Деревенская тишь [Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (8) »
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин Деревенская тишь
***
Утро. Кондратий Трифоныч Сидоров спал ночь скверно и в величайшей тоске слоняется по опустелым комнатам деревенского своего дома. Комнат целый длинный ряд, и слоняться есть где; некогда он гордился этим рядом зал, гостиных, диванных и проч. и даже называл его анфиладою, произнося н несколько в нос; теперь он относился к анфиладе иронически и, принимая гостей, говорит просто: «А вот и сараи мои!» На дворе зима и стужа; в комнатах свежо, окна слегка запушило снегом; вид из этих окон неудовлетворительный: земля покрыта белой пеленою, речка скована, людские избы занесло сугробами, деревня представляется издали какою-то безобразною кучею почерневшей соломы… бело, голо и скучно! Походит-походит Кондратий Трифоныч — и остановится. Иногда потрет себе ладонью по животу и слегка постонет, иногда подойдет к окну и побарабанит в стекло. Вон по дороге едут в одиночку сани, в санях завалился мужик; проезжает мимо барского дома и шапки не ломает. — «Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. И опять начинает ходить по своим сараям, и опять остановится. Посмотрит на сапоги, просторно ли они сидят на ноге, вытянет ногу, чтоб удостовериться, крепко ли штрипки пришиты и не морщат ли брюки. — Ванька! квасу! — кричит Кондратий Трифоныч. Ванька бежит из лакейской и подает на подносе стакан с пенящимся квасом. Но Кондратию Трифонычу кажется, что он не подает, а сует. — Что ты суешь? что ты мне суешь? — вскидывается он на Ваньку. — Ничего я не сую! — отвечает Ванька. «Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. И опять начинается ходьба. Кондратий Трифоныч останавливается перед стенными часами и пристально смотрит на циферблат, посредине циферблата крупными буквами изображено: London, а внизу более мелким шрифтом: Nossoff a Moscou. Все это он сто раз видел, над всем этим сто раз острил, но он все-таки смотрит, как будто хочет выжать из надписи какую-то новую, неслыханную еще остроту. Часы стучат мерно и однообразно: тик-так, тик-так; Кондратий Трифоныч вторит им: «тикё-такё, тикё-такё», притоптывая в такт ногою. Наконец и это прискучивает; он снова подходит к окну и начинает вглядываться в деревню. Оттуда не слышно ни единого звука; только серые дымки вьются над хижинами добрых поселян. Кондратию Трифонычу, неизвестно с чего, приходит на мысль слово «антагонизм», и он начинает петь: «Антагонизм! антагонизм!», выговаривая букву н в нос. Все это заканчивается свистом, на который опять вбегает Ванька. — Ты что на меня глаза вытаращил? — напускается на него Кондратий Трифоныч. — Ничего я не вытаращил! — отвечает Ванька. — Ладно! — говорит Кондратий Трифоныч, — пошел, позови Агашку! Через минуту является Ванька и докладывает, что Агашка не идет. — Почему ж она не идет? — Говорит: не пойду! — Только и говорит? — Только и говорит! — Ладно! В голове Кондратия Трифоныча зреет мысль: он решается все терпеть, все выносить до приезда станового. Поэтому, хотя внутри у него и кипит, но он этого не выражает; он даже никому не возражает, а только думает про себя: «Ладно!» — и помалчивает… до приезда станового. Не дальше как вчера на ночь Ванька снимал с него сапоги и вдруг ни с того ни с сего прыснул. — Ты чему, шельма, смеешься? — полюбопытствовал Кондратий Трифоныч. — Ничего я не смеюсь! — отвечал Ванька. — Этакая бестия! смеется, да тут же в глаза еще запирается! — Чего мне запираться? кабы смеялся, так бы и сказал, что смеялся! -упорствовал Ванька. — Ладно! С этих пор в нем засела мысль, с этих пор он решился терпеть. Одно только смущает его: все свои грубости Ванька производит наедине, то есть тогда, когда находится с Кондратьем Трифонычем с глазу на глаз. Выйдет Кондратий Трифоныч на улицу — Ванька бежит впереди, снег разгребает, спрашивает, не озябли ли ножки; придет к Кондратию Трифонычу староста — Ванька то и дело просовывает в дверь свою голову и спрашивает, не угодно ли квасу. — Услуга-парень! — замечает староста. — Гм… да… услуга! — бормочет Кондратий Трифоныч и обдумывает какой-то план. Он считает обиды, понесенные им от Ваньки, и думает, как бы таким образом его уличить, чтоб и отвертеться было нельзя. Намеднись, например, Ванька, подавая барину чаю, скорчил рожу; если бы можно было устроить, чтоб эта рожа так и застыла до приезда станового, тогда было бы неоспоримо, что Ванька грубил. В другой раз на вопрос барина, какова на дворе погода, Ванька отвечал: «Сиверко-с», — но отвечал это таким тоном, что если бы можно было, чтоб тон этот застыл в воздухе до приезда станового, то, конечно, никто бы не усумнился, что Ванька грубил. И еще раз, когда барин однажды делал Ваньке реприманд по поводу нерачительно вычищенных сапогов, то Ванька, ничего не отвечая, отставил ногу; если бы можно было, чтоб он так и застыл в этой позе до приезда станового, тогда, разумеется… — Нет, хитер бестия! ничего с ним не поделаешь! — восклицает Кондратий Трифоныч и- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (8) »
Последние комментарии
4 часов 51 минут назад
9 часов 7 минут назад
9 часов 16 минут назад
9 часов 21 минут назад
9 часов 42 минут назад
9 часов 50 минут назад