем внутри себя. В конце концов, жить трудно, но умирать труднее.

***

От быстрых, точных ударов ножа я кричу в темноту моей комнаты. Это всего лишь очередная ночь смерти другого человека, а не мое убийство. От невыносимых ощущений из меня вырывается стон, а руки скользят вдоль тела, убеждаясь, что я все еще цела.

Дама в белом стоит в углу моей комнаты и держится за живот так же, как я держусь за свой. Она призрак, парящий и прозрачный, но я могу разглядеть ее черты и кровь, окрашивающую платье на ее животе.

Мы плачем вместе. Я стараюсь, чтобы мои стоны и всхлипы звучали тише. Стараюсь изо всех сил, но из-за непрекращающихся ударов ножа это становится делать все труднее.

Дверь в мою комнату распахивается так быстро, что ударяется о стену. Широко раскрытые глаза моей матери полны тревоги, а светло-каштановые волосы растрепаны. Ее худое тело не заполняет и половины дверного проема, зато крик разносится по всему дому.

— Ведьма! Убирайся из моего дома! — Спотыкаясь, она подходит ко мне, из-за выпитого ее ноги ступают неуверенно. Костлявой рукой она сжимает мое предплечье и дергает вверх. Я пытаюсь вырвать руку из ее хватки, но она усиливается каждый раз, когда я падаю от очередного приступа боли после удара невидимого клинка.

Моя мать не сдается. Она отпирает входную дверь и выталкивает меня в ночь.

— Держись отсюда подальше, ведьма! — Она вышвыривает за дверь мой рюкзак и захлопывает ее позади меня.

Тот факт, что мать взяла и выгнала меня, просто не укладывается в сознании. Пока нет. Я падаю на четвереньки, согнувшись пополам из-за боли в животе. Женщина в белом, должно быть, последовала за мной. Она стоит меньше чем в десяти метрах от меня, все еще плача, но теперь это больше похоже на всхлипы.

Боль уходит.

Нет. Боль все еще здесь.

Она уходит.

Она умирает.

***

Сквозь холодный воздух я бегу прочь от криков моей матери. Небо очистилось, шепчущие на ветру звезды манят меня своим светом, и мне отчаянно хочется последовать за ним. Но страх сдерживает меня, и я продвигаюсь вперед к оградам.

— Джордж. Беверли. Райан. Эмма. — Я здороваюсь с надгробиями, пока не добираюсь до своего участка. Только одно надгробие способно успокоить меня. То, с которым я общаюсь открыто. Единственное одиночное захоронение.

— Рис.

Сила притяжения валит меня на землю, и я, отбросив рюкзак, падаю на надгробный камень.

— Тебе повезло, что ты умер. Да, я прямолинейна.

Тишина разливается во мне, и я рада ей. Мышцы начинают расслабляться. Стрекотание сверчков действует успокаивающе.

— Мама снова кричала. Но, по крайней мере, в этот раз не говорила, как ненавидит меня. Как у нее нет сил смотреть на меня. Как ей хочется, чтобы меня никогда не было. — Я прижимаю руки к животу, сдерживая боль. Но сейчас она не из-за убитой женщины, приходившей ночью. Она из-за матери. От одиночества. И как бы ни была сильна моя ненависть, часть меня все еще любит ее. Та часть, которая все еще надеется, что однажды и она полюбит меня. Ее пронзительные крики, от которых лопались барабанные перепонки, резали меня на части, пока я пыталась взять себя в руки, сидя на переднем крыльце дома. Но мне нельзя было долго оставаться там. Один из соседей включил свет, и я поняла, что должна убраться оттуда. Ведь люди сделают вывод, основываясь исключительно на испуганных криках моей матери.

Сейчас ее чувства ко мне стерлись, и я чувствую к себе отвращение.

— Я завидую тебе, Рис-без отчества-Винтерс.

Я провожу пальцами по трещинкам на камне. Он умер в прошлом году, а останься в живых, сейчас был бы на год старше меня.

Мама вывезла нас в этот маленький городок пару месяцев назад в надежде, что в этом захолустье будет меньше ночных мертвых визитеров. Но они всегда находят меня.

Я смотрю на этот камень, на выбитое на нем имя и задаюсь вопросом, от чего он умер. Что лишило его жизни в расцвете сил? Может быть, подростковые переживания? Перед глазами отчетливо возникает его образ, и я достаю блокнот, чтобы запечатлеть его черты — спокойное лицо с легкими морщинками вокруг ярких глаз.

— Интересно, дружили бы мы, если бы ты все еще был здесь? Забрал бы ты меня от матери? Может, мы могли бы уехать из города?

Мои пальцы движутся, воспроизводя новый образ, возникающий в тумане моего воображения, и я переворачиваю страницу, на этот раз рисуя его в полный рост. Он был высоким, но не слишком. Сильным, но не накачанным. К тому же был умен, но в глубине души я чувствую, что он пытался скрывать это. Словно не хотел, чтобы люди знали.

— Самый крутой в школе. — Слова вылетают из моего рта, но тембр голоса ниже, а следом — дурацкий смех. Это действительно произнесла я? Мои мысли блуждают вокруг того, что могло случиться с юношей из этой могилы. В мозгу возникает новая мысль. Я ненавижу то, о чем подумала, но мысль уже сформировалась. Раньше, чем осознаю это, на странице появляется набросок — мои пальцы сами выводят изображение.

Его отец, суровый и решительный, но гораздо крупнее Риса, держит пистолет. Рис тоже сжимает его, на их искаженных лицах выражение борьбы. Ствол направлен в грудь Риса.

Сердце мое сбивается с ритма, за ребрами все сжимается от острой боли. Я расстегиваю одежду, карандаш и блокнот падают с моих коленей, когда жгучая боль пронзает мне грудь. Перед глазами плывет, и зрение становится черно-белым. Черное. Белое. Я чувствую окоченение от ослепляющей боли. А затем что-то холодное ложится мне на грудь — как раз на очаг боли. Прямо рядом с сердцем. Боль стихает, переходя в пульсацию, а затем совсем исчезает. Дыхание восстанавливается, и я вижу руку. Это рука юноши. И она на моей груди.

Я отодвигаюсь, сбрасывая с себя руку, и бросаю взгляд на человека, нарушившего мое личное пространство.

Но это не просто человек.

Это Рис.

***

Я узнаю его лицо, потому что рисовала эти черты. Взъерошенные волосы, темные глаза, полные губы. Глаза выделяются сильнее всего — сверкающие, с легким намеком на морщинки от смеха.

Он мягко и нерешительно улыбается, но я не могу улыбнуться в ответ.

Я закрываю глаза. Очередной мертвец, навестивший меня ночью, не является незнакомцем. Этот умерший, которого я часто навещала в течение последних месяцев, никогда не показывался.

Я открываю глаза, но он все еще здесь.

Он улыбается.

И я снова закрываю глаза.

Он все еще здесь, но теперь выглядит обеспокоенным.

— Я не хотел напугать тебя, но ты не должна была этого делать.

Я качаю головой.

— Делать что? — спрашиваю я, не понимая, что происходит. Он же призрак, но не похож на него. Он не светящийся и не прозрачный. Он не белый, не клубящийся, не парящий, как другие, которых я видела. Рис стоит передо мной такой, каким я себе его представляла.

Человек. Во плоти. Реальный.

Приподняв брови, он машет головой в сторону места рядом со мной, спрашивая разрешения присесть. Когда я киваю, он садится и облокачивается на собственное надгробие.

— Ты действительно не понимаешь, что сделала?

Я качаю головой, потому что до сих пор не могу поверить в реальность происходящего. Должно быть, это сон. Я щипаю себя за руку и вздрагиваю от легкой боли. Потираю это место, и он смеется. Когда, наконец, я смотрю на него снова, он спрашивает:

— Теперь ты веришь, что это реальность?

— Что это? — хриплю я, потому что слова застревают в горле. Такого никогда не случалось раньше. Я просто взяла и вызвала мертвого человека?

— Ты вызвала меня.

— Нет, я не делала этого.

Нет. Нет-нет-нет.

Он закатывает глаза, после чего смотрит прямо на меня и снова начинает говорить:

— Может, не словами, но ты открыла мне выход, и, ну… — Рис проводит руками вдоль тела и улыбается.

Я закрываю глаза, пытаясь вспомнить, что произошло, пытаясь понять, как я смогла заставить призрака выйти из могилы. В голове не укладывается. Обычно мертвые сами находят меня.

Я снова смотрю на него — он явно красив. Сидит здесь, осязаемый, такой же, как и я.

— Ты не похож на призрака.

Он смеется. Его смех звучный, грудной, глубокий. И я тут же улыбаюсь ему. Себе на заметку: всегда заставлять этого парня смеяться.

Исключение лишь в том, что он призрак. А я живая. У нас нет «всегда».

Качая головой, Рис говорит:

— Ты имеешь в виду призраков, как в кинофильмах? — и, вытянув руки, вертит ими, осматривая. Затем, похлопав себя по груди, говорит: — Нет. Кажется, нет.

Я не упоминала, какими видела большинство мертвых. На мгновение он опускает глаза, а потом, снова взглянув на меня, говорит:

— Кстати, меня зовут Рис. Не то чтобы ты не знала. — Он хлопает по надгробию, на которое мы облокачиваемся.

— Джайдин, — шепчу я в ответ.

Я изучаю его лицо, стараясь запомнить каждую мельчайшую деталь. Он делает то же самое. Я отворачиваюсь от него и спрашиваю:

— Ты будешь помнить меня? Завтра?

Помнят ли призраки что-нибудь из того, что видят и слышат, когда ходят среди живых? Я никогда этого не знала. Всегда не хватало смелости спросить. На самом деле, мне никогда не хотелось какого-то общения с мертвыми, приходящими в мою комнату, чтобы разбудить меня своими воспоминаниями о смерти. Но в Рисе что-то есть. Что-то легкое и успокаивающее.

Его внимание возвращается ко мне, и он шепчет:

— Не знаю. Я ни разу не выходил из могилы, поэтому не знаю, как это бывает.

Не хочу, чтобы меня забывали. Это моя плохая черта. Эгоистичная. Злая. Но мне все равно. Если я не могу вызывать у них любовь или симпатию, то прослежу за тем, чтобы меня помнили. Но тот факт, что он может не вспомнить эту проклятую ночь, реально причиняет боль, которую мне, скорее всего, придется проглотить.

Рис смотрит на звезды и вздыхает. Пока он поглощен своими мыслями, я наблюдаю за ним. Изучаю его длинные ноги и подтянутый торс. В ближайшие годы он мог бы превратиться в красивого мужчину. От девушек не было бы отбоя. Я бы тоже бегала за ним. Мое лицо вспыхивает от того, что я нахожу Риса — призрака! — привлекательным.

Он ухмыляется и наклоняет голову, встречаясь со мной взглядом.

— Нравится то, что видишь?

Мои глаза округляются.

— Как ты это делаешь? — спрашиваю я обвиняющим тоном.

— Делаю что?

Я указываю на него указательным пальцем в обвиняющем и, одновременно, любопытствующем жесте.

— Ты знаешь, что. Говоришь, я вызвала тебя, но все эти вопросы были лишь в моей голове. Теперь ты каким-то образом узнал, что я считаю тебя привлекательным. Ты слышишь мои мысли или что-то в этом роде? — Я так волнуюсь, что сейчас у меня случится истерика. Ни один парень до этого не заставлял меня так себя чувствовать.

Я ненавижу его за это.

Но при этом приятно ощущать, что тебя понимают. И это все перевешивает.

Его ухмылка превращается в полноценную улыбку.

— Честно говоря, ты своими мыслями как-то вытащила меня сюда. Не знаю, как, но я не слышал тебя. А что именно ты думала о моей привлекательности? — задавая вопрос, он закладывает руки за голову и потягивается.

От его слов мое лицо становится еще более красным, если такое вообще возможно. Поднимаясь с земли, я оказываюсь с ним лицом к лицу.

— Все, — говорю я твердым голосом, хотя сердце мое пытается выпрыгнуть из груди и убежать с этого кладбища. — Ты привлекателен. Точка.

Рис встает. Быстро. В одну секунду он еще на земле, а в следующую — уже передо мной, и мое лицо возле его шеи. Он ждет, пока я посмотрю в его глаза глубокого шоколадного оттенка.

— Так зачем я здесь, Джайдин?

Думаю, мы оба хотим получить ответ на этот вопрос.

***

После эпически долгого взгляда Рис смотрит на маленький городок и бормочет, что он совершенно не изменился. Я поворачиваюсь к его надгробию и убеждаюсь, что он мертв всего лишь год. Интересно, осознает ли он это. Могут ли мертвые отслеживать время?

— Хочешь, сходим куда-нибудь?

Он прищуривает на меня взгляд, словно вспомнив о моем присутствии. Глубоко вздохнув, он заявляет:

— Почему бы не начать с твоих объяснений, зачем ты пришла сюда? — За моей спиной его могила, и мне не надо поворачиваться, чтобы понять, что он имеет в виду.

Я пожимаю плечами, но его взгляд настойчив. Рис терпеливо ждет, когда я отвечу вслух чем-то большим, чем беззаботный жест.

— Думаю, я просто чувствую, что должна быть здесь, подальше от постоянных криков и болезненных ран.

Он прищуривается, но позволяет мне продолжить, пока слова потоком выливаются из меня.

— Я имею в виду, какой во всем смысл, если моя собственная мать терпеть меня не может? Какой смысл делать для нее что-то приятное? Только для того, чтобы бояться войти в собственную комнату или оказаться выставленной за дверь? Я готовлю и убираюсь в доме. Я стираю — главным образом потому, что иначе она будет стирать только свое. Я помогаю и стараюсь чертовски сильно, но не получаю от нее ничего, кроме криков. — Я немного задумываюсь и шепотом добавляю: — Она называет меня ведьмой.

Рис ничего не говорит и не приближается ко мне, а по моей щеке катится слеза. Я быстро вытираю ее рукавом рубашки, не желая испытывать никаких чувств по отношению к матери, но не получается. Мне просто хочется, чтобы она любила меня, как в детстве. До того, как мне стали являться умершие.

Рис засовывает руки в карманы джинсов и мыском своего черного кроссовка ковыряет землю.

— У некоторых людей есть истории, которые они хоронят глубоко в себе. И неясно, насколько сильно их воздействие, пока они не сожрут человека заживо. — Он смотрит на свою могилу.

— Думаешь, все дело в моей маме?

Он кивает, но мыслями где-то далеко, а яростный взгляд прикован к месту его последнего упокоения. Его мысли в прошлом, пока воспоминания, словно в режиме перемотки, тенями пробегают по его лицу. От злости к боли. От боли к подавленности. От подавленности к злобе. И снова по кругу.

Что произошло с Рисом?

Мой взгляд падает на блокнот и натыкается на рисунок, над которым я работала перед тем, как Рис вылез Бог знает откуда и испугал меня до чертиков. Я знаю, что он был застрелен, но не знаю, почему.

Он следит за моим взглядом и напрягается. Рис смотрит на меня — его глаза буквально обжигают мое лицо. Грудь сдавливает тревожное предчувствие.

— Откуда ты узнала?

— Узнала что? — шепчу я.

— Это, — шепчет он. Его дыхание касается моей кожи, словно прохладный ветерок. Это только лишний раз доказывает, что он не из плоти и крови.

Он не живой.

Я поднимаю на него взгляд — в его глазах нет осуждения. Ничего, кроме любопытства.

— Я почувствовала это.

Между его бровями образовывается морщинка, и он перемещает взгляд на мою грудь. От того, что он разглядывает меня там, мое лицо снова вспыхивает. Морщинки на лбу выдают его беспокойство.

— Я в порядке, — говорю я ему.

Он кивает, но не отводит взгляда от моей груди. Я обхожу его, стараясь отдалиться от этого пытливого взгляда, поднимаю с земли блокнот и закрываю его с громким хлопком. Когда запихиваю его в рюкзак, Рис заметно расслабляется.

Еще не готовая покинуть это место, которое считала своим убежищем, я облокачиваюсь на надгробный камень и, откинув голову назад, смотрю в ночное небо. Достав из рюкзака телефон, проверяю время. Сейчас 1:15, а мама даже не звонила. Она никогда этого не делает, но это не мешает мне надеяться, что в одну прекрасную ночь она будет волноваться, если я не вернусь.

— Ты дрожишь.

Я скрещиваю руки в знак протеста — и чтобы удержать тепло — и качаю головой, но Рис возникает рядом со мной раньше, чем я успеваю осознать это.

— Жаль, что я не могу согреть тебя. — Он скользит пальцами по моим рукам, не касаясь их, и только от одного этого моя дрожь усиливается. — Может быть, тогда у меня получится успокоить тебя.

Эти слова пугают меня, я поворачиваюсь к нему лицом и вздрагиваю, осознав, насколько близко он находится ко мне. Наши лица в нескольких сантиметрах, мы вдыхаем выдохи друг друга.

Я облизываю губы.

Его взгляд опускается на мой рот.

— Ты не сможешь поцеловать меня, — шепчет он.

— Я и не собиралась, — отвечаю я так же тихо.

— Ладно.

Не стану обманывать, это немного больно, но я стараюсь, чтобы по моему лицу не было видно, как его слова ранили меня. Он щурится, словно уже знает, но я не собираюсь подтверждать этого, даже если мне хочется попробовать его на вкус, почувствовать его, сделать так, чтобы эти слова не покидали его рта. Он продолжает смотреть на меня, пока я таращусь в темноту, отвернувшись от огней маленького городка позади нас.

— Тебе пора домой, Джайдин.

— Почему? — От своего резкого ответа я сама вздрагиваю, но его это не беспокоит.

— Потому что холодно, и если ты останешься, то можешь заболеть.

— Как будто это кого-нибудь волнует.

Мы сидим, молча глядя перед собой.

— Меня волнует, — бормочет он едва слышно, но я слышу. И этот простой факт, эти два слова ободряют меня. Даже если он просто призрак. Факт, что кто-то в этот момент заботится о моей безопасности и благополучии. С моих губ слетает дрожащий вздох — именно сейчас я готова признать, что замерзла, и, потирая ладонями плечи, киваю, признавая его правоту. Вскочив с земли, я закидываю на спину рюкзак и иду по дорожке в сторону выхода с кладбища. Оглянувшись, я ожидаю увидеть Риса, но он не идет за мной, а все еще сидит возле своего надгробия, не отрывая от меня взгляда.

— Ты не пойдешь со мной? — кричу я.

Уголки его губ приподнимаются, и через секунду он уже стоит передо мной.

— До тех пор, пока ты этого хочешь.

***

Рис останавливается напротив кофейни на углу в нескольких кварталах от моего дома. Развернувшись на пятках, я останавливаюсь рядом с ним. Он смотрит внутрь. Кафе закрыто. Свет выключен, стулья задвинуты, пол идеально чистый. Этой ночью в городе царит безмолвие. Тишину мира нарушают только звуки нашего дыхания.

Я перевожу взгляд на отражение Риса в стекле витрины. Он кривит рот в отвращении, его глаза кажутся пылающими в свете висящего над нами фонаря. Вздрогнув, я поворачиваюсь к нему.

— Ты в порядке?

Не глядя мне в глаза, он кивает. Его губы крепко сжаты, брови сведены в линию, ноздри раздуваются.

— Здесь все началось, — говорит он тихо, но меня поражает, какой яростью наполнен его голос.

Он был застрелен — я помню то ощущение жгучего проникновения в мою грудь — но в кафе? Я что-то упустила. Он смотрит на меня и коротко улыбается, но эта улыбка с примесью злобы.

— Нет, я умер не здесь, хотя мог бы. — Он последний раз окидывает взглядом кафе и выходит на дорогу. В маленьком городке ночью на дорогах спокойно, поэтому я не удерживаю его.

Его гнев виден в том, как он сжимает и разжимает кулаки, после чего вцепляется пальцами себе в волосы. Он останавливается у желтой разделительной линии, поднимает голову к небу и издает крик, исполненный такой яростью, что каждый волосок на моем теле встает дыбом.

Инстинктивно я прижимаю одну руку к груди, а другую ко рту, чтобы заглушить любые стоны боли. Его мучения впиваются в меня жаркими осколками боли, а перед глазами мелькают вспышки света. Белый. Черный. Белый. Я не хочу мешать этому его моменту, хотя, чем сильнее его отчаяние, тем сильнее становятся ощущения в моей груди. Всю свою муку Рис вкладывает в эти напряженные крики. Слезы струятся по его щекам, но он не смахивает их.

Мне хочется подбежать к нему, обнять и сказать, что все будет хорошо. Но я не могу этого знать. Я не знаю, что произошло с Рисом. Все, что мне известно — это то, что он притягивает меня, словно яркая вспышка света в самой темной ночи, и я сделаю все, чтобы добраться до нее. За исключением того, что боль его смерти заставляет меня сгибаться пополам, пока он криками пронзает тишину ночи. Словно дает понять каждому, кто может услышать его, что ему все еще больно.

В здании через дорогу включается свет. Я не думаю. Я просто двигаюсь. Заставив свое тело разогнуться, я выбегаю на дорогу и врезаюсь в Риса с такой силой, что он, пошатнувшись, падает на дорогу, а я сверху на него. Его глаза широко открыты — то ли от беспокойства, то ли от любопытства, то ли от всего этого вместе. Мой взгляд прикован к светящемуся окну в здании напротив в ожидании, что кто-то выйдет оттуда посмотреть, что происходит.

— Что…

— Ш-ш-ш. — Я прижимаю ладонь ко рту Риса. Его губы растягиваются в ухмылку под моей рукой, а тело подо мной расслабляется. Его руки находятся на моей талии, и мое тело напрягается от такой опасной близости. Я постепенно опускаю взгляд на него и убираю руку, открывая его потрясающую улыбку.

— Что ты сделала? — спрашивает он, и в глазах его пляшут искорки удивления.

Смущенная, я слезаю с него, освобождаясь от его головокружительных объятий.

— Я спасла нас от того, что кто-нибудь вызвал бы полицию, Мистер Кричащий На Улице, как оперная прима, — шепчу я и шлепаю его по руке.

Он усмехается, потирая место удара, словно самый счастливый парень на земле.

— Они не могут меня слышать.

Я качаю головой, указывая на здание.

— Но там зажегся свет…

— Возможно, кто-то решил выпить воды или проснулся от плохого сна.

Звучит правдоподобно, но его крики отчетливо звучали в тишине ночи. Рис замечает мое растерянное выражение лица, поэтому тут же добавляет совершенно серьезно:

— Они не могут слышать мертвых, Джайдин.

От этой его фразы меня пробирает озноб — я представляю, как одиноко чувствуют себя мертвые. А еще думаю, что, возможно, он кричал не от боли. Возможно, он кричал, желая быть услышанным. Я задаю ему этот вопрос, но он переводит взгляд на пустую кофейню, и я понимаю, что это правда.

Рис поднимается с земли и поправляет рубашку.

— Мы здесь не из-за меня.

Его волосы торчат в разные стороны, но, кажется, ему все равно. Он просто еще раз приглаживает их рукой и поворачивается ко мне лицом.

— Просто скажи мне. Что ты сделала?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не можешь коснуться меня, не говоря уже о том, чтобы вот так толкнуть.

— Я ничего не делала. Подумала, что тебя могут услышать, поэтому побежала.

С минуту он просто смотрит на меня, словно решает, верить или нет, но потом указывает на улицу.

— Нам туда?

Я киваю и веду его к своему дому. Это всего лишь несколько кварталов, и мы добираемся быстрее, чем я ожидала. Свет выключен. Мать, скорее всего, валяется на диване с очередной бутылкой какого-нибудь ликера. Я молюсь, чтобы не с водкой. После водки она совсем невыносима.

Как можно тише мы входим в темный дом. Как только Рис входит, я закрываю дверь на замок. Три замка. Ключ, засов и цепочка. Мать лежит на животе на диване. Единственный источник света — мерцающий экран телевизора. Я подхожу, чтобы укрыть ее одеялом, висящим на спинке дивана, тянусь к пульту, и в свете телевизионного экрана вижу валяющуюся на полу пустую бутылку из-под водки.

Отлично.

Я выключаю телевизор и жестом показываю Рису следовать за мной по коридору в комнату. Мы тихонько доходим до угла, поворачиваем в коридор, и тут скрипит половица. Замерев с широко открытыми глазами, мы в ожидании слушаем, проснется ли моя мать. Через мгновение с дивана доносится стон, после чего мать снова затихает. Я подталкиваю Риса вперед по коридору, и мой страх растет от возможности того, что мать проснется и увидит меня — вернувшуюся в ее дом, в ее жизнь. Поворачивая вслед за Рисом в комнату, я случайно врезаюсь ногой в дверь, отчего она ударяется о стену. Мы снова замираем. На этот раз мать просыпается.

— Кто там? — спрашивает она хриплым ото сна голосом, с грохотом скатываясь с дивана.

Мы слушаем ее возню, после чего она начинает ползти в холл. Часть меня хочет помочь ей, но другая часть — более сильная и более напуганная — заставляет застыть на месте. Добравшись до входа в холл, мать включает свет. Мы с Рисом сжимаемся, пока она, сощурив глаза, пытается сфокусировать зрение. Из-за яркого света и воздействия алкоголя это занимает у нее минуту, но она, наконец, узнает меня, и я слышу ее слабый голос:

— Джайдин?

Несколько раз сглотнув, я отвечаю:

— Да, мама. Это я.

Она озирается, и ее тело начинает сотрясать дрожь.

— Где он? — шепчет она.

Я напрягаюсь и смотрю на Риса. В недоумении сдвинув брови, он выходит в холл из-за моей спины, показывая себя, но мать его не видит.

— Где он? Он пришел с тобой? — Она бросается к двери, проверяя первый замок, второй, третий. Удовлетворившись, она отодвигает занавеску и осматривает улицу, а затем задает тот же вопрос: — Где он?

Вздохнув, я спрашиваю:

— Кто ОН, мам?

— Ты знаешь, кто! Где он? — Она начинает кричать и почти задыхается от охватившей ее паники. — Где он? Ты, маленькая сучка! Ты привела его сюда, не так ли? Да? — Прежде чем я успеваю среагировать, она поднимает руку в воздух. Пощечина звонкая и резкая, аж в ухе звенит от удара ее ладони. Встретившись с матерью взглядом, я не нахожу в ее глазах сожаления. Только страх и ненависть.

***

— Что я тебе сделала? — кричу я ей.

Вцепившись пальцами в волосы, она отворачивается и рычит:

— Ты просто похожа на него.

Осознание этого накрывает меня. Мой отец. Конечно, она хочет убедиться, что именно его я не привела сюда. У него тоже есть способности, как и у меня. Захлопнув дверь спальни, я смотрю на Риса. Он развалился на моей кровати. Смотрится хорошо, но картинка становится размытой из-за навернувшихся слез. Глотать становится больно. Больно оттого, что она моя мать. Больно, что Рис стал свидетелем этой сцены. Мои глаза наполняются слезами, в груди все сжимается, лицо пылает. Рис похлопывает по месту на кровати рядом с собой, и я забираюсь туда. Он поднимает руку, и я прижимаюсь к его холодному телу, укрывая нас двоих одеялом. Со странным спокойствием мы слушаем, как моя мать шныряет по дому, бросаясь вещами. Я вздрагиваю всем телом, когда очередной предмет, пролетев по коридору, ударяется в мою дверь. Но она никогда не входит. Рис кладет ладонь мне на щеку, но его прикосновение легкое, словно перышко, едва ощутимое. Он гладит мою скулу, нос, подбородок. Это успокаивает и облегчает жжение на щеке, оставленное ладонью матери.

— А твоя мама была такой? — шепчу я, когда моя мать успокаивается и, кажется, снова уходит.

— Мамочка. Она была прекрасна.

Мои губы изгибаются в улыбке, когда он называет свою маму «мамочкой».

— Я спрашиваю не о том, как она выглядела. — Я тыкаю его в бок указательным пальцем.

Он хихикает и убирает руку от моего лица, чтобы схватить за запястье, и кладет мою руку себе на грудь.

— Нет, моя мама не была такой. — Рис облокачивается на спинку кровати, разводит ноги и тянет меня между ними до тех пор, пока моя спина не прижимается к его груди, после чего обнимает руками за талию. Так интимно, но это именно то, что мне нужно.

— Расскажи мне что-нибудь, — шепчу я, отчаянно пытаясь отвлечься от боли в груди.

Одной рукой он проводит по моим волосам, скользя пальцами сквозь длинные пряди.

— Что ты хочешь услышать?

— Сказку, — отвечаю я, но мое сердце умоляет: забери меня с собой, когда соберешься уходить.

Рис упирается подбородком в мою голову, и мы какое-то время сидим молча. Его ровное дыхание и размеренные движения груди убаюкивают меня. Когда он, наконец, начинает говорить, мои веки тяжелеют.

***

— Жил-был мальчик, у которого было все, о чем он мог мечтать. Идеальная семья, влиятельные друзья, самая симпатичная девушка в школе.

Я фыркаю, но он продолжает:

— Жизнь шла замечательно. Он чувствовал себя непобедимым. До одного-единственного вечера, когда все изменилось. Мальчик всего лишь забежал в кофейню, когда капающий на улице дождь превратился в ливень. Он нашел свободный столик и вытащил телефон, чтобы просто поиграть, пока погода не улучшится. За этот же столик напротив мальчика сел мужчина. Мальчик с любопытством оглядел незнакомца, но тот не уходил, а вместо этого широко улыбнулся. Вряд ли мальчик мог понимать, что эта улыбка возникла неспроста. «Я вас знаю?» — спросил мальчик. Мужчина улыбнулся шире и сказал: «Сегодня узнаешь».

— Через час мальчик выходил из кофейни с широко открытыми от шока и недоверия глазами. Внутри у него все переворачивалось от мысли, что в один момент идеальная жизнь разбилась на куски. Едва он забежал за угол, его вырвало, и в горле все горело от поднимавшейся из желудка кислоты. Это должно быть ложью. Но слова мужчины эхом отзывались в его голове. Ты. Мой. Сын.

— Это был первый и последний раз, когда мальчик видел своего настоящего отца. Мужчина — его отец — ушел, улыбаясь, словно главным его делом было сообщить мальчику, что жизнь, которой он живет — обман. Фальшивка. И что изначально он не должен был стать частью этой семьи.

— Как только все содержимое желудка вышло наружу, мальчик побежал домой. С бледным лицом и мокрым от дождя и пота телом он вбежал в дом. Она была дома одна — слава Богу. Бросив беглый взгляд, мать кинулась к нему, заметив, как он взволнован. Или, может быть, решила, что он заболел. Он и чувствовал себя больным, но не от гриппа или простуды. Мальчик был болен оттого, что все в его жизни может измениться, и от страха, что его станут тянуть на две стороны. От ужаса, что этот новый отец заберет его из семьи. Дрожа всем телом, он решительно выпрямился и выпалил эти слова. Он. Мой. Отец.

— Рассказав матери, что произошло в кофейне, он ждал ее слов о том, что все это ложь и тот незнакомец сыграл с ним какую-то нездоровую шутку. Но ее лицо побледнело, а в широко раскрытых испуганных глазах появились слезы. Выражение ее лица подтверждало правду лучше всяких слов. «Пожалуйста, мамочка», — умолял мальчик. — «Скажи, что это неправда», — продолжал он, умоляя вернуть ему его жизнь. Но она всего лишь пробормотала: «Мне очень жаль, Риси», — и протянула к нему дрожащую руку, но он уклонился от нее. Как она могла так поступить с их семьей? Как могла она лгать шестнадцать лет?

— Мать рассказала ему все. О том, как они с мужем долго пытались зачать ребенка. Их брак разваливался, и они все чаще проводили ночи по отдельности, потому что быть вместе и знать, что эта близость не принесет им ребенка, было невыносимо. Это означало, что они не состоялись, как пара. Находясь в депрессии, однажды после работы она отправилась в бар, где обратила внимание на рядом сидящего привлекательного мужчину. Один напиток сменял другой, и в результате она оказалась в чужой постели. Спустя пару месяцев она обнаружила, что беременна. Муж был в восторге от этой новости. Наконец-то все начало вставать на свои места. Как она могла лишить ребенка любящего отца, даже если этот ребенок не от него?

У Риса сбилось дыхание.

Эта сказка о нем.

Я слышу, как ему тяжело, и хочу видеть его лицо, хочу утешить его, но понимаю, что он сам должен с этим справиться. И я делаю то немногое, что могу — обхватываю руками его руки, все еще обнимающие мою талию, и переплетаю наши пальцы. Он кивает мне в затылок, понимая этот жест, после чего делает еще один отрывистый вздох и продолжает.

— Я чувствовал себя потерянным. Злился на нее, что она хотела скрыть это от меня. Ненавидел себя за то, что играл роль хорошего сына, хотя с каждым годом становился все хуже. Я начал пить и курить. Сигареты и травку. Я разрисовывал граффити стены в городе. Если не был пьян, то был под кайфом. А если не был под кайфом, то был пьян. Иногда, когда боль в груди становилась совсем невыносимой, я делал и то, и другое. Понимаешь, мне не хватало этого. Кайфа. Окрыляющего ощущения собственной непобедимости, даже когда знаешь, что это не так. Мне не хотелось думать обо всем этом, и я не думал, а делал все, чтобы похоронить это поглубже.

— Дни сменялись месяцами, месяцы — годами, и все было нормально. Пока не произошло это. В одну прекрасную ночь я был под кайфом и пьян одновременно, и не мог контролировать свое поведение. Мой отец — мой фальшивый отец — я даже не знаю, как правильнее его называть… Он злился на то, что я пускаю свою жизнь под откос. Сказал, что ему стыдно за меня. И что, если я не покончу с этим, он перестанет считать меня своим сыном. Меня переклинило. Я сказал ему, что он не мой отец. Он ударил меня.

— И только после этого моя мать заговорила. Только тогда она сказала ему, что это правда. Что она обманывала его все эти годы. Что она сожалеет. Мама в слезах умоляла нас прекратить драку, но он не сделал этого, потому что я не позволил.

— Он отступил, но я снова набросился на него. Бил его. Выплескивал на него всю злость и разочарование, которые испытывал по отношению к матери. Мы дрались долго. Я не мог тягаться с ним, а он был чертовски силен — мне было не справиться с ним. Задыхаясь, я рухнул на пол. Губа была рассечена, ногу пронзила нестерпимая боль, когда я, проехавшись по столу, рухнул на нее всем весом, сбив рядом стоящий стул. Он собрался уходить, но я не хотел, чтобы на этом все закончилось.

— Я был под кайфом и настолько пьян, что выхватил из ящика пистолет. Я пытался прижать его к своему виску, но он схватил меня за запястье, пытаясь остановить. Хуже всего было то, что он пытался спасти меня. Он любил меня и не хотел видеть, как я убиваю себя. Но я не был его ребенком. Я был ничей. Я был ложью в поддельно-счастливой семье. «Брось, Рис!» — закричал он. Но я упорствовал. Выкручиваясь и крепче сжимая пистолет, я пытался ослабить его хватку. «Черт возьми, сынок, перестань!» — просил он.

— Это был тот самый момент. Он назвал меня своим сыном, словно я действительно был им, даже зная, что мы не одной крови. Я был его семьей. У него не было ни тени сомнения, ни малейшего колебания. Но было слишком поздно. Пистолет выстрелил. На мгновение мы застыли, не понимая, в кого попала пуля, если вообще в кого-нибудь попала. А потом я почувствовал это. Все произошло почти незаметно. Меня окутала тьма. Тишина. Пустота. Место, где я мог просто быть собой. Не быть ложью. Бременем. Позором. Не чувствовать себя черным пятном на их жизни. Единственным их позором. «Нет. Нет, Рис», — мой папа велел маме вызвать скорую и повернулся ко мне. — «Держись, сынок. Останься со мной».

— Когда-то мы были счастливой семьей, и я смотрел на мир сквозь розовые очки, потому что не знал одного-единственного секрета. Секрета, скрывающего мамин грех. Но даже после этого я был в их семье, в той жизни, которую они строили. Но я не ценил этого. Хотелось бы мне осознать это раньше. Несмотря на то, что во мне текла кровь чужого человека, я был всецело их сыном и братом, потому что они любили меня, а я любил их.

Рис прижимает меня к себе — его руки, обнимающие мою талию, дрожат. Я хочу, чтобы он понял: он совершил ошибку, но это нормально. Все мы люди, и всем нам свойственно ошибаться. Мы что-то портим. Совершаем глупости. Боремся. И иногда эта борьба происходит оттого, что мы хотим, чтобы кто-то другой ненавидел нас так же, как сами мы себя ненавидим. Но слова застревают в моем горле. Его тело дрожит, а дыхание, касающееся моей шеи, горячее и влажное.

Я больше не могу этого вынести. Переворачиваюсь в его объятиях, обхватываю лицо ладонями и пальцами касаюсь слез, струящихся по его щекам. Его шоколадного цвета глаза прикованы ко мне, руки крепче сжимают талию, удерживая нас вместе.

Только сейчас я понимаю, что лежу на нем. Эта поза еще более интимная, но мы не совершаем ни одного движения, чтобы изменить ее.

Я облизываю губы.

Он переводит взгляд на мой рот.

— Ты не можешь поцеловать меня, — шепчет он.

— Я и не собираюсь, — отвечаю я так же тихо.

Рис кивает, но взгляд сосредоточен на моих приоткрытых губах, пока он приподнимается и садится ровнее, вынуждая меня выгнуть спину. Наши тела прижаты друг к другу, и у меня под кожей вибрируют электрические разряды, когда пальцами он скользит по моей спине.

— Не бывает людей полностью хороших или полностью плохих. В каждом живут красавица и чудовище — в нас поровну от того и другого. Мне бы хотелось, чтобы я понял это раньше. И тогда, возможно, я все еще был бы здесь. — Рис заправляет волосы мне за ухо. — Возможно, я был бы здесь с тобой.

— Ты уже здесь.

Он опускает взгляд, и тени от его длинных ресниц трепещут на щеках.

— Нет, меня нет. — Наши взгляды встречаются, и в его глазах я вижу тоску. — Не так, как хотел бы. Я холодный. Бестелесный. Я не настоящий.

Мое дыхание сбивается, и я отвечаю:

— Для меня ты реален.

— Разве это может стать реальностью только потому, что один-единственный человек в это верит?

— Может. Если верит тот самый человек.

Его кадык дергается, когда он сглатывает комок эмоций, борясь с тоской по своей семье, своей жизни и тому, что у него могло быть.

— Джайдин, не отказывайся от своей семьи, как это сделал я.

***

Пробивающееся сквозь жалюзи солнце слепит мне глаза. После нескольких неудачных попыток, мне наконец-то удается нащупать шнурок и повернуть их, погружая комнату в тень. Несмотря на то, что свет стал тусклым, мой мозг все-таки проснулся. Я приподнимаюсь, пока не упираюсь в спинку кровати, и протираю глаза, пытаясь собраться с мыслями. Воспоминания о прошлой ночи размыты. Глаза болят от недостатка сна. И тут меня осеняет.

Рис.

Его нигде не видно. Снова нащупываю шнурок жалюзи, и солнце опять заливает комнату, ослепляя меня на мгновение. Фокусирую зрение. Риса нет. Отодвигаю стопки книг, стоящие рядом с кроватью, и заглядываю под нее. Там тоже нет. Подбегаю к шкафу и открываю дверцу, но меня приветствует лишь собственная одежда, плавно раскачивающаяся на вешалках от моих резких движений.

Дверь в спальню открывается, и я вздрагиваю от скрипа петель, заставшего меня врасплох. В дверном проеме стоит Рис, его брови сведены, в глазах беспокойство, но я качаю головой, и на моем лице появляется улыбка.

Он здесь.

Он все еще здесь.

И он помнит меня.

Мы не знали, что произойдет утром. Это его первый опыт в качестве призрака. И мое первое общение и дружба с призраком. Мы не знали, есть ли тут какие-то правила или принципы. А вдруг ему можно выходить только по ночам? Или нельзя долгое время быть вне своей могилы.

Я подхожу к нему, чувствуя волнение и облегчение одновременно, и обнимаю его. Он по-прежнему ощутим. По крайней мере, для меня.

Рис медленно поднимает руки, обнимает меня и шепчет:

— Я все еще здесь.

Я киваю, но от этого внутренняя дрожь не становится меньше. Меня поражает, насколько сильно я боюсь потерять его. Но разве он уже не потерян? Я не хочу думать об этом. Не могу. Он здесь, а остальное не имеет значения.

Все еще прижимаясь к нему, я спрашиваю:

— Куда ты ходил?

— Я хотел проверить твою маму. — Я поднимаю на него взгляд, шокированная его заявлением, но он пожимает плечами и продолжает: — Приятно находиться рядом с живыми. Я хочу впитать это все. Мир. Твой мир. Тебя.

Мои щеки вспыхивают, и я снова прячу взволнованное выражение своего лица на его груди, прижимаясь ближе. Рис смотрит на порушенные стопки книг на полу, а затем на меня, ожидая объяснений. Я смущенно пожимаю плечами. Не хочу сознаваться, что искала его под кроватью, но расползающаяся по его лицу широкая улыбка говорит мне, что он и так это понял.

— Ты думала, что я прячусь под кроватью?

— Откуда мне знать, куда утром деваются призраки. Там темно.

Он откидывает голову и смеется этим своим грудным смехом.

— Я призрак, а не вампир.

Я снова пожимаю плечами. Он не должен винить меня, и его теплая нежная улыбка, проникающая в меня, говорит мне, что он этого и не делает. Я прошу Риса остаться в моей комнате, пока бегу в душ, чтобы привести себя в порядок. Схватив свои домашние шорты и майку, я оставляю его. От одной мысли о том, что в моей спальне парень, мои мышцы сжимаются. Мне нужно быстро привести себя в божеский вид. Через холл я тихонько пробираюсь в ванную и включаю воду. Моя мать крепко спит, пока я моюсь, натягиваю одежду, собираю влажные волосы в небрежный пучок и крашу ресницы тушью. К моменту возвращения в свою комнату болезненное напряжение моих мышц уходит.

Рис бродит по спальне, и я сажусь на кровать. Смотрю на него и чувствую, как набухает грудь, а губы приоткрываются в предвкушении. Он прикасается к одежде в моем шкафу, но не столько смотрит, сколько ощупывает ее. Осматривает книжную полку, заставленную разными безделушками и книгами. Выбирает пару из них — только для того, чтобы полистать страницы и поставить на место. А затем он переводит взгляд на меня.

Через мгновение Рис уже в противоположной стороне комнаты. А еще через секунду он уже передо мной, опирается руками в кровать по бокам от меня. Его лицо в сантиметре от моего. Набравшись смелости, я встречаю его взгляд и читаю в нем вопрос. Тот, который он не решается задать.

— Что? — спрашиваю я хриплым от волнения голосом.

Он осматривает мое лицо и тело, которое тут же нагревается под его взглядом, но я не отстраняюсь. И даже придвигаюсь ближе.

— Ты прекрасна, — шепчет он. Его дыхание щекочет шею, и большим пальцем он круговыми движениями ласкает мое бедро. — У тебя нет фотографий?

— Хм-м. — Я поднимаю голову, не осознавая до сих пор, что закрыла глаза и растворилась в этом моменте.

Он понимающе ухмыляется и повторяет вопрос:

— У тебя нет фотографий? — и кивает в сторону книжной полки.

Я качаю головой. Что мне сказать? Мама не является моим самым горячим поклонником. Несмотря на то, что в школе говорят мне быть самой собой, никто не пожелал стать моим другом после слухов, распущенных моей матерью. Теперь это уже не слухи. Теперь это холодные, упрямые факты.

Даже собственная мать ненавидит ее. Говорит, что она ведьма, как и ее отец. Она злая.

Может, так и есть. Я буду первой, кто признает, что в моих венах течет тьма.

— О чем ты думаешь? — Голос Риса возвращает меня к реальности.

— Ни о чем.

Он прижимает ладонь к моей щеке, подталкивая ближе, пока его дыхание не касается моего лица.

— Скажи мне, — умоляет он.

Глядя на него, трудно понять, зачем он хочет узнать эту одну простую вещь. Единственное, чего бы мне не хотелось, чтобы он знал. Одно дело наблюдать, как ко мне относится мать, но другое дело знать, что весь мир считает так же.

— Просто у меня нет друзей. — Я снова пожимаю плечами, стараясь сделатьэтот жест беззаботным.

Его взгляд смягчается, а уголки губ приподнимаются.

— У тебя есть я, — и, прежде чем я успеваю ответить, он отворачивается. — Люди бывают настоящими чудовищами по отношению к другим. Мне следовало знать это, — бормочет он, садясь на кровать рядом со мной.

— Я никогда не была бы чудовищем по отношению к тебе.

— Я знаю.

В спальню гордой поступью входит моя кошка, прокладывая себе путь через разбросанные на полу книги, и трется об мои ноги.

— Доброе утро, Хищница. — Я беру на руки пушистое рыже-полосатое существо. Она безостановочно мяукает, но я крепко держу ее.

— Хищница? — смеется Рис.

— Конечно. Она агрессивная. — Я подношу кошку к нему, но она кричит, яростно царапая когтями воздух и умудряется поранить мне руки. Я отпускаю ее, удивленная такой реакцией. Кошка вылетает из комнаты рыжей стрелой.

— Кто там? — раздается в коридоре испуганный голос матери.

Я со страхом поворачиваюсь к Рису. Прежде чем успеваю открыть окно, чтобы мы выбрались наружу и ушли подальше из этой чертовой дыры, он хватает меня за руку. Не сильно, но ощутимо. Уверенно.

— Попробуй.

Одно слово, одно действие, которого я не хочу совершать. Но ради Риса я готова на все, что угодно.

— Мама, никто не преследует тебя. Не волнуйся. — Я пытаюсь успокоить ее, поднимая ладони кверху, давая понять, что не хочу причинить ей вреда.

— Не поднимай передо мной свои ведьмины руки, — рычит она, и я мгновенно опускаю ладони. — Я вижу, что он притаился в тени. В ожидании своего шанса.

— Где? Где ты его видишь?

Ее взгляд проходится вдоль моего тела, начиная с пальцев ног, пока она не встречается со мной взглядом. Она усмехается:

— Каждый раз, когда смотрю на тебя.

Я вздрагиваю и качаю головой, но она продолжает раздраженным тоном:

— Он привел их. Он всегда их приводил, и ты тоже.

— Кого?

— Монстров. — Ее глаза полны злобы и страха. — Он был хорошим, но монстры завладели им. Год за годом он менялся, а потом глубоко запрятал себя. — Она сует сложенные вместе руки между ног. Мне требуется мгновение, чтобы буквально осознать то, что она имеет в виду. — Потом появилась ты, и он исчез. Стало спокойно. Хорошо. Были мы. Ты похожа на него, но это не было проблемой, потому что ты была хорошей. Ты была другой. Но ты начала видеть то, что не должна была видеть. Потом ты пришла домой с капризной улыбкой, и начались мои мучения. Ты... — Она тычет в меня пальцем, буквально прорычав последнее слово. Дрожа всем телом, она подходит ко мне. — Ты принесла мне то письмо, распространившее его смрад повсюду.

Я в недоумении качаю головой.

— То есть он отправил тебе письмо по почте?

— Ты принесла его! — истерично шипит она.

— Я не знала! Откуда мне было знать, если ты не говорила ничего? Что он сделал, мамочка?

Слово выскользнуло само. Мамочка.

Она застывает. Ее тело перестает трястись. Губы плотно сжаты, но я вижу, как дрожит ее подбородок. В глазах появляется мягкий свет. Вижу, как уголки губ Риса приподнимаются, когда я произношу слово, которым он называл собственную мать. Я пытаюсь снова, мой голос тихий и ласковый.

— Что он сделал, мамочка?

Не знаю, что здесь больше сыграло роль — само это слово, слетевшее с моих губ, или нежность, с которой я его произнесла. Она всхлипывает и падает на диван, обхватив руками голову. Никаких криков. Никакой ненависти. Я смотрю на Риса в поисках поддержки, и он кивает в сторону моей матери. Я нерешительно шагаю к ней. Когда она не реагирует, я подхожу ближе и сажусь рядом. Подняв руку, я кладу ладонь ей на спину и поглаживаю мягкими круговыми движениями ее костлявое тело. Ей нужно больше есть. Какое-то время мы сидим. Я делаю все возможное, чтобы успокоить ее, но все еще боюсь, что в любой момент она снова начнет кричать. Она плачет, пока не заканчиваются слезы. Последние все еще текут по ее лицу, но всхлипы стихают.

— Твой отец не был хорошим человеком. — Это все, что она говорит, вытирая с глаз слезы, прежде чем посмотреть на меня. Наши взгляды встречаются, и она съеживается.

Некоторые люди ненавидят свое отражение в зеркале. В этот момент я ненавижу то, что я — отражение моего отца. Никогда прежде я не испытывала ненависти к красоте, доставшейся мне от него, хотя для моей матери моя внешность была невыносима. Я никогда не испытывала ненависти к своей внешности, потому что в глубине души понимала — это все, что у меня есть. Но сейчас…

— Прости, — шепчет она.

Я просто киваю, не зная, что сказать или сделать, но пытаюсь разобраться.

— Почему он плохой?

— Монстры изменили его, — шепчет она, и ее тусклые серые глаза пронзают меня, как кинжалы. Она выискивает монстров во мне.

— Какие монстры?

— Чем меньше будешь знать, тем лучше. — Она вдруг встает, увеличивая расстояние между нами.

— Но я должна знать. Если ты будешь и дальше ненавидеть меня из-за него, то я хотя бы должна знать причину.

— Это тебя не касается.

Я начинаю злиться. Если меня это не касается, то почему она так ненавидит? Почему терпеть меня не может?

— Что он сделал? — Это вопрос, но в моих устах звучит, как требование.

Она медленно поворачивается. Одежда болтается на ее худом теле. Плечи напряжены, потемневшие глаза распахнуты, а немытые каштановые волосы висят колтунами, выглядя темнее обычного. Внезапно с ее губ слетает одно-единственное слово.

— Уходи.

Я не двигаюсь. Теперь мне не хочется отступать. Рис был прав, но это не закончится никогда. Моя мать снова повторяет слово, но на этот раз громче и агрессивнее.

— Уходи!

В ней снова закипает гнев. Я не даю ей шанса подойти ко мне, даже если ее слова ранят меня с каждым шагом, что я ступаю мимо нее к двери.

— То, какой ты была — ужас. То, какой ты стала — еще ужаснее.

На этот раз я делаю то, о чем она просит. Натягиваю куртку, хватаю сумку и ухожу.

И не собираюсь когда-нибудь возвращаться.

***

Рис следует за мной в яркий и теплый воздух летнего утра. Не сделав и трех шагов от дома, мы слышим крики моей матери и звук падающих предметов.

Я иду по тротуару, и каждый шаг ощущается поражением. Она никогда не расскажет мне, что произошло у них с отцом, и о тех монстрах, которые, по ее убеждению, уничтожили его.

Мы проходим мимо детей, играющих в своих дворах, и взрослых, старающихся выполнить все работы в садах, пока солнце не поднялось высоко. Прекрасный летний день полностью контрастирует с моим настроением, и почему-то это еще больше бесит меня. Я ускоряюсь и топаю, шагая по асфальту. В груди боль, в глазах жжение, но я не плачу. Не кричу. Я сдерживаю все внутри, позволяя этому изводить меня.

Мой путь преграждает неизвестно откуда возникшая рука, схватившая меня за плечо. Я пытаюсь освободиться от нее, но она снова сжимается. Глаза горят от долго сдерживаемых слез. Не хочу терять самообладание перед кем-то в этом городе.

— Отпусти меня. — Стараюсь придать нотки ярости своему голосу, но он дрожит от боли, разрывающей мне грудь и стоящей комом в горле.

— Пойдем ко мне, и я смогу заставить тебя почувствовать себя лучше.

Я узнаю этот голос. Коннор. Парень из школы. С ним еще ребята, с которыми я обычно флиртую в коридорах на перемене. Мне становится хорошо. Я чувствую себя лучше. Нужной. Но они не те, кого я хочу. Я грубо пихаю Коннора, отталкивая от себя, в надежде, что он отпустит мою руку, чтобы удержать равновесие. Но его рука на моем запястье только сжимается. Стального цвета глазами он смотрит на меня и рычит:

— Какого черта? Неудивительно, что собственная мать тебя терпеть не может!

Слова ранят, но у меня нет шанса отреагировать. Коннор толкает меня спиной на дорогу. Я слышу сигнал автомобиля, а затем чувствую удар. Проезжаюсь по тротуару, обдирая кожу об асфальт.

— Мне так жаль! — Мужчина спрыгивает с велосипеда. — Ты в порядке? — Он ощупывает мое тело, проверяя на наличие повреждений, но не лапает меня. Пока еще нет. Для этого нужно мое, в некотором роде, разрешение. Это незначительный жест, но я ценю его. Тело горит в тех местах, которыми я проехалась по тротуару, заработав кровоточащие ссадины на коленях, локтях и ладонях. Все, что я могу сделать, это кивнуть, потому что боюсь открыть рот, опасаясь звуков, рвущихся на свободу. Мужчина помогает мне подняться на дрожащие ноги, пока безостановочно извиняется за то, как он пытался съехать с тротуара, но единственный путь к отступлению был занят проезжающим автомобилем.

— Я в порядке, — умудряюсь сказать я, возвращаясь на тротуар.

Коннор с друзьями ржут надо мной, стоя у витрины винного магазина. Хозяин медлит за стойкой, его взгляд мечется между мной и парнями, словно он не может решить, стоит ли ему выйти или сначала закончить обслуживать клиента.

Рис наблюдает за парнями, но ничего сделать не может. Он никому не виден. Никто его не услышит. В этот момент мой гнев перекрывает все остальное, и направлен он на Риса. Зачем ему надо было убивать себя? Почему для меня он не может быть настоящим?

Я отворачиваюсь, мне нужно немного дистанцироваться от постоянной боли в сердце, но прежде, чем я успеваю дойти до конца улицы, сзади раздается резкий звук бьющегося стекла. Все изумленно смотрят на Коннора и его друзей. Владелец магазина, бросив своего клиента, выбегает наружу, а парни изумленно смотрят на пустой витринный проем. Мужчина, приказав им стоять на месте, вытаскивает мобильный телефон и вызывает полицию.

Рис выходит из магазина и подходит ко мне, переплетая наши пальцы. Уголки моего рта приподнимаются в улыбке, которая постепенно расплывается по всему лицу. Гнев полностью исчезает.

— Что ты наделал? — шепчу я.

— Они чуть не убили тебя. — Лицо Риса будто каменное. Он в ярости. — Теперь будем надеяться, они никогда больше не обидят тебя.

— Ты разбил витрину?

Он притягивает меня к себе, и мы уходим с места происшествия.

— Я бы разорвал их на куски, если бы мог. — Он пожимает плечами, словно в этом нет ничего особенного. Рис не представляет себе, что он первый за очень долгое время, кто вступился за меня, кому я не безразлична.

***

Мы сворачиваем за угол — там находится кафе. Я толкаю перед собой дверь и подхожу к стойке.

— Просто кофе. — Я достаю из сумки пару купюр, кладу на стойку пятерку и спрашиваю Риса: — Хочешь чего-нибудь?

— С кем вы разговариваете? — Мальчик за стойкой смотрит на меня и на пустое пространство рядом со мной. Между его бровями образуется складка. Никто, кроме меня, не может видеть Риса. Я качаю головой и отвечаю:

— Ох. Хм. Просто кофе, — и протягиваю ему деньги. Он настороженно поглядывает на меня, отсчитывая сдачу. Я хватаю у него из рук деньги, беру чашку в конце стойки и сажусь за столик в дальнем углу. Рис садится напротив меня, осматриваясь вокруг.

Желудок ухает вниз, вся кровь отливает от лица. Как я могла быть такой бесчувственной? Отодвинув стул, я вскакиваю, спеша покинуть то самое место, где Рис впервые понял, что его жизнь не такая, как он себе представлял. Где он встретил своего кровного отца — в первый и последний раз. Рис поднимает руку и низким, но мягким голосом говорит мне, что все в порядке. После минутного колебания я изучаю выражение его лица, чтобы понять, правда ли это или он просто храбрится, а потом ставлю стул на место. Остальные посетители смотрят на меня, и я дарю им извиняющуюся улыбку.

— Скоро вернусь, — шепчу я, показывая Рису свои руки. Он снова напрягается, но я не задерживаюсь. Открыв дверь в туалет, я подхожу к раковине и смываю грязь и кровь с ладоней, локтей и коленей, после чего возвращаюсь к Рису.

Провожу пальцами по ободку чашки. От горячего напитка поднимается пар. Я перевожу взгляд на Риса, который осматривает кофейню с таким презрением, что от него покалывает кожу. Проглотив ком в горле, я спрашиваю:

— Что бы ты сказал ему? Своему отцу?

Он поворачивается ко мне.

— Что я его ненавижу. Что я очень хотел бы, чтобы он никогда не появлялся. Что было бы лучше, если бы вместо меня умер он.

Я качаю головой и снова спрашиваю:

— Что бы ты сказал своему отцу?

С минуту пристально изучая меня, Рис расслабляется, и его гнев уходит, когда он понимает, что я говорю не о кровном отце. Я спрашиваю о настоящем папе. О том, который был с ним рядом каждый день, пока Рис взрослел. О том, кто учил его ездить на велосипеде и водить машину. О том, кто ходил на его спортивные матчи и забирал домой, когда тот был настолько пьян или под кайфом, что был не в состоянии самостоятельно передвигаться.

— Так много всего, — с трудом выдавливает Рис, проводя рукой по волосам.

Дотянувшись до сумки, я достаю маленький диктофон. Обычно я использую его, чтобы поговорить о маме, и называю его голосовым дневником. Быстрым движением я вставляю в него чистую кассету и двигаю по столу.

Сегодня он для Риса.

Он с любопытством приподнимает бровь, глядя на устройство, а затем встречается взглядом со мной.

— Скажи ему, — шепчу я.

— Живые не могут меня слышать, Джайдин.

На этот раз бровь приподнимаю я.

— Кроме тебя, но ты особенная, — подмигивает он мне.

Мое лицо тут же вспыхивает, окрашиваясь румянцем, а губы растягиваются в улыбке, хотя я изо всех сил сжимаю их, чтобы скрыть тот эффект, который он на меня оказывает.

— В кино и телевизионных шоу это работает. Может, и мы попробуем?

Он хочет разубедить меня, но отчаянно желает, чтобы это сработало. Кончиками пальцев он с надеждой тянется к диктофону и забирает его. Не позволяя самому себя разубедить, Рис встает и выходит из кафе вслед за каким-то пожилым мужчиной.

***

Через несколько часов мы стоим перед домом в стиле ранчо. Когда Рис вернулся в кофейню, мы проверили диктофон, и, конечно, его голос был записан. Я не слушала само сообщение. Оно предназначалось не мне, а кое-кому, живущему в этом доме.

Рис кивает, что он готов, и я нажимаю на кнопку дверного звонка. Мы недолго ждем, и к двери подходит пожилой джентльмен.

— Мистер Винтерс?

— Да.

— Меня зовут Джайдин Эндрюс. Я подруга Риса. Можно войти?

Он в замешательстве сдвигает брови — ведь его сын умер больше года назад — но широко открывает дверь, позволяя мне войти. Дом чистый и очень стильный, оформленный в яркой цветовой гамме. Совсем не похож на дом моей матери. Он жестом приглашает меня присесть на диван, а сам усаживается в элегантное желтое с цветами кресло, так контрастирующее с его мужественной фигурой.

Я прочищаю горло, не зная с чего начать. Но поскольку я появилась на пороге, первое слово должно быть за мной.

— Рис говорит, что у меня есть дар, и я полагаю, что так и есть.

Рис кивает, чтобы я продолжала, но его отец, прищурив глаза, смотрит на меня недоверчивым взглядом.

— Я провела с Рисом прошедший день и очень хорошо узнала его. Он… Он оставил вам сообщение.

— Мой мальчик мертв… — начинает говорить он, но замолкает, когда замечает диктофон в моей руке. Мгновение он смотрит на меня, хмуря брови, словно решая, сумасшедшая я или нет. Ухоженными пальцами он берет диктофон, словно от ощущения его в руках все происходящее станет для него более реальным. Еще раз взглянув на меня, мистер Винтерс нажимает кнопку воспроизведения.

Тишину комнаты прорезает голос Риса.

— Папа? Хм, привет. Я не хотел, чтобы все вышло именно так, и, кажется, будучи мертвым, я не очень хорошо понимаю, как мне к тебе обращаться. Но мне жаль. Мне так жаль, папа. — Голос Риса дрожит, в нем слышны слезы. — Я хотел бы все вернуть. Все, что сказал. Все, что сделал. Это было глупо. Я был таким идиотом. Мне хочется все исправить, но… но я не могу, пап. Я не могу, и мне очень жаль. Просто знай, что я люблю тебя. Сару и маму тоже. Передай им это от меня, ладно? — Рис фыркает, слушая запись. — Прощай, пап. Прощай… — шепчет Рис, и на этом сообщение заканчивается.

— Мой мальчик, — плачет мистер Винтерс. — Мой мальчик. — Он сгибается пополам, крепко прижимая к себе мой диктофон.

Рис встает рядом с отцом и кладет ему руку на плечо.

— Я здесь, пап. — Огромный ком стоит у него в горле, потому что отец не может услышать его слов.

— Он здесь, мистер Винтерс.

Отец Риса поднимает голову — все еще сгорбленный, все еще плачущий — и его печальные глаза наполняются надеждой.

— Он здесь.

Мистер Винтерс кивает и отдает мне диктофон. Его взгляд блуждает по комнате, выискивая сына, но он никогда не сможет видеть его так, как я.

— Мне тоже очень жаль. — Ему требуется минута, чтобы взять себя в руки, после чего он добавляет: — Я люблю тебя, сынок.

Мы сидим в тишине, пока мистер Винтерс пытается прийти в себя. Хлопнув ладонями себя по бедрам, он встает и спрашивает:

— Хочешь увидеть комнату Риса?

На лице Риса возникает выражение шока, и я улыбаюсь.

— С удовольствием, — и с озорной ухмылкой смотрю на Риса. Он качает головой, но на его губах играет улыбка.

— Скорее всего, он не хотел бы, чтобы я кому-то показывал ее, но она ему больше не нужна.

Я следую за отцом Риса по коридору до закрытой двери. Он открывает ее — комната, словно жилая. Ни один предмет не поменял своего места, ничего не выброшено. Потерять сына — это одно. И совсем другое — потеря каждой части его жизни, всего того, кем он был. Я не упрекаю их за то, что они не хотят расставаться с его вещами. На самом деле, у меня голова идет кругом — они сохранили комнату точно в том виде, в каком ее оставил Рис.

Я вхожу. Провожу пальцами по комоду, останавливаясь на запечатанной пачке сигарет.

— Добро пожаловать к этому парню и его вредным привычкам. — Отец Риса смеется, но в глазах его по-прежнему стоят слезы. А потом добавляет дрожащим голосом: — Не стесняйся, бери, что захочешь. Я не знаю, как еще отблагодарить тебя за то, что принесла мне его последнее прощание. Настоящее прощание. Боже, та ночь была худшей в моей жизни. — Его голос срывается под натиском новой волны слез. — Извини меня. — Мистер Винтерс уходит, чтобы в очередной раз попытаться взять себя в руки, а я продолжаю осматривать комнату Риса.

— Значит, вот каким ты был?

Стены в комнате глубокого синего цвета, постельное белье подобрано в тон. Увидев небольшую тумбочку, я открываю ее и тут же хочу захлопнуть, но поднимаю руку, держа упаковку презервативов, и вопросительно гляжу на Риса.

— Хм, — бормочет он, его глаза округляются. — Да, но она запечатанная.

Верно. Не говоря ни слова, я бросаю презервативы в тумбочку. Не желаю представлять его с кем-то другим. Проклятье, что со мной происходит? В конце концов, он мертв, но почему-то в моей груди вспыхивает ревность. Подхожу к шкафу и натыкаюсь на большую черную толстовку с надписью на спине «Иди или умри». Я натягиваю ее через голову и встряхиваю волосами. Она длинная — мне до середины бедра и полностью закрывает шорты. Взглянув на Риса, я замечаю, что его глаза из шоколадных превратились в почти черные.

— Она чертовски здорово смотрится на тебе. — Голос Риса хриплый, и от этого мое лицо вспыхивает, а ноги холодеют. Я отворачиваюсь, собираясь уходить, но останавливаюсь у комода и хватаю пачку сигарет и зажигалку.

Мистер Винтерс ждет в гостиной.

— Спасибо, — говорю я, указывая на толстовку.

— Конечно. — Он провожает меня и снова благодарит. Я уже прохожу половину подъездной дорожки, когда он окликает меня. Подняв вверх указательный палец, он бежит внутрь, и через мгновение открываются гаражные ворота. Оттуда появляется мистер Винтерс и вывозит черный мотоцикл. — Может, ты захочешь взять его?

— Что? — У меня перехватывает дыхание. Он серьезно дарит мне мотоцикл?

— Это мотоцикл Риса, и я думаю, он тебе подойдет. — Он останавливается и пожимает плечами, прежде чем продолжить: — Он бы хотел, чтобы ты взяла его.

Встав рядом со мной, Рис говорит:

— Я хочу, чтобы он стал твоим.

— Не знаю, что сказать. — Я киваю и, подойдя к мотоциклу, сжимаю руль.

— Нет, Джайдин. Спасибо тебе. — Отец Риса вкладывает ключи мне в руку, крепко сжимает ее и, слегка встряхнув в знак благодарности, отпускает. Затем он возвращается в дом, и минуту спустя ворота гаража закрываются.

Я запрыгиваю на мотоцикл и завожу его. Сняв шлем с руля, надеваю его и спрашиваю Риса:

— Ты со мной?

Он с улыбкой медленно подходит ко мне и садится сзади. Руками сжимает мои бедра и старается придвинуться ко мне как можно ближе, заставляя наши тела соприкасаться.

— С тобой хоть на край света. — Он обнимает меня за талию, и мы выезжаем на дорогу.

***

Мы добираемся до кладбища, когда солнце начинает садиться. Я оставляю мотоцикл на гравийной дорожке прямо у ворот. Мы проходим мимо Джорджа, Беверли, Райана и Эммы, через холм, дальше на другую сторону и вниз — к одинокой надгробной плите Риса-без отчества-Винтерса. Вечерний летний воздух по-прежнему теплый, и в толстовке становится жарко, поэтому я тяну ее вверх за подол и снимаю через голову.

Тяжесть в кармане напоминает мне о пачке сигарет и зажигалке. Идея увидеть Риса таким, каким он был при жизни, пробуждает во мне какой-то голод. И чудовище во мне охотно готово его утолить. Я вытаскиваю сигареты, зажигалку и готовлюсь впервые в жизни закурить. Молниеносным движением Рис выхватывает пачку из моих рук и распечатывает ее. Когда наши взгляды встречаются, уголки его губ приподнимаются в улыбке, и мое сердце подпрыгивает. Мы оба чувствуем себя невероятно здорово. Он успокоился относительно своей семьи, а мне спокойно с ним.

Мы ложимся на траву лицом к лицу, наши головы почти соприкасаются. Он протягивает мне сигарету из пачки. Я беру ее, прикуриваю и делаю первую затяжку в своей жизни, уверенно вдыхая дым. Глядя на меня, он приподнимает брови.

— Что?

— Большинство людей в первый раз обычно кашляют.

Рис выхватывает сигарету из моих пальцев, затягивается и плавно выдыхает дым вверх. На его лице внезапно появляется выражение потери, и он возвращает сигарету мне.

Теперь моя очередь спросить.

— Что?

— Я не могу почувствовать вкус.

— Наверное, они слишком старые, — я бросаю окурок и топаю по нему, закапывая ногой в землю, но Рис по-прежнему молчит.

— Я не чувствую, — шепчет он отстраненно. Он не поворачивается ко мне, слишком погрузившись в другую жизнь. Ту, в которой меня никогда не было.

— Рис, — говорю я, пытаясь вернуть его обратно. Дотянувшись, я провожу пальцами по его волосам. Он ведь может это почувствовать, правда? Раньше чувствовал. Прошлой ночью. Этим утром. Почему же не может чувствовать сейчас?

Вернись ко мне.

— Мне просто хочется иметь возможность снова чувствовать. — На этот раз, когда он смотрит на меня, его взгляд твердый и решительный. — Я хочу чувствовать твои руки на своих волосах. Я знаю, что они там, — говорит он и тянется, чтобы взять меня за руку, — но ощущения исчезли. Я хочу быть в состоянии ощутить вкус. — Он опускает взгляд на мои губы, разливая тепло по моему телу. Я слегка поворачиваю лицо и медленно тянусь губами к его губам. Рис замечает мое движение, но не смотрит мне в глаза. Он по-прежнему внимательно смотрит на мой рот, и когда я слегка высовываю язык, его глаза темнеют. — Ты не должна целовать меня.

— Почему нет? — На этот раз я набираюсь смелости спросить. Сейчас я хочу знать, почему он боится, потому что в этот раз мне не страшно.

— Я ненастоящий, — раздраженно говорит он и поднимается на ноги, оставляя меня лежать на земле. Тяжелая правда его слов давит на меня, и я не могу сдвинуться с места. Не могу дышать. Он думает, что ненастоящий, и, возможно, для большинства людей так и есть. Разве он ненастоящий, если я могу его видеть? Разве он ненастоящий, если я могу с ним разговаривать? Разве он ненастоящий, если я могу прикасаться к нему? Даже если он больше не может этого ощущать. Пусть он не может больше чувствовать меня, но я могу чувствовать его. Я сажусь, собираясь задать ему эти вопросы, когда вижу, что Рис копается в моем телефоне. — Что ты…— Я не успеваю закончить свой вопрос. Он прерывает меня, нажимая на кнопку. Начинает звучать медленная музыка, и я знаю эту песню. Она старая.

— «Как прекрасен этот мир»? — спрашиваю я.

Рис выпрямляется и, протянув мне руку, тихо спрашивает:

— Могу я потанцевать с тобой?

Положив мою руку на свое плечо, он притягивает меня к себе. Я обнимаю его за плечи и перебираю пальцами короткие волосы у него на затылке. Он обнимает меня за талию, и мы медленно танцуем под нежную музыку.

— Джаз? — Улыбка расплывается на моем лице, а он качает головой, глядя вверх, словно у неба есть ответы на его вопросы.

— Моя мама всегда его слушала, когда я был маленьким. — Рис пожимает плечами и продолжает: — Я так и не перерос это. Во всяком случае, чем старше я становился, тем больше он мне нравился.

Я кладу голову ему на плечо, и мы медленно танцуем над его могилой.

— В моей истории единственное чудовище — это я, Джайдин. Я не только сгубил свою жизнь, но и жизни всех членов моей семьи. Сейчас я это понял. Никто не был виноват. Только я. Но теперь я здесь. У тебя есть возможность видеть, слышать и чувствовать меня, и я, черт возьми, не мог позволить себе упустить такой шанс. Поэтому не сдавайся.

Песня заканчивается, и он перестает раскачиваться. Мягко приподняв пальцем мое лицо за подбородок, он заглядывает мне в глаза.

— Я знаю, зачем ты ночью приходишь на кладбище. Обещай мне, что не сдашься.

— Но что, если это будет слишком тяжело? Что, если ее ненависть слишком сильна?

Рис улыбается и говорит:

— Все равно не сдавайся.

— Но мы могли бы быть вместе.

Ужасно думать и говорить такое — и я знаю это — но мне никогда не было лучше, чем сейчас, когда я с ним. Наконец-то в моей жизни появился кто-то, кто заботится обо мне и не считает ведьмой. Это эгоистично, но я никогда этого не отрицала.

— Я не хочу для тебя такого. Не этого. Я хочу, чтобы ты жила. Живи ради меня.

— Ты прощаешься?

Рис кивает, после чего добавляет:

— Я думаю, есть причина, по которой я больше не могу чувствовать. Ты дала мне то, в чем я нуждался все это время.

— Что?

— Покой. Ты подарила мне последнюю встречу с отцом. Он смог услышать меня в последний раз. И на этот раз я не был ни пьяным, ни под кайфом. Мертвый, конечно, но… — он пожимает плечами и продолжает, — он смог услышать меня.

Вот и все. Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Не хочу, чтобы это было прощанием, но не знаю, что сделать. На что я надеялась? Что он станет моим призрачным возлюбленным? Что я смогу ходить с ним на свидания? Любить его? Быть с ним? У живой девушки и призрака не может быть будущего.

— Я должен отпустить тебя, Джайдин. Должен позволить тебе жить.

— Я не хочу потерять тебя, Рис. — Мой голос дрожит от страха. Одна мысль о том, что я могу потерять его, пробирает меня до костей.

— Вот что я тебе скажу. Каждый год в этот день ты можешь возвращаться сюда. Но это все. Ты должна забыть меня. Должна жить своей жизнью. Без меня. Но если ты все еще будешь меня помнить, все еще будешь хотеть меня увидеть, то в этот день можешь вернуться.

— Только на один день?

— Ты живая, Джайдин. Перед тобой весь мир. Ты можешь отправиться, куда захочешь, делать все, что угодно, быть той, кем хочешь быть. У тебя все это есть, и ты не должна держаться за мертвого парня с кладбища.

Я хочу возразить, но он не позволяет.

— Я мертв, Джайдин. В другой жизни у нас могло бы быть гораздо больше, чем сейчас, но я не могу удерживать тебя здесь. Ты помогла мне. Ты помогла моему отцу. Теперь моя очередь помочь тебе. Не оставайся в этом дерьмовом городишке. Ни ради меня, ни ради твоей мамы. Уезжай туда, куда сочтешь нужным. Помоги другим, как помогла мне. У тебя есть дар. Не теряй его.

По моим щекам струятся слезы. Часть меня, которую я не хочу выпускать наружу, понимает, что он прав. Крепко уцепившись руками, я обнимаю его сильное тело. Целый год без него. Но я знаю, что справлюсь. Как бы ему ни хотелось, чтобы я двигалась дальше, знаю, что никогда его не забуду. Благодаря ему я поняла, что не все мертвые являются в ночи, чтобы посмотреть, как кто-то переживает их смерть. Без него я не узнала бы, что мертвые могут понимать меня лучше, чем живые.

— Я люблю тебя, Рис.

Потому что действительно люблю. Не просто в романтическом смысле. Будь он жив, это могла быть совсем другая история. Сейчас же это просто рука помощи, протянутая друг другу. Этот парень достоин большой любви, и он заслуживает узнать об этом перед тем, как окончательно обретет покой.

— До самой смерти? — ухмыляется он, пытаясь все перевести в шутку, но я вижу в его глазах невысказанное желание. Желание жить. Желание нормальной жизни и отношений. Я буду жить ради него. Буду сохранять нашу связь настолько живой, насколько он мне позволит. Один раз в год.

От его слов уголки моих губ приподнимаются. Как будто нам предназначено было быть вместе, пока не вмешалась судьба.

— И даже после смерти, — шепчу я, зная, что если есть человек, которого я хочу любить, даже находясь в могиле, то это он.

Рис высовывает кончик языка и облизывает губы. Я перевожу взгляд на его рот.

— Ты не должна целовать меня, — шепчет он.

— Меня это не волнует.

Я зарываюсь пальцами в его волосы, и наши губы встречаются. Прикосновение едва ощутимое, но оно есть. Холодное, словно касание кубика льда. А затем холод уходит, ощущение прохлады растворяется, оставляя на моих губах только теплый летний воздух и легкое покалывание.

Я открываю глаза. Рис ушел.

Он обрел покой.

«Каждый прекрасный момент» А.М. Джонсон

История об ужасной буре, поймавшей в ловушку доктора и администратора прямо посреди рабочей смены, и о том, что случается, когда старые раны снова дают о себе знать, и одно прошлое сталкивается с другим лицом к лицу.

Глава 1

Эванджелина Белл всегда отличалась умением оставаться невидимой, по крайней мере, так она себе говорила. Еще с начальной школы ей всегда удавалось быть незаметной. Молчаливая, застенчивая, она даже не могла иногда поднять голову и просто посмотреть незнакомому человеку в глаза. Сегодняшний вечер не был исключением. Операционная была забита. Накрывший город шторм гнал с берега настоящие волны, делая улицы почти непроходимыми — во всяком случае, так ранее сказали вызванные на дежурство медсестры, стаскивая с себя дождевики и вешая их в шкафчики для одежды. Эванджелина держала голову опущенной, как всегда. Работа администратора оперблока не предполагала особенного вмешательства других в ее одинокую жизнь. Она не разговаривала с людьми больше, чем того требовала ее должностная инструкция, и чувствовала себя на своем месте просто отлично.

В данный момент она перекладывала карты пациентов испачканными чернилами пальцами. Ей приходилось вносить данные в карты и листы назначения по старинке, используя старое чудовище — механический штамп. Старый принтер на днях как раз испустил свой последний вздох. Современный быстрый принтер, который закупили на той неделе, еще не доставили. Механизм стучал достаточно громко, чтобы к концу дня у Эванджелины разболелась голова. А еще и краска растекалась, оставляя вокруг отпечатанного на бумаге блока информации черные следы по краям.

— Доктор Принс закончил в первой операционной. Он сейчас моется и переодевается, чтобы помочь доктору Лэнсу во второй операционной. Карта готова?

Черри, одна из вызванных на дежурство медсестер, прибыла минут двадцать назад, не более. Она выглядела счастливой и жизнерадостной, ее голос и улыбка всегда демонстрировали прекрасное настроение, даже в присутствии доктора Принса.

Доктор Лукас Принс был еще более чудовищным, чем механический старый штамп. Эванджелина оставила эту мысль при себе, положив последний отпечатанный лист в скоросшиватель и закрепив кольца. Кивнув, она подала карту Черри.

— Однажды, Эва, я заставлю тебя рассказать мне все свои секреты, — улыбнулась Черри, и Эва улыбнулась в ответ.

— Может быть, — подразнила она, и тут освещение мигнуло одновременно с раздавшимся ударом грома.

— Боже мой, хорошо, что у нас есть генераторы. Такой бури не было уже очень давно. — Румянец не исчез со щек Черри при этих словах.

Черри была права. Ураган шел с северо-востока через Кейп Энн и Рокпорт быстрее, чем кто-либо мог предположить. Жители Эссекс Каунти не впервые переживали такие бури, но Эва приехала сюда только этим летом, и все еще не могла привыкнуть. В октябре было уже достаточно холодно, и это даже еще без дождя, ветра, гололедицы и снега. Она вздрогнула при мысли об этом, усаживаясь обратно в кресло и бросая взгляд на часы. Еще три часа смены, и потом ей придется собраться с силами, чтобы пойти домой. В обычных условиях путь до дома составлял чуть больше километра, и прогулка от Городского Медицинского центра Каунти обычно была ее любимой частью дня. Всего километр под звездным небо — короткая прогулка по улицам маленького городка. Сегодня она взяла с собой зонт и надела тоненькую ветровку. Эва повернула голову и посмотрела за окно комнаты ожидания. Ветер швырял в стекло пригоршни мокрого снега. Эва вздохнула. Это будет долгий путь домой.

***

Это не должно было волновать его, смерть есть смерть. Иногда в этой Вселенной не могло быть иначе. Когда Он приходит за тобой, ничего другого не остается. Многие доктора, особенно хирурги, считали так. Но он знал лучше. Он видел свою собственную смерть, ее смерть… их смерть. Лукас посмотрел на себя в зеркало на дверце шкафчика. Голубые глаза с зеленым ободком вокруг зрачка, темные круги под ними. Эти темные круги его коллеги называли «день во второй травме». Но смерть случилась не по его вине. Люди умирают.

Все умирают по одной причине.

Он поднял руку к нагрудному кармашку своей зеленой хирургической формы и большим пальцем вытащил оттуда фотографию Роуз.

Все умирают. И эти гребаные ублюдки ничегошеньки не могут с этим поделать. Он захлопнул шкафчик, когда мысль снова пронеслась в его голове.

— Принс, ты нужен во второй операционной. — Джон, один из его друзей, медицинский техник и единственный человек, которому Лукас доверял, стоял в проходе. Глаза его были такими же усталыми.

Эта чертова ночь. Эта буря.

Казалось, это никогда не закончится.

— Сейчас буду.

Джон кивнул, затем прокашлялся, поморщился и снова заговорил:

— Может, часок просто поассистировать? Ты выглядишь измученным, и я слышал…

— Тот парень был практически мертв, когда его доставили, машина его почти раздавила.

Доктор Лукас Принс прищурился, глядя на Джона, умоляя, требуя. Челюсти Лукаса сжались, желваки заходили под кожей и плечи напряглись, словно готовые к обороне.

Скажи это. Скажи же то, что хочешь сказать. Я был усталым, несобранным, давай, скажи.

Джон только кивнул.

— Я сейчас приду.

— Ладно. — Джон вышел, больше не глядя на него.

***

Он отработал у стола около тридцати минут, помогая новому хирургу исправить месиво, в которое тот превратил обычную аппендэктомию. И теперь Лукас нежился под горячими струями душа, позволяя пару наполнять опустевшую раздевалку. Все уже разошлись по домам, к своим семьям. Буря становилась все сильнее, никто не хотел застрять здесь, никто, кроме него. Лукас вымылся и высушил волосы, пока развеивался пар. Конечно, можно было помыться и дома, но погода растревожила его разум, всколыхнула воспоминания, которые не нужно было трогать, по крайней мере, пока он не вернется домой, в свою пустую холодную квартиру. Его пальцы дрожали, пока он застегивал рубашку. Розовый яркий след на груди, его руки, его шрамы… ожоги, которые он прятал под одеждой, скрывал под белым халатом. Фантомная боль обожгла кожу, когда ее коснулась ткань.

Лукас закрыл глаза, и ярко-оранжевое пламя прошлого охватило его, когда ветер ударил в стену больницы. Скрип, вспышки молний заставили мурашки пробежать по его спине. Доктор Принс открыл глаза, отрешаясь от воспоминаний, подхватил свою грязную больничную форму и засунул ее в засаленный мешок для грязной одежды. Не желая тратить время на пустые сожаления, он взял вещи и вышел.

Путь к парковке, где стоял его внедорожник, не был длинным. Как никак он был доктором, а врачам отводились передние ряды. Усталость буквально валила его с ног. Девушка-администратор на сестринском посту сидела, уткнувшись в книгу, как обычно. Ее темно-каштановые волосы упали на лицо, когда он прошел мимо. Лукас порадовался тому, что она застенчива и необщительна. Он и сам не говорил с людьми без необходимости. После всего, после той трагической ночи люди для него перестали иметь значение. И жизнь — это была просто реальность, просто процесс.

— Спокойной ночи, сэр, будьте осторожны там снаружи.

Он почти прошел мимо, почти проигнорировал ее, как обычно, но вдруг остановился и поднял взгляд. Ее большие карие глаза казались огромными за стеклами очков в черной оправе. Она носила красную форму, ее цвет гармонировал с румянцем щек, и вместо того, чтобы отвести глаза, девушка смотрела прямо на него, чуть приоткрыв рот. Ожидая…

Он сглотнул комок в горле, глядя в ее глаза.

— И вы тоже.

Она не улыбнулась, но плечи ее чуть расправились.

— Спасибо.

Мощный удар грома заставил Лукаса охнуть. Прогулка до машины будет нелегкой. Он согнал улыбку с лица и, не попрощавшись, пошел прочь. Об администраторе он забыл сразу же, как только первый порыв ледяного ветра ударил в лицо.

Ветер пробрался под пальто, капли залетели за воротник, и Лукас припустил бегом. К моменту, как он добрался до машины, град сменился снегом. Брюки его промокли насквозь, а туфли развалились, когда он забрался на переднее сиденье внедорожника. Он судорожно бросился искать кошелек и ключи. Первым делом вставил ключ в замок зажигания и включил печку. А потом, как и каждый вечер до этого, достал кошелек, чтобы взглянуть на нее. Снова сказать «прости», попросить ее — их — о прощении. А сегодня, может быть, попросит и о защите.

Его сердце замерло. В животе завязался узел, и злобный рык сорвался с губ Лукаса, когда он понял, что сделал.

Как он мог забыть? Это все буря, чертова буря…

Ее фотографии там не было, кармашек в кошельке пустовал.

Роуз.

Он оставил ее фото в кармане формы. Которую положил в мешок для стирки.

Глава 2

Он едва замечал холод, пробирающий до костей, едва обращал внимание на прилипшую к коже мокрую одежду, льдинки, набившиеся в рукава. Отворив дверь, он скользнул внутрь. Коридоры были почти пусты, и Лукас понесся вперед, к лифту. Он дрожал, сердце билось так, что дышать было почти невозможно. Застенчивой девушки не было за столом, и он поблагодарил Вселенную за эту маленькую милость, вламываясь в раздевалку. У него просто не хватило бы сейчас терпения быть вежливым.

— Нет, — прошептал Лукас в панике, подбегая к мешку. Он был пуст. Его заменили.

Искать было бесполезно, но Лукас все-таки оглядел помещение, громко чертыхаясь. Ему стало почти страшно, в груди словно что-то сжалось в узел. Схватив мешок, он швырнул его в стену. Запустив пальцы в волосы, Лукас огляделся. Ничего. Он быстро проверил душевые и шкафчик, на случай, если оставил фото там… но его не было. Мысли его метались.

Как он мог позволить этому случиться? Он был таким идиотом, он так растерялся. Это было его последнее счастливое воспоминание, а он просто выбросил его. Выбросил ее.

Горло Лукаса сжалось, а ожоги — на руках, на груди — загорелись под кожей огнем. Боль в сердце словно подпитывала боль телесную. И промокшая рубашка не могла ее облегчить. Лукас повернулся к двери, чтобы уйти, когда она открылась.

Девушка в красной форме ахнула, наткнувшись на него взглядом. Всклокоченный вид и горящие яростью голубые глаза придавали Лукасу вид дикаря. Девушка уронила бумажные полотенца, которые держала в руках, и прижала трясущуюся руку к груди, нервно смеясь.

— Вы меня напугали.

Когда Лукас не ответил, она тут же опустила глаза. Он посмотрел на разлетевшиеся по полу полотенца, и паника заставила его думать — и говорить.

— Где вы это взяли? — спросил он ее, почти обвиняя.

— Ч-что? — пробормотала она, и это только разозлило его сильнее.

— Вещи. Вы стирали? Где тот грязный мешок? — Каждый вопрос был почти рычанием.

Девушка сжалась, съежилась под этим хмурым взглядом.

— Я спустила все вниз, сэр.

Его челюсти сжались. Лукас попытался взять себя в руки, попытался снова начать дышать. В конце концов, девушка не знала, ее вины здесь не было. Он сжал пальцами переносицу.

— Отведите меня.

Она вздернула голову при звуке его резкого голоса, уголки ее губ задрожали.

— Вниз?

Он кивнул.

— Я кое-что забыл. Мне нужен тот мешок.

***

Они быстро и молча дошли до бельевой. Гнев мужчины наполнял пространство между ними. Эванджелина пыталась не задумываться о том, почему он в такой ярости. Она пыталась не замечать слез, которые наполняли его глаза и тут же исчезали в пламени гнева. Эва совершенно определенно не хотела задумываться над тем, как привлекателен доктор Принс, или как мокрая рубашка облегает его тело. Не хотела замечать, что мокрая ткань подчеркивает мышцы его груди, и что упавшие на глаза темные волосы делают доктора моложе… мягче. Она не должна была об этом задумываться, только не тогда, когда его пронзительный взгляд, казалось, готов был ее убить.

Она открыла дверь и махнула рукой. Мужчина прошел мимо нее и остановился, глядя на две серебристые металлические двери. На одной была надпись «Мусор», а на второй «Белье».

— И где мешок? — процедил он сквозь сжатые зубы.

— Я же сказала вам, я спустила его вниз. — Она ткнула пальцем в дверь с надписью «Белье».

Он сжал руки в кулаки, гнев готов был вырваться наружу.

— Вы напугали меня в раздевалке.

Он посмотрел на нее.

— Куда спустили?

Она удивилась, что доктор, который проработал в клинике так много лет, почти не имеет представления о том, как все работает. Но потом она взглянула на его дорогие брюки и блестящие туфли и подумала о том, что доктора вряд ли уносят белье и делают уборку в раздевалках.

— В подвал. Все пять этажей имеют спуски. Все пять этажей в конце ночной смены сбрасывают туда белье и мусор. Если вы что-то потеряли в том мешке, боюсь, это пропало.

Она говорила чуть тверже, чем обычно, но доктор Принс сник — стал каким-то безжизненным — и ее сердце смягчилось.

— Пропало, — сказал он тихо. Проведя руками по лицу, доктор посмотрел на нее пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Мы можем поискать, — предложила Эва, делая шаг вперед. — Мешок ведь может быть наверху кучи, правда?

Он покачал головой.

— Может, — попробовала она снова. — Если то, что вы ищете, важно, можно попробовать.

Теплота ее голоса привлекла его внимание. Тень пробежала по лицу доктора, словно ее слова пробудили внутри него что-то, уже считавшееся безнадежно утраченным.

— Это стоит всегона свете.

Лифт был слишком тесным, чтобы вместить этого мужчину и его напряжение. Воздух внутри был теплым и плотным, и Эванджелина сглотнула, глядя на доктора краем глаза. Его внушительную фигуру она могла оглядеть и боковым зрением. Наверное, под метр девяносто, он казался гигантом в сравнении с ее ста пятьюдесятью сантиметрами. Эва разглаживала складку на форме, пока лифт скользил вниз, легким «дзинь» считая этажи. Доктор не говорил, и Эва не говорила — просто не думала, что сможет, так что была даже благодарна за эту маленькую передышку. Уже через пару минут они окажутся по колено в грязных простынях, полотенцах, форме, и кто знает, в чем еще. Она надеялась, что в бельевой найдется пара перчаток, ведь от волнения она позабыла взять свои.

Двери лифта открылись, выпуская их в ярко освещенный коридор. От холодного влажного воздуха Эва покрылась мурашками.

Мощный удар грома отдался эхом по подвалу. Эванджелина подпрыгнула, когда свет мигнул и пропал. Она пискнула и попятилась, тут же наткнувшись спиной на твердое мужское тело. Доктор ухватил ее за плечи и удержал на ногах, пока генератор набирал мощность. Холл осветился желтым тусклым светом. Глаза Эвы привыкли к полутьме, и пару секунд она просто наслаждалась теплом рук доктора.

— Ненавижу подвалы, — прошептала она.

Ее голос словно напомнил ему о том, что он здесь не один. Доктор разжал руки, и холодный воздух снова окутал Эву.

— Черт.

Доктор повернулся к лифту и нажал на стрелку, указывающую вверх. Когда она не засветилась, он принялся нажимать снова и снова.

— Черт, — повторял он, снова и снова нажимая на стрелку.

— Не хватает мощности, но не переживайте. — Несмотря на страх, Эва даже улыбнулась. — Тут есть лестница.

Эва приблизилась к двери, ведущей к лестнице.

— Видите. — Она попробовала повернуть ручку, но замок оказался заперт.

Сердце ее пропустило удар, но потом она заметила электронный замок. Эва подняла бейдж с именем к датчику, но ничего не случилось. Не было короткого сигнала, дверь не открылась.

— Я не понимаю. — Она снова провела бейджем по датчику. Заперто.

В ловушке.

— Может, у вас нет доступа, — чуть более снисходительно, чем нужно, сказал доктор Принс, забираясь рукой в карман брюк. — Черт.

Он проверил другой карман, потом карманы куртки, везде было пусто.

— Кажется, я оставил бейдж в сумке, вместе с телефоном, — он провел рукой по волосам, коротко рыкнув. — То есть, в машине.

Она вздохнула.

— Мой телефон наверху, на столе.

Эванджелина огляделась.

— Эй, кто-нибудь тут есть?

Она быстро прошла по узкому коридору. Все двери были заперты. Ни одна живая душа не могла им помочь. Конечно, кто-то придет, уборщик или кто-то другой с ключами от двери на лестницу, кто-то, кому понадобится рассортировать белье, несмотря на проблемы с электричеством.

Доктор Принс выругался так громко, что Эва ощутила почти физическое эхо его слов. Она подумала о том, что надо бы остаться здесь, на другом конце холла. Подальше от закрытой двери в бельевую, от мужчины, который готов ударить кого-нибудь, кто подвернется под руку.

— Твою мать, заперто! — рявкнул он.

Эва привычно опустила взгляд.

— Мне жаль.

Тяжело вздохнув, он прислонился спиной к двери.

— Это не твоя вина.

Его тон, его крепко сжатые челюсти и тонкая линия губ говорили об обратном. Она почти слышала его мысли. Опустившись вниз, доктор уселся на холодный бетон у самой двери.

Во взгляде его больше не было даже того крошечного проблеска надежды, что она видела ранее. Он осуждал ее. Обвинял в том, что потерял какую-то ценную вещь, то, что забыл там, наверху. С раздражением он смотрел на нее своими голубыми глазами.

— Мне жаль, — снова сказала она.

— И мне.

Но жалел он совсем не о том же.

Она не понимала, почему: потому ли, что он смотрел на нее так, словно она разрушила его мир, или потому, что она оказалась заперта с этим чудовищем в этом чертовом подвале, но глаза ее наполнились слезами, и пришлось быстро отвести взгляд.

Глава 3

Доктору Принсу было настолько безразлично присутствие Эванджелины, что он даже не замечал ее наглое разглядывание. Около тридцати минут назад она сдалась. Перестала припоминать слова известных песен, перестала напевать что-то себе под нос — это мурлыканье даже ее саму сразу же начало раздражать. Теперь она занималась тем, что разглядывала сидящего в другом конце коридора мужчину.

Ей нравились его темные волосы, коротко стриженные по бокам и чуть более длинные на макушке. Особенно ей нравилось, когда он запускал в них пальцы. Чем всклокоченнее была его шевелюра, тем привлекательней он Эве казался. Его глаза — Эва решила это после двадцати минут разглядывания — были цвета аквамарина, и даже в неярком свете они сияли. Все это она обнаружила уже после того, как доктор снял с себя куртку и предложил ей, после того, как высохли ее слезы, после того, как черты его лица смягчились. Когда Эва поблагодарила его, он улыбнулся. Она понимала, что в этом жесте больше чувства вины, чем заботы, но все-таки не отказалась от предложения.

Они были заперты в подвале госпиталя уже неясно сколько времени, и за исключением его «возьмите» и ее робкого «спасибо» между ними была тишина. Она решила что-нибудь напеть, чтобы снять повисшее напряжение, разбить лед. Может, он спросит ее, что это за песня, а Эва в ответ спросит, нравится ли ему работать доктором. Но удача ей не улыбнулась.

Доктор Принс не заговорил; просто вздохнул и продолжил молчать. Двигался он только чтобы сменить позу. И теперь вот прислонился спиной к стене. Доктор закрыл глаза, и густые ресницы отбросили тени на его щеки. Он был красивым, и Эва с трудом смогла признаться себе, что наслаждается зрелищем его поднимающейся и опадающей груди.

— Кажется, мурлыканье мне нравится больше, чем разглядывание, — сказал он, и щеки Эвы вспыхнули от смущения. Мужчина прокашлялся и открыл глаза.

— Я не разглядывала, — солгала она и опустила взгляд на руки, которые сжала в кулаки.

Он хмыкнул, и что-то в груди Эвы замерло.

— Предпочитаешь, чтобы тебя называли Эванджелина или Эва? — спросил он, расстегивая манжеты рукавов.

Она посмотрела вниз, на бейдж с именем. Эве понравилось, как звучит ее имя, произнесенное его звучным глубоким голосом. В животе у нее расцвело тепло.

— Мне все равно, — сказала она без малейшего кокетства. — А вы как предпочитаете? Доктор Принс или Ваше Высочество?

Она приподняла бровь, и доктор расхохотался. Он откинул голову назад, смеясь, и Эва восхитилась линиями его шеи и челюсти. Это была странная мысль, но ей вдруг захотелось коснуться его подбородка, проверить, такой же он твердый, как выглядит. Она сжала губы, что не рассмеяться над собой. Доктор Принс, прежде всего, был человеком. Они оба были заложниками одной ситуации: усталые, голодные, и как бы высокомерен он ни был, утомление уже начало накладывать на него свой отпечаток, как и на нее. Сидя на холодном бетоне, трудно вести себя надменно.

— Я предпочитаю Лукас, — сказал он с легкой улыбкой, от которой сердце Эвы затрепетало.

— Лукас. — Она словно попробовала это имя на вкус и кивнула.

— Как долго ты работаешь в Каунти? — спросил он.

Эва постаралась не обращать внимания на небольшую ямочку, появившуюся на его щеке.

— Три месяца всего… а ты?

— Очень долго, уже чуть более семи лет. — Лукас склонил голову вправо, потом влево, и испустил долгий вздох.

— И тебе нравится?

— В общем, да — Он посмотрел на ее губы. — Сегодня… не особенно.

Он нахмурился и опустил взгляд на свои рукава.

Может, ей нравилось слышать его голос, а может, его интонации заставляли ее чувствовать себя школьницей — но Эва просто больше не могла сидеть в этой ужасной тишине. Она решила, что доктор может сколько угодно разглядывать свои рукава, она будет говорить.

— Может, ты слышал, я приехала из Флориды в июле.

Он мягко засмеялся и спросил, какого черта она сюда приехала.

— Мне нужны были перемены.

Это была полуправда, но все равно. Доктор Принс… Лукас наверняка не горел желанием слушать жалостливые истории о разбитых сердцах и маленьких городках. Она сменила одну дыру на другую, но все же это было новое начало.

Он кивнул, его улыбка угасла.

— Всем нам нужны.

Лукас закатал рукава своей рубашки до локтя, но она была так зачарована его улыбкой, тем, какими нежными выглядят его губы, какие у него ровные зубы, что сначала не заметила шрамы… не сразу. Ее взгляд скользнул по его рукам, пока он заворачивал рукава чуть выше локтей. Эва едва удержалась от резкого вздоха, когда наткнулась взглядом на шрамы. Она позволила себе застыть всего на мгновение, но он заметил.

— Всегда интересно, как люди на это реагируют. — Он удержал правую руку поднятой, позволяя тусклому свету скользить по белым и розовым полосам сожженной кожи. — Но, скажу тебе, этот тип реакции — мой любимый.

Голос Лукаса звучал безжизненно. Прекрасная улыбка, смех — все пропало, когда он посмотрел на нее.

— Скажи мне, Эва, это что, настоящий ужас в твоих глазах?

***

Лукас безжалостно наблюдал за тем, как девушка вздрогнула и побледнела.

— Нет, — сказала она тихим шепотом, и только тогда он заметил повисшие на ее ресницах слезы. Глядя ему в глаза, она сказала: — Я просто не ожидала. Было непростительно с моей стороны разглядывать, прости.

Она была такая открытая, а он был просто скотиной. Ему нравилось причинять боль, заставлять других людей страдать. Лукас страдал каждый день. Почему другим должно быть легче? Но по каким-то причинам эта женщина, с ее карими глазами, полным слез, заставила его пожалеть о сказанном. Лукас согнул ноги и положил руки на колени, закрывая глаза.

— Не проси прощения. По крайней мере, не у меня.

— Я не понимаю. — Ее голос звучал тепло, и Лукас позволил себе открыть глаза и посмотреть на нее.

— Это значит... я — осел. — Он опустил взгляд на свои руки и коснулся пальцами обожженной кожи. Позволил себе вернуться в памяти на пять лет назад, в ночь, так похожую на эту. Позволил своему сердцу вспомнить Роуз, крики и боль. — Это значит, я не заслуживаю этого извинения. Ты не должна смотреть на меня так… — Дышать стало тяжело, слова словно застряли в горле. — Ты не должна печалиться обо мне. Я заслуживаю худшего, чем эти ожоги.

Лукас не отводил взгляда от шрамов, зная, что просто не выдержит того, что увидит в ее глазах.

— Что случилось? — выдохнула она.

Если бы в подвале не было так пусто, так тихо, он никогда бы не услышал вопроса. В животе скрутился узел. Лукас никому не рассказывал, что случилось с ним и его семьей долгих пять лет тому назад. Люди знали. Люди в этом городке кое-что знали о случившемся, но он никогда не рассказал бы им. Не рассказал бы о том, как проснулся в ожоговом отделении больницы, как похоронил свою семью, свою любовь, свою жизнь. Он никогда и слова не промолвил бы о той ночи.

— Ты думаешь, если никому не рассказать, то не заслужишь прощения?

Его сердце рванулось из груди, надеясь, моля о признании, но как только взгляд Эванджелины встретился с его, Лукас отчаянно пожелал, чтобы его призраки остались там, в машине, вместе с бейджем и телефоном. Как и мысли о том, чтобы переложить груз своей вины на эту девушку…

— Я думаю, если ты выжил, ты должен жить. — Ее губы дрожали, когда она говорила, но слова звучали решительно. Эва оказалась сильнее, чем он думал, и Лукасу отчаянно захотелось довериться ей.

Гром разнесся по больнице и сотряс стену, которую Лукас давным-давно воздвиг между собой и миром.

Он подумал о том, что эта ночь, эта буря — совсем как та ночь и та буря, и, может, ему и правда стоит рассказать обо всем этой незнакомке здесь, в полутьме подвала. Может, она была послана, чтобы принять его грех и отпустить его ему, чтобы он смог дышать, черт возьми, чтобы он хотя бы один день смог дышать, не чувствуя боли потерь и пламени ожогов. Может, он просто устал прятаться, а она — просто человек, который будет с ним сегодня и исчезнет навсегда уже завтра.

В холле было совсем тихо, и он подумал на секунду, что мог бы услышать, как бьется быстрый пульс Эвы в ожидании его признания. Она сидела, скрестив ноги и накинув на плечи его куртку, которую он так по-джентльменски ей предложил.

— Доктор Принс, — сказала она, — у нас у всех есть истории, которые медленно тянут нас ко дну. Нам остается только бороться за глоток воздуха, если мы хотим выплыть.

Эванджелина не улыбалась. Как будто точно понимала: то, что он готов ей рассказать, может потопить их обоих. И прежде, чем он смог себя остановить, прежде, чем смог отрешиться от своих эмоций безразличием, натренированным за годы практики, Лукас рассказал этой незнакомке о своем грехе.

Глава 4

Лукас сглотнул комок в горле, его взгляд снова скользнул к изуродованной руке, и сердце Эванджелины замерло. Она не знала этого человек. Не знала, любит ли он сливки в кофе или сахар. Она понятия не имела, какой его любимый цвет, какой марки у него машина, любит ли он читать или предпочитает смотреть телевизор, но когда он, наконец, посмотрел на нее, она увидела все. Увидела, что он задыхается от боли. Увидела его силу под маской безразличия. Увидела боль и страх, любовь и ненависть. Отвращение, надежду и гордость, спрятанные за темными ресницами. Он страдал, как и она. Они были так похожи. Что-то внутри Эвы встало на место, что-то, что так давно было спрятано, то, что скрывалось, дожидаясь момента — этого момента. Что-то настолько человеческое, чистое и настоящее заставило ее подняться с места и пересечь коридор. Доктор Принс сидел на холодном полу, поджав ноги. Его глаза округлились, когда Эва опустилась рядом.

— Из-за меня погибла моя семья. — Эти слова он едва выдавил. Эва не раздумывала ни секунды, она просто положила руку ему на плечо.

Он не отстранился от ее прикосновения, но его легкая дрожь потрясла Эву до глубины души. Она опустила руку, скользнув пальцами по шрамам, и прошептала:

— Я тебе не верю.

И вот теперь он отстранился. Горечь наполнила голос Лукаса.

— Ты меня не знаешь.

— Так расскажи мне, — сказала она.

Лукас резко выдохнул. Правая его рука безвольно скользнула вниз, и он положил ладонь на бетон между ними. Пальцы Эвы чесались от желания коснуться его, смягчить его боль, облегчить его страдания. Да, она его не знала, но хотела узнать.

— Расскажи мне, — сказала она, переплетая его пальцы со своими.

Лукас дернулся, его взгляд пригвоздил ее к месту. Эва замерла, готовая к отпору, готовая к тому, что он отдернет руку. Но вместо этого он только крепче сжал ее пальцы, держа ее так, словно он падает, а она — единственное, что может остановить его падение, задержать его в настоящем.

— Пять лет назад я потерял невесту и родителей в автомобильной аварии, — сказал он, закрыв глаза.

Эванджелина сжала губы, сдерживая легкий вскрик — свои чувства. Она смотрела, как поднимается и опадает его грудь, пока глаза его не открылись и он не взглянул на нее, умоляя о поддержке.

— В ту ночь… все было так похоже на эту. Погода… Это был наш предпраздничный ужин. Мы с Роуз собирались пожениться на следующий день. — Эву замутило, когда он продолжил. — Я выпил пару бокалов вина, не больше, чем обычно, но дороги… и лед… я потерял управление. В одно мгновение все смеялись, а в другое — все стало тихо, и машина слетела с дороги. Все было нереально. Я сделал все, что было нужно. Я нажал на тормоза, но нас закрутило. Я ехал слишком быстро… черт возьми. — Эва осознала, что сжимает его руку так сильно, что пальцы похолодели, но когда она попыталась отпустить, он обхватил ее ладонь еще сильнее, словно намереваясь сломать ей руку. — Мы говорили о будущем и нашей свадьбе, смеялись над папиными шутками, когда все стало плохо. Я должен был быть более ответственным. Я должен был быть трезвым.

Слезы полились из глаз Эвы, и Лукас заговорил чуть громче.

— Машина была… старая, мой отец любил старые вещи, и когда мы врезались в дерево, даже дождь не смог погасить пламя. Я оказался в ловушке и вынужден был слышать их крики, я слышал, как они умирают… и не мог помочь. Я был беспомощен. И когда пламя добралось до меня, все уже затихло. Я знал, что они уже умерли, что моя жизнь, мое будущее потеряно для меня… меньше, чем за пять минут. А потом пришло мое время… и я радовался. Я хотел боли, потому что заслужил ее.

— Лукас, мне…

— Жаль?

Она не обиделась, что он перебил ее. Но Эва просто не знала, что сказать. Что сказать человеку, который потерял все на свете? Никто не смог бы подобрать правильных слов. Так что она покачала головой и склонилась к его плечу.

— Как ты выжил?

— Никак, — сказал он так мягко, и Эве на мгновение показалось, что слова ей почудились.

***

Лукас отпустил ее руку, и она скользнула ею на бедро. Рука Эвы была такая маленькая, такая хрупкая, и хоть он и думал, что поддерживать его она не должна, он был рад этой поддержке и этому теплу. Ее запах, легкий аромат диких цветов, словно прогонял прочь кошмары той ночи.

— Мне сказали, что я везунчик. Когда я очнулся в госпитале на следующий день, мне сказали, что я гребаный везунчик.

— А ожоги?

— Грудь, вся правая рука. Третья степень. Но я везунчик, потому что остался жив, потому что могу пользоваться руками. Могу быть врачом.

В его голосе не было радости, только сожаление. Она снова провела пальцами по его ожогам, и сердце Лукаса заколотилось в груди, когда животное внутри взревело и попыталось вырваться наружу. Это казалось таким неправильным и одновременно таким верным. Он онемел внутри, но жар ее пальцев проникал через этот холодный панцирь. Поглаживания Эвы успокоили его.

— Ты не виноват, — сказала она.

Он подавил в себе гнев и заставил голос звучать спокойно.

— Я не должен был садиться за руль.

— Ты был пьян? — Она недоверчиво нахмурилась.

Лукас взглянул на Эву, высматривая в ее глазах осуждение, но там его не было, и это его разозлило. Она должна была возненавидеть его, должна была тут же уйти в другой конец коридора, но вместо этого она смотрела на него с состраданием… которого он не заслужил.

— Я не был пьян, но…

— Но... погода была плохая. Если такая же, как сегодня, не думаю, что сама Мать Тереза сумела бы добраться до дома. Трезвый или нет, ты не виноват.

Но все было не так просто. Он потерял все, а она пытается стереть пять лет горя одним простым предложением, ложью. Ты не виноват. Он сжал зубы до боли в челюстях. Эта женщина… эта девушка ничего не понимала.

— Я был за рулем! — рявкнул он, почти теряя терпение. Лукас поднялся на ноги, нуждаясь в пространстве, чтобы подумать. — Они умерли, а я не сделал ничего… ничего, чтобы спасти их.

Он стал расхаживать по коридорчику, а она так и сидела на полу. Он не мог смотреть на нее, не мог видеть осуждение в ее глазах. Он едва услышал легкий шелест ее одежды, когда она поднялась, но ощутил ее рядом до того, как она его коснулась. Маленькая ручка Эвы легла на его плечо, заставляя замереть на месте. Он не мог повернуться, не мог посмотреть на нее.

— Прости. Я просто пыталась…

— Не надо. Что бы ты ни сказала, что бы ни сделала, это ничего не изменит, — сказал Лукас сердито, а потом закрыл лицо руками и позволил слезам покатиться по щекам. Он помнил эти крики, помнил, как они сменились тишиной. Он оказался в ловушке. Заполнивший салон дым не позволил ему видеть Роуз, умирающую рядом с ним на пассажирском сиденье. Все эти годы Лукас благодарил Бога за эту милость, одновременно проклиная его за то, что не позволил увидеть ее в последний раз.

Эванджелина убрала свою руку с его плеча, и жар от ее прикосновения исчез. Холодок пробежал по его спине, когда ее легкий аромат растаял в воздухе.

Ее голос казался отрешенным.

— Я не могу представить себя на твоем месте, Лукас. Но я знаю смерть и знаю эти игры в виноватого.

Он, наконец, повернулся, чтобы увидеть, что Эва стоит в другом конце коридора, спиной к стене, опустив глаза и сгорбившись.

— Ты позволяешь себе сожалеть, ты позволяешь себе думать, что это все — твоя вина. Ты позволяешь ситуации становиться такой, какой ты хочешь ее видеть, пока боль не становится твоим кислородом, а наказание — единственным способом жить.

Эванджелина подняла голову. Ее щеки были бледными, по лицу текли слезы. Губы девушки дрожали, и в глазах плескалась тьма. Потеря, страх, и что-то еще… Что-то, чего Лукас не мог разгадать. Она выпрямилась и посмотрела прямо на него. Он сделал несколько шагов в ее направлении, но Эва покачала головой.

— Ты должен знать… ты должен знать где-то глубоко внутри, что если бы не оказался в ловушке, ты бы вытащил их. Ты должен чувствовать где-то там… — она указала на его грудь, — что виновата погода, что она столкнула машину, а вовсе не та пара бокалов вина, которые ты выпил за ужином. Ты знаешь это, доктор Принс, но ты лучше умрешь, чем встретишься с этим знанием лицом к лицу.

Все, что она сказала, было правдой. Лукас снова шагнул вперед, сокращая расстояние между ними, несмотря на то, что она явно не хотела этого. Ее раны открывались, и он хотел содрать с них струпья, обнажив их, как она обнажила его раны.

— Что насчет тебя? — Его голос звучал тихо. Холодный воздух вонзился в его легкие, когда он вдохнул его. — Что ты знаешь о потерях?

Эва содрогнулась под его взглядом.

Он устал чувствовать боль и гнев. Она всколыхнула в нем что-то жесткое, что-то настоящее, и теперь ему хотелось почувствовать, каковы на вкус те эмоции, что плещутся сейчас в ее глазах. Он хотел, чтобы Эва открылась ему, как он открылся ей. Он хотел стереть с ее лица это выражение, которое словно говорит о том, что она понимает, каково это — умирать каждый день.

Она ничего не понимала.

Дрожащей рукой Эванджелина заправила прядь волос за ухо.

— Я знаю достаточно.

И наконец, он увидел. Тьма в ее глазах была так похожа на его собственную, что его сердце сжалось. Легко было ненавидеть, убеждая себя в том, что именно он один выбран миром для страданий — но вот она стоит напротив и ломает в нем это убеждение. Лукас коснулся ее щеки, и когда она потянулась навстречу прикосновению, в его животе скрутился узел. Проглотив ком в горле, он потребовал от нее то же, что она потребовала от него раньше.

— Расскажи мне.

Эва откинула голову. Карие глаза блестели от слез.

— Я хотела выжить, я хотела плыть, но оказалась не готова… и вот я здесь.

Глава 5

Воздух в коридоре показался Эве разреженным, когда она попыталась сделать отчаянный вдох. Его рука была такой… знакомой. Его прикосновение вернуло ей время, когда все было легко, когда ночи были прохладными и сверчки пели песни о любви и летнем зное. Она закрыла глаза, отпуская свое прошлое на волю.

— Ты убегаешь? — спросил он, убирая руку.

Эва открыла глаза, слезы повисли на ресницах.

Лукас прислонился к стене напротив. Она провела пальцами по щеке, там, где ранее касались его пальцы. Наверное, она слишком устала, наверное, слишком пристальным был его взгляд, замерший на ее лице в ожидании рассказа, но Эва вдруг подумала о том, что эта ночь могла быть спланирована, устроена силами более могущественными, чем буря и ветер.

— Я прячусь. — Она выдохнула и покачала головой. — Нет, это не совсем правда.

Эва подошла и встала рядом с Лукасом у стены. Они оба боялись взглянуть друг на друга, и оба разглядывали трещины в полу.

— Моя мама умерла, когда мне не было и двух лет. Редкая форма рака желудка.

Лукас вздохнул, но она продолжила, не отрывая взгляда от трещины в полу.

— Отец растил меня, он был просто замечательным. Мы жили в Давере, это маленький городок рядом с Тампой, у океана. Там жизнь совсем другая. Мой отец был мясником, и вместо того, чтобы начать топить печать в алкоголе, как сделал в свое время его отец, он просто… исчез в себе.

Лукас поднял голову, то же сделала и она.

— Попахивает одиночеством, — сказал он, нахмурившись.

— Еще как. — Эванджелина глубоко вдохнула, и воспоминания о детстве всплыли в ее памяти.

Музыка пятидесятых, табак, пыльные шоссе, скрипящие двери, дубы и испанский мох. Жара выжигала легкие, а влажность была такая, что она до сих пор чувствовала запах воды. Когда она приехала в Массачусетс, долго не могла заставить себя засыпать без шума стрекочущих цикад.

— Я была так одинока, что влюбилась в первого же парня, обратившего на меня внимание.

Тело Лукаса напряглось.

— Грейсон был мечтой любой девушки. Высокий, популярный, спортивный, привлекательный, с такими манерами, что иногда казалось, что он слишком хорош, чтобы быть настоящим. Я сначала решила, что он милый. Достаточно милый, чтобы обратить внимание на «книжного червя», которого никто в школе и не замечал, и достаточно умный, чтобы понимать, что его улыбка — его внимание — точно не останется незамеченным девушкой вроде меня. Мы были вместе два года, когда он начал осаживать меня, сначала словами, а потом…

Эва почувствовала, что слова застряли в горле, и так же, как она сделала некоторое время назад, Лукас протянул руку и переплел свои пальцы с ее. Его голос был опасно низким.

— Он бил тебя?

Эванджелина кивнула, и Лукас, казалось, окаменел.

— Я должна была уйти. Я никогда не думала, что стану одной из этих женщин, которые терпят. Но Грейсон для меня тогда был всем… всем, что у меня было в течение долгого, очень долгого времени.

Лукас сжал ее руку.

— Почему ты все же решила уйти? — спросил он.

Наверняка из-за вины, змеей обвивающей ее сердце, а может, из-за чего-то другого. Эве показалось, что она видит в зелено-голубых глазах доктора вопросы. Вопросы, которые она сама без конца задавала себе.

Почему она оставалась с этим человеком? Почему позволяла так с собой обращаться? Почему была так слаба?

— Мы расставались и сходились много лет, — пояснила Эва. — С течением времени все как-то сглаживалось. И мой папа, он даже не знал. Мне хорошо удавалось скрывать синяки. Почти так же хорошо Грейсону удавалось играть роль хорошего парня. Мой отец полюбил Грейсона, Грейсон с ним был совсем мягким, знаешь? Всегда помогал папе по дому и в саду, всегда, и даже оплачивал счета. — Эва сглотнула комок в горле и почти зашептала: — А потом папа заболел, и мой мир просто рухнул. Грейсон настаивал, чтобы мы поженились, он хотел завладеть папиным магазином, домом, хотел отправить папу в дом престарелых. Я не могла этого сделать. Мой папа растил меня в одиночку, я не могла его бросить. Так что я собрала вещи, выставила дом и магазин на продажу и перебралась поближе к большому городу, поближе к хорошим больницам. У папы был агрессивный рак кишечника, но в Раковом центре Эйч Ли Моффита были самые продвинутые методы лечения. Я думала, что денег от продажи дома и магазина хватит. Но…

Эва поняла, что он знает правду. Он понял ее еще до того, как она сказала.

— Когда он умер?

— Прошлым летом. Через два дня после этого Грейсон избил меня так, что я попала в больницу.

Воспоминания нахлынули. Сердце Эвы забилось от злости, руки вспотели. Та боль, та ночь, когда Грейсон понял, что она задумала. Он сорвался. Сказал ей, что она никогда не уйдет от него, что все ее имущество принадлежит ему. Он сказал, что за потраченное время ему причитаются деньги, которые она выручила от продажи дома и магазина. Он был практически уверен, что все уже принадлежит ему. К счастью, она запомнила только первый удар. Потом все было тихим… черным… и холодным.

Лукас отпустил ее руку и положил руки ей на плечи, повернув к себе лицом.

— Дыши, Эва.

Она втянула воздух, потом снова и снова. Лукас взял лицо Эвы в ладони и стер пальцами слезы, стекающие по ее щекам.

— Грейсон попал в тюрьму, я похоронила отца. Я хотела сбежать как можно дальше от Давера, от старой жизни. Я собрала свои пожитки и направилась на север.

— Ты начала все сначала.

Он говорил так уверенно, но Эва знала, что все далеко не так легко. Она до конца так и не исцелилась.

— Все это время… я все еще прячусь.

— То, что ты сделала… было очень смело.

Он обхватил ее лицо ладонями и посмотрел ей в глаза.

Этот момент был таким интимным, а прикосновение рук таким нежным. Они оба сегодня обнажили свои раны. В его глазах не было осуждения, и она знала, что он видит в ее глазах то же самое.

Пространство между ними задрожало и засияло от несказанных слов и эмоций. С каждым мгновением Эве становилось все труднее дышать. В груди сдавило. Лукас раскрыл губы, и когда он заговорил, их дыхание смешалось. Он опустил взгляд к ее рту, и Эва закусила верхнюю губу, когда он сказал:

— Я устал от одиночества.

Это были просто слова, но они наполнили ее надеждой. Их дыхание стало чаще, расстояние между ними сократилось. Эва посмотрела на него губы, спрашивая себя о том, такие ли они мягкие на ощупь, как кажутся, замечая, что верхняя губа чуть полнее нижней. Она увидела, как Лукас сжал челюсти, когда запустил пальцы в ее волосы.

Он опустил взгляд к ее губам, и этот взгляд дал Эве силу сказать:

— Я устала прятаться.

Еще недавно он был чужаком, а сейчас она словно нашла часть себя в этих зеленых кольцах вокруг его зрачков. Этот мужчина, намеренно или нет, помог ей сделать первый шаг к свободе, к исцелению. Не было больше времени, смерти, боли. В этом подвале были только они, только простые ответы, только исцеляющее признание. Они соприкоснулись носами, и Эва застыла. Напряжение в груди готово было разорвать легкие, если он не поцелует ее прямо сейчас. Прямо сейчас. Почти изящно он коснулся своими губами ее губ. Эва почувствовала, что дрожит. Это простое прикосновение, этот мимолетный поцелуй был нечто бо́льшим, чем просто прикосновение. Лукас выдохнул и коснулся губами ее мокрой щеки. А потом прошептал ей прямо в ухо:

— Я не хочу, чтобы ты пряталась от меня.

Эва смущенно улыбнулась, ее щеки вспыхнули. Она была готова сказать ему, что никогда еще не чувствовала себя так спокойно, но тут дверь в подвал отворилась и с громким стуком ударилась о стену.

Лукас отстранился, его тепло покинуло ее, и они оба уставились на вошедшего в подвал уборщика.

***

Лукас облизал губы, пытаясь запомнить это ощущение — ощущение ее вкуса.

Эва. Эванджелина. Тихая девушка, которая скрывает так много за своей маской спокойствия. Аромат диких цветов опьянял его, и если бы Лукас поцеловал ее по-настоящему, он бы уже знал, каковы на вкус ее губы. Он сам себя искушал, желание пульсировало в его венах, заставляло сердце биться быстрее, а время — двигаться. Он попробует снова. Точно попробует. Он поцелует ее, нежно, как она заслуживает, а потом отметит ее рот, впитает в себя ее аромат, коснется ее…

Он покачал головой. Поток свежего воздуха из дверей подвала прогнал похотливые мысли. Уборщик смотрел на него, словно чего-то ожидал. Он задал ему вопрос?

— Пару часов, кажется. Который час? — спросила Эва.

Уборщик казался ошеломленным тем, сколько времени они тут провели, но Лукас почти не обратил на это внимания, думая о губах Эвы.

— Почти час тридцать ночи, мисс. — Мужчина снова перевел взгляд на доктора. — Простите, что не п-пришел раньше, д-доктор Принс. Электричество же вырубило, и я решил…

Лукас не узнал мужчину, но отзвук вины в его голосе, на который еще вечером он не обратил бы внимания, сейчас был как стежок на свежей ране.

Эва сказала, что она прячется, но это он отказался от всего и от всех после гибели своей семьи. Ее история привела его в бешенство. Мужчины, такие как Грейсон… Лукас заскрипел зубами.

— Все нормально, — сказал Лукас уборщику, глядя на Эванджелину в сером неярком свете. — Но мне нужно в бельевую. Я кое-что потерял в одном из бельевых мешков из операционной. Мне нужно это найти.

Эва тепло смотрела на него своими темными глазами. Все в нем молило его взглянуть на нее, увидеть ее, позволить ей вывести его из-за стен, которые он построил между собой и миром пять лет назад. Он даже не знал ее фамилии, и когда снаружи ворвался свежий воздух, ее аромат исчез. Быть может, он еще был не готов?

— Без проблем, доктор Принс. Позвольте, я сбегаю наверх. — Уборщик открыл двери маленькой коричневой пластиковой карточкой, которую Лукас только что у него заметил. — Я захвачу ключи из кабинета, но должен предупредить…

— Знаю, я могу ничего не найти.

Лукас попытался говорить спокойно. Мысль о том, что он мог потерять фотографию… это был его талисман. Он никогда не был суеверным, но фото было нужно ему — нужно, как воздух.

— Хотите, чтобы я осталась? — спросила Эва нерешительно. — Я могла бы помочь поискать.

Уборщик хмыкнул.

— Удачи, — буркнул он себе под нос и побежал наверх.

— Нет, не хочу тебя задерживать. — Лукас возненавидел себя за отстраненность в голосе, за то, что плечи Эвы снова опустились.

— Ладно.

Тишина была неловкой. Он отвернулся и посмотрел на запертую дверь бельевой. Секунда — и он обернулся к Эве. Она стояла, закусив губу и ссутулившись, снова уходя в себя. Он метнул взгляд на дверь.

Сегодня он был не просто готов отпустить себя, он чувствовал себя почти нормально. Эва заставила его понять, что прошлое можно оставить в прошлом, что боль можно оставить в прошлом, что пора перестать держаться за образ Роуз и начать жить будущим. Он разделил свою боль с Эванджелиной, как цветок, отдавший свой последний лепесток.

— Я провожу тебя к машине, — предложил он.

— У меня нет машины.

— Ты не пойдешь домой одна. — Он покачал головой. — Я отвезу тебя.

— Но что с…

— Я думаю... Эва… некоторым вещам лучше исчезнуть.

Как только он это сказал, сердце его сжалось. Даже если это и так, он не забудет.

— Я думала…

— Спасибо тебе за сегодня. — Лукас взял ее за руку и провел большим пальцем по ладони.

Она кивнула и посмотрела на их соединенные руки.

— Но…

— Я хочу исцелиться, но одна ночь…

— Одна ночь не сможет все исправить. — Она подняла голову.

— Когда я увижу тебя? — Лукас отпустил ее, и Эва тут же спрятала руки в карманах своей формы.

— Ну, я работаю завтра…

Он хмыкнул, натягивая куртку.

— Я предпочел бы вне больницы.

— О-о-о. — Она приподняла брови. Голос ее стал чуть выше от волнения. — О. Кажется, мне нравится эта идея.

Свет вспыхнул снова, заливая коридор яркими лучами. Эванджелина прищурилась, и Лукас снова хмыкнул.

— Идем, я довезу тебя до дома, и мы что-нибудь решим.

Он махнул рукой в сторону лестницы. Эва улыбнулась, щеки ее порозовели. Она быстро пошла наверх, но Лукас остановился. Обернувшись, он бросил последний взгляд на дверь бельевой. Сердце сжалось.

— Прости, — сказал он тихо.

— Лукас? — позвала Эва.

Он не ответил, просто развернулся и побежал наверх, перепрыгивая через ступеньки, пока не оказался рядом с ней. Наклонившись, он вдохнул ее запах — напоминание о том, что все хорошо, что можно идти перед.

— Ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо еще в больнице, а я даже не знаю твоей фамилии, — сказал он серьезно.

Эва остановилась, ее шоколадного цвета глаза встретились с его глазами.

Они смотрели друг на друга, а потом она приподняла в улыбке уголок губ.

— Я была рождена Эванджелиной Росси, но когда я… — ее улыбка потускнела. — Когда я уехала… я стала Белл.

Эванджелина Белл.

Имя, скрывающее прошлое, имя, которое ему хотелось повторять снова и снова.

— Тебе было жать отказываться от фамилии отца? — спросил он и тут же пожалел об этом.

Ее улыбка совсем пропала.

— Я похоронила это имя, когда похоронила папу.

— Извини.

— Нет, не нужно. — Улыбка чуть тронула ее губы. — Мы все вынуждены от чего-то отказываться, когда проходим через жизненные испытания.

Лукасу не требовалось оглядываться, чтобы вспомнить, от чего отказывается он сам. Роуз, родители. Но это было больше, чем просто испытание. Он не мог вынести того, что жизнь не подчинялась ему по щелчку пальцев, но смелость Эвы в конце концов осветила его сердцу путь к исцелению.

Они вышли из здания. Снег валил, заметая дороги. По пути на улицу Эва забрала свои вещи, и к моменту, когда они оказались у машины, оба были запорошены снегом. Эва отряхнулась, как могла, прежде чем забраться во внедорожник, и он уже был готов захлопнуть дверь, но замер. Снег создавал вокруг ее волос свечение, подчеркивающее розовый цвет зарумянившихся от мороза щек.

Лукас положил руку на дверь и наклонился к Эве, чтобы сказать, голосом, который он почти позабыл:

— Ты сейчас так прекрасна.

Эванджелина обвила рукой его шею, когда он поцеловал ее в щеку. Кончики ее пальцев коснулись воротника, растапливая притаившиеся там снежинки, и мурашки побежали по его спине. Ему безумно хотелось поцеловать ее, но он просто не мог разрушить этот момент.

Эванджелина Белл коснулась своим дыханием его уха и сказала:

— Я так рада, что нашла тебя.

«Дотянуться до звезд» Джанин Колетт

История о девушке, которая мечтала жить подальше от своего особняка, и о чудовище, которое разрушило ее защитные стены.

Начало

— Джулс Белль Бредфорд, молодой женщине недопустимо вести себя так!

Я понуро опускаю плечи и перевожу взгляд в пол, зная, что спорить с матерью бессмысленно. Она стоит у подножья парадной лестницы. Со скрещенными на груди руками, она смотрит на меня сверху вниз, нахмурив свои свежевыщипанные брови.

Она постукивает ногой.

— Ну, что скажешь в свое оправдание?

Подняв взгляд, я пожимаю плечом в знак извинения.

— Я просто хотела подышать свежим воздухом.

— В этом платье? — вопит она. — Ты провела все утро, укладывая волосы и делая макияж. А теперь, посмотри на себя. — Она с отчаянием всплескивает руками. — Ох, даже не представляю, что теперь делать с тобой. А твое платье, — она выглядит так, будто вот-вот расплачется, — что стало с тем прекрасным шелком?

Я опускаю взгляд на ткань цвета шампанского, которую мама выбрала для званого ужина. Это главная вечеринка года загородного клуба. Мама выбрала это платье, потому что оно соответствует ее золотистому платью и папиному галстуку, что должно помочь нашей семье выглядеть идеально в одной цветовой гамме.

За исключением того факта, что сейчас мое платье испачкано «грязью».

— Грязь! — У нее практически идет пена изо рта.

Я не собиралась пачкать свое платье.

После того, как все утро провела за выщипыванием бровей и вытягиванием волос, мне нужно было выбраться из Мэнора, нашего дома на южной стороне Лонг-Айленда в Нью-Йорке. Сидение в парикмахерском кресле и давление корсета — для меня это было слишком.

Я не могла дышать.

Поэтому я вышла на веранду, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Бушующий океан прямо за территорией нашего особняка выглядел слишком заманчивым. В небе все еще светило солнце, согревая прохладу ранней весны. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула запах Атлантического океана. Когда я открыла глаза, какой-то предмет в небе привлек мое внимание. На голубом фоне завис едва различимый белый круг.

Я никогда прежде не видела луну в светлое время суток. Я отступила назад и продолжила наблюдение за этой частью неба, которая так ярко и благородно мерцала по вечерам, даже находясь в тени дня, незамеченная, в ожидании, когда настанет ее время сиять.

Мне захотелось быть ближе к ней, и я начала спускаться с лестницы, устремляясь к пляжу. Чем ближе я подходила, тем сильнее становился ветер. Я не хотела, чтобы мое платье оказалось все в песке, поэтому я обошла пляж стороной и направилась по дорожке, которая привела меня на огромную лужайку сбоку от нашего дома. Мои ноги утопали в груде мокрой травы, которая осталась после ливневых дождей, что были у нас недавно. Я приподняла спереди низ своего платья, не додумавшись приподнять его и сзади, в итоге, должно быть, я протащила весь этот шелк по грязной земле.

Не знаю, почему я так зациклилась на этой луне. Как бы там ни было, я не могла заставить себя перестать смотреть на нее.

— Что за переполох? — Тетя Инна входит в фойе из гостиной. На ней надет розовый пиджак и шляпка.

Мама резким жестом указывает на меня.

— Посмотри на ее платье!

Тетя Инна поворачивается ко мне. Ее глаза округляются, когда она замечает, в каком виде мой наряд, затем быстро подавляет смешок, прежде чем изобразить хмурый взгляд.

— О, детка, что ты натворила?

— Она испортила мой вечер, вот что она натворила. У меня один ребенок, и она не может следовать простейшим указаниям. — Мама стискивает перила для поддержки. — Честное слово, Джулс, такое ощущение, что ты специально мучаешь меня. Почему ты не можешь быть, как другие девушки?

Тетя Инна быстро кладет руку на мое плечо.

— Сейчас нет нужды в драме. Я уверена, что у Джулс найдется что-нибудь симпатичное в ее огромной гардеробной. Мы поднимемся наверх и посмотрим, что сможем найти. — Она подталкивает меня к лестнице, мы проходим мимо мамы и направляемся в мою комнату в восточном крыле.

Когда дверь позади нас закрывается, тетя Инна качает головой, глядя на меня.

— Для твоего же блага, с тобой слишком много проблем.

— Это произошло случайно, клянусь. Я просто прогуливалась и немного отвлеклась. — Я вытаскиваю веточку из своих волос. Хоть убей, я понятия не имею, откуда она там взялась.

Тетя подходит ко мне и хватает меня за подбородок, привлекая к себе мое внимание.

— Ты вечно витаешь в облаках. Ты мечтательница. Это одно из твоих положительных качеств. Но также твой величайший недостаток.

Тетя Инна заходит в гардеробную, которая намного больше, чем спальни большинства людей, и начинает копаться в моей одежде. У меня десятки платьев, которые я надевала лишь однажды.

Как единственный ребенок Франклина и Вивьен Бредфорд, я посещаю все благотворительные мероприятия и выполняю все социальные функции, связанные с ними. Заниматься такими делами, как говорит моя мама, это «лучшее обучение, чем все, что я могу найти в книгах».

— Мне обязательно идти туда сегодня? Я уже и так все разрушила. — Я понимаю, что шансов мало, но стоит попытаться.

Она выходит из гардеробной с тремя платьями в руках.

— Как ты смотришь на это красное?

Я качаю головой.

— Девушки моего возраста не горят желанием разговаривать со мной, а когда делают это, то разговоры всегда ведутся об одежде или о машинах, которые их папочки собираются подарить им на шестнадцатилетие. А парни только и делают, что говорят о себе. Я никогда не знаю, что сказать взрослым. Друзья мамы всегда ведут себя так, будто мои цели — это ошибки, а отец всегда сбегает выкурить сигару.

Она поднимает сатиновое платье цвета зеленого лайма на бретельках.

Я снова качаю головой и продолжаю:

— А в последний раз, когда мы посещали мероприятие, я разлила свой напиток на платье одной леди. Былотак неловко.

— Это была жена мэра, и, ты права, было ужасно неловко. И все же, ты Бредфорд, а мы восстали против короля. Что насчет этого? — она показывает темно-синее платье с атласным бантом на шее и жаккардовым низом. Это одно из наиболее удобных платьев, которые я носила.

Я протягиваю к нему руку. Переодеваюсь, потом опускаю руки по бокам и спрашиваю тетю Инну, выгляжу ли я презентабельно. Она указывает мне рукой, чтобы я присела у туалетного столика. Я делаю, как мне было сказано, и вздыхаю.

Она пытается исправить беспорядок, который устроил ветер с океана, когда замечает в отражении зеркала мое выражение лица.

— Джулс, почему ты всегда выглядишь такой печальной? Тебе не нравятся вечеринки?

— Они мне нравятся. Просто… — Мне трудно объяснить, что я чувствую, не выставляя при этом себя эгоистичным ребенком. — На таких мероприятиях все слишком суровые. Их разговоры черствые, а улыбки искусственные. Я хочу приключений.

Тетя Инна перестает расчесывать мои волосы и кладет руку на мое плечо. Глядя на меня в зеркало, она говорит:

— У тебя вся жизнь впереди для приключений. Перестань пытаться разрушить ее. А на данном этапе, наслаждайся вечеринками. Потому что, в один день, у тебя может больше не быть возможности участвовать в них. И что ты тогда будешь делать со всеми этими прекрасными нарядами?

Я закатываю глаза.

— Сожгу их, — поерзав на своем месте, говорю я, — они все такие колючие. Возможно, я стану модным дизайнером и буду создавать самые удобные платья в мире.

Она суетится над моими волосами, волшебно распутывая пучки.

— Я буду твоим первым инвестором. Ну вот, — она делает шаг назад, — ты выглядишь, как принцесса.

Глядя на свое отражение, я мельком осматриваю себя. Длинные светлые волосы и орехового цвета глаза. Я немного низковата, а грудь еще не выросла. Хороший скачок роста в обоих направлениях пошел бы мне на пользу. В целом же, я выгляжу хорошо, но я не принцесса.

— Давай выбираться отсюда, пока у твоей матери не случился сердечный приступ. — Тетя выходит из комнаты, и я следую за ней. Когда мы доходим до лестницы, я слышу голос отца. Взглянув вниз, я вижу роскошные темные волосы отца и его костюм двойку. Он разговаривает с Рэнделом, нашим домоуправляющим.

— Он слишком молод. Мне нужен кто-то, кто знает классические автомобили, — говорит отец Рэнделу.

— Поверьте мне, сэр, парень разбирается в машинах. Помните тот «Форд Мустанг» 1967 года выпуска, который Уиллис Хэндрикс не захотел продавать вам? Он ремонтировал его.

Лицо отца озаряется.

— Он ремонтировал его? Приведи его.

— Да, сэр. — Рэндел открывает парадную дверь и машет рукой кому-то снаружи. Незнакомец входит следом за ним.

На нем рваные джинсы и фланелевая рубашка с коричневыми пуговицами. У него длинные темные волосы, собранные в хвост, а лицо покрыто густой бородой.

— Рад представить вам Джеймисона Брока.

Отец приподнимает подбородок, оценивая его.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать, — говорит мужчина. У него низкий и глубокий голос.

— Откуда ты так много знаешь о машинах?

— Просто я всегда ними интересовался, работая в автомастерских с четырнадцати лет.

Какое-то время папа пялится на незнакомца, молчаливо оценивая его, а потом говорит:

— Ладно. Начнем с базовых основ.

— Есть одна проблема, — встревает Рэндел. — Парню негде жить.

Отца это не останавливает.

— Где ты жил?

— Сейчас я в процессе переезда, сэр. Я подыскиваю комнату в городе.

Поведение Джеймисона выглядит твердым, но в словах проскальзывает неуверенность.

Отец смеется.

— Снять комнату в этом городе? Это невозможно. Ближайший доступный город в тридцати минутах езды отсюда. У тебя есть машина?

Джеймисон качает головой.

— В данный момент нет.

Рэндел встревает в разговор:

— Я подумал, что он мог бы занять комнату над гаражом. Кровать. Ванная комната. Он даже мог бы придумать что-нибудь с едой.

Отец обдумывает эту идею.

— Будешь милым со всеми живущими здесь двадцать четыре часа в сутки. Ты будешь круглосуточным парковщиком. Никаких наркотиков и никаких женщин в моем доме. У меня есть дочь-подросток. Я не хочу, чтобы она наблюдала бродяжничество. Делай то, в чем ты нуждаешься, где-нибудь в другом месте. Мэнор — территория без пороков.

— Конечно. Спасибо. Я признателен вам за этот шанс, — говорит Джеймисон.

Легкое покашливание привлекает всех присутствующих к верху лестницы. Тетя Инна начинает свой спуск.

— Я не собиралась прерывать это представление, однако, есть мероприятие, на которое нам нужно попасть.

Отец смотрит на свои часы.

— Да, а где Вивьен и Джулс?

— Я здесь, — говорю я.

Я уже на полпути вниз по лестнице, когда Джеймисон замечает меня, и моя нога замирает на середине шага. Мое сердце замирает. Такое чувство, будто из легких исчез весь воздух, когда меня поражает пара самых прекрасных зелено-голубых глаз, которые я когда-либо видела.

Делая медленные шажки, я стараюсь не упасть, пока разглядываю жесткие черты его лица. Борода короткая и растрепанная, но она подчеркивает его волевой подбородок и полные губы. У него широкая грудь, рост около метра восьмидесяти, и весь его облик подавляет. Если бы я не слышала, как он говорит, то могла бы подумать, что он животное в человеческом обличии. Тот, кто входит в комнату и избивает ее владельцев, и совершенно не беспокоится о том, что думают о нем другие. Но я слышала, как он говорил, слышала мягкость в его голосе. Этот крепкий мужчина мягкий и неуверенный. И, судя по его глазам, он тоскует по чему-то, и мне обязательно нужно узнать, по чему именно.

Я достигаю нижней ступеньки и с трудом сглатываю, мой взгляд все еще прикован к Джеймисону.

Из комнаты вылетает мама.

— Все готовы уходить? Мне нравится опаздывать по-модному, но это уже постыдно. Джулс, ты выглядишь намного лучше. Надеюсь, никто не заметит, что ты надевала это платье на Вечер Защиты Животных. Франклин, мы можем идти?

Она подплывает к отцу, не обращая никакого внимания на Рэндела или незнакомца в нашем фойе. Отец берет ее за руку, и они выходят наружу. Тетя Инна быстро следует за ними.

— Джулс, твоя семья уезжает, — говорит Рэндел, отвлекая мое внимание от Джеймисона.

Я отступаю к выходу с застенчивой улыбкой.

— Хорошего вечера, — говорю я и смываюсь через парадную дверь. Огибая машину, чтобы забраться в лимузин, я поднимаю взгляд и вижу небо, окрашенное богатыми цветами заката. Все еще там, наверху, спрятанная на задний план, проглядывает луна. Мне вдруг нестерпимо хочется увидеть эту красоту, когда ночь вступит в свои права.

Вечеринка

Этот званый вечер такой же, как любой другой официальный прием, не считая того, что столы здесь застелены малиновыми скатертями. Та же самая группа исполняет ту же самую музыку. Такие же зажженные чайные свечи, и комната, задекорированная орхидеями. Те же закуски канапе и обслуживающий персонал, те же разновидности разлитого по бокалам шампанского, самовлюбленные парни так же присутствуют.

— Сегодня ты выглядишь особенно мило. — Гэвин, выпускник из моей частной школы, становится рядом со мной сбоку от танцпола.

Мне не нужно оборачиваться к нему, чтобы узнать, что он одет в костюм с белой рубашкой и завязанным галстуком, или что его ногти идеально отполированы, а черные волосы безукоризненно зачесаны назад.

— Спасибо, ты и сам выглядишь очень мило, — говорю я, мой взгляд сфокусирован на вокалистке группы. У нее темные, свободно спадающие волосы, необузданные, но прекрасные.

— Правда? — Он соглашается со мной со смешком в голосе. — Должен сказать, я разочарован. Твоя мама сказала, что ты будешь одета в платье цвета шампанского. Я так оделся, чтобы соответствовать.

Я поворачиваю к нему голову и выгибаю бровь, глядя на него.

— С чего бы это нам одеваться в тон друг другу?

Мама, будучи занятая разговорами со своими светскими друзьями, игнорируя меня последние тридцать минут, замечает, что Гэвин стоит рядом со мной.

— Гэвин ЛеГум, ты как всегда прекрасно выглядишь. — Они с Гэвином обмениваются поцелуями в обе щеки, и я закатываю глаза. — Мои извинения, с Джулс сегодня в обед произошел небольшой инцидент, который испортил ее наряд. У меня не было возможности предупредить тебя.

Он улыбается ей в ответ и прикладывает кончик своего голубого галстука к моему платью. — Золотой и синий — королевские цвета. В каком-то смысле, это судьба.

Мама смотрит на Гэвина так, будто он звезда на небе. Что имеет смысл, поскольку семейный бизнес ЛеГум является вторым по величине импортером товаров из Франции в США. У моего отца и мистера ЛеГума совместный бизнес, стремительно увеличивающий обоим банковские счета.

Я мысленно стону и перевожу взгляд от него к маме.

— Я что-то пропустила?

Она с неохотой переключает свое внимание на меня. Слегка наклонив голову, она говорит:

— Сегодня вечером Гэвин твой сопровождающий.

Я опускаю взгляд.

— Мой сопровождающий?

Он подходит ближе и кладет ладонь на мою обнаженную спину.

— Я должен был заехать за тобой, но сегодня моя тренировка затянулась из-за дождя. Я рулевой.

Я бормочу в ответ:

— Уверена, так и есть.

— Джулс, — шипит мама, а потом дарит Гэвину натянутую улыбку. — Почему бы вам двоим не взять по бокалу шампанского.

— Мне только пятнадцать, — говорю я ей.

— Мне не надо, миссис Бредфорд. Я за рулем. Привезу вашу дочь домой к полуночи.

Я резко поворачиваю к нему голову.

— К полуночи? — Повернувшись обратно к матери, я говорю: — Мне не разрешено ходить на свидания, не говоря уже о том, чтобы оставаться наедине в машине с восемнадцатилетним парнем.

Улыбаясь, она наклоняется ко мне и шепчет:

— Но не у всех восемнадцатилетних парней фамилия ЛеГум.

Выпрямившись, она поясняет:

— У Джулс нет комендантского часа, поэтому у вас двоих будет восхитительный вечер.

Она отходит от нас, а я пытаюсь подавить в себе раздражение. На другой стороне танцпола стоят три девочки из моей школы и посмеиваются надо мной.

— Не хотела бы ты потанцевать? — спрашивает он.

— Я не танцую, — безапелляционно заявляю я.

Поверх его плеча я замечаю, как к нам приближается компания его друзей, они смеются и тыкают в нас пальцами. Они, вероятно, в шоке, что он застрял здесь, сбоку от танцпола, со школьной чудачкой. Той, которая не посещает вечеринки и не укорачивает свою юбку, и которая на самом деле слушает, о чем говорит учитель.

Я сижу в одиночестве во дворе, ем свой обед тоже в одиночестве, с книгой в руках и мечтами о том, что, как только окончу школу, сразу уеду куда-нибудь подальше отсюда.

— Ты должен пойти на вечеринку со своими друзьями, — предлагаю я.

Держа руки в карманах, он наклоняется ко мне и говорит:

— Я бы предпочел потусоваться с тобой. Вот что я тебе скажу: не похоже, что тебе здесь комфортно, а у меня в кармане есть косячок, который ужасно хочет, чтобы его раскурили. Давай прогуляемся.

— Я не курю.

— Тогда и я не буду. Мы просто поболтаем.

Я качаю головой, но раздумываю над его предложением. Моя мать хихикает со своими друзьями, пока отец в углу комнаты разговаривает с молодой официанткой, стоя при этом слишком близко к ней. Девочки все еще посмеиваются, а парни все еще пялятся. Пожав плечом, я соглашаюсь и позволяю Гэвину провести меня через комнату. Он кладет руку мне на спину, и прежде, чем мы выходим за дверь, ведущую во внутренний двор, он оглядывается через плечо и поднимает вверх большой палец.

— Хочешь выпить? — Когда мы оказываемся снаружи, он достает из кармана фляжку.

— Я думала, ты за рулем?

— Так и есть. — Он ухмыляется, а потом указывает на зал, который мы покинули. — Я просто сказал так твоей маме, чтобы выглядеть джентльменом. Я в любом случае нравлюсь ей. Что не удивительно, меня любят все женщины. — Он подносит к губам металлическую фляжку, делает глоток, а потом протягивает ее мне. — Виски?

Я останавливаюсь.

— Я не пью.

— А стоит.

— И определенно точно не поеду домой с парнем, который выпил.

Скривившись, он говорит:

— Достаточно справедливо. — Закручивает крышку и убирает фляжку обратно в карман. — Чем ты занимаешься?

— Ничем таким, чем ты хотел бы заниматься по вечерам, это уж точно.

Он прищуривается, глядя на меня, а потом кивает. Мы снова останавливаемся. Для ранней весны воздух достаточно свежий.

— На весенних каникулах в следующем месяце я буду на Кабо ^[3].  Это будет грандиозно. Мне кажется, ты единственная девушка из нашей школы, которая туда не поедет.

— Мой отец никогда бы мне не разрешил. — Я скрещиваю руки на груди.

— Могу поспорить, твоя мама могла бы убедить его изменить решение, — говорит Гэвин, и я вздыхаю от понимания того, что, вероятно, он прав. Моя мать, кажется, намерена подложить меня под первого попавшегося перспективного богача. Большинство родителей запирают девушек в их комнатах, чтобы уберечь от испорченности парней из школы. Моя же мама, практически дает им ключи от моей спальни.

— У нас там своя собственная вилла, — продолжает он, — личный шеф-повар, бассейн, который затмевает океан, и водитель, который будет возить нас по вечерам в клубы. Все комнаты уже заняты, но ты можешь остановиться в комнате со мной. Наличие одежды необязательно.

— Спасибо, но меня и так все устраивает.

— Тогда ты должна прийти на прощальную вечеринку, которую мы устраиваем в ночь перед отъездом. Придут все из нашей школы. Ты тоже должна там быть.

— Правда, вечеринки не для меня.

— Это потому, что ты никогда не была ни на одной из них, — говорит он, и я не могу с этим поспорить. Гэвин останавливается, и только через некоторое время я понимаю, что он на два шага позади меня. Я разворачиваюсь лицом к нему. Его руки спрятаны глубоко в карманы. — Кроме шуток, я на самом деле был бы рад, если бы ты пришла.

— Зачем?

— А какие еще у тебя могут возникнуть варианты времяпровождения на вечер пятницы?

Это грубо с его стороны сказать такое, но это правда. Два года обучения в старшей школе, и все эти два года я хороню себя в книгах. И единственное общение, которое у меня есть, это общение с командой по лакроссу. Плюс, я волонтер в ближайшем приюте для животных. И все же, я считаю, что должна попытаться быть типичной старшеклассницей. Даже если только на одну ночь.

— Ага, конечно. Я приду.

Мы продолжаем идти вперед, я потираю свои руки, чтобы избавиться от мурашек.

— После сегодняшней тренировки, боль в мышцах просто убивает меня. — Он высвобождает руки из своего пиджака.

— А я думала, что рулевой просто сидит в стороне и кричит на гребцов? — Это был простой вопрос, но, глядя на выражение лица Гэвина, он ему не очень-то понравился.

— Это самая важная работа. Я должен направлять лодку, и я в постоянном напряжении, пока выкрикиваю направление своей команде. Я делаю так, чтобы у гонки была своя тактика, поддерживаю в каждом мотивацию. Они доверяют мне помочь им удержать темп, и по-настоящему подтолкнуть их к финишу. Ты должна была слышать о наших соревнованиях в Филадельфии.

— Нет, не слышала…

— Мы победили, естественно. Там присутствовали скауты из колледжей. Именно так я получил предложение от Кембриджа. Осенью я поеду туда. Хотя, мне и не нужна стипендия за счет гребли. Мои родители смогут оплатить учебу в любом университете, который я выберу. Так же, как и у тебя. Ты уже думала о том, куда хочешь поступать после школы?

Я качаю головой.

— Есть несколько…

— Тебе не нужно беспокоиться об этом. Когда получишь образование, все равно будешь работать вместе со своим отцом. Если захочешь работать.

Я открываю рот, чтобы поспорить с его утверждением, и чтобы спросить, почему я могу не захотеть работать, но он продолжает:

— Я точно буду работать в нашей семейной компании, когда получу образование. Почему бы и нет? Угловой кабинет с моим именем на двери уже ждет меня. Отец думает, что я иду в колледж, чтобы изучать бизнес, чтобы быть готовым управлять компанией, но, на самом деле, я иду туда, чтобы просто веселиться. Потом я на долгие годы застряну за рабочим столом. Возможно, я даже останусь обучаться в магистратуре, так что мне не придется вливаться в работу с девяти до пяти. — Он смеется и начинает обличительную речь обо всех аспектах импортных поставок компании ЛеГум.

Пока он говорит, я смотрю вверх. На небе облака. Мягкий свет луны пробивается сквозь самые темные из них. Я смотрю в небо, не отрывая взгляда, ожидая, пока облака разойдутся, но этого не происходит. Луна, которая ожидала весь день, чтобы быть увиденной, все еще спрятана в тени своего собственного окружения.

Гэвин говорит, мы идем, и пока мне приходится только слушать, я не могу остановить себя от того, чтобы подумать о том, а на что бы это было похоже, подняться вверх, к облакам.

***

За ужином Гэвин сидел рядом со мной, разговаривая с моим отцом об их любимой стрельбе, и мой отец пригласил Гэвина и мистера ЛеГума на стрельбу по дискам. Мама и миссис ЛеГум планировали для нас женский день в спа-салоне, пока тетя Инна, сидя за другим столом, бросала на меня усталые взгляды.

Я молча ела, отвечая только тогда, когда задавали вопросы непосредственно мне, что было крайне редко. Когда взрослые танцевали, Гэвин оставался рядом со мной. Когда его рука сместилась на мое бедро, я вскочила из-за стола и сказала ему, что мне нужно в дамскую комнату. Я закрылась в кабинке и читала книгу в приложении «Киндл» на телефоне, пока не зашла моя мама, разыскивая меня. Я сказала, что у меня проблемы с желудком, в надежде, что она отправит меня домой на лимузине.

Вместо этого, она попросила Гэвина отвезти меня.

— Дома кто-нибудь есть? — спрашивает он, когда мы подъезжаем к Мэнору.

— Ночные сторожи. Хотя, наверное, они уже спят.

Гэвин паркует машину на круговой подъездной дорожке и выключает зажигание. Я в замешательстве выгибаю бровь. Он наклоняется, его рука скользит по подголовнику моего сиденья.

— Это был ловкий ход — сказать родителям, что плохо себя чувствуешь. Пока они приедут, у нас в запасе как минимум час. Может, больше.

Я отклоняюсь на свое сиденье, подальше от его надвигающегося тела.

— Ты все неправильно понял.

Со злой улыбкой на губах и дьявольским блеском в глазах, он продолжает:

— Думаю, я знаю, на что именно ты намекаешь.

Положив руки на его грудь, я отталкиваю его от себя.

— Я не заинтересована в этом.

Его губы так близко к моим, темные глаза изучают меня, пытаясь разгадать, насколько я серьезна.

— Ладно. Я могу принять отказ. — Он слегка отклоняется, и я вздыхаю с облегчением. — В этот раз. Думаю, ты наслаждаешься тем, что тебя преследуют, ну а я наслаждаюсь охотой.

Я прикрываю глаза и думаю о том, как, черт возьми, приобрела нежеланную привязанность парня, который может быть с любой девушкой. Только не с этой девушкой.

Когда я открываю глаза, Гэвин уже больше не смотрит на меня. Вместо этого, он с диким взглядом смотрит в окно.

— Кто это, черт возьми, такой?

Я поворачиваюсь и вижу, что в тени гостевого домика стоит Джеймисон Брок и смотрит на нас с таким жестким выражением лица и такой яростью в глазах. Руки свисают по бокам, пальцы сжаты в кулаки, а грудь быстро вздымается.

Я с трудом сглатываю.

— Это наш новый автомеханик.

— Он выглядит, как чудовище.

Нахмурившись, я поворачиваюсь к Гэвину.

— Потому что у него борода?

— Потому что он как будто собирается напасть.

Это спорное заявление, но он прав. Волосы Джеймисона беспорядочно спадают вниз по его лицу. Руки выглядят так, будто были вымыты в моторном масле, а лицо перепачкано. И в совокупности с густой бородой он выглядит так, будто вот-вот набросится на нас через лобовое стекло.

— Я проведу тебя внутрь.

— Нет, — говорю я слишком быстро. — Поверь мне, я в порядке. Можешь проследить за мной, пока я не войду, если от этого тебе станет легче.

Гэвин снова смотрит на Джеймисона, но при этом не выглядит слишком уверенно. Я открываю дверь машины и бегу к парадной двери, прежде чем у Гэвина появится шанс последовать за мной. Я открываю ее и машу ему на прощание рукой, быстро закрывая дверь за своей спиной.

Я стою, прислонившись спиной к двери, и жду звука, когда машина заведется и уедет с подъездной дорожки. Когда я уверяюсь, что Гэвин уехал, не могу сдержаться и отрываю дверь, выглядывая наружу.

Когда я это делаю, вижу, что Джеймисон все еще стоит около гостевого домика, спиной ко мне, глядя вдаль на дорогу. Я еще больше выглядываю наружу и вижу, как он разжимает кулаки. Ветер с океана обдувает его волосы. Он поднимает руку и откидывает назад длинные волнистые пряди. Качнув головой, он делает шаг назад, а затем останавливается. Он медленно разворачивается, будто услышал, что его позвали по имени, и его взгляд застывает на мне. Эти зелено-голубые глаза, которые так привлекли мое внимание чуть раньше, сейчас захватывают меня в плен.

Мое дыхание сбивается. Тело горит от предвкушения. Я должна смутиться от того, что он поймал меня за тем, как я подглядывала за ним, но не могу даже закрыть дверь. Вместо этого, я смотрю в ответ на этого дикаря, который сегодня вошел в нашу жизнь. Я не сказала ему ни слова, но, по какой-то причине, знаю его историю. Он одиночка, который нуждается в друге.

— Могу я быть твоим другом? — спрашивает его моя душа.

Он закрывает глаза и опускает голову. Слегка качнув головой, он разворачивается и направляется обратно в гостевой домик.

Гостевой домик

БАХ! БАХ! БАХ!

Звуки стрельбы из ружей вынуждают меня закрыть уши.

Отец сдержал свое предложение организовать для ЛеГумов стрельбу по мишеням. У нас достаточно обширные владения, поэтому они могут запускать диски в сторону океана и расстреливать их в небе без наказания со стороны полиции.

Хотя, сомневаюсь, что кто-нибудь посмеет создать проблемы великому Франклину Бредфорду. Если судить по внушительному пожертвованию, которое он сделал прошлой осенью на благотворительном вечере полиции, я бы сказала, его отмажут от любого преступления, кроме убийства.

— Команда готова? — кричит мужчина, управляющий механизмом, который запускает глиняные диски.

— Запускай, — говорит Гэвин, и диски начинают вылетать из машины.

Бах! Выстрелом он разбивает диск в облаках. После многочисленным комплиментов от мужчин, он поворачивается ко мне и кричит:

— Ты это видела, Джулс?

Со своего места под деревьями, примерно в двадцати метрах от того места, где стоят они, я поднимаю вверх большие пальцы. Мама вместе с миссис ЛеГум отправились на спа-день. Когда я отказалась присоединиться к ним, моя мама была не против, чтобы я осталась дома, решив, что я проведу время с Гэвином. В действительности же, все, чего я хотела, это читать.

Когда я попыталась проскользнуть в свою комнату, отец настоял на том, чтобы я присоединилась к ним на улице. Я думала, что смогу затеряться на страницах книг хоть на несколько часов, но от их чертовой стрельбы у меня в ушах стоит звон.

Я опускаю голову и пытаюсь читать, когда все начинается заново.

Бах!

Тяжело вздохнув, я захлопываю книгу. Я вдыхаю через рот полной грудью воздух и выпускаю его через нос. Мой взгляд перемещается от большой лужайки к гостевому домику. Я снова смотрю на стреляющих по дискам мужчин, а потом опять на гостевой домик.

Без всякой на то причины, я встаю и начинаю идти вдоль лужайки. Когда я подхожу ближе к гостевому домику, начинаю ощущать тяжесть во всем теле, будто меня что-то останавливает.

Когда достигаю боковой части строения, я слышу музыку. Она громкая и слегка устрашающая, и режет слух. Поет мужчина. Голос низкий и хриплый.

Я сворачиваю за угол дома и направляюсь к открытой двери гаража. Джеймисон стоит, склонившись над капотом одной их отцовских машин. Его фланелевая рубашка завязана на талии поверх джинсов, торс обтянут майкой, испачканной в машинном масле. На загорелых руках бугрятся мышцы, которые напрягаются каждый раз, когда он что-то крутит внутри машины, от каждого наклона мышцы спины перекатываются волнами. Парни в моей школе худощавые с атлетическим телосложением. В частной школе довольно много парней, которым все в жизни подносится в серебряной ложечке. Джеймисон — мужчина, который может чинить вещи своими руками, который работает на самом солнцепеке, а по вечерам распугивает парней, пытающихся навязать девушкам нежеланные ухаживания.

Я царапаю ногтями свои губы, пока наблюдаю за ним — как его волосы спадают на лицо, а глаза сосредоточенно щурятся, пока он работает. Он напевает слова из песни, и если бы я могла, то стояла бы так целый день, слушая его.

Он резко поднимает голову, и его глаза слегка округляются, когда он замечает меня.

Я кладу руку на дверь, отталкивая ее, и прохожу внутрь.

— Не переставай петь, — говорю я.

Он выпрямляется, сжимает полотенце в своих руках и опускает взгляд в пол.

— Я могу вам чем-то помочь?

Я отрицательно качаю головой и подхожу ближе.

— Над чем ты работаешь? — спрашиваю я, а потом чувствую себя дурой, что задала такой банальный вопрос. — Я имею в виду, что не так с этой машиной?

Он смотрит на открытый капот, а потом снова на меня.

— Двигатель.

— О. Я могу посмотреть? Я никогда прежде не видела внутренности машины.

Какое-то мгновенье он обдумывает эту идею, а потом отвечает:

— Конечно.

Я занимаю место сбоку от него и заглядываю под капот. Когда он тянется к рычагу, его губы оказываются с нескольких сантиметрах от меня.

— Тебе нужна помощь? — спрашиваю я, заставляя его на мгновенье остановиться.

— Нет.

Я оглядываю красный «Корвет», над которым он работает. Это последнее приобретение моего отца. Я слышала, как за ужином он ругался из-за него, потому что никто не знал, как его чинить.

— Как ты научился чинить раритетные машины?

Он отвечает напряженным голосом, не поднимая взгляда.

— Пока я не починю эту, выводы делать рано.

— Ты не знаешь, как это сделать?

— Знаю, — говорит он раздраженно. — Я трижды перебирал двигатель, но он все равно не работает.

— Раз за разом повторять одно и то же действие, в надежде получить разные результаты, это безумие.

Джеймисон смотрит на меня, нахмурив брови.

— Ты назвала меня психом?

Крепче прижав к груди книгу, я отвечаю:

— Технически это сделал Альберт Эйнштейн.

Что-то в этом заявлении заставляет его положить руки на край машины и отвести взгляд.

Я отхожу назад и прохожу в комнату. Я никогда не была в гостевом домике. Прежде машины не были тем предметом, который бы меня интересовал. Бетонные полы сверкают, а в воздухе витает особый запах машинного масла. В этой части помещения находится дверь в маленький офис, а сзади винтовая лестница, ведущая в комнату, в которой в настоящее время живет Джеймисон.

— Как тебе твоя комната? — Когда я резко разворачиваюсь, мои волосы рассыпаются по плечам.

Он прочищает горло и отвечает:

— Хорошо.

— Почему у тебя нет места для проживания?

— Почему ты задаешь так много вопросов?

Я кусаю губу.

— Мне любопытно.

Он выгибает бровь.

— Тебе любопытен я? Почему?

— Ты интересный.

Он почесывает покрытый бородой подбородок.

— Ты странная.

— Я знаю. — Я вздыхаю. — Именно так меня все и называют в школе.

Он указывает в сторону открытой двери гаража.

— Твой парень так не думает.

— Он не мой парень, — говорю я, скривившись. — Он здесь только за тем, чтобы подлизаться к моему отцу.

— Прошлой ночью он пытался сделать намного больше этого.

— И я просто прекрасно защитила саму себя.

Джеймисон вытаскивает с заднего кармана тряпку и вытирает ей руки. Потом отвечает, качая головой:

— Послушай, ребенок, у меня есть работа, которую я должен закончить. Почему бы тебе не пойти почитать свою книгу?

Приподняв подбородок, я отвечаю:

— Я не ребенок.

— Иди, — говорит он требовательно.

— Почему ты такой грубый?

— Потому что хочу поработать.

— Ты можешь работать со мной…

— Иди, — практически кричит он.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

— Ты вспомнил этапы?

— Какие этапы?

— Этапы починки двигателя. Ты, видимо, пропустил какой-то шаг. Попробуй сделать все еще раз.

Сжав губы, какое-то время он раздумывает, а потом склоняется над двигателем. Он что-то передвигает, а потом начинает все с начала. Спустя минуту он останавливается. Меня озадачивает выражение его лица. У него получилось сделать то, что он пытался сделать раньше, чем бы, черт возьми, это ни было.

— Пожалуйста, — говорю я и выхожу из гостевого домика.

Что за жалость. Самый самовлюбленный, хоть и скучный, парень в мире хочет проводить со мной время, а единственный человек, которого я хоть немного нашла интересным, прогоняет меня.

***

В течении трех недель я держалась подальше от гостевого домика. Не потому, что меня испугал Джеймисон Брок. Я просто не собиралась находиться там, где мое присутствие нежеланно.

В то время, как я изо всех сил заставляю себя не смотреть в его сторону, он, как правило, постоянно наблюдает за мной. Когда я возвращаюсь домой из школы, одетая в длинную юбку в клетку, прикрывающую колени, белую рубашку на кнопках и синий пиджак, я ощущаю его взгляд на себе. Вот он — работает на прохладном апрельском воздухе над одной из машин отца.

Или, когда я стою на большой лужайке с клюшкой для лакросса в руках, подбрасываю мяч в воздух, а потом бегу и подпрыгиваю, чтобы поймать его, он сбоку от дома, поливает из шланга машину.

Или, когда я прогуливаюсь по пляжу, он выходит на пробежку, пробегает мимо меня по песку, не встретившись со мной взглядом.

По вечерам я стою на веранде Мэнора и всматриваюсь в Атлантический океан, а потом устремляю взгляд на звезды на небе. Обычно вокруг темно, только луна дарит мне свой свет.

В эти дни, со второго этажа гостевого домика доносится слабое свечение. Из комнаты, где сейчас обитает Джеймисон Брок, который не желает, чтобы этот «ребенок» крутился около него.

Наверное, он просто такой же, как и все остальные. Готовый диктовать, какую жизнь должна вести «такая девушка, как я». Но он даже не догадывается, что у меня гораздо больше планов, чем то, что запланировали для меня они.

Спасение собачки

— Что, черт возьми, ты творишь? — визжит мама.

— Его собирались усыпить. Я не могла оставить его там.

Я стою на круговой подъездной дорожке с десятилетним золотистым ретривером, который едва ходит, да еще и слепой.

Мама спускается по парадной лестнице и говорит визгливым голосом:

— Ты и шагу не ступишь в этот дом с этой дворнягой!

Сжимая в руках потрепанный поводок, я никак не могу понять, почему она отказывает в приюте такому милому созданию.

— И что ты предлагаешь мне сделать с ним?

— Верни его назад! — Она говорит это так, будто других вариантов и нет.

— Он погибнет.

— Значит, туда ему и дорога.

Мой тон становится вызывающим.

— Отлично, значит, когда ты постареешь и станешь совсем дряхлой, я просто усыплю тебя.

Она в отчаянии вскидывает руки вверх.

— Я больше не знаю, что с тобой делать. — Со злобным блеском в глазах, она тыкает пальцем в сторону собаки. — Это существо не переступит порог моего дома, на этом все. — Топая ногами, она заходит в дом через парадную дверь и захлопывает ее за собой.

Я приседаю и пробегаюсь пальцами за ушком собаки.

— Все в порядке, Бадди. Я тебя не оставлю. Если тебе не позволено войти внутрь, значит и мне тоже.

Я веду его через большую лужайку. Он идет очень медленно. Болезненно медленно. Сегодня после школы у меня был день волонтерства в приюте. Бадди привели туда несколько недель назад, кто-то выкинул его, потому что они больше не могли заботиться о нем. Другие волонтеры бегут к щеночкам или маленьким собачкам, похожим на щеночков, но не я. Мне нравятся старые, облезлые дворняги. Те, которых общество отодвигает в сторону, потому что они не милые или идеальные.

Когда я узнала, что его собираются усыпить, я подписала бумагу о попечительстве, схватила его ошейник и увела его оттуда. Что за жестокий исход для собаки. Только потому, что он слепой и никто не хочет забрать его, не означает, что его нужно убить. Мы не позволяем неизлечимо больным людям, которые хотят умереть на своих условиях, уйти в мир иной, но общество так легко избавляется от животных только потому, что у них нет дома. Это очень жестоко.

Мы с Бадди садимся в тени под деревом. Прислонившись спиной к стволу, я открываю школьную сумку и начинаю делать домашнее задание. Сегодня солнечно, для весны погода довольно теплая до тех пор, пока солнце не начинает садиться, и воздух начинает охлаждаться.

Спустя примерно час появляется Рэндел, домоуправляющий. Я наблюдаю, как он пересекает поле в своем коричневом костюме, руки прижаты к бокам. Когда он подходит ко мне, то встает по стойке смирно.

— Ваши родители просят составить им компанию за ужином.

Приподняв подбородок, я отвечаю:

— Если собаке не положен ужин, то и мне тоже.

Он бросает на меня хмурый взгляд.

— Я боялся, что вы именно это и скажете. Ваша мама непреклонна в том, что собака должна оставаться снаружи.

Не то чтобы я всегда веду себя непокорно, но в последние дни я замечаю, что веду себя все больше и больше как самостоятельная личность.

— Тогда и я останусь здесь.

— Мисс Джулс, вы не можете находиться здесь всю ночь. Вы замерзнете.

— Вот увидите.

Он выглядит огорченным, будто указание, которое он получил, совсем не то, которому он хотел бы следовать.

— Ваша мама дала четкие указания, на случай, если вы не появитесь в доме к тому моменту, как она пойдет спать, то она закроет дверь, и вы не сможете войти.

Мой голос спокойный, пока я говорю с максимальной убежденностью.

— Если она хочет держать меня на улице, как животное, тогда именно так ее дочь и должна себя вести.

Рэндел понуро опускает плечи и ковыляет обратно к дому. Я покрепче закутываюсь в свой пиджак и продолжаю делать домашнее задание.

По спине прокатывается волна восторга. Я никогда не делала ничего запрещенного. Конечно, каждый обычный подросток хоть раз сбегал из дома на вечеринку. Для других это, может, и не кажется особо мятежным поступком, но для меня — это революционно.

Когда солнце садится, я достаю телефон и начинаю читать книгу в приложении. Чувствуется ночная прохлада, но я в порядке. Рэндел принес мне плед, который я любезно приняла, и вернулся обратно в дом.

Половину пледа я накидываю на Бадди, и обнимаю его.

— От тебя воняет. Завтра я тайком отведу тебя в душ, — говорю я ему, и, клянусь, он кивнул мне в знак согласия. У меня в сумке была бутылка с водой, которую мы разделили на двоих. Мой злаковый батончик был с шоколадом, поэтому вместо него я дала Бадди яблоко. Он съел всего несколько кусочков, прежде чем улегся на землю и уснул.

Мы лежим и слушаем шум волн. Ветер усилился, поэтому я покрепче закутываю нас пледом. У меня начинают стучать зубы, и я прижимаюсь ближе к Бадди, рассчитывая на его тепло.

Я смещаю тело, чтобы расслабить напряжение в своих мышцах. Я так сильно сжимала свое тело, чтобы защититься от холода, что мои конечности начали болеть. Свернувшись в позу эмбриона, я полностью прячусь под пледом и прижимаю к себе Бадди так крепко, как только могу. Земля холоднее, чем я ожидала. Мое тело трясется, губы дрожат. Я так устала от внутренней борьбы с самой собой, что это не занимает много времени, когда мои веки тяжелеют, и ко мне приходит сон.

***

Я просыпаюсь от яркого света, и нахожу себя закутанной в простыню как мумия. Мое тело согрето, только конечности все еще болят от такой дрожи от холода.

Дрожь.

Холод.

То, чего я сейчас не испытываю.

Я вскакиваю и откидываю от себя то, во что была завернута. Я в своей школьной форме. В своей комнате. Я не помню, как заходила сюда прошлой ночью.

— Бадди? — зову я, но его здесь нет.

Я быстро выхожу из комнаты и иду по коридору, зовя свою собаку, когда врезаюсь в Рэндела.

— Вы пришли? — В его голосе слышно удивление.

— Где мой пес?

Он качает головой.

— А где вы его оставили?

Я бегу вниз по лестнице и через парадную дверь на улицу. Моего пса больше нет под деревом, где мы лежали с ним прошлой ночью. Нет ни одного шанса, что он сможет выжить сам по себе. Он слишком стар и медлителен. Я три раза обхожу дом по кругу в поисках своей собаки, выкрикивая его имя. Потом бегу обратно на лужайку к тому дереву. Я проверяю бассейн и даже оглядываю пляж. Я нигде не могу его найти.

Я бегу обратно к дому, на веранду, становлюсь посередине, используя высоту для хорошего обзора местности. Бадди нигде не видно.

— Черт! — кричу я и зажмуриваю глаза. Я так сильно пинаю стену на лестнице, что большой палец на ноге начинает пульсировать. Прыгая на одной ноге, другую сжимая руками, я вращаюсь по кругу и останавливаюсь лицом к гостевому домику. По какой-то причине меня с головой накрывает запах мяты и мускуса.

И не в данный момент. Это воспоминание.

Или это был сон?

Я могу никогда не узнать об этом.

Вечеринка

Я валяюсь на кровати с поднятыми вверх ногами, пока изучаю тест по геометрии. Постукивая карандашом по бумаге, я пытаюсь решить задачу, и в этот момент раздается звонок в дверь. Через мгновенье, меня зовут, поэтому я поднимаюсь с кровати, выхожу в коридор и спускаюсь в фойе. К моему удивлению, около входной двери стоят Гэвин и мой отец. Когда я появляюсь, оба поднимают на меня взгляд.

— Готова? — спрашивает Гэвин, после чего я хмурюсь в непонимании. — Вечеринка. Ты сказала, что хотела бы пойти туда.

Я совсем забыла об этом. Ну, это не совсем правда. Я помню, как сказала ему, что пойду, но я надеялась, что он забудет об этом. Я, правда, не думала, что он появится на пороге моего дома, чтобы забрать меня туда.

— Я не одета, — говорю я.

— Я подожду, — предлагает он, и я пытаюсь придумать другую причину, почему я не смогу пойти. Они оба пялятся на меня, вероятно, в недоумении, почему я все еще стою здесь.

Я переминаюсь с ноги на ногу, прежде чем, наконец, согласиться.

— Спущусь через пять минут.

Натянув на себя пару джинсов, светло-голубой свитер и балетки, я завязываю волосы в низкий хвостик и наношу немного тонального крема и блеска для губ. Если девушки в моей школе без проблем подкатывают свои юбки и расстегивают пуговицы на своих рубашках, полагаю, девушки на этой вечеринке будут одеты настолько развязно, насколько это вообще возможно. Я осматриваю свой свитер и задумываюсь, стоит ли мне надеть что-нибудь немного более… вызывающее.

Затем качаю головой, отмахиваясь от этих нелепых мыслей. Когда я возвращаюсь в фойе, Гэвин не выглядит разочарованным моим нарядом, и я замечаю, что от этого мне становится немного легче, и это меня напрягает.

Вечеринка проходит в особняке в трех городах отсюда. Гэвин маневрирует на своем блестящем черном «Порше» по двухполосному шоссе, которое ведет от одного города к другому. Когда мы доезжаем до места, он останавливает машину напротив входа и передает ключи парковщику. Да, на этой домашней вечеринке есть парковщик. Добро пожаловать в мир богатеньких детишек Лонг-Айленда.

Я следую за Гэвином в дом, который оказывается переполненным. Гремит музыка, а комната заполнена всеми учениками моей школы и, вполне возможно, учениками из других школ в радиусе двадцати километров. Гэвин хватает мою руку и тянет меня за собой. Когда он входит на кухню, его приветствуют товарищи по команде. При виде меня, их глаза округляются. Когда Гэвин обвивает рукой мои плечи, у девушек в комнате отвисают челюсти. Я пялюсь на его руку на своем плече и решаю, что будет безопаснее, если она будет находиться здесь, чем, если она будет блуждать по всему моему телу.

Он подает мне красный пластиковый стаканчик. Я беру его и подношу к губам. Знаю, если не выпью, то они все будут считать меня еще большей чудачкой, чем я есть на самом деле. Мне не обязательно выпивать все. Я просто сделаю вид, что пью.

Гэвин берет стаканчик для себя, и быстро опустошает его. В гостиной гремит рэп-композиция в исполнении ди-джея. Народ танцует, потные и практически заваливающиеся друг на друга люди. Девушки извиваются с поднятыми вверх руками под слова исполнителя. Парни глазеют на короткие юбки и низкие вырезы в футболках.

— Ты в порядке? — спрашивает Гэвин. Его вопрос удивляет меня. Я никогда не относила его к типу внимательных парней. Это заставляет меня улыбнуться. — Тебе следует делать это почаще.

— Делать что?

— Улыбаться. Это выглядит мило, — говорит он, и мне хочется пнуть себя под зад, потому что мне на самом деле понравилось то, что он сказал.

Мы заходим в обеденный зал, где полным ходом идет игра в пиво-понг. Он спрашивает, не хочу ли я сыграть, но я отказываюсь. Мы покидаем эту комнату и направляемся в домашний кинотеатр, где группа людей играют на Xbox ^[4] , еще несколько человек валяются в креслах, наблюдая за игрой и болтая. Они передают по кругу косяк. Гэвин подходит к компании и принимает косяк.

— Хочешь? — предлагает он, делая затяжку.

Я качаю головой, раздраженная тем, что он даже спрашивает об этом, ведь на прошлой неделе я сказала ему, что не курю. Я делаю несколько шагов назад и прислоняюсь к стене, стараясь быть как можно дальше от дыма. Гэвин передает косяк дальше по кругу, и разговаривает с другими курящими о бейсболе. Один парень напоминает мне игрока в лакросс. Я киваю и начинаю отвечать, но его накрывает приступ смеха, и все заканчивается тем, что он катится по полу, истерично смеясь. Я изучаю парня на полу, когда какой-то красный предмет врезается мне в голову.

— Ауч! — Я поднимаю руку к голове, а потом осознаю, что предмет, прилетевший мне в голову, это красный пластиковый стаканчик, который теперь валяется на полу.

Делая вид, что закашлялся, Гэвин смеется в кулак.

— Я хотел, чтобы ты поймала его, — говорит он, пока я потираю свой лоб. — Можешь принести мне еще пиво?

Никто не смеет приказывать, что мне делать, и я уже хочу высказать это, но потом быстро понимаю, что, в любом случае, не хочу находиться в этой комнате, не хочу быть соучастницей этих накуриваний. Я поднимаю с пола стакан и направляюсь обратно на кухню. В коридоре куча целующихся парочек. Парень в одних боксерах танцует на большом столе у входа, его подбадривает собравшаяся рядом группа зрителей. Громкая музыка вынуждает людей кричать, чтобы слышать друг друга. Я плечом проталкиваюсь сквозь толпу, втягиваю живот и сжимаюсь, чтобы пробраться к тому месту, где находятся бочонки с пивом.

— Джулс! — кто-то зовет меня по имени. Я поворачиваюсь, и вижу Молли и Бетани, девчонок из своей команды. — Мыдумали, ты не ходишь на вечеринки?

— Решила попробовать что-то новенькое, — говорю я, радуясь знакомым лицам.

— Мы видели, как ты пришла с Гэвином ЛеГумом, — говорит Молли с блеском в глазах. — Он горяч.

Бросив взгляд через плечо на домашний кинотеатр, где в настоящий момент Гэвин накуривается, я говорю:

— Мы просто вместе приехали сюда.

— Конечно, — говорит Бетани, растягивая слова.

— Я серьезно. Он не мой тип.

Молли прищуривается, глядя на меня, потом расслабляется и говорит:

— Тогда держись подальше от второй комнаты слева. Она закреплена именно за ним. Он всегда назначает свои свидания там.

— Бог мой, что она здесь делает? — кричит девушка в мою сторону с кухонного островка. Она спрыгивает и направляется прямо ко мне.

Я закатываю глаза на самую большую сучку, которую вижу каждый день на уроке французского.

— Привет, Бриттани.

— Если бы я знала, что они пригласят на вечеринку троллей, то осталась бы дома. — Она подносит ладони ко рту и кричит: — Вот и все. Вечеринке конец. Воздух испорчен.

Тот факт, что музыка звучала громко, а слова она прокричала невнятно, сыграл мне на руку. Уровень унижения терпимый.

— Займись своей жизнью, Бриттани, — говорит Молли, и это дарит мне лишнюю унцию гордости.

Бриттани наклоняется ко мне, ее белокурые волосы падают на темные глаза.

— Милый свитер. — Она вздыхает, а потом выливает свой наполовину полный стакан с пивом на мой свитер. Я отпрыгиваю назад и смотрю на нанесенный ущерб. Я открываю рот, но у меня абсолютно нет слов. По моим щекам разливается румянец. Я зла, я так зла, но слова никак не формируются в предложения. Вместо этого, «колодец» под моими веками переливается через край, и если я не буду осторожной, то разревусь у всех на глазах.

Кто-то хватает меня за свитер и разворачивает в другую сторону. Я оказываюсь лицом к лицу с Гэвином. Он смотрит вниз на мой свитер, а потом поднимает взгляд к моим глазам. Он не произносит ни слова. Он просто тянет меня на себя и выводит из кухни. Зажав меня в кольце своих рук, он проводит меня по коридору и вверх по лестнице ко второй комнате слева. Я бы обратила на это внимание, если бы не тот факт, что я была мокрая, и мне хотелось как можно быстрее уйти подальше ото всех.

— Дай мне свой свитер. Я закину его в сушилку, — говорит он, заставив мои щеки покраснеть от одной мысли о том, чтобы находиться топлес в одной комнате с парнем. — Все нормально. Ты можешь побыть здесь, пока он не высохнет. — Отвернувшись, он продолжает: — Я не смотрю. Давай, либо так, либо ты покинешь эту комнату в мокром от пива свитере.

Я кусаю губу и раздумываю об альтернативе. Затем снимаю через голову свитер и передаю его Гэвину.

— Сейчас вернусь, — говорит он и выходит за дверь.

Сев на кровати в одном только белом лифчике, я бью себя по лбу. Я такая тупица. Я в ловушке, полуобнаженная, по крайней мере, на ближайшие сорок минут. Я встаю и подхожу к шкафу, чтобы поискать там одежду, но он пустой. Достав телефон с заднего кармана, я звоню Рэнделу и говорю, что готова ехать домой. Он говорит, что незамедлительно отправит за мной машину. Когда я прошу его привезти мне свитер, любой свитер, он ни о чем не спрашивает.

Открывается дверь и заходит Гэвин. Его взгляд тут же опускается на кружева моего лифчика.

— Мои глаза выше, — говорю я, скрещивая руки на груди. Не то чтобы у меня много на что можно посмотреть, но все же.

Гэвин плюхается на кровать и хлопает ладонью по месту рядом с собой. Я качаю головой.

— Нет. — Но он просто дьявольски ухмыляется в ответ.

— Я не кусаюсь, — говорит он.

— Ты под кайфом.

— Но это не означает, что я не осознаю в полной мере свои действия. Я привел тебя сюда и высушил твой свитер, разве нет?

Съежившись, я плотнее прижимаю локти к бокам и вздыхаю. С неохотой занимаю место рядом с ним, и как только усаживаюсь, он тут же кладет ладонь на мое бедро.

Я подскакиваю на кровати.

— Гэвин!

Он опускает меня вниз, надавив на бедро. Как только я возвращаюсь на кровать, он перекатывается на меня, его ноги оказываются по сторонам от моих, он вжимает меня в матрас.

— Джулс, — говорит он нараспев. — Расслабься. Нам нужно как-то убить время.

Я пытаюсь отползти от него, но он практически сидит на мне.

— Я планировала провести его не так.

Руками он надавливает на мои плечи.

— Я говорил, что мне нравится погоня.

Мои глаза округляются, сердце выскакивает из груди, а кожа покрывается мурашками. Оказавшись в ловушке под парнем, без возможности пошевелиться, чувство беспомощности накрывает меня с головой. Внутри меня разрастается ярость. Даже волосы встают дыбом.

Гэвин поднимает руку и проводит ладонью по краю моего лифчика.

Я использую этот момент, чтобы врезать ему правым кулаком прямо в челюсть. Когда он садится, глядя на меня сверху вниз, я быстро сажусь, ударяя его локтем в пах.

— Твою мать…

Я не задерживаюсь, чтобы услышать окончание предложения, просто вскакиваю и выбегаю из комнаты со скоростью молнии. Я уже на полпути вниз по лестнице, когда по взглядам всех присутствующих в фойе понимаю, что на мне только джинсы и лифчик. Несколько человек начинают улюлюкать, но я игнорирую их и быстро бегу, расталкивая на пути людей. Мчусь через фойе и парадную дверь на улицу, вниз по лестнице, прямо на гравий центральной подъездной дорожки, и врезаюсь в грудь мужчины, одетого во фланелевую рубашку.

Джеймисон.

Он стоит напротив нашего лимузина. Его взгляд пробегается по моему телу и вспыхивает при виде меня в одном лифчике.

— Джулс! — кричит Гэвин с центрального входа. Я поворачиваюсь и вижу, что он бежит ко мне. Следом за ним бегут двое его друзей.

Джеймисон отталкивает меня себе за спину.

— Кто ты, черт возьми, такой? — говорит Гэвин с безопасной дистанции на лестнице.

— Ты сделал это с ней? — Джеймисон произносит слова резко и громко.

В глазах Гэвина загорается паника, когда он замечает знакомый лимузин. Должно быть, до него дошло, что Джеймисон работает на мою семью. Он спускается по лестнице, его друзья у него на хвосте.

— Я отвезу ее домой, — говорит он, протягивая ко мне руку, но Джеймисон заслоняет меня еще больше. Лицо Гэвина напрягается. — Отдай ее мне, или лишишься своей работы. Ты понятия не имеешь, с кем связываешься.

Джеймисон просто смотрит на Гэвина сверху вниз. Мне не видно его лица, но по тому, как напрягается его челюсть, как каменеют мускулы под его рубашкой, становятся более заметными, будто он готовится нанести удар, я понимаю, что его переполняет гнев.

Я слышу тихий звук, как будто что-то металлическое скользит по металлу. Я выглядываю и замечаю в руках у друга Гэвина выкидной нож.

— Джеймисон! — кричу я в тот момент, как этот парень бросается вперед. Джеймисон отклоняется в сторону, но недостаточно быстро. Нож проникает в его бок.

— Какого черта? — кричит Гэвин на своего друга.

Покачнувшись, Джеймисон делает шаг вперед, зажимая ладонью бок. Он хватается за нож и вытаскивает его, глядя, как кровь стекает с его кончика, потом бросает его на землю.

Трое парней в ужасе смотрят на это, их глаза округляются от шока.

— Хватай нож, — кричит Гэвин. Парень поднимает свой нож, и все трое убегают вниз по подъездной дорожке.

Джеймисон выглядит так, будто вот-вот упадет. Я кладу руку ему на бицепс и направляю его в сторону машины, заставляя прислониться к ней для равновесия.

Приподняв его рубашку, я осматриваю рану. Кровь стекает по его боку.

— Нам нужно отвезти тебя в больницу, — говорю я.

— Нет. Это просто поверхностная рана. — Он начинает обходить машину, рукой опираясь на нее для поддержки, но спотыкается.

Я подбегаю к нему сбоку и снова поддерживаю его.

— Тебе нужно наложить швы.

Он категорически качает головой.

— Я не могу.

Его голос не громче шепота. То, как он смотрит на меня этими зелено-голубыми глазами, по глубоким линиям на переносице, я понимаю, что это больше, чем просто нежелание ехать в больницу.

— Ладно. Но позволь мне отвезти тебя домой. — Я протягиваю руку за ключами, и он смотрит так, будто хочет поспорить со мной, поэтому я продолжаю: — Я могу позаботиться о тебе.

Его лицо смягчается, напряжение в его позе спадает. Кивнув, он соглашается.

— Ключи в моем кармане.

Какое-то время я моргаю, глядя на него, прежде чем понимаю, что из-за боли он не может засунуть руку в карман, чтобы вытащить их.

Я просовываю руку в его карман. Задевая пальцами его твердое бедро, я чувствую обжигающее тепло прямо сквозь ткань. Я хватаю ключи и вытаскиваю их, потом открываю заднюю дверь и провожаю его к заднему сиденью.

— Приляг, скоро мы будем дома.

На крыше

Я стучусь в дверь комнаты Джеймисона, а потом нажимаю на ручку, заглядывая внутрь.

— Эй?

Я наполовину за дверью, но слышу шорох простыней, а потом его ворчание.

— Прежде чем входить, ты должна была дождаться, пока кто-нибудь скажет «входите».

С тарелкой в одной руке, другой рукой я толкаю дверь вперед, открывая ее шире.

— Ага, но, скорее всего, ты бы не впустил меня внутрь, — говорю я жизнерадостно, но настроение становится совсем серьезным, когда я лицом к лицу сталкиваюсь с полуголым Джеймисоном Броком, лежащим на своей кровати.

— Уже можно не скромничать, — говорит он. — Ты пришла в дом мужчины без предупреждения, тебе придется столкнуться с последствиями.

Он ложится обратно на кровать, укладывая голову на две подушки. Его обнаженная грудь на полном обозрении. Он всего лишь на несколько лет старше меня, но он мужчина во всех смыслах. Твердые мускулы под загорелой кожей, покрытой волосками, которые спускаются вниз к его животу и под тонкую простыню, под которой выделяется другая твердая часть его тела.

— Подай мне тот плед, — он указывает мне за спину, и у меня занимает несколько секунд, чтобы оторвать свой взгляд от его талии.

Передавая ему плед, я наблюдаю за тем, как его бицепс напрягается, и вниз к локтям спускаются полоски вен. Я наблюдаю за его руками, как он накрывает нижнюю часть своего тела пледом.

Я протягиваю ему тарелку.

— Я принесла тебе торт.

Он выгибает бровь.

Присев на кровать, я убираю фольгу и показываю ему кусок шоколадного торта с помадкой и вилку.

— Сегодня мой день рождения.

— И ты принесла мне торт?

— Это был дополнительный кусок. — Я протягиваю ему тарелку, и он принимает ее. Я наблюдаю, как он накалывает на вилку кусок торта. В предвкушении о высовывает язык наружу, когда подносит этот греховно вкуснейший шоколадный кусочек торта к своему рту, и стонет от блаженства, когда тот тает на его языке. — Неплохо, да?

— Идеально, — говорит он и берет еще один кусочек. — Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Повод позвонить, чтобы поздравить с днем рожденья, — говорит он. — Твой парень настоящий придурок.

— Он не мой парень, — говорю я ему второй раз за эту неделю.

— Тогда почему ты тусуешься с ним?

— Я не тусуюсь с ним. Я просто, — начинаю я, а потом останавливаюсь, задумавшись над тем, зачем я вообще пошла на ту тупую вечеринку. — Я подумала, что это осчастливит моего отца.

— Тебе надо хорошенько повзрослеть.

— И что это должно означать?

Он ставит тарелку себе на живот и смотрит на меня.

— Ты наивная.

— А ты полный придурок. — Я встаю с кровати и отворачиваюсь на какой-то момент, прежде чем снова обернуться к нему. — И к твоему сведению, это первая вечеринка, на которой я когда-либо бывала. Я не пью, не курю, не употребляю наркотики и уж точно не тусуюсь со всякими придурками. Мне хватило мозгов, чтобы позвонить Рэнделу и попросить забрать меня домой. Если бы я знала, что он пришлет тебя, то сказала бы ему, чтобы оставил меня там на растерзание волкам.

На его лице появляется небольшая ухмылка.

— Ты становишься дерзкой, когда злишься. Не знал, что ты умеешь грязно ругаться.

— Ты ничего не знаешь обо мне.

Он переводит взгляд на пол.

— Я был не особо мил с тобой, да?

— На данный момент, мы с тобой общались два раза, и ты обозвал меня ребенком и наивной. Мне, может, всего и шестнадцать, но ты всего лишь на несколько лет старше меня, поэтому перестань вести себя так, будто такой уж опытный. Могу поспорить, ты никогда не выезжал за пределы этого штата. — Под конец мой голос повышается, и по тому, как слегка выгибается его бровь, а рот раскрывается, я понимаю, что попала в самую точку. — Извини. Это было грубо.

— Это была правда.

— Правда может быть жестокой.

Я кусаю губы и тереблю край своей рубашки, когда слышу доносящийся с другой части комнаты звук. Вытянув шею, я вижу, как медленно ковыляет длинношерстный ретривер.

— Бадди! — Я падаю на пол и чуть не плачу. Почесывая его за ухом, я крепко обнимаю этого старичка, и на моем лице растягивается огромная улыбка. — Я так переживала за тебя. Все это время ты был здесь? — Я хорошенько его почесываю, и он опускает голову мне на руки. Последние несколько дней он не выходил у меня из головы. Я думала о том, в безопасности ли он, а он, оказывается, спал на полу в гостевом домике.

Я поднимаю взгляд на Джеймисона, который наблюдает за мной и Бадди с грустью в глазах. У меня уходит много времени на то, чтобы понять, что если Бадди здесь, значит…

— Ты отнес меня в мою комнату.

Его молчание говорит само за себя. Мы смотрим друг на друга; я сижу на коленях возле собаки, он на своей кровати.

— Ты замерзала. Я… — начинает он и замолкает. — Я знаю, как это — быть на улице в такой холод.

Я киваю в знак понимания.

— Спасибо, — говорю я. — От меня, и за то, что позаботился о Бадди.

Я поднимаюсь на ноги и прохожу в маленькую ванную, чтобы помыть руки. Когда возвращаюсь в комнату, я присаживаюсь на край кровати и кладу руку на плед. Глядя ему в глаза, я спрашиваю, не против ли он, если я опущу плед и проверю рану. Он опускает его сам.

Рана на боку закрыта марлевой повязкой и закреплена лейкопластырем.

— Она уже пропиталась.

На краю стола стоит аптечка. Я беру ее в руки и открываю бутылочку со спиртом и беру остальные вещи, которые понадобятся для перевязки.

Когда прошлым вечером я привезла его домой, в гостевом домике я нашла аптечку. Я сделала все, что смогла, чтобы очистить рану. Не похоже, что у пациента особо хорошо получилось позаботиться о себе.

Я промываю рану, слушая, как Джеймисон сквозь зубы проклинает все на свете.

— Тебе нужно наложить швы, — говорю я, накладывая свежую повязку. — Не хочешь объяснить мне, почему отказываешься ехать в больницу? — По нему видно, что он не хочет ничего объяснять. Я опускаю взгляд и даю ему самый честный ответ: — Я могу хранить твои секреты.

Его грудь вздымается и опадает. Меня захватывает глубокий оттенок его глаз, в нем я читаю ответ, что заслуживаю знать правду.

— Давным-давно я сбежал, и не хочу быть найденным.

Я так много всего хочу сказать, хочу задать так много вопросов, но не делаю этого. Я знаю, что должна ценить этот маленький кусочек честности. Кажется, он оценил это.

— Джулс, — шепчет он, и я поднимаю на него взгляд. — Спасибо, что спасла мне жизнь.

— Похоже, что мы оба здесь, чтобы спасти друг друга.

Он улыбается, и это прекраснейшее зрелище.

Когда полностью заканчиваю с перевязкой, я обвожу взглядом комнату.

— Здесь не особо много чем можно заняться. Отец даже не дал тебе телевизор?

— Здесь довольно одиноко. Ну, уже не так сильно, с тех пор, как у меня появилась собака.

— Его зовут Бадди, и давай будем честными, он не особо компанейский. — Пес приподнимает уши, когда я говорю это. — Без обид, Бадди.

Джеймисон смеется, и это еще более прекрасно, чем его улыбка.

— Я наслаждался чтением книг, но сейчас это немного трудновато делать. Я не могу выбрать удобную позу, чтобы одной рукой удерживать книгу открытой.

На другом краю кровати лежит открытая на середине книга в мягкой обложке. Я поднимаю ее и вижу, что он читает «Красавицу и Чудовище», в оригинальной версии. Это интересное издание, интересный выбор, но я не дразню его этим. Вместо этого я спрашиваю:

— Могу я почитать ее тебе?

— У тебя нет ничего поинтереснее, чем можно заняться в свой шестнадцатый день рождения?

На ответ мне требуется не более секунды.

— Нет.

Меня удивляет, когда он улыбается и отвечает:

— Тогда, да. Почитай мне.

***

— Джеймисон, привет. — Как только я выбираюсь из лимузина, сразу же бегу в сторону гостевого домика, в котором он сейчас находится.

Когда я вхожу внутрь, он удивляется, что я заглянула к нему. Он сверху вниз осматривает мою форму, от бантика на моей шее до гольф и черных балеток на ногах.

— Как в школе? — спрашивает он, а потом сжимает зубы, схватившись за бок.

Я бросаю на пол рюкзак и забираю у него из рук гаечный ключ.

— Тебе нужно сесть. — Я пытаюсь подтолкнуть его в сторону стула, но он не сдвигается с места.

— Я не могу. Если твой отец увидит, то я тут же буду уволен.

— Ты спас меня от тех парней. Я не постесняюсь сказать ему о том, что произошло.

Джеймисон едва не рычит.

— Ты должна пообещать, что никогда ничего не расскажешь. Если ты хоть на секунду поверила в то, что он примет мою сторону, а не их, то ты глубоко ошибаешься.

— Почему бы ему не поверить тебе?

— Посмотри на меня. — Он практически рычит, поэтому я поднимаю на него взгляд и осматриваю его. От взъерошенных волос на макушке к длинной бороде на лице. Он сложен как танк, и он держится так, будто всегда готов к обороне, как зверь, который всегда начеку. И все же, несмотря на его внешнюю жесткость, безразмерную одежду и растительность на лице, это прекрасный мужчина с высокими скулами и красивым носом. У него полные губы и волевой подбородок, это не считая самых добрых глаз, какие я когда-либо видела.

Я беру его руку. Она грубая и мозолистая. Скользя большим пальцем по его ладони, я поднимаю взгляд к его глазам и говорю:

— Я смотрю.

Я поднимаю гаечный ключ, зажатый в другой руке.

— Покажи мне, что ты пытаешься сделать. Я буду помогать тебе, пока твой бок не заживет.

Он смотрит на меня, и что-то меняется в его взгляде. Выражение его лица смягчается, глаза загораются, а на губах появляется крошечная улыбка.

— Сейчас я научу тебя, как ремонтировать карбюратор.

***

— Расскажи мне о Париже.

От вопроса Джеймисона я едва не падаю со стула. Я сижу за стойкой в гараже, наблюдая за тем, как он работает. Последние две недели я каждый день прихожу сюда сразу после школы. Сначала я это делала потому, что он нуждался в лишних руках. Сейчас же я прихожу сюда просто потому, что мне здесь нравится.

Обычно я рассказываю о том, как прошел день. Неважно, это экзамены, практика или даже какие-то школьные сплетни, то, что мне обычно не интересно, но сейчас это дает мне возможность рассказать ему о чем-нибудь. Если я задаю ему вопрос, он всегда отвечает на него, но это первый раз, когда он инициатор разговора.

Я закрываю учебник по истории и поворачиваюсь на стуле лицом к нему.

— Он романтичный, ну, не то чтобы я много знала о романтике. — Ничего не могу с собой поделать, когда думаю о городе, которым восхищаюсь — у меня сразу появляется слегка мечтательный взгляд. — Это город с удивительной архитектурой старого мира и историей, которая до сих пор очень даже жива. Ты можешь посидеть в кафе, пока читаешь книгу, и поглядывать на Эйфелеву башню, или можешь прогуляться по мосту над Сеной и осмотреть Собор Парижской Богоматери. Окрестности переполнены уличными артистами и писателями, но есть и другие районы, заполненные элитными бутиками. Ты можешь провести ночь в подпольном джаз-клубе, и давай не будем забывать о еде. Сыр. Вино…

— Вино? — говорит он с ухмылкой.

Ненавижу, когда он говорит что-нибудь такое, что сразу напоминает мне о том, что я младше его. Но я понимаю, что он имеет в виду.

— Мама позволила мне попробовать вино, когда мы были там.

— Вы часто путешествуете?

— Три раза в год. По-настоящему, по всему миру. В этом году мы катались на лыжах в Вэйле, а через несколько недель поедем в Барселону. К счастью, на Рождество мы будем в Париже. — Я чувствую, как мое лицо озаряется от воспоминаний. — Что насчет тебя? Где ты был?

Краска заливает его щеки.

— Я никогда не покидал штата.

Я тут же ощущаю себя полной дурой. Пафосной дурой. Даже при том, что я живу в особняке, а он обитает в маленькой комнате без кухни, я изо всех сил стараюсь не превосходить его. Потому что я и не превосхожу его. Только я пока еще не знаю, как показать ему это. Я размышляю над тем, что бы еще рассказать такого интересного.

— Северное сияние, — говорит он, отчего я с интересом поднимаю на него взгляд. — Если бы мог поехать куда угодно, я бы поехал посмотреть на Северное сияние. — Он прислоняется бедром к боку машины и скрещивает руки на груди. В такой позе он выглядит так сексуально.

Стоп. Я что, на самом деле подумала об этом?

Он продолжает:

— У них есть эти иглу ^[5], в которых можно спать.  Ты лежишь под меховым покрывалом и смотришь на ночь через стеклянную крышу. К слову о романтике. Не могу придумать ничего более привлекательного, чем смотреть на ночное небо, затянутое чарующим свечением.

Он отводит мечтательный взгляд, пока я, не отрываясь, смотрю на него. На то, как скрещены его лодыжки, как зубы покусывают полные губы. Он делает так, когда сконцентрирован на работе, или прежде чем начать есть. Теперь я знаю, что он делает так, когда думает о том, чего действительно хочет.

— Могу я показать тебе кое-что? — спрашивает он, и я тут же спрыгиваю со стула.

— Да, — говорю я со слишком большим энтузиазмом. — Я имею в виду, конечно. Что это?

Он выпрямляется и делает шаг ко мне. Его лицо становится серьезным.

— Ты должна пообещать, что не расскажешь об этом ни одной душе.

— Обещаю.

Он берет меня за руку и ведет через гараж, вверх по лестнице в свою комнату. От одной только этой мысли у меня сердце из груди выскакивает. Я была там раньше. Только один раз, когда принесла ему торт и читала ему книгу в кровати, но в этот раз все выглядит более волнующим.

Он отпускает мою руку и проходит через всю комнату к окну, открывает его и становится на карниз. Оглянувшись, он протягивает мне руку.

Я берусь за нее и выбираюсь наружу. Карниз достаточно широкий и достаточно большой для нас двоих. Сбоку к стене прикреплена железная лестница. Он подталкивает меня идти первой, поэтому я так и делаю. Медленно добравшись до лестницы, я забираюсь на нее и на трясущихся ногах начинаю подниматься вверх. Взобравшись на самый верх, я перелезаю через ограждение на крышу.

Открывшийся вид потрясает. Перед нами расстилается на километры в разные стороны океан. Воздух пропитан солью и запахом океана, а шум волн звучит просто изумительно.

Джеймисон перелезает через ограждение и проходит на середину крыши, где стоит старый телескоп. Я иду следом и затем смотрю в трубу. Все, что я вижу прямо сейчас, это сереющее небо.

— Почему ты привел меня сюда? — спрашиваю я, пока ветер сдувает волосы мне в лицо.

Он берет один локон и заправляет его мне за ухо. Я чувствую запах мяты и мускуса.

— Я хотел разделить с тобой что-то, что мне нравится. — Все еще удерживая ладонь на моем лице, он поднимает взгляд вверх. — Звезды. Это все, что у меня есть. По ночам, когда на небе появляются звезды, я чувствую себя как дома.

Он опускает руку и прикусывает губу, нахмурив брови. Я стою и жду, потому что Джеймисон ни для кого не открывается. Я надеялась, что стану первой.

— Я не помню своих родителей. С трех лет я жил в приемных семьях. Я не был одним из тех детей, что сидят у окна и ждут, когда появятся родители и заберут их. Я знал, что это никогда не произойдет. Я жил во многих местах. В моей жизни было много хороших семей, но ни у кого из них не было возможности оставить меня надолго. Последняя семья, в которой я жил, относилась ко мне не очень хорошо. Вот тогда я и сбежал, и мне плевать, что меня не могут найти. Мое детство было нестабильным, но в нем было одно постоянство. Звезды. Я изучил карту звезд и на протяжении всех этих лет наблюдал за ними. Иногда я с ними разговаривал.

Он выглядит смущенным от последнего признания, но я только улыбаюсь.

— Это не особо отличается о того, как на них загадывают желания.

Джеймисон краснеет.

— В любом случае, я просто подумал, что ты захотела бы увидеть, какой отсюда открывается вид.

— Он прекрасен, — говорю я. И именно это я и имею в виду. — Джеймисон?

— Да, Джулс.

— Значит ли это, что мы друзья?

Он улыбается, и я понимаю, что улыбаюсь в ответ.

— Да. Ты мой единственный друг.

И я бы не соврала, если бы сказала, что мое сердце от этого едва не лопнуло.

Пожар

Часы на моей прикроватной тумбочке показывают, что уже третий час ночи. С отяжелевшими веками я моргаю и пытаюсь понять, почему, во имя Господа, я проснулась посреди ночи. Я перекатываюсь на живот, зарываюсь головой под подушку и расслабляюсь, пытаясь снова уснуть.

— Вон там.

Я переворачиваюсь на кровати. Звуки чьих-то голосов под моим окном вынуждают меня скинуть покрывало и ринуться к окну. В первый момент я не вижу ничего кроме темноты, когда высовываюсь из окна, глядя на угол дома. Я жду, пока мои глаза привыкнут к темноте, и продолжаю выглядывать в окно. Вокруг ничего необычного.

Отвернувшись, я возвращаюсь к кровати, а потом останавливаюсь в шаге от нее. Покусывая ноготь, я пытаюсь понять, слышала ли я это во сне, или это был реальный голос, донесшийся с улицы. Я возвращаюсь к окну, открываю его и снова выглядываю. Снаружи ветрено, деревья шумят. Наверное, это был этот звук. Просто шум деревьев.

Я кладу руки на раму, чтобы закрыть окно, когда замечаю тень, бегущую к гостевому домику. Я еще больше высовываюсь из окна, чтобы лучше видеть. Там еще одна тень. Куртки синего с золотым цвета моей частной школы попадают в поле моего зрения. На спине одной из них написано ЛеГум.

Я быстро пересекаю комнату. Так быстро, как только могу, я бегу по коридору и спускаюсь по лестнице. Я не знаю, что понадобилось Гэвину и его друзьям в гостевом домике, но это точно не к добру.

Я должна предупредить Джеймисона.

Босыми ногами я ступаю на острые камешки подъездной дорожки. Воздух холодный, но мои оголенные руки даже не чувствуют этого, потому что во мне бушует адреналин.

С грохочущим сердцем я бегу в сторону гостевого домика и врезаюсь в кого-то, кто бежит мне навстречу.

Я резко падаю на задницу и прежде, чем успеваю даже почувствовать боль, поднимаю глаза и вижу Гэвина, стоящего прямо передо мной. Его глаза в ужасе округляются. Рот приоткрывается, и он выглядит так, будто вот-вот обмочит штаны, когда кто-то кричит:

— Давайте выбираться отсюда!

Гэвин медлит какую-то секунду, а затем бежит так быстро, как только может, вниз по подъездной дорожке и дальше, за территорию моего дома. Я наблюдаю за тем, как он бежит, не понимая, от чего, черт возьми, он может так быстро убегать.

Вдруг, внутри гостевого домика разливается яркое свечение. Я присматриваюсь и вижу, что со стороны гаража надвигается оранжевое свечение.

Огонь.

Я вскакиваю на ноги и спешу в сторону огня. Как только открываю дверь, я вижу, что огонь поглотил большую часть гаража. Я быстро осматриваюсь в поисках огнетушителя, прохожу к противоположной стене, выискивая ярко-красный баллон. Я проверяю шкафчики, стол и территорию около ванной комнаты. Я даже заглядываю под отцовскую машину. Я тяну себя волосы, не знаю, что делать. Огонь разгорается, поднимаясь по стенам дома.

Воздух становится более плотным, отчетливо ощущается запах угарного газа. Я бегу вверх по лестнице к комнате Джеймисона и тарабаню в дверь.

— Джеймисон!

Я не даю ему возможности ответить. Открываю дверь и практически вваливаюсь в комнату. Свет выключен, кровать заправлена. Его здесь нет.

Крыша.

Я пересекаю комнату, вылезаю из окна и забираюсь на лестницу, а по ней вверх на крышу. Когда добираюсь до самого верха, я выдыхаю. Не потому, что оказываюсь вне опасности, а потому, что понимаю, что сдерживала дыхание. И теперь, кажется, что моим легким отчаянно не хватает воздуха. Мое дыхание сбивчивое. В груди жжет.

Его здесь нет.

Я разворачиваюсь и спускаюсь по лестнице. У меня трясутся руки, весь путь вниз я призываю себя держаться за перекладины как можно крепче.

Когда я пробираюсь в окно, чувствую, что жар огня уже добрался и сюда. По ту сторону двери разрастаются языки пламени. Вокруг все в дыму. Дышать становится тяжелее. Вернуться обратно в гараж уже не получится. Высота двух этажей не маленькая, но мне придется выпрыгнуть в окно.

Перелезая через окно, я ставлю ноги на карниз, когда мое внимание привлекает стон с пола возле кровати. Я спускаюсь с подоконника и падаю на пол.

— Бадди. — Я тяну его за ошейник и пытаюсь заставить его встать. — Тебе придется подняться, приятель. — Он поднимает голову, а потом опускает ее обратно на пол. — Пожалуйста, ты должен встать. Я не могу тебя бросить, — рыдаю я.

Я наклоняюсь, чтобы поднять Бадди, но мне приходится остановиться, когда я начинаю кашлять. Мое гордо горит, когда воздух попадает в легкие. Кашель отступает, поэтому я просовываю руки под Бадди и поднимаю его.

Я делаю один шаг, но он слишком тяжелый, поэтому я отшатываюсь назад. По моему лицу стекает пот, футболка мокрая насквозь, а предплечья — будто желе. Мои силы начинают иссякать, а сознание отключаться, когда появляется головокружение. Комната начинает вращаться. Я делаю еще один шаг вперед. Потом шаг в сторону.

Мне жарко.

Все вокруг кружится.

Я не могу дышать. Не могу видеть. Не могу справиться.

Я не могу…

Возвращение

— Ты заставила нас хорошенько поволноваться, юная леди.

Я открываю глаза и вижу тетю Инну, сидящую на моей кровати с чашкой чая в руках.

Моя голова раскалывается, а в горле ощущения, будто я сглатываю наждачную бумагу.

— Воды. — Я замолкаю, и она наполняет мне стакан водой. Кто-то подлетает ко мне сзади и поддерживает мою спину, пока я делаю глоток. Я оглядываюсь и вижу, что мне помогает женщина в белых штанах и белой рубашке.

— Твой отец нашел одно место, что-то типа круглосуточной клиники. Доктор приезжал уже несколько раз, — говорит тетя.

Я сажусь ровнее и оглядываю комнату. Все выглядит таким же, за исключением медсестры и столика неподалеку, заставленного лекарствами.

— Пожар. — Я вспоминаю, что была в комнате Джеймисона и пыталась вывести Бадди.

— Тебе повезло, что там был парень, он спас тебя. Выпрыгнул в окно с тобой на руках. Он даже вернулся туда за собакой.

— Бадди в порядке. — Меня накрывает волна облегчения. — Кто это был? Кто помог нам выбраться наружу?

— Парень с бородой. Тот, которого нанял твой отец для ремонта машин.

С моих губ слетает смешок. Джеймисон спас меня.

— Что, ради всего святого, ты делала в гостевом домике? Мы все так волновались за тебя. Ты проспала почти два дня, знаешь? А гостевой домик разрушен. Пожарные потушили огонь, но он нуждается в ремонте. Следователь сказал, что на полу был разлит бензин.

Я поднимаю руку к горлу, вспоминая, как сильно оно болело от дыма. Я до сих пор помню ощущение жара от огня на своей коже.

— Я знаю, кто устроил пожар. Это был Гэвин. Я видела его.

Она прижимает руку к груди.

— Ты уверена? Но он такой приятный молодой человек. Твой отец высокого о нем мнения.

— Это был он. Клянусь. Он не хороший человек. Мне нужно поговорить с отцом.

Она щелкает языком.

— Это позор. Я думаю, он хотел обвинить в этом того молодого человека. Того, кто спас тебя. Его обвинили в халатности.

— Нет! — говорю я слишком громко, отчего в горле появляется резкая боль. — Джеймисон никогда бы так не поступил. Он хороший. И добрый. Трудолюбивый работник. Он мой друг.

Глаза тети Инны загораются. Ее губы растягиваются в маленькой улыбке. Она отставляет свою чашку и протягивает мне руку.

— Тебе не нужно объяснять мне это. Я могу заметить это своими собственными глазами. Он чуть с ума не сошел, переживая за тебя. Он ничего не сказал, но все это время провел под твоим окном. Не ушел, пока не позаботился о том, чтобы ты выбралась из того здания. Если ты спросишь меня, я скажу, что он от тебя без ума.

— Мы просто друзья.

— И пусть так все и остается. Твой отец никогда не позволит тебе быть с таким парнем. Кроме того, ты еще слишком молода. Может, когда ты станешь постарше, но прямо сейчас, тебе нужно держать себя в руках.

Я краснею, вспоминая о том, как восхищалась Джеймисоном, так друзья не смотрят друг на друга. Но тетя Инна права. Мы должны оставаться только друзьями. Что-то большее только приведет к тому, что Джеймисон потеряет работу. А в таком случае, и дом.

— Где он сейчас живет?

— Рэндел забрал его к себе. Они будут жить в одной комнате, пока не отремонтируют гостевой домик. А теперь, отдыхай. — Она поправляет покрывало и помогает мне улечься.

— Спасибо, тетя Инна, — говорю я, опуская голову обратно на подушку.

Она встает со своего стула и направляется к двери. Положив руку на ручку, она разворачивается и смотрит на меня. Ее взгляд полон беспокойства.

— Знаешь, иногда дружба может неожиданно перерасти в нечто большее. — Махнув рукой медсестре, она выходит из комнаты, а медсестра идет следом за ней.

Я закрываю глаза и позволяю себе помечтать о том, на что была бы похожа такая жизнь.

***

Скрип двери вырывает меня из сна. Думая, что это медсестра, я переворачиваюсь на кровати. Вместо медсестры меня встречает нежная, застенчивая улыбка Джеймисона Брока.

Мои губы тут же растягиваются в улыбке.

— Не говори. Доктор сказал, что ты должна беречь себя.

Он одет в синий свитер и джинсы. Должно быть, он одолжил одежду у Рэндела.

— Меня впустила твоя тетя, сказала, что я могу посидеть с тобой какое-то время. — Он наклоняется и проводит пальцем по моему лбу. — Я так испугался.

— Из-за пожара? — спрашиваю я.

— За тебя, — признается он. Продолжая поглаживать пальцами мой лоб, он покусывает губу. — Я был на пляже, наблюдал за звездами, когда увидел пожар. Должно быть, это судьба, потому что я добрался до дома как раз вовремя, чтобы заметить, как ты пыталась выбраться из окна. Я чуть не умер, когда увидел, что ты забираешься обратно в комнату. Я знал, что ты вернулась за Бадди. У меня ушла вечность на то, чтобы добраться до тебя. — У него дрожит голос. — Я думал, что потерял единственного человека, встречу с которым жду каждый день с нетерпением.

Мое сердце грохочет в груди. Может, мои конечности и ощущаются как желе, но, похоже, что и в голове у меня все размягчилось.

— Ты хороший человек Джеймисон Брок. Для меня это честь называть тебя моим.

Его лицо моментально проясняется, а затем на лбу залегают складки.

— Твоим?

— Моим другом, — заявляю я и понимаю, тетя Инна права. Даже несмотря на то, что я знаю, что всю оставшуюся часть своей жизни буду безоговорочно любить Джеймисона Брока, я ничего не смогу предпринять. По крайней мере, не сегодня.

Протянув мне книгу, он говорит:

— Я подумал, что, может быть, мог бы почитать тебе.

— Я хочу этого больше всего на свете, — выдыхаю я.

Его зелено-голубые глаза искрятся. Он наклоняется и включает лампу рядом с моей кроватью. Заняв место на стуле около меня, Джеймисон открывает книгу и начинает читать, так же, как делала я, когда он лежал раненый на своей кровати.

У него низкий голос, тембр глубокий и успокаивающий.

— Начиная от ворот и дальше вниз по дороге от замка, тянулась дорожка самых пышных роз, какие он когда-либо встречал. Он никогда не видел ничего прекраснее этих красных лепестков. Яркий цветник под серыми облаками.

Он останавливается на полуслове, когда я кладу руку ему на колено. На какой-то момент он перестает читать и смотрит на мою руку. С легкой улыбкой на лице, он кладет свою ладонь поверх моей и продолжает читать.

Когда его чтение плавно приближает ночь, я бросаю взгляд в окно и вижу луну. Она большая и яркая, такая прекрасная и в полной своей фазе. Я знала, что когда придет ее время, она будет светить очень ярко. Я просто не знала, что так сильно полюблю этот момент.

«Судьба» Стефани Альба

История о том, как изменить свою судьбу, когда она уже написана, ибо знание собственного будущего может стать как благословением, так и проклятием.

***

Я не был дома семь лет. Семь долгих лет, которые дали мне достаточно времени, чтобы стать совершенно другим человеком. Я не искал себе иного места для жизни, просто хотел исчезнуть. Хотел, чтобы меня забыли, и, думаю, какое-то время это работало. Но сейчас, когда умер отец, выбора не стало. Мне нужно было вернуться и заставить людей вспомнить кое-что давно похороненное в их памяти. Видите ли, мой отец являлся богатейшим человеком Фалука, владельцем нескольких корпораций, которые теперь нуждались в моем пристальном внимании. Без нашего семейного бизнеса маленькая рыбацкая деревушка попросту бы не выжила, поскольку мы обеспечивали работой большую часть ее населения. Мать назвала это моим «долгом», и если учитывать все, что она для меня сделала — это правда. Поэтому я проделал путь домой, чтобы остаться, все время поглощаемый давящим ощущением того, кем являлся. Сыном, который ушел. Возлюбленным, который покинул.

Фалук был местом, от которого я отвернулся, как только перерезал все тернистые корни, что держали меня. Те самые, что так часто зовут домом, а в моем случае они олицетворяли, скорее, людей из моей жизни. Но я не просто отрезал их — я выдернул их из земли и отказался взрастить снова, возвращаясь лишь по необходимости, чтобы увидеть родителей. В большинстве случаев я настаивал, чтобы они сами приезжали ко мне, используя работу как оправдание того, что не могу приехать сам. Но сейчас возвращение ощущалось как смертный приговор, что большинство людей в мире, наверное, не поняли бы. Только я знал реальные причины того, что сделал. И это было вовсе не потому, что я оказался неблагодарным мудаком, как считали многие. По правде говоря, я сделал все это скорее для других.

Это ложь, которую я говорил себе столько раз, что сам в нее поверил.

Я облегчил жизнь только двоим — себе и ей. Девушке, что была центром моего мира и оттолкнула меня. Но без выяснения причин все, включая и ее саму, подумали худшее. Ну и хорошо. Я согласился с тем, что могу быть злодеем в той истории. Потеря репутации меня устраивала, если в итоге она будет в безопасности. Я был доволен этим, даже зная, что мне придется уйти и сделать больно всем остальным. Очевидно, что и она страдала от моего отсутствия. В конце концов, презрительные взгляды ее семьи и друзей жгли мою кожу шипами, когда я снова ступил на дощатый помост в доках Фалука. Но я, в конечном итоге, верил в то, что мучился лишь сам. Меня душили те тернистые ветви, что я вырвал из своей души, оставив лишь пустое место. Я потерял девушку, которую любил больше всего на свете, чтобы спасти ее.

***

Мать настояла, чтобы мы встретились в любимом баре отца — «Барнакл». Мне очень хотелось, чтобы она этого не делала. Не только потому, что место вызывало теплые воспоминания об ушедшем отце, это так же являлось публичным заявлением о том, что я вернулся домой. Новости теперь разнесутся с огромной скоростью и к вечеру каждый будет знать, что я в городе. Столько усилий, чтобы превратить эту мелкую волну в цунами.

Когда зашел в ресторан, я увидел, что мать заняла дальнюю кабинку — место, которое они часто брали с отцом, встречаясь за обедом несколько раз в неделю. Мне хотелось знать, каково это, сидеть там без него. Если меня не устраивало просто прийти в это место, то я и представить не мог ту пустоту, что из-за этого возникла в душе моей матери. Наблюдая всего мгновение, я отметил, что она одета более небрежно, чем обычно. Жемчужно-белые волосы как всегда затянуты в пучок, но она надела серую блузку с длинными рукавами и джинсы, которые никогда не носила в обществе — только когда работала в саду. Тем не менее, она была здесь в такой одежде, сидела в центре толпы и потягивала чай. После такого я не уверен, чего стоит ожидать.

Когда я подошел к столу, уголки ее губ приподнялись так, будто мое присутствие было и желанным, и болезненным. Я был просто копией отца в его возрасте за двадцать, и мой внешний вид, вероятно, напомнил ей не только о жизни рядом с ним, но и о времени, когда мама сама была моложе и несла менее тяжкий груз на собственных плечах. Мне же эта ситуация сказала о том, что любая жизнь похожа на двустороннюю монету, и ситуация видна с нескольких сторон, которые, так или иначе, связаны, хотим мы этого или нет. Я часто видел отца стоящим позади меня в зеркале, но теперь образ его оказался искажен и затуманен. Мое лицо больше не было похоже на воплощение гордого человека, заставлявшего меня двигаться вперед. Теперь оно говорило о том, что ушло, и о лжи, что ждет впереди из-за произошедших обстоятельств. Я выпрямился и снова посмотрел на мать. Что обо мне думали те, кого я оставил? От этой мысли я сглотнул ком в совершенно пересохшем горле.

— Привет, мам. — Я склонился, чтобы поцеловать ее в напудренную щеку.

Она ощущалась такой худой, скулы выступали больше, чем обычно. Когда я попытался выпрямиться, мама прижала ладонь к моей щеке, удержав на месте, и я остался в этом положении, пока она гладила меня, как в детстве, остановившись только тогда, когда почувствовала щетину.

— Оливер, — прошептала она мне на ухо.

Даже ее голос был тоньше и в нем отсутствовал обычный командный тон.

— Рад тебя видеть, — пробормотал я, понимая, что мой визит вовсе не был праздником.

Слегка отстранившись, я рассмеялся и пожал плечами. А что еще сказать?

— Не стоит быть таким неловким.

Глядя в меню, в котором мне ничего не хотелось, я пытался избежать ее проницательного взгляда.

— Знаю, — сказал я, все же встретившись с мамиными ярко-зелеными глазами, — однако это сложно.

— Это сложно, поскольку ты сам это усложняешь.

Приподняв брови, я сказал:

— Мне просто хотелось быть готовым к... такому.

— К чему именно? К смерти отца? К возвращению домой? К тому, что ты стал главой семейного бизнеса? — Она пренебрежительно взмахнула рукой. — Это место всегда было твоей судьбой. Ты сам собрался и уехал, тебя никто не выгонял. Даже она.

Моей матери очень нравилось упрекать меня за отъезд, но также она обожала обвинять меня в том, что я разбил сердце любимой.

— Мы можем не обсуждать это сейчас?

— Игнорирование данной темы ничего не изменит. Кроме того, — она снова взмахнула рукой и посмотрела в окно, чтобы продолжить, — она же все еще тут, так? Мы все именно там, где ты нас оставил, за исключением отца. Что-то должно было случиться, чтобы ты понял, что потери реальны. Людине живут вечно, и у тебя не так много времени, чтобы исправить все, пока не станет слишком поздно.

Теперь уже настала моя очередь смотреть в окно. В тот день бухта была неспокойна. Волны накатывали каскадом, заставляя рыбацкие судна дрейфовать из стороны в сторону, и те качались на морском полотне, будто на качелях. Если бы ветер поднялся сильнее, то паруса могли бы запутаться и получить серьезные повреждения. Капли дождя моросью собирались на окне ресторана, обгоняя друг друга по пути к нижней части рамы. Щедро сдобренный туманом вид снаружи выглядел в точности так, как я себя чувствовал — будто все знакомые люди и места покрылись слоем забвения и неизвестности. Они больше не знали меня, такого, каким я стал. Больше не понимали меня, как и я теперь не понимал их. Мы, жители города Фалук и я, были просто незнакомцами, не больше. И обстоятельства заставили нас знакомиться снова.

Мать коснулась меня своими костлявыми, но нежными пальцами, заставив взглянуть на себя. Заметив мои колебания, она добавила:

— Она помолвлена, Оливер. Это твой последний шанс.

***

Как только я собрался ответить матери, к нам подошел мужчина примерно тридцати лет и положил руку на ее плечо.

— Миссис Бертранд, как вы сегодня?

Мама посмотрела мне в глаза и тихо сказала что-то, что я не смог разобрать, а потом подняла свои мягкие морщинистые веки к его лицу.

— Здравствуй, Престон. Мне уже лучше, — сказала она, накрыв его руку своей.

— Ах, я уверен. Я много думал о вас, — сказал он, а потом посмотрел на меня, протянув руку для приветствия. — Престон Принц. А вы, как я понимаю, Оливер.

Пристально посмотрев на его руку, я бросил на него оценивающий взгляд. Он был одет в аккуратные темно-синие брюки, с подходящим темно-синим пиджаком, но рубашка его была ярко-коралловой и почти ослепляла. Симпатичный парень с льдисто-голубыми глазами и блондинистыми волосами, зачесанными вверх. Но... что-то с ним было не так. Его имя и внешность наводили на мысли о Прекрасном Принце, но за слишком острыми клыками и кривой ухмылкой было нечто еще. Злобное. Он мне сразу не понравился. И еще чертовски не понравилось, что он трогал мою мать, как будто своей рукой вел ее в нужном ему направлении.

— Оливер, — прошептала мама, и я немедленно перестал его рассматривать, изобразив дурачка.

Поднявшись, я обхватил пальцы чужой руки своей мускулистой ладонью.

— Извините. Да. Я Оливер Бертранд.

Наши взгляды скрестились, и я попытался понять, что же в нем было такого, что мне так не понравилось. Его ноздри затрепетали, будто на мгновение он смог уловить мои отрицательные ощущения, но мама снова все пресекла.

— Оливер, это адвокат, который руководит процессом перехода фирмы на твое имя. Последние пару месяцев он плотно работал с твоим отцом.

— Как отец узнал? — спросил я, стрельнув глазами в сторону матери.

— Он не знал. Твоему отцу просто нравилось быть готовым ко всему.

Мистер Принц отпустил мою руку и присел. Прочистив горло, он произнес:

— Ваш отец просто менял положение вещей в компании. На самом деле, я предложил ему подготовиться к следующим шагам в жизни. В его случае — это уход на пенсию. Я, конечно же, не ожидал, что он умрет в столь молодом возрасте, ведь он был воплощением здоровья. Но мы не можем контролировать такое, не так ли?

Его вопрос повис в воздухе, будто неприятный запах. Он не просто показал свое равнодушие, он показал надменность. Было ясно, он думал, что знает моего отца как свои пять пальцев.

— Да. Не можем, — ответила моя мать, качая головой. — И это сигнал к тому, что мне пора уйти.

Она встала с места и надела ветровку — еще одна вещь, которую она не носила публично до смерти отца. Застегнув куртку, мама добавила:

— Думаю, у вас куча бумажной работы, которую требуется завершить, поэтому я вас покину. Я уже знаю обо всем, так что, Оливер, настал твой черед позаботиться обо всем. Увидимся дома.

Мама потрепала Престона по плечу, а затем наклонилась, подарив мне еще один поцелуй в щеку.

Когда мы остались наедине, нас окружило неловкое, словно могильный холод, молчание, которое длилось до тех пор, пока он не решил сказать прямо:

— Ладно... хорошо. Ваш отец оставил мне четкие инструкции о том, как действовать в случае вашего возвращения. Я говорил, что ему не надо ничего менять, но он настаивал на том, что необходимо подготовиться. Будто знал, что что-то должно случиться. Простите за откровенность... — он прервался, сделав паузу и цинично ухмыльнувшись, — он был очень суеверным, будто точно знал, в какой день умрет.

Когда он сказал это, я посмотрел на свои руки, на изогнутые линии моих ладоней. Учитывая, что слова его звучали нелепо, он тихо хмыкнул. Но он не догадывался о том, что пока отец гадал о своей судьбе, я точно знал, что меня ждет. Эта информация уже давно прокляла меня. Изменила все. Я взглянул на человека напротив и хрустнул костяшками пальцев, вынужденно изображая беззаботность.

— Начнем? — Он прочистил горло, вероятно, ощущая между нами напряженность, повисшую в воздухе.

Я пожал плечами. Не знаю, что беспокоило меня больше — то, что у меня не было выбора, кроме как общаться с этим засранцем, который думал, будто знает обо мне все, или то, как поднимались его брови, когда он на меня смотрел. Вероятно, все сразу.

Следующие полчаса Престон провел, поясняя мне технические детали перевода активов на мое имя. На деле, все перешло ко мне автоматом, поскольку отец написал завещание, но следовало завершить все процедуры, чтобы вступить в наследство. Нужно было подписать бумаги, продлить текущие контракты. Мучительно. К завершению обеда, за который я буду должен заплатить, так как технически он являлся моим служащим, я стал главой и владельцем «Бертранд Групп». Рыбацких лодок, арендованных нами доков, фабрик по упаковке рыбы — теперь все они стали моими. Когда я подписывал последний документ, почувствовал, как сдавило грудь, но не потому, что я боялся продолжать великое и благородное дело моего отца и идти по его стопам, нет. Все потому, что, подписав контракт, я согласился с тем, что Фалук — теперь мой постоянный дом, и им останется до конца моих дней. И я умру здесь, точно так же, как и мой отец. Это должно было быть честью. Должно было вселить в меня гордость за то, что папа передал мне дело всей своей жизни, но ощущение было другим. Оно говорило о том, что я легкомысленно относился к вещам, которые не хотел замечать.

И как будто Вселенная решила подшутить, Престон встал и закончил обед со словами:

— Мне не нравится прерываться так внезапно, но я договорился встретиться со своей невестой. Пообещал ей обсудить вопрос цветочных композиций, хотя мог бы решить такой пустяковый вопрос за минуту.

Поднявшись, я бросил деньги на стол и пошел с ним. На нас пялились. Те, с кем я рос, сейчас смотрели на меня, как на изгоя. Я постарался не обращать внимания на взгляды сплетников и тихий шепот, но все время меня не покидало ощущение, что все вокруг знают что-то, чего не знаю я. И как только я вышел на улицу и увидел Беллами Шарман, сразу понял всеобщее любопытство. Несколько солнечных лучей, прорвавшихся сквозь облака, осветили лицо, о котором я мечтал годами. Она обернулась к нам с очаровательной улыбкой, адресованной Престону, но та исчезла сразу же, как Беллами увидела меня. Исчезли морщинки, окружающие ее прекрасные голубые глаза, которые я никогда не забывал. Престон обернулся и посмотрел на меня, но она мгновенно взяла себя в руки и скрыла удивление. Хотелось бы мне быть способным сделать так же.

Схватив Престона за плечо, я сказал:

— Дай знать, если тебе еще что-то понадобится.

***

Семейный водитель забрал меня из аэропорта и сразу повез в бар. Наверное, так даже лучше — что я поехал не сам, но, с другой стороны, я бы притормозил на извилистой дороге к родительскому дому. Они жили на окраине Фалука, в особняке замкового типа, которым многие восхищались. Иметь такой дом — «Замок Бертран», как его называли дети, — им позволило благосостояние. Конечно, особняк настоящим замком не был, хотя инженерный проект четко повторял это строение. Дом, если его можно так называть, был окружен пятнадцатью акрами частных владений. Я всегда считал, что если у вас было больше, чем три-четыре стандартные комнаты, то это уже перебор. И так как наш замок состоял из двадцати двух помещений, включая бальный зал, несколько обеденных зон и конюшни... В душе я никогда не называл это место домом.

К тому моменту, как я попал домой, мои волосы пребывали в полном беспорядке. Я запускал в них пальцы, снова и снова, потому что не мог поверить в то, что видел. Мне пришлось не только вернуться домой и унаследовать компанию после смерти отца, но и иметь дело с говнюком, который, к тому же, украл мою девушку. И все об этом знали. Вот только она не была моей. Я был в этом уверен еще семь лет назад, и до сих пор уверен — моей она не будет.

Я полагал, что так будет лучше для всех. По крайней мере, так я говорил себе, врываясь в дом через огромную дверь из тяжелой древесины и громко хлопнув ею, чтобы привлечь к себе внимание. Моя мать всегда содержала дом в первозданном виде, что требовало помощи огромного количества прислуги. У нас были горничные, повара, садовники, хотя мама и гордилась своей работой в саду. В детстве меня тоже учили выращивать растения и цветы, и Беллами смеялась над этим и одновременно восхищалась, когда мы были молоды. Поскольку мне нужно было отвлечься, я взял сумки и отправился в свою комнату, чтобы переодеться в шорты и белую футболку.

Я вышел во двор и посмотрел в сторону сада-лабиринта, творения моей матери. В каком-то смысле, он был мне как брат, потому что после моего рождения мама не смогла больше иметь детей и буквально посвятила себя созданию места, где смогла бы побыть в одиночестве. Сюда она уходила, когда была зла на отца, когда хотела отдохнуть от меня и моих насыщенных подростковых эмоций или просто хотела поплакать о других детях, которых у нее никогда не было. Также это было местом, где они с отцом устраивали себе совместные обеды и ужины, когда хотели разжечь былые чувства. Но больше всего лабиринт напоминал мне о времени, проведенном здесь с Беллами.

Беллами Шарман. Любовь всей моей жизни.

У нас с ней была сложная история, в тот день я узнал простую истину — что посеешь, то и пожнешь. Видимо, она пробудила во мне ту самую часть, которая спала внутри, и которую я очень старался игнорировать.

Мы всегда были возлюбленными. Легкая влюбленность в начальной школе, которая заставляла нас притворяться врагами в юные годы, переросла в глубокие чувства во время старшей школы, а потом я сбежал. Она была для меня всем. Голосом, которым я не мог насытиться, и в то же время игнорировал, когда она была права. Лицом, что я видел в своих мечтах и ночных кошмарах. Моя жизнь была связана с ней, пока я не покинул Фалук и все то, что, в действительности, не хотел оставлять позади.

Так почему же я уехал? Почему намеренно разорвал эту связь?

Это странная история. Одна из тех, которые не имеют особого смысла. Но она потрясла меня до глубины души, когда это случилось.

***

В конце последнего года обучения, преподаватель искусств нашей средней школы взяла наш класс на фестиваль Ренессанса, который проводили недалеко от Фалука. Она заставила всех одеться в стиле тех лет и, несмотря на отчаянно жаркую весну, все девушки были вынуждены взять в аренду в местных магазинах бальные платья и кринолиновые юбки, которые то и дело мелькали на узких улицах или в садах. Но моя Беллами так не сделала. Нет. Она решила одеться как крестьянка, несмотря на то, что большинство одноклассниц осудили ее. Хотя я думаю, они скорее завидовали. Она выглядела очень мило и женственно: тонкие слои платья цвета бургундского вина идеально облегали ее мягкие изгибы, а цветочный венок в волосах только придавал легкости.

Я сам вырядился в традиционные для мужчин времен Итальянского Ренессанса леггинсы и очень гордился тем, как они обрисовали промежность и мускулы на моих ногах. Я надел гульфик, чтобы все выглядело более приличным, но Беллами все еще пялилась.

— Хочешь, чтобы девушки знали, что они упускают, да? — подмигнула она.

— Не все же рассматривают, как ты, — поддразнил я.

Хотя я хотел, чтобы она знала. И умирал от желания быть с ней именно таким образом.

Она удивленно приоткрыла рот, а потом прикусила нижнюю губу. Подбежав, наклонилась ближе и прошептала мне в губы:

— Может быть, позже...

А затем ушла, испытывая мою решимость.

Будто дрессированный щенок, тогда я им и был, я последовал за своей девушкой сквозь все представления и палатки. Мы увидели глотателя мечей, художника, который нарисовал на нас карикатуру и даже мужчин, которые переносили на своих спинах женщин. Это было безумие. В то время, любимым занятием Беллами были покупки ювелирных украшений и антикварных книг, а моей — определенно, была еда. Я ел мясо ягненка и гигантские ножки индейки весь день, а также пробовал тематические лакомства. Мы наслаждались этим днем так сильно, что совсем не возражали против жары или толпы народа. Нам просто нравилось быть рядом. Это было так же легко, как дышать и, в каком-то смысле, так было всегда.

На дороге, по которой мы шли, последней была пурпурная палатка, расшитая золотыми бусинами. Табличка снаружи гласила: «Услышь зов удачи, узнай свою судьбу!» Беллами, конечно, не смогла устоять. Она повернулась, схватив меня за руки, и в возбуждении сжала ладони.

— Ой, Олли! Нужно зайти! Я всегда хотела это сделать!

Не подумав ничего такого, я немедленно протянул ей деньги.

— Нет, ты тоже должен пойти!

Я отступил назад.

— Мне не хочется знать мое будущее, Беллс. А ты иди. Наслаждайся.

Она знала обо мне достаточно, чтобы не тянуть за собой. Просто протянула свою сумку с книгами, перед которыми не смогла устоять, и прошептала:

— Обломщик.

Я шатался возле этой палатки, наверное, вечность. Как это надувательство вообще могло ее приманить? И еще так надолго. А потом Беллами вышла наружу с широкой улыбкой на лице, которая распространилась до уголков ее глаз. Она была крайне взволнована тем, что услышала, и не могла держать это в себе, поэтому подошла ко мне, обхватила мое лицо изящными ладонями и притянула к себе для влажного поцелуя. Я почувствовал его всем телом, особенно в паху, прикрытом гульфиком. Ощущение оказалось таким сильным, что мне пришлось отпрянуть, остановив ее, прежде чем на фестивале Ренессанса появилось бы еще одно массивное дерево.

— Беллс, не то чтобы я не заразился твоим энтузиазмом, но что случилось?

— Ничего, — хихикнула она, — я просто люблю тебя, Олли.

Посмотрев в ее невероятно синие глаза, я увидел в них свое будущее. И мне не нужен был какой-то фальшивый предсказатель, чтобы знать, что Беллами — моя. Я поцеловал ее еще раз, прижав ее полные совершенные губы к своим, и в них же ответил:

— Я люблю тебя, Беллами. Навсегда.

Это был еще один совершенный момент, созданный для нас. Или, по крайней мере, до тех пор, пока морщинистая и покрытая пятнами рука не пробилась сквозь пурпурную ткань шатра. Оттуда вышла женщина лет сорока, с черными как смоль волосами и ярко-зелеными глазами. Ее лицо выглядело моложе, чем руки, намного. Думаю, на свой экзотический лад она была прекрасна. Тем не менее, взглянув в эти глаза, я застыл в нерешительности. Она смотрела на меня, оценивая то, что было внутри, под внешностью. Мое сердце пустилось вскачь.

— Ты, — пробормотала она.

Мы с Беллами посмотрели на женщину, не уверенные в том, к кому же она обращается.

— Ты, — требовательно произнесла она, на этот раз громче и направив на меня скрюченный палец.

Ее ногти были остро заточены и покрыты красным лаком, который резко констатировал с бледной кожей.

— Я? — переспросил я, указывая пальцем на себя, и она кивнула. — Нет, спасибо. — Я хихикнул.

— Да, ты должен. Это жизненно важно. Я не приму платы.

По правде, меня волновали не деньги. У меня их достаточно на несколько жизней вперед. Я просто не хотел тратить время на какие-то легкомысленные бредни.

— Олли, давай, это круто! Не будь таким трусишкой.

— Малышка, я не боюсь. Я просто не верю в это. — Я постарался прошептать как можно тише, чтобы женщина нас не услышала. Но она каким-то образом смогла.

— Потому что ты не видел ничего настоящего, мальчик.

Ее голос оказался хриплым и насмешливым.

— Ладно. — Я вскинул руки вверх. — Я это сделаю. Просто чтобы вас позлить.

Прежде чем вернуться в свой шатер, женщина ухмыльнулась одним уголком рта, что выглядело зловеще. Я с ворчанием последовал за ней. Зайдя внутрь, я заметил маленький круглый стол, покрытый картами таро со стереотипным хрустальным шаром. Я ожидал, что она использует что-то из этого на мне. Но она собрала карты в колоду, уложила на край стола и накрыла шар чистой тканью. Указав рукой на место, женщина сказала:

— Сядь, мальчик.

— Я не мальчик, — возразил я, начиная раздражаться.

— Он самый. То, что ты услышишь в этой комнате, определит, станешь ли ты мужчиной. Видишь ли, выбор, который мы делаем, — она наклонилась ближе, — сложный выбор в нашей жизни, вот что делает мужчину — мужчиной. Не богатство семьи или великолепная девушка.

Я постарался спрятать удивление от того, что она знала о богатстве моей семьи. Это могло быть случайной догадкой, но по коже все равно побежали мурашки. Все это было похоже на жуткую, сюрреалистическую шутку. Вот только никому не было смешно — особенно мне.

— Я могу сказать тебе три вещи, Оливер Бертранд. Ни одна из них не будет о тебе. Но если ты не послушаешь моих предостережений, то больше всего пострадаешь сам.

— Как вы узнали...

— Твое имя? — перебила она меня и громко рассмеялась, запрокинув голову. — Я знаю все, Оливер. Знаю, что твоя мать хочет еще ребенка, а твое рождение украло у нее этот шанс. Могу рассказать, как жаждет отец того, чтобы тебя заинтересовало семейное дело. Я также знаю, что сейчас ты ощущаешь себя будто на вершине мира, и знаю, что сейчас выбью у тебя из-под ног этот пьедестал. Ты попадешь в любое учебное заведение, в которое решишь поступить, обретешь успех во всем, что делаешь, но только если послушаешь меня. Ты же слушаешь?

Я сглотнул, но не ответил.

— Хорошо. Теперь я привлекла твое внимание.

— Как ваше имя? — требовательно спросил я.

— Фезия. А теперь, начнем.

Обойдя стол, она схватила мои руки и посмотрела на ладони. Так же резко отпустила их и закрыла глаза, чтобы сказать:

— Девушка, которую ты любишь — не твоя. Если попытаешься сохранить ваши отношения, то будете страдать оба. Беллами будет королевой бала в твоем классе. Также она закончит год с отличными оценками и будет произносить заключительную речь. Но самое важное — вскоре после этого умрет ее мать. И это будет внезапно, в чем-то даже жестоко. Как роза, что теряет лепестки ближе к зиме, потому что жизнь жестока, а прекрасное не может быть вечным. И, наконец, когда ты увидишь эти знаки и поверишь мне, в тот момент, Оливер Бертранд, ты должен внять моему предупреждению. Если попытаешься остаться с Беллами после этих событий, а поверь мне, так и будет, то она тоже умрет. Ее украдут у тебя и похоронят так глубоко в земле, что даже исчезнет ее душа. Ты должен покинуть ее.

Женщина открыла глаза и вцепилась в мои руки с такой силой, что ногтями повредила кожу.

— ТЫ ДОЛЖЕН ЕЕ ПОКИНУТЬ! — крикнула она и злобно рассмеялась, запрокинув голову.

Я в страхе сбежал и ее злобный смех преследовал меня по пятам.

Беллами ждала снаружи, я почти в нее врезался, чуть не опрокинув на грязную дорогу.

— Ну что, Олли, как оно? — Она прикоснулась к моей щеке.

— Ничего такого, она просто чокнутая ведьма. Пошли отсюда.

Мы так и сделали. Автобусом добрались до кампуса, но я всю дорогу размышлял над тем, что услышал.

Во-первых, я подумал, что это все чушь собачья. Оно все так и звучало, будто выдуманная история какого-то сумасшедшего.

Но потом все начало происходить именно так, как она описала.

За неделю до нашего последнего школьного танца Беллами узнала, что она назначена представителем класса и номинирована на звание королевы бала. Это ввергло меня в ужас. Я продолжал слышать голос Фезии в своих снах, где она снова и снова повторяла свое страшное предсказание. Я никогда не был суеверным, но она знала обо мне и уже предсказала два события для Беллами. Хотя бы для любимой, я старался наслаждаться танцами. Я старался притвориться, что все в порядке, как в учебе, так и в нашей последующей жизни. Той ночью родители уехали по делам, и я пригласил Беллами к себе. Во-первых, из-за того, что не хотел быть от нее далеко, зная, что на самом деле буду вынужден оставить ее навечно, а во-вторых, потому, что был в ужасе от мысли, что с ней может что-то случиться в мое отсутствие. Эгоистично, но мне хотелось вечно держать ее, словно птицу в клетке или ценный приз, сохраняя в неприкосновенной безопасности. Но той ночью я вел себя слишком тихо и, поскольку Беллами знала меня лучше всех, она это заметила. Она попыталась уговорить меня рассказать, почему я не чувствовал себя так же легко, как она, почему не был так же счастлив. Сама Беллами просто дышала счастьем, бурлила им в своем золотистом платье. Мы находились в начале нашей жизни, на самом деле лучшие ее моменты еще ждали нас впереди, и моя девушка просто не понимала, почему я внезапно так себя почувствовал — словно на меня надвигается поезд, а я не могу сойти с путей.

После танца мы бродили по саду матери. Это место было любимой частью дома Беллами, не считая библиотеки. Моя девушка наслаждалась редкой возможностью поработать с моей мамой на свежем воздухе, равно как и самими цветами, потому что, по ее словам, результат всегда был прекрасен и предсказуем.

— Что посеешь, то и пожнешь, — говорила она.

Особенно Беллами любила темно-бордовые розы моей матери, которые цвели каждую весну.

Той ночью она была так счастлива, что побежала в лабиринт с криком:

— Лови меня, Олли! Бьюсь об заклад, ты не найдешь меня, даже если думаешь, что знаешь этот лабиринт как свои пять пальцев!

— Беллами! — позвал я, но это было бесполезно. Она уже исчезла.

Я пошел на поиски. Она сорвала розу, одну из тех, что росли прямо в стене лабиринта, и оставляла за собой лепестки, чтобы вести или наоборот запутать меня. Я не был уверен. Единственное, что я мог сделать, это следовать за ее голосом. Я слышал ее слова: «Я здесь, Олли» или «Я совсем одна, Олли», «Мне нужен твой поцелуй, Олли».

А потом из лабиринта стали доноситься еще более провокационные фразы. Мое имя на ее губах превратилось в грешный стон.

— Оливер, я снимаю корсет... мне нужна твоя помощь.

Так что я ускорился. Чистой пыткой было представлять, как она обнажается и лунный свет целует ее кожу в тех местах, которые я чувствовал, но никогда не видел. Мы оба были из традиционных по воспитанию семей, и меня учили не давить на девушку, а действовать только по ее инициативе. Не то чтобы я ощущал, что сдерживаюсь с ней, но я очень уважал Беллами и не мог на нее давить, не важно, насколько мои подростковые ощущения хотели такого рода прикосновений. Кроме того, мы находили другие способы удовлетворения собственных желаний. Но в ту ночь ее голос с придыханием, которым она снова и снова повторяла мое имя, звучал, словно песня сирены, которую она не могла прекратить петь, и это буквально толкнуло меня за край.

Она нашлась в центре лабиринта, вольно лежащей на скамье. Бретели платья соскользнули с ее плеч благодаря тому, что Беллами все же распустила завязки корсета. В ее пальцах остался один из лепестков и она сжала его своими пухлыми губами, такого же яркого цвета, а потом опустила руку, позволив лепестку упасть на землю.

— Ты меня нашел... что теперь хочешь сделать?

Хотел бы я сказать, что устоял. Что сказал ей остановиться и объяснил свои дальнейшие действия тем, что это было не честно по отношению к ней — отдать мне такую драгоценность, зная, что я скоро уеду. Но я не смог. Не устоял. Я подошел к скамейке, присоединившись к ней, изо всех сил стараясь не трогать ее. Беллами выглядела так изысканно. В этом платье она была похожа на падающую звезду или комету, которая желает сбросить кремовую кожу, чтобы светить еще ярче. Ее губы цвета похоти и страсти манили меня, умоляя прикоснуться и раскрыть всю прелесть, скрытую под платьем.

Первое движение сделала сама Беллами. Отчасти потому, что я не стал бы делать этого сам, отчасти из-за того, что я всегда позволял ей быть первой. Она коснулась моей щеки и погладила ее, прежде чем наклониться и поцеловать. Я не мог видеть себя, но представлял, что ее красная помада оставляет следы на коже, пока она продолжает поцелуями спускаться ниже по моей шее, чтобы потом снова вернуться к губам. Обхватив ее за талию, я взмолился:

— Беллами, остановись.

Вытянув шею, она посмотрела в мои глаза. Даже в темноте ее глаза сияли голубизной так ярко, что было почти невыносимо.

— Ты не хочешь делать это со мной? Я хочу. Уже давно хочу, Олли.

Она скользнула рукой по моей груди вниз, к ремню на поясе.

— Конечно, хочу. Но мы не должны...

— Да. — Она придвинулась ближе, и ее губы застыли над моими. — Мы должны. Я хочу только тебя.

А потом Беллами поцеловала меня так, как не целовала никогда раньше. Это был поцелуй полный желания, потребности, страсти и отчаяния, а не глупое подростковое выражение щенячьей любви или нежности. Тот самый, который без слов сказал мне, что я буду тем, кого она станет желать вечно и хочет убедиться, что я это понял. Вот только вечность уже не была нам обещана. Больше нет.

Я не смог устоять. Не смог отказаться от того, чтобы целовать ее. Я любил ее. Я принадлежал ей. Она была моим лучшим другом и женщиной, которую я представлял рядом с собой, пока взрослел. Той, кого я надеялся видеть матерью моих детей и партнером во всем. Так было ли мое желание эгоистичным? Да. Конечно было. Но я же человек. Я принадлежал ей, а она мне, и той ночью не хотелось думать о том, что все может быть иначе.

Обхватив ее лицо ладонями, я поцеловал в ответ. Наши губы слились, а души соприкоснулись, чтобы переплестись хотя бы на один вечер. Я молился, чтобы судьба оставила нас хоть на какое-то время, будь это даже всего на несколько часов. Мы лежали в центре лабиринта и занимались любовью, посвящая друг другу неопытные тела. В первый раз я не спешил, наслаждаясь каждым прикосновением, поцелуем или взглядом, как если бы хотел выжечь их в своей памяти. Звуки ее голоса стали жестокой песней, которую я вспоминал каждый раз, когда ощущал одиночество. «Я люблю тебя», — шептала она снова и снова, и эти слова преследовали меня годами. В ту ночь не было слов правдивее, потому что я любил ее в тот момент, до него и после. Любил так, словно это означало дышать. Просто... я не мог остаться с ней. Этой ночью во мне поселились печаль и тьма. Обожание, которое я ощущал, разбило мне сердце, поразило меня изнутри. То ощущение нежности, которое я почувствовал, находясь внутри нее, и когда она окружала меня, разрушало мою решимость покинуть Беллами. Я знал, что она навсегда останется частью меня, и, в каком-то смысле, я проклял ее, оставив часть себя у нее внутри. Будто я утопил нас обоих, втянув наши переплетенные тела и сердца в море у Фалука, в бездну любви. И судьба, в которую я так не хотел верить, говорила, что единственный выбор — это отпустить ее в этом безумном потоке.

***

Пробыв снаружи несколько часов подряд, я вернулся в дом принять душ и наверстать упущенное. Послеполуденное время я провел в уединении, в библиотеке папы. Для того, чтобы отгородиться, у матери был сад, у отца же — его книги. Они были на его рабочем месте, где он курил сигары — там, куда он отправлялся решать любые возникшие проблемы. В какой-то мере я перенял эту его привычку — находить решения на страницах, среди историй и слов. Хотя я был не так удачлив.

Каждый раз, когда я немного продвигался в работе с бумагами отца, я терялся и обращался к содержимому темных деревянных полок. Думал о Беллами и Престоне, обнимающем ее за талию. Представлял их вместе — так, как когда-то были мы, — и во мне поднималась ярость. В какой-то момент я даже сбросил все документы на пол, а потом потратил полчаса, чтобы их собрать. Хотя бы тут я смог устранить беспорядок. Бардак, что творился в моей голове и сердце, разобрать было не так легко.

Как только привел бумаги в порядок, я услышал стук в стеклянную дверь, отделявшую библиотеку от остального мира. Несмотря на отсутствие приглашения, она со скрипом открылась. Я стоял, повернувшись спиной, и думал, что это кто-то из прислуги.

— Мне бы хотелось побыть одному, пожалуйста, — проворчал я.

— Хм-м-м-м... — ответила она. — Спорим, что так и есть. Но разве ты не пробыл один достаточно долго?

Подняв голову от отцовского стола и обернувшись через плечо, я поймал ее взгляд. Такая красивая в своем желтом солнцеподобном платье с голубой шалью. Я одновременно и ненавидел, и обожал то, как она оделась. Но наряд идеально подходил ей, подчеркивая тело, которое я все еще помнил, и раскрывая ее как личность. Беллами была воплощением женственности и обожала наряжаться. Но во мне расцвела неприятная мысль — она так оделась для него. В конце концов, они встречались днем, а она когда-то любила наряжаться для меня. Во рту появился кислый привкус, и я снова отвернулся к бумагам.

— Ты, как всегда, предсказуем, — сказала она, подходя ближе и, наконец, усаживаясь в огромное кресло моего отца.

Посмотрев, я заметил кольцо на ее пальце, которое, совершенно точно, не было тем, что подарил я. Беллами проследила за моим взглядом и накрыла руку, на которую я смотрел, другой ладонью. Стыдилась ли она меня или себя? Объявление мамы о том, что моя любимая помолвлена, оказалось очень неприятным, если не сказать больше. Но сейчас это обстоятельство убивало меня даже больше, чем когда я узнал, что теперь она принадлежит этому недочеловеку.

Наклонив голову, она произнесла:

— Я знала, что найду тебя тут. Ты всегда любил подумать... теперь, кажется, еще больше. Вот почему все считают тебя говнюком.

Типично для Беллами.

Она никогда не следила за словами, особенно со мной.

— Люди не потому меня считают говнюком, ты же знаешь, — горько ухмыльнулся я.

— Нет, — покачала она головой, а потом провела пальцами по лбу, — полагаю, что нет.

Затем она замолчала и повернула кресло к большому окну, обращенному в сторону леса.

— Ты собирался сказать мне, что приехал домой, Олли?

— Нет.

— Даже если фактически вернулся, чтобы остаться?

Я не ответил ей сразу. Вместо этого направился к скамье у окна, сел и спросил:

— А что тебя заставляет так думать?

— Престон мне сказал... — начала она.

Из ее уст мне даже звук его имени не понравился. Если я останусь, мне придется наблюдать, как он целует эти губы или даже хуже. Он на ней женится и у них будут дети. Он даст ей ту жизнь, что я не смог.

Глядя на меня и игнорируя молчание, она продолжила:

— Он сказал, что было нечто такое в том, как мы смотрели друг на друга. Я ответила, что наши семьи дружили.

Тот факт, что она солгала ему и предпочла скрыть нашу историю, как малозначительную, причинял мне боль. Будто в живот воткнули нож и теперь проворачивали его в ране. Но чего я ожидал после того, как ранил ее так сильно? У меня не было никаких прав возражать.

— Он поверил?

— Пока да. Но Престон умеет докапываться до сути. Так что, возможно, лучше, чтобы ему сказал ты, прежде чем донесут сплетники. Ты бы видел, как они все прижались к стеклу «Барнакла», чтобы лучше разглядеть. Будто мотыльки слетелись на пламя.

Я заставил себя посмотреть на нее. Оценить, как повлияло на нее время. Но, несмотря на прошедшие семь лет, Беллами стала только красивее. С лица ушла подростковая округлость, остались только женственные линии и изгибы. Губы стали еще полнее, соблазнительнее. А ее глаза — самая красивая для меня часть — обрели новую глубину. Вуаль грусти за внешним счастьем, к которой она привыкла. Это я виноват. Я и говенная жизнь, предсказанная злобной женщиной. Я стал слишком тихим даже для самого себя, поэтому буквально выплюнул то, что пришло мне в голову.

— Как твой отец?

Она пожала плечами.

— Ну, ты знаешь... вроде бы в порядке. Он теперь что-то вроде городского сумасшедшего. После отставки с поста мэра на него больше никто не смотрит так, как прежде. Все думают, что он спятил. Тебе мама говорила, что он начал создавать вещи? Как изобретатель, но ни одно из его изобретений не работает. По крайней мере, они занимают его мысли — это все, на что я могу надеяться. Он не стал ни алкоголиком, ни наркоманом. Он не покончил с собой после смерти матери. Все могло быть намного хуже. Он умудрился оплатить мое обучение прежде, чем стал таким эксцентричным. Я думаю, ему просто нужно снова начать работать. Дело, которое бросит ему какой-то вызов, займет его. Престон думает, что я должна помочь ему, отправить на какую-нибудь реабилитацию, хотя, если подумать, мне не нравится идея, что он будет далеко от меня.

Моя мать действительно рассказывала о мистере Шарман. Будто недостаточно того, что мама Беллами внезапно умерла, жизни было необходимо забрать и разум ее отца. Мое сердце сжалось от осознания, что я оставил ее в трудное время, но что еще я мог сделать?

— Олли, ты в порядке? — Ее голос прервал мои мысли, и она подошла ближе. Присев рядом на скамью, Беллами погладила меня кончиками пальцев, хотя это длилось всего секунду.

— Мне очень жаль твоего отца. Я знаю, его смерть была внезапна, но он верил, что ты продолжишь его дело. Он знал, что ты способен на это. Люди снова тебя полюбят, если ты покажешь, что семейное дело для тебя важно.

— Они ненавидят меня, Беллами. — Я посмотрел на нее и увидел слезы в ее глазах. — Ты тоже ненавидишь меня?

Она не ответила, вместо этого положив голову на мое плечо. Мне хотелось повернуться и поцеловать ее, но я воздержался от этого порыва.

— Я никогда не ненавидела тебя, Оливер. Я не понимаю до сих пор, но никогда не ощущала к тебе ненависти. Я бы и не смогла. Ненавидеть тебя — это все равно, что ненавидеть вторую половинку своей души.

Она встала и засобиралась.

Слова, брошенные ей в след, прозвучали быстро и обвинительно:

— Тогда как ты можешь выходить за другого?

Остановившись в дверном проеме, она повернулась и сказала:

— Потому что он меня любит и был со мной все это время. А ты — нет. Но это не значит, что я тебя люблю или ненавижу.

Сказав это, она ушла.

***

С тех пор прошло три дня. Больше я ее не видел. Она вышла из моего дома, я видел это в окно, словно был пленником в этом замке, как в собственном сердце. Я изо всех сил старался себя занять, избегая задушевных разговоров с любым из жителей города, но это было невозможно. Все вокруг наносили визиты, чтобы выразить соболезнования в связи с кончиной отца. Они любили и уважали его. И чтобы почтить его память, они были вынуждены относиться ко мне с уважением, которого не ощущали, но, независимо от причины такого отношения, я был всем им благодарен. Горожане любили моего отца. Я носил его фамилию, но ботинки явно были не по мне, да и огромное наследство давило. Он доверил мне все.

На четвертый день я добровольно заключил себя в его главном офисе, в центре города. Это помогало мне держаться подальше от окружающих, также я мог просмотреть все бумаги и принять предварительные решения. Однако мое одиночество продлилось недолго. Престон постоянно подходил с новыми бумагами, которые необходимо было подписать. Я даже начал подозревать, что он ищет любой предлог, чтобы шпионить или побеспокоить меня. От его присутствия у меня все так же осталось мерзкое ощущение. И это не потому, что он претендовал на сердце Беллами. Я ненавидел его за это, но вполне мог смотреть на это сквозь пальцы, с учетом того, что дело касалось работы моего отца. Но было нечто большее, будто он прятал козырь в рукаве. И после полудня я, наконец, узнал, что именно.

Он вошел в мой кабинет без стука и сразу направился к креслу, которое сейчас стояло напротив моего стола. Мне захотелось прибить его, когда Престон закинул ноги на угол стола.

— Чем могу помочь? — Я поднял голову, не глядя ему в глаза.

Если бы я посмотрел, то, могу поспорить, точно увидел бы ехидную ухмылочку, и мне просто пришлось бы его убить.

— Знаешь, — протянул он, — я подумал...

— Что, только сейчас? Я не уверен был, что ты вообще способен думать.

Я впервые отреагировал на него так агрессивно, но мне хотелось, чтобы он ушел. Я позаботился о том, чтобы все было сделано и у других не было нужды задерживаться, но он остался в офисе. Ну так каков же мотив?

Престон, однако, моему ответу только порадовался.

— Беллами сказала, что ты просто старый друг семьи, но я поспрашивал... похоже, огромная часть истории утеряна. — Он наклонился вперед, с грохотом опустив ноги на кафельный пол. — Я видел, как вы двое смотрели друг на друга. Ты — тот самый. Тот, кто ушел и разбил ей сердце. Беллами едва говорила о тебе, когда я пришел, как будто ты был ее маленьким грязным секретом, и, полагаю, ты все еще им являешься. Она не упоминала тебя никогда. Это тебя убивает?

Наконец, я посмотрел на него. На высокого, чертовски красивого мужчину передо мной. Он был красавцем со светлыми волосами и голубыми глазами, таким, какие особенно нравятся женщинам. Но внутри... он был уродлив. Чудовищен. И я до сих пор не мог поверить, что Беллами выбрала этого парня. Это было бессмысленно.

— Хах! — воскликнул он. — Это действительно тебя убивает, и ты ничего не можешь поделать. Но, видишь ли... — он снова откинулся на спинку кресла, — теперь она моя. Весь город мой. Я их всех заставил есть со своей ладони.

— Ты так уверен?

— Да, — кивнул он. — Разве ты не слышал? Я буду мэром. Я поменяю тут все и, будь уверен, ты снова убежишь, словно пес, которым и являешься. Давай, сделай это сейчас, пока тебя не вытурили силой.

Этот урод был не так прост. Хотелось бы мне знать, была ли моя мать в курсе, насколько он злобный? Понимала ли она, что он сблизился с отцом только для того, чтобы уничтожить все, над чем тот работал? Не медля ни секунды, я сунул руку в карман и взял телефон. Отошел к окну и набрал Беллами, отключив звук, но оставив включенным микрофон, чтобы она могла слышать нас. Может быть, мне и следовало бы сбежать из города. Может быть, все остальные меня и ненавидели за то, что я разбил сердце их любимой девочки, но я хотя бы смогу избавить ее от участи закончить свои дни с этим жадным до власти уродом. Я уже разрушил ее жизнь и не позволю ему сделать то же самое. Может быть, мне не завоевать ее сердце, но украсть Беллами я не позволю.

На экране пошел отсчет времени — значит, она ответила.

— Вот почему ты выбрал Беллами? Тебя привлекли родственные связи с ее отцом, и ты считаешь, что так будет легче выиграть выборы?

— Это же очевидно, — хвастливо заявил он. — Прежде чем этот идиот сошел с ума, его любили все. Ты, конечно, все пропустил. Не был ни на одном празднике жизни, но черт с ним, — он указал на себя пальцем, — ведь был я. Я мог помочь, решить все проблемы Беллами, чтобы потом использовать ее благодарность в собственных целях.

Я снова повернулся к нему лицом, вернув телефон в карман, чтобы Беллами могла слышать наш дальнейший разговор.

— И что заставляет тебя думать, что тебе все сойдет с рук? Что я позволю тебе сделать все это? Что я дам тебе уйти, не разрушив твои планы?

— У меня свои средства.

— Они не сработают. Все здесь любят Беллами. И продолжают любить ее отца, даже если он не в себе.

— Да они в ужасе от него и его безумных выходок. Я заставлю ее сдать этого безумца в психушку, а потом завладею ее имуществом и начну его приумножать. А то после смерти ее хрупкой матери Беллами позволила ему развалиться. Теперь все будет моим, и она тоже. И как только я получу все, что хочу, то смогу избавится от Беллами в любой момент. После того, как должность мэра будет моей и горожане станут мне доверять, я даже убийство смогу себе позволить.

— Ты просто ужасно уверен в себе, Престон.

— Так и есть. Я всегда получаю то, что хочу.

В этот момент очень тихо в кабинет вошла Беллами. Остался последний шанс доказать, что я люблю ее, даже если мы никогда не будем вместе.

— Я расскажу ей все. Может быть, это ранит ее и уничтожит все, что было между нами, но она для меня — все. В мире нет никого, кого я любил бы больше.

— Она тебе не поверит, — сказал Престон с дерзкой улыбкой. — Ты уехал, разбил ей сердце, а я выглядел принцем в ее глазах с той секунды, как приехал в город. Она любит меня и никогда не поверит словам такого, как ты, ведь это не я ее предал, когда был мальчишкой.

— Престон, ты уволен. Выметайся отсюда нахрен так быстро, как только можешь, пока я не добрался до тебя и не уничтожил.

Как только я это произнес, он встал и набросился на меня. Отведя руку назад, я ударил его в челюсть так сильно, что его отбросило назад и кресло под ним опрокинулось. Он упал на пол и из его полных губ хлынула кровь. Престон поднял взгляд и увидел Беллами, наблюдавшую всю эту безобразную сцену.

Сжав зубы, я уставился на него.

— Если я еще раз тебя увижу, лучше убедись, что мы идем в разные стороны. На самом деле, я не уезжаю и даже не собирался, так что... тебе стоит подумать над тем, чтобы свалить подальше, потому что я остаюсь навсегда. Я не буду добрым и не потерплю присутствия мудака, который хочет все испортить.

***

Прошла неделя. Неделя молчания, тоски и беспокойства. Я ставил свои действия под сомнение и сожалел, что не подумал о результате. Все эти сомнения рождались из одного факта — я ничего не слышал о Беллами. Как она? Неужели внезапный уход Престона разбил ей сердце? Или я облегчил возможность понять, что же все-таки ей нужно?

Молчание. Оно было всем, что я мог услышать. Не только в своей голове, но и от окружающих. Моих ушей достигал лишь легкий шепоток прислуги в доме матери. Но даже мама, несмотря на то, что приняла и поддержала мое решение, была неестественно тихой. Женщина, воспитавшая меня, всегда была полна идей по каждому вопросу, так что подобная тишина казалась противоестественной. Конечно же, я пошел к ней за советом. Я спросил, что мне делать в ситуации с Беллами. Но единственный ответ, который я получил, был:

— Ты должен выяснить это сам. Ты поймешь, когда сделаешь все правильно.

На деле ее слова не помогли, а я был слишком нетерпелив, поэтому через неделю стал сходить с ума, как в отцовском офисе, так и в доме матери. Я снова начал работать снаружи в окружении цветущих роз и лозы. Сад оказался книгой с воспоминаниями, и каким-то образом, он все еще успокаивал меня, хотя я чувствовал Беллами повсюду, возможно, потому я сюда и возвращался. Запахи жасмина и листьев мяты успокаивали меня. Звукперекатывающихся под ногами камешков и ощущение их под подошвой дарили комфорт. Все это было настолько знакомо, что даже одно это место дарило ощущение, словно я нахожусь дома. Я мог работать на улице и хотя бы на пару часов перестать беспокоиться обо всем.

Иногда, сидя в саду, я воображал, что слышу пение Беллами, как бывало в наши юные годы. Сначала она напевала, лежа на одеяле в центре лабиринта, а потом эти напевы превратились в чудесные мелодии, которые улетали в небо и заставляли воздух расцветать. Иногда ее песни даже помогали моим родителям решиться присоединиться к нам. Сегодня, когда я ощущал себя особенно одиноко и потерянно, я смог бы поклясться, что слышу ее в центре лабиринта. Ее голос так реалистично проникал в мой разум и уши, что я пошел искать.

Я проходил через этот лабиринт сотни раз на протяжении всего детства и юности. Знал, как входить и выходить сонным, в темноте и даже с закрытыми глазами. Но в тот день, следуя голосу, который был в моей голове, я заблудился. Как будто лабиринт изменился, или, может быть, изменился я. Я был другим человеком, не таким, как раньше. Вернулся домой, с трудностями и проблемами, с которыми мне пришлось столкнуться. Теперь я был человеком, которому отец доверил свою компанию, и тем, кто дважды разбил ей сердце. И все же голос Беллами дразнил меня. Я шел в одном направлении, а потом вдруг услышал его с другой стороны. Так я и бродил, пока звук не затих и я не упал на землю у стены.

Кожа моя была покрыта потом, рубашка намокла и прилипла к телу, обрисовывая мышцы. Я устал от бега по кругу. Но сильнее всего ощущалась усталость, которая накопилась за прошедшие две недели. Выяснить, что умер отец, взять на себя все его обязанности... это было слишком. Добавим тот факт, что Беллами почти стала женой того злобного идиота — что само по себе ужасно. И она все еще потеряна для меня, ведь то, что Престон уехал, не значит, что она вернется ко мне, не так ли?

Во всяком случае, полагаю, она возненавидела меня еще больше.

В углу раздался слабый гул, и я поднял голову, чтобы определить его источник.

Повернувшись к одной из стен, я увидел любовь всей своей жизни. Самую прекрасную девушку, которую когда-либо знал. Она выглядела слишком ошеломляющей, ее тело и лицо являлись чистым совершенством. Но самым замечательным было ее золотое сердце — то, которое я разбил когда-то, оно буквально заставляло Беллами сиять. Это сияние было во всем: в улыбке, которая гипнотизировала меня; в поцелуях, вкус которых я все еще ощущал; в том, как она подошла и молча опустилась рядом со мной на колени.

Она подобрала свое голубое платье и свернулась возле меня калачиком, а я мог только смотреть на нее. Принять ее. Выжечь ее образ в собственном разуме, уничтожая мысли о том, что Беллами не более чем часть воображения.

— Ты действительно здесь? — прошептал я.

Кивнув, она сжала губы. Я хорошо знал Беллами, чтобы понять, что она хочет что-то сказать. В уголках ее глаз появилась влага, а губы зашевелились так, что на щеках Беллами то появлялись, то исчезали ямочки. Но какие слова она хотела произнести? Освободят ли они меня от внутренней пустоты, которую я ощущал с тех пор, как отпустил ее? Или разорвут на части все то, что осталось от моей души?

Не осознавая этого, я держал в руках розу. Одну из тех, которые подрезал, работая в саду, когда услышал ее голос. Должно быть, я случайно сорвал ее со стены. Кончики пальцев были покрыты каплями засохшей крови, которые темнели в углублениях тонких линий папиллярного узора. Мне всегда нравилось ухаживать за розами, потому что они были великолепны, и Беллами их любила. Но они также были адски колючими и изменчивыми, напоминая нам о том, что все хорошее имеет свою цену. Их жизнь была красивой, но сложной. И очень напоминала человеческую.

— Неделю назад все выглядело по-другому. Твоя мама была занята, — сказала она, нежно касаясь розы в моих руках.

На мгновение задержавшись, она коснулась моей руки. Продолжив скользить ладонью по предплечью, Беллами наконец коснулась моего лица.

Она всегда так меня касалась. Будто я был таким же маленьким, даже когда вырос. Как принцесса, которая любит Чудовище, считая, что оно этого достойно. Я был ее грубой стороной, а она — моей нежностью, и мы оба составляли части одного целого.

— Да, — кивнул я, совершенно неуверенный, как действовать дальше.

Мои действия казались неловкими, когда она была рядом со мной. Испытывать боль, проявляя к ней дружелюбие? Или быть жестоким и отдалиться? Я не мог определить меру, не мог понять, как именно относиться к ней, учитывая, что выгнал жениха Беллами из города. Но она сама никогда не колебалась. Для нее было все естественно. Она убрала ладонь от моего лица и схватила за руку. Обернув свои нежные пальцы вокруг моих, она сжала меня еще плотнее.

Перевернув мою руку в своей руке, она посмотрела на линии и улыбнулась. Что-то в изгибе ее губ заставило меня ощутить смущение и желание. Я хотел поцеловать ее, сказать, что был дураком, потому что причинил ей боль и позволил себе уйти. Но в уголке ее губ было нечто еще, какое-то тайное знание.

— Можно я кое-что спрошу? — Она посмотрела на меня своими сапфировыми глазами.

— Что угодно, — сглотнул я, хотя во рту все пересохло.

Я все еще не мог поверить в то, что она рядом.

— Почему ты уехал? И на этот раз скажи мне правду.

Покачав головой, я начал:

— Я же говорил...

— Вранье... Ты рассказал мне сплошную ложь, Олли. Я хочу знать настоящую причину. Хочу знать правду, думаю, я заслужила. Ты так не думаешь?

Голос ее звучал так мягко, практически безмятежно, но в нем была такая сила. Как и всегда. Она была командующим моего сердца.

— Беллами. — Я попытался отстраниться, но она сжала мою руку сильнее, прижав к себе, что навевало массу воспоминаний.

В такой же ситуации мы были много лет назад, в этом же саду.

— Скажи мне, — прошептала она.

— Это сложно. Я уехал потому, что не хотел, чтобы ты пострадала.

— Я пострадала, потому что ты уехал. Это практически уничтожило меня. Но тот факт, что ты даже сейчас заботишься обо мне, настолько, что сказал Престону проваливать из города, говорит мне, что в твоей истории есть кое-что еще, любимый.

Любимый. Мы не назвали так друг друга с тех пор, как были подростками. Думает ли она обо мне как о своем, как и я, когда называл ее моей?

Наши взгляды столкнулись в немом вопросе.

— Да, Олли. Ты все еще единственный, кого я люблю. Так что, пожалуйста, не мог бы ты сказать мне правду? И мы сможем отпустить эту боль из сердца.

Уговаривая меня открыть все тайны, Беллами сжала мою руку. Но что она сказала бы, если бы узнала?

— А что, если это только увеличит боль, Беллами?

Она улыбнулась со слезами на глазах и покачала головой.

— Вряд ли. Ведь я знаю, что я в твоем сердце, и знаю, что ты сделал все, что мог. Вот почему я здесь с тобой сейчас... после всех этих лет.

Я вздохнул, выпустив все эмоции одним звуком, и, отвернувшись, словно трус, начал:

— Помнишь тот фестиваль, куда мы ходили в старшей школе, на котором мы встретили гадалку?

— Предсказательницу, — цинично рассмеялась она, — я знала. Всегда подозревала, что в тот день что-то случилось, потому что именно тогда ты начал отдаляться. Ты перестал обнимать меня, как раньше, будто я совершенно хрупкая. Будто ты уже меня покинул.

Я кивнул, а мои щеки окрасились краской стыда.

— Так что она тебе сказала? Это должно было быть нечто серьезное, чтобы вести себя так решительно. Что-то, заставившее тебя украсть массу времени у нас обоих.

— Сначала ее слова казались глупыми. Типичные слова гадалки по руке. Даже без оплаты услуг. — Я покачал головой. — Но потом она начала говорить о вещах слишком личных. О том, что я попаду во все учебные заведения, в которые подавал запрос. Что буду успешен во всем, чего хочу достичь. Сказала, что ты — любовь всей моей жизни и всегда ей будешь. Что станешь королевой бала и будешь произносить речь для выпускников, и что после этого сильно заболеет твоя мать, и умрет перед самым вручением дипломов. И что если я останусь с тобой, ты тоже увянешь, как роза, прямо на моих глазах. Когда слова о популярности и речи сбылись, а потом заболела и так быстро ушла из жизни твоя мама — это меня ужасно напугало. Я решил, что если даже стану злодеем, но ты выживешь, тогда это того стоит. Не важно, насколько смешно это выглядит. Вот так я стал говнюком. Я был жесток с тобой, не находился рядом, когда должен был, но делал это только для того, чтобы ты жила.

Некоторое время Беллами молчала, потом встала и начала вышагивать перед стеной из роз в лабиринте, созданном моей мамой. Когда она снова заговорила, мне показалось, что прошли годы.

— Ты такой дурак, Олли.

Этого я и ожидал. По крайней мере, она не убежала.

— Ты позволил нам потерять столько времени, потому что думал, что потеряешь меня... — Беллами с раздражением махнула рукой. — А ты не думал, что я тоже имею право выбора? Разве не понял, что мне она тоже сказала кое-что? Она нам наврала. То, что все случилось именно так — просто совпадение. Я уже знала о болезни мамы, хотя она скрывала это ото всех, включая моего бедного отца. Но я нашла рецепты на ее имя в комоде и видела, как ее тошнит в ванной, когда мама думала, что я не дома. Предсказательница с этого фестиваля однажды вернулась в город, и знаешь, когда это было?

Я нахмурился в совершенном недоумении.

— Она вернулась на похороны моей мамы. И приехала с мальчиком-подростком, красивым и добрым. Он поддержал меня, поскольку тебя не было рядом, но в этом совпадении всегда было что-то странное. В том, как он появился и стал моим рыцарем в сияющих доспехах. Глубоко в сердце я знала, что в этом есть что-то неправильное.

— Что ты имеешь в виду?

— Это был Престон, Олли, — прошептала она. — На том фестивале я думала, что, говоря о свадьбе, она имеет в виду тебя. Но теперь, вспоминая ее слова... Она сказала: «Ты выйдешь замуж за прекрасного юношу. Того, с кем ежедневно будешь ощущать себя живой. Он будет с тобой после великого горя и сможет сделать тебя счастливой даже после огромной потери». Я подумала, что она говорит о моей матери и тебе. Но на этой неделе, когда ты вернулся и Престон наговорил такого... Я поняла, что она просто сказала все то, что я хотела услышать. Его мать провела свое собственное расследование и знала, кто я. Знала, что я могу помочь им преуспеть в этом городе благодаря связям отца и, по сути, прогнала единственного человека, который стоял у них на пути. Тебя. Она сыграла на любви и прогнала тебя. После смерти моей матери она устроилась в офис отца секретарем и Престон смог следить за ним годами. Он признался мне в этом вчера, прежде чем уехать. Я сказала, что, если он когда-нибудь вернется, я выпотрошу его и повешу на стену, как животное, которым он и является.

— Ты шутишь. — Я ощутил, как под кожей напряглись мускулы.

Несмотря на абсурдность произошедшего, это все явно имело смысл. Но после того, как я увидел, что за человек Престон, у меня исчезли сомнения в том, что Фезия, если это ее настоящее имя, была его матерью. Она оказалась жестокой ведьмой, которая играла со всеми нами. Меня накрыли гнев и разочарование. Кровь вскипела под кожей, но следующие слова Беллами остудили меня.

— Мне хотелось бы, чтобы это все оказалось шуткой. Чтобы мы с пользой потратили все то время, что растеряли. Так много всего, что я хотела бы сделать по-другому, но больше всего я хочу, чтобы мы не тратили остальное наше время так же бездарно. И чтобы ты не покидал меня снова. И чтобы... — на секунду она замолчала, — ты перестал притворяться, что между нами ничего нет.

— Беллами, — я подошел и сжал ее плечи немного сильнее, чем должен был, — ты должна знать. Я сделал все это потому, что был в ужасе от того, что ты умрешь. Я уехал, потому что не смог вынести возможности потерять тебя так.

— Ты не мог потерять меня, дурачок. Я была тут и ждала, когда ты придешь в себя. Чтобы ты снова стал моим...

— Я всегда был только твоим, — сказал я за секунду до того, как прижаться к ней губами и почувствовать себя дома.

***

Мы целовались несколько минут, часов, может, мгновений, которые показались мне вечностью. Я целовал ее за все семь лет, на которые вынужден был покинуть ее. Возвращал те прикосновения, что так отчаянно жаждал ей дать. Губами молил ее о прощении и покаянии, пока ее слезы текли по коже, смывая сожаление. Касаясь ее щеки, я притянул Беллами ближе и осмелился довериться судьбе, что однажды уже разлучила нас. По венам побежал страх, проверяя мою решимость и даря опасения, что я все еще могу навредить ей. Но дрожащие руки и зашкаливающий пульс не остановили меня. Беллами почувствовала дрожь в моих ладонях и, обхватив своей рукой мою, отодвинулась ровно настолько, чтобы прошептать:

— Олли, все хорошо. Со мной ничего не случиться. Я обещаю. Нас ждет очень долгая совместная жизнь. Так и будет. Такова наша судьба. Я об этом годами мечтала, и только этого хотела в жизни.

Я сжал зубы, думая обо всей той боли, что я принес ей, нам обоим. Я попался на глупую уловку, наложив на нас проклятие. Это было слишком. Мои глаза наполнились слезами, и я не мог просто сморгнуть их. Я любил эту девушку всю свою жизнь и ранил ее из-за этого. А теперь она превратилась в женщину, которая готова была принять меня в свои объятия, будто между нами не было ни потраченного времени, ни всей этой боли. Я не заслуживал ее. В отчаянии я притянул Беллами ближе и поцеловал в лоб. Она наклонилась и положила голову в изгиб моего плеча, прямо над грудью. Сердце мое забилось спокойнее, будто чувствуя, что она так близко.

— Это... — прошептала она тихо, едва слышно, — она. Моя любимая музыка. Я так скучала.

Беллами слушала стук моего сердца, как впервые, много лет назад, в саду. Лежала рядом, на земле, оплетая меня голыми ногами. Над нами сияли звезды, ветер доносил нежный аромат гардений и роз, мягко касаясь обнаженной кожи. Единственным доносившимся звуком был стук наших сердец, бьющихся в унисон.

Будто зная, о чем я думаю, Беллами приподняла мою рубашку и начала целовать кожу над местом, где находится сердце. От ощущения ее губ моя кровь вскипела, и я отстранился и посмотрел на нее, чтобы убедиться в ее намерениях. Я не был ни с кем с тех пор, никто не смог сравниться с ней, заслужить место в памяти, истории или сердце. Это были долгие семь лет, но я не мог поступить иначе.

— Я никогда не была с Престоном. Это казалось неправильным.

Я дернулся.

— Как ты смогла убедить его подождать? Он был придурком.

Она заколебалась, на мгновение опустив глаза, прежде чем с беспокойством встретить мой взгляд.

— Я сказала ему, что у меня был очень плохой предыдущий опыт. Только это могло сработать.

Опять я оказался городским злодеем и монстром, который разбил ее сердце. Кроме этого у меня не было сожалений о том, что Беллами верила в мое возвращение. Это лишь делало ее королевой в моих глазах и позволяло занять достойное место короля рядом. Я позабочусь о ней, своей матери и ее отце. Снова сделаю Фалук собственным домом и завоюю сердца здешних людей так же, как завоевал ее сердце.

— Мне жаль, — пробормотал я, снова умоляя о прощении.

— А мне нет.

Это все, что она сказала, продолжая расстегивать мою рубашку и слегка проводя пальцами по волоскам, покрывающим кожу. Как всегда, я последовал ее примеру, освободив Беллами от верхней одежды. Мы снова целовались, пока у нас не закончилось дыхание. Я сжимал ее в объятиях, будто она могла исчезнуть в любой момент. Часть меня все еще была в ужасе, и в моей груди все сжималось, потому что я так по ней скучал и так искренне боялся снова ее потерять. Но она была права. Беллами верила, и ее вера в наше совместное будущее побудила меня уложить ее на землю в окружении розовых стен и свистящего ветра. Впервые за семь лет я занялся любовью с ней именно в том месте, где это случилось в первый раз. Я соединил наши тела, коснулся ее губами и убедился, что она знала лишь меня. После этого мы лежали, обняв друг в друга, я все еще находился внутри нее, а наши губы продолжали вести свой собственный танец. Мы были такими же молодыми и влюбленными, как когда-то. С Беллами в объятиях и ее словами в сердце, я оказался в мире с собой. Нельзя было переписать последние семь лет. И я не мог стереть нашу боль, но мог быть уверен, что будущее написано для нас двоих и ничто не разлучит нас. В тот момент я принял решение, что не будет ни начала, ни конца. Мы просто останемся друг с другом. Навсегда.

«Воровка и Мародер» Аманда Ричардсон

История о воровке книг, похищенной бандитом и познающей смысл истинной жертвы.

Пролог

За тридевять земель, в тридесятом государстве жили-были… — вот начало каждой сказки. Нет, никаких «если» или «может быть», поэтому мы начнем именно с этого. В далеком будущем, сквозь черный дым и скелеты древних городов, на разорванной на части и раздробленной земле жили-были женщина и ее лучший друг…

Часть первая

Указательным пальцем правой руки я обвожу контуры золотых лошадей. Изношенные обои, изорванные и потрепанные, грубая ткань, когда-то имевшая цвет слоновой кости, пожелтела от старости. Если я сконцентрируюсь достаточно сильно, то смогу подавить беспокойство, зарождающееся в глубине души, как и всегда, готовое взорваться дурным предчувствием. Я всегда нервничаю, пока жду возвращения Годрика — хотелось бы надеяться, что он будет целым и невредимым. Где же он? Сидя на диване, подобрав под себя одну ногу, я нервно качаю другой, до боли прикусывая нижнюю губу. Я осматриваю свою квартиру, пока жду. Она представляет собой прах некогда ослепительного богатства, в сочетании с истинным возрастом этого места и реальностью жизни на двадцать втором этаже ветхого здания. Одна из стен была взорвана во время очередной войны. Мне говорили, что в свое время здесь было восхитительно, и с тех пор, как три года назад переехала сюда, я сделала все возможное, чтобы нам с Годриком было комфортно здесь жить даже без денег моего отца.

Внезапный порыв воздуха проносится по комнате, единственная открытая стена не позволяет укрыться от сухого вечернего летнего ветра. Где же он? Наша входная дверь резко открывается, и на пороге появляется мой лучший друг. Я вскакиваю и подбегаю к нему.

— Ну? — нетерпеливо спрашиваю я, расхаживая перед ним, в то время как он бросает к моим ногам коричневые джутовые мешки с украденными книгами. — Почему так долго?

— Вот так? И никакой благодарности? Ты бессовестная. Как насчет «Спасибо, Годрик, за то, что ты такой смелый, и за то, что совершил набег на дом элиты. Да, кстати, твои волосы выглядят невероятно». Разве это так трудно? — нарочно обижается он, приглаживая волосы, как высокомерный дурак.

Мои губы растягиваются в улыбке.

— Твои волосы выглядят пугающе прекрасно, — признаюсь я, потянувшись к мешку. — Это вызывает беспокойство, правда. Ты — выдающийся вор, который грабит богатых, и все же тебе каким-то образом удается сохранить каждый волос на своем месте.

Я лезу в большой мешок, и мое сердце начинает биться быстрее. Так много новомодных историй и приключений, так много потенциала на контрабандных страницах.

— Полагаю, ты смог избежать караульных после комендантского часа? — Я вытаскиваю одну из книг и начинаю листать «хрустящие» страницы. Я точно могу сказать, что к ней никто никогда не прикасался. Невежественные, богатые дураки — единственные, кому разрешено иметь книги, и все же, книги, которыми они владеют, остаются непрочитанными. Какое кощунство.

Годрик хитро улыбается, снимая свой черный плащ и вешая его на спинку стула.

— Ты вообще собираешься спросить? — Он расстегивает верхнюю пуговицу своей рубашки и скидывает сапоги, стряхивая черную сажу на только что вымытый бетонный пол. — Тот дом просто забит книгами, Мейбелл. Я имею в виду целые горы книг.

Я усмехаюсь.

— Мы можем туда вернуться завтра? — Завтра — слишком скоро.

Он качает головой.

— Нет, пока за тобой так пристально следят. — Он потирает подбородок. — Плюс, ты же знаешь, что в этом деле я лучше тебя, — напоминает он, приподняв бровь.

Не задумываясь, я беру подушку с дивана и бросаю ему в лицо.

— Чушь собачья.

Он быстро уворачивается, а затем направляется в свой угол в нашем большом открытом лофте.

— Разбирайся с этим, — вяло бубнит он, указывая на мешок. — Я иду спать. Иногда воровство утомляет. Спокойной ночи, принцесса. — Он исчезает за своей перегородкой, прежде чем мне удается ответить.

Я сижу в одиночестве еще в течение минуты, затем направляюсь к своей койке за своей собственной ширмой, схватив самую толстую книгу из этой стопки. Свернувшись калачиком под изношенным одеялом, я начинаю читать выцветший текст, теряясь в словах другого времени — даже если это пиратская, избитая версия оригинала. Обычно в книгах, которые мы крадем, или отсутствуют номера страниц, или они написаны на полях, а листы этой конкретной копии скреплены случайным образом. Я никогда не видела оригинал. Большинство из них со временем исчезло.

Воровка.

Принцесса.

Полагаю, меня точно описывают оба этих слова. Я провожу свои дни как дочь лидера Элиты, а по ночам дружу с хулиганом нашего города, воруя книги у людей, которые никогда их не оценят. Наша ветхая квартира и моя независимость — это попытка дистанцироваться от Элиты и их разобщающих обычаев, но это не мешает моему отцу следить за мной и вводить бессмысленные комендантские часы в качестве меры защиты. Хотя он, может, и не знает о моей незаконной ночной деятельности, ему все же удается держать меня на коротком поводке. Вот почему Годрик сам организует сложные ограбления, как, например, сегодня.

У моего отца есть веская причина для беспокойства. Разделение на Элиту и остальных воздвигло в обществе невидимую стену, и это пробудило забытое зло. В частности, Мародеров — группу мятежных бандитов, которые обворовывали любого и брали все, до чего смогли добраться. Неотесанные уголовники.

Они были в ответе за убийство моей матери, и я давно поклялась самой себе, что однажды отомщу за ее смерть.

Я просматриваю страницы книги, когда в голове у меня всплывают слова Годрика: «Тот дом просто забит книгами, Мейбелл. Я имею в виду целые горы книг». Признаться, я жадная, когда дело касается книг. Годрик делает это ради острых ощущений, а вот я краду книги ради бегства от реальности. Они мне нужны. В этих вымышленных мирах я не дочь недосягаемого лидера. Я могу быть, кем захочу.

Проверяя часы на камине, я отмечаю, что уже почти два часа ночи. Я раздумываю над тем, чтобы уйти. Я наркоманка, а книги — мой наркотик. «Горы книг», — сказал он. Наверное, не стоит этого делать. Годрик убил бы меня, если бы знал, о чем я думаю. То, что Годрик не знает, не убьет его, верно? Спрыгнув с кровати, я надеваю свой обычный наряд — обтягивающие черные штаны, ботинки на шнуровке, черную толстовку с капюшоном и черную шапочку, в которую заправляю свои длинные каштановые, заплетенные в косу волосы. Я хватаю отмычку и мешок для книг, которые собираюсь украсть. Как можно тише запираю за собой дверь и прячу ключ в одном из светильников в коридоре. Это наше правило — больше для Годрика, чем для меня. Именно его допрашивают охранники, а меня отпускают из-за того, кем является мой отец. Но книги в нашем городе незаконны, по крайней мере, для тех, кто не входит в Элиту. Когда в восемнадцать лет я боролась за свою независимость, я также отказалась и от статуса Элиты. Последнее, чего я хочу — это чтобы мой отец или один из его лакеев узнали о гигантском тайнике с книгами, которые мы спрятали. Возможно, они не были бы такими прощающими, если бы знали, что мы с Годриком по ночам влезаем в дома Элиты и крадем их литературу.

Я спускаюсь по лестнице и как обычно слежу за тем, чтобы меня не заметили охранники внизу у лифта. Двадцать два этажа. У меня подкашиваются колени, когда я достигают нижнего этажа. Я ищу охранников — безмозглых солдат, нанятых моим отцом, которые проводят свои смены, разглядывая обнаженных женщин в журналах вместо того, чтобы выполнять свою работу. Это, безусловно, делает мою жизнь проще. Сейчас они сидят в своих шикарных креслах и смеются, не обращая внимания на лестницу. Как бы меня ни бесило то, что за мной следят, я знаю, что отец делает это из любви. В обмен на независимость я с радостью смирюсь с парочкой простых охранников. Я крадусь вдоль стены к входной двери, и как только оказываюсь на улице, сливаюсь с тенями заброшенных улиц. Я быстро перебегаю от здания к зданию, чтобы никто меня не увидел, пока не доберусь до кварталов Элиты. Большой город или то, что когда-то им было, ночью тихий и призрачный — пустой, темный и запустелый. Но как только перехожу на другую сторону, сразу же замечаю разницу. Дороги — асфальтированные. Здания — новые. Кусты — подстриженные. Богато блестят экипажи, выстроенные вдоль изящных подъездов многоэтажных домов, каждый из которых рассчитан на одну семью. Меня тошнит от этого вида. Неудивительно, что я оставила все это в прошлом.

Я нахожу дом, в который пробрался Годрик — большой кирпичный трехэтажный особняк с белой отделкой и кустами роз, растущими вдоль стены. Я изучаю его через черные ворота. Проходя по периметру, я пытаюсь найти щель в аккуратной изгороди, окружающей дом. Дома никого нет, поэтому я натягиваю пониже капюшон и пробираюсь сквозь кусты, пока не выхожу на другую сторону. Осмотревшись по сторонам, я быстро бегу по открытой лужайке, пока не добираюсь до крыльца, где низко приседаю. Осталось преодолеть грязную дорожку вдоль стены дома, ведущую на задний двор. А дальше надо лишь отпереть замок задней двери, действуя как можно тише. В отличие от Мародеров, мы с Годриком изо всех сил стараемся ничего не разбить. Мы предпочитаем, чтобы люди, у которых мы воруем, никогда об этом не узнали. Буквально на прошлой неделе один из Мародеров кинул кирпич в окно элитного дома. Так непрофессионально.

Я направляюсь к задней двери. Вынимаю свою отмычку, и через несколько секунд слышу волшебный щелчок замка. Медленно открывая дверь, я прищуриваюсь, привыкая к пространству дома и темноте.

Время от времени я оплакиваю легкую жизнь, которой жила восемнадцать лет. В ней не было ни взорванных стен, ни холодных ночей, ни сна на голодный желудок, потому что работа уборщицей недостаточно хорошо оплачивается — мы получаем такую работу, которой не хотят заниматься люди из Элиты. Отец воспитывал меня сам после того, как пять лет назад умерла мама, он был хорошим отцом. Мое стремление к независимости в восемнадцать лет было не только из-за него, хотя мы всегда не сходились с ним в политических взглядах. Я просто должна была это сделать, потому что всегда этого хотела. У меня не было желания руководить Элитой в качестве наследницы отца, и поэтому мой уход был единственным выбором, так как я хотела жить своей собственной жизнью. Хотя и живу лучше большинства людей из моей части города, но в такие моменты осознаю, от чего мне пришлось отказаться ради своей свободы. От кондиционера. От отопления. От новой мебели. От новой одежды.

Я вхожу в современную кухню и открываю холодильник. В нем столько еды, что жильцы этого дома вряд ли ее когда-нибудь съедят, прежде чем она испортится. Я тихо закрываю дверь. Я пришла сюда не за едой. Хотя они этого никогда и не заметят, но это противоречит нашим правилам.

Только книги.

И только книги, принадлежащие Элите.

Я тихо прохожу по оставшейся части первого этажа. Кабинет — вот где большинство людей Элиты хранят свои книги, как сувениры — должно быть, он на втором этаже. Я поднимаюсь по широкой лестнице и на носочках иду по коридору, пока не добираюсь до двойных дверей. Сглотнув, я открываю их и вхожу в кабинет. Прижав ладонь ко рту, я осматриваю темную комнату, освещенную только фонарем с улицы, свет которого проникает через окно. Годрик был прав. Повсюду стоят стопки книг, которые кажутся нетронутыми. Конечно же, это копии, но мне все равно. Я подхожу, беру несколько книг с полки и аккуратно кладу их в мешок, который принесла с собой. Возможно, из-за адреналина я становлюсь ужасно небрежной и ни на что не обращаю внимания, поэтому не замечаю другого человека, находящегося в этой большой комнате, пока его тень не перекрывает свет с улицы, но к тому времени уже слишком поздно.

— Ты, — раздается тихий рык, и я ощущаю горячее дыхание возле уха. Я стараюсь вывернуться из его хватки, но он еще крепче прижимает меня к своей груди и сжимает сильнее, так как я пытаюсь бороться.

— Отпусти меня, — кричу я, отталкиваясь от него ногами, и изо всех сил пытаюсь вырваться.

— Без шансов. — Он наклоняется, и его дыхание снова касается моего уха. Я скалюсь, но прежде чем у меня появляется шанс возразить, он продолжает: — Я пришел только за книгами, но теперь, похоже, уйду еще и с принцессой.

— На кого ты работаешь? — в смятении говорю я.

Он смеется — такой низкий, смертельный звук. Глядя периферийным зрением, я вижу, что он одет в большой плащ с капюшоном, закрывающим лицо. Страх погружает меня в свои объятия.

Мародер.

У меня замирает сердце. У мародеров нет законов, они не отвечают за свои действия. Они убивают. Самые настоящие преступники. Считайте, что я уже мертва.

— Иди за мной. — Он поворачивается и грубо тянет меня за собой. Его фигура гигантская, а капюшон прикрывает лицо. Мой взгляд скользит по обнаженной части его рук. Они покрыты шрамами. Должно быть, он чувствует, что я смотрю, потому что прячет обе руки под плащом. Он проходит через дверь кабинета с кошачьей грацией, несмотря на то, что сантиметров на тридцать выше меня. Я следую за ним весь путь. На самом деле, у меня нет выбора. Крики о помощи, борьба… только привлекут внимание представителей Элиты, которые живут здесь, и тогда мы оба окажемся в полной заднице. Мародер не замедляет шаг, пока мы не выбираемся наружу. Черная карета ждет за воротами…

Для меня.

— Пожалуйста, — прошу я хрипло, мой голос пропитан отчаянием. Он игнорирует меня, открывая дверь, и садится в роскошную карету. Я сомневаюсь.

Беги.

Но прежде чем мне удается пошевелить хотя бы ногой, из кареты слышится низкий рык — желто-зеленые глаза встречаются с моими в темноте. Собака. Конечно же. Я не смогу убежать от собаки. У всех мародеров есть собаки. Я это знала. Зверь для зверя. Дрожа всем телом, я забираюсь в карету, и как только закрывается дверь, мужчина садится и снимает свой капюшон.

Мне не удается сдержать свой крик.

***

Карета трясется, доставляя неудобство, пока мы блуждаем по темным улицам. Мне приходится сидеть на своих дрожащих руках и сосредоточиться на ковре…

Я не буду смотреть.

Не буду смотреть.

Не буду…

Украдкой смотрю на мужчину, который не обращает на меня внимания. Мой крик совсем его не удивил — должно быть, он уже к этому привык. Я чувствую укол жалости, а затем он исчезает. Мародер. Он не заслуживает моего сочувствия. Даже если его лицо кажется сделанным из расплавленного воска, как будто кто-то взял свечу и растопил его кожу. Его волосы обычные, а губы… искривлены в жестокой улыбке. Нос слегка деформирован, а вот глаза кажутся нормальными. Я не могу рассмотреть их цвет в темноте. Что бы с ним ни случилось, что бы ни оставило эти шрамы, должно быть, это было ужасно…

Нет.

Прочистив горло, я сажусь прямо и осматриваюсь.

— Так куда мы направляемся? Я не совсем уверена, где именно тусуются Мародеры. Наверное, в глубинах ада? — Я хочу, чтобы он знал: я знаю, что он — Мародер. Он не обращает на меня внимания. Я подавляю страх, поднимающийся желчью к моему горлу. На окнах в карете есть занавески, и они задернуты, но даже если бы их не было, сомневаюсь, что я смогла бы сориентироваться в темноте.

— Как ты получил эти шрамы? — невинно спрашиваю я.

При этих словах он встречается со мной взглядом, его ноздри сердито раздуваются.

— Прошу прощения? — Его акцент… я никогда такого раньше не слышала.

— Откуда ты? — бормочу я, прищурив глаза.

— Перестань задавать вопросы.

В этот момент карета останавливается, и в моих висках начинает пульсировать, когда распахивается дверь. Мужчина жестом указывает мне идти первой, но я не решаюсь. Понятия не имею, что там меня ждет. Я остаюсь на месте. Тогда выходит он, вздыхает и смотрит на меня с раздражением. Я следую за ним, как только понимаю, что не провалюсь в яму со змеями. Собака следует позади меня, виляя хвостом и поскуливая, требуя к себе внимания. Если бы она чуть раньше не попыталась откусить мне голову, то я бы поддалась.

Небо стало светлее. Утро. Как долго мы находились в карете? Я смотрю по сторонам, пытаясь определить свое местоположение, но ничего не узнаю. Мы в восточной части города — это я знаю. Это я могу сказать по тому, как свет падает вдоль окон здешних зданий, яркий и обжигающий даже на заре. Здания здесь ниже, чем там, где живу я, но окна так же в трещинах. Стены когда-то были взорваны, и теперь красочные граффити украшают каждый квадратный сантиметр их внешней стороны. Мужчина поворачивается и смотрит на меня, пока я все это осматриваю, его лицо вновь скрыто капюшоном.

— Следуй за мной, — приказывает он, разворачивается и направляется к большому четырехэтажному складу без окон, который находится в конце улицы. Выцветшие надписи покрывают верхнюю часть строения, но на оставшихся участках граффити отсутствуют. И вот тогда-то я и замечаю вооруженных охранников, стоящих на каждом углу.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я, сжимая и разжимая кулаки вытянутых по бокам рук, когда мы быстро подходим к одному из охранников. Мне следует бежать. Я должна попытаться вернуться к Годрику. Но он и все эти мародеры меня заинтриговали.

— Самсон Вольтер, — отвечает он. — А ты, Мейбелл Монкруа. Дочь Илайи Монкруа, короля Элиты.

Я хмурюсь.

— Он предпочитает слово «лидер», — отвечаю я, скрестив руки. — Слово «король» привлекает негативное внимание.

Губы Самсона растягиваются в понимающей улыбке. На самом деле, несмотря на неровную кожу лица, он довольно симпатичный и молодой. Если бы он не был мародером, я бы могла найти его привлекательным.

— Но, тем не менее, он — король. А значит ты — принцесса. И стоишь кучу денег.

— Я была освобождена от обязанностей его дочери три года назад, когда вышла из-под его опеки, — ворчу я. — Мой двоюродный брат займет трон, когда умрет отец. Поэтому, жаль это говорить, но я ничего не стою для вас и вашего дела.

Он смотрит на меня секунду, прежде чем ответить. Голубые. Его глаза голубые, кристально чистые и теплые.

— Что ты делала в доме представителей Элиты, одетая так, словно собиралась ограбить банк? И почему ты воровала книги?

Мы проходим мимо охранника, который кланяется Самсону перед тем, как открыть дверь склада.

— У тебя есть свои секреты, а у меня свои, — отвечаю я. Он смеется в ответ.

Мои глаза приспосабливаются к мягкому освещению внутри, и я осматриваю окружающую меня обстановку. Это помещение в стиле лофт, очень похожее на мою квартиру, но в гораздо большем масштабе. Декор и мебель по-мужски простые, но современные. Пространство разделено колоннами, и несколько человек бродят вокруг. Пронзительное жужжание раздается в комнате, и, посмотрев направо, я вижу, что какому-то человеку в кресле делают татуировку.

Приподняв брови, я смотрю на Самсона. Он просто ухмыляется и подталкивает меня внутрь.

— Живая ты стоишь дороже, на случай, если тебе интересно, как я собираюсь с тобой поступить, — произносит он, двигаясь с такой надменностью, которую я видела только у одного человека — моего отца. — Будучи королем Мародеров, я публично объявил войну Элите, и я ни перед чем не остановлюсь. Держу пари, что похищение принцессы, дочери Илайи Монкруа, чертовски сильно приблизило меня к достижению моих целей.

Я смеюсь.

— Я ничего не стою, — выплевываю я, уставившись на него. — Как уже говорила, я разорвала свою связь с Элитой три года назад.

Самсон останавливается и делает шаг ближе ко мне. Я в ответ делаю шаг назад, но это не имеет значения. Он загнал меня в угол возле колонны.

— Думаю, ты стоишь больше, чем хочешь признать. Твой отец тебя любит. Относишься ты к Элите или нет, он сделает все, чтобы спасти тебе жизнь.

Он прав. Вот почему, вероятно, в эту самую секунду сотни стражников бродят по городу в поисках меня. Я молюсь, чтобы у Годрика хватило ума спрятать книги, прежде чем они соберутся его допросить. Теплая рука опускается на мое плечо, и я подпрыгиваю, потому что это не Самсон. Я оборачиваюсь. Мародер постарше стоит позади меня с парой наручников.

— Я не хочу участвовать в этой бесполезной игре в качестве твоей пешки, — выплевываю я в сторону Самсона. От ощущения холодного металла на запястьях по моей спине начинает ползти страх, но охранник не торопится их защелкнуть.

— Отведи ее в подвал, — приказывает Самсон, поворачиваясь к выходу, в то время как охранник раздраженно снимает наручники. Я смотрю на него через плечо, размышляя, стоит ли мне его убить, когда появится возможность. Если я собираюсь убить короля Мародеров, то могла бы убить и его охранника. Король. Лидер самого главного противника моего отца. Война между ними вполне может положить конец этому миру.

— Сэр, — отвечает охранник с ужасом в глазах. — Вы уверены, что подвал — лучшее место для нее? Возможно, ей будет удобнее в одной из гостевых комнат. И я даже не хочу говорить об этом. — Он болтает в воздухе наручниками и хмурится.

Хорошо, итак, возможно, за это я сохраню ему жизнь.

— Отведи ее куда угодно, Лучано. — На этом Самсон уходит, черный плащ развивается за его спиной.

— Спасибо, — благодарю я, когда Лучано ведет меня к лестнице в задней части склада.

Лучано кивает мужчинам, стоящим на страже у основания лестницы. Боже. Это место кишит охранниками. Я никогда не смогу сбежать.

— Не за что, — отвечает он с теплотой.

Он высокий и худой, одет в кожаные штаны и такую же куртку. Его руки сплошь покрыты татуировками.

— Сэм может быть… сложным… иногда. Но, пожалуйста, знайте, что его намерения благородны.

Я прекращаю подниматься по винтовой лестнице и смотрю на человека передо мной.

— Благородны? Он удерживает меня ради выкупа.

— Пока, — говорит Лучано. — Он выглядит жестким, но у него мягкое сердце.

У меня голова идет кругом, когда Лучано ведет меня по длинному простому коридору, целиком состоящему из бетона, труб и вентиляционных отверстий. Я следую за ним.

— Как долго он планирует меня удерживать? Если он такой благородный, почему бы просто не отпустить меня? — шепчу я, внезапно почувствовав усталость.

Лучано смотрит на меня с любопытством. Его глаза имеют оттенок жидкого золота. Белоснежные волосы длинные и стянуты в низкий хвост. Он ведет меня в великолепную спальню, подходящую принцессе. Я хмурюсь из-за его наглой выходки. Бетонные стены немного потрескались, но, тем не менее, это полноценная комната. Никаких дыр. Большая кровать с великолепным кованым каркасом стоит под большим окном с белыми прозрачными портьерами, справа от меня находится белый шкаф, слева — комод, а на полу лежит мягкий коврик из овчины. Ванная комната расположена в стороне, и отсюда я вижу большую ванну.

— Я даже не представляю, как работает его разум, принцесса. У вас была длинная ночь. Отдыхайте. Ужин ровно в шесть.

Я скрещиваю руки на груди.

— Почему вы так добры ко мне?

Лучано смотрит на меня, а затем вздыхает.

— Потому что вы мне нравитесь. Еще я думаю, что как бы сильно Самсон ни ненавидел вашего отца, он действительно хочет найти способ сотрудничать с ним, не прибегая к насилию. Вы — ключ к этому, мисс Монкруа. — Затем он выходит и закрывает дверь.

***

Я сплю как убитая до конца дня. К тому времени, когда наступает вечер, я уже готова к тому, что мне приготовил Самсон. Быстро искупавшись в модной овальной ванне, я выхожу в комнату, завернувшись в самое мягкое полотенце, и нахожу на кровати одежду и записку. Кто-то сюда заходил, пока я была в ванной комнате? У меня вспыхивают щеки, когда я читаю наспех составленную записку.

Здесь кое-какая одежда для ужина. Не думаю, что ты из тех, кто предпочитает платья, так что наслаждайся брюками.

Сэм.

Я натягиваю черные штаны из какой-то шерстяной ткани. Сегодня прохладнее, и скоро солнце опустится за горизонт, поэтому я их очень даже оценила. Далее идет белый вязаный свитер, который на ощупь напоминает шелк. Материал настолько тонок, что я боюсь, как бы он не распустился, пока наклоняюсь и натягиваю кожаные балетки. Проклятье. Это самая удобная одежда, которую я когда-либо надевала, и как, черт возьми, он узнал мой размер? Я изучаю свое отражение в позолоченном зеркале рядом со шкафом. Одежда очень мне к лицу. Она модная, и мне интересно, сколько денег от выкупов он накопил за эти годы, чтобы позволить себе такие наряды.

Я выхожу из комнаты без пяти минут шесть. Когда открываю дверь и выхожу, то сразу натыкаюсь на низкорослого мужчину с подстриженной бородой и усами.

— О, дорогая, прости…

— Я сама виновата, — говорю я, робко ему улыбаясь, и он возвращает мне улыбку. Я смотрю по сторонам. — Вы случайно не знаете, где подают ужин?

— Вон там, — быстро говорит он, призывая меня следовать за ним. — Я должен сопровождать вас.

Он ведет меня к современному коридору с бетонными полами и окнами до потолка, который находится на противоположной стороне от моей спальни. Он говорит мне через плечо, когда мы поворачиваем за угол:

— Кстати, я Гораций. Личный помощник Самсона.

— Мейбелл. Приятно познакомиться.

— Пожалуйста, извините короля за его поведение сегодня утром. Я имею в виду подвал, — ухмыляется он. — Он не хотел ничего плохого.

— Это я уже слышала, — ворчу я, скрестив руки.

— Здесь я вас оставлю, — быстро произносит он, кивая в сторону закрытых двойных дверей. — Самсон уже внутри. — Он делает паузу и наклоняет набок голову.

На нем джинсы, тенниска и выцветшая футболка. Как и у Лучано, у него есть татуировки практически на всей поверхности кожи, кроме лица.

— Прошло некоторое время с тех пор, как у него был гость за ужином. Даже годы, я бы сказал. Заранее прошу прощения за его внешний вид. — На этом Гораций быстро уходит прочь.

Я смотрю на двери. Медленно поднимаю руку и прижимаю ладонь к одной из панелей, и от вида столовой, которая предстает перед моим взором, у меня перехватывает дыхание.

Вдоль стен комнаты выстроились окна от потолка до пола. Сквозь них проходит туманное оранжевое сияние уходящего за горизонт солнца и отражается от стеклянного стола и железных стульев. Большая люстра — больше, чем карета, на которой мы сюда приехали — висит наднами, и сотни мерцающих свечей создают настроение. Стол накрыт на двоих. Самсон уже сидит за столом в дальнем конце зала, одетый во что-то напоминающее ту же самую одежду, в которой он меня похитил. Его короткие каштановые волосы взъерошены, по бокам они подстрижены короче, а спереди свисают со лба. Он смотрит на меня с легким раздражением. Я перевожу взгляд на противоположную сторону стола, где лежат столовые приборы, приготовленные для меня, и я рада, что нахожусь так далеко от него. Я медленно сажусь, время от времени оглядываясь по сторонам, чтобы все осмотреть. Собака сидит у ног Самсона.

— Спасибо за одежду, — быстро говорю я, перебирая столовое серебро.

— Ну, я подумал, либо эта, либо та ужасная уличная одежда, которую ты носила прошлой ночью, — холодно отвечает он глубоким голосом. Я жду намек на то, что он шутит, но он серьезен, и на моих щеках вспыхивает румянец. Чуть раньше в ванной комнате я видела порезы на щеке от кустов роз и засохшую кровь. Мне пришлось вытаскивать из волос веточки и листья, когда я их мыла. Должно быть, выглядела я...

Нет. Я не позволю ему заставлять меня чувствовать себя плохо из-за внешнего вида, когда он сам даже не удосужился надеть сменную одежду на этот ужин.

— Да, вижу, что внешность не слишком важна для тебя, — резко отвечаю я, добавляя немного сарказма своим словам, когда осматриваю короля с головы до его грязных ботинок.

Он хмурится.

— Я отсутствовал весь день, выполняя работу для Мародеров. Я только что вернулся и не хотел опаздывать.

Именно в этот момент появляется женщина, толкающая перед собой тележку с едой. У меня начинает урчать в животе. Я и не думала, что настолько голодна, пока аромат жареной курицы не достиг моего носа. Я с трудом разбираю, о чем он говорит, когда она расставляет передо мной картофель, курицу, пироги с мясом, свежий зеленый горошек и другие деликатесы, которые я не пробовала несколько лет. Мой рот наполняется слюной.

— …будете пить? — спрашивает женщина. Я моргаю, понимая, что она задала мне вопрос.

— Простите?

— Пить, принцесса. Что вы будете пить? — произносит Самсон сквозь стиснутые зубы. Я стреляю в него презрительным взглядом.

— На ваш выбор, спасибо, — говорю я ей.

Она наливает мне бокал игристого вина золотистого цвета.

— Я Анна Поттсенд, повар. Если вам что-нибудь понадобится, то всегда можете зайти на кухню. — Она широко мне улыбается, прежде чем подать еду Самсону.

Как только Анна заканчивает накладывать на его тарелку невероятное количество еды, она выходит из зала, оставив меня наедине с моим похитителем. Я обдумываю, как смогу его убить вилкой с тремя зубцами, но мой урчащий живот меня отвлекает. Самсон начинает прием пищи, и я следую его примеру. Убийство может подождать.

Должно быть, я выставляю себя дурой, потому что вскоре Самсон прекращает есть и с ужасом смотрит на то, как я, не задумываясь, запихиваю еду в рот. Я перестаю жевать.

— Что? — спрашиваю я с полным ртом курицы.

— Ты ведешь себя так, словно не ела в течение нескольких недель. — Его голос пропитан жалостью.

Я глотаю.

— Да, знаешь, независимость не совсем прибыльна. После того, как я вышла из состава Элиты, мне пришлось устроиться работать уборщицей так же, как и остальным жителям той части города. Я не возражаю, но мой сосед по квартире и я…

— Сосед по квартире? — спрашивает Самсон, приподняв брови.

Меня переполняет гнев.

— Это тебя удивляет?

Он кладет на стол вилку, а затем ладони.

— Да, — медленно говорит он. — Твой отец позволяет тебе голодать? Если тебе с трудом удается выживать, то почему он не вмешивается, когда тебе нужна помощь, а просто нанимает охрану, чтобы наблюдать за тобой?

Я опускаю взгляд.

— Потому что я сказала ему этого не делать. И потому что он не знает.

Самсон пристально изучает меня.

— Если бы он знал, как думаешь, он бы вмешался?

— Конечно, — выдыхаю я.

На лице Самсона появляется улыбка, и я замечаю небольшую ямочку на его правой щеке.

— Думаю, что я только что обнаружил свой козырь.

Я качаю головой.

— Ты сам себя обманываешь, если думаешь, что сможешь убедить его вести себя так, как тебе хочется, — заявляю я, хватаю вилку и продолжаю есть.

— Возможно, я и не смогу его убедить, но ты сможешь.

Моя вилка падает на стол, и я пристально смотрю на него.

— Прости?

Его улыбка становится шире. Вот и вторая ямочка. Черт его побери.

— Ты только что подвела итоги своей жизни для меня, Мейбелл, и я кое-что понял. Ты стремилась к независимости, возможно, потому, что у тебя был друг или два на другой стороне, и ты хотела зарабатывать себе на жизнь. Потом ты не согласилась с какими-то его действиями, поэтому и ушла.

Я молчу. Годрик не был рожден в семье Элиты, и он был самой главной причиной, по которой я все бросила.

— Итак, в восемнадцать лет ты освободилась из-под опеки отца и порвала связь с троном, но твой отец слишком сильно тебя любит, чтобы отпустить полностью, поэтому он послал нескольких охранников присматривать за тобой. Упрямство и гордость держали его в неведении относительно твоих условий жизни, но как только ты ему скажешь, как только объяснишь бедственное положение нашего народа, он, возможно, убедится в том, что нужно внести кое-какие серьезные изменения. Если кто и сможет его убедить, то это ты. Это идеально. Ты была рождена элитой, а убедишь его, будучи мародером. Идеальное решение для двух миров.

— Мародер? Да я лучше умру тысячу раз.

Его улыбка исчезает.

— Мы с тобой не такие уж и разные. Несмотря на то, что у меня внушительная база, и я отвечаю за большее количество людей. Но мы боремся за одно и то же. Если бы это было не так, я бы не поймал тебя во время кражи книг. — Самсон складывает руки в замок перед собой и с интересом наблюдает за мной. — Ведь именно это ты делала, не так ли?

Черт.

— И какое, собственно, тебе дело? Последнее, что я слышала о Мародерах: вы бросаете кирпичи в окна, грабите магазины и убиваете людей. Как ты можешь ожидать, что мой отец воспримет тебя всерьез, когда ты, можно сказать, прославленный пират?

Внезапно Самсон встает и обходит стол, направляясь ко мне. За ним следует большая собака, которая смотрит то на него, то на меня и скулит.

— Твой отец — не плохой человек, принцесса. Он просто получает много плохих советов от тех людей, которые хотят видеть наших людей в еще большем отчаянии. Сделать книги незаконными — один из способов дестабилизировать нас. Чем меньше мы читаем, тем меньше сомневаемся. Я не верю, что он сделал это из злости. Думаю, он это сделал по незнанию. И его советники думают, что если мы с тобой будем читать, то будем сопротивляться разделению на классы, что было бы плохо для них, — отвечает Самсон, проводя пальцами по своим губам. Я стараюсь не пялиться на шрамы, покрывающие его кожу, которая должна быть гладкой.

Я прочищаю горло и опускаю взгляд на свои руки. Возможно, мы не такие уж и разные.

— Я была молода. Я действительно не понимала, что происходит, пока не стало слишком поздно. Все люди на вашей — на нашей — стороне отвернулись друг от друга. Взрывы, перестрелки, всеобщая война… и с каждым днем становилось только хуже. Когда мне исполнилось восемнадцать, я решила, что не принадлежу к миру элиты. Я хотела быть смелой. Хотела за что-то бороться. Так что, я ушла. Мой лучший друг Годрик и я начали воровать книги. Сначала это были просто глупые, мятежные поступки, которые я совершала после того, как восемнадцать лет жила в роскоши. Затем это переросло в нечто большее, и я стала зависима от адреналина. И от историй. — Я делаю паузу и смотрю на него. — Мародеры не защищают искусство — они грабят дома и сжигают вещи, убивают людей, — шепчу я, — ну, по крайней мере, это именно то, что мне о них рассказывали.

Самсон только ухмыляется. Его лицо, хотя и в шрамах, но не лишено явной привлекательности. Острый нос, угловатая челюсть, пухлые губы и самые голубые глаза, которые я когда-либо видела.

— Мы ни разу не причинили вреда ни одной живой душе. Наша репутация была испорчена людьми твоего отца.

— Отец сказал мне, что мародер убил мою мать. Он сказал мне…

— Он солгал, — перебивает меня Самсон.

Мое лицо бледнеет.

— Почему? — спрашиваю я тихим голосом. От колючего взгляда Самсона меня бросает в жар. Он смотрит на меня со странным выражением на лице. Возможно, это сострадание? Все, во что я верила, пока росла, было ложью. Человек, которого я хотела убить этим утром, теперь мне помогает. Я не знаю, что с этим делать.

— Ты уже поела? — спрашивает он, выгнув бровь.

Я киваю.

— У меня пропал аппетит.

Он смеется.

— Ты всегда была такой драматичной, или это появилось в тебе недавно?

Я улыбаюсь.

— Кажется, это побочный эффект от пребывания рядом с тобой, — хмыкаю я в ответ.

Он наклоняет голову и хватает меня за руку. Его тепло шокирует меня, и я пытаюсь отстраниться, но его улыбка становится шире, и уголок его губ с одной стороны заговорщицки приподнимается. Черт.

— Пойдем со мной. Я хочу кое-что тебе показать.

Часть вторая

Мы выходим из столовой, и я следую за Самсоном по стеклянному коридору. Он выпустил мою руку всего несколько минут назад, но я все еще ощущаю грубые мозоли и жар его тела. Мы молча поднимаемся по винтовой лестнице. Собака убегает вперед и начинает вилять хвостом, когда мы приближаемся к ней наверху. Я до сих пор перевариваю слова Самсона. Почему отец лгал о смерти мамы? Самсон ведет меня через еще один лестничный пролет к верхнему этажу склада. На мгновение я останавливаюсь, думая, что, возможно, это все ловушка. Как только собираюсь спросить, куда мы идем, Самсон резко оборачивается, и я почти сталкиваюсь с его твердым телом.

— Знаю, Мейбелл, ты считаешь меня врагом, но я — не враг. Во всяком случае, не для тебя. — Он слабо мне улыбается, и лишь на секунду за шрамами я вижу мужчину.

Сейчас его голос мягче, чем раньше. Я открываю рот, чтобы ответить, но не знаю, что сказать. Он продолжает:

— После того, как мы убедим твоего отца, мне понадобится твоя помощь в преодолении пропасти между богатыми и бедными. Ты можешь остаться в качестве мародера, или я могу помочь тебе получить лучшую работу в городе. — Он ухмыляется, и мое сердце трепещет в груди.

— Ты даешь мне выбор? — шепчу я, изучая металлические перила и потрескавшиеся зеркала, висящие вдоль стены в коридоре позади нас.

— Я не собираюсь держать тебя в плену, если ты об этом.

Я смотрю ему в глаза.

— Я просто подумала… из-за прошлой ночи… — Я отстраняюсь от него, чтобы пройти мимо по коридору к моему таинственному сюрпризу, но Самсон мягко притягивает меня к себе.

— Я… я пытаюсь найти людей, которые смотрят в будущее так же, как и я. Я хочу жить в мире, где у каждого есть доступ к искусству и образованию — к книгам, музеям, танцам, музыке, университетам, паркам. В мире, где нет людей, которые стремятся уничтожить эти знания и все, в чем они выражаются. Я должен что-то сделать. Я должен его защищать. Без искусства мы будем более бездушным обществом, чем уже стали. Мне нужна твоя помощь, Мейбелл.

Меня одолевает сомнение, я делаю резкий вдох, а он продолжает:

— Я признаю, что мои методы прошлой ночью были экстремальными, но если ты не хочешь иметь со мной ничего общего, я тебя полностью пойму. Это будет не в первый раз.

Я прикусываю нижнюю губу и опускаю взгляд.

— Я хочу помочь. Действительно хочу. Просто не знаю, могу ли тебе доверять.

Закончив говорить, я снова смотрю на него. Наши взгляды встречаются, и мое лицо начинает гореть. Он ждет ответа.

— Как мне убедить тебя помочь? — спрашивает он, его голос звучит как жидкий бархат. Я всматриваюсь в отметины на его лице. Хочу провести по ним пальцами… те, что на его губах… — Мейбелл?

Стряхнув наваждение, я прочищаю горло и качаю головой.

— Как насчет того, чтобы я дала тебе ответ к концу недели? Таким образом, я смогу придумать план, чтобы убедить отца, а ты сможешь доказать, что действительно тот человек, за которого себя выдаешь.

Он улыбается.

— Достаточно справедливо. — Самсон отступает, улыбаясь мне, затем поворачивается и открывает две двойные двери. Я следую за ним в самую большую комнату, которую когда-либо видела. Когда мои глаза приспосабливаются к темноте, я вскрикиваю, прижимая руки к груди.

Это не просто комната.

Это библиотека.

Радостное хихиканье слетает с моих губ, и я прыгаю вперед, устремляясь к ближайшей полке. Первые издания, вторые издания, специальные юбилейные издания… Твердые переплеты, мягкие обложки… Я никогда не видела настоящую книгу. Никогда за все те годы, когда их воровала. Однажды Годрик видел один оригинал, но ему не удалось его заполучить. Я пробегаюсь пальцами по кожаному переплету, блестящей надписи, пытаясь понять, что же в ней скрыто. Вытаскиваю одну из книг, хотя не уверена, на каком же языке она написана, и возбуждение от изучения настоящей книги посылает дрожь по моей спине. Она слегка скрипит, словно ржавая дверь, и страницы, боже мой, страницы… я поднимаю к лицу книгу и вдыхаю.

Блаженство.

— Каждый раз, когда мы проводили рейд, я приносил книги в эту комнату. Большинство людей, у которых я их позаимствовал, были не такими, как ты, Мейбелл. Они не ценили — не могли оценить их. — Он смотрит вокруг, и я следую за его взглядом. — Это место является результатом многолетней организации и систематизации, изучения языков, покупки зданий в городе, в которых мы могли бы эти книги разместить, если сможем убедить твоего отца. В идеале я хочу, чтобы он издал королевский указ, который предоставит амнистию тем, кто еще владеет каким-либо произведением искусства. У каждого человека должны быть книги, картины, музыка… они больше не должны быть вне закона, — бормочет Самсон и подходит ко мне. Я чувствую его запах — смесь табака и ванили.

Мой взгляд скользит между ним и рядами книжных шкафов. Какому искушению я должна поддаться в первую очередь?

— Я согласна.

— По всему городу, несмотря ни на что, процветало искусство. И ты можешь это подтвердить. Даже в темные времена люди стремились к нему. И, надеюсь, скоро все это будет в свободном доступе для каждого.

— А если я решу не помогать тебе? — шепчу я, позволяя взгляду блуждать по его неровным шрамам. На лице Самсона появляется вспышка боли, и он подносит руку к моей щеке. Из-за шероховатости его кожи дрожь пробегает по моему позвоночнику, и я закрываю глаза. — Ты убьешь меня? Чтобы доказать свою точку зрения? — У меня не хватает смелости взглянуть на него, чтобы увидеть правду, таящуюся в глубине его голубых глаз.

— Не думаю, что теперь смогу это сделать, — наконец говорит он, и я зажмуриваюсь, когда пальцем он скользит по моему подбородку, а затем спускается к ключице. Когда он отстраняется, я ощущаю пустоту и открываю глаза.

— Как ты получил эти шрамы? — спрашиваю я, выпрямляясь.

Услышав мой вопрос, он делает еще один шаг назад и смотрит на свои грязные ботинки.

— Ты действительно хочешь знать?

Я киваю, и он закатывает рукава своей одежды. Я делаю резкий вздох, когда вижу ужасные повреждения, усеивающие его предплечья, пальцы… Самсон развязывает свой плащ, позволяя ему упасть на пол, и остается с голым торсом. Я изучаю шрамы вокруг его бицепсов, на груди, на шее и лице…

— Кто это сделал? — спрашиваю я, делая шаг к нему.

— В тот вечер я получил титул короля Мародеров. Я проснулся посреди ночи, запертый в ловушке своих покоев, объятых бушующим пламенем. К этому времени группа Мародеров уже была сформирована, и хотя я никогда не узнаю, что на самом деле произошло той ночью, я уверен, кто-то из моих людей выдал меня представителю Элиты. Они хотели меня убить, сжечь заживо. Но я изо всех сил старался остаться в живых. Пока пламя облизывало меня, я сражался за свою жизнь и за людей, подобных тебе — бедных и угнетенных. Я боролся с пламенем, терпел боль, кричал, пока меня не спасли. Огонь был таким обжигающим. В какой-то момент я почувствовал, как на моем лице начала плавиться кожа. Но я стойко держался, отступил в дальний угол и звал на помощь, пока один из моих друзей не прорвался сквозь пекло с одеялом, чтобы им укрыть меня от пламени. После этого я ничего не помню. Девушка, которая пришла мне на помощь, умерла, спасая меня. Она спасла мне жизнь.

Я не осознавала, что все это время плакала, пока одна из моих слезинок не упала на мои скрещенные руки. Я вытираю влагу и недоверчиво качаю головой.

— Я так долго ненавидела таких людей, как ты, — говорю я сквозь слезы. — Я была воспитана так, чтобы тебя презирать, чтобы обвинять тебя в каждом ужасном поступке. Разве тебя не беспокоит то, что все считают тебя монстром?

Самсон смотрит на меня с легкой улыбкой и засовывает руки в карманы брюк, опуская плечи.

— Я так старался выжить в том огне, Мейбелл. Моя жизнь не была бы моей, если бы я беспокоился о том, что обо мне думают. Кроме того, люди после первого знакомства со мной, как правило, стараются держаться от меня подальше. За последние два года, с тех пор, как был коронован, я научился не зависеть от мнения других. Потому что характер и репутация — это две разные вещи. Я знаю, кто я есть на самом деле, и я — не тот человек, которого все презирают. Именно поэтому я собираюсь осуществить задуманное. Иногда это единственная причина, ради которой стоит просыпаться по утрам.

Вот это стойкость. Я никогда раньше не встречала человека с таким внутренним стержнем. Интересно, какие демоны преследовали его по ночам, в темноте, в одиночестве… как он убедил себя помогать людям, которые скорее перерезали бы ему горло, чем стали слушать его речь. Таким людям, как я.

— Они болят? — спрашиваю я, мой тихий голос разносится по просторной комнате.

Он смеется.

— Нет. Уже нет.

Подняв плащ с пола, он набрасывает его на себя и проходит мимо меня. Я быстро поворачиваюсь к нему.

— Приятной недели, Мейбелл. У меня есть дела, которыми я буду заниматься в течение следующих пяти дней, поэтому, пожалуйста, будь как дома. Лучано или Гораций будут сопровождать тебя в столовую. Трэшеру тоже понравится твоя компания, — добавляет он, указывая на собаку, которая стоит рядом со мной и выжидающе виляет хвостом.

Трэшер? ^[6]. Да, точно. Я наблюдаю, как Самсон выходит в коридор. Перед тем, как закрыть двойные двери, он подмигивает мне.

Я рада, что его нет рядом и он не видит, как мои щеки заливает румянец.

***

Следующие несколько дней я провожу за чтением тех книг, до которых могу добраться. С середины утра и до ужина, если я не занята разработкой плана по убеждению отца принять предложение Самсона или не беспокоюсь о Годрике (который, как клянется Лучано, в порядке), я прогуливаюсь по бесконечным проходам библиотеки Мародеров и выбираю несколько книг, чтобы просмотреть их при дневном свете. После ужина, с разрешения Лучано, я беру в свою комнату еще больше книг и провожу оставшуюся часть дня, уткнувшись в них. И это не просто книги — я нашла шкаф под названием «Классика», и я никогда в жизни не читала так много невероятных историй.

И здесь были не только книги, но и различные предметы искусства.

Например, Гораций провел для меня экскурсию по смежным складским зданиям, также известным как «Художественные магазины». Картины, рисунки, скульптуры… обо всем здесь заботились, все было готово к ночному переезду, как только у нас будет разрешение. Есть целое здание, предназначенное для хранения музыки и фильмов.

Поскольку у бедных нет экранов, Самсон планировал сам построить по одному кинотеатру на каждые несколько кварталов. Что касается музыки, мы смогли бы арендовать небольшие устройства — они позволят нам слушать музыку из библиотек, которые Самсон надеется разместить в каждом районе города — как на нашей стороне, так и на стороне Элиты. Когда Лучано показывает мне чертежи центральной библиотеки, я понимаю, что Самсон потратил годы на создание всего этого и теперь пытается осуществить свой план, чтобы навсегда изменить жизни тех, кто находится по эту сторону стены. Он ждет, чтобы сделать огромный сюрприз тем людям, которые даже не осмеливались мечтать о таком. Собирается открыть университеты и школы, где будут преподавать такие предметы, как математика, естественные науки, история и экономика.

Но все это зависит от того, способна ли я убедить отца в том, что искусство достаточно важно, чтобы умереть за него. Потому что, если он не согласится, мы с Самсоном вполне можем встретить нашу безвременную кончину.

Вечером, когда Самсон должен был вернуться, я вхожу в спальню после того, как долго принимала ванну, и нахожу там платье и кусок пергамента. Улыбаясь, я провожу пальцем по шелковистому материалу и смеюсь над запиской.

Я знаю-знаю — платье. Но выслушай меня, хорошо? Во-первых, тебе не обязательно его надевать. Ты можешь надеть мешок, мне-то что, но я надену костюм, и я не хочу, чтобы ты чувствовала себя одетой неуместно. Во-вторых, встретимся в шесть в баре через дорогу. Надеюсь, что ты любишь танцевать.

С.

Платье простое, но элегантное, материал такой гладкий, что скользит в моих дрожащих пальцах. Я никогда не носила ничего подобного. Должно быть, оно стоит целое состояние. Платье длиною в пол, узкое, с тонкими, едва заметными бретелями и воротником «хомут». Когда я надеваю его, то волнуюсь, что тонкий материал будет сильно обтягивать меня, подчеркивая недостатки фигуры, но оно создает противоположный эффект: верх платья свободно сидит на груди и талии, а юбка красиво ниспадает, по форме напоминая тюльпан. Я скручиваю свои волосы в свободный французский узел, и сейчас больше, чем когда-либо, мне хочется быть действительно мастером в искусстве прически и макияжа. Я поворачиваюсь к Трэшеру, который на прошлой неделе поселился в моей кровати, и он просто фыркает и отводит взгляд. Ну хорошо. Спасибо за твое одобрение. Как только я наношу тушь для ресниц и прозрачный блеск для губ, разносится слабый стук в дверь моей спальни. Надев золотистые туфли на каблуках, которые Самсон прислал с платьем, я распахиваю дверь и сразу начинаю плакать, когда вижу Годрика.

— Как… Что… Откуда ты пришел? — спрашиваю я, заикаясь, а он улыбается. Позади него мне подмигивает Гораций, прежде чем уйти.

— Он милый, — бормочет Годрик, кивая головой в сторону Горация, и закрывает за собой дверь, когда входит в мою комнату. — Я всю неделю чуть с ума не сошел от волнения, а теперь понимаю, что мне вообще не стоило беспокоиться, — поддразнивает он, осматривая комнату. Он приподнимает бровь и кладет руки на бедра. — Изящное платье, но волосы и макияж оставляют желать лучшего. Сядь. Я все исправлю. — Он указывает на табурет перед туалетным столиком.

Я улыбаюсь и сажусь, вытирая слезы.

— Я скучала по тебе, — шепчу я, хватая его за руку и целуя ее. — Мне сказали, что с тобой все в порядке, но с Мародерами никогда не знаешь наверняка. — Я начинаю икать и пытаюсь успокоить свои эмоции.

— Принцесса, я восемнадцать лет заботился о себе, прежде чем появилась ты. Со мной было все в порядке. Я просто рад, что Гораций пришел за мной. Твой отец допрашивал меня каждый день. — Я напрягаюсь, затем сморкаюсь в салфетку, а он продолжает, пропуская мои волосы сквозь свои пальцы. Я закрываю глаза и издаю стон, когда он делает мне массаж головы. — Не волнуйся, я спрятал все, что было подозрительным. Это раздражает, но зато никакой опасности. Я не настолько глуп.

Я бормочу что-то неразборчивое, и он смеется, играя с моими волосами, а мои веки все тяжелеют. Вскоре появляется ощущение покалывания у основания моей шеи. Мы болтаем и делимся новостями, пока я стараюсь не задремать. Через несколько минут, когда я открываю глаза, вижу, что ему удалось превратить мой простой французский узел в небрежную, чувственную массу локонов, изящно ниспадающих на правое плечо. Я поворачиваюсь и улыбаюсь.

— А как насчет моего лица? — спрашиваю я, надувая губы.

Годрик улыбается, его белые зубы выделяются на фоне темной кожи, а в уголках черных миндалевидных глаз появляются морщинки.

— Тебе не много-то и нужно, как насчет того, чтобы поменять блеск для губ на красную помаду?

Несколько минут спустя он слегка припудривает мое лицо и грудь небольшим количеством блестящей пудры, и, к его удовольствию, находит золотистую ленту для волос, чтобы подвязать мне волосы. Эффект невероятен, с учетом подходящей по цвету обуви. Годрик — мастер по прическам и макияжу.

— Спасибо, — бормочу я, вставая и крепко обнимая его. — Ты присоединишься к нам в заведении через дорогу?

Он отстраняется и кладет руки мне на обнаженные предплечья, проводит по ним и довольно улыбается.

— Не сегодня. Думаю, я поброжу по складу и посмотрю, какую добычу собирали эти парни за прошедшие годы. — Годрик ухмыляется. — Гораций предложил мне устроить экскурсию, — добавляет он, подмигивая.

Я смеюсь.

— Ну, в таком случае, полагаю, мы увидимся завтра.

Мы прощаемся, и без пяти минут шесть я присоединяюсь к Лучано, когда он выводит меня из склада и ведет в темный старый бар через дорогу. Он открывает и закрывает рот, затем качает головой и уходит, оставляя меня в одиночестве в пустом баре. Я смеюсь. Неделю назад, даже если бы мне заплатили, я бы все равно не подружилась с мародером. Теперь у меня было несколько друзей-мародеров. Бармен полирует бокалы, не обращая на меня внимания, а музыкальный автомат в углу играет мелодию, которую я никогда не слышала. Музыка больше не популярна — не в этой части города. Я подхожу к автомату и внимательно просматриваю варианты — мне не знакомы большинство из них. Нажав несколько кнопок, я жду воспроизведения случайно выбранной песни. Я выбрала ее только потому, что мужчина на обложке напомнил мне Самсона.

— Прекрасный выбор, принцесса, — протяжно произносит король Мародеров, и от его глубокого грудного голоса по моей спине пробегают мурашки. Я поворачиваюсь, и его рот приоткрывается, когда он оценивает мое платье. Потом туфли. И затем его взгляд возвращается к моему лицу. Его глаза блестят от удовольствия, а у меня подкашиваются колени. Я краснею. — В этом платье ты выглядишь прекрасно, как я и представлял, — добавляет он, его взгляд снова скользит по мне, а затем он делает шаг вперед.

— Ты… ты тоже хорошо выглядишь, — бормочу я, прочищая горло и рассматривая его сшитый на заказ костюм. Он темно-синего цвета, идеально подогнан по его фигуре. Самсон такой изысканный и другой. Он несет свой пиджак, перекинув его через левую руку, и на нем нет галстука. Вместо этого он расстегнул верхние пуговицы и закатал белоснежные рукава своей рубашки.

Начинает играть музыка — бодрая мелодия в стиле, которого я никогда не слышала раньше, но, тем не менее, она вызывает у меня улыбку. Самсон бросает пиджак на один из барных стульев и протягивает мне руку. Сглотнув, я тянусь к нему, и он мягко притягивает меня к себе. Когда наши тела встречаются, он застывает и смотрит на меня сверху вниз. Никто из нас не произносит ни слова, но я знаю, что он чувствует это. Я слишком близко к нему, чтобы не заметить его реакцию. Поднимаю свой взгляд, и мы замираем. Недолго думая, я подношу руку к его лицу и глажу ладонью покрытую шрамами щеку, завороженная тем, какая она мягкая на ощупь.

— Мейбелл, — произносит он хриплым голосом, — не думаю…

— Давай танцевать, — перебиваю я, не желая слышать то, что, уверена, будет звучать как отказ. Я не могу не чувствовать сожаления, когда он кивает и начинает крутить меня в танце под музыку, пока это не вызывает у меня смех. С чего бы ему вообще хотеть быть с кем-то вроде меня? Я — враг, и он использует меня для достижения свой цели. Он сам так сказал. И он мне так нравится только потому, что я знаю о нем больше, чем он знает обо мне. Для него я лишь мятежная принцесса, которая ворует книги ради забавы. Принцесса, за которой он должен ухаживать, чтобы добиться своего. Принцесса, которую он может засунуть в красивое платье в надежде убедить ее помочь.

Внезапно я отстраняюсь, моя улыбка исчезает, и я вижу, как замешательство искажает его лицо.

Боль.

Я чувствую боль.

Мной играли.

Хмурясь, я осматриваюсь вокруг. Темный бар, джазовая музыка, хорошая одежда, визит Годрика… — все это было нужно лишь для того, чтобы меня задобрить. До сих пор я не очень-то об этом беспокоилась. До того, как ощутила его дыхание на своей шее, пока он не обхватил меня своими теплыми руками и не притянул ближе, мне было все равно, что меня используют. Но сейчас? Горечь подступает к моему горлу, и мне хочется причинить ему боль.

— Это было ошибкой, — медленно говорю я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Я все еще чувствую на своих щеках жар от отказа, несмотря на то, что мы весело танцевали.

Самсон хмурится, и морщина, пересекающая его лоб, становится еще глубже. Он проводит ладонью по своим губам.

— Мейбелл…

— Все это?! Это не сработало. Мой отец никогда не будет на твоей стороне, потому что я никогда не буду на твоей стороне.

— Мейбелл… — произносит он умоляющим тоном и делает шаг вперед. Я отступаю назад, туда, где, как я знаю, есть дверь, ведущая на заброшенные улицы. Он устремляет свой взгляд к пространству позади меня, и выражение его лица становится суровым, когда он понимает, что я собираюсь сделать. — Не надо, пожалуйста.

Одинокая слеза катится по моей щеке, когда я отхожу назад и качаю головой.

— Мародер никогда не сможет полюбить девушку из Элиты. — Он качает головой и протягивает ко мне руку, но я ее отталкиваю. — Я родилась одной из них. Я — дочь Илайи Монкруа. Даже если бы ты мог не обращать на это внимания, твои люди никогда тебя не простят. — Самсон открывает рот, чтобы заговорить, но я снова перебиваю, чувствуя, как ярость прожигает мое тело. — Ты веришь, что наш мир способен жить в той утопии, к которой ты стремишься? Подумай еще раз. Как только отец узнает, кто меня забрал, ты и все твои люди будете мертвы. Я сама обязательно сожгу книги, — добавляю я, наблюдая, как его лицо бледнеет. — Наверное, мир лучше без надежд на сказки.

И вот тогда-то я и понимаю: он может выглядеть как чудовище, но монстр здесь именно я.

Пока росла, я всегда считала Мародеров плохими парнями, ворующими ради самого воровства, чтобы пополнить свои оппортунистические коллекции. Думала, что они совершали преступления без какой-либо причины. Но теперь я знаю, что Самсон стоит за каждым ограблением. У него есть цель, повод, причина для всего, что он совершает. И все это он делает для улучшения жизни своего народа. Чтобы однажды добиться своей цели — строить библиотеки и музеи без какой-либо выгоды. Чтобы донести искусство всем людям, независимо от того, кто они. В то время как я, Мейбелл Монкруа, ворую только для своего удовольствия, накапливая книги за секретной стеной в моей квартире, чтобы никто, кроме меня, а иногда и Годрика, не наслаждался ими. Я эгоистка. Преступница. Именно я — злодейка в этой истории.

Я быстро поворачиваюсь и открываю заднюю дверь. Крики Самсона позади меня становятся громче, и я знаю, что он меня преследует, но я должна сбежать от него. Я мчусь по пустынной аллее, скидывая с ног туфли и подбирая платье, чтобы забраться на забор и перепрыгнуть на другую сторону. Как только пытаюсь забраться наверх, он обхватывает мою лодыжку теплой ладонью.

— Не делай этого, — просит Самсон, крепко сжимая мою ногу. Я двигаюсь, стараясь его оттолкнуть, но он сильнее и все еще удерживает мою ногу. — Я не понимаю, что там произошло, — быстро говорит он, проводя другой рукой по волосам. — Поговори со мной.

Я колеблюсь всего лишь секунду, и он использует этот момент, чтобы стащить меня вниз в свои объятия. Я пытаюсь бороться, бью кулаками по его груди и извиваюсь так сильно, как только могу, чтобы выбраться из его мощной хватки. Он толкает меня к забору, и я инстинктивно обхватываю ногами его талию. Тяжело дыша, я перестаю сопротивляться, и он мягко опускает меня на землю. Я знала, что так и будет в ту секунду, когда упала на него.

— Ты это сказала не всерьез, — бормочет он, наклоняясь к моей шее. Я закрываю глаза и чувствую, что все мое тело обмякло. — Мои люди меня простят. Мародеры сделают все, что я им скажу. В этом прелесть быть королем. И я знаю, что наш мир способен на красоту, которую ты так сильно отрицаешь, — продолжает он, прижимаясь ко мне. Я прикусываю язык, чтобы не застонать. — Я знаю это из-за тебя. Потому что ты по-своему боролась за то, чтобы сохранить красоту и искусство. Если ты все еще не хочешь мне помочь, я пойму. Однако я знаю, как сильно ты любишь те сказки. Не сдавайся. Не отказывайся от меня. От нас. Не сейчас. Реальная жизнь подражает искусству.

Самсон преднамеренно сокращает расстояние между нами, и я нервно сглатываю, когда он сильно прижимается ко мне и наклоняется, чтобы приподнять мое платье до колен. Я наблюдаю за тем, как ладони его покрытых шрамами рук медленно двигаются вверх по моим обнаженным бедрам. Когда я смотрю ему в глаза, то чувствую, что начинаю сдаваться. Он смотрит на меня с такой пылкой страстью... Я не знала, что могу вызвать такую потребность у другого человека. Обхватив меня рукой за талию, он притягивает меня настолько близко, что его лицо теперь в нескольких сантиметрах от моего. Мои веки дрожат, а затем плотно закрываются, как только его губы, обжигая, касаются моих.

— Я хотел это сделать с тех пор, как поймал тебя в том доме, — шепчет он. Я чувствую на себе его дыхание, и оно, смешанное с его жаром, посылает дрожь по моему телу. Я подаюсь вперед и целую его. Поначалу поцелуй мягкий, невинный, но вскоре все это исчезает, как только он проводит руками по моим растрепанным волосам и скользит языком по моим губам. Я лишь незначительно обеспокоена из-за своей красной помады.

Чувствуя себя легкой и одурманенной, тяжелой и сильной одновременно, я притягиваю его за шею, углубляя поцелуй, когда его тело снова прижимается к моему. Я издаю стон в его губы и чувствую его улыбку. Нет слов, чтобы описать, какие чувства он во мне вызывает, кроме того, что я хочу большего, хочу, чтобы это никогда не заканчивалось. Он целует меня с убеждением, с извинениями, с одобрением, поглощенный идеальным дуэтом нежности и грубости.

Я отстраняюсь, мы оба с трудом дышим, и он снова притягивает меня ближе к себе. Я опускаю голову на его грудь, где в эту секунду дико бьется его сердце.

— Я тебе помогу, — уступаю я, обхватив его руками и вдыхая запах табака и ванили. — Пойдем, увидимся с моим отцом.

Эпилог

За тридевять земель, в тридесятом государстве жили-были… — вот начало каждой сказки. Разве что, это уже не начало. Нет никаких «если» или «может быть», поэтому мы закончим свое повествование безоговорочной истиной. В далеком будущем, на восстановленной и исцеленной земле, под ясным небом и с обещанием красоты, утопии и надежды, жили два Мародера, которые спасли искусство для всего человечества…

* КОНЕЦ *

Примечания

1

Тюк — большая связка вещей

(обратно)

2

MonCheri с французского — родной

(обратно)

3

Кабо-Сан-Лукас — мексиканский курортный город на южной оконечности полуострова Калифорния, известный своими пляжами, ночными клубами

(обратно)

4

компьютерная приставка

(обратно)

5

Иглу — зимнее жилище эскимосов изо льда и снега

(обратно)

6

Thrasher — с англ. громила, крушитель

(обратно)

Оглавление

ЧУДОВИЩЕ Авторы: Стефани Альба, Мэдэлин Бек, Джессика Бучер, Джанин Колетт, А.М. Джонсон, Кэролайн Нолан, Аманда Ричардсон, Хейли Стамбо

«Звуки безмолвия» Хейли Стамбо

«Недостойный любви» Джессика Бучер

«Забытый мужчина» Кэролайн Нолан

«Почувствуй» Мэдэлин Бек

«Каждый прекрасный момент» А.М. Джонсон

«Дотянуться до звезд» Джанин Колетт

«Судьба» Стефани Альба

«Воровка и Мародер» Аманда Ричардсон

*** Примечания ***