Водителям горных троллейбусов [Ирина Васильевна Василькова] (fb2) читать постранично, страница - 2

заснул.

Сижу и думаю о «непостыдной». Удручает не физическое — горшки-пеленки, перетаскивание в ванную и обратно — а психологическое напряжение: когда видишь, что боевой офицер, атомный физик, да просто красавец-мужчина превращается в бессмысленное существо.

Психика разумно устроена — когда нет сил, летит предохранитель. В моменты непереносимого стыда, как сейчас, у отца отключается разум — он делается жалким, хнычет, лепечет, а после ничего не помнит.

И мне стыдно — будто я не должна видеть его стыд.

Будто я виновата. Будто мне самой ничего подобного не светит в восемьдесят пять.

Зато потом у него гиперкомпенсация — требует, обвиняет, грозит. Это он-то, который за всю жизнь и мухи не обидел…

Ага, проснулся. Кричит, чтобы я срочно бежала в аптеку за витаминами, от которых он сразу выздоровеет. А если не побегу — то я змея и кровопийца.

С больницей тоже его идея. По радио услышал — есть такая, бывшая «старых большевиков». Какая-то у них двухмесячная реабилитационная программа для стариков. Хочу туда, я что, не заслужил? За соломинку хватается. Поспрашивала — говорят, неплохая. Не лечат, конечно, но в порядок слегка приводят, да и домашним дают передышку. И не так дорого. В общем, решилась.

— Пап, обедать?

— Пошла к черту, раз в аптеку не идешь!

Изображаю, что ушла, хлопая дверью — все равно он ничего не видит. Через пять минут снова хлопаю.

— Пап, принесла! Теперь обедать будешь?

— Теперь буду.

Даю витамин — этих витаминных коробок уже полдесятка на столе, потом подношу ложку с супом. И вдруг:

— Дура! Не то купила! Неправильные! Тьфу на тебя! — выплевывает желтый шарик, неожиданным взмахом выбивает у меня ложку, тарелку, горячий суп льется на грудь, на чистую постель…

— Ааа! Я обжегся! Подуй!

Опять сжался, маленький, несчастный.

И мне опять стыдно.

Все будет хорошо

Больничному коридору полагается быть унылым, но этот и вовсе тусклый. Два крыла здания, построенного буквой П, сдерживают солнце, даже летом воздух в отделении сероватый — то ли туман плавает, то ли дым, то ли строительная пыль из дальней палаты, где два узбека крушат стенку отбойными молотками. По коридору бродят люди-тени, тихо шаркая, шурша, шелестя сухими, изношенными, почти прозрачными оболочками. Старики, старушки — отделение геронтологии общее, без всяких стыдливых М и Ж. В таком возрасте чего церемониться — пусть сидят на соседних горшках, как в детском саду. Бродящих старушек больше — не хотят лежать, из последних сил пытаются пересилить судьбу, ожить, цепляются, тянутся вверх. Вот одна, с бессмысленным выражением выпученных глаз, снова учится ходить —приволакивая обе ноги, шатаясь и опираясь на трость с четырьмя опорами. Никому не видимый героизм, мучительно закушенная губа и тупое улиточье перемещение вдоль длинного ряда палат. Возможно, воля у нее тверже, чем у покорителей Антарктиды, но кто здесь оценит?

На дерматиновой кушетке, здешней лавочке, квашней расплылась деревенского вида бабка — фланелевый халат, серый платок, обрезанные валенки. Рядом примостилась седая леди в сиреневой пижамкеи кокетливых тапочках. В той жизни они, может, и не удостоили бы друг друга даже презрительным вниманием, здесь же никак не могут наговориться, и просторечие одной, сталкиваясь с филологической утонченностью другой, высекает стиль, которому позавидовал бы иной писатель.

О детях, о детях — о чем же еще? Все здесь тоскуют о детях — включая совсем полуживых. Та, что в валенках, жалеет, что аборт сделала в восемнадцать лет, осталась бездетной, а та, что в пижамке, утешает —ааа, какая разница, что есть дети, что нет — все равно в итоге остаешься одна.

Ничего нового никто не скажет, ничего интересного не произойдет.

Боже, как здесь можно работать? Выдерживать этот запах, этот ужас, это смирение перед неминуемым, безвыходное ожидание финала, зеленоватую полуживую плоть?

Отец отказывается вставать с постели — напуган последним падением. После переезда в больницу был плох, ничего не понимал. Вчера опомнился и сказал, что даже нравится — много медсестричек, все заботливые, памперсы меняют по десять раз на дню.

Вот такая мне вышла передышка. В припадке авантюризма сажусь в самолет и лечу в киргизский город Бишкек — абсолютно без цели и без смысла. При этом чувство испытываю сложное — с одной стороны, придти бы в себя. С другой — больно оставлять отца на чужих людей. Хотя уверяют, что уход прекрасный, кормят с ложечки, моют и все такое.

— Но он слепой совсем!

— Вы не волнуйтесь, Лариса Петровна! — улыбается симпатичная докторша. — Все будет хорошо. И не таких поднимали. Вот увидите. Ходунки наденем. Эти такими же были — и вон, по коридору ходят. А вам тоже отдохнуть надо!

Всю жизнь считала, что за родителями буду ухаживать сама. Неожиданно оказалось, что ресурсы организма не беспредельны. Но эти люди чужие. А если они не понимают, что проблема у него не в ногах, а в голове? Но