Звезда Полынь (СИ) [Ai_Ais] (fb2) читать онлайн

========== Леонид Топтунов ==========

Не стоит мешать реальность и грезы.

Твой путь ― Сила.

А мне не увидеть рая.

Из-под твоих пальцев рождаются звезды.

Под моими

они

умирают.

Стихи Аси Зориной

Ночь

Не спать перед дежурством — всегда плохая идея, но вот в очередной раз Лёня не мог сомкнуть глаз. Он ворочался с боку на бок, лёжа на узком своём диване.

Он смотрел на часы — подарок отца, — которые не снимал с руки даже на ночь, и видел, как тонкая золотая стрелка миновала очередной круг. Два часа. То ли глубокая ночь, то ли самое раннее утро.

Лёгкий ветерок, осторожно проникающий в комнату сквозь приоткрытую раму, путался в вуалях тюля, а сквозь стекло виден был крошечный клочок чёрного неба, подглядывающего за Лёней миллиардами глаз-звёзд.

И так гипнотизировало это зрелище, что он приподнялся с дивана, наступил на прохладные доски пола, пытаясь нащупать домашнюю обувь, но не найдя её, как есть, босиком, вышел на балкон.

Ночи в апреле ещё прохладные, а потому руки и ноги Лёни мгновенно покрылись бугорками мурашек, вот только он этого не замечал, глядя в глаза ночному небу, чувствуя себя, пожалуй, самым счастливым человеком на планете.

Он думал о тысячах вещей сразу и, в общем-то, ни о чём конкретном. В голове вертелось несколько строчек полузабытых стихов, так подходящих моменту. Он думал о том, что отец был не прав, когда говорил, что многозвёздным небо бывает лишь в августе: возможно, это правило и работает на Байконуре, в Москве или каком-нибудь далёком Нью-Йорке, вот только Припять нарушает все законы природы. Апрель словно погрузил Землю в звёздную колыбель и слегка покачивал — так, чтобы никто этого не увидел. Казалось, в моменте способно раствориться само совершенство, но не хватало лишь мелочи… и жалел Лёня только об одном: что нет рядом той самой, которую можно было бы обнять и согреть в эту прохладную ночь, а в объятьях немного согреться самому, а ещё… ещё развернуть её потом к себе лицом, обнять чуть крепче и заправить за маленькое аккуратное ушко непослушный золотистый локон.

Он не думал о том, что проследовало бы за этим. Мечта сладко обрывалась на моменте, когда прядь упрямо соскальзывала, возвращаясь на своё место, а под подушечками лёниных пальцев оказывался шёлк девичьей щеки…

Лёня прикрыл глаза, чтобы в очередной раз попытаться ухватить растворяющийся образ. Он буквально чувствовал тепло, исходящее от воображаемой девушки, слышал её голос, но вот лицо с мягкими, неуловимыми чертами — оно всегда ускользало от его взгляда…

Из пучин фантазий Лёню бесцеремонно выдернул резкий порыв ветра, неуклюже хлопнувший чьей-то форточкой, а откуда-то из двора вдруг послышались голоса запоздалых прохожих. Лёня открыл глаза и с некоторым сожалением отметил, что продрог окончательно, но вернувшись в комнату, понял, что спать уже не хочет совсем. Его тянуло на улицу: туда, где под едва покрывшимися нежной листвой деревьями прогуливались — хихикая и целуясь — парочки, вовсе не желающие расходиться по домам, туда, где за крошечным городком сверкающей лентой вилась среди леса река.

И конечно же Лёне было немного неловко, когда рёв мотора его новенького мотоцикла нарушил ночную тишь, когда встречный ветер коснулся лба, развевая волосы. Когда дорога, золотистая в свете фар, повлекла его вперёд, прочь из двора, из города.

Лёня ехал по трассе, и чувство странного волнения завладевало всем его существом. Но в волнении этом не было и тени тревоги. Больше оно напоминало то трепетное, ни с чем не сравнимое чувство в ожидании чуда. Когда знаешь, что оно свершится непременно.

Лёня чуть сбавил скорость, но только для того, чтобы услышать, как старухи-сосны склоняют друг к другу свои кроны, перешёптываясь, сплетничая на ветру.

Он остановился только тогда, когда последний городской огонёк скрылся в непрозрачной голубоватой дымке, поднимающейся над сонной землёй. Лёня свернул с дороги на глинистую двуколейку, едва заметно отделившуюся от трассы и убегающую резко, почти перпендикулярно, в сторону. Он уверенно поехал по ней, зная, что через каких-нибудь пару минут взору его откроется беспокойное, рябое русло реки Припять, непременно разделённое серебристой лунной дорожкой на две части.

…он заглушил мотоцикл и оставил его под ивой, ветвями почти касавшейся воды. И кеды он свои оставил там же, чтобы пройтись босиком по глинистому берегу. Припять действительно казалась невыразимо прекрасной — точно шёлковый шарф, волнующийся на плече гигантской красавицы по имени Земля, вечно спешащей по своим космическим делам.

Лёня остановился у самой воды и глубоко вдохнул свежий ночной воздух. На душе у него было легко и светло просто оттого, что он был один и никто не мог помешать наслаждаться подвижной звёздной картой небосвода, лунной дорожкой, доходящей до самого берега, и слушать тихий плеск волн хоть до самой зари.

Лёня совсем расслабился, а потому вздрогнул и едва ли не вскрикнул, когда за его спиной вдруг хрустнула сухая ветка. Но ещё до того, как он обернулся, мозг пронзила вспышка, что бояться нечего, что дикие животные здесь не водятся. И всё же он совершенно точно ойкнул, когда, обернувшись, увидел… девушку.

Лицо незнакомки — бледное и встревоженное — хорошо освещала луна. Девушка неуверенно переминалась с ноги на ногу и робко теребила лямку перекинутого через плечо рюкзака.

— Кто ты? — вместо приветствия выпалил Лёня, понимая, что, учитывая обстоятельства, вопрос звучит странно, как и фамильярное «ты».

— Я?.. — голос незнакомки казался взволнованным и оборвался на высокой ноте. Но собравшись, она продолжила. — Я?.. О, как, наверное, это глупо прозвучит, но я из Киева ночной электричкой в Припять к подруге ехала и, похоже, вышла чуть раньше, чем нужно. Вот и иду теперь пешком. Дежурный по вокзалу только направление указал да посмеялся, когда я про такси спросила.

— Почему посмеялся? — снова удивился Лёня, заметив, что девушка оставила в покое лямку и теперь с осторожным интересом его рассматривала.

Луна была почти полной и серебристой, как здоровенный ёлочный шар. И света её хватало, чтобы видеть всё как днём. Лёня заметил, как взгляд незнакомки, чуть задержавшись на высоком его лбу, метнулся к босым ступням, перемазанным глиной. Он почувствовал себя неимоверно глупо, да так, что невыносимо захотелось провалиться, тем более что молчание слишком затянулось. Лёня всё ещё придумывал, о чём можно спросить, когда услышал:

— А ты… что ты здесь делаешь посреди ночи? Турист?

— Не совсем, — в собственном голосе послышался вздох облегчения. — Скорее переживаю очередной приступ бессонницы.

— Бессонницы? — глаза девушки округлились, и Лёня отметил, что они очень тёмные, возможно, почти чёрные.

— Я частенько не могу уснуть по ночам. Наверное, сказывается режим работы. Когда ходишь в смену, никак не можешь приспособиться к человеческому режиму.

— И что? — вдруг рассмеялась она. — Какой у тебя тогда режим?

— Собственный, — в ответ улыбнулся он, — топтуновский.

— Что значит «топтуновский»?

— Это от фамилии. Меня Топтунов Леонид зовут. А ты? Как тебя называть можно?

На несколько мгновений она замолчала, отвела было глаза в сторону, но тут же вновь посмотрела на него. Вот только не в глаза, а выше, в какую-то воображаемую точку на лбу, и вдруг выпалила быстро:

— Гаврилова Галя. Да, и, кстати, я тороплюсь. Буду очень признательна, если ты укажешь мне маршрут. Хорошо бы в город попасть часов до восьми.

— Понять не могу, как ты сюда попала. Железнодорожные пути в противоположной стороне. Ты что, кругами перемещаешься?

— Возможно, — пожала плечами Галя. — В темноте в лесу сложно сориентироваться. Если честно, кажется, что я иду уже тысячелетия. У меня был фонарик, но батарейка села ещё в начале пути.

— Значит, в Припять путь держишь? — задумчиво произнёс Лёня, запустив ладони в карманы брюк. Нет, в голове его, конечно, уже не раз пронеслась мысль, которую он стеснялся озвучить, но Галя казалась такой хорошенькой, что от одного взгляда на неё в горле пересыхало, а язык совершенно не спешил отлипать от нёба.

— Да, и чтобы поскорее прийти, следует уже отправиться, — снова мягко улыбнулась Галя. Она поймала между пальцами длинную, блестящую, светлую прядь, и заправила её за ухо. — Так в какую сторону мне идти?

— А-а… ты… Ты не… я… Я мог бы подвезти тебя, если бы ты, конечно, была не против. У меня тут… Тут у меня мотоцикл, а… а вот и он, — Лёня указал в сторону ивы и неловко замолчал, крайне опасаясь отказа.

— Ты серьёзно? Ты мог бы подвезти? — в голосе Гали послышалась плохо скрываемая радость. — О, я была бы крайне тебе благодарна. На самом деле.

— Тогда поехали?

— Я думала, что ты хочешь ещё немного погулять…

Что-то холодное, как дыхание ночного ветра, почудилось Лёне в галином голосе, странная искра промелькнула в её глазах, но он попытался не придавать значения. «Всё в лунном свете кажется несколько иным, чем при дневном», — подумал он, натягивая кеды.

— Ночь прохладная, а к утру тут станет ещё холоднее. Лучше встретить рассвет в городе, как думаешь?

Галя неопределённо повела плечами и протянула руку:

— У тебя есть шлем?

…и пока она возилась с застёжкой — Лёня, конечно же, не решился предложить ей помощь, — он подкатил мотоцикл, но перед тем, как завести, снова посмотрел в тёмное, звенящее звёздами небо. Оно казалось удивительно спокойным и умиротворённым, разумным, древним и даже каким-то усталым в ожидании рассвета.

И вдруг яркая вспышка на нём заставила Лёню вздрогнуть, а затем с восхищением обратиться к Гале:

— Ты видела?

— Что? — не поняла она, всё ещё пытаясь одолеть застёжку.

— Метеор сгорел в атмосфере. Очень крупный, наверное. Вспышка была яркой.

И Галя засмеялась. Задорно и тепло. Опустив руки, она буквально тряслась от хохота.

— Что? — спросил Лёня, чувствуя, что краснеет.

— Ты не иначе как физик по образованию, — пояснила Галя. — «Метеор сгорел в атмосфере». Люди чаще говорят, что звезда упала и спешат загадать желание.

— Ты загадала?

— А ты?

Он промолчал, глядя на неё, думая о том, что, возможно, перед ним самая красивая девушка из всех, которых он только видел в жизни.

— Помоги мне со шлемом, — тем временем попросила она. — Туго.

Он не поверил ушам и едва владел собственными пальцами, когда Галя задорно задрала подбородок. Шея у неё была тоненькая и вся в чёрных созвездиях крошечных родинок или веснушек. При таком освещении Лёне всё равно не удалось бы рассмотреть, а потому, закончив, он поспешил отступить на пару шагов.

— И всё же?

— Что? — снова не понял Лёня.

— Кто ты такой? Глубокой ночью гуляешь по берегу реки, говоришь о метеорах.

— Ты угадала, я физик. Но по большей части на практике.

— Это как? — задала новый вопрос Галя, устраиваясь, пока Лёня держал мотоцикл.

— Я на станции работаю. Старшим инженером управления реактором.

— Ух ты… и так бывает?

— Готова? Поехали…

И Лёня почувствовал, как земля уплыла из-под ног.

…

Ему действительно мерещилось, что мотоцикл не едет, а парит над трассой, столь невероятным казалось присутствие Гали за спиной. И он бы, конечно, не поверил, он всё время бы озирался, не оплети её руки его собственную талию. Она едва касалась его живота, но от ледяных — даже сквозь ткань футболки — пальцев по его телу расходились такие волнительные потоки тепла, что он чуть сбавил скорость.

— Мы едем очень медленно. Почему? Твой мотоцикл неисправен?

— Нет, всё хорошо. Просто мне… мне хочется ехать как можно медленнее. Знаешь, до города здесь рукой подать, а мне не хотелось бы, чтобы… чтобы…

— Чтобы что? — спросила Галя, но Лёня чувствовал — она догадывается, что причина в ней, а потому оставил вопрос повисшим между ними, без ответа. От этого момент становился ещё более волнительным.

Они ехали около получаса, несмотря на то, что вся дорога могла бы занять считанные минуты. Над горизонтом уже занималась робкая заря, когда позади них остался широкий, пустынный в этот час мост, но Лёне всё равно казалось, что прошли жалкие мгновения, когда он вынужден был притормозить на главной площади и заглушить двигатель.

— Вот мы и приехали. Конечная, — улыбнулся он. — Гостиница Полесье. Сюда ведь тебе надо?

— Даже не знаю, — пожала плечами Галя, — подруга живёт на улице Леси Украинки и только к восьми встаёт на работу. Я хотела переночевать в гостинице, но и туда теперь идти как-то неудобно.

— Ты можешь подождать у меня, — с готовностью предложил Лёня, но тут же осёкся, понимая двусмысленность сказанного. Чтобы сгладить неловкость, он дополнил ещё более неуклюже:

— У меня чай и кофе. А ещё орешки кедровые. Родственники с севера присылают.

— Я лучше погуляю немного, посижу тут. Скоро рассветёт, можно будет почитать книгу. А ты иди, поспи немного. Скоро ведь и тебе на работу, наверное.

— Ближе к вечеру, — уточнил Лёня. — Ты уж извини, но бросить тебя здесь одну я не могу. Давай погуляем вместе.

Он боялся отказа и всё смотрел в тёмные и необъяснимо грустные глаза.

— Ну, хорошо, — улыбнулась Галя.

…

Остаток ночи и бóльшую часть утра они просто бродили вокруг гостиницы. Сидеть было прохладно, вот потому они и ходили, стараясь шагать так быстро, как только могли. Возможно, прогулка выглядела странно, но Лёня не думал об этом, он размышлял только о том, что узнавал от Гали.

Он пытался представить её отца, которого Галя описывала строгим и статным. И рисовало его воображение высокого усатого мужчину в форме, хмурящего кустистые брови. Но Лёня был уверен, что суров был Михаил Иванович только с остальными, ведь с такой девушкой, как Галя… как можно быть строгим? А ещё Лёня думал, что белый халат будет очень хорошо смотреться на стройной фигуре Гали, ведь она успела рассказать ему, что через несколько недель собирается поступать в Медицинский институт в Москве. От этой новости у Лёни слегка пересохло в горле, но всё же он спросил:

— Несколько недель… это ведь достаточно много… Ты… Мы успеем увидеться ещё?

— Если ты хочешь, то, конечно, можно. Я напишу тебе адрес.

Она старательно выводила буквы и цифры в блокноте, смешно удерживая колпачок авторучки между зубами. Она не смотрела на него, вот, может, потому он и обнаглел, решился.

Он сделал всего один шаг. Маленький, разделявший их доселе. Галя только лишь успела коротко вздохнуть, выронив дурацкий колпачок изо рта, когда пальцы Лёни осторожно ухватили прядь её волос и аккуратно, будто то великая драгоценность, завернули за ухо.

— Я… — начала было она, но добрая, обезоруживающая улыбка Лёни заставила её промолчать.

— Могу ли я зайти за тобой сегодня днём, перед тем, как пойти на работу?

— Тебе нужно поспать…

— Моя мама любит пошутить и говорит, что в молодости спать не нужно. «В гробу все выспимся», — повторяет она.

…

Рассвет

Он всё ещё слышал её смех над удачной шуткой, когда звук его, словно серебряный колокольчик, постепенно начал стихать, будто удаляясь, а потом и вовсе смолк. В обступившем его сером, влажном тумане Лёня, как ни старался, не мог разглядеть силуэта Гали. Он хотел позвать её, но не получалось, голос словно замер, застыв в горле многогранной, острой ледышкой.

Лёня почувствовал, что падает, а тело его обволакивает что-то холодное и сразу после до противности тёплое, мокрое. И снова ему в глаза заглянуло небо, ночное небо, с которого сорвалась и упала на землю невероятно яркая, огромная звезда.

«Неужели это просто сон?» — пронеслось на периферии сознания, прежде чем вокруг всё почернело.

Он попытался открыть глаза и перевернуться на бок. Ото сна, казалось, занемело всё тело — от кончиков пальцев на ногах и до самой макушки. Он понимал, что физически это невозможно, когда с усилием разлепил веки.

Лёня всё ещё не мог пошевелиться, когда открыл глаза. С большим трудом он обвёл взглядом обступившее его пространство. Бледный, словно молоком разбавленный свет скупо проникал в странный бокс, где стояла кровать, на которой он и лежал. Больше всего сооружение напоминало парник, вроде тех, что сооружают дачники, — огромный полиэтиленовый параллелепипед, но со странными трубками, оканчивающимися резиновыми перчатками.

Лёня опять прикрыл глаза, чувствуя неимоверную усталость, отступающую перед нарастающей секунда за секундой болью, которая в свою очередь немного проясняла сознание.

И он вспомнил…

Вспомнил, как весь день гулял по парку с Галей, как ели они мороженое из вафельных рожков и много смеялись. Как в конце прогулки Лёня осмелел настолько, чтобы взять её маленькую ладошку в свою и выпросить разрешения погулять вновь сразу, как только он вернётся с дежурства.

И он вспомнил…

…что с дежурства так и не вернулся.

Что сначала был грохот, от которого, казалось, вся станция от основания и до крыши вздрогнула, а после все работники смены долго не могли поверить в свершившееся: что совсем рядом, в нескольких десятках метров от них, разорвалось сердце ядерного реактора.

И сразу началась паника, беготня, где торопливые решения чередовали и бестолковые, и правильные, а в самом начале Лёня запомнил только растерянный взгляд начальника смены Саши Акимова и едкие комментарии заместителя главного инженера АЭС Анатолия Степановича Дятлова.

И он вспомнил, как, едва стряхнув с себя оцепенение, выкрикнул:

— Нужно скорее подать в активную зону реактора воду…

Те же самые слова он позже слышал со всех сторон.

А потом были скорая помощь и внимательные, добрые глаза фельдшера, измеряющего ему давление.

— Отпустите меня. Рвота — это просто ерунда. Дома я в себя приду быстрее, чем в больнице. Отпустите, меня девушка ждёт…

…

— Галя!

Ему казалось, что он вложил в голос всю силу, когда звал, но из горла вырвался лишь слабый сип, от которого грудь будто огнём обожгло. Но это сработало. За стеной-парником что-то зашевелилось. Нечёткая тень заспешила к боксу, приняв очертания фигуры невысокого сутулого мужчины. И прежде, чем жилистая рука отвела занавеску в сторону, Лёня вспомнил всё.

— Папа?

— С добрым утром, сын, как ты? — отец выдавил улыбку, от которой знакомые морщины-лучики разбежались по всему лицу, и Лёня с удивлением отметил, что отцу, которому всего пятьдесят, последние дни добавили слишком много соли в висках.

— Утро? — попытался улыбнуться Лёня, но почувствовал, что даже улыбка причиняет боль. Что сухая, тонкая кожа губ трескается от этого крошечного усилия.

— Ты лежи, лежи, — встревожился отец, наклоняясь ближе, касаясь его лба. — Врач сказал, что операция прошла успешно, но нужно время, чтобы понять… спинному мозгу нужно время, чтобы прижиться, и полный покой. Я позову сестру, она сделает укол. Так велел врач. Ты должен, ты обязан спать.

Что-то блеснуло в уголке глаза отца. Серебряная нитка сверкнула и исчезла с бледной щеки.

— Я… я не хочу спать. Отец… мне идти надо. Я… помоги мне встать.

Лёня слышал собственный голос, не узнавая его. В нём мольба и отчаяние тонули в хрипах. А ещё он устал. Он сказал всего несколько фраз и при этом смертельно устал… Может быть, сделать укол — вовсе не такая уж и дурная затея?

Он на секунду закрыл глаза.

…и когда открыл их снова, солнце щедро и ласково освещало палату, проникая золотистыми своими лучами в лёнин бокс.

— Папа, — тихо позвал он. Новая порция сна не подарила ему облегчения. Напротив, с ужасом Лёня осознал, что стало ещё больнее.

— Я здесь, я тут… что ты хочешь? Позвать врача?

— Где мама?

— Лежит на другом этаже. После операции. Я хотел предложить свой, но только она оказалась подходящим донором. Ты увидишь её очень скоро. Ещё денёк и ей разрешат вставать. А пока отдыхай.

— Папа, у меня просьба… в Припяти, на улице Леси Украинки дом тридцать четыре, квартира двадцать один, гостит девушка по имени Галя. Попроси кого-нибудь навестить её и узнать галин адрес в Киеве. Она скоро уедет из Припяти. А я… я должен её найти. Сразу, как только выйду из больницы. Кстати, а какое сегодня число?

— Одиннадцатое мая, — голос отца странно провалился, когда он ответил.

— Одиннадцатое?

— Да.

— Помоги мне встать.

…он даже не чувствовал укола. Только тёмную, густую мглу, утягивающую его в своё чрево. Он снова слышал голос Саши Акимова, опять бежал по слабоосвещённому тоннелю к насосам. Он слышал голос Гали где-то позади, но никак не мог понять, почему она находится на станции.

…

Фёдор Данилович — отставной офицер — по привычке, хотя и несколько рассеянно выпрямился перед юной ещё медсестрой, сделавшей инъекцию снотворного Лёне. Та, несмотря на возраст, глядела на мужчину строго.

— Сколько раз вам повторять, гражданин Топтунов, что нельзя открывать бокс? От больного идёт мощное излучение. Это может сказаться и на вашем здоровье. Поймите, стоит мне только доложить о нарушениях режима врачу, вам запретят сюда приходить, даже приближаться к больному.

— Дорогая моя, — мягко вклинился Фёдор Данилович в пламенную речь, — тот, кого вы называете «больной», прежде всего мой единственный сын. И я не могу смотреть, как он страдает, не имея возможности даже пошевелиться.

— И всё-таки это опасно, — настаивала медсестра, но в голосе её послышалось сомнение. — Я вынуждена сказать врачу.

— Игорь Сергеевич обо всём знает. И он лично разрешил мне помочь Лёне, облегчить его последние страдания.

— Но, — растерялась медсестра, — ему же операцию сделали. Он должен на поправку теперь пойти. Во всяком случае, вы должны верить в лучшее.

— Анализы ухудшились. Организм отторгает трансплантированный спинной мозг.

— Но…

— Врач не стал скрывать. Лёне осталось недолго.

Затянувшаяся пауза прервалась короткой дробью от каблуков, растворившейся за гулко хлопнувшей дверью. Фёдор Данилович опустился в кресло. Пока Лёня спит, он тоже может погрузиться в дремоту. Поверхностную, чуткую, такую, чтобы слышать лёнино дыхание.

…

Розовые сумерки сменялись душной, чёрной темнотой, а затем снова прохладным, молочным светом. Лёня просыпался и, удостоверившись, что боль не отступила, а стала ещё сильнее, опять закрывал глаза. Он чувствовал прохладу рук родителей на лбу и запястьях, он слышал их голоса и пытался что-то говорить в ответ. Он просил маму не плакать и зачем-то спрашивал, не приходила ли Галя. Нет, он хорошо запомнил, что находится в Москве, но отчего-то казалось, что вот-вот скрипнет дверь и на пороге окажется она. И посмотрит тогда Галя на него своими тёмными, как самая глубокая ночь, глазами, и бросится к его постели, чтобы взять его за руку и помочь подняться…

— А Саша? Где Саша Акимов? Почему он не приходил навестить?

Воцарившаяся тишина сказала больше любых слов.

— Когда? — задал новый вопрос Лёня.

— Позавчера. Он и трое пожарных.

— Сколько человек уже умерло?

— Не могу сказать точно. Сюда привезли только самых тяжёлых.

…

Когда Лёня вновь открыл глаза, ему показалось, что боль немного отступила. Настолько даже, что он рывком поднял руку и увидел собственную ладонь, покрытую гноящимися ранами.

Он едва не вскрикнул, но, вспомнив об отце, вовремя сдержался.

Медленно-медленно, внимательно он осмотрел изуродованные ожогами пальцы и запястья. Язвы уходили и выше, к локтям и плечам. Но Лёня не хотел смотреть. Он почувствовал, как глухие рыдания подкатывают к горлу, как рвутся они наружу, раскатами грома, чтобы разрушить идеальную больничную тишину.

Он не давал воли слезам только из боязни, что отец услышит. Фёдор Данилович круглосуточно дежурил у постели сына, и Лёня не хотел беспокоить его. «Сын солдата никогда не плачет», — часто повторяла мать, когда Лёня был совсем мальчишкой. И он привык держать всё внутри, памятуя о звёздах на отцовских плечах. Почему-то теперь ему казалось, что урони он хоть одну слезу, как оторвётся золотая звезда с погон и упадёт на пол, закатится туда, где её никто не найдёт. И это такая звезда, что при её падении желание загадывать бесполезно.

Лёня лежал, пытаясь успокоиться, но взгляд его упорно возвращался к язвам. Он был так потрясён увиденным, что не сразу заметил, как занавеска бокса отодвинулась и внутрь проникло чуть больше мягкого света.

— Лёня? — послышалось над ухом.

Обернуться резко не получилось. Более того, он едва смог пошевелить шеей. Мгновения снова казались вечностью, ведь разум, опередив тело, кричал: «Галя?!»

Она стояла рядом с кроватью на коленях. Так, что лицо её оказалось совсем близко. В каких-нибудь паре десятков сантиметров от его собственного.

Как лезвием бритвы, вмиг отсекло все дурные мысли, сердце Лёни наполнялось восторгом от одной только мысли: «Она здесь, Галя смотрит на меня, и ей не противно».

Но к чувству разливающейся по всему телу эйфории пришли и мысли тревожные, тут же сорвавшиеся с языка:

— Говорят, что со мной рядом находиться опасно для здоровья. Галя, Галечка, ты лучше иди, а я… я найду тебя.

Но Галя и не думала уходить. Не собиралась она и подобно фантому растворяться в воздухе. Наоборот, с тихим вздохом, она придвинулась ближе. Так, что между их лицами осталось совсем чуть-чуть. Лёне даже приходилось напрягать глаза, чтобы видеть кончик драгоценного для его сердца, слегка вздёрнутого носа Гали.

— Я… я очень ждал. Как ты нашла меня?

Она немного помедлила с ответом, словно подбирая слова, но потом выпалила, как на духу:

— После аварии на ЧАЭС Припять вскоре эвакуировали. Паники не было, но толком никто и ничего не знал. Кто куда поехал, зачем именно туда… но мне повезло. Со мной в одном автобусе бабушка одного из пожарных ехала, тех, которые первыми тушили. Она и сказала, что всех, кого сильно облучило, в Москву перевели. Я приехала. К тебе.

Лёня не знал, что говорить. Чувство абсолютного, неизмеримого счастья, казалось, накрыло его с головой, особенно, когда он снова посмотрел на Галю, чтобы сказать ей, но увидел, как она, чуть прикрыв свои чёрные глаза, тянется к нему.

Будто майский прохладный ветер коснулся его губ и остался влажной росой, даря измученной болью коже живительную силу. Лёня поднял руку и, погладив тоненькое предплечье, целомудренно обнял Галю, чувствуя, как её ладони касаются его собственных плеч.

— Галя, я…

— Ты только ничего не говори и не удивляйся. Ты просто… дай мне руку.

И он коснулся её пальцев. Таких же восхитительно прохладных и дающих силу всему телу. И он не чувствовал уже усталости и боли, когда она с улыбкой попросила:

— Сможешь подняться и дойти со мной до окна? Я хочу показать тебе…

— Я постараюсь, — улыбнулся Лёня.

— Постарайся. А я… я помогу.

Он не верил собственным ощущениям, когда ноги коснулись пола, а тонкая галина рука, на поверку оказавшаяся очень даже крепкой, обвила его талию.

— Всего с десяток шагов. Обопрись на меня, — попросила она.

Медленно-медленно они зашагали к открытому окну, в которое настойчиво просился май.

И лишь дойдя до него, Лёня удивился:

— Ночь? Сейчас ночь? Но в комнате было так светло.

— Полнолуние, — улыбнулась Галя. — Помнишь, впервые мы встретились при лунном свете?

— Если бы и хотел, не смог бы забыть.

— Я тоже.

А дальше они молчали. Просто стояли у окна и молчали, глядя, как вздрагивает и роняет звёзды чёрное небо. И вдруг, когда с его полотна сорвалась очередная, пожалуй, самая яркая, Галя прижалась лбом к щеке Лёни и прошептала:

— Смотри, какая же огромная упала звезда…

И Лёня всматривался в небо, он пытался увидеть ту самую, о которой говорила Галя, но вокруг становилось всё темнее. Он всё ещё чувствовал её прохладную руку, когда всё вокруг поглотила чернота. Но он улыбался, чувствуя, что Галя рядом.

…

____________________________________

Звезда Полынь — в Библии является символом наказаний Господних, олицетворяет безмерную Горечь суда Божьего над ослушниками. В чернобыльских событиях часто ищут параллели со звездой апокалипсиса, здесь же символ использован скорее как метафора.

Галя Гаврилова. ОЖП. Персонаж, конечно, вымышленный, но насколько — судить только читателю. Для автора Гавриил (Габриэль) в иудаизме исполняет обязанности ангела смерти. Он является к умирающим праведникам, неся в руках идеально ровный нож. При помощи этого ножа Габриэль забирает душу. В христианской мифологии архангел Гавриил передает людям тайное знание Бога.

И напоследок: я ни в коем случае не хочу опорочить светлую память Леонида Топтунова. Все события, описанные в миниатюре, вымышленные.

========== Александр Акимов ==========

По какой реке твой корабль плывет

до последних дней из последних сил?

Когда главный час мою жизнь прервет,

вы же спросите: для чего я жил?

Буду я стоять перед тем судом —

голова в огне, а душа в дыму…

Стихи Булата Окуджавы (отрывок)

Вопросы

«Почему?».

Матери казалось, что Сашка родился с этим вопросом на губах. Во всяком случае, она уже и не припоминала времён, когда бы его пухлый пальчик ни тыкал во всё подряд, требуя от окружающих людей объяснения тому или иному явлению.

Вот проехал большой, ярко-жёлтый автобус — и тут же Сашкина голова, зорко следящая за всем происходящим из детской коляски, обернулась вслед:

— Мама, а почему автобус жёлтый?

Вера Дмитриевна, пытавшаяся приладить авоську с продуктами к коляске, только рукой махнула, и сумка упала на асфальт, по которому тут же задорно заскакали румяные мячики яблок.

— Санька, ты меня своими вопросами в гроб загонишь! Ну почему ты не спрашиваешь того, о чём я знаю? Честное слово, от твоих изысканий я себя полной невеждой чувствую.

Но двухлетнего Сашу сказанное, очевидно, не впечатляло, взгляд его озорных глаз тут же перемещался на следующий объект, а рот приоткрывался в очередном:

— Мама, а почему ябл… ух ты, смотри!

Краснощёкое солнце уже клонило усталое лицо ближе к горизонту. Оно казалось огромным и в дымке облаков будто вздрагивало.

— Мама, а почему солнце дрожит? — задал новый вопрос Саша. На его румяных, пухлых щеках красовались ямочки. Так двумя отметинками сама природа на лице его написала, что добр Саша и простодушен.

…

С годами мало что изменилось. И Вера Дмитриевна уже с улыбкой ностальгировала о том, как в детском саду Сашку называли Почемучкой, а позже Знайкой.

Тянущим теплом в сердце отзывалось воспоминание о первом вызове в школу, когда краснеющий Саша показал не менее алую запись в дневнике: «Ув. родители, пожалуйста, зайдите к классному руководителю по вопросу воспитания вашего сына Акимова А.».

Мать, было, вспылила, но отец, ласково потрепавший её по плечу, произнёс: «Да будет тебе, Верушка, к Сашке первый раз за три года вызывают. Ты вон на младших посмотри — все дневники красные».

И Вера Дмитриевна, выбрав лучшее своё платье, пошла в школу. Каково же было её удивление, когда она увидела учительницу — саму вчерашнюю студентку. Анна Сергеевна, немного сбиваясь, но строго, сначала укорила Сашу за неуёмное, неукротимое «почемучество», а потом, пригласив Веру Дмитриевну сесть, уже мягче произнесла:

— Вы же понимаете, Вера Дмитриевна, что у меня в классе ещё двадцать девять человек и, отвечая на вопросы Акимова, я вынуждена расходовать то время, которое должна тратить на всех?

— Я поговорю с Сашей, — пообещала Вера Дмитриевна. — Только вот не уверена, что беседа эта даст результат. Он у нас с рождения такой. Книги, опыты, вопросы…

— Я не о том, — мягко возразила учительница. — Энергия и жажда знаний Акимова — похвальная черта. Ему тесно в школьных стенах и развиваться нужно. Знаете, у нас в Доме пионеров есть потрясающие кружки: юный физик, моделирование, астрономия.

…и тем же вечером, за ужином Сашка с серьёзным лицом заявил: «Ну, конечно же физика».

…

Годы летели, взмахивая гигантскими белопёрыми крыльями листов календаря незаметно. Из робкого, но любознательного паренька, Сашка превратился в статного юношу. Изменилось лицо, раздались его плечи. Вот только вопросы остались прежними. Но на его «почему» теперь не всегда могли ответить даже профессоры Московского Энергетического Института, который Саша готовился окончить с отличием. И не раз пытливый паренёк замечал, что руководитель его дипломного проекта чуть тщательнее готовится к консультации с ним, чем к вопросам других студентов.

— Вам, Акимов, прямая дорога в науку, — скажет он позже, во время защиты дипломного проекта, под аплодисменты экзаменационной комиссии.

— Я бы предпочёл практику, — улыбнётся Саша в усы. — Стране нужны специалисты.

…

«Почему» — никуда не делись и во время службы в армии, а позже и на чернобыльской АЭС имени В.И. Ленина, куда по распределению попал Саша Акимов.

…

— Далась тебе эта дыра? — надула губы Лидочка, — Припять после Москвы? Ты в своём уме, Саша?

— В столице всю жизнь по коммуналкам проболтаемся, а в Припяти нам, как молодой семье, сразу квартиру дадут, двухкомнатную. Но если ты не хочешь… то…

— Да нет, конечно, всё нормально, — улыбнулась Лидочка, положив ладони на Сашины плечи. — Вместе навсегда.

…

В самом начале работа на АЭС показалась Саше вполне интересной, но вскоре обнаружила свои изъяны. Акимов многое знал о ядерных установках, но всё же чаще других его можно было встретить в библиотеке АЭС, за изучением специальной литературы. И чтение это оставляло больше вопросов, чем давало ответов. Например, Акимов понял, что с реакторами должны работать только люди с узкоспециальным образованием, а не простые технари и электроники, которые наводнили станцию. Слишком уж многое должен был знать и учитывать человек, управляющий реактором. «Физик, химик и… желательно экстрасенс», — всё чаще думал Саша, выходя из библиотеки.

Но времени на анализ у него оставалось всё меньше. Опытных кадров на молодой станции не было, и вопрос продвижения по службе оказался лишь формальным. Настолько, что уже через год Саша нашёл себя стоящим за пультом управления реактором в должности старшего инженера, затем заместителя начальника смены, а позже Акимов стал главным в группе.

Он уже не думал, что следует сменить работу, возможно даже переучиться — вечно хныкающий, но такой любимый свёрток в детской кроватке, больше наводил на мысли о работе сверхурочно, чем о высоком.

Так между двадцать пятым и тридцатым днями рождения время приравнялось к мгновению. Саша опомнился только тогда, когда начальник четвёртого энергоблока представил ему робкого, переминающегося с ноги на ногу паренька:

— А это у нас Топтунов Леонид. Молодой специалист из Обнинска. Реактор в глаза не видел, но всё про него знает. Теория — как известно — страшная сила.

Игнорируя явный сарказм в словах начальника, Саша прижал очки к носу указательным пальцем, но всё равно сощурился. «Пора посильнее купить», — пронеслось в голове. Вслух же он сказал, протягивая Леониду руку:

— Очень приятно, товарищ Топтунов. Я — Александр Акимов. Значит, работать будем вместе?

— Надеюсь, — произнёс Лёня тихо, но уверенно. И рука у него оказалась сильная, твёрдая.

…

Акимов смотрел на Топтунова и что-то странное, не поддающееся рациональному объяснению овладевало его мыслями. Он будто брата своего младшего видел или даже самого себя: те же очки, аккуратные усы и пытливый взгляд. Точно в зеркале отражение. Только восьмилетней давности.

К Топтунову Акимов присматривался долго. Но за три года, в которые новичок дослужился до должности Старшего Инженера Управления Реактором, он же из Леонида превратился в Лёньку.

Лёньку — душу компании, когда они воскресным утром выбирались на рыбалку, на дышащий влагой и запахом летних грибов берег реки Припять.

…и Лёньку — саму скромность, когда на работе в очередной раз ему выписывали премию за сверхурочные.

— Лучше Ходемчуку дайте, — спорил Лёнька, — у него дети. А я один.

— Ты в сберкассу складывай. Купишь потом мотоцикл, — смеялся начальник блока. — Ты же о мотоцикле давно мечтал. На рыбалку гонять.

И Саша доверял Лёне. Как себе.

…

— Да чего вы возитесь, Акимов?! — голос Анатолия Степановича Дятлова звучал раздражённо. Листая сменный журнал, Саша исподлобья посмотрел на начальника.

— Я обязан изучить эти записи, — медленно, делая ударение на каждом слове, — отвечал он. Дятлова побаивались все. Да и сам Саша, чего уж душой кривить, вздрагивал под тяжёлым дятловским взором. Возвращаясь к записям, Акимов покосился на Топтунова. Тот стоял за пультом, и побелевшие щёки выдавали в нём крайнее волнение.

— Двести мегаватт? — произнёс Лёня, словно отказываясь верить в услышанное. — Это всё равно, что лететь пассажирским самолётом на высоте пятьдесят метров над городом. В теории возможно, но на практике сложно осуществимо.

— Ты, кажется, в МИФИ учился, а, Топтунов? А потому должен знать, что это рядовое испытание, а значит, все параметры давно вычислены за вас с Акимовым людьми, имеющими, очевидно, более высокую квалификацию.

— Леонид прав… — начал было Акимов. — К тому же мы действительно обязаны изучить записи предыдущей смены перед заступлением на дежурство.

— А вас, Акимов, я попрошу попридержать мнение при себе. Вы постоянно разговариваете и мало делаете. На теорию тратите слишком много времени. Высшее руководство поставило задачу. Ваше дело — выполнять. Понижаем мощность до двухсот — это приказ. Топтунов, пошевелись.

Саша отложил журнал и шагнул к Лёне в инстинктивном желании стать стеной на пути Дятлова. Пальцы Топтунова мелко вздрагивали над пультом.

— Всё будет нормально, — вдруг резко выдохнул Саша. Он выпрямил спину, чувствуя, что категоричность была необходима в данный момент. — Ты делай, что Дятлов прикажет, а я… я здесь, рядом.

… и Лёня вытащил несколько стержней.

— Ровнее давай. Чего ты из одного квадранта тянешь? — послышался голос второго инженера, более опытного, но менее образованного. Саша посмотрел на показания приборов.

«Почему реактивность падает так неравномерно?» — пронеслось в мозгу Акимова, но мысль тут же заглушило очередное замечание Дятлова:

— Топтунов, скорее! Так до утра провозимся.

— Не могу, Анатолий Степанович. На мощности около двухсот мегаватт реактор становится сложным, я бы порекомендовал…

— Засунь… — начал было Дятлов, но под взглядом Акимова осёкся. Тем временем Топтунов отрапортовал:

— Ну вот и всё, мы провалились. Надо глушить.

— Что?!

— Реактивность нулевая. Глушим реактор.

— Поднимай, — почти закричал Дятлов. — Ты провалил реактор, и теперь блеешь?!

— Мы отравились, — вставил Саша, имея в виду насыщение реактора ксеноном. — Согласно Инструкциям реактор следует немедленно заглушить, иначе…

— Иначе что?.. — сощурил глаза Дятлов. — Инструкцию писали для таких, как вы. И такими же руками. Если под «иначе» вы имеете в виду аварию, Акимов, то спешу напомнить, что именно её мы и создаем, чтобы проверить хватит ли энергии выбега для питания насосов. А потому, Топтунов, поднимай реактивность!

— Я требую письменного распоряжения в журнале, — вымолвил Акимов, еле разлепляя губы. Чувство надвигающейся беды сковало его грудь.

…

Ответы

Саша хотел бы забыть, но помнил каждое мгновение так хорошо, как не смогла бы передать кинохроника, как не рассказал бы самый лучший корреспондент. Стоило ему лишь закрыть глаза, он видел путь синей авторучки, слова, небрежно выводимые Дятловым в журнал: «Поднять реактивность, путём изъятия максимально возможного количества стержней».

Он помнил Топтунова, на миг превратившегося из СИУРа Леонида Топтунова в Лёньку-мальчишку, зажавшегося в углу, но не от страха, а от осознания неизбежности, предчувствия катастрофы.

— Скорее бы всё это кончилось, — Саша помнил, как сказал это вслух и помнил ответ уже смягчившегося Анатолия Степановича:

— Две минуты и закончим. Потом сами спасибоскажете. Может, кого и повысят.

— Растём, — тревожной нотой разрезал густой от напряжения воздух БЩУ №4 голос Лёни. — Слишком быстро растём, товарищ Дятлов.

— Что?

Но больше он уже не успел сказать ничего, Саша кричал, ринувшись к пульту:

— Лёня, гаси, гаси!

И грянул гром…

…

— Лежи спокойно, сейчас лучше будет, тебя только прокапали, — Лида подсунула прохладную ладонь под шею Саши, точно тот не взрослый мужчина, а какой-то младенец. — Или давай помогу. Всё таки подняться хочешь?

Саша пошевелился, чувствуя тупую, ноющую боль во всём теле. Он посмотрел на Лиду, на её лицо, расплывающееся в утреннем свете, несмотря на то, что очки были на своём законном месте.

— Где Лёня? Где Степаныч? — спросил он, будто жена могла знать.

— Анатолий Степанович в соседней палате, — тем не менее ответила она, — а Лёня… Лёня, — голос Лиды дрогнул.

— Что с Лёней?

— Он в одиннадцатой. Тяжёлый очень, — коротко ответила жена.

Мне нужна ручка. Я напишу, а ты передай Николаю Васильевичу Карпану. Он должен знать, что мы всё делали правильно, и я не понимаю, почему взорвалось.

Саша так волновался, что даже не замечал боли, которую ему причиняли самые простые движения. Он небрежно смахнул сукровицу, капнувшую с собственного запястья на лист бумаги, переданный Лидой.

— Да чего ты ревешь, глупая? Я скоро выпишусь, поправлюсь. А если не рассказать сейчас, как всё было, нас осудят. Всех: и меня, и Дятлова, и Лёньку. А я ведь действительно не понимаю, почему он взорвался. Мы следовали инструкциям.

Коротко смахнув слезу, Лида спрятала записку в карман.

— Как можно скорее передай. Это важно.

Она кивнула, зная, что Саша всегда просит только о самом важном.

…

Коридор отзывался эхом на каждый Сашин шаг. В пересмену врачей появлялась возможность навестить остальных. В другое время это категорически запрещалось. Впрочем, многие хотели, да не смогли бы подняться.

В палате номер пять было накурено. Дятлов сидел у окна, и хмуро вглядывался в отвечающее ему грозовым взглядом небо.

— Здравствуйте, Анатолий Степанович, — обозначил своё присутствие Саша, хотя знал, что Дятлов слышал, как он вошёл.

— Акимов… Александр… — Анатолий Степанович не спеша обернулся, впившись взглядом в Сашины глаза. — С чем пожаловали?

— Я хотел бы узнать, как вы себя чувствуете, — Саша рассматривал багрово-красное от ядерного загара лицо Дятлова, рука автоматически легла на подбородок, оглаживая собственные язвы. Взгляд Саши упал на перебинтованные ноги Дятлова. — Досталось вам сильно?

— Рентген триста, — вдруг улыбнулся Дятлов. — Жить будем, Акимов, не переживай.

— …и ещё, — после некоторой паузы добавил Саша. — Я хотел бы понять только одно…

— Почему взорвалось? — перебил Дятлов. — Взорвалось, хотя мы всё делали правильно, а, Акимов?

…

Возвращаясь к себе, Саша думал о том, что боль становится мучительной, но гораздо сильнее ощущалась та боль, что терзала его изнутри. Боль-вопрос, на который не ответил даже Дятлов. Акимову казалось, что за время, проведённое Дятловым наедине с собой, тот должен был понять, что пошло не так.

Саше хотелось побыстрее вернуться в палату и прилечь, но ровно до тех пор, пока слева от себя он не увидел дверь с табличкой «11».

Лёня лежал в боксе. В полиэтиленовом «парнике» с подогревом. Голый, прикрытый стерильной простынёй, белизной своей делающий ядерный загар Лёни ещё более контрастным.

Саша подошёл ближе и решительно отвёл занавесь в сторону. Лёня открыл глаза и улыбнулся.

— Спасибо, так лучше. Дышать нечем. И пить. Всё время пить хочется. «Борджоми» надоел до омерзения.

— Лида вечером обещала принести сок и молоко. Я зайду. Или попрошу её занести, — ответил Саша, чувствуя, что голос его дрожит.

На Лёню было невозможно смотреть. Распухшие, потрескавшиеся губы. Бурые до синевы веки, почерневшее лицо. Акимов вспоминал, что просил Лёню покинуть станцию, но разве это было бы по-топтуновски?

— И шоколад, — тем временем мечтательно произнёс Лёня. — Знаешь, я пока лежу, всё время думаю о сладком.

— Наверное, так себя проявляет болезнь, — улыбнулся Акимов, — ты ведь даже чай раньше без сахара пил.

— Саша, — голос Лёни вдруг стал серьёзным. — Мы ведь под суд пойдём, как из больницы выйдем…

— Не думаю. Я написал Карпану. Он поймет и сможет сказать своё слово в защиту. Мы всё делали правильно.

— Но тогда почему взорвалось?

— Этот вопрос не даёт покоя и мне.

…

Лида сменила очередной компресс. Врачи не разрешали, но она делала всё в точности так, как хотел Саша. Кроме одного… и на его просьбу:

— Иди уже, глупая, от меня фонит, как от реактора. Сама заболеешь и дети!

… она отвечала:

— Вместе навсегда.

— А знаешь ли ты почему?

— Потому что ты любишь меня, а я — тебя. Всё просто, — уже с улыбкой отвечала она.

…

Тихое майское утро уже вступило в свои права, когда Саша открыл глаза. В последние три дня он не вставал. Да что говорить — у него не было сил даже просто сесть. Так и встретил он тридцать третий день своего рождения лёжа. Но он видел перед собой самое главное в жизни — заплаканное и опухшее лицо жены — самое прекрасное на свете.

— Я обязательно поправлюсь, — обещал он. — Ты только пойди, отдохни. Поспи немного.

Но в то утро Саша взглядом обвёл палату и не нашёл Лиды. «Наверное, пошла в магазин», — подумал он.

В тот же самый момент дверь, ведущая в палату, тихонечко скрипнула, и на пороге появилась миниатюрная, очень худенькая девушка в халате медсестры.

— Акимов? — строго спросила она, сверяясь с карточкой.

— Он самый, — попытался улыбнуться Саша, понимая, что девушка новенькая. Но любое, даже самое маленькое усилие, причиняло ему слишком много боли.

— Да вы лежите спокойно, — будто прочтя его мысли, попросила медсестра, — я всё сама сделаю.

Она поравнялась с кроватью и встала так, что Саше хорошо стало видно бледное её лицо, светлые, гладкие пряди волос, выбившихся из-под чепчика. На кармане халата было вышито розовыми нитками. Саша прищурился и прочёл вслух: «Гаврилова Г.».

Надпись заставила вздрогнуть.

— А… а вас не Галиной зовут? — взволнованно спросил он.

— Галей, — улыбнулась медсестра, готовя капельницу, — расслабьтесь, Акимов, больно не будет.

— Нет, я не о том. Вас искал Лёня. Топтунов Леонид. Он в одиннадцатой палате.

— Я знаю, — тихо, внимательно глядя на него тёмными, почти чёрными глазами, ответила медсестра. — Но не сейчас. К Леониду я пойду чуть позже. Сейчас пока не время. Сейчас ваша, Александр, очередь.

Саша не понимал, о чём говорит медсестра, а только следил за ловкими манипуляциями тонких пальцев. Найдя вену, она ввела иглу и попросила:

— Вы просто полежите и скоро легче будет.

— Нет, вы не понимаете, Галя. Легче будет только тогда, когда я узнаю ответ на вопрос «почему», но, наверное, это случится только в следующей жизни.

Саша замолчал, глядя на Галю, которая почему-то забыла открыть клапан капельницы. Она стояла, задумчиво глядя на Сашу, и казалось… Саше казалось, что ещё мгновение, и он узнает.

Ласковое майское солнце, проникавшее из-за спины Гали, странно освещало её фигуру. Казалось, что девушка светится изнутри.

— Саша… — вдруг молвила она. — Ты ведь устал. Очень сильно устал, правда?

— Я хочу знать, почему он взорвался?

— Всё равно не поверишь…

— Почему?!

— Ты слышал когда-нибудь о Звезде Полынь?