Не будем усложнять (СИ) [Spanish Steps] (fb2) читать онлайн

========== 1. ==========

С вами бывало когда-нибудь такое, что вы, услышав на дороге резкий сигнал клаксона проезжающей мимо машины, затравленно вздрагиваете (может быть, от неожиданности даже приседаете слегка), оборачиваетесь и виновато втягиваете голову в плечи? При этом вам кажется, что это именно вы создаете помеху движению (или, может быть, даже пробку), это именно из-за вас рушится привычный ход вещей, ломается отлаженная (кем-то другим, не вами) система, и вот уже налицо тотальный хаос: оседают, поднимая столбы строительной пыли, многоэтажные здания, складываются пополам фонарные столбы, поднимаются в воздух скамейки и мусорные баки, визжат женщины и дети, захлебываются сирены полиции, мчатся по встречным полосам пожарные машины, кареты скорой помощи выстраиваются в ряд, преграждая путь грузовичку мастера службы ремонта офисных кофе-аппаратов, а в Норвегии с кофе-аппаратами не шутят, в Норвегии кофе — это святое (святее святой воды, аминь). И лента фейсбука не обновляется.

А всему виной — вы. Да-да, именно вы.

А вы, может быть, даже и не находились на проезжей части в это время, а тихо-мирно толкали по велосипедной дорожке свой новехонький Scott Silence (12000 норвежских крон без рассрочки, комплект зимней резины, доставка в течение двух рабочих дней). Может быть, вы — как и я — вообще боитесь дорожного движения (не спешите иронизировать, у одной моей знакомой фобофобия — она боится бояться, а вы говорите), так вот — боитесь и уж точно ведете себя предельно аккуратно и без лишней надобности на проезжую часть не высовываетесь (см. выше Scott Science, спасибо, дорогой Санта), так чего, спрашивается, вам нервничать?

Бывало с вами такое? Знаете, почему так происходит? О, я вам скажу. Я и сам понял это не так давно, и теперь меня буквально распирает поделиться этим открытием с кем-нибудь, кто будет достаточно вежлив, чтобы хотя бы изобразить интерес (ну или просто остановит на минутку воспроизведение плейлиста в Spotify — согласитесь, для нашего времени это уже своеобразный подвиг).

Вы не подумайте, я обычно не набрасываюсь на попутчиков с проникновенными разговорами. Не держу их за пуговицу пальто или лацкан пиджака, не наклоняюсь доверительно, не блокирую выход. Я не такой.

В Норвегии это вообще не принято — разговаривать с незнакомыми людьми в общественном транспорте. Это у нас своего рода социальное табу, знаете ли. Заговаривая с незнакомым человеком (находящимся с вами в замкнутом пространстве салона автобуса, вагона метро или самолета), вы нарушаете его личную зону комфорта, да еще и в довольно ультимативной форме — бежать-то ему некуда (приравнивается законом к преступлению против человечества, по уровню общественного порицания где-то между Пол Потом и Андерсом Брейвиком, см. Grunnloven* стр. 78, второй абзац сверху). А он, может быть, о приятном думал в это время (например, у него был утренний секс в душе, а это, надо признать, в его возрасте случается все реже и реже, так что день определенно задался) или вообще ни о чем не думал, просто смотрел в окно — такое тоже бывает, устал человек, вымотался.

А тут вы. Со своими откровениями. Не всегда, знаете ли, под настроение. Я вам не помешал? Точно? Вы простите все равно, мне сегодня почему-то хочется общения (а такое бывает нечасто, знающие меня люди подтвердят), а до посадки еще далеко. Вас не укачивает?

Ну так вот. Даже заведомо зная, что мы никак не можем быть причиной этого предупреждающего сигнала, мы все равно принимаем его на свой счет. На долю секунды (прекрасную и отвратительную одновременно) мы берем единоличную ответственность за хаос, просто потому, что искренне считаем себя причиной любого возможного армагеддона. Почему? Ну, потому что «боже мой, это я виноват» на самом деле (если положить руку на то место, где у некоторых людей находится сердце) есть ничто иное как припудренное и отретушированное «да, все, что происходит в мире — происходит из-за меня, я есмь альфа и омега, первопричина, начало и конец сущего».

Альфа и омега, смысл и суть. Ну или как-то так. В нашем представлении вся необъятная вселенная вращается именно вокруг нас, а значит, мы ответственны (прямо или косвенно) за порядок и систему, и если по какой-то причине пространственно-временной континуум летит к чертям, и этим лучшим из миров (по крайней мере, на другие-то нам наплевать) завладевает тотальный пиздец, то есть, простите, хаос — то в этом как раз наша вина (или заслуга — как вам будет угодно).

Да. В наших прекрасных головах мы сами себе бог, мессия (Иисус или Пикачу), центр мироздания и пуп земли. И вы можете отрицать это сколько угодно (или вы не намерены отрицать?), но факт остается фактом: мы берем на себя ответственность за происходящее даже в тех случаях, когда не имеем к нему никакого отношения или не в силах на него повлиять никаким образом. Что и есть причина наших бед, но поди нам это растолкуй. Наши вселенные вращаются вокруг нас, вокруг нашей невъебенной исключительности и охерительной неповторимости — так нам кажется, в этом мы уверены. Мы стоим в центре этого вращения, с улыбкой до ушей на глупой физиономии, с шариками в одной руке и плюшевым жирафом в другой, а над нашими головами горит неоновым пламенем надпись: «Поздравляем! Вы наш стотысячный центр вселенной!» И тут же духовой оркестр и кордебалет.

Вы понимаете, о чем я? Я не путано выражаюсь?

Вот вы, например. Да, вы. Если вдруг вам кто-то наступит на ногу в транспорте, или прямо перед носом закроются двери последнего трамвая (водители трамваев в Осло — это отдельная каста садистов, по сравнению с которой вся скамья подсудимых нюрнбергского трибунала кажется жалкими любителями, скамейкой запасных на сельском матче в 9 утра во вторник первого января)- ну или, например, если как раз на вас закончилась раздача бесплатных булочек у входа в метро, разве тогда вы не спрашиваете себя (или кого-то, кто точно будет знать ответ на этот вопрос): «почему же мне так не повезло сегодня»? Вот именно вам — и не повезло.

Почему именно вам? Ведь вы же хороший человек (по вам сразу видно, не отпирайтесь), вы наверняка подумаете дважды перед тем, как использовать лишний лист бумаги для принтера, и вода у вас не течет из крана, пока вы разговариваете по телефону, и мусор вы сортируете — я уверен (и не спрашивайте, откуда я знаю, я же говорю: по вам сразу видно). Что еще? Скорее всего, вы жертвуете сотню-другую-третью в месяц на благотворительность (постройка водопровода в отсталых регионах Ганы, покупка 1 (прописью — одного) козленка для неимущей семьи Бурунди (вы можете показать Бурунди на карте?), а также сбор средств на повсеместный запрет дельфинариев в депрессивных районах Албании.

Все это очень благие цели, вы не подумайте, что я иронизирую. Вы молодец. Но признайтесь, когда что-то идет не по плану, разве вы не вопрошаете с легким укором: ну почему же мне так не повезло? Ну как так-то. Вот именно мне — и не повезло. А все потому, что мы, как уже говорилось, и есть центр нашей необъятной вселенной. Каждого параллельного мира с бесконечно варьирующимся цветом занавесок или, наоборот, константами в виде полосатого постельного белья (нет, вы не понимаете отсылку? Это ничего, не страшно, я вам потом объясню).

И я в этом плане, конечно, не исключение. У меня, как у всех (вот как у вас, например), есть мой дивный новый мир — и в нем я весьма успешен, чертовски привлекателен, любим женщинами и мужчинами разных возрастов, профессий и политических (религиозных) течений. В нем я завоевываю первые места на соревнованиях по слалому, забиваю золотые голы, блистаю на сцене под исступленный рев толпы, вожу Ламборгини Диабло и при этом (важный момент) не боюсь интенсивного дорожного движения. Другими словами — совершенство. И мир мой совершенен и вращается вокруг меня.

Но не подумайте, что я такой самовлюбленный идиот (может быть, самую малость). Я не красуюсь перед вами, я всего лишь излагаю факты. Все не настолько безнадежно для нашего сборища эгоистов, как вы, может быть, сейчас подумали. Есть и хорошая новость.

А заключается она в том, что наши миры существуют как независимо друг от друга — вот как ваш, сосредоточенный сейчас на бумажном стаканчике с кофе в вашей руке (осторожно, не обожгитесь) и, например, мир человека, пытающегося продать вам по телефону «еще более быстрый, еще более дешевый и еще более беспроводной интернет» (в девятом часу вечера, у некоторых людей все же напрочь отсутствуют социальные антенны) — так и на время соприкасаясь хрупкими радужно-мыльными стенками (как ваш и мой сейчас). И тогда в области соприкосновения появляется зыбкая зона единства и равновесия, гармонии, если хотите — и вот мы с вами уже не одиноки, мы делим момент, минуту, час, вечность. Ну, пока я вам не надоем своей болтовней, конечно. Признайтесь честно, когда вы выходили сегодня утром из дома, ежась от предрассветной прохлады, когда поплотнее затягивали на себе шарф и закрывали куртку «на молнию», когда садились в экспресс до аэропорта и по пути проверяли новости в ленте фейсбука, когда проходили контроль в зоне досмотра и поднимались по трапу — думали ли вы, что застрянете в вечности вместе со мной? Мы никогда не думаем о таком, правда? О том, что где-то застрянем.

Знаете, со мной это произошло недавно. Хотя, все зависит от того, что понимать под этим словом — недавно. Недавно относительно чего? Относительно последнего завтрака, который вы съели в тишине утреннего дома, относительно изобретения высокоскоростной соковыжималки (глупо выжимать сок на низких скоростях) или того момента, когда первобытный человек взял в руки дубину и сказал себе: йоу, да с этой штукой я размозжу Стиву голову в два раза быстрее (Стив — это сосед первобытного человека, тоже первобытный, и оттого со скверным характером, третья пещера слева, звонить дважды).

Недавно. Мне кажется, что целую вечность назад, а вечность — это долго, очень долго. Мне было тогда 17 лет.

К 17 годам мой мир, моя личная вселенная, были готовы и сданы под ключ. Я понимаю, что это звучит самонадеянно, но именно так оно и было. Может быть, это был не идеальный мир. Может быть, что-то в нем могло быть лучше (обои могли бы быть поновее, полы с подогревом и мебель подороже), но это был мой мир, и мне он нравился. В нем я проводил основную часть своего времени.

В этом мире у меня было тело (до определенного времени я заполнял его преимущественно здоровой пищей без синтетических красителей, некрепким алкоголем по выходным и негустыми белковыми коктейлями — см. выше пп. слалом и футбол) и разум. С разумом дело обстояло сложнее, у него была неприятная привычка время от времени придавать каждой моей оригинальной и блестящей мысли четкий привкус клише, тем самым превращая ее в банальность. Тогда мне начинало казаться, что все это кто-то уже говорил (может быть, даже я сам), и неоднократно, и что моя прекрасная и уникальная вселенная как две капли воды похожа на кухню из весеннего каталога Икея, вплоть до пластиковых салфеток и керамических ручек на шкафчиках (стр. 148, серия Хиттарп, ПВХ, протирать сухой тряпочкой, акриловое покрытие, защитная пленка). А если Икея есть у вас, значит, Икея есть у всех — понимаете, что я имею в виду?

Вы не подумайте, я не жалуюсь (немного). Моя вселенная мне нравилась: мне нравились скрипучие полы и слегка покосившиеся оконные рамы, мне нравилось, как трепыхались на сквозняке футбольные вымпелы и покачивались подвешенные к полкам наградные медали на ленточках с триколором норвежского флага, мне нравились отмеченные в календаре пятничные вечеринки с друзьями, где наряду с пивом предлагали драм, мутный и теплый, невообразимо отвратительный на вкус, но ударявший в голову моментально и гарантированно, мне нравились субботние пробежки в парке, когда тело, еще неожившее, отходящее от пятничного алкогольного загона, разогревается постепенно, толкая кровь сначала густыми тяжелыми волнами, а потом все быстрее, все легче, когда мышцы пружинят и кажется, что ты уже не касаешься земли, уже летишь над нею, уже переходишь в иную плоскость. Мне нравились традиционные воскресные обеды дома, что ни говори, у меня отличная семья (мы не лезем друг другу в душу, но знаем, что всегда можем рассчитывать на поддержку, если понадобится). Не могу сказать, что мне нравилась школа, скорее я воспринимал ее как неизбежное зло (с которым проще смириться и перетерпеть, чем лезть напролом — бунтарем я никогда не был).

В моей вселенной все было в порядке. Все красиво, удобно и как надо. Все системы работали нормально, без сбоев. Между тем, по совершенно непонятной причине, мне было одиноко. Вокруг меня постоянно кто-то был — друзья, знакомые, просто разные люди, но мне все чаще и чаще казалось, что я нахожусь на необитаемом острове (запасы еды истощены, бочонок с пресной водой почти пуст, а мои слабые дымовые сигналы не видны с проходящих мимо круизных лайнеров, где люди в вечерних костюмах пьют коктейли, угощаются свежими устрицами и вообще шикарно проводят время).

Вы не подумайте, что я вот так просто опускал руки, не тут-то было, я не привык опускать руки. «Никогда не опускай руки, — говорил мне отец, отхлебывая кофе и попутно перелистывая воскресный номер Dagbladet, — Борись». И я боролся. Я боролся за свою чудесную уникальность (это подразумевает хоть какой-то смысл существования, вы не находите?), наполнял свой мир предметами и людьми под завязку (пока от них не начинало мутить — от людей, не от предметов), начинал и бросал играть в сквош, интересоваться фотографией, ходить в походы по пересеченной местности и даже не помню, что еще. Я боролся так, что иногда вечерами, закрыв дверь своей комнаты, падал на кровать и думал, что больше не могу. Убейте меня, но я не могу. Не могу бороться один, моя вселенная слишком велика, просто охуительно необъятна, и я не могу справляться с ней в одиночку (простите, что я употребляю такие слова, у нас дома есть специальная копилка для проштрафившихся, я положу туда 50 крон, обещаю вам).

Конечно, я понимаю. Представляю, что вы думаете. Все чувствуют себя немного одинокими в 17 лет, всем кажется, что окружающие просто не дозрели еще до твоей неебической сложности (100 крон) и комплексности твоих проблем (вот я умру, и вы поплачете). Я все это знал еще тогда, понимал прекрасно. Только вот это понимание чужого горя, ну что оно нам, по сути — у нас свое, острое, невыносимое, в нем можно упоительно купаться вечерами, жалеть себя до потери пульса и вообще чувствовать свою исключительность (в перерывах между душными приступами отчаяния и вот этого вот «никто меня не любит, я никому не нужен и всегда буду один»).

Чтобы увеличить временные промежутки между приступами жалости к самому себе и вообще как-то проще смотреть на жизнь, я выкуривал косячок.

Это только пива вам не видать, если вы несовершеннолетний (а мне было 17, я напомню). В глазах общественности я был достаточно зрелым, чтобы заниматься оральным сексом в наручниках, с анальной пробкой и резиновой маской на лице (ну или что вас больше заводит, все же возраст согласия в Норвегии 16 лет, так что к 17 годам у вас, как правило, уже есть какой-никакой опыт), но все же еще слишком юн и неопытен, чтобы покупать пиво в супермаркете. И если с пивом чаще всего прокатывало (у друзей всегда есть друзья друзей, которые сидят на кассе и собираются на ту же вечеринку), то о градусах повыше не было смысла и думать, поскольку пытаться купить алкоголь в специализированных магазинах Vinmonopolet без предъявления удостоверения личности - все равно, что при свете дня грабить казино: деньги окажутся в вашей руке на мучительно-сладкую минуту триумфа, но у порога вас непременно пристрелят.

А вот травку вы найдете всегда, конечно, если знаете, где искать. На Torgata, например, ее продают крепкие парни с услужливыми лицами (мы в Норвегии ценим вежливость и хороший сервис), они не восседают день-деньской на лошадях высокой морали и не взирают на вас оттуда с предубеждением, а наоборот, с терпимостью относятся к вашим недостаткам и понимают, что если человек хочет приятно провести время, или произвести хорошее впечатление на вечеринке, или расслабиться после тяжелой трудовой недели, или ему просто одиноко, особенно вечерами, и никакие вечеринки не спасают положения — они не станут морализировать (и благослови их за это господь, аминь и аллаху акбар). Чудесные люди работают в темных подворотнях и закутках Осло, чуткие, душевные и отзывчивые — вот что нужно писать в туристических буклетах, если вы спросите меня.

Так вот, я выкуривал косячок на крыльце, и на душе как-то сразу становилось легче. Так что можно с уверенностью сказать, что травку я принимал в сугубо медицинских целях, она помогала мне, как это говорится, видеть вещи в перспективе.

Еще был театр. С театром у меня всегда была особенная связь, в нем я оживал, начинал дышать полной грудью, вдыхая этот ни с чем несравнимый запах сценической пыли напополам с пудрой для париков, прислушивался к тяжелому хлопанию занавеса и трогал кончиками пальцев потертый плюш сидений. Это успокаивало.

Не то чтобы у меня было много ролей — так, несколько, подходящих возрасту и, как выражался режиссер, мироощущению. Я был с ним не согласен, я четко знал, что прекрасно справился бы с ролью Цезаря, доведись нашему антитеатру ставить сцены из древнеримской жизни (оргии и вомитории). По крайней мере, лавровый венок у меня на голове смотрелся бы просто отлично.

В театре я был не одинок, в театре я был вообще не я. У меня было другое имя, другое тело, другой голос, другая вселенная (мраморные полы и мебель чиппендейл). Здесь мне не требовались искусственные стимуляторы, достаточно было сесть перед зеркалом в гримерке и протянуть пуховкой по лицу — и вуаля, вот меня нет. Есть персонаж, который родится, проживет насыщенную жизнь и умрет, любимый всеми, прямо на этой сцене, и все за очень компактные полтора часа (с антрактом), без повторений и банальностей. Чего же больше желать.

Ах да, я не сказал вам, что попутно снимался в сериале?

На прослушивание я попал годом раньше, в тот же период, когда отчаянно пытался решить для себя, бросить ли сквош сразу после первого занятия или походить недельку-другую. Объявление висело на доске для информации (ну а где же еще), и в нем говорилось о наборе каста, причем действие происходило в Ниссене, в моей же школе, так что и далеко ездить не надо было, вообще ездить никуда не надо было (см. выше п. «дорожное движение»).

Прослушивание я прошел относительно просто. То ли сказался какой-никакой театральный опыт, то ли я был невероятно хорош и без запинки выдал требуемый текст, то ли банально подходил по типажу, и режиссер надеялась за пару репетиций вылепить из меня Тома Хэнкса времен «Филадельфии». Впрочем, ничего лепить не пришлось — мы играли «самих себя», насколько это было возможно: таких же подростков (каких вокруг пруд пруди) с такими же подростковыми проблемами, как у всех (секс, наркотики, рок-н-ролл). Мой персонаж, Исак, которому Санта принес однажды в подарок аккаунт на Grindr**, постепенно выходил из шкафа, со всеми вытекающими, попутно пытаясь выстроить отношения со сверстниками на фоне семейной драмы в виде чокнутой матери и бросившего их отца. Все как у всех, в общем.

В принципе, если подумать, то ничего такого из ряда вон. Ну, как бы камингаут, да — но давайте будем честными: Норвегия — это не горные деревни Афганистана, не Сомали и не Чечня (Чечения? никогда не знал, как правильно). Норвегия — это страна победившей демократии (торжественный подъем флага в День Конституции, триколорные ленточки на лацканах и Ja vi elsker dette landet*** в качестве сигнала входящего у некоторых особо патриотичных особей). Здесь оголтелая толпа воинствующих имбецилов не волокет вас за волосы под барабанный бой прямехонько на костер только потому, что вы, по их авторитетному мнению, не туда суете свой член. Выходящим из шкафа здесь вежливо придерживают дверцу и суют в руку чашку кофе. Быть гомофобом, как и расистом, стыдно и нецивилизованно. Это как кричать на перекрестке, что у тебя маленький член: глупо и дико. Так не делается.

Но, тем не менее, процесс это психологически сложный, для кого-то даже травматичный, не всем нравится кофе (хотя Норвегия помешана на кофе, чай здесь на крайний случай, если вы случайно заболеваете желтой лихорадкой или эболой), а некоторых дверца шкафа ощутимо хлопает по заднице (в виде религиозного порицания отдельных двинутых евангелием родственников). То есть как бы есть еще над чем работать на местах (когда глобально вопрос решен).

И вот, мой персонаж в течение первых двух сезонов постепенно утверждается в мысли, что нравятся ему мальчики, а не девочки.

Теперь, наверное, самое время поговорить о том, кто нравился мне. Мне нравились и те, и другие, я, как говорится, любил ближнего своего как самое себя — без разбора. Любого ближнего. Лишь бы человек был хороший (желательно без эболы, кинков на каннибализм и других вредных привычек). К 17 годам на моем счету любовника имелось 3 непродолжительных романа: (а) Кристин Ларсен, 2012 год, мы потеряли девственность друг с другом в раздевалке спортзала — нас закрыли случайно и оставили так на несколько часов, мы боялись замерзнуть насмерть и вынуждены были принять все меры для спасения наших жизней, кроме того, откуда нам было знать, что творилось снаружи — мы искренне надеялись на ядерную зиму и тот факт, что кому-то придется снова заселять землю; (b) Анита Нильсен, ноябрь 2014, целый месяц мы были страшно счастливы, а потом она неожиданно бросила меня на предрождественской вечеринке; и, наконец, (с) Марит Эйнес, тоже ноябрь 2014, та же самая предрождественская вечеринка, мой первый минет в туалете для инвалидов и причина, по которой меня бросила не вовремя зашедшая в тот самый туалет Анита Нильсен. Как видите, ноябрь 2014 года оказался богатым на любовные приключения, но за ним в моей сексуальной жизни наступил продолжительный застой. Опыта со своим полом у меня не было, порно не в счет.

И вот я играл персонажа, на протяжении двух сезонов никак до конца не решающегося признать себя таким, какой он есть на самом деле, и как следствие, подверженного фрустрации и вспышкам темперамента. А еще он был одинок, этот Исак — и вовсе не потому, что ему нравились члены, а вроде как должны бы вагины, вовсе нет. Он был одинок просто так, без причины, и в этом я его понимал больше, чем кто-либо другой.

Его вселенная была тоже более или менее устроена, за исключением, конечно, отдельных случаев религиозного фанатизма и того факта, что «папа не может больше жить с мамой, но мы оба тебя очень любим, сынок» (ну и где вы найдете семью, где родители не портят жизнь детям тем или иным способом), но в целом — у него были хорошие друзья, игровая приставка и возможность ходить в одно из самых престижных учебных заведений в Осло (два члена королевской семьи протирали здесь монаршими задницами скамьи, между прочим), где вероятность ситуации, когда кто-то из дегенеративных старшеклассников может поймать на школьном дворе и прописать пизлюдей просто так, по причине неуемно-кипучей энергии и общей ублюдочности, сводилась к минимуму (а это в наше время, учитывая уровень подросткового насилия, уже большое достижение).

Мы с Исаком неплохо подружились и отлично отыграли два сезона, вечерами валяясь на кровати, делясь косячком и пытаясь разобраться, как нам жить дальше (с этим вот всем). Мы настолько хорошо притерлись друг к другу, что иногда даже менялись одеждой (хотя, справедливости ради, скорее это он носил мои футболки и бини, чем я его). Я отвел ему место в моей вселенной, не то чтобы самое почетное, но все же видное, прямо у шкафа с футбольными кубками, там не дуло, было почти чисто и довольно тепло. И вот когда мне, наконец, стало казаться, что мы ровно двигаемся по намеченной траектории (в стабильном темпе), что-то где-то пошло не так.

Видимо, отскочил какой-то важный болт, отвечающий за такую же важную сцепку, и не успел я глазом моргнуть, как моя вселенная натужно заскрипела, накренилась (с верхних полок попадали порножурналы) и, визжа тормозами и не вписываясь в поворот, на полном ходу столкнулась с другой вселенной, двигавшейся по встречной полосе. Выглядела та вселенная отменно, как новенькая Тесла, прямо с конвейера, отполированная и безупречная, ее хотелось гладить по вздрагивающему упругому корпусу, как чистокровную английскую скаковую. Я представил себе, чего мне будет стоить страховая выплата, и внутренне задрожал, не в силах, однако, отвести взгляда от этого чуда вселеностроения.

Имя этой вселенной было Хенрик Холм, и вот в ней-то я и застрял.

Комментарий к 1.

* Конституция Норвегии

** Приложение, обеспечивающее доступ к геосоциальной сети для геев и бисексуальных мужчин.

*** Гимн Норвегии

========== 2. ==========

Впервые я увидел его в начале сентября.

В небольшой арендованной студии Юлие, наш режиссер и по совместительству сценарист, проводила прослушивание на вторую главную роль третьего сезона. Не знаю, зачем ей понадобилось мое присутствие, но она сказала, так будет лучше, так что я сидел в зале и наблюдал. Все шло своим чередом, пока в какой-то момент сбоку не раздался странный шум, похожий на глухие хлопки. Я повернул голову и… так и остался сидеть, не веря собственным глазам.

В нескольких шагах от запасного выхода, тяжело взмахивая широкими крыльями и поднимая вокруг клубы неизвестно откуда взявшейся пыли, опускался на землю ангел.

Коснувшись стопами пола, он осмотрелся, нашел меня глазами - словно бы именно меня и искал, а затем решительно сдвинул брови и открыл рот, вероятно, намереваясь трубно возвестить Слово Божие (ну или что там возвещают ангелы - не прогноз погоды же). Однако не успело это Слово сорваться с его губ, как он испуганно округлил глаза, издал какой-то задушенный звук, переходящий в свистящий хрип, и сразу же согнулся и надрывно закашлялся, упираясь одной рукой в колено, а другой разгоняя пылевую завесу перед глазами.

Пару раз он выставлял вперед указательный палец, видимо, останавливая мои потенциальные попытки к бегству (которые, к слову, мне даже не приходило в голову предпринимать), но каждый раз снова срывался в новый приступ.

Когда посланец небес наконец совладал с собой и выпрямился, я смог его разглядеть.

У ангела обнаружилось красное, натужное от кашля лицо, плохо выбритое и одутловатое, близко посаженные бледно-голубые глаза под набухшими веками и крупный нос. Тусклый неоновый нимб кислотно-зеленого цвета мигал отходящими диодами, издавая слабый гул, и, подрагивая при каждом движении головы, бросал ядовитый отблеск на длинные засаленные волосы, наспех схваченные в хвост. Одет херувим был в повидавший все виды балахон до колена, камуфляжные штаны с множеством карманов и заклепок и армейские ботинки на толстой подошве.

За спиной, как водится, виднелись крылья.

Не могу сказать, что я был хорошо знаком с ангелами как популяцией (в отличие от некоторых представителей нашей королевской семьи*). По правде говоря, мне не с чем было особенно сравнивать - в том смысле, что, вероятно, бывают ангелы и попредставительней.

Например, из тех, что являются в дыму и пламени Королю Артуру и, указывая перстом, провозглашают: “Эй ты!.. Нет, не ты - а ты! Да, ты! Вон там видишь - меч торчит?.. Сбегай, принеси!”. А потом, пока несчастный Артур, тужась и пуча глаза, тащит вверх Эскалибур (Икея, раздел кухонной утвари, осенний каталог, Темные века), скептично оглядывают местность: “Я так понимаю просить соевый латте с миндальным сиропом нет никакого смысла?..”

Наверняка бывают всякие разные ангелы, но даже и такой, потрепанный и видавший виды, показался мне внушительным и впечатляющим, поэтому я поступил так, как поступил бы каждый на моем месте: открыл рот и вперился в него немигающим взглядом.

Судя по всему, ему такая реакция в новинку не была: приблизившись, он пощелкал пальцами у меня перед носом.

- Мальчик, - сказал он и кивком показал на сцену. - Это тебе.

Увидев, что реакции не последовало, ангел повторил чуть громче и по слогам, как не понимающему языка иностранцу:

- Тебе, говорю! Мальчик!

И тут же поднял брови и окинул меня выжидающим взглядом:

- Ну, и чего застыл? В соляной столб, что ли, превратился?!

Я попытался ответить - вежливо, как учили родители, - но против воли не смог вымолвить ни слова.

Ожидание в глазах ангела сменилось раздражением.

- Триста тысяч лет, и одни идиоты вокруг… Никакого карьерного роста… У других - вон: премиальные по итогам квартала, серные спа с массажем, оплаченные командировки в чистилище… А у нас?! Средневековье! Хоть бы кулер со святой водой поставили!.. Ну! - прикрикнул он, потеряв терпение. - Отмирай давай! Не стоять же мне тут с тобой весь день!..

Он снова щелкнул пальцами, на этот раз требовательно и резко, и это наконец возымело действие: изнутри меня словно что-то толкнуло, я закашлялся и натужно просипел:

- Что вы сказали?

- А, так ты еще и глухой? - нетерпеливо фыркнуло сверхсоздание. - Может, и неграмотный? Подписать-то сможешь?! Понаберут всяких, а мне потом с вами возиться… А я в отпуске знаешь сколько не был уже?! Знаешь?!

Я затряс головой.

- Конечно, где же вам… Вам все только подай да принеси…

Состроив гримасу и явно кого-то передразнивая, он плаксиво протянул:

- “Подай мне, Господи… Я буду хорошим мальчиком… Я больше никогда-никогда… Только подай, Господи… Ну, пожа-а-луйста…” Вот пристали, а?! Ему заняться-то больше нечем… Делов у Него других нет, кроме как ваше нытье слушать… Вам сколько ни дай - вы все ноете и ноете… И ноете и ноете!..

Не глядя, ангел похлопал рукой по груди, по бедру, а потом, словно что-то вспомнив, досадливо щелкнул языком:

- Ах, да: вейпер! Вот же гов…

И тут же резко осекся, бросил на меня досадливый взгляд:

- Ты тут еще… Ладно, давай по-быстрому, парень, делов и правда невпроворот. Значит, смотри: вот это, - он снова вытянул палец по направлению к сцене, - вот это тебе. Твое теперь.Ты просил - тебе дали. Владеть и распоряжаться до окончания срока аренды. Это понятно?.. Моргни два раза, если понятно… Ну?!

- Дяденька, - сипло начал я, не вполне уверенный, как правильно обращаться к ангелам, - а вы уверены? Может быть, здесь произошла какая-то ошибка?..

Создание раздраженно затрещало крыльями и закатило глаза.

- Тысяча восемьсот тридцать один… И это только за последний час. Господь Вседержитель… Не введи во искушение… Вот только, Господи, я Тебя прошу, будь человеком, не введи во искушение… Изыми из длани моей все разящее, колющее и режущее… У меня и так два штрафа за этот месяц… Внемли моим мольбам, Отче, и изыми…Ты же видишь, с кем приходится работать…

Затем он длинно выдохнул, словно настраиваясь на неприятное, но неизбежное дело, покрутил головой влево-вправо, отчего шейные позвонки звонко хрустнули, а потом снова окинул меня взглядом с головы до ног. Просунул руку в прорезь балахона и выудил оттуда невесть каким образом уместившуюся за пазухой пухлую папку в обложке из желтого кожзаменителя.

Затем ангел достал откуда-то из-за уха заправленный и даже уже прикуренный косяк. С явным удовольствием сделал глубокую затяжку, прищурился, выпустил дым аккуратными красивыми кольцами и открыл папку. На самом верху посаженных на спираль бумаг оказалась разлинованная форма, заполненная на незнакомом языке, чем-то похожем на арабскую вязь. Ангел зажал косяк в зубах и ткнул в бумагу длинным пальцем с желтым никотиновым ногтем:

- Вот, тут написано. Твое имя, адрес, номер соцобеспечения. Никакой ошибки. Все верно. Так что давай, решай быстрей: сразу подпишешь или будешь сверять по описи.

С треском захлопнув дело, небесный бюрократ подобрал полы одеяния и, крякнув, уселся в кресло рядом в ожидании ответа.

Я машинально перевел взгляд на сцену. Может, кто-то и отреагировал бы на подобное с полным пониманием, мол, да-да, конечно, ничего необычного, такое случается по тридцать раз на дню: среди бела дня к вам спускается ангел, орет, закатывает глаза и тычет пальцем, всячески подчеркивая полное отсутствие интеллектуальной разницы между вами и ложкой для обуви.

Для кого-то, быть может, такое и в порядке вещей. Но не для меня.

Для меня такое обращение было в новинку. Я был в шоке и ступоре, и сидел, кажется, снова раскрыв рот. Однако, если принять во внимание ситуацию, не думаю, что кто-то смог бы меня за это упрекнуть.

Вообще, положа руку на сердце, мы, норвежцы, не шибко-то религиозны.

На рождество мы едим риббе и пиннещотт*, на пасху - апельсины и “Kvikk Lunsj”: вот, пожалуй, все, что мы традиционно вкладываем в понятие священных праздников. Если вы, кроме этого, знаете, что имеется в виду под “Троицей” и “Вознесением”, то вам, возможно, стоит повнимательнее присмотреться к самому себе и крепко задуматься, а не религиозный ли вы экстремист.

С другой стороны, все знают, что ангелы - это нечто особенное. Ангелы, как Юлениссен**, вне верований, традиций и споров. Они есть - и точка.

Ангелы появляются в домах в рождественский сочельник, на цыпочках тянутся к ручке двери, отряхивают у порога снежинки с рукавичек, ладошками трут румяные с мороза щеки, хохочут, болтают, трубят в смешные дудки и кружат по кухне, поводя носами, принюхиваясь к томящемуся в духовке риббе и то и дело норовя залезть пальцем в рисовый пудинг со взбитыми сливками и клубничным соусом. Потом они приземляются стеклянными или керамическими фигурками на подоконник и каминную полку и с любопытством выглядывают оттуда все праздничные дни, хихикают и шепчутся друг с дружкой по ночам до тех самых пор, пока рождество не заканчивается и не приходит время до следующего года укладываться спать в мягкие, подбитые ватой коробки. Я знаю: у нас дома их целая куча.

Иногда они приносят мальчикам и девочкам - тем, кто особенно хорошо вел себя в старом году, приятные бонусы к уже утвержденному Ниссе списку подарков: игровую приставку последней модели, подержаный электровелосипед или фаллоиммитатор на дистанционном управлении. Тут не угадаешь.

Но я никогда не слышал, чтобы ангел вот так мог заявиться на пробы на роль в сериале, подняв при этом ураган пыли, раскритиковать все вокруг, раскурить косяк и совершенно бюрократическим образом довести до сведения, что ваши самые тайные, самые сокровенные желания были кем-то услышаны, приняты к рассмотрению, выпущены в производство, занесены в реестр и отгружены со склада. И вот, пожалуйста: получите и распишитесь, доставка до подъездной двери, на этаж - за дополнительную плату.

Я, повторюсь, о таком не слыхал, и поэтому так и сидел, слепо уставившись на того и гляди грозящий перегореть нимб и тщетно пытаясь собраться с мыслями.

Из оцепенения меня вывел голос Юлие. Она вышла из-за своего стола перед сценой и села рядом со мной в зале.

Ангел при этом довольно покосился на ее грудь.

- Что скажешь? - спросила она, проглядывая листы резюме. - Пятый, седьмой и тринадцатый - театральный опыт; у пятого, помимо прочего, телевидение - реклама йогурта, кажется… Не бог весть что, конечно, но лучше, чем ничего. Ну, что скажешь?

- Да, - снова подал голос посланец небес и постучал ногтем по циферблату Hublot Black Caviar***, обнаружившихся на левом запястье, - что скажешь? Берешь - не берешь?

- Я…

Голос неожиданно надломился, мне снова пришлось откашляться. Ангел с откровенной неохотой оторвал взгляд от груди и воззрился на меня явно насмешливо.

- Вот он, - я окончательно прочистил горло и указал пальцем на силуэт. - Он. С ним мне будет комфортно.

Не успел я договорить, как ангел громко фыркнул, размахнулся и невесть откуда взявшимся аукционным молотком ударил по парящей в воздухе деревянной подставке. В воздухе раздался хлопок, и сразу же и то, и другое исчезло, оставив за собой лишь тонкий, едва различимый дым.

- Передано.

Перед глазами тут же возник лист бумаги - та самая форма, которую я недавно видел в папке. Ангел держал его двумя пальцами на весу и ждал.

Я посмотрел на него, и на секунду мне показалось, что что-то такое промелькнуло в его глазах, где-то в самой глубине - что-то странное, неуловимое, чего я никогда не видел раньше и чему не был в состоянии дать определения, что-то неизведанное, но при этом важное - жизненно, определяюще важное.

Ангел стоял молча, против обыкновения не насмешничая, не развлекаясь колкими замечаниями - стоял и ждал, держа перед собой лист, и я, неизвестно каким чувством, вдруг понял, что нужно делать: смотря ему прямо в глаза, стараясь не думать о том, что на самом деле происходит и сошел ли я с ума окончательно и бесповоротно или есть хотя бы смутная надежда на выздоровление, я коротко кивнул.

Он тут же коротко кивнул в ответ, словно скрепляя некий договор, и сразу за этим я увидел, как в самом низу листа, в специально отведенной для этого графе, вдруг зажглась моя подпись: точно такая, как на банковской карточке и библиотечном пропуске.

В ту же секунду лист исчез, будто монетка в пальцах фокусника, и, снова глянув на меня - теперь уже по-иному, тепло и ободряюще - странное создание подмигнуло, в последний раз скосило взгляд на грудь Юлие, все еще сидящей рядом, и тоже бесследно испарилось.

- Вот он, да? - переспросила она, и со звуками ее голоса я окончательно вернулся в реальность.

- Вот он.

… Вы видели его когда-нибудь? На экране или вживую - неважно.

Нет, не видели? Как бы вам объяснить…

Представьте себе все, чего у вас нет, но что всегда хотелось иметь. Все, без чего вы не представляете себе счастливого и безмятежного существования. Представили? Все-все, ничего не забыли?

Хорошо. Теперь наделите всем этим великолепием одного-единственного человека. Давайте, щедрее сыпьте эти дары волхвов! Щедрее, горстями!.. Получилось? Отойдите немного в сторону, полюбуйтесь. Неплохая картинка, правда?..

Теперь представьте, что этот человек - не просто плод вашего воображения. Представьте, что он реален - вот он идет по направлению к вам, дышит, разговаривает, смотрит, смеется. Представили?..

Прекрасно. А теперь представьте, что он существует исключительно для вас.

Во всей вселенной - для вас. Только для вас.

Все, что делает его таким сногсшибательным, таким невообразимо совершенным… Настолько совершенным, что вам кажется, что он искрит и переливается в лучах невесть откуда взявшегося солнца, и от этого постоянно сопровождающего его переливчатого свечения, от его великолепия и грандиозности у вас каждый раз режет глаза. Вы стираете тыльной стороной ладони не к месту набежавшие слезы и задыхаетесь от счастья, потому что вот это все - оно для вас, только для вас и ни для кого другого. Представили?

Отлично. А теперь представьте еще раз все, что я уже перечислил, но без последнего пункта.

То есть вот эта невъебенная, охуительная, блять-какая-же-красота (200 крон, я знаю), эта лучезарность, пережимающая холодной рукой гортань одновременно со всеми сердечными желудочками, которые только есть у вас в наличии, - все это… вам не принадлежит. Все это существует параллельно и независимо от вас, составляет часть совершенно чужой вселенной и контролируется ее обитателем без каких-либо поправок на ваши желания.

Ну как? Представили?

Добро пожаловать в мой мир.

Та-дам.

Вы понимаете теперь, что у меня не было ни малейшего шанса?..

Это как если вы с трибун смотрите вниз, на арену античного цирка, и думаете: да ну нахрен, это же чистое самоубийство! Я не пойду - туда!.. Живым мне оттуда не выбраться!.. И не надо подталкивать меня в спину - я не пойду!

Но как бы выбора нет, вам его не оставили, этого выбора - или, вернее, вы сами себе его не оставили. Вы сами - сами! - выбрали его, не так ли?.. Сами согласились его принять. Вы просили - вам доставили.

Его.

И теперь отступать некуда: билеты проданы, места заняты, разносчики попкорна и хот-догов разносят попкорн и хот-доги. Публика замерла в ожидании кордебалета со львами, варварами и горящими колесницами. И хочет зрелища.

Хочет смотреть, как вы, раненый им, красиво умираете на арене. Так что давайте. Выкручивайтесь.

Конечно, я запал на него сразу.

И дело было даже не столько в его внешности чертова Аполлона, хотя и в этом тоже - да вы просто посмотрите на него!..

Нет, в нем было нечто такое, отчего окружающим казалось, что если вдруг вселенная прямо сейчас стремительно сорвется в ебеня (давайте я просто положу 500 крон сразу, так сказать, оптом), если через мгновение начнется межгалактическая война, и орды злобных и дурно пахнущих инопланетян обрушат на вас огонь лазерных пушек, наяривая в огромные мегафоны “Сопротивление бесполезно”*, если вдруг с неба обрушится вселенский потоп или к власти придут ультраправые… Если все это произойдет по отдельности или скопом, то даже тогда достаточно будет только одного его присутствия, одного только ощущения, что он где-то рядом, поблизости, что он никуда не денется, не исчезнет и не испарится - достаточно будет только этого одного, чтобы в зоне военных действий зацвели незабудки, фондовые рынки моментально стабилизировались, и общая ситуация перешла из разряда “тотальный пиздец” в категорию “маленький белый кролик потешно кушает виноградинку”.

Понимаете, о чем я?.. Такой дар.

Он умел слушать.

Он умел слышать.

Каждый, с кем он заговаривал, преисполнялся сознанием собственной значимости, уникальности и неповторимости. Красоты и чистоты своих помыслов и желаний.

Одним лишь взглядом, скользящим по вашему лицу,мимолетно задерживающимся на губах, на переносице, проникающим поочередно и сразу вглубь ваших зрачков, он, казалось, придавал такой вес и значение вашим словам - любой посредственной глупости, которую вы изрекали, - что невольно хотелось думать и говорить что-то важное, весомое, особенное, чтобы снова и снова видеть эти удивительные искры заинтересованности в его глазах. Заинтересованности вами.

Или так казалось только мне?..

***

Мы начали снимать третий сезон в середине сентября, и у меня была главная роль.

Вернее, у Исака. Исаку должно было повезти в этом сезоне, повезти по-крупному. Ему должен был достаться самый главный приз - такой огромный кусок личного счастья, который почти не помещается в рот, и я должен был ему его обеспечить: принести на блюде, сыграть так искренне и правдиво, чтобы все вокруг прослезились от “жили долго и счастливо, пока не пришло время подавать налоговую декларацию”.

А Хенрик Холм играл роль Эвена - красавца-Эвена, всеобщего любимца-Эвена, неэкономно-расходующего-бумажные-полотенца-в-школьном-туалете-Эвена, и это как раз ему предстояло спасти Исака из башни, куда тот заключил себя добровольно, обрезав перед этим свои волшебные волосы. Быть рядом в горе и радости, сортировать мусор, экономить воду и, в конечном счете, растолстеть на домашних обедах. Такая вот жизненная и сентиментальная история.

При этом Эвен не совершал никаких камингаутов: он, в отличие от Исака, принимал себя таким, какой есть - сразу и без оговорок на общественное порицание. Этим он мне и нравился.

Эвен был мягким, нежным, заботливым, умел делать омлет и отлично при этом целовался. Если вы спросите меня, то большего и желать невозможно.

Хенрик Холм, однако, был Хенрик Холм, а никакой не Эвен, и спутать их за пределами отснятого материала мог только человек, не знакомый ни с тем, ни с другим. Хотя, справедливости ради, стоит признать, что совершить эту ошибку было достаточно легко: в конце концов, мы судим людей прежде всего по одежке, а одежка, то есть внешность, у них была как под копирку.

У них были одни и те же глаза цвета синей воды, та же улыбка, освещавшая лицо, тот же низкий голос, те же вкрадчивые движения. Те же руки, те же плечи, те же волосы.

Они одинаково смеялись шуткам окружающих, одинаково трепали по плечу друзей, одинаково наклоняли голову при разговоре и с одинаковой иронией приподнимали брови.

И со стороны казалось, что все просто, проще и быть не может: вот они - две оболочки одной и той же души.

Мы потратили пару недель на обсуждение мотивов персонажей и эмоциональной составляющей их поступков, на вычитку сценария, на создание образов достаточно законченных и цельных, чтобы они органично смотрелись на экране, и одновременно отмеченных изъянами, неровностями и трещинами. Именно через эти трещины и проникал в итоге свет, именно они делали персонажей живыми, способными меняться и эволюционировать.

- Поцелуйтесь, посмотрим, как это выглядит в кадре, - сказала Юлие еще тогда, на пробах.

Конечно же, я видел сценарий заранее. Конечно же, я знал, что Исак будет целовать другого мужчину.

Конечно же, я, как актер, был заранее готов. В этом нет ничего сложного или экстраординарного: целовать мужчину на экране - то же самое, что целовать женщину.

Это всего лишь техника, не более: вы приближаетесь, соприкасаетесь губами, слегка приоткрываете рот и ласкаете чужой язык своим. Потом, когда слышите “Стоп, снято!”, отстраняетесь и поспешно сглатываете слюну вместе с незнакомым вкусом - в то время, пока режиссер рассказывает, что хорошо смотрелось в кадре, а что не очень, как отклонить голову и закрывать ли глаза.

Не то чтобы у меня было много практики в этом вопросе, но, в принципе, мне нравилось считать себя профессионалом. На сцену я вышел бы и голым, не раздумывая: сцена - это сцена, я на ней - это не я, а кто-то другой. А уж простой поцелуй - пфф!.. Эка невидаль.

- Давайте, - повторила Юлие и дала знак оператору.

Я посмотрел вперед.

Он стоял на сцене, откуда минутой ранее рассказывал о себе и читал отрывок текста, а я сидел в зале. И когда прозвучала команда, я вдруг с ужасом понял, что это не он подскочит сейчас ко мне, бряцая шпорами, как заправский ковбой, - это мне надо встать, заставить себя сделать первый шаг, выйти в проход и пройти через весь зал, стараясь не сбить ничего по дороге.

Это мне - мне! - придется подняться на сцену и поцеловать его.

Мне - его, а не наоборот, потому что это Исак, мой Исак - главный герой сезона, это за его жизнью мы наблюдаем в первую очередь, его выбор одобряем или осуждаем, в его личной войне делаем ставки.

И это я должен смочь поцеловать Хенрика Холма так, чтобы это запомнилось - если не навсегда, то уж точно надолго. Запомнилось, запало в сердце так, чтобы простой норвежский зритель, увидев вечером в пятницу Исака и Эвена на своем экране, замер, судорожно глотнул воздуха и, не глядя, отложил в сторону пакет с чипсами.

Понимаете, какая на мне лежала ответственность?

Я помню, что шел к сцене на ватных ногах и не смотрел ни на него, ни по сторонам, а только прямо перед собой - смотрел, но ничего не видел. Помню, что сердце бешено колотилось, а в горле было сухо, как на дне давно обмелевшей реки, и я судорожно соображал, не попросить ли мне воды, или это все же будет выглядеть нелепо и непрофессионально.

Словно во сне дошагав до сцены, я поднялся и, щурясь от яркого света направленных софитов, впервые посмотрел на него вблизи.

Он был одет в мягкую фланелевую рубашку в клетку с закатанными до локтей рукавами и мешковатые для его фигуры джинсы, и в какой-то момент я вдруг увидел, как поднимается, наполняясь воздухом, его грудь, а над воротом рубашки, слева, прямо передо мной, бьется маленькая жилка.

И именно тогда, в тот миг, без всякого повода и видимой причины, я с ошеломляющей ясностью осознал, что именно эту жилку я хочу видеть каждый день. Ее хочу слышать в темноте, ее трогать губами, ее накрывать подушечками пальцев и чувствовать, как она бьется внутри меня, синхронно с моим собственным сердцем.

А потом я поднял глаза и встретился с его взглядом, и…

Собственно, там все и закончилось. Я, Тарьяй Сандвик Му, - закончился.

Я перестал существовать в пространстве и времени как отдельная самодостаточная единица. Я стал им, его зеркальной копией, и в его глазах, в этих его синих глазах, я нашел то, что искал все это время: свое собственное отражение.

Так все закончилось. Моей вселенной больше не существовало.

- Хенрик, - сказал он, улыбнувшись, и протянул руку.

Я пожал ее, словно во сне, и кивнул.

- Тарьяй? - по-прежнему мягко улыбаясь, продолжил он за меня.

- Эмм, да, - я наконец разлепил губы. - Приятно познакомиться.

Из зала послышался голос Юлие:

- Ребята, мы готовы, когда вам будет удобно.

- Ну, что же,- засмеялся он, - тогда мы тоже готовы, да?..

Я снова кивнул, набрал воздуха и тут же длинно выдохнул, стараясь расслабиться. Затем поднял голову и улыбнулся тоже, как мог дружелюбно: в конце концов, мы поцелуемся рано или поздно, и нет необходимости делать этот момент еще более неловким, затягивая паузу.

Затем я слегка наклонил голову вправо, выставляя скулу и показывая с правильного ракурса лицо, чтобы это выигрышно смотрелось в кадре, а после этого - отступать было больше некуда - после этого потянулся к его губам, намереваясь просто быстрее покончить с этим и отчаянно надеясь, что мне хватит воздуха. Ну и что сердце не выскочит из груди прямо там, посреди зала для прослушиваний, и не запрыгает, рефлекторно сокращаясь и оставляя на полу кровавые разводы. Это было бы слишком мелодраматично и совершенно лишнее, даже в том состоянии я понимал это прекрасно.

Я уже почти накрыл его губы своими, просчитав угол, наклон и допустимое давление, как вдруг он совершенно неожиданно отстранился и подал голову назад. Буквально на какие-то миллиметры, но это было настолько ощутимо и так странно, что я оторвался взглядом от его губ, на которых старался сконцентрироваться все эти немыслимо тягучие мгновения, и удивленно посмотрел в глаза.

И тут он улыбнулся мне!.. Улыбнулся - мне! И… черт возьми, как много я отдал бы за эту улыбку!..

Много… очень много. Чтобы вот он так мне улыбался. Только он - и только мне. Чтобы вот так бежали ниточки морщинок вокруг глаз, чтобы его глаза именно так смотрели на меня, чтобы уголки его губ так изгибались и подрагивали от предвкушения поцелуя со мной. Чтобы его дыхание обогревало мне сердце.

По-прежнему не двигаясь, я смотрел на него, словно завороженный, еле дыша, и когда мне стало казаться, что я, вероятно, умер, прямо там, в этом репетиционном зале, такой нелепой и сладкой смертью, всего ничего не дожив до совершеннолетия, он, не опуская взгляда, медленно поднял руки и какими-то кошачьими движениями нежно погладил мое лицо. Невесомо провел большими пальцами по скулам, скользнул к затылку, зарылся в волосы, притягивая к себе ближе, и осторожно приподнял мне голову.

Наконец он подался вперед и был уже в миллиметре от меня, но внезапно остановился снова. Уже на самом краю сознания, я вдруг услышал низкий звук, похожий на тихий, предвкушающий стон, в ту же секунду он разомкнул мои губы, слегка надавив на подбородок, и я почувствовал его язык, входящий в мой рот, исследующий его, ласкающий; и все его тело, прижатое ко мне, его ладонь на моем затылке, удерживающая меня мягко, но прочно; его руки, кружащие по моей спине, оглаживающие и сжимающие в кольцо - его руки, из которых… О, это было понятно сразу!.. Руки, из которых невозможно было вырваться по собственной воле, и оставалось только сдать все форты и подступы, сложить весла и плыть… Плыть с закрытыми глазами, плыть - пока он не насытится и не отпустит меня сам.

- Спасибо, достаточно, все хорошо, - услышал я голос откуда-то издалека, и в то же мгновение все закончилось.

Он отстранился от меня, быстро провел тыльной стороной ладони по губам, заговорщицки тряхнул головой и легко засмеялся. В ушах гудело, как под водой, перед глазами плясали черные точки, я почти ничего не видел, только судорожно сглатывал и старался выровнять дыхание, поэтому не нашел ничего лучше, чем поднять руку вверх и сделать вид, что заслоняю глаза от света софитов.

- Тарьяй, спускайся, давай еще раз пройдем по первому эпизоду… И нам все же надо что-то делать с твоим гардеробом, что-то уже решить наконец.

Юлие отдавала привычные указания, рабочий процесс продолжался.

- Хенрик, спасибо, контакты у нас есть, мы определимся, и я дам тебе знать. Договорились?

- Конечно, - сказал он и, по-прежнему улыбаясь, протянул мне руку. - Увидимся.

***

Вот так мы и стали коллегами, партнерами по съемкам.

Вы когда-нибудь работали вместе с человеком, вблизи которого у вас заходится сердце и перехватывает дыхание?

А так, чтобы на камеру?

Комментарий к 2.

* Сестра наследного принца Хокона, принцесса Марта-Луисе, управляет “Школой ангелов”, где, помимо прочего, учат общаться с ангелами.

* Риббе и пиннещотт - традиционные норвежские рождественские блюда

* Норвежский Санта Клаус

* Марка элитных часов, примерная стоимость 800 тысяч евро.

* “Сопротивление бесполезно” - фраза из культового романа Д. Адамса “Автостопом по Галактике”

========== 3. ==========

Такая работа у меня была.

Целовать Хенрика Холма. Скользить руками по его спине, дотрагиваться до шеи, заправляя за ухо эту упрямую, закрученную полукольцом прядку, попутно гладя кожу подушечкой большого пальца. Наклоняться ближе самому или позволять наклонять себя. Обнимать. Прижиматься. Открывать рот и впускать его язык.

Такая работа: все ради искусства.

Не могу отрицать: я прекрасно понимал, на что подписывался. Сознавал, так сказать, риски.

И - да, я мог бы быть осторожнее. Мог бы быть умнее. Мог бы, хотя бы на мгновение, остановиться и подумать - не прыгать бездумно в эту чертову бездну, прямо за белым кроликом, чтобы не лететь потом по бесконечному тоннелю и не приземляться в итоге задницей на жалкую кучу осенних листьев.

Понимать, что все это - просто игра. Или работа - называйте, как хотите. Ничего личного.

Ничего особенного. Улыбка - как улыбка. Такая же моя, как и всех остальных.

Как и всех остальных…

А я… Он сжимал меня в руках, а я каждый раз летел и думал: вдруг это случится сегодня?.. Вдруг сегодня - тот самый день? Когда он увидит меня? Вдруг что-то щелкнет в нем, вдруг зашевелится - что-то новое, странное, чего он не испытывал раньше? Он отстранится тогда, чуть нахмурится - еще непонимающе, не ведая, что этот момент значит в его жизни - посмотрит глубоким, серьезным взглядом… и увидит. Впервые.

Вдруг?..

Но нет. Нет, это всегда была честная куча чертовых осенних листьев и, скажу я вам, пружинила она так себе. В какой-то момент я уже дошел до того состояния, когда готов был согласиться хотя бы на сострадание. Или, чтобы называть вещи своими именами, на жалость.

Быть подобранным им - хотя бы из жалости. Чтобы при взгляде на меня его сердце дрогнуло (ну не железное же оно?!), и он подумал: “Ах, какой одинокий и несчастный человек!.. Вы только посмотрите. А я в этом месяце еще никому не подал, непорядок…”

Мы должны были показать чувства. И страсть. Страсть и чувства. Этого требовал сценарий и в нетерпении потирающая руки публика. Чувства и страсть.

Но - только показать.

Кто же западает на коллегу по съемкам, я вас умоляю!.. Придумаете тоже!..

Никто так не делает. Никто! И не надо на меня так смотреть.

Поэтому мы тренировались. Эту самую страсть показывать.

На камеру, перед всей съемочной группой, оценивающей эстетику момента до десятых долей, покадрово разбирающей последовательность сцены, как и куда класть руки, с каким нажимом водить языком, стоит ли притереться бедрами слегка - разумеется, в пределах рейтинга (к слову, стояк по рейтингу не положен, так что извольте держать себя в руках, не тормозить же из-за этого весь съемочный процесс, профессионал вы или кто); где лучше ставить свет, чтобы тень от ресниц красиво падала на кожу. В этом аду у меня был персональный котел, и я медленно горел в нем каждый раз, но горел эстетично и высокохудожественно, так что тень от моих ресниц смотрелась на мониторе идеальной ровной паутиной - за этим было кому проследить.

- Спасибо, оставим так, все отлично. Хенрик, не заслоняй ему лицо ладонями, просто продвинь пальцы чуть дальше, к волосам.

- Вот так? - спрашивал он, снова поднимал руки и, не глядя, дотрагивался до моих скул. - Или вот так лучше? Может, вторую руку на спину?

Лично мне было все равно - как.

Куда наклонить голову, положить ли левую руку ему на бедро или поглаживать спину, оставить ли правую свободно висеть или схватить его волосы в кулак - сама комбинация и углы наклона не имели никакого значения. Главное было - дотрагиваться до него: хоть где, хоть как, просто дотрагиваться и надеяться, что хотя бы одна его клетка, хоть один несчастный атом так же дрожит и вибрирует под моими пальцами, как я весь - под его.

Но - эй!.. Вот и знакомая куча листьев. Херась!

- Как тебе удобно? Вот так, - он слегка тянул за волосы, и я тут же послушно отклонял голову влево, - или лучше немного назад?

- Наверное, лучше в сторону, - я мысленно потирал привычные синяки на заднице. - Так камера захватывает больший угол.

- Да, ты прав. Так действительно будет лучше.

И он смотрел на меня. И кивал, соглашаясь с моим мнением. И улыбался. И говорил что-то. И смеялся моим несмешным шуткам - точно так же…

Совершенно точно так же, как и шуткам любого другого человека из всех тех миллиардов, что живут сейчас, дышат, ходят на работу, ковыряют в носу, пока никто не видит, смотрят телевизор по вечерам и поют в душе в импровизированный микрофон из зубной щетки. Так же ровно и так же нейтрально-доброжелательно. Точно так же.

Это убивало.

В один из дней мы снимали ту сцену, когда Исак и Эвен ели дерьмовые тосты, трепались за жизнь и курили косяк на подоконнике. Ту самую сцену, где каждому зрителю - совершенно каждому: чувствительному и восприимчивому к полутонам или стоящему на одной ступени эмоционального развития с садовой лопатой, - становилось понятно: между этими двумя точно что-то будет, что-то красивое и трагическое, что-то выдающееся и потрясающее, не зря все же NRK существует на деньги налогоплательщиков.

Так вот, сцена на подоконнике.

Знаете… Он был красив всегда, в любой обстановке и в любой одежде, с растрепанными волосами или только-только вставший из кресла гримера - всегда. Но в тот день… В тот день он вышел к камере, сел лицом к свету - и я просто потерял дар речи.

Я уже говорил вам, у него были синие глаза.

Не голубые, а отчетливо-синие - вот тот оттенок глубокой воды, куда солнечный свет попадает лишь рассеянными, искрящимися лучами, где переливаются серебристыми боками огромные киты, и где на многие мили вокруг не слышно ни единого звука.

Сейчас, под направленным светом софита, в его глазах вдруг зажглись бесчисленные огоньки - их появление оказалось настолько завораживающим, что я, позабыв про все меры предосторожности, про то, что вокруг нас существуют, передвигаются, разговаривают и работают люди, позабыв вообще все, просто сидел и наблюдал за ними, не в силах отвести взгляда, не в состоянии осознать, как выгляжу со стороны.

Мгновение - и синеву разбавили бирюзово-розовые блики: все их оттенки, от ярких и сочных до нежных, пастельных, едва различимых. Каждый раз, как он менял позу или устраивался удобнее, наклонял или поворачивал голову, эти блики смещались, наслаивались друг на друга, сходились и разбегались снова, кружили, складывались в узоры, в какие-то замысловатые картинки, а потом разбивались в искрящуюся пыль, только чтобы через секунду снова притянуться друг к другу, вспыхнуть и засиять заново.

У него были калейдоскопические глаза. Удивительные калейдоскопические глаза, и в них вы терялись бесповоротно.

Исаку было нетрудно говорить, нетрудно воспроизводить созданный для него текст - в конце концов, все было уже решено за него, его счастье было решено за него, и ему не нужно было прикладывать для этого никаких особенных усилий - достаточно было просто следовать плану. Говорить правильные слова, правильно наклонять голову, в правильных паузах правильно посматривать искоса, правильно улыбаться. И он все это делал, этот правильный Исак.

Я, Тарьяй, в это время сидел, едва дыша и не моргая, застыв в тягучем пространстве, вмерзнув в этот чертов подоконник, и только и мог, что смотреть на Хенрика Холма сквозь поднимающийся от его сигареты белый дым.

Хенрик Холм выглядел как хреново божество. Только оклада не хватало.

Я плохо помню, как мы снимали - вероятно, я говорил что-то, принимал позы по сценарию, облокачивался на стену и откидывал голову так, как хотели световики… кажется, даже смеялся. Не помню, я был тогда очень далеко.

Мы почти закончили сцену, когда Юлие решила, что светоотражающий экран сбоку лучше переставить, и пока монтажники возились с оборудованием, нам дали перерыв, вручив по бумажному стаканчику с кофе.

- Только, я вас умоляю, давайте осторожно, не заляпайте одежду, - она поочередно нас оглядела. - У нас нет времени на то, чтобы переснимать заново.

- Мы постараемся, - пообещал Хенрик за нас обоих, заговорщицки мне подмигивая.

“Вот только этого не надо, - подумал я. - Не надо делать меня сообщником, не надо создавать между нами какую-то особую связь просто из-за…кофе”.

А вслух сказал:

- Да, конечно.

Бросив на нас недоверчивый взгляд, как на двух недоумков, которым и ложку-то доверить - большой риск, не говоря уж о чем-то большем, она все же отошла.

И мы остались одни.

Он приподнял брови, легко вздохнул и, по-прежнему улыбаясь, показал глазами что-то вроде: “Ну, вот… Подождем…” На это я не нашел, что ответить - не придумал никакой равной по интеллектуальному накалу реплики, поэтому сделал то, что смог: улыбнулся в ответ, нейтрально-доброжелательно, как улыбается случайный попутчик в поезде, ненароком поймавший чужой взгляд, а потом уткнулся в свой стаканчик.

Некоторое время мы молчали, каждый делая мелкие, осторожные глотки. Сигарету у него, разумеется, отобрали сразу, и вместе с ней, казалось, исчезла какая-то магия этого момента, какая-то недосказанность и одновременно глубина. Я мимолетно подумал, не начать ли мне курить: как знать, быть может, это сделало бы меня более интересным хотя бы в глазах окружающих, раз уж в его глазах никакого особого интереса я не представлял.

- Слушай, - внезапно нарушил тишину он, - а ты сам-то веришь в эту историю?

Я посмотрел на него.

- В нашу?

- Нет, в эту, - он кивнул в сторону съемочной бригады, - которую мы играем.

- Хм, ну… наверное, - ответил я. - Это хорошая история, разве нет?.. В том смысле, что любовь побеждает и все такое…

Он прищурился, чуть покачал головой, словно раздумывая, а потом вздохнул.

- У тебя случайно нет никотиновой жвачки?

- Нет… Кажется, есть обычная, надо?..

- Обычная не поможет, - он помотал головой и улыбнулся, - но спасибо. Черт, как-то я стал больше курить… Надо бы завязывать. А снюса* нет?..

Я непроизвольно рассмеялся.

- Юлие тебе голову оторвет, если увидит, как ты закладываешь за губу.

- О, это да, - он фыркнул. - Но блин, все равно надо что-то делать… Так никаких гонораров не напасешься**.

И мы снова замолчали. Напоследок он скользнул взглядом по моему лицу, потом посмотрел на стаканчик, потом вверх, на потолок, потом в окно. Ему было очевидно скучно.

- А ты?

Мой голос прозвучал неожиданно для меня самого: вообще-то я не собирался продолжать светскую беседу, а планировал сидеть тихо и исподволь его разглядывать, надеясь вновь увидеть те магические бирюзовые блики.

- Что я?

- Ты веришь в эту историю?

Он чуть свел брови, немного подумал, словно бы решая, стоит ли посвящать меня в свои размышления, а потом ответил:

- Скажем, до определенного момента.

- До какого? - предсказуемо поинтересовался я.

Он сделал глоток и продолжил:

- Ну, до той страницы в сценарии, где написано “час за часом, минута за минутой”. До нее все достаточно правдоподобно, ты так не считаешь?..

- Да… То есть нет. То есть… - я посмотрел на него с недоумением. - Что ты имеешь в виду? Что из этой истории… Что у них не получится? Что Исак не справится? Не выдержит?

- Не в этом дело… Вполне возможно, Исак выдержит. Наверное. Может быть, - он пожал плечами. - Но, мне кажется, Эвену все же следовало бы уйти.

- Но почему?!

- Потому что Исаку всего семнадцать, - скользнув взглядом по суетящимся рядом рабочим, пояснил он. - У него вся жизнь впереди. Несправедливо и довольно эгоистично взваливать на него эту ношу прямо так, сразу. Биполярное расстройство - это ведь не грипп в ноябре, правда?.. Покашлял, чаю попил - и здоров. Это тяжелые медикаменты, это лечение, помощь психолога… постоянный контроль.

- Ну и что? - возразил я. - Ведь их же двое теперь. Они будут вместе, и все будет хорошо. Если люди любят друг друга, то все будет…

Не успел я закончить фразу, как вдруг его взгляд изменился: теперь он смотрел на меня непривычно серьезно, глубоко, почти тяжело. Мне захотелось поежиться.

- Это пока. Пока вместе, пока хорошо. Пока все ново и кажется, что так будет всегда. Но Исаку все же только семнадцать, - он чуть наклонил голову, словно придавая больший вес словам. - Вот как тебе сейчас. Ты мог бы сейчас полностью изменить свою жизнь - и не ради себя, а ради благополучия другого человека? Всю свою жизнь, которая толком-то и не началась?

Я глянул в сторону, вверх, потом снова на него.

- Мне кажется, да.

- Тебе кажется? - он легко улыбнулся, а потом продолжил снова серьезно. - А что, если у тебя нет такой привилегии - на “кажется”? Что, если тебе надо знать точно и прямо сейчас: раз и навсегда?.. Представь на минуту: у тебя больше нет твоей жизни. Вся твоя жизнь - его жизнь, этого человека. Ты - это он, у вас одна жизнь на двоих. Все твои мотивы, любой твой выбор - все подчинено его состоянию, его нуждам. Ты готов к такому?.. А вдруг он устанет от тебя?.. Вдруг начнет лгать? Вдруг попытается покончить с собой? И что, если в этот момент тебя не будет рядом? Как ты будешь жить дальше?..

Беседа явно выходила за рамки светского общения на предмет погоды, сельских ярмарок и скаковых лошадей. Мне было некомфортно от этих слишком серьезных вопросов, но где-то глубоко внутри я был рад тому, что мы об этом говорим. Что говорим вообще: я и он - одни.

- И я не говорю, что такое невозможно… Что невозможно полностью посвятить себя другому человеку - конечно, возможно. У мамы есть подруга… Она неудачно упала, спускаясь по слалом-трассе - парализована теперь от шеи, грустная история…

Он коротко вздохнул и поджал губы, как бы говоря: “Случается же дерьмо в жизни”.

- Частные сиделки нынче дороги, а у них обычная семья, с обычным достатком. Ее могли бы поместить в клинику, но Стейнар, ее муж - они прожили двадцать лет - он уволился с работы, чтобы за ней ухаживать… И не просто с ложечки кормить и книжки читать - он ей кишечник прочищает раз в день, собственноручно.

Мне нечего было на это возразить, поэтому я по-прежнему слушал молча.

- Ну так они и прожили двадцать лет, и перед тем, как полностью посвятить себя ей, он кое-чего добился сам.

Он сделал паузу и снова мимолетно оглядел сет, собираясь с мыслями.

- Не знаю… Мне кажется, Эвену следовало бы дать Исаку шанс чего-то добиться тоже. Какого-то личного успеха, может быть… Не знаю… Семнадцать лет - да господи боже мой! - вдруг воскликнул он и рассмеялся. - Ему сейчас самое время оттягиваться на вечеринках и трахать все, что движется! Вот как тебе.

Меня резко бросило в жар.

- Вовсе я не… - начал я, но, хвала провидению, вовремя остановился.

- Да ладно, - он хитро глянул и подмигнул. - Я не настаиваю.

“А мог бы”, - подумал я.

- Ну что, отдохнули? Продолжим? - Юлие подошла к нам, держа в руках листы с покадровым описанием следующей сцены.

- Ага.

Он нагнулся и поставил стаканчик на пол, а потом, когда она отвлеклась, вдруг снова обратился ко мне, видимо, намереваясь закрыть тему:

- Хотя, справедливости ради, стоит признать, что на месте Эвена я поступил бы точно так же: старался бы удержать Исака любой ценой. Все мы, в какой-то степени, эгоисты. И никто не хочет быть один.

Это был знаменательный день. Его следовало обвести красным кружком в календаре, палить из пушек Акершхюсфестнинг*** в годовщину и сделать выходным.

В этот день я познакомился с настоящим Хенриком Холмом.

Собственно, почему он решил завести этот разговор, я так и не понял. С чего вдруг так разоткровенничался. Нас не связывали какие-то особенные отношения - помимо, конечно, тех случаев, когда перед камерой он засовывал свой язык мне в рот.

А вот так, чтобы поговорить по душам, да еще и признать, что не веришь ни на йоту в то, что так убедительно делаешь, ни вот на столечко… Это уже были новые, ранее неизведанные и недостижимые рубежи и территории, и я не совсем понимал, насколько осторожно мне следует по ним продвигаться - насвистывая и собирая придорожные незабудки или по-пластунски, нацепив на голову каску.

В конце концов, как знать - там, на его земле, может быть под завязку понатыкано противопехотных мин, замаскированных цветочными клумбами и зеленой рассадой улыбок и шуток; может быть расставлено капканов и ловушек, разлито той сверкающей, переливающейся синевы, которая безотказно притягивала к нему людей, словно дудочка стаи крыс… Этой волшебной, манящей, на первый взгляд нежной и мягкой, ласкающей синевы.

Но какой бы безобидной она ни казалась со стороны, я - лучше, чем кто-либо другой - знал, насколько скользкой она может быть на самом деле, насколько опасной, стоит залезть в нее нечаянно носком ботинка. Как ее прохладная свежесть может в мгновение обернуться зыбучими песками и тянуть вас на дно, с каждым движением все глубже и глубже. Мгновение, другое, третье - и вот уже вы завязли по горло, ваши руки и ноги скованы, вам не выбраться. А вы при этом еще и улыбаетесь, как полный идиот.

Мне казалось, что после того разговора что-то изменится между нами - ну или, по крайней мере, в его отношении ко мне, потому что мое-то отношение к нему… Вы сами понимаете.

Но нет, ничего не изменилось. Он ничем не показал, что жалеет о своей откровенности, но и шагов навстречу не делал, все так же лучезарно улыбаясь, так же похлопывая меня по плечу в перерывах между сценами, так же наклоняя голову при разговоре и с тем же искренне-дружелюбным и теплым выражением скользя взглядом по моему лицу.

Все как всегда. Как со всеми. Весь каст, вся съемочная группа были от него без ума, девочки таскали ему кофе, краснели и хихикали под его этим низким: “Ой, для меня? Спасибо, это так мило!”

Временами мне хотелось его ударить.

Это желание я с удивлением обнаружил в себе однажды утром: мы репетировали сцену того не слишком удачного разговора между Исаком и Эскилем. Я сидел на кровати и, избегая смотреть Карлу в глаза, повторял текст, а Карл изображал удивление из серии “ну кто бы мог подумать, что ты такой придурок, ну надо же”.

Все шло своим чередом, пока мы не добрались до той самой злополучной смс, где Эвен сообщает, что погорячился, не готов, и вообще, а Исак вдруг понимает, что не всегда стоит верить тому, чему очень хочется.

Он в это время сидел в наушниках и наблюдал за нами на операторском мониторе, видимо, стараясь определить, как Эвен поведет себя, в какую позу встанет и с каким выражением лица, когда в скором времени столкнется с Исаком в дверях школьной столовой. Когда мы закончили, он вдруг резко вскочил, стащил наушники - отчего волосы, в кои-то веки не скованные спреем и воском для укладки, буквально пролились на лицо мягкими пшеничными струями - и в два шага приблизился к кровати.

- Слушай, - воскликнул он, обращаясь ко мне, - да ты чертов гений!

Я непонимающе уставился на него.

- Ты считаешь?..

- Конечно! - радостно подтвердил он и тряхнул головой. - Ты не представляешь, как это смотрится на экране! Просто гениально!

Я не совсем понял, шутил ли он или говорил серьезно, и хотел уже на всякий случай двояко ухмыльнуться - мол, да, я такой - но тут он засмеялся и, неожиданно положив ладонь мне на шею, притянул меня к себе, а потом громко и сочно чмокнул. Прямо на виду у каста и всей съемочной группы. Юлие только хмыкнула.

От изумления я, кажется, совершенно потерял контроль, и вместе с ним равновесие, и едва не завалился вперед. Однако он среагировал быстро: уперся ладонями мне в плечи и удержал, помогая вернуться в исходную позицию.

- Гениально! - еще раз воскликнул он, а затем его взгляд поймал Карла, и все - в ту же секунду я, видимо, снова потерял для него интерес. - Карл, дружище!..

… Он что, был под кайфом?.. Пьян? Или это какая-то злая шутка?!

Кто дал ему право так себя вести?! Так явно демонстрировать, что он, Хенрик Холм, может подойти и поцеловать меня при всех - вот так, запросто, по-свойски, без какого бы то ни было отношения к роли?!

Никто не давал ему такого права - я не давал!..

Не потому, что мне не хотелось - хотелось, ещё и как!.. А потому, что отчетливо понимал, насколько легко это сломает мой с таким трудом возводимый забор напускного равнодушия и профессионального отношения, ударной волной снесет эту хлипкую преграду ко всем чертям, вместе с красивыми столбиками и почтовым ящиком на воротах.

А я, между прочим, прилагал усилия к возведению этого забора, каждое утро заново красил экологической краской и подправлял покореженные перекладины - о, да.

Потому что это снаружи я был уверенный в себе и успешный начинающий актер на съемках популярного сериала в паре с красавцем-бойфрендом. Снаружи - и только, а вот внутри… Внутри, по ту сторону, я был жалким, голым и одиноким, и трясся от холода и страха.

И являть того себя миру или, упаси господь, Хенрику Холму - ну уж нет!..

Вечерами, дождавшись, пока все вокруг уснут, и воровато озираясь, я доставал ключ, отмыкал скрипучий замок на потайной калитке и проходил внутрь. Гладил себя, дрожащего, по голове, держал за руку и уговаривал, что все будет хорошо.

Что когда-нибудь он либо заметит меня среди всех остальных, на кого распространяется его невыносимое дружелюбие, либо свалит на хуй из моей жизни - и я его непременно тут же забуду, прямо вот так сразу, по щелчку пальцев. И все снова будет хорошо.

Всхлипывая, один я постепенно засыпал, голый и нелепый, в то время как другой, успешный и лживый, крадучись, уходил, снова запирая калитку на замок.

И теперь этот поцелуй, я выбит из колеи и едва дышу… Мне жарко в этой одежде, на этой чертовой кровати, под прицельным светом чертовых ламп.

У меня на губах по-прежнему его вкус, а он…

Он уже далеко. В его орбите уже другие люди - и если он не целует их сейчас, то это просто… Только лишь не подходит моменту - вот и все. Ничего личного.

Да, именно тогда я впервые захотел его ударить.

Проводив Холма странным взглядом, почти сразу ко мне подошел Давид и уселся на край кровати.

- Что это было? - спросил он недоуменно.

С Давидом мы вместе учимся, и он тоже участвует в съемках. Он один из моих самых близких друзей, но даже он ничего не знает ни про забор, ни про замок, и уж точно голого меня ему видеть не приходилось.

Я сыграл на опережение:

- Понятия не имею, откуда мне знать?! Это же Холм, сам видишь…

И в подтверждение своих слов я кивнул подбородком туда, где он уже стоял, окруженный со всех сторон, и, судя по непрерывным вспышкам хохота, рассказывал нечто совершенно уморительное.

- Нет, я имел в виду, что это было с тобой? - неожиданно пояснил Давид и испытующе на меня уставился.

- В каком смысле?!

Я снова начал краснеть и задыхаться в этом чертовом худи - зачем вообще Исаку напяливать на себя столько одежды, почему нельзя сидеть в футболке, как все нормальные люди?!

- Ну, ты как-то странно отреагировал… как-то застыл, что ли. Все в порядке?

- Ничего я не застыл, - бросился отпираться я, - просто не ожидал такого поворота, вот и все. Глупый какой-то, эпатажный жест, и, разумеется, не к месту!.. Ну, ты же знаешь Холма…

Давид отрицательно мотнул головой и глянул на меня исподлобья.

- Нет, не знаю. Ну или, по крайней мере, не думаю, что знаю. Не так, как ты.

- Ой, я тебя умоляю! - воскликнул я со всей напускной скептичностью, которую только смог выжать в этот момент. - Давай мы не будем искать тут какие-то мотивы, которых нет… Усложнять не будем, ладно?!

- Ладно, - он пожал плечами. - Давай не будем.

Комментарий к 3.

* Снюс - измельчённый увлажнённый табак, который помещают между верхней губой и десной.

** Примерная стоимость пачки сигарет 100 крон, около 800 рублей

*** Военная крепость на Осло-фьорде

========== 4. ==========

А потом мы снимали сцену, когда Эвен внезапно появляется у Исака на пороге, и тем же благословенным вечером Исак получает свой первый в жизни качественный минет.

Я вас не слишком шокирую такими откровениями? Может быть, вам неудобно говорить на такие темы? Вы только скажите, если вам неудобно, и я сразу же перестану. Нет?.. Все нормально? Точно?.. Ну, хорошо.

Так вот, мы снимали ту сцену. Не могу сказать, что я стоял навытяжку, как солдат в карауле, когда красовался перед ним голым торсом и чувствовал, как его руки шарят по моему телу, а губы торопливо спускаются от шеи к плечам и ключицам.

Я мог бы, конечно, притвориться, что это так, но нет - это не так.

Вместо профессиональной невозмутимости я чувствовал нарастающее давление внизу живота, тягучие толчки и сладко-ноющие спазмы, и вот когда вы видите на экране, как Исак закатывает глаза и откидывает голову назад - не верьте: это никакой не Исак, а я, Тарьяй Сандвик Му - я откидываю голову, слепо таращусь в одну точку и исступленно молюсь Иисусу, Аллаху и всем богам Вархаммера одновременно: “Дорогие боженьки, я не могу светить стояком перед всеми, только не сейчас, только не… нет-нет-нет… не смей!..”

А боженьки в это время гнусно хихикают, наблюдая сверху, и делают ставки.

- Камера, стоп! Снято! - спасла меня Юлие.

Он тут же поднялся с корточек, цепляясь для равновесия за мои джинсы.

- Отлично, сняли с первого дубля, всем спасибо! Ребята, вы молодцы, - она оглядела нас, - пять минут отдохните и продолжаем!..

Конечно, молодцы. Конечно.

Особенно молодец Холм - прямо молодец-молодец, снова сияющий и довольный, как лиса в курятнике. Право слово, с каждым днем это раздражало все больше и больше.

Он вскинул ладонь, намекая на хай-файв, и я, еще не успев натянуть футболку и борясь с желанием ударить его поддых, тоже поднял руку в притворно-одобрительном жесте. Отличная работа, приятель!..

***

Я одевался в гримерке, когда туда заглянула помощник режиссера.

- Тарьяй, загляни на сет перед уходом, Юлие хочет вам что-то сказать.

- Вам - это кому?

- Тебе и Хенрику, кажется. Там еще ребята, ты просто приходи, когда будешь готов.

На площадке Юлие разговаривала с Йосефиной, рядом стояли Ульрикке и Карл.

Ну и он, конечно - куда же без него.

- У нас есть интервью в ток-шоу - пойдешь ты, Тарьяй,- без обиняков начала Юлие.

- Почему я? - удивился я.

- Выбирали по рейтингам, - она потерла лоб рукой. - По правде говоря, моя бы воля, я бы вас вообще заперла до окончания съемок и не пускала бы никуда… И рот бы не давала раскрыть лишний раз.

Тут она многозначительно покосилась на Холма. В ответ он наигранно-изумленно поднял брови и с выражением оскорбленной невинности округлил глаза и ткнул себя пальцем в грудь.

- Так вот, пойдешь ты, Тарьяй, и ты, Йосефина - вдвоем вы будете смотреться хорошо. Список вопросов нам пришлют заранее, мы на него посмотрим, обсудим, как лучше отвечать, но, в принципе, и сейчас можно представить, о чем вас будут спрашивать. Давайте-ка присядем, и вы, ребята, не уходите, - она обратилась к Карлу и Ульрикке, - вам тоже полезно будет послушать… И ты, Хенрик, сядь сюда и в кои-то веки послушай молча.

Юлие - она такая, ей, в принципе, не так уж много лет, но когда она вот так отдает распоряжения на площадке, никому даже не приходит в голову с ней спорить.

- Прежде всего вас, вероятно, будут спрашивать о самом проекте, о развитии сюжета и прочее - тут вы помните, что подписывали документы о неразглашении, не так ли?.. Отвечаете, что сами ничего не знаете, продюсеры держат все в секрете до последнего момента, вы узнаете все буквально в тот же день и так далее. Понятно? О своем личном опыте во время съемок можете рассказывать то, что считаете нужным, но, опять же - сильно в детали не вдавайтесь. Главное - воздержаться от любых заявлений, которые могут быть истолкованы двояко… Хорошо, - она повернулась ко мне. - Теперь ты.

- Что - я?

- Тебя явно спросят, что лично для тебя значит играть гея: трудно ли это, и что ты по этому поводу думаешь.

Юлие замолчала. Я тоже молчал и ждал продолжения.

- Ну?! - наконец не выдержала она.

- Что “ну”?

- И что ты по этому поводу думаешь?

Тут все выжидательно уставились на меня. Включая Хенрика, мать его, Холма.

- Что я думаю… Что играть на сцене - это примерять на себя маски и роли, которые совсем необязательно отражают… что актерское мастерство…

- Да, замечательно, - перебила меня Юлие. - Что ты ответишь, если тебя спросят, что конкретно для тебя означает играть гея?

Я не смотрел на него, но боковым зрением чувствовал его взгляд.

- Скажу… Скажу, что лично для меня это - божье благословение.

Над нами повисла тишина, а Карл, сидящий рядом с Юлие, приоткрыл рот.

- А можно поточнее? - слегка ошарашенно спросила она затем.

- Ну, - я пожал плечами,- скажу, что вполне возможно - раз бог сотворил человека по образу и подобию своему - то он и сам слегка гей - или, по крайней мере, би… И тогда - опять же - вполне возможно, что на самом деле неправильно говорить “amen”, а правильно - “ah, men!..” И, если подумать, с этой точки зрения играть гея и есть - божье благословение. По-моему, неплохо звучит, ты как думаешь?.. Мне кажется, продюсерам должно понравиться. Обращаемся сразу к разным целевым аудиториям и все такое…

Я и сам не ожидал от себя такой прыти, если честно, но чем больше я говорил, тем сложнее было остановиться. Юлие смотрела на меня с немалым удивлением, однако не перебивала.Другие тоже, видимо, находились под впечатлением, так что свою тираду я заканчивал в абсолютном молчании.

Пару секунд мы все недоуменно разглядывали друг на друга - или, вернее, они разглядывали меня, а потом он как-то полузадушенно то ли фыркнул, то ли хрюкнул, и сразу же громко рассмеялся. Да что там!.. Просто неприлично заржал, складываясь пополам и рискуя свалиться со стула.

Все так же молча, с нечитаемым выражением на лице, Юлие перевела взгляд на него, дождалась, пока он успокоится и вытрет слезы тыльной стороной ладони, а потом снова посмотрела на меня.

- Вот именно. Вот именно от таких заявлений нам определенно следует воздержаться.

Дальше хохотали уже все, и даже сама Юлие улыбнулась. Перед тем как уйти, она придержала меня за рукав и негромко спросила:

- Ты как, нормально? Все в порядке?

- Конечно, в порядке, - ответил я. - Устал немного, вот и все.

- Понимаю, - она ободряюще улыбнулась. - Ты молодец.

***

Я понял, что устал, где-то в ноябре.

Мы не закончили еще сезон, оставались две важные серии развязки, а у меня уже не было никаких сил. Помимо съемок у меня был театр, футбол, и школу тоже никто не отменял. Вечером я приходил домой, ел и падал на кровать: энергии не хватало даже на то, чтобы хотя бы глянуть, что нового вышло на Netflix, не говоря уже о чем-то большем.

Бывало так, что я включал телевизор и так и засыпал, с пультом управления в ладони. А бывало - даже не успевал включить.

В принципе, хороший, здоровый сон был бы мне на руку, прекрасно освежил бы перед новым трудовым днем и дал набраться сил. Но не тут-то было.

Я просыпался посреди ночи, словно от толчка, машинально, не глядя, выключал телевизор и переворачивался на бок.

- Привет, - слышал я тот самый голос, его голос, и открывал глаза.

И вот он лежал рядом со мной, голова на подушке, и улыбался - по крайней мере, именно так я себе и представлял.

- Привет, - говорил я и проводил подушечками пальцев по его лбу. - Как дела?

- Хорошо, - отвечал он тихо. - А у тебя?

- И у меня хорошо.

А дальше мы молчали и смотрели друг на друга. Я дотрагивался до жилки на шее и не замечал, как закрывал глаза. Через мгновение звонил будильник, и я снова оказывался один.

- Эй, приятель, ты в порядке? - спросил он меня как-то раз, когда мы в очередной раз вычитывали сценарий эпизода. Сцена предстояла трудная, многое необходимо было решить и проработать заранее.

- Разумеется. А что?..

- Ничего, - он на удивление быстро сдался, не стал расспрашивать, только посмотрел немного странно, слегка нахмурился. - Ну, если что… если что вдруг понадобится… я тут, рядом.

Ну надо же. Какая любезность. Какая утонченная вежливость, какое человеколюбие.

А не провалиться бы тебе на этом самом месте.

- Ага, - кивнул я. - Если что.

Последние дни я иногда ловил на себе его взгляд - новый, какой-то странный, необычный, определенно отличающийся от фирменного радушного и одновременно безликого. Однако каждый раз, как я смотрел в ответ, он снова ускользал - так неуловимо и так типично, что вскоре я бросил любые попытки увидеть и распознать что-то особенное. За какие-то пару месяцев я прошел нелепо длинный путь от обожания и поклонения до усталого оцепенения и отбил себе напрочь всю задницу с этими чертовыми листьями, так что вот эти его взгляды… да пошел он.

К концу дня ко мне подошел Марлон.

- Ты придешь на julebord*?

- Когда?

- Ну, сегодня.

- Слушай, совсем забыл, - я стал отнекиваться. - Наверное, нет. Устал за это время, посижу дома лучше. Предков давно не видел, и эссе мне надо сдать на следующей неделе, а то до экзамена не допустят.

Он молча смотрел на меня, не перебивая, - выжидая, судя по всему, когда у меня закончатся отговорки. Наконец, я замолчал тоже и, чтобы поставить точку, принялся заталкивать вещи в рюкзак.

- Мне кажется, тебе надо пойти, - сказал он затем. - Развеяться. А то ты странный какой-то последнее время. Как не в себе.

- Устал немного, вот и все, - я начал выдавать тот же самый текст с первой строчки, как заводная игрушка на ключике. - Экзамены, съемки, стресс…

- Ну да… - Марлон слегка склонил голову, отчего его невероятная прическа дрогнула и перевалилась на бок, а потом продолжил, как ни в чем ни бывало. - Посидим, выпьем, расслабимся. Я зайду за тобой в восемь, ладно?

У меня не было сил с ним спорить. К тому времени у меня, кажется, не было сил уже ни на что.

Поэтому я просто кивнул.

Как и обещал, он зашел за мной в восемь. В руках у него обнаружился пакет, в котором приятно позвякивало.

- Что у тебя там, Марлон? Пиво? - поинтересовалась мама, наблюдая, как я застегиваю куртку.

- Да, - Марлон не стал отпираться, - но там будет еще и кола - для тех, кто не пьет.

- Хорошо, - она удовлетворенно кивнула. - Веселитесь тогда… Ты взял ключи?

Я потряс связкой в воздухе.

- Мы с отцом пораньше ляжем, неделя была какая-то очень длинная, - мама устало улыбнулась и прикрыла рукой рот, зевая. - Постарайся не сильно шуметь, когда вернешься, ладно?..

- Конечно, - сказал я. - Пока.

- До свидания и хорошего вечера, - попрощался галантный Марлон.

- До свидания, мальчики. Смотри, - обратилась она ко мне, - никакого алкоголя.

- Ага… Только кола.

Напоследок я услышал, как в гостиной отец громко фыркнул, а потом закрыл за собой дверь.

Когда мы добрались до места, вечеринка была в полном разгаре. Технически, традиционным рождественским застольем назвать ее было сложно, поскольку, кроме снеков, никакой еды не подавалось. Зато спиртное - как это часто бывает в начале многообещающего вечера - присутствовало в избытке.

В зале была достаточно разношерстная публика - каст и съемочная группа вперемешку с совершенно незнакомыми мне людьми. Поверх голов держался ровный гул голосов, пока еще не перекрываемый музыкой - видимо, ди-джей выжидал, пока народ дойдет до нужной кондиции.

Ну и, конечно, был он - его трудно было не заметить. В белой рубашке и темных джинсах, он стоял неподалеку, окруженный, как всегда, толпой. Девчонки висли у него на руках, а сам он рассказывал что-то исключительно забавное - народ то и дело покатывался со смеху. Cтандартная картина “Пришествие Холма страждущим”. Проходим, не задерживаемся.

Не глядя, я протянул руку, и Марлон, пошуршав в пакете, вложил мне в ладонь банку Mack Arctic**.

- Спасибо, друг, - сказал я выразительно.

Мы одновременно щелкнули “ушком”, и тут же, как по мановению волшебной палочки, перед нами возникла Юлие - раскрасневшаяся и веселая.

- Это - что? - напустив на лицо строгости, она кивнула подбородком на мою банку.

- Это лимонад, - ответил Марлон, смотря честными глазами из-под своих фантасмагорических бровей.

- То есть Mack теперь производит и лимонад, надо же - а я и не знала…

- Пиво мы, разумеется, вылили, - авторитетно заявил Марлон. - А в банку налили колу - вот как на съемках делаем.

Несколько секунд она строго нас оглядывала, изо всех сил стараясь сохранить лицо, а потом, должно быть, не выдержала: прыснула и рассмеялась.

- Да тебе бы, Марлон, в рекламу!.. Ты все-таки очень… убедителен!

- Я как раз об этом думал, - тут же доверительно поведал Марлон о своих планах на будущее. - А Тарьяй пиво нельзя, он же несовершеннолетний еще, это все знают.

- Да я бы ни за что, - подтвердил я и помотал головой для пущей убедительности.

- Ладно, - Юлие снова засмеялась и сделала глоток, - в конце концов, я не актриса и не обязана делать хорошую мину при плохой игре. В конце концов, я режиссер. А потому говорю вам: идите и развлекайтесь, дети мои. Но… с умом, да?..

- Да, - сказали мы, - непременно с умом. Без ума - какое же развлечение.

Давид нашелся за одним столиком с Сашей и какими-то незнакомыми парнями в пафосных костюмах и при галстуках.

- Знакомьтесь, - сказал Давид и представил их всех по очереди.

Ребята оказались студентами отделения театральной критики, что отнюдь не извиняло их пижонский вид, если вы меня спросите.

- Очень приятно, - я пожал руку каждому и сразу же с облегчением забыл их имена.

Выяснилось, что, пока мы не пришли, один из “костюмов” вещал что-то по поводу искусства перевоплощения в традиции средневекового китайского театра или какую-то подобную галиматью - я почти сразу потерял нить разговора, да и, откровенно говоря, не особенно интересовался. Бездумно кивая и поддакивая, краем глаза я наблюдал за Холмом, за его передвижениями по залу, как он буквально вращался среди людей, тепло и сердечно улыбаясь, обнимая друзей, пожимая руки знакомым.

Как он…

Да пошел он.

Да.

Пошел.

Он.

- … и вот Тарьяй это может подтвердить, - вдруг услышал я голос Саши. - Да, Тарьяй?

Компания уставилась на меня выжидающе. Я не стал упрямиться.

- Конечно. А еще пиво есть?

Марлон протянул мне новую банку. Я щелкнул ушком, сделал глоток. В тот момент мне очень захотелось напиться - по-хорошему, с чувством, до зеленых чертей. Чтобы потом можно было занять себя чем-то по-настоящему интересным и волнующим, например, пойти блевать в туалет - знаете, вот это, когда мордой в унитаз и кишки наружу выворачивает. Тогда как-то сразу видишь ситуацию в перспективе - что важно в жизни, а что не очень.

И кто - кто важен… а на кого вам должно быть уже плевать с высокой колокольни. Причем давно.

Однако, увы - накидаться быстро не светило, а пива для этих целей было явно недостаточно. Я машинально глянул в привычном направлении и снова отхлебнул.

- Слушай, - вдруг наклонился ко мне Марлон, - хочешь, я ему морду набью?

От неожиданности я подавился и сразу же, со всхлипом забирая воздух, судорожно закашлялся. Марлон невозмутимо похлопал мне по спине.

- Кому? - прохрипел я.

- Ему, - Марлон кивнул подбородком в сторону зала.

Через несколько секунд приступ спал, и я смог наконец вытереть ладонью лицо и отдышаться.

- Ты это серьезно?!

- Конечно, - он пожал плечами и отпил из своей банки.

- Знаешь, - усмехнулся я и тоже сделал глоток, - это лучшее, что я слышал за последнее время. То есть это, конечно, полный бред…

Потом я протянул руку и потрепал его по плечу.

- … но все равно: спасибо.

- За что? - Давид услышал конец фразы и передвинулся ближе: должно быть, история театра его утомила.

- Да вот, - по-прежнему невозмутимо сообщил Марлон, - я предложил набить Холму морду.

- Давно пора, - тут же сказал свое веское слово невесть откуда взявшийся Саша. - Я давно предлагал, а ты все отказывался. Все говорил, что рано еще, что надо подождать и посмотреть.

- Чего тут смотреть-то, - запыхтел Давид.

Однако. Вот это было ново и свежо. Весьма неожиданно и бодрило. Такой поворот.

Я поставил банку на стол и, чувствуя подступающую к лицу краску, оглядел их по очереди.

- А кто-то может мне объяснить - что все это значит?..

Они неловко замялись и обменялись друг с другом быстрыми взглядами.

- Что все это значит? - повторил я.

- Слушай, давай уже поговорим начистоту, - примирительным тоном сказал Марлон.

- Не помню, чтобы просил об этом: говорить начистоту, - заметил я. - С чего вообще вдруг такое внимание к моей скромной персоне?..

По всей вероятности, я должен был бы послать их куда подальше за такое бесцеремонное вмешательство в мою личную жизнь.

По мне, так эти три здоровых коня упорно рвались за тот самый забор, чтобы лицезреть меня там во всей красе - жалкого и убогого. Голого, повторюсь. Однако, как ни странно, посылать не хотелось: то ли сказывалось пиво, то ли пятничная усталость, то ли общее облегчение оттого, что теперь можно расслабиться и перестать играть безразличие.

- Ты не злись, приятель, - озабоченно подхватил Саша. - Мы же хотим как лучше.

- Да я не злюсь, - я помедлил и хмыкнул. - Просто… это как-то неожиданно. Кто же мог подумать, что у вас настолько жалкая личная жизнь, раз вы суете нос в чужую…

- Да где уж нам, - притворно закивал Давид. А потом продолжил: - Ну, так что скажешь? Он, конечно, каланча, но нас трое - мы как навалимся. Втроем-то. А?…

- А он хорош, - Саша перегнулся за стол и окинул Давида оценивающим взглядом с ног до головы. - Вы на него посмотрите: сам, один, морду бить не хочет, боится. А втроем - смелый, гляньте-ка… Как, говорит, навалимся!..

- Нет, я могу, конечно, - буркнул тот, - но втроем как-то результат будет более… предсказуемый.

- Это заслуживает тоста - засмеялся я, и мы сдвинули банки. - За предсказуемый результат!

А потом добавил:

- И не надо никому бить морду, да? Он не виноват, я сам виноват. Напридумывал себе… Ерунда это все.

Саша с Давидом переглянулись. Марлон постучал пальцем по крышке и сказал:

- Так не бывает, чтобы кто-то один был виноват. В таких делах всегда виноваты оба.

- В каких - таких? - я посмотрел на него.

- В таких.

- Нет никаких дел, - сказал я четко, снова оглядывая их по очереди, останавливаясь взглядом на каждом. - Не было и нет. Никаких дел. Это всего лишь кино - не больше.

Затем я сделал еще один большой глоток и сразу же, не останавливаясь, запрокинул голову и допил остатки залпом.

- И вообще… Пойду-ка я домой, тухлая какая-то вечеринка. А вы оставайтесь, вон Ульрикке уже в кондиции, едва на ногах стоит… Давай, Давид, - я ободряюще ему кивнул и отсалютовал пустой банкой, - я чувствую, тебе сегодня повезет.

Давид предсказуемо завертел головой.

- Подожди уходить, еще рано! - запротестовал Марлон. - Еще часик посидим, а потом можно ко мне - родители в круизе, так что весь дом в нашем распоряжении… Давай!..

Я похлопал его по плечу.

- Давай завтра, ладно? Завтра посидим - у тебя или у меня, в FIFA поиграем, а сейчас я пойду. И да, кстати…

Он вопросительно вскинул брови.

- А много еще вас таких, кто вынашивал коварные планы мести за мою поруганную честь?

- Нет, только мы.

- Ясно, - я усмехнулся. - Ну, спасибо, что ли… До скорого.

Я кивнул им на прощание и, стараясь не смотреть по сторонам, вышел из зала.

Комментарий к 4.

* Традиционный рождественский ужин, устраиваемый для сотрудников, аналог корпоративного вечера

** Mack Arctic - сорт пива, производимый пивоварней Mack в г. Тромсе

========== 5. ==========

Дом был погружен в тишину, родители спали. Моя комната находилась совсем рядом со входной дверью, это всегда было значительным преимуществом. Стараясь не шуметь, я снял обувь, скинул у себя одежду, а потом пошел в душ.

Лить воду без нужды в Норвегии - смертный грех. Почти такой же, как не сортировать мусор. За это сжигают на главной площади прямо под одобрительное улюлюканье толпы, которая потом радостно отплясывает на ваших обугленных костях, после чего прямая вам дорога в преисподнюю.

Тем не менее в данный момент потенциальная мучительная смерть и загробные страдания не производили на меня должного впечатления. У меня, скажем, были проблемы поважнее. Поэтому я крутанул ручку напора воды до отказа и сел на пол душевой.

Вода лилась сверху, мало-помалу смывая этот день, словно стягивая с плеч паутину - нить за нитью, отбрасывая в сторону и затягивая потом в сливное отверстие. Я размышлял о том, что фарс, в который превратилась моя жизнь с его появлением, слишком затянулся и, судя по всему, уже становился достоянием общественности.

Пришла пора что-то с этим делать. Каким-то образом восстанавливать самоуважение и внутреннее спокойствие. Каким именно - я представлял пока плохо, но одно было совершенно очевидно: надо что-то менять. Слишком я был зависим от него, слишком подчинен, слишком подавлен его совершенством, если хотите.

Слишком он был близко и одновременно недосягаем. Слишком радушен. Слишком безразличен. А я - слишком хотел его. Слишком надеялся.

Конечно же, потом я ворочался в постели без сна - в последнее время это вошло в привычку. Казалось бы, алкоголь и усталость последних недель должны были бы сделать свое дело и милосердно вырубить меня из сознания, но не тут-то было: уснуть я не мог. Сначала мне было жарко, потом холодно, потом в голову полезли совершенно идиотские мысли вроде “что будет, если скрестить носорога с мышью”. Потом я снова вспомнил его, как он выглядел сегодня, как улыбался, как мог бы… Как мог бы улыбаться мне, как мог бы смотреть на меня - и видеть, как мог бы… мог бы быть со мной… если бы захотел… если бы я был интересен ему… если бы…

… Да что же такое!.. Даже тут, даже сейчас он не дает мне покоя, что за напасть такая!..

- Нет, - думал я. - Нет, хватит. Хватит тратить на него время, хватит позволять ему занимать мои мысли, хватит мечтать. Пора взять свою жизнь в руки и послать его подальше - не на словах, а по-настоящему. В конце концов, не сошелся на нем свет клином - подумаешь!.. Сколько их таких еще будет… Просто именно он оказался… особенным… Нет, не особенным - нет в нем ничего особенного!.. Совершенно ничего!.. Я, очевидно, плохо себя чувствовал в тот день - должно быть, отравился или что-то в этом роде, вот мне и примерещились всякие… ангелы… Что за глупость!.. Как будто кого-то можно кому-то подарить… Как будто люди друг другу… уготованы. Суждены, предписаны… Что за чушь! Что за гребаная чушь, и я - полный идиот, раз хоть на секунду в это поверил!.. Ну уж нет, я не желаю больше так бездарно тратить время! Все, хватит!.. Хватит.

Часы на телефоне показывали два ночи. Может, не самый лучший час, но и не самый плохой: меньше вероятность встретить знакомых, с кем придется здороваться за руку, расспрашивать о здоровье матушки и обсуждать цены на сливочное масло.

Я встал, надел тренировочный костюм со светоотражающими полосками на рукавах, сверху жилет, закрепил на предплечье айфон и протянул от него наушники. Чтобы найти нужный плейлист, пришлось довольно много промотать вниз, но я его нашел.

“Бег” назывался он, просто и со вкусом. Бегал я в последнее время мало, скорее убегал постоянно, и теперь мне захотелось вспомнить то ощущение, которое так нравилось когда-то: когда тело идеально слушается вас, все системы исправны и работают как надо, механизмы налажены, полет нормальный. Кроме того, когда вы бежите, мысли сами собой приводятся в порядок, голова становится ясной, и все кажется простым и понятным.

Именно этого мне сейчас и не хватало: простоты и легкости, поэтому в прихожей я тихо натянул шипованные кроссовки, осторожно открыл дверь и, выбирая первый трек, не глядя, ступил на улицу.

Для эффектности описания, для более объемной картинки я мог бы сказать, что шел дождь, ветер хлестал по лицу жесткими ладонями, а подвижные фонари метались по сторонам, отбрасывая демонические тени на гравийные дорожки. Что деревья в ужасе заламывали к небу голые руки, и что вообще на улице был пиздец. А я, значит, как птица Феникс, возродился из пепла и полетел навстречу буре.

Слышите, играет музыка, как в американских фильмах? Дать вам бумажный платок?..

На самом деле ничего подобного не было. Был ноябрь, слегка моросило, и кое-где лежали белыми пятнами клочья мокрого тумана. Вот, пожалуй, и все. Ничего особенного.

И было тихо.

Настолько тихо, что, когда слева от меня раздался негромкий звук, я непроизвольно вздрогнул. На секунду перед глазами пронеслись фотографии первых полос завтрашних газет и крупным шрифтом: “Убит и ограблен известный актер, лидеры всех стран шлют соболезнования, в стране объявлен траур”.

Я медленно повернул голову и не поверил глазам. Он… Он сидел на одном из столов для пикника во дворе, ногами на скамье, упираясь локтями в колени. Лицо было скрыто тенью от козырька бейсболки, но я узнал его сразу - конечно узнал!..

Зачем он здесь?.. Что-то случилось?.. Он пьян? Сошел с ума?

Или по дороге домой выкурил косяк и подумал, что заявиться к кому-то посреди ночи - почему нет?! Не знаю - у него вдруг возникла гениальная идея по поводу съемки следующей сцены, или он придумал очередную блестящую шутку, которой просто должен был поделиться… или что-то еще в том же роде?..

Или это все, вся эта нелепая встреча сейчас - всего лишь розыгрыш, над которым мы дружно посмеемся в понедельник? По-хорошему, мне надо было бы подойти к нему и сказать: “Упси-дейзи, а я и не заметил, что ты тут сидишь. Какие дела, чувак?” Или вот еще так: “Какого хрена ты тут забыл, приятель?”

Ну или какую-то такую емкую и едкую фразу. Мне надо было бы подойти и сказать хоть что-то, чтобы не стоять истуканом, но я по-прежнему не мог пошевелиться, будто врос землю, а он сидел на столе в пятидесяти метрах от меня.

Мимо проехала машина, и когда фары вырвали из темноты его силуэт, я заметил, что там, где его кроссовки упирались в скамью, блестели небольшие лужицы; что ладони он старался спрятать в рукава куртки, и что его дыхание, вырываясь наружу, тут же превращалось в слабый пар. И вот этот пар, его неторопливое движение, и вывел меня из оцепенения. Я наконец сделал шаг, за ним еще один, а потом снова. Наушники волочились по мокрой, грязной траве, но я их не замечал.

Расстояние неумолимо сокращалось, я подходил к нему ближе, не имея при этом никакого понятия о том, что скажу, и никакого представления о том, что скажет он.

Наконец шаги кончились, будто вытекли песком в часах, и я оказался с ним лицом к лицу. Никакой вступительной фразы я так и не придумал, поэтому просто молчал. И он молчал тоже, пристально глядя на меня.

Несколько секунд мы рассматривали друг друга, затем он вздохнул и вдруг резко и зябко вздрогнул. Я скользнул взглядом вниз: покрасневшими, влажными от мороси пальцами он инстинктивно пытался забраться под рукава куртки. Я снова поднял глаза, и тут меня словно что-то толкнуло: слегка подавшись вперед, я накрыл его пальцы ладонью.

Когда я понял, что только что сделал - что, в буквальном смысле, натворил, - то в ужасе замер. Сердце заколотилось в горле, перекрывая кислород, на секунду мне показалось, что меня сейчас вырвет от напряжения, прямо ему на ноги. Я прикрыл глаза, заставил себя пару раз вдохнуть и выдохнуть, сглотнуть неприятный ком, и через какое-то время тошнота отступила.

Он не убрал руку, не вытянул пальцы из моей ладони, но и не сжал ее, будто бы не решался это сделать, ждал от меня какого-то сигнала. Я открыл глаза и снова встретился с его взглядом.

Он выглядел… усталым.

Это было так странно, почти невозможно: я никогда не видел его усталым до этого момента, никогда не видел по-настоящему серьезным, никогда не знал, как выглядит его лицо, когда у него напряженно сведены брови и крепко сжаты губы.

Я никогда не видел его таким… как все. Узнать, что Хенрик Холм сделан из плоти и крови, было странным откровением.

По-прежнему удерживая его пальцы, мокрые и холодные - еще до того, как успел подумать, что именно делаю и зачем, я отступил и осторожно потянул его за собой. Он подался вперед, одну за другой спустил ноги со скамейки и, упираясь свободной рукой в стол, легко спрыгнул на землю.

Теперь мне следовало бы, наверное, отпустить его, но я так и стоял рядом, не в силах разжать ладонь. Он не выдернул руку, только вопросительно смотрел на меня, словно ожидая какой-то подсказки.

Тогда я развернулся и повел его к дому.

Он шел тихо, ничего не говоря, будто всегда ходил так рядом - будто это было самое естественное, что можно себе представить: вот так, сцепившись мокрыми пальцами, идти вдвоем по ноябрьской холодной траве.

Отперев дверь, я повернулся к нему и жестом попросил быть тише, одновременно показывая в направлении своей комнаты. Он понимающе кивнул, снял у порога куртку и мокрые кроссовки, взял их в руки и сделал пару шагов вглубь дома.

Учитывая его рост и легендарную неуклюжесть на съемках, мне казалось, что он непременно на что-нибудь наткнется в темноте, свалит на пол какую-нибудь вазу и перебудит весь дом. “Мама и папа, - сказал бы я тогда выскочившим на грохот родителям, - это Хенрик Холм, и я люблю его с той самой минуты, как впервые увидел, можно он переночует у нас, ему родители разрешили”.

Но он двигался тихо и мягко, с каждым шагом все более уверенно, чуть-чуть припадая к земле, словно большая кошка, готовящаяся к броску. У двери он помедлил, вопросительно глянул на меня, я кивнул. Он нажал на ручку и вошел.

Я вошел следом.

И закрыл дверь на ключ.

И именно в этот момент стало оглушающе ясно, что теперь я исчерпал весь запас рациональных и осмысленных движений: мне больше некуда было его вести, не на что указывать, не к чему побуждать. Поэтому делать вид, что я знаю, что делаю, отдаю себе отчет и контролирую ситуацию, с каждой секундой становилось все труднее.

Я вдруг увидел себя со стороны: по-прежнему стоя лицом к двери, я держал пальцы на ключе, торчащем из замка, и не мог заставить себя повернуться. В комнате было так тихо, что через какое-то время я уже начал сомневаться, не приснилось ли мне это все, не была ли эта странная встреча какой-то глупой игрой моего воображения.

Но как только я почти убедил себя, что это так, что его внезапное появление - это просто странный, запутанный сон - из тех, что заставляют вас висеть между мороком и явью, - в этот самый миг я почувствовал его ладонь у себя шее. Подушечкой большого пальца он осторожно дотронулся до моих волос и мягко погладил кожу над воротником.

Тогда я медленно повернулся.

Знаете… Я хотел бы лучше запомнить тот момент. Хотел бы сохранить в памяти цвет его глаз или губ, хотел бы, чтобы во мне возникли ассоциации с чем-то, что я видел раньше - вживую или на видео, на каких-нибудь картинках… Чтобы потом я мог смотреть на эти предметы и думать: такие у него тогда были глаза, такая кожа, такие волосы. Или, по крайней мере, я хотел бы, чтобы впоследствии мозг сам дорисовал детали, сам раскрасил их подходящими красками, сам осветил мягкими бликами темные углы. И я сказал бы тогда: так, мне кажется, он выглядел.

По правде говоря, когда я разглядел его лицо перед собой, его непривычно темные, почти черные глаза и ниспадающие на лицо волосы, мне вдруг показалось, что это совершенно незнакомый мне человек. Чужой, быть может, опасный, забравшийся в мой дом посреди ночи с неизвестными намерениями: грабитель, наркоман, маньяк. Я невольно задержал дыхание и инстинктивно подался назад. Он заметил этот мой непроизвольный испуг, его ресницы дрогнули, и он медленно наклонился ко мне.

- Привет, - сказал он тихо и осторожно дотронулся холодными губами до моих.

Я почувствовал его запах - тот самый запах, который все это время не давал мне покоя; тот его ни с чем не сравнимый, естественный запах, который преследовал меня, окутывал каждый раз, как на площадке мы стояли близко, и от которого я потом не мог избавиться, когда он снова ускользал. И вот тогда, в тот момент, еще до того, как он раскрыл мне рот, и до того, как я почувствовал его язык, - тогда мир вокруг хлопнул новогодней петардой, вселенная взорвалась и, не давая мне никакого шанса прийти в себя, закружилась, разгоняясь по кругу, словно бешеная карусель, слетевшая с привычной орбиты вместе со всеми раскрашенными лошадками, витыми поручнями и разноцветными ярмарочными огоньками.

Я схватился за его плечи как утопающий, как холерный больной, цепляющийся за одежду уходящего врача - так, как будто от этого зависела моя жизнь. Буквально бросился на него - сразу, всем телом; пальцы сами скользнули к затылку, я сжимал и разжимал в кулаке его волосы, толкал его голову ближе, входил в его рот языком, принимал его язык в своем рту, и мне казалось, что я могу забраться прямо в него, внутрь, прямо сейчас, и тогда я буду в нем, и он будет во мне, и так будет всегда. Я не знал, где находились его руки - мне казалось, они были повсюду, и от его прикосновений кожа горела под одеждой. Я жаждал скинуть ее, как чешую, и одновременно оттянуть этот момент, чуть отдышаться - по правде говоря, перед глазами плясали пятна, и я плохо представлял, где заканчивается мое тело, а где начинается его.

Вдруг он остановился и, переводя дыхание, снова заглянул мне в глаза, буквально на секунду - и этого оказалось достаточно, чтобы в них я увидел собственное отражение: себя, прижавшегося спиной к двери, растрепанного, обезумевшего. Я стоял, запрокинув голову и открыв рот, губы саднило и холодило от слюны, дыхание вырывалось из груди захлебывающимися хрипами; меня била крупная дрожь, и раз за разом я судорожно сглатывал воздух.

Все это был я - подлинный, без прикрас, такой, как есть: мое нутро, звенящее и живое, и это до него дотронулся он только что своими губами. И мне хотелось, чтобы именно таким он меня и запомнил.

Он как будто понял и как будто выдохнул с облегчением - как будто…

Ждал этого момента?!.

Будто он ждал и одновременно был уверен, что ничего подобного никогда не произойдет, и теперь, когда мы вдруг оказались так близко, когда оба дышали сорванно, безумно таращась друг на друга, кусая губы и до ломоты в пальцах сжимая чужую одежду, не в силах вымолвить ни слова… В мгновение что-то в нем изменилось, словно щелкнуло, и от его нейтральной доброжелательности, от его усталого взгляда - от него такого, какого я всегда знал, не осталось и следа: в глазах заплясало пламя, и между языками этого пламени, сквозь разливающиеся искры, я увидел физический, животный голод.

Он перевел взгляд на мой рот, а потом, обнажив клыки, с шумом втянул в себя воздух. Пару минут назад он крался по темному дому, выжидая и маскируясь, а теперь совершал свой прыжок, и я, как жертва, покорно стоял перед ним, добровольно вытягивая для укуса шею, обнажая пульсирующие вены, подставляя грудь, куда он мог бы вцепиться когтями и сбить меня наземь с первого мощного удара.

Наконец он не выдержал: бросил на меня последний темный взгляд и снова впился в мои губы. Мне показалось, я закричал от острого, распирающего толчка, пронзившего все мое тело, но крик, задушенный его языком, вырвался наружу только глухим стоном.

Он не удерживал моих рук, не придавливал их к двери, не фиксировал, но, по правде говоря, спроси меня кто-то в этот момент, я все равно не смог бы сообразить, где они находятся - где вообще кончается его тело и начинается мое, и что мне с ним делать: гладить ли его спину, обвивать ли шею, толкать ли на себя, прижиматься, тереться или что-то ещё: перед глазами вертелось все быстрее, и с каждой секундой мне все труднее было удержаться на ногах.

В какой-то момент он отпустил мои губы, напоследок широко проведя языком, словно запечатывая до той поры, пока ему не захочется напасть на них снова, а потом, не давая опомниться, рванул от ворота в сторону мою футболку, обнажая ключицу и плечо. Сквозь плотное марево его поцелуев я чувствовал, как в тех местах, где он дотрагивался до меня, саднило и обжигало, как там бурлили волдыри и чернела кожа, и бесконечного продолжения этой пытки я желал так, как ничего и никогда в жизни.

Затем он вновь чуть отстранился и, не спуская с меня взгляда и хрипло дыша, рванул шнур на поясе моих тренировочных брюк, ослабляя и тут же развязывая узел. Тело мгновенно дернулась к нему - полетело навстречу, подставляясь, выпрашивая ласку, стремясь ощутить его самое первое, самое острое и сладкое прикосновение.

Он накрыл мой член ладонью, сразу же крепко сжимая пальцы, и от этого у меня в голове забурлили пузыри, точно на поверхности лавового потока. С оглушающим ревом лопаясь в висках, они разбрызгивали вокруг раскаленные капли, плотной огненной пеленой застилая глаза. Если я плохо видел и соображал до этого, то теперь - теперь я просто ослеп: вселенная сузилась в точку и сконцентрировалась на его руке, и все, что мне оставалось - это бессознательно толкаться в нее, мыча и рывками заглатывая воздух.

Не переставая двигать ладонью, он смотрел на меня - темно и жгуче, не отрываясь, втягивая в бездну расширенных зрачков, впитывая каждый излом моего тела, каждый стон, каждую вспышку наслаждения.

Вскоре он, должно быть, почувствовал, что мне осталось недолго: оргазм летел на меня горной лавиной, а я стоял внизу, у подножия - беспомощный, остолбеневший, начисто лишенный воли, удерживаемый в реальности только его рукой, и мог лишь таращиться в пустоту остекленевшим взглядом.

Осторожно и постепенно он замедлился, а потом и вовсе убрал руку, оставив меня балансировать на краю в одиночестве. Мои собственные руки тут же бросились к нему, к его плечам и груди, но он отвел их и, едва различимо покачав головой, высвободился из моих объятий.

Я оцепенел.

В мгновенно накатившем ужасе мне показалось, что он… Просто передумал. Что сейчас он дотянется до ключа в двери за моей спиной, повернет его и исчезнет из этого момента, из этого ноября… Из этой моей скучной, совершенно неинтересной ему жизни, и что я больше никогда его не увижу… Такого его - сорванно дышащего, обжигающего, настоящего… такого предназначенного мне… И каждый съемочный день другой Хенрик Холм - тот, которому нет до меня никакого дела, - будет напоминать мне об этих минутах, когда я крошился в пыль под его руками.

Все это промелькнуло в голове молнией, и я уже готов был умолять его не уходить, уже готов был вцепиться в его одежду и силой вжать в себя, однако… мне не пришлось. Он остался.

Сделал шаг назад и, оказавшись внутри полосы тусклого света, едва падающего от окна, расстегнул манжеты рубашки. Потом длинными пальцами тронул пуговицы на груди и медленно потянул ткань с плеч, одновременно вытягивая заправленные в джинсы полы. Я по-прежнему стоял у двери и, облизывая моментально пересыхающие губы, завороженно смотрел, как его тело медленно обнажается. В этом не было ничего даже отдаленно похожего на стриптиз, игру или кокетство - он словно давал мне понять, что хочет быть со мной таким же открытым и обнаженным, каким я - все еще одетый - был с ним сейчас.

Сняв рубашку, он скомкал ее и бросил на пол, точно горсть талого снега, а потом потянул в сторону язычок ремня и открыл пряжку. Через несколько секунд джинсы вместе с бельем упали к его ногам, он перешагнул через них и остался стоять так, давая мне возможность рассмотреть себя.

Я спустился взглядом по его шее с проступающими, напряженными жилами вниз, к плечам, а оттуда к рукам, где темнеющими нитями переплетались вены, и дальше - на грудь, резко поднимающуюся от сбивчивого дыхания, на живот, откуда тонкой полоской бежали волосы в пах, на его налитый кровью член, на бедра и ноги. Он не был совсем худым, как могло показаться, но худощавым и поджарым, жилистым, подтянутым - однако, это было скорее свойство его физиологии, нежели результат походов в спортзал. Когда я снова поднял на него глаза, он чуть нагнул голову и, смотря исподлобья, приблизился ко мне.

Я стащил через голову жилет вместе с футболкой и, дрожа, потянул было вниз брюки, но он внезапно остановил меня, а затем накрыл мои губы своими. Я провалился в этот поцелуй сразу, подчиняясь требовательным движениям его языка, а когда смог вынырнуть на поверхность, то почувствовал, как он раздевает меня сам, спускаясь губами от шеи по груди, к животу. На мгновение я представил, как он берет меня в рот - и почти уже задохнулся от самой только мысли, однако этого не произошло.

Он поднялся, взял мою ладонь и положил на свой горячий и набухший член. На ощупь он был гладким, нежным… шелковым. Я двигал рукой и зачарованно смотрел, как потемневшая, сочащаяся смазкой головка исчезала и появлялась в моем кулаке, пока он покачивался передо мной - сначала легко, а потом резче, увеличивая амплитуду.

Мне кажется, я мог бы стоять так вечно, но он, судя по резкому, со всхлипом, вздоху, видимо, понял, что может не выдержать: отвел мою руку и потянул на кровать. Я упал на него сверху, чувствуя его жар всем телом, от груди до кончиков пальцев на ногах; ощущая, как наши члены трутся друг о друга, связываются между собой влажной паутиной смазки. Он на секунду выгнулся подо мной, откинув голову на подушку и шумно сглотнул. Я успел поймать его кадык, он судорожно вздрогнул и, скользнув пальцами на затылок, сильнее прижал к себе мою голову. Затем я снова почувствовал его губы, услышал его низкий и жадный стон, а в следующее мгновение он обхватил меня за плечи и перевернул на спину.

Я вспоминаю сейчас, как это было, и мне кажется, что я могу в подробностях представить, что и в какой последовательности происходило между нами: как метались по моему телу его руки, как горели темным светом глаза, как падали на лицо волосы, был ли холодным или горячим его язык, как он ласкал меня - требовательно или нежно… давал ли он или брал.

Мне кажется, что я все это помню, но как знать: быть может, на самом деле я все это придумал, нафантазировал. Просто подчинился некоему невидимому режиссеру в моей голове - кому-то, кто точно знал, как должны ощущаться его прикосновения, как мне следует тянуться к его губам, как подставлять себя его рукам. Где должен стоять свет и висеть микрофон.

Впрочем, тогда я об этом не думал. Тогда я… горел.

Снаружи и внутри - яростным, фантастическим огнем, и каждый раз, как он, на секунду разрывая контакт, заново дотрагивался до меня, нервы коротило, и перед глазами вспыхивали белые сварочные искры.

Его губы, руки, волосы, член, ноги, живот, ресницы, скулы - все вместе и каждое по отдельности - я чувствовал их везде одновременно, меня кружило и раскачивало, как на гигантской карусели, где я был совершенно не способен не только совладать с центробежной силой, но даже достаточно сконцентрироваться, чтобы разглядеть проносящийся мимо пейзаж. Все, что я смутно видел перед собой, было только его то и дело расплывающееся лицо - он вглядывался в меня, и этот взгляд, так же как и его язык, как и его руки, пронзал меня насквозь, добавляя возбуждения, посылая электрические импульсы по всему телу.

В какой-то момент он приподнялся на локтях и навис надо мной, лихорадочно дыша и не говоря ни слова, будто в последний момент решая что-то.

- Что? - впервые за все это время шепотом выдохнул я.

Он мотнул головой и тут же улыбнулся глазами, а потом нырнул вниз, к полу, где по-прежнему валялась его одежда. Я поднял голову от подушки, слепо шаря руками по кровати, совершенно дезориентированный, словно вмиг лишенный опоры, гравитации - однако через мгновение он вернулся и снова склонился надо мной. Держа в зубах квадратик презерватива, он бросил рядом еще какую-то маленькую упаковку - мне понадобилось время, чтобы сообразить, что это был лубрикант. Я резко вдохнул, и тогда он успокаивающе погладил меня по бедрам, по животу, пробежался пальцами по груди, а затем вдруг неожиданно, ничем не выдавая такого намерения, спустился ниже и взял мой член в рот.

Все, что я испытывал ранее - все эти карусели и взрывы - все отошло на второй план и мгновенно забылось как незначительное, поверхностное ощущение, когда он стал с оттягом насаживаться на меня, напирая всем телом, плотно засасывая головку, а потом резко отпуская и толкая меня глубже, почти до горла. Я выгибал бедра ему навстречу, пах разрывало от яркого, насыщенного, почти болезненного удовольствия, и когда мне стало казаться, что вот он - предел, я почувствовал его палец прямо на колечке ануса. Он медлил перед тем, как войти, осторожно надавливая на кожу вокруг, примеряясь и слегка растягивая вход.

Он не спрашивал у меня разрешения, не предупреждал о том, что будет делать, не объяснял, что я должен почувствовать. Казалось, он четко знал, как необходимо двигаться, уверенно брал свое, и мне бы даже в голову не пришло ему сопротивляться. Когда он наконец снялся с моего члена и завис над головкой, обдавая ее горячим дыханием, я поднял голову и постарался сфокусировать на нем взгляд. Должно быть, он увидел во мне покорность и доверие, потому что затем я почувствовал, как он снова берет меня в рот и одновременно осторожно входит сначала одним пальцем, а потом, через несколько секунд, двумя, слегка сгибая их под углом и меняя направление. Ощущения были не то чтобы неприятными - просто очень странными, но ровно до того момента, как, изогнув пальцы, он похлопывающим движением внезапно дотронулся до простаты, одновременно плотно засосав головку и обводя ее языком по кругу. Я не испытывал такого никогда раньше, от острого, восхитительного спазма меня тряхнуло, словно на электрическом стуле - я рефлекторно подбросил бедра, и от неожиданности он чуть не свалился с кровати.

- Тихо, - прошептал он, обнажая в улыбке зубы. - Тихо.

Я откинулся на подушку. Кровь толчками билась в член, мне отчаянно хотелось, чтобы он сделал это снова - снова дотронулся до меня внутри, но одновременно, последними остатками сознания я понимал, что сделай он так - это точно будет конец.

С другой стороны, как бы возбуждение ни застилало глаза, я мог примерно представить, что будет дальше, и, если честно, мне было страшно.

Я боялся боли, боялся разочарования и боялся, что не понравится ему, что он также будет разочарован моей неопытностью. Должно быть, он почувствовал, что я нервничаю, потому что снова слегка улыбнулся, переместился выше и погладил меня по лицу. Я почувствовалво рту его язык - на этот раз он не жалил, не врывался силой, а нежно ласкал, вылизывал, и от этих его осторожных, мягких прикосновений мне стало немного спокойнее.

Затем он надорвал зубами упаковку презерватива и раскатал его по своему члену. Нашел в складках постели смазку и выдавил ее на пальцы.

Я лежал на спине, наблюдая за его манипуляциями. Когда он был готов, то придвинулся ближе, снова поцеловал, а потом тихо, почти касаясь губами, прошептал:

- Я могу взять тебя сзади, так тебе будет проще.

От этой фразы меня заколотило, я непроизвольно выгнулся и вцепился в его плечи. Не дотрагиваясь до меня, он дождался, пока меня немного отпустит, и продолжил:

- Но я хочу тебя видеть.

Я не мог ничего сказать, ничего ответить, никак прокомментировать это предложение, поэтому из последних сил просто кивнул, чувствуя, что еще чуть-чуть - и я просто отключусь.

- Расслабься, - едва услышал я и тут же почувствовал, как он разводит мне колени и слегка приподнимает.

Он придвинулся, набрал в грудь воздуха и, надавливая осторожно, но уверенно, стал входить. Я охнул и закусил губу, упрямо сдерживая в себе любые звуки - я слишком долго его ждал и слишком сильно хотел, чтобы скулить банальщину вроде “помедленнее”. Войдя до половины, он, видимо, почувствовал, как мышцы инстинктивно сопротивляются, сжимаясь, выталкивают его наружу.

- Расслабься, - сказал он тихо и успокаивающе погладил меня по животу. - Расслабься… Почти все…

Как ни странно, это подействовало: тело чуть ослабило хватку, и он воспользовался этим - одним плавным движением вошел до конца. И тут же закусил губу и замер, давая мне передышку, позволяя привыкнуть к чувству заполнения и внимательно наблюдая за мной из-под полуопущенных ресниц.

Это было больно.

Это было… черт возьми!.. Я зажмурился и выгнулся над кроватью, инстинктивно отталкиваясь от него, стараясь уйти от режущих ощущений. Дыхание вырывалось из груди короткой, хриплой очередью, я цеплялся за простынь, натягивая ее до треска, пытаясь перенести боль на нее и одновременно сконцентрироваться на приятном или, по крайней мере, представить себе, что по ту сторону меня ждет такое удовольствие, от которого я не захочу больше никогда отказываться.

Он видел это и ждал, не отрывая от меня напряженного, темного взгляда, ловя малейший сигнал, знак того, что я готов для него, что хочу отдать ему себя так же, как и он хочет меня взять. Замерев, он ждал, только его руки блуждали по моему телу свободно, гладили, где могли дотянуться.

Постепенно боль стала отпускать, переходить в дискомфорт - сначала острый, затем средний, терпимый, потом еще слабее, почти незаметный. Тело привыкало к нему, расслаблялось, теряло окаменелую неподвижность. Наконец я полностью опустился на постель, медленно выдохнул, и тогда он провел большим пальцем по моему виску и мягко улыбнулся. Я улыбнулся в ответ, он снова склонился и коснулся моих губ своими.

А затем двинулся. Он сразу взял ровный темп, не вбивая меня в кровать, но и не растягивая чрезмерно движения. Выходя до половины, он входил затем в таком же ритме, не сводя с меня глаз, то и дело целуя - не глубоко, не забирая воздух, позволяя мне вдыхать и выдыхать свободно, смачивая слюной мгновенно пересыхающую кожу на губах.

Крепко держа меня за бедра, он ходил внутри, то заполняя собой, то отпуская, чтобы потом заполнить снова, и я чувствовал себя лошадью, на которую ставят племенное клеймо. В какой-то момент он взял мой член в руку и стал двигать ладонью, одновременно более коротко и сильно толкаясь в меня. Тогда я понял, что дальше оттягивать оргазм просто не смогу, что на волнах этого мучительного удовольствия меня несет на скалы уже неотвратимо, и он, должно быть, увидел это в моих глазах.

- Посмотри на меня, - хрипло выдохнул он. - Посмотри.

Последним усилием воли я заставил себя поднять голову и распахнуть глаза, и в то же мгновение вселенная всей своей громадой обрушилась сверху: я зажмурился до боли и, длинно простонав и упираясь затылком в подушку, кончил.

И сразу почувствовал, как он забился и запульсировал внутри.

***

Потом он лежал рядом, головой на подушке, как я всегда представлял, и, казалось, спал.

А я смотрел на него.

Он мог быть сейчас где угодно. С кем угодно. На него могли бы восторженно смотреть красивые, интересные, успешные люди. А он был здесь, со мной.

Его рука расслабленно и тяжело лежала у меня на поясе, а волны спокойного, размеренного, теплого дыхания гладили мне лоб. Это было удивительно.

Удивительно.

- Скажи мне кое-что, - прошептал я, когда он пошевелился и вздохнул.

- Ммм?.. - он лениво приоткрыл один глаз.

- Ты что, всегда носишь с собой смазку? На непредвиденный случай?

Он снова закрыл глаз и улыбнулся.

- Нет, не всегда.

- Понятно, - сказал я и улыбнулся тоже.

***

Он ушел около шести, бесшумно собрав одежду с пола и прямо в комнате надев кроссовки. Я следил за ним, лежа в постели. Закончив собираться, он присел на край кровати и ласково погладил меня по лицу, пробежал пальцами по волосам.

- Закроешь дверь или оставить так?

- Закрою, - я помедлил немного. - Ты позвонишь?

- Конечно.

- Завтра?

Он чуть помолчал, потом склонился надо мной и поцеловал.

- Не будем усложнять, да?.. - прошептал он и снова улыбнулся.

- Конечно, - согласился я, приподнимая лицо ему навстречу, подставляя губы. - Как ты скажешь.

В окно я увидел, как он вышел на дорожку перед домом, достал из кармана сигареты, щелкнул зажигалкой. Потом с силой выдохнул и зашагал прочь.

========== 6. ==========

Конечно, он не позвонил ни на следующий день, ни потом.

К середине воскресенья я запрещал себе даже смотреть на телефон, даже дышать в его направлении - и все равно, как болван, проверял входящие каждые пять минут. Вечером дома был традиционный ужин: вся семья в сборе, делятся планами, обычная уютная и благожелательная атмосфера.

Это раздражало.

Хотелось покоя, хотелось уйти к себе и зарыться в еще пахнущие им простыни, уткнуться лицом в его подушку. Вспоминать его, ощущать фантомные прикосновения и улыбаться. И чтобы не нужно было ничего объяснять. Хотелось тишины.

- Ты не заболел? - спросил отец, разрезая мясо и подозрительно на меня поглядывая.

- Нет, я здоров. Завтра срок сдачи эссе, мне надо кое-что подправить, - убедительно отрапортовал я, ковыряя в тарелке пюре из кольраби.

- Не переусердствуй… Лучшее - враг хорошего.

В этот момент я почувствовал вибрацию айфона и, невзирая на общий запрет телефонов на воскресных ужинах, мгновенно разблокировал экран.

- Тарьяй, - укоризненно сказала мама.

- Вот, - отец указал на меня ножом для разделки. - Почему ему можно, а мне нельзя?!

- Мы не будем снова начинать эту дискуссию - фыркнула мама и опять на меня посмотрела. - Тарьяй…

- Да-да, - пробормотал я.

Сообщение было от Марлона, он спрашивал, все ли в порядке, и куда я пропал.

***

В понедельник на занятиях я открыл поле нового смс.

“Привет, как дела? Надеюсь, ты хорошо добрался до дома”

Потом подумал и прибавил: “Надеюсь, все в порядке”. И сразу стер эту последнюю фразу, она звучала как-то странно: все в порядке у него или все в порядке между нами?.. А что между нами?.. Между нами что-то есть?.. У него ко мне - что-то есть?..

Нет, не надо.

Мы договорились не усложнять - так не будем усложнять.

“Привет, как дела? Надеюсь, ты хорошо добрался до дома”

Курсор мигал, приглашая меня продолжить, словно посмеиваясь, мол, ну давай же - зал твой, покажи, на что способен.

“Привет, как дела? Надеюсь, ты хорошо добрался до дома. Надеюсь, тебе понравилось кончать в меня. Почему же ты, сука, не звонишь?”

Конечно, я ничего не отправил. Стер черновик и засунул телефон в карман.

Той ночью, ворочаясь в постели, я думал: ну хорошо, ладно.

Ладно: если завтра он скажет, что не звонил и не давал о себе знать три дня потому, что был занят - я поверю и даже не стану спрашивать, чем.

Но если он сделает вид, что ничего не было - значит, так тому и быть. Я без промедления пошлю его нахуй, зарегистрируюсь на Grindr и найду себе там друга по переписке. Мы будем смотреть “Narcos”, а в выходной отправимся рука об руку покупать парные анальные пробки.

Вот прямо сразу - не успеет он и глазом моргнуть.

***

На следующий день мы снимали предпоследний эпизод. На площадке выяснилось, что кто-то из администраторов налажал с расписанием, и сцену в церкви пришлось перенести на конец недели. Юлие рвала и метала, но поделать ничего не могла: не врываться же с камерами посреди отпевания или крещения, или что у них там было. Чтобы не терять время, решили снимать в обратном порядке: сначала как Исак влетает на школьный двор, а Эвен выходит ему навстречу, и уже потом добавить O Helga Natt.

Чтобы вы себе это лучше представляли: расстояние между церковью и школой составляет больше трех километров. Это минут сорок пять быстрым шагом. Так что, по идее, Исак должен был быть в мыле и дышать, как скаковая лошадь, появляясь в кадре.

- Как лошадь не надо, - помотала головой Юлие, - но немного встрепанным - да. Давай-ка, знаешь что?.. Давай пару раз вокруг школы.

И я побежал.

Временами резко ускоряясь, чтобы запыхаться, я бежал и думал, что скажу, когда мы окажемся друг напротив друга. Что мне ему сказать?..

Что я… Что та ночь была… И что я думаю о нем?.. Что всегда о нем думал?.. Что он нравится мне с первой нашей встречи?.. Что мне никогда и ни с кем не было так хорошо?.. И что теперь - теперь я…

Теперь я думаю только о нем?..

“С другой стороны, будь, что будет: бегать за ним я не стану, и ждать у телефона тоже”, - убеждал я сам себя и мысленно рубил ладонью воздух, прекрасно понимая, что все это - просто трусливая ложь: буду, еще как буду. Все это - и ждать, и бегать, и злиться, действуя на нервы окружающим кислым видом и плохим настроением.

Когда я аллюром доскакал до огороженной съемочной площадки, Холм уже стоял там вместе с Юлие и оператором. Судя по всему, сет был готов, и ждали только меня.

Он обернулся на звук моих шагов, и я - снова, уже в который раз - обомлел. То ли его так загримировали, то ли Юлие морозила его на улице, добиваясь естественно продрогшего вида, то ли у меня просто случилось временное помутнение рассудка, но в своей куртке защитного цвета, с бледным лицом, с какими-то пустыми глазами, с чуть покрасневшим носом и пальцами, которые он тщетно пытался спрятать в слишком короткие рукава, он выглядел…

Господи, да он выглядел точь-в-точь как тогда, ночью, перед моим домом!.. От этого у меня перехватило дыхание, я резко затормозил, словно со всей дури напоролся на невидимое препятствие, и остолбенело застыл на входе. Юлие махнула мне, подзывая ближе.

- Привет, - сказал он, привычно улыбаясь во все тридцать два зуба, - как дела? Все в порядке? Как выходные?..

И все сразу стало ясно. Это снова был тот Хенрик Холм, балагур и душа компании.

- А не пошел бы ты нахуй, - сказал я.

Мысленно.

Мысленно сказал. А вслух ответил:

- Хорошо. А ты?

- Отлично, - засмеялся он.

- Отлично, - повторил я на автомате и обратился к Юлие: - Ну что, будем начинать?

- Да, - кивнула она. - По местам! Камера!

Я отошел на необходимое расстояние и приготовился, а он скрылся в дверях, чтобы эффектно выйти мне навстречу.

В голове не было никаких мыслей о сцене, я думал только о том, как бы быстрее все закончить. Доиграть и при этом не вывернуться наизнанку прямо там, перед всеми. Потом донести себя до безопасного укрытия, чтобы не видеть его и не слышать, а дальше - уж как пойдет. У меня всего одна фраза и была: “Ты не одинок”.

Это Исак должен был сказать Эвену: “Ты больше не одинок. Теперь я всегда буду рядом и никогда не стану делать вид, что тебя не существует. Потому что ты существуешь. В моей жизни - существуешь. Теперь ты не один, и можешь совать свою сметану в омлет, сколько хочешь - теперь у тебя есть я, и я все съем, чего бы мне это ни стоило”.

Ну или как-то так. Сценарий есть сценарий, вы же понимаете: просто выдумка, игра, ничего общего с реальностью, и не надо ассоциировать его со своими несуществующими отношениями.

Все, что мне нужно было - это только собраться, буквально ненадолго, чтобы снять с первого дубля, и тогда можно сослаться на болезнь, на экзамен, на субботник - на что угодно, лишь бы побыстрее свалить оттуда. Собраться и отыграть одну сцену.

И я собрался. Завязал себя в узел, на вдохе вбежал во двор, постоял немного перед скамейкой, развернулся на звук открываемой двери. Он вышел из здания, мы посмотрели друг на друга - так, как надо, как будет красиво смотреться в кадре, - затем я сделал шаг ему навстречу, а он двинулся по направлению ко мне.

Расстояние между нами неумолимо сокращалось, и в ушах звенело, все отчетливее и громче, словно какая-то доселе неощутимая жила натянулась внутри до упора и вибрировала.

- Потом, потом, - твердил я себе, - все потом. Сейчас ты - не ты, а он - не он, сейчас вас нет, есть только Исак и Эвен, а это совсем другая история.

Глядя друг на друга, мы дошли до отмеченной на земле точки и остановились. Он смотрел на меня изможденным, блеклым взглядом - предсказуемым, детально описанным в сценарии, и мне приходилось мысленно кричать себе, из последних сил стараясь перекрыть звон в ушах, что это не тот взгляд, не тот, который я видел раньше, не настоящий!.. Что он только лишь подделка - фальшивый взгляд фальшивого его, хотя… Хотя теперь было уже неясно, кто из них на самом деле оригинал, а кто копия.

Как репетировали ранее, я выдержал паузу и потянулся к нему, чтобы прижаться щекой и закрыть его лицо своим. В конце концов, именно Исак был главным героем, так что только справедливо, что это его эмоции и переживания камера захватывала первой.

- Отлично, задержались на секунду, - крикнула Юлие со своего места.

- Как я хочу тебя прямо здесь и сейчас, - вдруг услышал я его хриплый шепот. - Ты себе не представляешь.

От неожиданности я крупно вздрогнул, будто через меня пропустили разряд, непроизвольно отпрянул и тут же огорошенно уставился на него.

Он смотрел привычно-участливо, озабоченно-доброжелательно, сердечно: мол, а что такое?.. Что случилось? Все ли с тобой хорошо, дружочек, ты не заболел?.. И брови поднял при этом, как обычно делал. От этого чистого, недоуменного взгляда я невольно покраснел и уже почти начал извиняться, уверенный, что мне просто послышалось, как вдруг его губы дрогнули, уголки потянулись в стороны, а в самой глубине глаз загорелись искорки смеха.

Он был там, Хенрик Холм - мой Хенрик Холм, - в глубине этих глаз, в самой их густой, самой насыщенной синеве!.. Он не исчез, никуда не делся - он был там!..

Я резко выдохнул, и у меня задрожали колени.

- Еще раз, - скомандовала Юлие. - Камера!

Через какое-то время стало понятно, что эту сцену с этого угла мы сегодня не снимем. Я запарывал дубли один за другим, стоило мне только наклониться к нему и почувствовать его дыхание. Каждый раз он едва различимо мычал мне в ухо, откровенно наслаждаясь производимым эффектом, и я, находясь в какой-то оторопи и совершенно себя не контролируя, непроизвольно выдавал совсем не то выражение лица, которое было нужно Юлие.

- Так, - в конце концов не выдержала она, - я тут с вами не молодею, знаете ли. Давайте попробуем наоборот: Тарьяй, начни с другой стороны, прижмись левой щекой, сделаем упор на Эвена, посмотрим, как получится. Если что - переснимем.

Но переснимать не пришлось. Эвен справился на ура, с первого дубля.

- Отлично поработали, - протянул он руку позже, маскируя при этом усмешку под свою обычную широкую улыбку.

Я кивнул и подал свою. Вместо того, чтобы тряхнуть, он чуть покачал ее, а затем вдруг с нажимом погладил кожу между большим и указательным пальцем.

Это было так… интимно, откровенно… невинно и грязно одновременно, что у меня перехватило дыхание и снова запылали щеки и шея.

- Да, - кивнул я, пряча красное лицо в шарф.

- Надо будет встретиться, обсудить… сценарий.

- Да.

Я был готов обсуждать сценарий в любое время дня и ночи.

- Тогда я заеду завтра? Часов в шесть? - он насмешливо подмигнул.

- Угу. В шесть.

Затем он опустил глаза - я проследил за его взглядом и увидел, что он все еще держит мою ладонь на весу.

- О, - сделал он вид, что спохватился, - извини, задумался. Ну, тогда до завтра?..

***

“Тебе какие цветы нравятся?”

Я подумал, что, может быть, он не в себе, и на всякий случай ответил односложно:

“Никакие”

“То есть цветов не надо?”

“Цветов не надо”

“Я понял. А плюшевого медведя?”

“Тоже, пожалуйста, не надо. Ни цветов, ничего такого”

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил.

“Ничего страшного, я сдам обратно”

“Очень смешно”

“Я и подумал, что тебе понравится. Выходи”

“Сейчас, - набрал я одной рукой, другой стараясь попасть в рукав куртки. - Какая у тебя машина?”

”Ламборгини Авентадор. Пришлось по-скромному, извини”

На подъездной дорожке стоял старенький Форд Фиеста. Я открыл дверь и сел.

- Привет, - сказал он и улыбнулся.

- Привет, - я улыбнулся в ответ. - Давно не виделись.

- Это правда. Ну, поехали?

- Поехали. А куда?

- На край света, - он хмыкнул. - Тебе понравится.

Мы свободно миновали полупустой центр, Оперный туннель и выскочили где-то на Осткантен*. Прямо скажем, в том районе я бывал нечасто.

Наш дом находится на Весткантен, как и школа, театр, футбольный клуб. Все мои друзья - с Весткантен. Это не значит, что у всех нас денег куры не клюют, но так уж повелось, что я родился и жил в довольно респектабельном районе. А на Осткантен бывают либо те, кто там живет постоянно - не поймите превратно, ничего не имею против, - либо те, кто наведывается туда ради острых ощущений. К какой из этих двух категорий относился Хенрик Холм, я пока не знал, но, как вы понимаете, меня так и тянуло это выяснить. Впрочем, я решил не забегать вперед и не усложнять, а сосредоточиться на моменте.

В этом моменте я находился рядом с ним, в его машине. И это на съемках он вечно что-нибудь ронял или переворачивал, а потом с таким смехом, так искренне извинялся, что это всегда заканчивалось предсказуемо и одинаково: люди вокруг, очарованные насмерть, тут же начинали извиняться перед ним сами, непонятно, за что. А вот вел он уверенно и спокойно, ловко маневрируя в потоке, твердой рукой выжимая из возмущенно урчащего дизельного мотора максимум усилий перед тем, как поменять передачу.

Его ладонь лежала на рычаге переключения скоростей, я то и дело косился на нее со своего места. Мне чертовски хотелось погладить его пальцы, может быть, даже переплести их со своими, но я не знал, как он прореагирует на это, и сдерживался, боясь что-нибудь испортить. Чтобы не искушать себя лишний раз, я сцепил пальцы в замок и стал смотреть на дорогу. Он включил радио, и большую часть времени мы молчали, лишь изредка перебрасываясь нейтральными замечаниями по поводу погоды и рейтингов сезона.

- Приехали, - сказал он наконец.

Я огляделся. Если честно, я понятия не имел, где мы находились. Вокруг светились окна строительных и оптовых магазинов, налево уходила дорога, очевидно, в промышленную зону. Прямо перед нами двигались по кольцевой грузовики и автобусы дальнего следования.

Недалеко от проезжей части стоял на постоянном приколе открытый прицеп по типу торговой палатки, над которым светилась надпись “Лучшие гамбургеры в городе”. К прицепу примыкал небольшой панельный домик с неоновой вывеской “Кафе”.

- Неожиданно, - я глянул на него сбоку. - А что мы здесь делаем?

- По-моему, это очевидно, - он поднял брови и откинул голову, показательно удивляясь моей недогадливости, а потом ткнул пальцем в надпись. - Лучшие гамбургеры в городе.

Мы подошли к прилавку под пластиковым навесом. Заметив посетителей, навстречу вышел мужчина лет шестидесяти, сухопарый и моложавый.

- Здрасьте, - как-то чересчур фамильярно поприветствовал его Холм.

- Надо же. Какие люди, - отозвался тот, показав в улыбке ровные белые зубы. - Давненько ты к нам не заглядывал.

- Это да, - также широко улыбнулся Холм в ответ и тут же притворно вздохнул. - Я теперь звезда и не могу жрать в придорожной забегаловке. Имидж, сам понимаешь. Вынужден жрать в ресторанах.

- Ну-ну, - хмыкнул мужчина. - Тяжелая судьба. Как мама?

- А ты бы сам зашел да спросил.

- Последний раз, когда я заходил, она меня чуть с лестницы не спустила.

Холм сощурился и прищелкнул языком.

- Не так, значит, заходил. Надо искать другие пути. Когда их находишь, - тут он многозначительно повернулся ко мне, - все сразу… меняется.

- Смотри-ка какой умный стал… Советы дает.

Затем хозяин перевел взгляд на меня.

- Привет, - сказал он.

- Здравствуйте, - я протянул руку через прилавок. - Тарьяй.

- Вежливый, - хозяин ответил на рукопожатие и одобрительно глянул на Холма.

- А то, - тот покивал головой и горделиво осмотрел меня с ног до головы, словно породистого пуделя на выставке. - Очень.

- Ну-ну. Коллега по работе?

- Ага, именно.

- Что брать будете?

- Как обычно - два, - Холм постучал по меню на витрине. - И картошку.

- Волнистую?

- Волнистую.

- Что из напитков?

- А что есть?

- Есть лимонад, сами делаем, - хозяин обратился ко мне. - Хороший лимонад, честное слово. Грушевый, апельсиновый и на эстрагоне.

- Зеленый такой, - встрял Холм, полуинтимно наклоняясь, словно доверяя промышленный секрет.

- Я знаю, - я не сдержался и фыркнул. - А Кола есть?

- Колы не держим, - сказал хозяин, качнув головой.

- Нет, Колы не держат, - подтвердил Холм, а потом снова посмотрел на мужчину. - А что еще есть?

- Ну, пива не продаем, ты же знаешь. Но в холодильнике есть пара банок, возьми и смотри не сболтни матери.

- Я за рулем, - Холм скорбно развел руками, потом кивнул на меня подбородком. - А ему нельзя. Он несовершеннолетний.

- Ишь ты, - присвистнул хозяин притворно-озабоченно. - И куда только родители смотрят.

- Вот-вот.

Мы вошли в кафе, где стояли белые пластиковые столы с такими же стульями. На стенах висели постеры из Икеи, по подоконникам были расставлены корзинки с искусственными цветами, негромко играл какой-то старый гаражный рок-н-ролл. В целом, обстановка была хоть и аскетичная, но довольно уютная.

Я думал, он пройдет за дальний столик, у самого окна, но он спокойно сел за один из свободных, в центре. Мне показалось немного странным, что он совсем не таился, не скрывал, что пришел сюда вместе со мной. Потом я огляделся вокруг и, в общем, понял, почему.

В зале было немноголюдно: все же далеко не каждый поедет в середине недели, на ночь глядя, на чертову окраину Осткантен ради того, чтобы съесть гамбургер. Кроме того, судя по припаркованным рядом трейлерам с польскими и литовскими номерами, основную часть посетителей составляли дальнобойщики - народ простой и работящий, далекий от подростковых проблем и не интересующийся сериалами о жизни школьников богатого района Осло.

- Нравится? - Холм окинул беглым взглядом зал и улыбнулся. - Конечно, не фойе этого вашего театра, но, по-моему, ничего так - вполне неплохо.

Я непроизвольно фыркнул.

- Только не говори, что ты был у нас в театре!..

- Конечно, был, - он и не собирался отпираться. - Купил билет в первый ряд, за безумные деньги, между прочим. Кстати, а почему у вас так дорого?.. Искусство должно принадлежать народу. Вообще-то.

- Ты был на спектакле? - я глянул на него недоверчиво, одновременно чувствуя, как краснеют уши. - Не может быть, я бы тебя заметил… Особенно в первом ряду.

- Вот именно, - нагло ухмыльнулся он. - Я поэтому и не пошел: решил тебя не смущать. А то бы ты весь текст позабыл, смотрел бы только на меня. Нехорошо получилось бы, тебе так не кажется?.. Вот я и не пошел. Так что ты мне должен теперь, 350 крон. На счет переведешь или… как-то по-другому расплатишься?..

Я ничего не мог с собой поделать, краска заливала лицо и шею, но, черт возьми, как это было хорошо!.. Как невообразимо хорошо - сидеть там вместе с ним, пока он отпускал эти свои дурацкие шуточки и улыбался… мне улыбался, и смотрел на меня… Кроме той ночи мы никогда не были вдвоем, наедине, только он и я, и даже то, что сейчас вокруг нас были люди, - это совершенно не мешало и не отвлекало. Как раз наоборот: добавляло реальности этому вечеру, давало мне понять, что я не сплю, что ничего не придумал, что это происходит на самом деле: он и я, за столом, друг напротив друга. Я был практически рад их присутствию, этих посторонних людей - до такой степени, что мне пришлось сдерживать себя, чтобы не встать, не обойти зал и не пожать руку каждому в знак благодарности и глубокой признательности за их существование.

На секунду я представил себе эту сцену и его распахивающиеся от изумления глаза, и едва подавил смех.

Наконец хозяин вынес из кухни два огромных гамбургера с картофелем-фри и поставил перед нами по бутылке лимонада зеленого цвета. Потом отошел на шаг назад, сложил руки на груди и красноречиво ухмыльнулся.

Холм поднял на него ясные глаза.

- Вы тут карты берете к оплате?

С видимым удовольствием, не переставая ухмыляться, хозяин медленно покачал головой.

- Только наличные.

- Какая жалость, - скорбно вздохнул Холм. - Я забыл снять. Может, мы что-нибудь придумаем?.. Найдем какое-то решение?.. Может, вам помощь нужна на кухне? Мы с товарищем хорошо моем посуду, а еще он может что-нибудь декламировать - ты не думай, он очень талантливый.

- Вот гаденыш, - засмеялся хозяин и перевел взгляд на меня. - Ты ему спуску не давай, приятель, он такой: сядет и ноги свесит.

Холм фыркнул. Все еще посмеиваясь, мужчина по-отечески потрепал его по плечу, напоследок кивнул мне и вышел на кухню.

- Ешь.

Он протянул руку за бутылкой кетчупа в сервировочной корзинке на столе и хитро улыбнулся.

- Ешь, это вкусно. Не мини-гамбургеры в Рэдиссон, конечно, но тоже ничего.

… Господи, как я был счастлив!..

Я старался не пялиться на него все время, но, черт, это было сложно. Меня так и подмывало отложить в сторону нож с вилкой, поставить локти на стол, подпереть кулаком голову и смотреть, как он ест.

Или не ест - пьет. Или выдавливает на тарелку кетчуп. Или комкает в ладони салфетку. Или просто сидит. Ухмыляется. Прищуривается. Улыбается. Обводит взглядом посетителей.

Что угодно.

- Что-то ты тихий какой-то, - сказал он вдруг, отправляя в рот очередной кусок. - Не нравится?

- Нет, почему же, - очнулся я и тут же показательно подцепил вилкой ломтик картошки. - Очень вкусно.

- Это хорошо, - он энергично прожевал, проглотил, а потом откинулся на спинку стула и уставился на меня, прикусив губу и явно сдерживая смех. - Ну давай, теперь ты мне что-нибудь расскажи.

- Что рассказать?

- Не знаю, что-нибудь интересное. Я тебе уже столько рассказал - и про лимонад, и про театр. Теперь твоя очередь, давай. Интересное.

Я торопливо стал подыскивать подходящую тему.

- Как ты думаешь, нам продлят контракт на четвертый сезон?

Он глотнул из бутылки, поставил ее на стол.

- Нет.

- Нет? - удивленно переспросил я.

- Нет, - сказал он и снова глянул на меня с прищуром. - Нет, это неинтересно. Попробуй еще раз.

Я фыркнул и потер пальцем лоб.

- Даже не знаю. Можно я лучше спрошу?

- Конечно, - он поерзал, усаживаясь удобнее.

Я набрал в грудь побольше воздуха.

- Что ты делал у меня перед домом? Как ты там оказался? И почему ты мне потом не позвонил?

- О как, - протянул он насмешливо. - А ты, я смотрю, времени не теряешь. Прямо сразу в лоб.

- Если ты не хочешь отвечать, то это ничего, - тут же поспешно забормотал я, опасаясь, что, должно быть, перешел какую-то черту.

В конце концов, мы впервые были наедине после той ночи, и выяснять отношения вот так, сразу?.. Никто не любит приставал, никто не любит отвечать на неудобные вопросы!.. И потом, может, это действительно было простым совпадением, не больше!.. Может, он правда был пьян или под кайфом, или что-то еще… Может, для него это было просто легкое приключение - подумаешь, секс!.. В конце концов, может, ему не так чтобы и понравилось… Наверняка у него в жизни был кто-то и получше, поопытнее… Может, для него это вообще ничего не значило! А я… Напридумывал себе с три короба, вот идиот!.. И сейчас он скажет мне об этом, и это будет конец… Ну кто, кто тянул меня за язык?!..

Я бросил на него быстрый взгляд, стараясь понять, что сейчас у него на уме. Как ни странно, он совсем не выглядел озадаченным или раздраженным, наоборот: по-прежнему улыбался, но теперь как-то по другому, как-то тихо и ласково, с неким особенным смыслом, которого я, однако, не мог понять.

- У твоего дома, - наконец сказал он, - я думал.

- О чем?

Он вдруг опустил глаза, положил в рот кусочек картофеля и стал медленно жевать. На секунду мне показалось, что он тянет время, что пытается отсрочить момент, что… волнуется?!. Да нет, такого не может быть - с чего ему волноваться?..

- Я думал, - продолжил он через какое-то время - негромко и как-то непривычно глухо, при этом старательно не отводя взгляд, - что ты… Ты мне нравился - уже долго, наверное, с первого дня… Но в тот вечер я понял, что это больше… что я, кажется… Кажется, я люблю тебя. Извини, если это вот так, как снег на голову… Я хотел придумать, как сказать лучше, но как-то ничего не пришло в голову…

Я машинально схватил со стола бутылку, сделал большой глоток и… подавился и закашлялся.

За соседним столиком обернулись, видимо, решая, не броситься ли ко мне с дефибриллятором наперевес, но увидев, что я буду жить, передумали. Он не сделал попытки привстать и похлопать меня по спине - дождался, пока я совладаю с приступом, и протянул салфетку.

- Ты как, в порядке?..

Я утер выступившие слезы, снова отпил и только тогда поднял глаза:

- Ты… серьезно? Потому что если это шутка, розыгрыш, то это жестоко, ты же понимаешь?.. Так нельзя с людьми - если это шутка, так нельзя…

- Нет, я не шучу, - он помотал головой и порывисто двинулся вперед, словно хотел броситься ко мне через стол. - Это правда.

- Тогда почему же ты не звонил?! - воскликнул я. - Если все это так… как ты говоришь - почему ты не дал мне знать?!

Он чуть прижал зубами губу - кажется, это было у него в привычке, - и коротко вздохнул.

- Я хотел. Но потом я… В общем, я не был уверен, что по этому поводу думаешь ты и… Я решил дать тебе время подумать.

- Мне?! - я задохнулся. - Мне - время подумать?! Мне?! Да я чуть с ума не сошел за эти дни, ты понимаешь? Мне казалось, что для тебя это все ничего не значит, что это все было по пьяни или под кайфом… или что я это вообще придумал.

- Я не знал, - сказал он по-прежнему серьезно, чуть нахмурившись. - Откуда мне было знать?.. Я пытался как-то… не знаю, поговорить о чем-то, но за последние недели отношения между нами на площадке ухудшились - как мне казалось… Ты то шипел на меня, то убегал куда-то, то просто игнорировал… Иногда я ловил твой взгляд, но ты смотрел как-то странно: у меня тогда возникало четкое ощущение, что ты хочешь меня ударить…

Я изумленно вытаращился на него. Так значит, он чувствовал все это тоже?!.. А я не замечал?!

- Но когда я увидел тебя вчера, такого взъерошенного и злющего, - продолжил он и вдруг улыбнулся, - то понял, что, наверное, все еще может быть хорошо.

Я поймал себя на мысли, что, глядя на его лицо, на протянувшиеся от глаз тонкие, смешливые морщинки, невольно начинаю улыбаться сам.

- Злющего?

- Угу, - он снова прикусил губу, но теперь уже с озорным, лукавым выражением, - ты явно еле сдерживался, чтобы не врезать мне по морде.

- И это дало тебе понять, что все хорошо? - губы нещадно растягивало в стороны, я понимал, что еще чуть-чуть и не выдержу - засмеюсь в голос.

Он кивнул.

- Я подумал: значит, ему не все равно, и та ночь для него что-то значила. Это определенно хороший знак.

- То есть ты поэтому издевался надо мной на площадке?!

- Ну да, - согласился он и, откинувшись назад, наконец расхохотался. - Это был самый удачный день на работе, что я помню.

Я рассмеялся вслед за ним и кинул в него картошкой - чтобы не зазнавался.

- Эй, не бросайся едой, - не переставая смеяться, он отклонился в сторону. - Ты все, закончил?

- Да, - я отодвинул от себя тарелку. - Было вкусно, спасибо.

- Не за что. Поехали тогда?..

- Поехали. А куда?

Он мимолетно поднял глаза к потолку, словно соображая, нарочито пожевал губами, а потом вернулся ко мне радостно-выжидательным взглядом.

- Я думал сначала отвезти тебя в Tusenfryd**, но все же ноябрь - простынешь еще, мне Юлие голову оторвет. Я ее вообще боюсь иногда, вот серьезно… Потом я подумал про театр, но вспомнил про 350 крон и… как-то перехотелось. А потом я понял, куда мы поедем.

- Куда?

Мне было совершенно все равно, куда - хоть в очереди в соцуправление сидеть, лишь бы с ним рядом, лишь бы было вот это “мы”.

- Ну, - он облизал кетчуп с пальцев и фыркнул, - ко мне. Там я заставлю тебя заплатить за все это время, что ты ходил с кислой миной и портил мне нервы. Дважды.

Господи, как я был счастлив.

Комментарий к 6.

* Осткантен - бывший индустриальный район Осло, в настоящее время район с более дешевым жильем; Весткантен - традиционно буржуазный, дорогой район.

** Парк развлечений под Осло

========== 7. ==========

Рождество в Норвегии - традиционно семейный праздник. Сугубо семейный, если вы понимаете. Другими словами, если вы не связаны с человеком кровными узами, то не едать вам риббе и пиннещотт* с брусничным соусом за одним столом вечером 24-го декабря.

То же самое касается и бойфрендов. Без вариантов. Даже если утром сочельника, во время короткой встречи в туалете полупустого по случаю предпраздничной суеты торгового центра, вы в буквальном смысле пожирали его член, давясь при этом от жадности и острого наслаждения - даже тогда. Смиритесь и лучше помогите отцу поставить елку.

- А мы не можем уже поменять эту подставку?! - вопрошал отец каждый год, тщетно стараясь выровнять хлипкую конструкцию, из-за которой елка пьяно заваливалась на бок при каждом неосторожном движении. - Это же рухлядь!

- Это не рухлядь! - кричала мама из кухни, пытаясь перекрыть голосом шум миксера. - Это антиквариат! Эту подставку смастерил еще мой дедушка!

- Господи, когда это было?! - кричал в ответ отец, не удосуживаясь дойти до кухни.

- Целую вечность назад!

- Это же сколько тебе лет? - тут же нарочито небрежно интересовался он, а потом ждал, подняв глаза к потолку и улыбаясь.

- Что ты сказал? - мама появлялась на пороге гостиной, раскрасневшаяся от плиты.

- Я сказал, что пахнет изумительно!..

И они смеялись, глядя друг на друга.

Все было хорошо. У меня все было хорошо, по всем фронтам. Мы досняли сезон, закончилась на время театральная суета, в школе тоже было все в порядке. В моей жизни был Хенрик Холм, и он, кажется, меня любил. Хотя, кажется, без “кажется”.

Мы встречались площадке как лучшие приятели, хлопали друг друга по плечу, громогласно интересовались, как прошли выходные, что в школе, как спектакль, много ли посетителей в ресторане его матери и свежие ли нынче морепродукты.

- Отлично!

- Замечательно!

Наблюдая это шоу, которое мы честно разыгрывали каждый съемочный день, Марлон закатывал глаза, саркастически фыркал и отходил в сторону со словами “Да ну вас!”, Давид непонимающе вертел головой от меня к нему, а Саша только улыбался.

Кроме них троих никто, похоже, ни о чем не догадывался, и так мы намерены были это и оставить.

Лишнее внимание было совершенно ни к чему - в этом сошлись мы оба, одновременно, еще когда в самом начале, на позднем сеансе в кино я с немалым трудом вытащил его член из этих чертовых скинни и намеревался было уже опуститься и захватить губами влажную головку, как вдруг откуда-то сверху раздался приглушенный голос:

- Простите, я, кажется, уронила вам под ноги телефон, вы не посмотрите?..

От неожиданности он буквально подпрыгнул, но, надо отдать должное, сориентировался мгновенно: одним движением натянул на колени куртку и одновременно зашарил рукой под сиденьем. Нащупав телефон, он повернулся и со своей фирменной улыбкой передал его наклонившейся через ряд девушке.

- Спасибо, - шепотом сказала она, а потом пригляделась: - Ой, это вы?

- Да, - не стал упрямиться он, - это я.

- Здорово! Я все сезоны посмотрела, третий - самый лучший! Мне больше всего понравилось, как…

- Огромное спасибо, это так приятно, - вежливо прервал ее Холм, не переставая улыбаться, как заведенный. - Но ш-ш-ш!…

И, округлив глаза и прижав палец к губам, кивнул на темный зал вокруг.

- О, конечно, - прошептала девушка извиняющимся тоном. - Спасибо еще раз за телефон, хорошего просмотра!

- И вам, - на прощание он одарил ее ещё одной улыбкой - такой широченной, что мне показалось, ему просто разорвет рот.

Меня девушка то ли не узнала, то ли постеснялась спросить, с кем это кумир молодежи пришел в кино на сеанс для взрослых.

- Это было близко, - облегченно вздохнул он, когда мы снова остались одни.

- Да, близко, - согласился я и двинул ладонью.

Он дернулся и с тихим шипением втянул воздух.

- Но, - продолжил я, держа уверенный, стабильный темп, - все хорошо, что хорошо… кончается.

- Блять, - сказал он одними губами. - Блять, блять… Это лучшее…

- На твоем месте я бы повременил давать оценку…

Я осторожно огляделся и скользнул на пол, устраиваясь между его колен. Он зарылся пальцами мне в волосы и, собрав их в кулак, потянул немного, заставляя поднять голову и встретиться с ним взглядом. Несколько долгих секунд я смотрел на него снизу вверх, и он, окутанный светом экрана, словно каким-то туманом - растрепанный, с широко раскрытыми, уже почти слепыми глазами, с пересохшими губами, которые он быстро облизывал, - он смотрел на меня так, как никто никогда не смотрел.

Я взял его в рот и услышал приглушенный стон.

Я уже говорил, что секс был хорош?.. Мне было всегда мало - мало его рук, его движений, его члена внутри… всегда мало. Я предсказуемо дрожал каждый раз, как он долгим взглядом смотрел на меня - за секунды до того, как мы начинали срывать друг с друга одежду - смотрел с тем неутолимым, всепоглощающим голодом, который я разглядел в нем в самый первый раз.

Я дрожал от нетерпения и азарта, мне хотелось скулить и выть от наслаждения, хвататься за его плечи, держать его и знать, что он никуда не уйдет. Я всхлипывал, извивался и подавался навстречу, бесстыдно раздвигая ноги и упираясь коленями в сбитую простынь; я разрешал ему все, что он хотел, и разрешал ему смотреть на меня, пока он делал со мной все, что хотел. Даже если бы мне пришло в голову сопротивляться, я просто не смог бы: в такие мгновения в нем было что-то совершенно магнетическое, привлекательно-животное, почти завораживающее - как у дикого зверя, которого вы боитесь и одновременно тянетесь погладить.

Иногда он двигался во мне нежно и осторожно, бережно, а иногда - и в эти моменты меня вытряхивало далеко за пределы реальности - иногда он был резок, жадно прикусывал меня за плечо, толкался ожесточенно, рычал и елозил моими коленями по кровати, хватал меня за бедра и силой удерживал, чтобы я не мог сняться с его тяжелого, пронзающего члена. Временами это был секс - отличный, потрясающий, невероятный секс, а временами мне казалось, что он покрывает меня, утверждает свое право - и в такие моменты я горел под ним особенно ярко, крупно вздрагивая от удовольствия, от ноющих спазмов, от ощущения заполненности и принадлежности, от того, как его член раскрывает меня и давит изнутри.

Слишком хорошо это ощущалось, слишком хорошо и правильно, и я был готов на все, чтобы так оно и оставалось. В этом плане лишнее внимание, докучливые вопросы и чужое мнение были нам совершенно ни к чему.

Он вообще очень ревностно относился к своей приватности, так что, по сути, мало кто из тех, с кем он болтал или шутил, действительно представлялисебе, что он на самом деле за человек. Что скрывается внутри него, под этой ослепительной, обезоруживающей улыбкой - каждый раз, как я задумывался об этом, мне неминуемо казалось, что и я, как все, вижу только самую верхушку айсберга, самый незначительный кончик, тогда как все остальное надежно спрятано от посторонних глаз в толще воды.

Эту улыбку, словно маску, он ловко натягивал каждый раз, выходя из дома, и я не мог не поражаться тому, насколько публичный Хенрик Холм отличался от того Хенрика Холма, который совсем недавно хрипел и задыхался, кончая в меня, или смотрел снизу вверх темным, хищным взглядом, держа во рту мой член, или лежал рядом тихо и расслабленно, обвивая вокруг меня руки. Это были, если вы понимаете, совершенно разные люди.

- Может быть, нам не стоит… - сказал он, когда я попытался взять его за руку на улице.

- Конечно, - легко согласился я.

Я бы и в Гитлерюгенд согласился вступить, если бы от этого зависело, будет ли Хенрик Холм по-прежнему вдалбливать меня в кровать или нет. Я вообще не слишком принципиальный, а уж что касалось его - так и подавно.

Так вот: рождество.

Сочельник - это, конечно, особенное время. Утром та часть населения, которая не занята готовкой, выезжает в близлежащий торговый центр под благовидным предлогом докупить оставшиеся подарки, но на самом деле - просто чтобы на время вырваться из дома, где царит суета. По телевизору весь день крутят рождественские концерты, праздничные ревю и пару-тройку тех же самых фильмов, которые вы знаете уже наизусть. Ближе к вечеру отец щелкает грецкие орехи в большую миску, мама что-то напевает в кухне - никто туда до поры не суется, иначе можно отхватить полотенцем.

Перед ужином мы разодеваемся в костюмы и расхаживаем по дому в скрипучей праздничной обуви. Стол ломится от еды, мы смотрим на него, потом друг на друга, и отец нарочито пораженно поднимает брови: “Это же уму непостижимо!..” Мама машет на него рукой и смеется.

Около девяти, когда все уже поели, можно, наконец, скинуть тесные туфли, забраться с ногами на диван в гостиной и приготовиться к раздаче подарков. В полночь родители идут спать, а вы сидите в темной гостиной, смотрите “День сурка” и грызете орехи, попутно вспоминая события уходящего года.

И так каждый раз.

Что ни говори, а этот год был особенным, по всем пунктам.

Во-первых, у меня была хорошая, крепкая семья, без этих вот утомительных драм, на которые вы с тоской смотрите в фильмах направления соцреализм. Во-вторых, неплохая для моего возраста карьера. Да что там неплохая - отличная!.. Меня узнавали на улицах, люди просили автографы и радовались, когда удавалось со мной сфотографироваться. В-третьих, я занимался любимым делом, и, кажется, получалось неплохо.

Ну и в-четвертых… В-четвертых и самых главных, у меня был бойфренд, самый потрясающий на свете, самый… И пусть я особо нигде не мог его предъявить - неважно! Зато когда мы были вместе, у меня сносило крышу напрочь, и секс - я уже рассказывал вам про туалет в торговом центре?…

Все было, повторюсь, отлично, лучше и не пожелаешь.

- С рождеством, - написал он вечером. - Это был хороший год.

- С рождеством, - ответил я. - Самый лучший.

И больше ничего не нужно - никаких особых пожеланий, никакой романтической переписки. Он отмечал со своей семьёй, я - со своей. Но я думал о нем и знал, что он думает обо мне, и этого было вполне достаточно.

После полуночи, когда я собирался уже идти спать, телефон вдруг снова звякнул новым входящим.

“Мы летим завтра к бабушке, пробудем какое-то время”

Я набрал нейтральное “Хорошо” и почти сразу отправил вдогонку:

“Веди себя прилично”

“Не могу ничего обещать, - пришло от него, - бабушка та еще штучка”

Я послал ему смайликов.

“Я вернусь ближе к новому году, числа 30-го”

- Черт, - подумал я, - что я буду делать тут один все это время?..

“Что ты будешь делать тут один все это время?”

“Не волнуйся. В “Лондоне”** намечается вечеринка, я уверен, что найду, чем себя развлечь”

“Какой ты все же испорченный для своего возраста, а так и не скажешь… Придется тебя воспитывать.”

Я тихо рассмеялся и хотел было ответить что-то подобное, кратко-колкое, но, как назло, в голову ничего не приходило.

А то, что вдруг пришло… Эти слова я хотел сказать ему лично, не обесценивая смысла глупым трепом по смс.

“Я люблю тебя” - нет, я не сказал ему этого до сих пор, и тому не было каких-то драматических причин, просто каждый раз, как я собирался, то его член оказывался у меня во рту, то он зажимал мне рот, чтобы я не стонал слишком громко, когда он входил в меня в подсобке ресторана его матери. Говорить с членом во рту все же не слишком удобно, а в подсобке у меня вертелось перед глазами, и я не мог даже сообразить, как меня зовут.

“Я приеду 30-го”, - написал он снова.

Некоторое время я раздумывал, что на это ответить, а потом из-под пальцев выпрыгнуло:

“Ты приезжай, когда сможешь”

Вот это было смело с моей стороны - дать ему понять, что я буду ждать, когда бы он ни вернулся, что открою дверь и впущу его, когда бы он ни решил постучать.

И не успел я подумать дважды, как палец сам нажал на самолетик отправки. Пару минут я сидел, уставившись в экран, коря себя за поспешность и стараясь понять, была ли это ошибка.

Он не ответил. Я ждал пять минут, пятнадцать, полчаса… “Значит, здесь проходит граница”, - подумалось мне. Не трагедия, конечно, все образуется - по сути, ничего такого из ряда вон я не сказал… Но, как говорится, хорошо знать. Самое последнее, чего мне хотелось, это спугнуть его, дать понять, что моя воля - и я повис бы на его руках мертвым грузом, отчаянно пиная и кусая каждого, кто посмел бы претендовать на его внимание.

Но… Надо было быть легче, проще. Мы же договорились не усложнять.

Через сорок минут я собрался идти спать. Безоблачное доселе настроение было немного подпорчено - собственной глупостью и неумением держать эмоции под контролем. Я вздохнул, вяло уговаривая себя, что все образуется, и уже двинулся по направлению к себе, как экран вдруг снова вспыхнул в темноте.

“Ну, я приехал тогда. Выходи”

Я зажмурился, потряс головой, потом прочитал снова: нет, все правильно.

Натягивая обувь и куртку уже на крыльце, я осторожно прикрыл дверь и огляделся. Форд с выключенными фарами был припаркован чуть вдалеке от дома, ближе к дороге.

Вы слышали когда-нибудь про белое рождество в Осло?.. Как это красиво, как снег падает мягкими перьями, нежно укутывая большой город в огромное одеяло, и через его пелену уютно мерцают праздничные огоньки в окнах домов? Слышали, да?..

Ну так вот: это вранье. Чистой воды надувательство.

Чаще всего рождество в Осло - это тяжелое серое небо, скользкая трава, промокшие насквозь и оттого жалкие Юлениссены, шныряющие между домов по колено в воде, чихая и чертыхаясь. Таким рождество бывает у нас практически каждый год, и этот не был исключением.

Шел дождь - вот этот декабрьский промозглый дождь, который забирается вам под воротник и срывается с носа крупными, неприятными каплями. Я дошел до машины, разбрызгивая слякоть, и открыл дверь. Внутри было влажно, тепло, и запотевшие стекла.

- Привет, - сказал он.

- Черт, как я рад тебя видеть! - не смог сдержаться я и потянулся к его лицу.

- Это хорошо, - он улыбнулся и открыл для поцелуя губы, затем отстранился немного и ладонью стер морось с моей щеки. - Какой ты мокрый весь.

- Да, - я многозначительно поднял бровь. - Весь.

Он громко фыркнул.

- Что, прямо так, в машине? Перед респектабельным домом твоих родителей?! В первый рождественский день?!

- Ага, - не теряя времени, я накрыл ладонью его член. - Это будет твоим мне рождественским подарком. Другого-то ты мне все равно не купил.

- Надо же, какой меркантильный… Да будет тебе известно, - он выдержал многозначительную паузу, - что как раз купил - вот он.

И потянулся к заднему сиденью.

- Держи.

С удивлением смотря на легкий продолговатый сверток, я молчал, совершенно не зная, что сказать. Подарки на рождество?.. Это так… Мы официально становимся парой?.. Или что это значит?

- Что это? - я потряс коробку.

- Ну, открой и узнаешь.

Я зашуршал оберткой. Постепенно на свет показалась… прозрачная пластиковая упаковка, а в ней… что, простите?.. кукла Барби?.. Какого?..

Повертев коробку, проверяя, на всякий случай, нет ли у нее двойного дна или какого-то другого подвоха, я наконец поднял глаза. Он смотрел на меня выжидающе, слегка наклонив вбок голову и прикусив губу, явно предвкушая мою реакцию.

- Это что? - спросил я, разглядывая его и упаковку поочередно.

- Это кукла Барби, - сказал он тоном, каким обычно разговаривают с детьми и буйнопомешанными. - Нравится?..

Тут я окончательно потерял любую способность рассуждать логически и изумленно вытаращился. Он поднял брови.

- Это… такая шутка? - медленно проговорил я.

Секунду он смотрел на меня серьезно, чуть нахмурившись, словно не вполне уверенный, стоит ли мне что-то объяснять, а потом его лицо вдруг резко сморщилось: больше не сдерживаясь, он откинулся головой на подголовник и захохотал.

- Да, разумеется! Видел бы ты себя!..

- Холм…

Все еще сидя истуканом, я снова посмотрел вниз, на руки. Барби была варианта “Гавайи”: в купальном костюме и с цветочным ожерельем на шее. В комплекте также шли розовый спасательный круг в виде фламинго и пара пластиковых бокалов с приклеенными зонтиками.

- Холм, ты идиот! - я наконец отмер и перебросил коробку обратно на заднее сиденье. - Не знаю, что хуже: что ты подарил мне гребаную Барби или что серьезно думал, что это будет хорошая шутка.

- Я спрашивал у них в магазине, что бы мне посоветовали в качестве подарка для школьника, - продолжал смеяться он, то и дело с каким-то хрюканьем забирая воздух, - и я так понял, что Барби по-прежнему пользуются большим спросом…

Я сложил руки и поднял бровь, выжидая, пока он успокоится.

- Ну признай: шутка неплохая, - он еще булькал от смеха, но уже примиряюще дотрагивался ладонью до моих плеч.

- Хорошо, Холм. Хорошо…

Господи, ну как на него можно было сердиться долго?!.

- Хорошо, пусть так. Отличная шутка, ха-ха, я оценил. Но пусть она будет последней на тему возраста, договорились?

- Ага, - сказал он, вытирая слезы тыльной стороной ладони, - больше не буду. Шутки на тему возраста - это у нас теперь табу. Под запретом.

- И вот это вот “детка”, “малыш” и прочее, - продолжил я, делая убедительное лицо. - Вот это тоже - туда же.

Он фыркнул.

- Так я тебя никогда и не называл.

- Я на будущее говорю.

- Договорились… детка, - и тут же изо всех сил сжал смеющиеся губы.

- Холм, я что сейчас сказал?!

- Все-все, - он примирительно поднял обе руки, а потом положил правую ладонь мне на скулу и большим пальцем стал медленно водить по нижней губе.

Я задержал дыхание.

- Мне не пришло бы в голову так тебя называть, - начал он уже совсем другим, густым и низким голосом, где опять зазвучали хриплые возбуждающие ноты, - я не сплю с детьми…

Не отводя от меня темнеющего с каждой секундой взгляда, он чуть нажал пальцем, приоткрывая мне рот, а потом провел по внутренней стороне губы, где уже скопилась слюна.

- …не ласкаю их так…

Перед глазами поплыло, когда он окончательно влез пальцем мне в рот и погладил кончик языка. Я обхватил его губами и, пошло втягивая щеки, стал сосать, одновременно чуть раскачиваясь вперед и назад.

- … я так не трогаю детей…

Я выпустил палец изо рта и, притягивая его голову ближе, прохрипел:

- Пожалуйста, Холм, заткнись и сделай что-нибудь… пожалуйста…

Через мгновение я почувствовал в себе его язык. И - да: только этого я ждал все время с нашей последней встречи: тринадцать часов, пятьдесят восемь минут и сорок секунд. Почти четырнадцать часов, другими словам. Целую вечность.

- Так ты за этим приехал? Подарить мне Барби? - задыхаясь, поинтересовался я, когда он насытился первым глотком и ненадолго отпустил мои губы.

- Нет, - ответил он и, сам хватая воздух, обнажил зубы в оскале, - я приехал поздравить тебя с рождеством.

- Ты уже поздравлял… меня сегодня… дважды…

- Прости, - он нажал рычаг сбоку, спинка сиденья улетела назад, и я вместе с ней, - я уже немолод, память не та, ты потом… поймёшь…

Одним слитным движением он дернул пуговицу и молнию на моих джинсах. Я рвано вздохнул и прогнулся, когда он достал мой член и наклонился над ним.

- Кстати, - он вдруг завис буквально в паре миллиметров, обдавая истекающую в предвкушении головку горячим дыханием, - как ты думаешь, что сказали бы твои родители, узнав, что ты спишь с коллегой по работе?..

Я приподнял голову и посмотрел вниз, скользнул ладонью ему на затылок.

- Мы… не будем усложнять.

И с силой нажал.

Комментарий к 7.

* Вареная соленая баранина на косточках, традиционное рождественское блюдо

** Гей-клуб в Осло

========== 8. ==========

Смотрите, видите?.. В проходе между сиденьями появляется тележка с подносами. Толкающая ее бортпроводница в фартучке интимно наклоняется к вам, изгибает накрашенные яркой помадой губы и спрашивает:

- Курица или рыба?..

В ее голосе при этом - все те невообразимые блага и удовольствия, которые мы даже не отваживаемся себе представить. Курица или рыба?.. Вы принимаете тот или иной поднос и радостно ерзаете в кресле от предвкушения: это правда мне?

Вот это все - мне? Все эти маленькие упаковочки, индивидуально запаянные в пластик приборы, чашечки и крохотные пакетики соли и перца, которые в другое время вам и даром не нужны, но сейчас, в салоне, задолго до посадки, вы смотрите на них и счастливо улыбаетесь (не отпирайтесь, я же вижу).

Знаете, почему вы так рады? Вы заплатили за этот завтрак, обед или ужин, когда приобретали билет, и нечего делать вид, что он упал вам в руки просто так, с небес. Ничего не падает с небес, вы же знаете. Так что это удовольствие вполне ожидаемо и легко спрогнозировано.

Но вы радуетесь все равно.

Знаете, почему?.. В жизни мы часто реагируем сначала на форму, а уже потом на содержание. Так уж мы устроены - и об этом прекрасно знают, например, производители упаковочной бумаги. Каждое рождество в мире приобретается невообразимое количество тонн яркой бумаги и разноцветных пластиковых ленточек, единственное предназначение которых - быть сорванными жадными пальцами за какие-то секунды, а потом смешными рожицами, викторианскими ангелами, Санта Клаусами или мультяшными оленями грустно выглядывать наружу из мусорного отсека для перерабатываемого картона.

И неважно, что скрывается внутри: упаковка - это то, на что мы обращаем внимание в первую очередь. Не согласны?.. Да ладно!.. Не отпирайтесь, вы тоже такой. Мы все такие.

Курица может быть передержана, а рыба недосолена, но это совершенно неважно. Что важно - так это то, что все эти маленькие упаковочки произведены специально для вас. Понимаете? Кто-то специально упаковал горсть орешков, крохотный кусочек сыра, чайную ложечку джема в индивидуальные пакетики - специально, исключительно, эксклюзивно для вас. Понимаете?.. Какая-то фея махнула волшебной палочкой и - вуаля. Специально для вас.

А все потому, что вы такой особенный, неповторимый, такой охуительно прекрасный, не так ли?.. Вы смотрите на себя со стороны и легко соглашаетесь: “Да, конечно. Я заслуживаю лучшего. Неповторимого. Эксклюзивного. Как же может быть иначе?!”

Вы мысленно хлопаете в ладоши, радуясь, что дитя в кондитерской, и нетерпеливо разрываете тонкие швы на прозрачном пластике, поднимаете легко поддающиеся вашему напору крышки и ныряете - туда, внутрь, в самое недро, потому что это все - специально для вас. Для вас одного.

А потом что-то привлекает ваше внимание - вдруг, случайно: какой-то резкий звук или свет… Вы оглядываетесь по сторонам и замечаете, что все остальные пассажиры держат в руках точно такие же пакетики. И на их лицах точно такое же выражение удовлетворения и радости.

Здесь самое время достать из бумажника визитную карточку и, не вставая с кресла, забронировать время у психоаналитика, потому что именно в тот момент вы отчетливо понимаете, что никакой вы не особенный.

Оказывается, вы обычный. И ничем не отличаетесь от других. Забавно, правда?..

Вот так в моей жизни появилась Леа.

Это было в феврале, я лежал головой у него на коленях, а он задумчиво пропускал мои волосы сквозь пальцы.

- Я разговаривал с агентством сегодня.

- Да? - я поднял глаза. - И что? У них есть что-то на примете?

- Кажется, да.

- Так это же отличная новость! - я сел и развернулся к нему лицом.

- Кажется, да, - повторил он, против обыкновения без улыбки.

- Ты не рад?..

- Еще пока не знаю.

- А что это - интервью, фестиваль, телевидение?

- Это кино.

- Ну так ведь здорово же! - я потряс его за плечо, пытаясь растормошить. - Отличный шанс, ты же всегда хотел!..

Он как-то странно нахмурился.

- У нас еще четвертый сезон, я не знаю, как это будет сочетаться с новым проектом.

- Да прекрасно будет сочетаться! - все еще не понимая причины этой его непривычной серьезности, воскликнул я. - У нас мало сцен, кроме как эффектно зажимать друг друга по углам и делать-то почти ничего не надо. Ну, разве нет?!.

Я рассмеялся и заглянул ему в глаза.

- Да, ты прав, - он впервые улыбнулся, но все равно: как-то напряженно, неуверенно. - Ты прав, с этим мы справимся.

- Это же отлично!

Я дотянулся до него и поцеловал, потом ещё раз, дождался, пока он ответил. Затем снова развернулся, на этот раз спиной, и облокотился на него. Он тут же перекинул вперед руки, обнял меня через грудь, зарылся носом в волосы и шумно вдохнул.

- Так что за кино?

- Триллер.

- Отлично же! Ты же всегда хотел.

- Да, - эхом отозвался он. - Я всегда хотел. Это отличный шанс.

- Ну вот, - я не мог перестать улыбаться. - Это надо отпраздновать. Немедленно!

Я подался вперед, намереваясь сбегать в кухню за пивом, но он вдруг удержал меня. И только я хотел спросить, в чем дело и что происходит - потому что здесь явно что-то было не так: никто не реагирует таким образом, получив предложение, за которое все остальные начинающие актеры с чистой совестью перегрызут друг другу глотки, - я открыл уже было рот, но он меня опередил:

- И у меня будет девушка.

- О, господи, ну разумеется!.. Разумеется будет!

Он недоуменно нахмурился, а я со смехом продолжил:

- Это же триллер, там по закону жанра должна быть главная женская роль, иначе кого ты спасать-то будешь?! Не кота же с дерева, правда?..

- Нет, - он помедлил и на секунду прижал меня крепче, а потом ослабил кисть, и она как-то безвольно соскользнула на диван. - Нет, не кота. Но девушка у меня будет в реальности.

Как можно себе представить, я не прошелся колесом по квартире от этой новости. Я долго раздумывал, что сказать, и все это время он напряженно следил за мной в отражении телевизора напротив.

- А у тебя есть курить? - в итоге спросил я.

- Есть, - ответил он, не делая, впрочем, никаких движений, чтобы достать сигарету. - Но в квартире установлены детекторы дыма.

- Понятно, - сказал я, хотя, по правде, мне было ни хера непонятно, а потом отчего-то добавил: - это правильно.

- Правильно, - эхом отозвался он.

Какое-то время мы молчали, а затем я встал, пересел на кресло рядом и приготовился.

- Ну, говори.

И он стал говорить.

… Понимаете, я всегда хотел работать в театре. Даже снимаясь в популярном и нашумевшем сериале, я понимал, что не с телевидением, а с театром хочу связать свою судьбу.

Театр всегда представлялся мне не отражением реальности, не бледной пародией на нее, какой, по сути, было телевидение, а самой жизнью - настоящей, без прикрас. В театре я не играл, а жил - каждый спектакль, каждую репетицию, каждый час у гримера, каждую примерку, каждую вычитку, каждое обсуждение роли.

На сцене нет места фальши и притворству, там все всегда происходит взаправду - как в первый и одновременно последний раз. Там не переснимаются дубли, и если вы фальшивите, зритель видит это сразу - видит, что вы лжете.

В театре вы либо становитесь персонажем, живете им, безоговорочно и полностью верите в него - хороший он или плохой - в его реальность, в мотивы тех или иных поступков, либо… Либо вы не играете в театре, вот и все. Просто потому, что второго шанса у вас не будет. Как в жизни: здесь и сейчас, в этой секунде и в этой конкретной точке вселенной.

А вот он хотел делать кино.

Ему нравилась сама идея, что все можно остановить, перемотать назад, вернуть, переиграть, исправить… Его не смущал оператор, сующий ручную камеру прямо вам в лицо, когда вы находитесь, например, в самой середине постельной сцены, и ваш герой открыт, раним и уязвим. Он не сбивался с ритма, слыша резкое “Стоп! Еще дубль!”, не выходил из образа. Он нормально относился к тому, что в самые интимные моменты, помимо вас двоих, в помещении находится еще десяток людей: они разглядывают вас во всех плоскостях и решают, красиво вы проживаете эти мгновения или нет.

И если нет, то вы переигрываете все заново. Снова и снова, сколько потребуется, и с одинаковым энтузиазмом.

Ему казалось, что кино, как и телевидение - это возможность исправить ошибки, перекроить реальность, взять паузу на секунду, обдумать план действий и в следующий раз поступить по-другому, лучше. И тогда непременно будет счастливый конец.

Теперь подумайте вот о чем. Театр - это почти закрытый мир, тайное общество или братство. Там царят свои законы, свои установленные правила, не всегда имеющие отношение ко внешнему миру.

Все, кто входят в это братство, связаны определенными узами правдивости и искренности - если хотите, достоверности реакций и эмоций. Это зачастую граничит с грубостью, иногда с неприкрытой враждебностью, с завистью или, наоборот, с признанием таланта и преданным поклонением. В театре нет места фальшивым улыбкам (если, конечно, дело не касается режиссера - ему, как бы там ни было, все улыбаются с обожанием: мы, актеры, тоже люди и тоже хотим покупать игровые приставки и дорогую спортивную обувь).

Поэтому в театре всем плевать, что вы из себя представляете за его пределами. Всем все равно, какую политическую партию вы поддерживаете, исправно ли покупаете проездной на автобус или иногда позволяете себе жульничать, ходите по воскресеньям в церковь или на собрания сатанистов.

Всем все равно, кто вы за пределами театра просто потому, что жизни за пределами театра не существует. Она есть только внутри, в тяжелых складках занавеса, в люстрах, в оркестровой яме.

Всем все равно, кого вы любите. Всем все равно, с кем спите. Кто заставляет вас дрожать и слепнуть, кончать с криком или полузадушенно стонать в чужих руках. Всем все равно, с кем вы появляетесь в обществе. Единственное, что отличает вас от других - это только талант. Только это.

Ну и насколько хорошо вы отсасываете режиссеру, фигурально или буквально - разумеется.

А вот кино… Кино - это совсем другая история. Помните, был такой актер Руперт Эверетт?

Не помните?.. Вот и я о том же.

Все было хорошо в жизни Руперта Эверетта: он играл роли романтических героев в экранизациях классических английских пьес и был этим вполне доволен. До того момента, пока ему не захотелось подарить миру что-то иное, что-то более глубокое и драматическое, чем “Не угодно ли чашку чая?”

И он подумал тогда, что мир готов. Готов принять его таким, какой он есть, и признать его талант независимо от того, в какую конкретно дырку он засовывает свой член.

И вышел из шкафа, громко хлопнув дверцей.

Однако миру было все равно. Плевать мир хотел на то, спал ли актер Руперт Эверетт с миниатюрными женщинами в полупрозрачных пеньюарах (и не спрашивайте меня, откуда я знаю это слово) или с волосатыми мужиками, затянутыми в латекс. У мира были проблемы поважнее.

Но это обычный мир. А вот мир кино отреагировал иначе. Мир кино удивленно приподнял брови и спросил: “И что, позвольте спросить, мне теперь с этим делать?..”

И получилось то, что получилось. Актер Руперт Эверетт перестал существовать на широком экране массово производимых голливудских картин. Потому что как же верить Ромео, если вы доподлинно знаете, что, хоть он и ошивается, почем зря, под балконом Джульетты, но потрахивает-то Меркуцио?..

И это под Меркуцио он выгибается и стонет, а Джульетта - это так, это даже непонятно что такое.

Кто такому поверит? Кто выложит в кассе свои честно заработанные кроны, чтобы на это смотреть?.. То-то и оно.

Вот такая история. Понимаете, к чему я?.. Конечно, скандинавское кино - это не Голливуд, да и общественное мнение, вроде как, поменялось за прошедшие годы. Но не настолько все же, чтобы не видеть, где есть профит от проката, а где им и не пахнет.

А Хенрик Холм, хоть и сыграл убедительно гея в молодежном сериале, однако же в реальной жизни ни в чем таком замечен не был. И для того, чтобы у потенциального зрителя даже сомнений никаких не закралось, Хенрику Холму требовалась рама. Да-да, отличная дорогая рама из какой-нибудь редкой породы дерева, с позолоченными завитками, которая будет выгодно оттенять его образ романтического героя и вообще хорошо смотреться на стене среди барочных подсвечников.

На роль рамы замечательно подходила Леа - вроде и знакомая, но не так чтобы старая. Хрупкая, миниатюрная, под стать. Из хорошей семьи с хорошими связями. Многообещающая. Вся жизнь впереди, вы понимаете.

Она подходила прекрасно, да что там говорить!.. Я понимал это и сам, объективно. Прекрасно. Уж лучше, чем я, по самой крайней мере.

И стоило смотреть правде в глаза: мы избрали для себя публичные профессии и, как ни крути, зависели от общественного мнения в восприятии как нашей работы, так и нас самих, особенно на начальном этапе. Отрицать это было бы просто глупо.

Такой вот дар преподносит вам жизнь… А вы всего-то просили - мира во всем мире и чтобы утренние стояки случались только после того, как вы сходите в туалет пописать.

Поэтому я понимал его, понимал прекрасно - все те аргументы, которые он мне выдавал, все то же самое: про только-только начинающуюся карьеру, про зависимость от общественного мнения, про “это временное, это ненадолго, вот увидишь”.

Чисто на уровне разума - конечно, понимал. Может быть даже, на его месте я сам поступил бы так же.

Однако это не помешало мне до побелевших костяшек сжимать пальцы на подлокотнике кресла.

Все-таки я очень противоречивый.

========== 9. ==========

Сели мы по расписанию. Я вышел из салона и поежился: Лондон - это однозначно не Тенерифе, особенно в марте.

Каждый год весной, ближе к пасхе, стаи норвежцев собираются на короткую кормежку в магазинах Duty Free в аэропорту, чтобы потом устремиться на юг. Еще перед посадкой они переодевают шорты, натягивают сандалии, густо мажут на отливающие синевой бледные лица солнцезащитный крем и прямо в салоне самолета надувают мячи и спасательные круги, чтобы упасть в бассейн сразу с трапа.

Каждый живительный луч ультрафиолета, каждое дуновение морского бриза, каждая песчинка, застревающая между большим и указательным пальцем ноги - все это исключительно дорого сердцу любого норвежца. Ради этого он живет весь февраль, ходит на работу по темным предрассветным улицам, пробираясь сквозь талый снег и слякоть, и угрюмо тянет кофе из бумажного стаканчика в ожидании электрички.

Лондон - это уж точно не Тенерифе. Особенно в марте.

Спускаясь по трапу, я спешно наматывал на шею шарф и плотнее запахивал куртку. Дул сильный ветер, в лицо врезались дождевые капли, и было ясно: ради перемены погоды совершенно не стоило покидать Осло.

- И чтобы я тебя своими собственными глазами видел в понедельник!.. Не придешь… - Эвен запнулся, придумывая наказание пострашнее, - в общем, я что-нибудь придумаю. Что-нибудь зверское и первобытно-жестокое, ты меня знаешь. И все будет очень плохо. Слышишь меня?! Очень, очень плохо!..

Эвен - это не тот Эвен, это другой Эвен - Эвен Турган, режиссер “Все будет хорошо”, которую мы ставили. Я подошел к нему в среду после репетиции сказать, что - да, я понимаю, что премьера в конце месяца, я все прекрасно понимаю, но по страшно важным и неотложным семейным обстоятельствам вынужден, к огромному сожалению… к огромнейшему!.. В общем, на пятничном прогоне меня не будет. Так и сказал: “Не будет”.

- В понедельник!

- Хорошо, хорошо - в понедельник, - клятвенно заверял я, для пущего эффекта прижимая руку к груди и одновременно пятясь назад к выходу. - Вот дайте мне выпуск Афтенпостен, я на нем поклянусь. Буду в понедельник…

- Конечно будешь, как миленький, а то я… - он опять задумался, как бы расправиться со мной поизощреннее, но тут же спохватился: - Все, иди!.. Иди!..

И я пошел. Вернее, полетел.

В Хитроу я сел в экспресс до Паддингтон и через 15 минут вышел на станции. Пересекая зал прибытия, я искал глазами выход и тут вдруг заметил его: он сидел на прикрученном к полу металлическом кресле зоны ожидания и, уперев локти в колени, что-то рассматривал в телефоне. Я подошел ближе и остановился буквально в шаге, гадая, заметит ли он меня сам или мне придется его окликнуть. Он, видимо, почувствовал чье-то присутствие, потому что почти сразу поднял глаза.

А дальше я зачарованно наблюдал, как за доли секунды, за какие-то пульсирующие мгновения, менялось его лицо, словно какой-то невидимый режиссер отдавал у него в голове приказания в забавный старомодный рупор:

“Мотор! Общий свет! Взгляд вверх! Выше! Не так быстро, помедленнее!.. Ровнее поднимайте камеру! Подаем кислород в легкие! Начинаем дышать - толчками, еще… Теперь свободнее!.. Быстрее! Глаза - не разрываем контакт! Секунда, еще одна - держим взгляд на объекте! Камера крупно на глаза… Поднимаем температуру! Медленно даем свет - где у нас световики?!. Постепенно!.. Начинаем снизу, от самого дна - мелко, точечно, искрами. Не увлекайтесь, не надо делать из него сварочный аппарат!.. Хорошо, достаточно. Теперь блики на радужку - вращайте лампу! Блики набегают друг на друга и рассыпаются, рассыпаются.. Отлично! Больше яркости! Полностью освещаем… где у нас боковой свет? Реквизиторы!.. Синие фильтры!.. Так, подсвечиваем… Теперь подавайте зеленые вкрапления и по центру чуть розового… Немного!.. Отлично, морщинки вокруг глаз - поехали!.. Общий свет на лицо… полностью освещаем лицо! Камера на губы! Звук!..”

Он засмеялся, и краем глаза я увидел напоследок, как режиссер снова вскинул рупор, прокричал “Снято!” и довольно откинулся на полотняную спинку высокого стула.

- И ты здесь, - сказал я, улыбаясь ему чуть ли не до слез. - Никуда от тебя не деться!..

Он все смеялся и смотрел на меня - так радостно и счастливо, будто это было единственное, на что его хватало в тот момент, будто бы ни на что больше у него не было сил. Потом поднял руку, схватил меня за куртку и резко наклонил к себе. Я сложился пополам, как перочинный ножик, и буквально упал в его дыхание, в эту улыбку - господи, как я скучал по ней!.. В ласковый, теплый смех - он передавал его мне, словно воду, короткими, неглубокими поцелуями, и я ощущал его переливы и вибрацию каждой своей клеткой.

- Черт возьми!.. - снова и снова повторял он, карабкаясь по мне вверх, притягивая к себе ближе, зарываясь носом в волосы. - Не могу поверить… черт возьми!

Затем чуть отстранился, обнял ладонями мое лицо, осторожно погладил большими пальцами скулы и заглянул глубоко в глаза.

- Ты, - пробормотал он, - ты прилетел!.. И больше никого… Только ты!..

Первые минуты я терялся и не знал, что сказать, что делать, как вести себя - как он хочет, чтобы я себя вел.

Он взял меня за руку, открыто и свободно, как будто только и делал, что ходил так со мной, покачивая на ходу наши сцепленные в замок ладони, и тут же снова потянул к себе. Я натолкнулся на его губы, и он еще раз поцеловал меня, уже другим, неспешным поцелуем - прямо там, в зале прибытия, на виду у всех, рядом с сувенирной тележкой и фотоавтоматом. Расслабленно и облегченно вздохнул, словно бы в этот момент тяжёлый груз свалился с его плеч, ласково потерся носом у виска, а потом, не отпуская руки, повел к выходу на улицу.

Я автоматически переставлял ноги, улыбался сам себе и думал, как все же это было… правильно. Как привычно, спокойно и естественно. Правильно - будто именно так мы вели себя каждый день, или, по крайней мере, могли бы вести: могли бы так ходить за руку, встречать друг друга в аэропорту, могли бы… не знаю… Просто могли бы.

На улице я уперся взглядом в здание отеля “Хилтон” на другой стороне дороги.

- Давай, Холм, - начал я, - не разочаровывай меня - по крайней мере, прямо сразу.

Он как-то булькнул и тут же озорно заблестел глазами:

- Перебьешься… мальчик с Весткантен.

- Чего это перебьюсь?!..

- Надо быть ближе к народу.

- Ясно, - я кивнул. - То есть ты банально решил сэкономить.

Тут он перестал сдерживаться и громко расхохотался, запрокинув голову.

- Он еще и ржет… - я нарочито обреченно вздохнул и оглянулся вокруг, словно призывая в свидетели случайных прохожих. - Я встречаюсь с идиотом и жмотом, а все так хорошо начиналось… Ну, пошли тогда. Веди меня в свои… трущобы.

И развернулся в направлении остановки автобуса. Он, однако, не двинулся, а продолжал стоять, по-прежнему держа меня за руку.

И улыбался - сине, счастливо.

Я улыбнулся тоже, коротко и ободряюще кивнул и чуть наклонил голову, предполагая какие-то объяснения. Потом не выдержал:

- Что?..

- Давай, скажи мне.

- Сказать тебе что?

Он немного потоптался на месте, отвел взгляд, мимолетно задержался на вечереющем небе, затем снова вернулся ко мне. Слегка, будто бы чуть задумчиво подвигал большим пальцем кожу на тыльной стороне моей ладони, шмыгнул носом:

- Скажи, что любишь меня, и пойдем скорей отсюда, а то я уже замерз.

И, прикусив губу, уставился на меня этими своими огромными глазами. Я помолчал, а потом сказал:

- Господи, на какие только жертвы не приходится идти ради приличного отеля!..

Он снова смеялся, с неба капало, мимо проходили люди, шуршали по мокрому асфальту покрышки кэбов и дабл-декеров… И, черт побери, я стоял бы так вечно, обнимая его за шею под тяжелыми мартовскими облаками.

- Я люблю тебя, - сказал я легко, словно не существовало в этом мире ничего проще и понятнее.

Искорки в его глазах тотчас дрогнули и закружились, он притянул меня ближе и поцеловал мокрыми, холодными губами. Уперся лоб в лоб и счастливо вздохнул.

- Это хорошо.

На стоянке вокзала мы сели в такси и, удивительным образом миновав пробки, вскоре оказались в Ист-Энде.

- О, господи, но почему?.. - показательно вздыхал я, провожая взглядом мелькающие за окном тени заводских построек, окруженных высокими кирпичными стенами, и дома, явно не блещущие архитектурными изысками.

- Потому что здесь самая жизнь, - улыбался он, кивая на оживленные пабы, уличные рынки и дабл-декеры, снующие мимо пестрых магазинных вывесок.

- Ясно. Ты решил приобщить меня к жизни простого лондонского работяги.

- Ну да, разумеется, - кивнул он так, будто я только что сказал самую что ни на есть банальность. - И поскольку гостиницу оплачиваю я, придется тебе отрабатывать.

Я фыркнул, и он продолжил, по-прежнему поглаживая большим пальцем мою ладонь, которую так и не выпустил с тех пор, как мы покинули станцию:

- Ты зря смеешься. Оскал капитализма страшен, и ничто не дается просто так.

- Я понял уже, ага. Особенно насчет “просто так”. Чтобы ты - да “просто так”?! Ну нет!..

- Кто же еще научит тебя жизни? - он смешливо глянул сбоку, а потом придвинулся и обнял меня за плечи. - Кстати, как дома?.. Все нормально?

- Все в порядке. Дома, в театре, в школе - все в порядке.

- Хорошо.

- Ну, - продолжил я, - а как твоя молодая гетеросексуальная жизнь?

***

Мы сидели в Villa Paradiso*, и Румен сосредоточенно разглядывал меню.

- Как это работает вообще?..

- Смотри, - начал я проникновенно. - Ты выбираешь из этого списка, потом подходит официант, ты озвучиваешь заказ, он говорит: отличный выбор, милорд, но почему бы вам не отведать блюдо от шеф-повара?.. Ты снова смотришь меню - делаешь вид, что в состоянии решить хоть что-то самостоятельно, - и соглашаешься на “шеф-повара”, хотя это совсем не то, чего тебе хотелось изначально. Потом тебе приносят счет, ты платишь и едешь домой на автобусе. По пути берешь в магазине замороженную пиццу и, довольный по уши, смотришь стенд-ап, пока она разогревается в духовке.

- Все? - поинтересовался он. - Или ты еще не закончил?..

- Кажется, все, - я рассмеялся.

- Замечательно. Так как это работает?

- Господи… Какой ты настырный.

Я вздохнул, понимая, что неприятного разговора не избежать.

- Что конкретно тебя интересует?

- Ну, ты с ним и она с ним, он… с ней и с тобой? Или как?..

- Не знаю, - я посмотрел в окно. - Знаю только, что я с ним. Все остальное - работа. Временное. Мы стараемся… не усложнять. Вроде как, знаешь… Есть только этот момент. Livet er nå и все такое. А в этом моменте… в этом моменте я - с ним, а он - со мной.

- Это как - “в моменте”?

К нам подошел официант, но Румен тотчас отослал его обратно. Потом налил себе и мне воды:

- Это как?

- Ну что ты пристал, - я потер костяшками пальцев лоб. - Что вы все ко мне пристали… Это выглядит странно - да, наверное, но на самом деле… Не знаю… работает.

- Вот я и пытаюсь понять - как?

- Ну, - я обвел взглядом зал, - вот ты брокколи любишь?

- Нет, - скривился он.

- А ешь?

- Бывает.

- А почему?

- Потому что полезно… наверное.

- Вот именно: полезно, - я кивнул. - Надо. Так надо, понимаешь?..

- Ну ты сравнил! Брокколи и… - тут он замешкался, - вот это все.

Я пожал плечами.

- Мне нечего тебе сказать, приятель. Понятия не имею, как тебе объяснить… Я, в общем-то, и сам не знаю. Но…

Румен глянул вопросительно, и я продолжил с такой уверенностью, которой, кажется, никогда не испытывал раньше:

- Но одно я знаю точно: лучше так, чем никак. Как угодно - лучше, чем никак. Как угодно.

Он поджал губы и скептично покачал головой, потом вздохнул, мол, поступай, как знаешь. Я сделал знак официанту.

- А теперь давай-ка заказывать, пока у нас одновременно месячные не начались…

Секунду он рассматривал меня по-прежнему серьезно, недоуменно нахмурившись, а потом сдался: прыснул и рассмеялся.

***

Что я понял сразу, так это то, что нам нельзя замалчивать эту тему.

Нельзя, упираясь и потея, затаскивать в комнату слона, рассовывая по полкам его уши и проталкивая хобот через дымоход, и одновременно делать вид, что никаким слоном в комнате и не пахнет. Нельзя игнорировать наличие слона - вот и все, так просто. И нет никакого смысла обижаться на его присутствие.

Во-первых, слон не виноват. Не его вина в том, что его втащили в комнату и представили миру как универсальное решение всех проблем: так было надо. Так потребовали обстоятельства.

Во-вторых, слон - не пантера и не носорог в период гона. Слон - это всего лишь слон, довольно мирное и необременительное животное, обычно не доставляющее особых неприятностей.

А в-третьих… В третьих, он уже есть и по одному только вашему желанию через окно не выпрыгнет. Вы либо признаете его и не превращаете в проблему - несмотря на то, что он уселся волосатой задницей на ваш любимый диван и смахнул хвостом вазу династии Минь, доставшуюся в наследство от дорогой тетушки, - либо переселяетесь на лужайку и тусуетесь там без слона, но зато в гордом одиночестве.

Вы либо загоняетесь, либо не усложняете.

Мы решили не усложнять.

- Ну и как там твоя молодая гетеросексуальная жизнь?..

Он хмыкнул.

- Идет. Нас пригласили на открытие торгового центра.

- Ишь ты, - деланно восхитился я. - Что, и карту скидок дадут?

- Вот этого не знаю, - он так же деланно вздохнул и цокнул языком. - Забыл спросить, прямо замотался совсем… Вот эти все фотографии в Инстаграм, думаешь, легко даются?!

Я сочувственно покивал.

- И не говори. Я их лайкаю с пятифейковых аккаунтов, у меня аж палец сводит…

- Неужели?

- Ну. И не говори потом, что я не забочусь о твоей карьере.

Он засмеялся, и я вместе с ним.

- Как это мило с твоей стороны, - он снова притянул меня к себе, обнял, поцеловал у виска.

Я уютнее устроился в его руках и откинул голову на плечо.

- Чего не сделаешь ради твоего светлого будущего.

- Вот спасибо… А, да, забыл!.. Еще, кажется, будут снимать в “Дома у”. Дома у Хенрика Холма, прикинь?..

- Да, мне звонили из твоего агентства, - сообщил я доверительно.

- Правда?!

- Конечно. Спрашивали, не хочу ли я принять участие - как коллега, разумеется. Рассказать на камеру, как ты прекрасно готовишь яйца-пашот и как любишь кошек.

- Собак, - фыркнул он.

- Я как раз собирался им это сообщить, но ты в это время как раз мне отсасывал, так что я решил, что момент неподходящий.

- Ах ты!.. - он снова засмеялся.

Не высвобождаясь, я спросил:

- Так что, ты согласился на передачу?

Он немного помолчал, словно раздумывая, а потом нехотя признал:

- Наверное… Леа считает, что это отличный шанс засветиться.

- Леа права, - признал я. - Плохого пиара не бывает, уж кому как не ей это знать. Так что не переживай: твое будущее в надежных руках.

- Приехали, - он посмотрел в окно.

***

- Нам определенно надо выбраться из номера, - я повернулся к нему лицом.

- Не надо, - промычал он и, не успел я и пикнуть, быстро оплел меня руками.

- Я больше не могу.

- И я не могу. Поэтому просто лежи.

- Слушай, я не ради того тащился сюда, чтобы все время провести с тобой в кровати!..

- Врешь, - он приоткрыл один глаз и, сощурившись, лукаво на меня уставился. - Именно для этого ты сюда и тащился. Лежи.

- Ну, может, хотя бы ненадолго? Перекусить, пива выпить?..

- Лежи. Тихо.

- Хреновый из тебя романтик, Холм, - показательно возмутился я. - Ты здесь уже три дня, мог бы какую-никакую программу подготовить - ресторан там, театр, осмотр достопримечательностей. Круиз по Темзе опять же…

Вместо ответа он закинул на меня ногу, и я тут же оказался в кольце - он был вокруг меня, везде, куда я мог дотянуться.

- Ты в Лондоне раньше был? - спросил он, молниеносно натягивая мне на спину одеяло и подталкивая его под бока на манер плотного кокона.

- Ну да.

- Ну вот.

- Но давно.

- Ну, - он поерзал, поудобнее пристраиваясь рядом, - значит, в другой раз приедешь. Лежи.

Я с трудом высвободил руку и погладил его по щеке.

- Мы вернемся, - он скосил на меня комично-подозрительный взгляд, а я продолжил: - Прогуляемся, перекусим и вернемся.

Еще несколько секунд он смотрел на меня молча, видимо, взвешивая “за” и “против”. Потом тяжело вздохнул.

- Какой же ты зануда… Как тебя только родители терпят.

Я фыркнул и снова погладил его кончиками пальцев.

- С трудом. Но знаешь что?.. Давай так: мы выйдем прогуляться - ты же говорил, что здесь самая жизнь, да?.. А за это ты получишь сюрприз. Что скажешь?

В синеве зажегся уже такой привычный смех - мой смех, специально-мой, особенно-мой - мой и ничей другой, я с легкостью отличил бы его от тысячи похожих: вежливых, галантных, уважительных, “за компанию”, смущенных или наигранных - всех тех бесконечных вариаций, всех до единой крапленых карт, какими он играл на людях.

- Ты приготовил мне сюрприз?!

- Да, я вдруг вспомнил, что задолжал тебе рождественский подарок.

- Лего?! - его голова тут же подскочила с подушки.

- Ну нет, - глянул я строго. - Лего ты пока еще не заслужил.

Он разочарованно надул губы и улегся обратно.

- Ты уверен?

- Увы, да. И потом, я знаю свои границы, - вынужден был признать я. - Барби мне никогда не переплюнуть.

Он ухмыльнулся от уха до уха и, посмеиваясь, стал отрывисто и мокро целовать меня по всему лицу.

***

В паре кварталов от гостиницы находился паб - обычный паб, ничего примечательного. Внутри было почти безлюдно. Мы взяли пиво и фиш-энд-чипс - как говорится, когда в Риме, делай, как римляне. Треска была зажарена до степени картона, но это не имело абсолютно никакого значения.

Покончив с едой, он устроился на скамье поудобнее и оперся плечом о стену:

- Я готов.

- К чему? - поинтересовался я, добирая последние ломтики картофеля со стилизованной под газету подложки.

- К сюрпризу. Я готов. Давай его сюда. И поскорее.

- Какой нетерпеливый, - нарочито неспешно я отхлебнул биттера. - Небось, все время только этого и ждал.

- А то, - он хитро прищурился. - Давай.

- Вот, а как в приличную гостиницу…

- Быстро.

Я хмыкнул и полез в карман. Он поднял стакан к губам и, блестя глазами, наблюдал за мной поверх. Я бросил на стол связку ключей: один от подъезда, один от квартиры и один от почтового ящика.

- Черт! - восторженно воскликнул он. - Когда же ты успел?

- Пока ты здесь прохлаждался, - я пожал плечами и улыбнулся. - Давид с Руменом помогли мне перетащить коробки, там и было-то всего несколько штук…

Он смотрел на меня по-прежнему поверх стакана, молча и так улыбаясь, словно только что выиграл в национальную лотерею. Сделав глоток, я продолжил:

- Квартира папиного коллеги, он ее как раз собирался сдать - переезжает на год… На Бора-Бора, представляешь?.. Бывает же такое. Я спросил, не сдаст ли он ее мне - и вот… Я сделал тебе дубликат.

Он все еще не проронил ни слова, и я забеспокоился.

- Что ты молчишь?.. Тебе не обязательно, если… не хочешь… совсем не обязательно, я просто так, подумал…

Поставив свой стакан на стол, он тут же забрал мой, не спуская с меня при этом пристального, вмиг сделавшегося тяжелым и тягучим взгляда. Поставил и его, а потом положил пальцы мне на шею, резко притянул к себе, и я тут же ощутил его губы и язык, входящий в мой рот. В ту же секунду его пальцы перебежали вверх, к затылку, и зарылись в волосы, требовательно сжимая их в кулаке.

В какой-то момент, продолжая ласкать мой рот, он издал тихий и низкий, вибрирующий звук, и этого оказалось достаточно: из меня словно вытянули весь кислород, кровь зашумела, сердце подскочило к вискам и забарабанило, просясь наружу, и, не успев совладать с собой, я застонал и инстинктивно выгнулся ему навстречу. На мгновение он оторвался от меня и, коротко дыша и жадно облизывая губы, заглянул в глаза.

Я судорожно цеплялся за его руки, будто тонул, слепо моргал и глотал воздух, с шумом выталкивая его обратно через ноздри, как скаковая лошадь, задирающая на финише голову. Пару секунд он наблюдал за мной, то и дело добела прикусывая губу, потом проводил взглядом проходившего мимо и покосившегося на нас старика - из тех, кто проводят в пабах большую часть времени - встал, накрыл ключи рукой, и резко потянул меня вверх:

- Пойдем.

Мы шли обратно к гостинице, он отрывисто курил, изредка протягивая мне сигарету в пальцах. Он закинул руку мне на плечо, и видят все боги, когда-либо населявшие эту и любые другие вселенные: я готов был бросить все, что у меня было - все, что когда-либо имел или о чем мечтал - все, чтобы вот так остаться с ним в этой точке времени, на сырой лондонской улице, со всех сторон продуваемой колючим ветром с Темзы, в тени промозглых домов и голых, угрюмых деревьев.

Все, что у меня было - только чтобы он вот так обнимал меня за плечи.

И да - это было банально и сентиментально, и я, сжав зубы, гнал от себя это вибрирующее ощущение бесконечной хрупкости и скоротечности момента, но черт возьми!.. Там и тогда я понимал, как никогда отчетливо: я любил его. Любил, и это было больше, чем просто фраза, больше, чем набивший оскомину набор звуков, чем любое признание, которое я мог ему сделать. Эти обесцененные и потрепанные слова - они были код, пароль, тайный знак моей жизни, и там и тогда я ощущал это особенно остро.

Я не знал, положено ли так чувствовать в неполные 18 лет, так звенеть внутри напряженными жилами, или это чувство не зависит от возраста и дается не всем, и не всегда, а только кому-то, раз в тысячу лет - нерационально и незаслуженно, по случайности, тогда как другие, более достойные, но менее удачливые, рассыпаются в прах на такой же дороге, по которой шли сейчас мы, так и не почувствовав тепла руки на своем плече.

И там и тогда мне не хотелось быть суперзвездой, не хотелось добиваться, лезть выше, прыгать дальше… Не хотелось желать и чувствовать ничего, кроме этого момента. Он был ответом на все вопросы, которые я когда-либо задавал, решением всех проблем, которые когда-либо возникали, самим смыслом и сутью всего моего существования.

***

Он летел обратно днем в воскресенье, через Копенгаген, где встречался с агентом. Мой рейс был вечером и, судя по пришедшему оповещению, задерживался. Мы приехали в аэропорт вместе и прошли досмотр, а потом, обняв меня на прощание и едва уловимо покачав из стороны в сторону, ласково и успокаивающе, он направился к выходу на посадку.

Сев в баре неподалеку, я наблюдал, как он, подавая посадочный для контроля, разговаривал с сотрудницей аэропорта. Дания, как и Норвегия, была опасной территорией, и я не светился среди возможных соотечественников, стоящих в очереди на вылет.

Наконец он сделал шаг по направлению к “рукаву” и, перед тем, как исчезнуть в нем, в последний раз обернулся. Я поднял руку, и он помахал мне в ответ.

У стойки я взял эль, и, благослови, господь, Англию и королеву, у меня никто не попросил удостоверения личности. Я вернулся за столик и от нечего делать уставился на большой экран над барной стойкой - шел полуфинал регби.

Я чувствовал себя хорошо. Мы только что провели вместе прекрасные выходные, между нами все было хорошо, вообще - все было хорошо. Лучше и быть не может.

И вдруг, совершенно неожиданно, посреди этого “хорошо”, я ощутил легкий, но вполне ощутимый укол.

Я прислушался к себе, но нет - все должно было быть в порядке, ничего такого, о чем следовало бы беспокоиться. Снова сделав глоток, я вернулся к матчу, но вот опять - опять тот же самый укол, что-то странное, неприятное… какое-то воспоминание, мысль, забытое ощущение - что?..

Оттого, что я никак не мог найти источник беспокойства, мне стало тревожно, как будто на меня надвигалась катастрофа, я это чувствовал, но не мог определить, куда бежать, в каком направлении - и тащить ли с собой весла или, наоборот, пожарный брандспойт. Я сосредоточенно искал в себе, ворошил в памяти недавние ощущения, ментальные фотографии, обрывки старых газет, разбрасывал валяющиеся тут и там концертные билеты, календари и использованные карточки метро, пытаясь найти хоть какой-то намек, ключ, разгадку.

И вдруг, в одно вспыхнувшее, оглушительное мгновение понял - нашел эту едва приметную занозу, не дающую мне покоя. Понял, и тогда слова плотным вихрем закружились вокруг меня.

Леа.

- Леа считает, что это отличный шанс засветиться.

- Леа права.

Леа считает.

Леа права.

Права.

Права.

Комментарий к 9.

* Название пиццерии в Осло

========== 10. ==========

В конце марта, практически одновременно с премьерой пьесы, у нас начались съемки четвертого сезона. Ничего не изменилось в сценарии, наших общих сцен было по пальцам пересчитать, так что на площадке мы проводили совсем немного времени.

Приезжали на разных автобусах, снимали дубли и почти сразу уезжали в разных направлениях. Я был занят в театре, пьеса шла отлично, каждый вечер зал был забит до отказа. Иногда, если я вдруг сбивался с ритма или опаздывал на дневной прогон, режиссер смотрел на меня с выражением “почему я должен работать с малолетками”, но потом, вспоминая, кто у нас в театре несет золотые яйца и обеспечивает аншлаги, всплескивал руками и нарочито кричал в воздух:

- Звезда с нами, можем начинать! - и вся труппа наигранно падала ниц, как самые настоящие идиоты.

Это было хорошее время.

Оно было заполнено событиями и делами, я всегда куда-то спешил, куда-то не успевал, влетал куда-то в последний момент, запыхавшись и разматывая на ходу шарф, будь то вагон метро, репетиционный зал или запланированное интервью.

И, как ни удивительно это было видеть, везде меня ждали, везде торопливо несли кофе и слегка удивленно улыбались, будто бы не верили в то, что я наконец пришел - не передумал, не нашел себе занятие поинтереснее.

Это было поразительно. Ко мне относились с какой-то удивленной радостью, словно бы каждый раз с облегчением понимали, что, к счастью, не ошиблись и что я действительно способен на многое. Что во мне есть что-то особенное, что мое стремление добиваться результатов велико и неиссякаемо и что та энергия, которую я выплескивал с экрана раз за разом, была чем-то большим, чем раскрашенный дым, вылетающий из пасти ярмарочного дракона.

День был забит под завязку: в перерывах между занятиями, театром и съемками Томас, мой агент, устраивал рабочие ланчи с продюсерами, чтобы где-то между консоме из куриного бульона и среднепрожаренным стейком на косточке те могли оценить мой потенциал, а ближе к смородиновому муссу на медальонах из белого шоколада решить, хорошо ли будут смотреться мои руки и глаза в контексте социальной драмы, переживаемой во время финансового кризиса 2008 года уволенными по сокращению лифтерами среднего возраста, страдающими Аспергером.

Другими словами, я продавался и, кажется, продавался хорошо. За последнее время я съел уже столько среднепрожаренных стейков, что начал вожделенно поглядывать на салат-латук.

В перерывах между блюдами я извинялся, вставал, клал на стол накрахмаленную до состояния картона салфетку и выходил в туалет. Закрывал кабинку, садился на край унитаза, доставал телефон и последовательно лайкал все фото, которые Леа успевала выложить в Инстаграм. Потом в поле нового сообщения писал ему что-нибудь вроде:

“Ты вылил вчера на себя всю смазку, чертов эгоист. У меня встреча с представителями мира капитала. У них железная хватка, и смазка бы мне сейчас пригодилась. Набиваю себе цену. Что ты хочешь на ужин?”

Он отвечал почти сразу:

“Мир суров и несправедлив, приятель. Не зарывайся. За небольшие комиссионные я всегда готов подъехать и показать им, как заставить тебя существенно снизить гонорар. Суши.”

“Окей”, - отвечал я и выходил, спуская воду в унитазе.

Он приезжал ночью, парковал машину на соседней улице, тихо поднимался и открывал своим ключом дверь. Я ждал его в спальне, не зажигая света. Он клал на прикроватную тумбочку телефон и медленно стягивал куртку, освобождая плечи и одну за другой свои длинные руки.

А потом мы сталкивались взглядами и через мгновение уже набрасывались друг на друга, словно кошки в пустой подворотне, кусаясь и царапаясь, шипя и прижимая рваные уши, слой за слоем раздирая когтями тонкую, податливую кожу, чтобы добраться до хребта. Он выступал на наших спинах неровной чередой острых костей, между которыми виднелись нервы, сплетенные в пульсирующие клубки, и когда они показывались, мы трогали их лапами - сначала отрывисто и грубо, отчего зрачки покрывались сетью мелких трещин и шерсть вставала дыбом на загривке, а затем все более осторожно, нежно, зализывая языком раны и глубокие царапины.

В спальне мы смотрели друг на друга, ели, смеялись, дышали, разговаривали и молчали. И было неважно, мог ли он остаться на ночь или должен был уехать, не дожидаясь рассвета, был ли молчалив или разговорчив, полон ли энергии или устал.

Все это были лишь второстепенные обстоятельства, не имеющие ничего общего с простым и понятным фактом: он был здесь, рядом, в моей постели, здесь и сейчас - мысленно и во плоти.

Здесь, сейчас, со мной.

Остальное не играло никакой роли в моей жизни, и так заполненной ролями под завязку. Мне было все равно, что мы не принадлежим друг другу публично, даже более того: плевать я хотел на то, что мы не выходим на светские рауты, не держимся за руку на улице и не прогуливаемся вместе между полками с консервами в супермаркете. Не выбираем двуспальный матрас в Икее и не планируем совместный отпуск на Ибице.

Плевать. Я. Хотел.

Замкнутое пространство было нам на руку, ночная тишина была нам на руку, перегоревшая лампочка в спальне - она тоже была нам на руку. Сначала у меня банально не хватало времени ее поменять, а потом я решил, что так и должно быть. Что перегоревшая лампочка в мире, залитом до краев светом театральных софитов, - это не так уж плохо. Это скорее даже хорошо. И выкрутил ее тогда совсем.

Мы ели руками из прозрачных контейнеров, разбрасывая вокруг кровати крохотные упаковки соевого соуса, буклеты службы доставки и пластиковые приборы. Облизывали пальцы, вымазанные в спреде для пиццы, - свои и друг друга; между простынями периодически находились одноразовые бамбуковые палочки, мятые листочки промокодов, квитанции об оплате, на обратной стороне которых он иногда черкал что-то карандашом. Мы ели сами, если были голодны, и кормили друг друга, если еда была только прелюдией, игрой, в которую мы играли, пытаясь, насколько возможно, приблизить и одновременно оттянуть момент, когда и кровать, и эта комната снова закружатся вокруг нас.

Все было правильно - все, что мы делали или чего не делали: все было правильно, все имело смысл и значение, и не было необходимости об этом говорить. Уезжал ли он потом или оставался до утра - не было неверного ответа или сомнительного выбора, оставляющего ощущение двусмысленности. Все было предельно просто: был он, был я, и были квитанции службы доставки.

Все было так, как и должно было быть.

- Мне иногда кажется это таким нереальным, - пробормотал он вдруг, когда мне уже стало казаться, что он заснул.

- Что именно?

- Все. Работа, популярность, планы - все. Все это вертится вокруг меня.

- Холм, - я повернулся к нему лицом. - Ты начинаешь молоть чепуху. Пьяная твоя морда.

Он зажмурился и мелко захихикал.

- Да. Вот тот последний джин-.. ик!.. ой… - он неожиданно икнул и испуганно распахнул глаза, - вот он был лишний.

- Если ты сейчас блеванешь мне тут… - я предостерегающе приподнялся. - Ведро надо?

- Нет-нет, - он снова икнул, - я все, нормально.

- Точно?!

- Ага, - он покивал и тут же сморщился: - ой, не надо крутить…

- И где же ты так нализался, приятель? - вздохнул я.

Часы показывали два ночи, и, судя по всему, спать он не собирался.

Утром предыдущего дня у нас была совместная сцена. Собственно, очень простая: мы шли по парку, держась за руки, изображая идиллию и полное взаимопонимание. И я просил Юлие, еще когда мы смотрели сценарий, - просил не делать из Исака дурачка с этим цветочком, не превращать его в хренову принцессу. Но нет, она это оставила: сказала, что Исаку так комфортно с Эвеном, что он не считает цветок за ухом чем-то немужественным или постыдным.

- Может, ему тогда пони дать на веревочке? - поинтересовался я.

- Нет, - Юлие на секунду задумалась, потом решительно тряхнула головой. - Нет, пони не надо: лучшее - враг хорошего.

Стоящий рядом Холм, конечно же, захихикал, и я укоризненно покосился на него, мол, и ты туда же.

- Не понимаю, зачем ему это, - вернулся я к разговору.

- Ну, видишь, ему комфортно. Уютно. Комфортно, - повторила она, выделяя последнее слово, словно я не понимал самой простой вещи. - Комфортно в любом виде, рядом с Эвеном.

- Ему могло быть комфортно и без этого.

- Могло, - согласилась она. - Но и с этим цветком тоже - комфортно. И потом, в камере хорошо будет смотреться.

И тут же, не успела она закончить, как Холм с честными глазами схватил с реквизитного стола залитый лаком для волос и оттого колючий цветок, один из пяти подготовленных для сцены, и прытко заправил мне его за ухо. Я не успел и глазом моргнуть. Затем он отошел на шаг, критически осмотрел меня с ног до головы, удовлетворенно кивнул и сказал, обращаясь к Юлие:

- По-моему, ты права. Исаку очень идет.

Я стоял, как призовая корова на выставке, переводя красноречивый взгляд от нее к нему. Несколько секунд он старательно держал невинное лицо, а потом, видимо, не выдержал: с силой прикусил губу и поспешно опустил глаза, чтобы не расхохотаться в голос.

- Серьезно? - я поднял брови.

Юлие не удостоила меня ответом, а ему согласно кивнула:

- Ну вот да, что-то в этом есть. Начнем тогда.

Он взял меня за руку, и мы пошли по разметке, операторская команда двинулась за нами.

- Ты мне за это заплатишь, - сказал я вполголоса, не выходя из роли. - Я тебя трахну насухую, и будет тебе небо в клеточку.

Он слегка наклонил голову, нежно посмотрел на меня взглядом Эвена, профессионально-лучезарно улыбнулся, а потом протянул - сука! - руку и мягко поправил цветочек перед камерой:

- Что же ты раньше не сказал, что у тебя встает на “пожестче”, мы столько времени потеряли зря…

И вот теперь это. Два часа ночи!..

- Где же ты успел так нализаться? - вздохнул я.

- У меня была, - он помедлил, - встреча. Так полу-ик! - чилось…

- Понятно. Ну спи тогда.

- Хорошо, - сказал он и послушно закрыл глаза.

Я закрыл глаза тоже.

- Слушай…

- Холм, блять!.. Два ночи! У меня спектакль завтра!

- Ой, прости, - он зашипел и вжал голову в подушку. - Все-все.

Какое-то время было тихо, но - нет, конечно, он не спал.

- Я тут подумал…

Я застонал в голос.

- Твою же мать, не будет мне сегодня покоя! Что?! Что еще ты подумал, что?!

- Я подумал: а что такая девушка, как ты, делает в таком месте, как это?..

И он опять захихикал, утыкаясь в подушку.

- Слабо, Холм, очень слабо!.. Я готов, так и быть, списать это на алкогольное отравление, но учти: я разочарован. Раньше ты шутил лучше.

- Ты думаешь? - он фыркнул.

- Ну.

- Вот блин…

Он помолчал немного, а потом продолжил уже тихим, почти сонным голосом, чуть растягивая слова:

- Нет, серьезно: что ты здесь делаешь?

- Здесь, Холм, - я показательно лег на спину и сложил руки поверх одеяла, - я пытаюсь спать. А ты все портишь.

- Вот и Леа так говорит, - вдруг пробормотал он.

Я повернул голову и внимательно на него посмотрел. Он лежал рядом, напряженно вытянувшись и уставившись на меня с явным ужасом, очевидно, и сам застигнутый врасплох этой до нелепости странной, неожиданно сорвавшейся с губ фразой.

- Что ты сказал?..

- Я не знаю, - с усилием проговорил он. - Кажется, я пьян.

- Первые разумные слова за весь вечер, - я показательно закрыл глаза и удобнее устроился на подушке. - Спи, пока не ляпнул еще что-нибудь… такое же идиотское.

- Но иногда я и правда не понимаю, - продолжил он так же тихо.

- Чего?

- Почему ты здесь, со мной.

Я длинно выдохнул и снова развернулся к нему.

- Не понимаешь?

- Нет.

- Потому что я с тобой. Мы вместе. Понимаешь?..

- Не совсем.

- Потому что, - я погладил его по лицу, - потому что так должно быть. Что бы ни случилось. Так понятнее?

Он помолчал, скользнул взглядом вбок, чуть пожевал губами:

- Наверное… Но иногда я смотрю на тебя и в самом деле не понимаю… Не имею ни малейшего представления, что ты делаешь рядом со мной. Это все же так странно…

Теперь молчал я сам, не в состоянии поверить собственным ушам. Буквально несколько месяцев назад я точно так же смотрел на него и задавал себе точно такой же вопрос, а теперь вдруг мы поменялись ролями.

- Холм, - наконец проговорил я, - ты звучишь как плохой перевод иностранного фильма: слова понятные, а смысла никакого. Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду, что - ну посмотри на нас: кто ты и кто я.

- А кто ты и кто я?

Он вздохнул, удивляясь моей непонятливости.

- Ты - у тебя будущее, уже сейчас это видно. Ты востребован и, если все пойдет так, как идет, то будешь востребован и дальше. У тебя театр, съемки, предложения, контракты.

- Ну и что? - я нахмурился. - У тебя тоже!

- Нет, - он помотал головой, - у меня - нет. Не так. У меня есть одно предложение, это правда, но контракт пока не подписан, агентство все никак не может договориться с продюсерским центром, а кроме этого… Ах да, как же я забыл: ресторан. Вот, собственно, и все.

- Что за глупости ты несешь?! - я привстал на локте и требовательно уставился на него. - Что это ты придумал?!

- Это не глупости, - сказал он серьезно и теперь совершенно трезво, смотря на меня снизу вверх. - Это правда. Помимо пиара у меня ничего нет, и чем дальше, тем у меня отчетливее ощущение, что это пустой пиар.

- Но подожди, ты же… вы участвуете…

- Вот именно, - не дослушав, прервал меня он, - все эти модные показы, открытия торговых центров и интервью по поводу съемок в проекте, который заканчивается… из серии “как это было”. У меня не было ни одного интервью по поводу будущих предложений - знаешь, почему?..

- Почему?

- Потому что их нет, предложений. Не о чем разговаривать.

Он приподнял плечи и развел руками с выражением “ничего не поделаешь”.

- Мне кажется, ты преувеличиваешь, - начал я, вкладывая в голос максимум уверенности. - Драматизируешь, и напрасно. Контракт ты вот-вот подпишешь, и вся эта кутерьма с показами и светскими выходами - это же хорошо, разве нет?.. Это отлично! Ты всегда на виду, всегда в кадре… Это же хорошо, что на виду, ты же именно этого хотел, помнишь?..

Он снова помолчал, должно быть, подбирая правильные слова.

- Я помню, что такой был план, да. Но это не то, чего я хочу.

- А чего ты хочешь? - спросил я, снова опускаясь на подушку рядом. - Ты уверен, что знаешь, чего хочешь?

- Помимо жрать, спать и трахаться? - он не смеялся, не шутил, и это было непривычно и как-то тревожно, почти пугающе. - Помимо этого?

- Да, - я помедлил, - помимо.

- Это просто: я хочу точно того же, чего и все люди, - он перевел взгляд на потолок. - Хочу, чтобы меня видели. Это, собственно, все, чего мы все хотим - чтобы нас видели.

Я глубоко вздохнул и погладил его по голове. Пробежался пальцами по волосам, отвел со лба несколько непослушных влажных прядей, осторожно коснулся кожи в уголках глаз. Ободряюще улыбнулся:

- Я. Я тебя вижу.

- А что ты видишь? - спросил он.

- Ну, - я на секунду задумался, - тебя. Всего.

- Совсем всего?

- Совсем.

- Это хорошо.

Негромко хмыкнув, он впервые улыбнулся - конечно, это было только слабое подобие его обычной улыбки, но я был согласен и на такую малость, лишь бы только вот это странное, пустое и усталое выражение, на мгновение промелькнувшее в его глазах - лишь бы оно исчезло и никогда не появлялось снова. Я дотянулся до него и поцеловал.

- Ты думаешь, это плохо, что мне хочется, чтобы меня видели и другие люди тоже? - спросил он затем.

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, окружающие, - пояснил он. - Люди вокруг. Думаешь, это странно - хотеть, чтобы они тебя видели? Знали, что ты есть?..

Я немного подумал и покачал головой.

- Нет, конечно не странно… Мне кажется, ты прав, и мы все этого хотим… в какой-то степени.

- Да, наверное.

- Но кому об этом точно не следует беспокоиться, - я улыбнулся, - так это тебе. Вот правда, Холм: кого видят - так это тебя!..

На этот раз покачал головой он.

- Люди видят только то, что хотят видеть.

- В каком смысле?.. Что они видят?

- Вот это, - он поднял палец и в воздухе очертил собственное лицо. - Вот это - мое лицо.

- Ну, - рассмеялся я, - трудно их в этом винить, ты не находишь?! Ты вообще видел себя в зеркале?! И потом, лицо - это визитная карточка актера, ты же знаешь…

Он внимательно посмотрел на меня.

- Ты, наверное, не понимаешь, что я имею в виду, да?..

Я смешался и пожал плечами.

- Не совсем… Наверное, тебе придется мне объяснить.

- У меня была роль в “Полубрате”… - начал он, одновременно поднимаясь на локтях и усаживаясь в кровати.

Кивнув, я сел напротив.

- … четыре года назад. Четыре. Года. Назад. Потом я получил роль в “Скам”. Знаешь, что я делал между этими ролями?..

- Что?

- Занимался рестораном. Ну, рестораном и еще кучей всего, но ничем, что хотя бы отдаленно напоминало что-то стоящее. Ничем таким.

Я дотянулся до его ладони и стал гладить.

- А я всегда хотел кино. Всегда. Мне казалось, это единственное, чем стоило заниматься, - он снова пожевал губами. - Я ходил на прослушивания, но был то слишком высоким, то слишком худым, то выглядел слишком по-европейски, то, наоборот, по-американски… То у меня был неподходящий акцент, то диалект, то не просто неподходящий, а совсем не тот… И, самое главное, мало опыта работы. Катастрофически мало.

- Но ты же получил в итоге роль, - я чуть сжал его пальцы. - “Скам” сейчас такой популярный проект, отличная стартовая площадка, а дальше…

Он нахмурился.

- А как я ее получил?

- В смысле - как?.. Пришел на прослушивание и получил.

- И это говоришь мне ты?

- Ну, - я растерялся, - да. Это правда.

- Я знаю, как я ее получил, - грустно усмехнулся он. - Благодаря кому я ее получил. И что это имело не самое большое отношение к моему актерскому мастерству.

- Что за глупости! - воскликнул я, чувствуя, как кровь ударяет в лицо.

- Нет, это не глупости, это правда - и ей надо смотреть в глаза. Я получил эту роль случайно, благодаря тебе, - не опуская взгляда, сказал он твердо. - Передо мной были люди с хорошим резюме и опытом работы, я видел список.

Я покраснел еще больше и бросился уговаривать:

- Какая разница, главное - что ты с ней справился, как никто!.. Никто не смог бы сделать этого лучше! У тебя миллионы поклонников по всему миру, тебе тащат всякую хрень в подарки, люди стоят в очереди, чтобы сфотографироваться с тобой - тебе ли загоняться и рефлексировать?!

- У Эвена. У Эвена миллионы поклонников. У этого, - он снова обвел воображаемым кругом лицо, - у этого миллионы поклонников. Миллионы поклонников и ни одного стоящего предложения.

Потом он немного помолчал - я в это время сидел в полной растерянности, не зная, что говорить дальше, - и продолжил, с силой потирая лоб ладонью:

- Ты знаешь, я так привык улыбаться…

О, кому, как не мне, было это знать.

- Я так привык улыбаться: на съемках, в ресторане, с фанатами, с продюсерами, с кастом… на улице, в автобусе, в магазине. Везде. Иногда вечером я ставил пиццу в духовку, а потом, когда приходило время ее вынимать, вдруг видел в отражении дверцы, что даже дома я по-прежнему улыбаюсь… Как заведенный: никому, в никуда. Я даже не замечал…

Я снова стал гладить его руку.

- Как-то раз я решил проверить: стал ронять вещи, якобы случайно переворачивать стулья… Люди смотрели на меня как на полного идиота, и я тогда улыбался им, просто улыбался… И это было поразительно: без всякой причины они вдруг начинали извиняться передо мной сами. Представляешь?!

- То есть ты совсем не такой неуклюжий, как нам всем казалось? - я предпринял слабую попытку обратить все в шутку. - И все эти разы, когда Юлие кричала: “Хенрик, отойди от камеры, не дыши на нее даже!“ - все это было просто представление?..

Он посмотрел на меня укоризненно:

- Я тебя умоляю. Я таскал подносы в ресторане чуть ли не с пятнадцати лет - и неплохо справлялся, если хочешь знать… Все же удивительно, насколько люди видят только то, что хотят видеть.

Я вздохнул - особенно возразить мне было нечего, - а потом улегся рядом и обнял его.

- Я тебя вижу. Я.

Зарылся пальцами в его волосы, прижался лоб в лоб. С такого близкого расстояния, в темноте, его глаза казались совершенно неразличимыми, размытыми синими пятнами где-то на периферии зрения.

- Я тебя вижу. Разве этого мало?..

Он улыбнулся, на этот раз тепло и знакомо, и облегченно вздохнул, словно после долгой и утомительной дороги вернулся домой.

- Для меня - нет, - сказал он, мягко дотрагиваясь до моих губ своими. - Для меня это больше, чем весь мир. Но…

Тут он вдруг перешел на шепот:

- Но для нас было бы лучше, если бы я тоже что-то из себя представлял… Понимаешь?

Я открыл рот, намереваясь протестовать, но он сразу остановил меня, прижав к губам палец:

- Ты понимаешь, о чем я. Никто не в состоянии понять этого лучше… Ты двигаешься дальше, вперед, начинаешь строить карьеру, ты… занят. Востребован - и это здорово, так и должно быть!.. И мне тоже надо что-то делать со своей жизнью, карабкаться вверх - несмотря ни на что.

Мне не понравилось, как он это сказал. В этой, на первый взгляд, простой и нейтральной фразе было что-то тревожное, что-то царапающее, и я все никак не мог понять, что именно.

- Что ты имеешь в виду?

- Что мне тоже надо что-то из себя представлять. Чего-то добиться. Потому что если этого не произойдет… Однажды ты проснешься и подумаешь: “А действительно, что я делаю рядом с ним?!”

По большому счету, в этом разговоре не было ничего ужасного и сверхъестественного: мы просто лежали и обсуждали планы на будущее, только и всего. Но потому ли, что мы никогда не делали этого раньше, или потому, что было уже очень поздно, и я устал и не мог соображать ясно, или по какой-то другой причине, но мне стало не по себе: спину прошибло потом и, как бывало иногда, у меня вдруг резко замерзли ноги, словно вся кровь отхлынула от них разом. Я потер ступни одна о другую и прижал к нему.

***

Чуть позже он двигался внутри отрывисто и резко, широко разводя мне ноги, плотно вдавливая грудью в постель и фиксируя запястья. Когда я был уже совсем близко, он дотянулся до моего уха, чуть прикусил мочку, привлекая внимание, и, отрывисто выбиваясь через слово, выдохнул:

- Я добьюсь, слышишь?.. Ты не пожалеешь, что связался со мной.

Потом, уже засыпая, я уткнулся в его шею, обнял и остался так.

- Дурак ты, Холм, - пробормотал я за секунду до того, как окончательно закрыть глаза. - Полный кретин и дубина. Я спал бы рядом с тобой хоть на бетоне.

***

В начале следующей недели ему позвонила агент и сказала, что контракт подписан, все в порядке. Тут же телефон звякнул оповещением о новом входящем: это было расписание подготовительных встреч, первых вычиток, примерок и мероприятий промо-кампании.

========== 11. ==========

У него было отличное агентство. Что ни говори, датчане все же молодцы.

Если мне казалось временами, что мой день слишком забит, заставлен доверху пронумерованными и отсортированными по важности папками перспективных встреч с потенциальными инвесторами в мое громкое будущее на театральных подмостках, то это не шло ни в какое сравнение с тем шквалом профессионального внимания, который вдруг обрушился на него.

У него был контракт всего на один фильм, но, как выяснилось, не из-за нерасторопности агентства. Как раз наоборот: где Томас соглашался, в принципе, на любые предложения и встречи, которые могли оказаться перспективными - а могли и не оказаться, - таким образом просеивая тонны песка в поисках крупинки золота, датчане подходили к проблеме с другого конца.

Оказалось, что до того, как подписать контракт на этот триллер, агентство отклонило несколько предложений просто потому, что посчитало их недостаточно привлекательными.

Недостаточно привлекательными для такого чертовски привлекательного парня.

На этот раз производство продюсировали датчане совместно с немцами, а те, когда увидели воочию Холмову подпись - и это после того, как агентство от его имени ломалось и кочевряжилось, - сказали зер гут, радостно потерли жилистые руки и, не теряя ни секунды, накатали план съемок и мероприятий на лист бумаги размером с Оклахому. С обеих сторон.

Когда в узких кругах широкой кинообщественности Скандинавии просекли, что выпестованная на родных просторах звезда может вот так просто сделать ручкой и, благословив напоследок родную землю мерцающей волшебной пылью, свинтить за горизонт, стало ясно: такого допустить никак нельзя. Нельзя разбрасываться национальным достоянием, тем более такого роста и с такой улыбкой.

И вот тогда предложения посыпались на него, как из рога изобилия. Словно упоротый коксом Санта швырял их горстями, безумно хохоча и корча рожи, а он только и успевал, что подставлять пальцы. Надо сказать, что его агент тоже не дремала и периодически, когда он только-только подхватывал в руки очередное перевязанное красной ленточкой и посыпанное сахарной пудрой яблоко, легко хлопала его снизу по ладони, отчего яблоко подскакивало, падало на землю и тут же исчезало из поля зрения. На его удивленный взгляд она пожимала плечами и говорила, что надо мыслить шире и перспективнее и что торжественное перерезание ленточки на новой заправке где-то черт-те где в Мёре-ог-Румсдал, какие бы отличные ни делали там хот-доги и как бы часто ни заливали свежий кофе в термос – только ради того, чтобы засветиться в местных новостях, - это, как бы сказать помягче… Не тот формат.

“Нужно мыслить шире”, - регулярно повторяла она. Мы в Норвегии не рождаемся с умением мыслить широко, нам приходится учиться этому постепенно. Пришлось и ему.

Потом появился Фред.

Фред был не просто Фред, а какой-то нужный Фред, известный там, где надо, и дорого, очень дорого берущий за свои услуги. Надо сказать, что свое дело Фред знал туго и, не теряя ни секунды эфирного времени, тут же принялся делать из него сияющий ориентир светской хроники: фотосессии для глянцевых журналов, открытия, презентации, интервью и прочие увлекательные аттракционы профессионального пиара - все это закружило его буквально в одночасье, подхватило и понесло, не оставляя времени ни на что другое.

Теперь он, кажется, всегда был на виду. Как и мечтал совсем недавно - всегда на виду.

Однако это была только одна сторона его нового образа, профессионально-публичная. Другая, не менее публичная, а может быть, даже более, касалась его личной жизни, и если зрители желали знать, с кем восходящая звезда проводит досуг и планирует покупку домика на побережье Испании после выхода на пенсию, то стараниями того же Фреда их любопытство удовлетворялось немедленно и в полном объеме.

Он только-только кивнул головой, соглашаясь, а в инстаграм уже полетели профессионально сделанные любительские кадры, где за городом, на фоне серовато-розового весеннего неба, он держал ее за талию, гладил по волосам и, обнимая одной рукой (другой при этом поднимая в воздух бокал с каким-нибудь легким игристым - “Хенрик Холм отдает предпочтение G.H. Mumm Cordon Rouge Brut с нотами яблока и цитрусовых, доступно для заказа в Vinmonopolet”), красиво улыбался в камеру.

И - да: смотрелись они замечательно. Душевно и искренне. Они, как бы это сказать… прекрасно подходили друг другу. Словно были созданы специально для того, чтобы вместе составлять идеально гармоничную пару.

***

Он приезжал так же ночью, как и раньше, но теперь чуть реже - когда удавалось вырваться. Я разогревал доставку и приносил в спальню. Сначала он ел - быстро и жадно, стараясь скорее унять физический голод, а потом отбрасывал в сторону палочки или приборы и валил меня на спину, смеясь и звонко целуя по всему лицу.

- Я не понимаю, Холм, тебя там на твоих фотосессиях не кормят, что ли? – озадаченно поинтересовался я, наблюдая, как он поглощает один кусок пиццы за другим.

- А как же, - пробубнил он с набитым ртом, вытирая соус с губ тыльной стороной ладони. - Конечно. У них там столы ломятся: брокколи, морковь, стручковый горох… Сельдерей опять же. И дохерища йогуртового дипа. Так и написано: «дохерища», я сам видел. Всем же известно, как важна здоровая еда для творческого процесса.

- Ты смотри-ка, - преувеличенно удивленно качая головой, я повернул коробку, чтобы ему было удобнее брать, - это же как, наверное, тебе пицца поперек горла…

- Ну, - он тут же усиленно закивал. – Я ведь только… чтобы тебя не обидеть… Раз уж ты так старался, готовил.

- Заказал.

- Не верю, - он схватил еще кусок и с урчанием вцепился в него зубами. – Это все ложь. Я знаю, что ты готовил - для меня, и не отпирайся.

- Угу… А что у тебя в райдере-то стоит? Помимо лака для волос в каждой гримерной.

- Да, этого они, конечно, не жалеют, что и говорить. У меня такое ощущение иногда, что рядом со мной прикури – и я вспыхну, как Джордано Бруно…

Он прищурился, облизнул губы и фыркнул.

- Тебе про него, наверное, в школе на уроках истории рассказывали.

- Очень смешно, Холм. Как всегда, вот как все твои шутки на тему возраста: очень смешно…

- Ну, правда же?..

- Конечно, - с готовностью подтвердил я. - Разумеется. Видишь, как я валяюсь по кровати от смеха?..

Запихнув остатки корочки в рот, он потянулся за салфеткой.

- Это просто у тебя нет чувства юмора.

- Да, именно поэтому, почему же еще… Ты все, наелся?..

- Кажется, да.

Я сложил коробку, спустил ее на пол и забрал у него использованную салфетку. Потом повернулся и вдруг заметил, что он пропустил капельку соуса в уголке губ. Машинально, не задумываясь, я протянул руку и вытер ее.

Он тут же поймал мое запястье и лизнул от центра ладони, щекотно и остро, вверх по длине пальца. Потом медленно взял его в рот. Я резко вдохнул, и сердце мгновенно заколотилось, отскакивая рикошетом от ребер. Не спуская с меня глаз, он медленно снялся, но только на секунду, только для того, чтобы тут же захватить снова – уже два – и, придерживая их языком, стал насаживаться - сначала растянуто и неторопливо, дразняще, а потом сильнее, отрывистее, набирая темп.

С каждой секундой меня все больше бросало в жар, член вздрагивал и плотнее упирался в шов боксеров; я инстинктивно отдергивал руку, но он крепко удерживал меня на месте, движение за движением словно всасывая в глубину расширенных зрачков, так что мне ничего не оставалось, кроме как со всхлипами забирать воздух и, не в силах отвести взгляда, завороженно наблюдать, как он то надевается ртом до упора, то отпускает и водит языком по фалангам, от основания до подушечек, задерживаясь на чувствительной коже на сгибах, толкаясь в перепонки, то снова плотно обхватывает пальцы губами и вводит их в себя глубоко, почти до горла.

***

Знаете, что происходит, если вам нет ещё восемнадцати, а вас уже номинируют на национальную телевизионную премию?.. Дважды номинируют, попрошу заметить.

Сначала вы долго не можете поверить собственным ушам, потом орете, триумфально потрясая в воздухе кулаками, потом приходят друзья и приносят алкоголь, потом вы немного не уверены в том, как дошли до кровати, а потом, следующим утром, вы стоите в душе - голова раскалывается, и такое ощущение, что по вам проехал танк, но ничего не поделаешь: придется собраться и привести себя в норму, потому что через пару часов вас ждут родители, чтобы ехать за новым костюмом (свершение подобного рода вам одному пока не доверяют).

Дальше вы пыхтите в примерочной, натягивая одну пару брюк за другой, тихо проклиная похмелье, всех друзей вместе взятых, сам Гульрутен и тот час, когда вас дернуло подать заявку на прослушивание в этом чертовом сериале, да блять, кто шьет эти брюки, какие криворукие камбоджийские дети, в них же невозможно влезть.

Впрочем, это быстро проходит. Головная боль и приступ ярости по отношению ко всему человечеству и производителям одежды как наиболее отвратным его представителям - тоже. Проходит.

Он приезжает вечером, на этот раз раньше, чем обычно, и может остаться до утра. Новый костюм висит в чехле на дверце шкафа, он в вашей постели, и вы жметесь к его телу, жметесь, жметесь…

- Ты можешь себе представить? – он улыбается в темноте и бережно водит ладонями по вашей спине.

- Нет, не могу, - отвечаете вы, потом поднимаете голову, облокачиваетесь подбородком на его грудь и улыбаетесь в ответ. - Не могу.

Потом целуете его, мягко и тепло, куда можете дотянуться:

- Не могу, не могу, не могу…

Все же это был потрясающий период. Разумеется, раньше в моей жизни не было ничего подобного, и я был совершенно не уверен, что когда-либо он может повториться, так что совсем неудивительно, что все время до церемонии я, да и он тоже, испытывали не что иное, как чистую эйфорию.

Мы были уверены, что именно в тот момент наша будущая карьера стала наконец абсолютно реальной, получила четкие контуры, начала набирать цвет и яркость. Шутка ли: самая престижная телевизионная премия страны!.. Да любой актер нашего возраста отдал бы обе почки в придачу с селезенкой (все равно никто не знает, зачем она вообще нужна) ради такой возможности, а мы - наши почки были по-прежнему при нас.

И эти несколько недель… Мы чувствовали себя так, словно вот-вот сорвем джек-пот, словно еще секунда, еще только одно деление рулетки - и сверху на нас хлынет золотой ливень конфетти. Мы буквально захлебывались, рисуя друг перед другом картинки одна заманчивее другой, раскрашивая их такими яркими красками и так щедро осыпая блестками, что это заводило почище грязных разговоров и откровенно-пошлых взглядов, которыми мы иногда обменивались украдкой.

Успех заводил, подстегивал… Эти уже почти такие реальные перспективы, двери, которые вдруг распахнутся для нас - казалось, нет и не может быть ничего более естественного и ожидаемого, и в этом нас охотно подогревали агенты, нанося широкие экспрессивные мазки на холст нашего самолюбия. И сама премия, и церемония должны были стать неким отправным пунктом, после которого театры и киностудии выстроятся в очередь под нашими окнами, наперебой предлагая контракт века. Мы были неопытны, но амбициозны и учились мыслить широко.

Мы были счастливы. Берген казался нам землей обетованной: там должны были исполниться наши мечты, там мы должны были стоять на сцене в переполненном зале, принимая главный приз года под шквал аплодисментов.

Кроме того - и это было мое личное, персональное счастье, которому я предпочитал улыбаться в одиночестве - в Бергене не было Леа.

В Бергене, среди толп людей, мы были одни.

***

Накануне вечером у меня был спектакль, так что прилететь заранее не получилось. Я сел на первый утренний рейс и, когда добрался до гостиницы, он уже был на месте: вместе с Марлоном и Давидом сидел в лобби и ждал, пока их заберут на грим. Я встретился с ним взглядом сразу, как вошел - будто он точно знал, в какой момент и из какой двери я появлюсь.

- Привет.

- Привет, - он улыбнулся - на секунду тепло и ласково, только мне, а потом снова дежурно, “для всех”, молниеносно натягивая на лицо привычную усмешку. - Ты усталый какой-то… Ночью не спалось?..

И подмигнул.

- А давайте вот этого не будем, - неожиданно подал голос Марлон, переводя взгляд с меня на него и обратно.

- Чего не будем?..

- Давайте не будем делать вид, что Холм не в курсе, чего это тебе ночью не спалось, а ты не будешь строить из себя невинность. Не унижайте наш интеллект.

Холм фыркнул.

- Я не знал, что тебя интересуют подробности, Марлон… Ну что же ты, надо было раньше сказать! Мы бы держали тебя в курсе всех деталей, правда… милый? – и он посмотрел на меня, кусая губы от смеха.

- Конечно, - поддержал я с готовностью. - Вот, например, буквально недавно как забавно получилось: я как раз приготовил дилдо, но тут… Странная история: оказалось, что у Холма…

- Блять, - сказал Марлон и, демонстративно закрывая уши, встал.

- Зачем вы травмируете мальчика, - укоризненно покачал головой Давид и, расхохотавшись, поспешил за ним. - Подожди, я с тобой!

Мы остались одни.

- Привет, - снова сказал он и снова улыбнулся.

- Привет, - я пересел в кресло рядом, мельком дотронувшись до его пальцев на подлокотнике, и улыбнулся в ответ. – Давно не виделись.

- Пять с половиной дней….

Пять дней и шестнадцать часов, если быть точным.

Последнее время он был занят, все время занят, и, засыпая к середине ночи, я думал, что отныне нам придется привыкать именно к такому ритму. Теперь на первый план вышла работа, но… разве не об этом мы мечтали с самого начала?.. Разве не об этом мечтает любой начинающий актер?..

Я звонил ему вечером или звонил он сам или писал короткие сообщения, и говорил что, к сожалению, еще не закончил, что еще в студии, и интервью задерживается, или что фотографии получились не те и не так, и надо переделывать, или что-нибудь еще.

На первый план вышла работа, и с ней в моей жизни стало больше ощущаться присутствие Леа.

- Мы, - говорил он, и это было не то “мы”, не наше “мы”, чужое “мы”.

Мы приглашены. Мы пойдем. Мы будем.

Это было рабочее “мы” - кому, как не мне, было это понимать. Каждый раз, когда “мы” появлялись на людях, а в преддверии Гюльрутен это происходило часто, “мы” держались за руки, “мы” обнимали друг друга за талию, “мы” улыбались, глядя друг другу в глаза, “мы” были очаровательны. При виде “нас” люди утирали слезы умиления и громко сморкались в платок.

Со своей стороны телеэкрана я, как и все, буквально не мог оторваться от этой увлекательной театральной пьесы в завораживающе ярких декорациях, каждый раз, как в первый, искренне поражаясь тому, насколько он, на самом деле, был отличным актером. Как ловко менялся, как умел подстраиваться и выдавать именно то, что от него требовалось, какие отточенные, выверенные у него были жесты и движения.

Я смотрел на него в журналах или интервью - смотрел и сам верил каждому слову.

Когда он уходил утром или посреди ночи, я лежал в постели и, чуть прикрыв глаза, наблюдал, как, стоя на пороге комнаты, он, в буквальном смысле, надевал другую улыбку, другой взгляд, другую кожу.

Как слегка вытягивал шею и, отводя плечи назад, одним скользящим движением словно вползал в нее, проталкивая пустые рукава до самых пальцев, плотно натягивая, разглаживая мельчайшие складочки на локтях и коленях. В ту самую кожу, которую он вешал на дверной крючок, когда приходил ко мне. Мне было интересно, как он чувствовал себя в ней – была ли она изнутри нежной или шершавой, будто язык кошки, прилегала ли плотно или отставала, не терла ли где-нибудь плохо подогнанными швами.

Снаружи это была самая лучшая кожа, которая только может быть: отлично выделанная, бархатная и в то же время гладкая, словно масло… Роскошная, невероятно привлекательная. Ее инстинктивно хотелось гладить, ласкать, перебирать пальцами, медленно проводить ладонью вверх и вниз, наслаждаясь ощущением.

Она сидела на нем как влитая, эта кожа - без малейшей морщинки, безупречно, и снаружи он казался идеальным и обтекаемым, очаровательно улыбался и красиво наклонял голову при разговоре. А внутри - внутри, кажется, мало кто видел его: внутри он был совсем другим. Внутри он хмурился, ругался, глупо шутил, сбивчиво дышал, уставал, иногда о чем-то грустил, задумывался, злился, кричал, курил, ел руками, разговаривал с набитым ртом и, притягивая меня к себе во сне, сбивал в ком простынь.

В одну из ночей я спросил:

- Что ты чувствуешь, когда с ней спишь?

Не то чтобы это мучило меня продолжительное время - по правде говоря, я предпочитал об этом не думать и не представлять их отношения дальше глянцевых фотографий на разворотах журналов. Да, это было глупо, и это было ложью - я понимал это прекрасно, но одновременно это была игра, в которую я играл сам с собой и в которой у меня был шанс свести счет хотя бы к ничьей: представлять их приятельски пожимающими друг другу руки и расходящимися в разные стороны сразу же, как гаснет направленный свет фотографа или выключается камера.

С другой стороны, иногда я проигрывал. Как, например, сейчас, задавая подобный вопрос.

- Что ты чувствуешь?

Он медленно повернулся и нахмурился.

- Почему ты об этом спрашиваешь?

- Я хочу знать.

Помедлив, он коротко и нехотя ответил:

- Это работа.

- Да, - сказал я, - но я не об этом. Я спрашиваю, что ты чувствуешь.

Он снова помедлил.

- Мне кажется, нам не надо об этом говорить.

- Может быть, - он не отводил взгляда, и я продолжал так же прямо смотреть на него, - может быть, тебе - не надо. Но “нам” надо.

- Это ничего не значит, и я не понимаю, почему ты вдруг…

- Ты уходишь от ответа, Холм, - прервал я его. - Мы не в студии, не на сете, не на людях… Здесь только ты и я. Скажи мне.

- Я все же не понимаю…

- Нет, понимаешь. Ты прекрасно понимаешь, почему. Я хочу знать, что это для тебя значит - вот почему. Зачем… Вот чего ты не понимаешь: зачем. Зачем мне это знать, что я буду делать с этой информацией.

- И что ты будешь с ней делать?

- Ничего, - я покачал головой. - Мне нечего с ней делать. Но я хочу знать. Мне кажется, я заслуживаю знать… правду, ты так не считаешь?..

Он лежал чуть в стороне, на расстоянии, не делая попыток двинуться ближе или дотронуться до меня – и это было правильно, за это я был ему благодарен. Любое его прикосновение сейчас выглядело бы успокаивающе и оттого фальшиво, неискренне, словно бы только лишь маскировало слова, которые он должен был произнести, отвлекало от сути, заменяя неудобную и неприятную правду на физические ощущения.

- Я хочу знать.

- Не смотри так, - вдруг сказал он. – Я не могу, когда ты так смотришь…

- Просто скажи мне. Что ты чувствуешь, когда она… рядом?

Он окинул взглядом потолок, набрал в грудь воздуха, длинно выдохнул.

- Я чувствую… Чувствую, что мне снова пять лет, и я еду в дребезжащей кабинке вверх по рельсам аттракциона в парке развлечений – он вставал летом в Тромсе рядом с домом, где мы жили, и мама водила меня туда по воскресеньям. Вот это ощущение, когда не знаешь, что будет, когда доберешься до самого верха… Спустишься ли медленно вниз или полетишь, очертя голову, так что ветер будет свистеть в ушах и сердце замирать в горле… Со стороны все это казалось таким простым и веселым: ты видел, как хохочут другие дети, как радостно блестят их глаза, и, конечно, тебе хотелось того же - испытать те же ощущение, получить то же удовольствие… Однако теперь, на подъеме, тебе совсем не весело, а скорее даже жутко. Кабинка неприятно дребезжит и подскакивает на стыках, сиденье жесткое, поручень слишком большой и холодный, но хода остановить ты не в силах, как и выйти - не можешь. И не только потому, что выходить некуда - ты уже достаточно далеко от земли… Но и еще потому, что, как бы ни было страшно и неудобно, тебе все же очень хочется знать, что там, на высоте, какой вид оттуда открывается и правда ли, что спуск действительно такой увлекательный и незабываемый, как все говорят. В конце концов, ты сам просился в парк с самого утра. Ты всю неделю ждал этого, ты хотел испытать это ощущение полета… А кабинка… Ты сам залез в нее, так что теперь тебе ничего не остается, кроме как держаться крепче. Вот так я чувствую себя, когда она рядом. В кабинке.

- Тебе хорошо с ней? – помолчав, спросил я.

- Я люблю тебя, - сказал он, делая ударение на последнем слове. – Мне хорошо с тобой. Это самое главное. Остальное - работа и не имеет к нам никакого отношения. Остальное - это то, что я вынужден делать.

- Ты уверен?

- Почему ты спрашиваешь? - он снова нахмурился.

- Потому что, если ты уверен сейчас в том, что говоришь, тогда все в порядке. Я знаю, что такое играть, и если эта игра стоит свеч, я подожду. Не могу сказать, что делаю это с радостью - каждый раз, когда я… - дыхание вдруг перехватило, я резко запнулся, словно натолкнулся на невидимую преграду, однако почти сразу взял себя в руки и продолжил: - Я подожду.

Он смотрел на меня темно и напряженно, почти не моргая, и было трудно понять, о чем именно он думал в тот момент.

- Но если ты не уверен… Если хотя бы на секунду сомневаешься в том, что для тебя, в итоге, является главным, постоянным… Чем, если придется, ты согласен пожертвовать, а чем нет, то… Лучше тогда нам поставить точку здесь и сейчас.

Последние слова сорвались с губ практически бездумно, неосознанно, словно подсознание вдруг столкнуло их, как камни, с вершины горы - они тут же покатились по склону, с каждой секундой увеличивая скорость, неуправляемо подпрыгивая и отрываясь от земли, и я мгновенно похолодел, с ужасом понимая, что не имею ни малейшего представления о том, где они приземлятся: что он скажет сейчас и что выберет.

- Послушай меня…

Он взял мою ладонь, положил ее себе на лицо, ближе к виску, так что большим пальцем я чувствовал движение его ресниц, и накрыл сверху своей.

- Я знаю, чего хочу, - глядя на меня, твердо сказал он. - Я пока не всегда знаю, как этого добиться - поэтому мне приходится слушать советы агента, продюсеров и всех остальных. Но я знаю, чего хочу. И знаю, с кем хочу быть. Я хочу быть с тобой, я никогда и ни в чем не был так уверен: я хочу быть с тобой. Все остальное - работа, только лишь кратковременный период, не более.

- Хорошо, - не убирая ладони, я осторожно провел большим пальцем по его лбу, очертил бровь. - Хорошо, пусть будет так. Только скажи мне, когда этот период закончится, ладно?..

Пять дней и шестнадцать часов. И вот сейчас мы сидели в фойе гостиницы и ждали, пока за нами придут организаторы.

- Волнуешься? - спросил он, скользя взглядом по моему лицу.

- Волнуюсь? - я помотал головой. - Нет. Я просто в ужасе… А ты?

- Я тоже. Как представлю, так колени дрожат. Может, не пойдем?..

Я хмыкнул.

- Ну уж нет. Я потратил кучу времени на поиски подходящего костюма - неужели ты думаешь, что я вот так просто развернусь и уйду?!

- Ты прав, - он многозначительно поиграл бровями. - Он должен непременно оказаться на сцене, иначе потом, на полу моего номера, он будет выглядеть уже не так эффектно.

- Вот именно.

… Как описать вам эйфорию от победы? В какие слова облечь те чувства, которые я испытывал, стоя на сцене перед огромным залом - бок о бок с ним? Возможно ли это?..

Мне казалось, что я разбежался и прыгнул с Языка Тролля* - задержался на долю секунды на самом краю, а потом взмыл в небо, захлебываясь этой свободой и бесконечностью. Кровь пульсировала в венах, гудела и лопалась пузырями, и я ощущал себя концентрированным сгустком энергии, способным жить вечно.

Вероятно, все же к лучшему, что я не победил во второй номинации. Не уверен, что выдержал бы это.

Конечно, мы знали про кисс-камеру. Конечно же, мы не просто так сидели на этих местах, и, разумеется, все было оговорено заранее: с языком или без, кто начнет и сколько секунд это продлится. Для таких мероприятий существуют сценарии, и с той его частью, которая касалась нас - всех нас, пятерых, мы ознакомились на коротком брифинге до начала трансляции. Я, он, Марлон, Саша и Давид - наши роли, восторг, удивление, ожидание - все было расписано по кадрам и помечено крестиками в тех местах, где требовалась особенная отдача. Ожидаемо, запланировано, мастерски срежиссировано и качественно сыграно.

Потом мы давали совместные интервью - вернее, чаще всего говорил Холм.

То ли таким образом он реагировал на выброс адреналина, то ли так было задумано его агентом, но говорил он действительно много, воодушевленно, почти не останавливаясь - кроме тех моментов, когда обращался взглядом ко мне и будто выпадал из реальности. Тогда было слышно, как он на доли секунды замедлял речь, непроизвольно растягивая слова, словно старый проигрыватель, отчего-то вдруг тормозящий пластинку и царапающий иглой винил. Я чувствовал на себе его жадный, откровенный взгляд - он, похоже, и сам с трудом контролировал его, - слышал низкий, тягучий, словно жеваный звук его голоса, и мне мгновенно становилось жарко, уши краснели, и кожа начинала гореть под воротником рубашки. Потом он с усилием переводил взгляд обратно на интервьюера и набирал привычную скорость, снова говорил нужные фразы, смеялся, откидывая голову назад и красиво проводя рукой по волосам.

Мы играли свои роли как могли хорошо, в перерывах между вопросами набирая в грудь побольше воздуха, словно прозапас, а потом выпуская его осторожными мелкими выдохами. Нас лихорадило и в то же же самое время обжигало изнутри: мозг, словно заведенный, по-прежнему швырял в кровь адреналин, нас подхватывало на его волне и неуправляемо несло все дальше от берега - в какой-то момент я вдруг подумал, что уже не вполне представляю, что именно говорю, не понимаю, о чем меня спрашивают, и, в целом, плохо себя контролирую. Мир вдруг заскрипел на плохо смазанных рессорах, его вращение многократно усилилось, вокруг меня замелькали огни, постепенно превращаясь в непрерывные светящиеся линии. Я почувствовал, что начинаю задыхаться. Люди - их взгляды, улыбки, движения, вопросы, выражения лиц, запахи - все давило на меня, с каждой секундой сильнее, вертелось перед глазами, сжимало горло. Мне больше не хотелось успеха, мне хотелось оказаться дома, в тишине темной спальни, и чтобы он приложил к моему лбу ледяную ладонь.

Наверное, он исподволь наблюдал за мной, потому что как раз в то мгновение, когда я, инстинктивно оттягивая воротничок рубашки, чуть прикрыл глаза, с трудом втягивая в себя тяжелый, душный, словно разреженный воздух, он протянул руку и слегка сжал мое плечо, а потом скользнул вниз по спине - ничего особенного, обычный дружеский жест, поддержка старшего товарища, коллеги по съемкам.

Я машинально продолжал улыбаться, но уже плохо соображал от усталости и, должно быть, поэтому пропустил тот момент, когда нас вдруг перестал обдавать горячей волной переносной светильник, используемый при видеосъемке, и мы оказались чуть в стороне от репортеров.

- Как ты? - он соблюдал необходимую дистанцию, но смотрел беспокойно, тревожно. - Нормально?

- Да, - я перевел дух, - просто здесь очень душно… Все как будто плывет перед глазами.

- Давай выйдем, - он кивнул в сторону террасы.

Мы сделали несколько шагов к перилам, я оперся на них, подставил лицо ветру и снова прикрыл глаза, но теперь уже не в паническом страхе переполненного, замкнутого пространства, а облегченно, с наслаждением, вдыхая свежий воздух полной грудью.

- Еще немного, - сказал он все так же озабоченно. - Подыши, вот так… Еще чуть-чуть - и все… Или, если хочешь, пойдем прямо сейчас, плевать… Все равно мы уже сказали все, что могли, и я последние полчаса чувствую себя заезженной пластинкой.

Не открывая глаз, я улыбнулся.

- Холм, это твоя работа: отвечать на одни и те же вопросы. Так что привыкай. И потом, - я снова глубоко вдохнул и выдохнул, - все в порядке, мне уже лучше. Просто жарко внутри, вот и все.

- Да, это правда, - согласился он. - Но в любом случае, время общения с прессой заканчивается, осталось какие-то минут пятнадцать-двадцать, не больше.

- И что потом? - я покосился на него сбоку, напуская на себя невинно-удивленный вид.

- Вот именно такое - запомни его…

Он чуть откинул голову и оценивающе оглядел меня с головы до ног.

- Такое - что?

- Именно такое выражение лица у тебя будет, когда я затащу тебя в свой номер - между прочим, угловой… прекрасная звукоизоляция… Я же знаю, каким ты можешь быть… громким… когда по-настоящему хочешь… когда очень… хочешь… когда это единственное, что тебе нужно… Затащу и сниму с тебя вот этот твой помпезный костюм… Прямо напротив окна… Чтобы в тот момент, когда я тебя возьму, перед тобой был весь город. Представляешь?.. Весь город - как на ладони… А потом, если будешь хорошим, послушным мальчиком… таким отзывчивым, таким на все согласным… Потом я разрешу тебе кончить. И вот тогда у тебя будет именно такое выражение лица.

- …Слушайте, как там жарко! Вы не знаете, еще долго?..

Из-за спины раздался голос Давида, он тоже вышел на террасу и встал рядом, обмахивая лицо руками.

- Эй, а ты чего такой напряженный, - вдруг засуетился он, стараясь заглянуть мне в глаза. - Плохо тебе? Может, воды принести?..

Холм свел брови домиком и поддельно-участливо переспросил:

- Принести?.. Водички?

Ах.

Ты.

Сука.

- Все было в порядке, а потом он как-то резко покраснел, - обратился он с пояснениями к Давиду. - Пришлось выйти подышать…

- А-а-а, - протянул тот неуверенно. - Ну смотри… если надо, я сбегаю.

Я поспешно замотал головой. Холм хмыкнул, откровенно наслаждаясь моим видом внезапно выброшенной на берег рыбы, а потом, как ни в чем ни бывало, поинтересовался:

- Слушай, Давид, я все хотел тебя спросить: у тебя бабушки-дедушки живы?

- Да, - протянул тот, слегка опешив от такого перехода, - а что?

- Нет, ничего особенного, - Холм задумчиво потер подбородок. - Просто я думал, вдруг ты попадал в подобную ситуацию… Но, видимо, нет - забудь тогда.

Давид предсказуемо попался.

- Так а что, в какую ситуацию?

Холм бросил на него оценивающий взгляд, словно решая, стоит ли посвящать его в семейные тайны.

- Ну… Есть у меня приятель, а у него свой приятель, и у того приятеля приятеля тут как-то бабушка умерла, любимая, по папиной линии. И вот похороны, он сидит на первом ряду, священник уже отпевание закончил, и, значит, спрашивает, мол, никто не хочет сказать пару добрых слов об усопшей старушке?.. А он как раз - приятель мой, то есть приятель приятеля, речь подготовил, какая она чудесная была бабуленция, и все ждут и на него смотрят… А он встать не может…

- А чего не может-то?

Холм сочувственно поджал губы и покачал головой.

- А у него стояк вдруг образовался, представляешь?..

- Ну это… - Давид округлил глаза.

- Ага, - как ни в чем не бывало продолжил Холм. - Представляешь, какое дело: тут похороны любимой бабушки, а у тебя стояк, вот незадача. Ты бы что сделал?

- Я бы?..

- Ты бы, - Холм уставился на него с выражением предельной заинтересованности.

Некоторое время Давид по-честному думал, а потом сдался:

- Не знаю.

- Жаль, - Холм притворно вздохнул. - Я вот тоже не представляю, что делать в подобной ситуации… Может, петь? Или умножать на семь? Как думаешь, такое помогает?

- Нет, - я посмотрел на него со значением, - не помогает.

- Не помогает? Ну что ты будешь делать…

Моя бы воля, я развернулся бы и звезданул его по уху. Только развернуться я никак не мог, поэтому крепче вцепился в перила и постарался вызвать в памяти образ Эрики Скаем, которая вела у нас историю и у которой вечно пахло изо рта.

Вскоре к нам подошел и Марлон, на ходу приглаживая шевелюру, слегка влажную у висков.

- Жарко, - констатировал он очевидное.

- Долго там еще, ты как думаешь? - спросил Холм.

- Нет, все сворачиваются. Надо будет вернуться для общих фото, а потом - все.

- Отлично, - Давид оживился. - А где Саша?

- Видимо, отдувается за всех.

- Бедолага…

Марлон покивал без тени сочувствия и продолжил:

- Слушайте, после того, как это все закончится, пойдем смотреть у меня повтор. Алкоголь я уже заказал, в понтовых ведерках - все как надо.

Холм глянул на меня искоса, я же, только-только приведя себя в приличный вид, смотреть на него не рисковал.

- Ты на него даже не смотри, - вдруг предупреждающе нахмурился Марлон, и Холм громко фыркнул. - Не смотри даже!.. Мы пойдем ко мне смотреть повтор и будем пить, а вот потом, когда я устану от ваших физиономий и выкину вас ко всем чертям, тогда и только тогда - валите к себе, как вы там это называете… обсуждать сценарий… а то вы его недостаточно обсудили еще, не во всех еще деталях.

- Вот именно - подтвердил Давид, оглядывая нас по очереди и скаля зубы в идиотской ухмылке.

Холм откинул голову назад и расхохотался.

- Когда ты так говоришь, Марлон, я не могу тебе ни в чем отказать - просто теряю силу воли напрочь.

- Я так и думал, - кивнул тот. - Я всегда так на людей действую.

- Ну что, пойдем? - обратился затем Холм ко мне. - Тебе лучше? Идти сможешь?..

Марлон посмотрел на меня.

- А что случилось? Что вы вообще тут делаете?

Я только открыл рот, чтобы сказать, что ничего не случилось, ничего особенного, но Давид оказался проворнее.

- У Сандвика стояк, - неожиданно выдал он, - а Холм мне заливает байки про бабушкины похороны. Ну а я что?.. Я стою и делаю вид, что ведусь.

- То есть все как всегда, - уточнил Марлон, укоризненно глядя на Холма.

- Даже скучно…

Через боковую дверь на террасу вышел Саша.

- Я смотрю, вы тут прекрасно устроились: я, значит, там потей, а они, значит, тут лясы точат. Кому кости перемываем?

Марлон ткнул в меня пальцем.

- Ему.

- Это можно, - с готовностью согласился Саша. - А курить есть у кого-нибудь?..

Холм протянул ему пачку, огорченно покачав головой.

- Зря ты так, Саша, вредная эта привычка. Есть у меня знакомый знакомого…

- О как, - Саша затянулся. - Повтор передачи “В гостях у дедушки Холма”, пристегните ваши слуховые приборы.

- Напрасно ты так неуважительно к… старости, - ехидно заметил Давид. - Очень много полезного можно узнать. Про стояк на похоронах бабушки, например… Ты бы, кстати, что сделал в такой ситуации? Прикинь: тихо, все на тебя смотрят, ждут, священник только что кадилом отмахал, бабушка опять же… не молодеет… А ты такой - в боевой готовности. Ты бы что сделал? Тут вот Холм интересовался…

Саша снова затянулся.

- Это я не знаю, - сказал он, выпуская в сторону дым. - Я тут не авторитет. Это Холм пусть у Сандвика спросит.

- Блять, как я вас всех ненавижу! - я развернулся и под общий хохот пошел с террасы.

- Эй! - смеясь, крикнул он мне вслед.

- А тебя…

Я уже отошел на приличное расстояние, так что пришлось слегка напрячь связки.

- Тебя - больше всех. Предатель.

И вытянул вперед средний палец.

Он снова расхохотался и двинулся за мной.

***

Номер у Марлона оказался маленький: односпальная кровать, стол и стул.

- Мы тут не поместимся, - констатировал Саша, оглядываясь.

- Чего это не поместимся, прекрасно поместимся! - запротестовал Марлон. - На кровать можно сесть, на пол…

- Да, и в ванне тоже, наверняка, можно устроиться, - не унимался скептичный Саша.

- Какие у нас аристократические замашки.

- Ну, не аристократические, положим, но как самый очаровательный из присутствующих…

Он сделал многозначительную паузу и под общее улюлюканье обвел нас глазами.

- Я заслуживаю хотя бы минимального комфорта.

- Ну не знаю, что тебе и сказать, - Марлон развел руками. - Чем богаты.

- Вот именно, - Саша кивнул, а потом красноречиво взглянул на Холма. - Но говорят, что угловые номера здесь очень просторные.

Тот засмеялся.

- И откуда у тебя такая информация?

- Ниоткуда, - пожал плечами Саша. - Говорят, что просторные - и все… И что балконы есть. Вот я и подумал: интересно, а никому из нас не дали углового номера?

- Да, неплохо было бы выяснить, - продолжая смеяться, проговорил Холм.

- Слушай, - сказал я ему заговорщицким тоном, - а это мысль. И правда что: пошли к тебе. Как знать, может, нам повезет, они нажрутся по-быстрому и навернутся с четвертого этажа… Нам тогда больше никогда не придется смотреть на эти самодовольные морды. Как думаешь?..

Я многозначительно поднял брови, на что Холм одобрительно кивнул, как бы говоря: “Прекрасная идея”.

- Прекрасная идея, - сказал он затем вслух. - Прекрасная.

Потом мы смотрели запись, и я не мог поверить глазам. Вся эта церемония и мы - наши лица, силуэты, произносимые со сцены слова - все это выглядело так нереально и так далеко от моей обычной жизни, что теперь, всего несколько часов спустя, уже казалось, что на самом деле ничего этого не было, что все это мне просто приснилось и, застряв по странному стечению обстоятельств в чужом городе, в чужом гостиничном номере, я смотрю по телевизору трансляцию чужого триумфа, признание чужих заслуг, вглядываюсь в горизонты, открывающиеся со сцены чужому жадному взгляду.

Ближе к концу у него зазвонил телефон. Мы так орали и свистели, что он, сделав пару попыток нас утихомирить, просто рассмеялся, махнул рукой и вышел в ванную. Через короткое время появившись снова, он подхватил пиджак, быстро пригладил волосы и наскоро осмотрел себя в зеркале у двери. Затем, сделав пару безрезультатных попыток привлечь к себе внимание, он засунул два пальца в рот и свистнул.

- Значит так. Мне нужно спуститься - судя по всему, у меня еще одно интервью. Я постараюсь недолго. Пока меня нет…

Он обвел нас преувеличенно серьезным взглядом, поочередно останавливаясь на каждом.

- Пока меня нет, ты, Марлон, отвечаешь за номер.

- Эй! - я протестующе поднял руку.

- Да, ты прав, - согласился он. - Ты, Саша, отвечаешь за номер. Постарайтесь не разнести тут все к чертям.

Мы радостно заорали, потрясая выпивкой в воздухе.

- Какое-то у меня плохое предчувствие по этому поводу, - засмеялся он и, подмигнув мне на прощание, повернулся.

- Я скоро вернусь! - крикнул он от двери.

***

Я проснулся около четырех оттого, что мне было трудно дышать. Я попробовал пошевелиться и поменять положение, но это оказалось непросто. Осторожно приоткрыв сначала один глаз, а потом другой, я обнаружил, что намертво застрял в паутине беспорядочно раскинутых рук и ног, причем последние - неизвестно чьи - преспокойно лежали на подушке прямо перед моим носом. Я поморщился и отвернулся, чтобы буквально тут же уткнуться в Давида, который лежал на спине с открытым ртом и слегка похрапывал. Храпящий Давид с одной стороны и чьи-то ноги - и до сих пор неизвестно, чьи!.. - с другой - это все же не та картина, которую вы желали бы видеть перед собой в момент пробуждения после триумфальной ночи.

Поэтому я снова закрыл глаза и постарался восстановить в памяти ход событий.

***

После того, как он ушел, мы стали смотреть записи интервью в ютьюбе. Давид тыкал пальцем поочередно в экран и меня и вопрошал:

- Это что?! А это?!

- Что, что ты имеешь в виду, что?! - потеряв терпение, орал ему я. - Ты можешь, мать твою, выражаться яснее?!

- Вот это!..

В очередной раз выбрасывая палец в направлении экрана, он вдруг потерял равновесие и начал неловко заваливаться в сторону, заливая кровать пивом из своего стакана.

- Ой, блять!..

Мы были уже достаточно пьяны, чтобы не церемониться: последний час Давид лихо запивал джин-тоник “Карлсбергом”, демонстрируя, какой он уже большой мальчик.

- Кому-то прилетит от Холма, - пробормотал Саша, утыкаясь в подушку.

- Ну, скажем, - задумчиво протянул Марлон, - скажем, пиво на кровати - это сейчас последняя из Холмовых проблем, да.

В конце этой очень длинной и сложной для воспроизведения фразы он пьяно кивнул и для большей убедительности поджал губы.

- Что вы, блять, несете все?!

Я никак не мог понять, куда Давид тычет пальцем и конкретно почему я должен сейчас упасть на пол, прикрыть голову руками и принять позу эмбриона. Вместе со всей планетой комната слегка кружилась вокруг своей оси, и теперь, благодаря двойной или даже тройной дозе того же “Карлсберга”, я слишком хорошо чувствовал это вращение. А еще этот… со своими загадками!

- Что?!

- Да ты посмотри!

Я посмотрел.

- Ну и?.. Интервью мы даем - и что?!

- Это ты действительно не видишь или это ты выебываешься? - поинтересовался Марлон, любивший во всем ясность.

- Он выебывается, - подал голос Саша.

Я застонал в голос.

- Блять, да что?! Не вижу я! Что ты мне хочешь сказать, нельзя объяснить по-человечески?! Я вообще плохо вижу сейчас, куда смотреть-то?!

- Вот!

И Давид триумфально ткнул пальцем в видео.

- Ну, - я присмотрелся. - Это Холм дает интервью, я рядом стою. Что?!

- Он не понимает, - захихикал Давид.

- Значит так, - я предельно сконцентрировался, чтобы до того, как окончательно отъеду, договорить до конца, - либо ты сейчас же говоришь, что не так, либо… Либо я всем расскажу, что когда ты первый раз трахнулся, то так расчувствовался, что рыдал потом в подсобке, как девчонка, ой…

- Ну какой же ты урод, - Давид укоризненно покачал головой.

Я важно кивнул, а Саша с Марлоном согнулись пополам и заржали.

- А ты-то откуда знаешь? - спросил Марлон сквозь смех.

- А кто у нас в школе этого не знал? - я пожал плечами. - Ну хотя да: вот он, - и я ткнул пальцем в Давида, - он, по ходу, единственный не знал…

Секунду мы смотрели на него, а потом, в новом приступе хохота, попадали, кто куда.

- А ну вас в жопу, - попытался обидеться он.

- Да, это аргумент, - согласились мы.

Потом я продолжил:

- Ну так что?.. Куда смотреть-то?

- Слушай… - начал Марлон.

- Ни хера! - воскликнул Давид, останавливая его жестом: - Я сам!..

Марлон фыркнул и кивнул.

- Сандвик, - плотоядно ухмыляясь, проговорил Давид змеиным голосом, - если до этого вы упорно делали вид, что ничего такого-эдакого у вас нет… Что вы там такие из себя приятели-хуятели, и что вот это вот ваше “работать над сценарием”, ага… Вся вот эта хуйня - если раньше в этом был хоть какой-то смысл, то сейчас… В общем, уже можно перестать стараться. Вот все - отработано. Больше не надо.

Тут я слегка протрезвел и уже более осмысленно глянул сначала на него, потом снова на экран.

- В смысле?

- В прямом, - так же елейно продолжил он. - Холм тебя перед камерами только что не облизал с ног до головы, не разложил прямо там на дорожке и не…

Тут он вдруг резко осекся, зажмурился, замахал перед лицом рукой и поспешно забормотал:

- Ой, нет… Нет-нет-нет, вот этого не надо!.. Я не хочу!.. Ой, мои глаза!..

- Что ты несешь? - я все еще не до конца понимал, что происходит.

- Вот это. И это. И вот тут. И сейчас.

Он щелкал мышью по линии воспроизведения, удерживая паузу, так что видео распадалось на кадры, и когда я посмотрел внимательнее… Когда я постарался разглядеть, что именно он мне показывал… эти кадры вдруг начали вспыхивать у меня перед глазами. Вот это, знаете - когда старомодный фотограф держит в руке стойку с магниевым порошком и раз - свет! - кадр, два - вспышка! - второй, три - хлопок! - третий.

Я вдруг увидел нас со стороны, и да - это было не совсем то впечатление, которое мы стремились произвести. На этих встающих перед глазами картинках Холм смотрел на меня так, как он всегда на меня смотрел - наедине, в спальне, перед тем, как сорвать с меня одежду, или перед тем, как я запускал руку ему в брюки, или когда мы кусали друг другу загривки, не зная, как еще выразить нужду обладания. Перед тем, как я брал его член в рот, и он выгибался мне навстречу, запрокидывая голову и сжимая мои волосы в кулаке, или в тот момент, когда он входил в меня, и я, распластанный и распятый перед ним, захлебывался от заполненности, близости, долгожданной осмысленности существования.

Таким взглядом. А не так, как вы смотрите на коллегу по съемкам и хорошего приятеля в эфире национального телевидения.

- Да уж, - сказал я, не представляя, что еще можно сказать в подобной ситуации.

- Да уж, - передразнили они хором и снова заржали, как идиоты.

Вспотевшей ладонью я медленно провел по лбу.

- Это не смешно.

- А вот тут ты не прав, - Марлон безуспешно пытался сделать серьезную мину, но лишь натужно сипел от смеха, с каждой секундой краснея все больше. - По-моему, очень даже…иронично. Так держать лицо все это время, чтобы за полчаса так все… проебать нахрен…

С последними словами он совершенно потерял контроль и повалился на бок, буквально рыдая в подушку, а вслед за ним и Давид с Сашей.

Я смотрел, как они покатывались со смеха, и чувствовал, что окончательно трезвею. И чем быстрее это происходило, чем четче я начинал соображать, тем больше меня одолевало беспокойство - я не представлял, что это все значит для нас, как на это реагировать, и реагировать ли вообще. Пролистав поле для комментариев под роликами, еще даже не заходя в Инстаграм, я понял одно: не реагировать на это невозможно. На это придется реагировать.

Перед тем, как разблокировать экран телефона, я сказал:

- Мне надо выпить. Я не могу иметь с этим дело на трезвую голову…

В минибаре, как ни странно, обнаружилась вполне себе правильного размера бутылка Black Label - то ли комплимент от отеля, то ли у них там в Бергене предлагать гостям спиртное в кукольной таре считается дурным тоном.

- Оп-па! - сказал Давид, как зайца из шляпы выуживая бутылку на свет.

- Не крутовато ли? - засомневался Марлон. - Мы же пили весь вечер.

- Что скажешь? - Давид вопросительно глянул на меня.

- Чуть-чуть, - сказал я. - Мне и надо-то чуть-чуть.

Когда бутылка опустела на треть, я собрался с духом, слез с кровати - с удивлением обнаружив, что все еще достаточно крепко стою на ногах, - потом закрылся в ванной и сел на крышку унитаза. Набрал его номер и приложил телефон к уху.

Он не ответил. Тогда я сбросил и набрал еще раз. И снова никакого ответа. Тогда я подождал минуту и набрал снова. Тот же результат.

Тогда я отправил сообщение.

“Ты где?”

И, как ни странно, на этот раз ответ пришел почти сразу.

“Я внизу, в баре, но еще не освободился”

“Уже поздно”

Некоторое время он молчал, должно быть, соображая, что ответить на такое блестящееумозаключение.

“Я закончу и поднимусь. Ребята ушли?”

“Нет, мы еще у тебя”

“Понятно. Я скоро закончу и поднимусь”

Я вдруг подумал, что не видел и не слышал его уже так давно.

“Возьми трубку”

“Я не могу, я разговариваю сейчас”

“Ты же пишешь сообщения, это уже невежливо”

“Вот именно. Я закончу, поднимусь, и мы поговорим”

Вот это мне совершенно не понравилось. Мы были в другом городе, в гостинице, в одной и той же гостинице, на расстоянии нескольких этажей друг от друга, мы не виделись почти неделю, и в моих планах на эту ночь не значились разговоры по душам - вообще никакие разговоры не значились. В моих планах значились наручники и все то, чем он без зазрения совести изводил меня на террасе несколькими часами назад.

Вот что значилось в моих планах. А не разговоры разговаривать.

Поэтому я написал:

“Я спускаюсь за тобой”

“Это не самая лучшая идея”, - ответил он сразу.

“Вполне возможно”, - согласился я. “Но я выпил и устал, и другие мне в голову не приходят”.

“Может, тогда ты пойдешь к себе и отдохнешь, а я поднимусь, когда закончу?”

“Я это уже слышал, Холм. Я спускаюсь за тобой”.

Я вышел из ванной и встал на пороге, пытаясь неловкими пальцами засунуть телефон в карман, куда он отчего-то никак не лез.

- Ну и? - Саша поднял голову.

- Я спущусь вниз, заберу его из бара. А вы, - я оглядел их, - давайте-ка выметайтесь отсюда.

Бутылка стояла на полу рядом с кроватью, я подхватил ее, сделал большой глоток из горлышка, потом вытер рот тыльной стороной ладони. С кровати тотчас взметнулась чья-то рука, я вложил в нее бутылку и повторил:

- Забирайте это с собой и выметайтесь, ясно?! Когда мы вернемся… в общем, в ваших же интересах быть отсюда подальше…

Под улюлюканье и насмешливые возгласы я закрыл за собой дверь и направился к лестнице, для верности придерживаясь рукой за стену - воспользоваться лифтом мне почему-то в голову не пришло. Ступеньки немного шевелились под ногами и норовили убежать вперед, но в целом я шел достаточно уверенно, лишь только слегка загибая по кривой на поворотах.

У выхода в лобби я на секунду остановился, наощупь приглаживая ладонями волосы и мятые полы пиджака. Что-то мне подсказывало, что вид у меня был не так чтобы очень - подозреваю, не первой свежести был у меня вид, - но, с другой стороны, я уже стоял сегодня на сцене весь из себя невозможный красавец - хватит миру пока.

Бар, к счастью, находился в самой глубине фойе, так что мне не пришлось проходить мимо стойки регистрации, выписывая затейливые зигзаги на глазах ночного портье. Внутри была включена только подсветка стойки, да на пару сдвинутых вместе столиков в центре падал сверху точечный свет.

Судя по всему, разговор шел оживленный и непринужденный: пиджаки на спинках стульев, расслабленные узлы галстуков, смех и периодическое похлопывание по плечам. И чего, собственно, я так разволновался?.. Все же в порядке: вот они сидят - он и еще трое, выпивают, смеются, хорошо проводят время.

Все хорошо.

Сейчас я заберу его, мы поднимемся в номер, и… Все хорошо.

Я уже приготовился сделать шаг, как вдруг Холм, резко поднял взгляд и посмотрел на меня. Я знал все их, его взгляды: влево, вправо, вверх, искоса - все до одного, каждое движение зрачков, каждый оттенок радужки, отвечающий за определенное настроение, каждый прищур. Этот конкретный взгляд отчетливо говорил, что подходить не надо.

Он все так же смеялся и болтал, а глаза все так же предупреждали: не сейчас.

В какой-то момент он, видимо, в очередной раз пошутил - тишину снова прорезал приглушенный взрыв хохота, - затем встал и, все еще посмеиваясь, вышел из-за столика. Судя по тому, что пиджак остался висеть на спинке стула, прощаться с компанией он пока не намеревался. Я шагнул назад и, не дожидаясь, пока он поравняется со мной, толкнул дверь туалета. Облокотился на один из умывальников и стал ждать

Через несколько секунд он стоял напротив, не делая попытки дотронуться, не подходя ближе, чем требовалось. Некоторое время мы просто смотрели друг на друга, потом он сказал:

- Я скоро закончу и поднимусь.

- Я это уже слышал, - кивнул я. - И даже не раз.

Он чуть наклонил голову и окинул меня цепким взглядом.

- Мне кажется, ты перебрал.

- Есть немного, - я не стал отпираться. - Мы сидели в номере все это время, что еще нам было делать?..

- Понятно, - продолжил он по-прежнему ровным и терпеливым тоном, каким разговаривают с непослушным ребенком. - Тогда ты, может, поднимешься к себе и немного отдохнешь, а я скоро приду?..

Медленно приблизившись, он положил руку мне на плечо и участливо заглянул в глаза - и вот этот жест… Я и сам не понял, по какой причине - может быть, это говорил алкоголь, или я просто устал, но вот этот заботливый жест и взгляд мгновенно подняли во мне волну раздражения. Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал себя не просто ребенком, который проснулся посреди ночи и отказывается возвращаться в постель - нет: я почувствовал себя ребенком, который вышел в гостиную, потирая подслеповатые от темноты глаза, и помешал взрослым дядям и тетям играть в покер на раздевание. Или в триктрак. Или в шахматы.

Ключевое слово - “помешал”.

- Я поднимусь к тебе, как только освобожусь.

В ответ я слегка повел плечом, и он тут же убрал руку.

- Ты глухой, Холм?.. Я же сказал, что слышал это уже. И, кстати, что вообще происходит?..

- Ничего особенного, - он качнул головой и снова отошел.

- Брось…

Мне вдруг стало смешно. Так это было все… Этот пустой туалет, и ночь, и он - уговаривает меня взять себя в руки и успокоиться… Так театрально и мелодраматично, что губы сами невольно стали разъезжаться в стороны. Я попытался совладать с собой, но не тут-то было: улыбка, а скорее какая-то ухмылка, так и лезла на лицо.

- Брось, Холм, я тебя знаю, все вот эти твои очаровательные трюки, - продолжая ухмыляться, я погрозил ему пальцем - может быть, вышло немного пьяно, ну и что. - Все твои фокусы. Так что оставь это вот свое… вот это вот…

Я фыркнул - все же это было ужасно смешно - и обвел его пальцем в воздухе.

- И просто скажи мне, что, блять, происходит… Кто эти люди? Давай, говори.

На секунду он прикрыл глаза, затем глубоко вздохнул.

- Скажем, я не вполне себе представлял, как мы, - он осекся и тут же поправился, - как я… Я выглядел сегодня днем.

- Надо же, - протянул я, - какая жалость. Это ты имеешь в виду те кадры, когда ты только что не выебал меня на виду у всех?.. Это тебя беспокоит? Да не переживай ты так, чего ты?.. Не выебал же, сдержался!..

Он отпрянул и изумленно уставился на меня, да и я сам - не успело последнее слово соскочить с губ - я сам замер в ужасе, совершенно без понятия, почему я это сказал и почему так грубо: он явно не заслужил такого обращения, он, в общем-то, не сделал ничего дурного. Это я был виноват, я был пьян и не держал себя в руках, и это из меня непонятно по какой причине лезло всякое дерьмо.

- Прости меня… Я несу всякую хуйню, прости, - я торопливо шагнул к нему, обхватил руками и уткнулся в грудь. - Прости…

- Ничего страшного, - он обнял меня за плечи и слегка покачал из стороны в сторону.

- Пойдем, пожалуйста, наверх, - пробормотал я через какое-то время. - Пожалуйста, пойдем… Я так устал.

- Мне осталось совсем немного…

Все еще покачивая, он поцеловал меня куда-то в волосы.

- Я не могу сейчас уйти с тобой… но я совсем скоро приду, обещаю… Ты поднимайся, а я следом за тобой, ммм?..

Я медленно поднял голову.

- Подожди… Как говорится, для публики на задних рядах: ты не можешь уйти - вообще не можешь… Или ты не можешь уйти со мной?..

Несколько секунд он молчал, видимо, взвешивая варианты.

- И то, и другое, - наконец сказал он.

- Ага, - я окончательно отстранился и снова оперся на мойку, - тогда вернемся к предыдущему вопросу: а кто, собственно, все эти очаровательные люди?

- Один из продюсерского центра, с которым работает мое агентство. Они ищут кого-то сейчас на новые проекты, работать с ними было бы большой удачей. Второй - просто знакомый. Третий - журналист.

- Ну, хорошо, - я непонимающе нахмурился, - а что им нужно от тебя посреди ночи?.. Вот, журналисту, например? Разве ты не все еще сказал, что от тебя требовалось?..

Он снова замолчал, снова взвешивая, потом глубоко вдохнул, словно перед прыжком в воду, и ответил:

- Он пишет для Kinomagasinet**. И, - он опять помедлил, а затем твердо продолжил, - и еще он дядя Леа, это она просила его приехать и взять интервью для разворота.

Какое-то время я смотрел на него, и в голову вдруг снова ударило осознание того, насколько все это выглядит гротескно, банально… убого…. нелепо. И я тут - я, посреди этой клоунады, и… Господи, как это все же… смешно…

Я смотрел на него секунду, другую, третью, а потом смех вырвался из меня, словно из брандспойта, сквозь сжатые губы, вместе со слюной, отскочил от пола и мраморной стойки с умывальниками, тут же ударив в лицо возвратной волной - я сложился пополам и захохотал. Периодически я старался взять себя в руки и успокоиться, но, поднимая на него взгляд, снова срывался в новый приступ.

Не знаю, почему я находил это таким забавным. Должно быть, алкоголь брал свое - я и сам хотел бы уже остановиться, но почему-то не мог, и с каждым вдохом меня распирало еще больше, смех буквально разрывал меня изнутри, до боли накачивая воздухом, словно того и гляди грозящий лопнуть воздушный шарик.

Это было сродни тому, как на уроке в начальной школе вы вдруг ловите смешинку, начиная хохотать над совершенной ерундой, и чем сильнее стараетесь себя одернуть, тем хуже вам это удается, тем прочнее смех овладевает вами. Вы все стараетесь и стараетесь - вон уже учитель поглядывает в вашу сторону - но тщетно: смех проникает глубоко в ваши легкие, в сердце, голову, руки и ноги, и вот вы весь красный и потный, зажимаете ладонью рот, икаете и давитесь воздухом. На самом деле вам уже больно, но остановиться вы все равно не можете. И в итоге все заканчивается предсказуемо: вас пересаживают за отдельную парту в самом конце класса, а родителям отправляют подробное описание ваших подвигов.

Меня, конечно, за отдельную парту никто не пересадил. Он смотрел на меня спокойно, выжидая, только один раз оглянулся на дверь.

- Да я смотрю, Холм… у тебя все… под контролем, - задыхался я, утирая невольные слезы. - Столько людей работает над воплощением твоей мечты - это же уму непостижимо…

В какой-то момент я почувствовал, что, кажется, смех наконец начинает понемногу отпускать… кажется… вот сейчас… почти…

- То есть… то есть Леа… увидела все это… вот это блядство… и позвонила дяде… Чтобы, значит, он… исправлял ущерб, нанесенный твоей репутации брутального натурала?! Я правильно понимаю, Холм?!

На секунду он разжал губы.

- Нет.

- Нет?!

От неожиданности я резко замер, словно напоролся на невидимое препятствие.

- Нет?! Холм, не разочаровывай меня!.. Скажи, что все именно так и было, это так чертовски смешно… Это просто… Я давно такого не слышал!..

Он прикусил губу и с усилием выпустил ее - я поймал себя на мысли, что завороженно смотрю, как розовая влажная плоть, выползая из-под острого клыка, мгновенно наливается красным.

- Нет, все было не так… Мне позвонила агент и сказала, что видео с трансляции и после нее… - бросив мимолетный взгляд куда-то в сторону, он продолжил, - что оно не совсем соответствует тому курсу, который мы выбрали. И что если у меня есть идеи, как это можно исправить, то делать это нужно быстро. И я тогда вспомнил про этого ее дядю и позвонил ей сам. У нее есть контакты.

- Контакты, - кивнул я машинально, повернулся к зеркалу, поднял на него взгляд в отражении. - Знаешь, Холм… Я когда-то думал, что нифига ты не смешной. Вот когда люди бились в истерике от твоих шуток, а ты хлопал их по плечу и хохотал вместе с ними… Я думал, что нет - ни хрена ты шутить не умеешь. Но похоже, это ты был прав тогда, раньше, когда сказал, что у меня просто нет чувства юмора.

Затем вытащил из диспенсера пару салфеток и стал промокать вспотевшее лицо.

- То есть Леа, с которой ты, вроде как, состоишь в отношениях, помогает тебе залатать пробоины на репутации, потому что в эфире национального телевидения ты чуть не трахнул своего коллегу по съемкам и отличного приятеля. Я все правильно понял?..

Я вопросительно глянул на него, но он смотрел окаменело и бесстрастно, словно из-под маски.

- Ты знаешь, - я скомкал салфетки и бросил в урну, - это все же лучшее, что я слышал в своей жизни. Луч-ше-е. Тебе надо жениться на ней, Холм. Вот честно: я бы так и сделал. Хочешь, я буду твоим шафером?..

Он сделал шаг вперед, осторожно дотронулся до моего плеча - сначала одной рукой, потом другой, плавно притянул меня к себе - как ни странно, мне даже не пришло в голову сопротивляться, - и обнял:

- Ты устал.

- Да, - выдохнул я, опираясь на него всем телом. - Устал…

- Мы поговорим обо всем этом.

- Хорошо, - я сцепил руки за его спиной. - Давай поговорим.

- Я закончу скоро, обещаю, - чуть покачивая, он мягко поглаживал меня одной рукой по голове. - Закончу и приду, хорошо?..

- Хорошо…

- А ты пока отдохни, - кончиками пальцев он убрал влажную прядь с моего лица, заправил за ухо. - Хорошо?

Я потерся о его ладонь.

- Да. Хорошо.

Поцеловав меня напоследок, нежно и умиротворяюще, он затем вышел и тихо притворил за собой дверь.

Добравшись до номера, я снова подумал, что для такой фееричной, для такой триумфальной, такой незабываемой ночи я как-то непозволительно трезв. Опять.

Дверь мне открыл Давид.

- Я так и знал, что никуда вы не свалили - констатировал я, оглядывая его в проеме.

- Мы подумали, вы пойдете к тебе, - он ухмыльнулся. - А выдвигаться куда-то было лень. Вот мы и остались.

- Это вы отлично подумали, - сказал я. - Отлично!

Бросив пиджак у двери, я прошел в комнату. Саша с Марлоном по-прежнему валялись на кровати, каждый уткнувшись в своей телефон.

- Вылезайте из виртуальной реальности, гнусные вы рожи, - сказал я, радостно щерясь.

Я и в самом деле был чертовски рад их видеть. Так охуительно рад, что чуть не бросился на шею каждому.

- А ты чего вернулся? - Марлон отвлекся от экрана и глянул на меня поверх. - А Холм где?

- Он занят, - сообщил я ему доверительно. - Но он скоро придет. Скоро закончит и придет.

- Чем он занят-то в такое время? - поинтересовался Саша.

- А у него, - я присел на корточки перед баром и доставал оттуда содержимое, - у него собеседование.

- Чего? Какое собеседование?..

- Ну какое-какое, - я сделал многозначительную мину, - на роль прекрасного принца, какое ж еще?!

- И чего, - Давид не понял шутку, но на всякий случай хохотнул, - как он, справляется?

Я укоризненно воззрился на него через плечо.

- Обижаешь. Чтобы Холм-то и не справился?! Тоже скажешь. Но… пока он там справляется, нам велели идти и отдыхать. Вы как, устали?..

И я высыпал перед ними на кровать все, что выгреб из минибара.

- О, да! - в один голос сказали все трое.

- Господи! - я с ужасом смотрел в прайс-лист. - Это вот это трехзначное число - это за чипсы?! Как они спят-то по ночам после этого…

Не договорив, я открыл упаковку, взял, сколько уместилось в пальцах, засунул в рот и, роняя крошки, зажевал. Потом кинул пакет на кровать.

- Слушайте, а вы жрать не хотите?..

- Очень! - с энтузиазмом откликнулся Давид, и Марлон с Сашей его радостно поддержали.

- Как негостеприимно, - я поморщился, словно от собственной нерасторопности, но тут же спохватился: - Хотя подождите, это же не мой номер!.. Чего это я, собственно…

У прикроватной тумбочки обнаружилась кнопка связи с ночным портье.

- Добрый вечер, - сказал я таким медовым голосом, что у меня самого едва не свело скулы. - Это номер…

Тут я зажал трубку ладонью и поинтересовался:

- Какой это номер?

- 412, - Давид по-быстрому смотался наружу.

- Это номер 412, - продолжил я. - Да, это мы. Вы смотрели церемонию? Как приятно!.. Вам понравилось? Здорово. Ой, спасибо большое! Угу… Все сезоны просмотрели? Отлично! Да вы что, третий самый любимый?..

Я скосил глаза на Марлона и победоносно поднял брови, на что он немедленно показал мне средний палец.

- Как замечательно! - я вернулся к разговору. - Да, мы немножко празднуем тут - вы не принесете нам бутылку какого-нибудь игристого… Что-нибудь подороже, мы, понимаете, празднуем… Только шампанское?.. Ну, что же - пусть будет шампанское, почему нет?.. Прекрасно! Бутылку тогда и еще…

- … две! - крикнул Давид.

- … две бутылки, две. Или, знаете… давайте три. Три, а там посмотрим. И что-то еще, я забыл…

Я потер пальцем висок.

- Ах, да! И что-нибудь из еды. Кухня закрыта? Только сэндвичи?..

Я оглядел свои войска, при слове “сэндвичи” кавалерия согласно закивала головами.

- Отлично, сендвичи подойдут! И чипсы какие-нибудь, вот как в минибаре у вас - побольше… Спасибо огромное, мы ждем.

Минут через пятнадцать в дверь постучали и слегка заспанный, но очень вежливый официант вкатил в номер тележку, уставленную тарелками. Между ними высились четыре запотевшие бутылки с красными печатями на золотой фольге горловины.

- Мне показалось или я заказывал три?.. - я озадаченно оглянулся.

Официант улыбнулся.

- Одна - комплимент от отеля. Поздравляем еще раз.

- Как это приятно, - протянул я, улыбаясь в ответ. - Когда я стану мировой знаменитостью, то в Бергене буду останавливаться исключительно у вас.

- Премного благодарны, - ответил он, глазами показывая, что видал он нас всех известно где и известно в какой обуви.

- Ну что, - я потер руки, и в ту же секунду Марлон хлопнул первой пробкой.

***

В следующий раз я проснулся оттого, что мне было тяжело дышать. Рядом храпел Давид, сверху были в беспорядке навалены руки и ноги. Я раскидал чужие конечности, под аккомпанемент сонного мычания выбрался из-под завала и оглядел комнату. Левая прикроватная лампа свисала на шнуре с тумбочки, вокруг кровати виднелись грязные тарелки, на полу валялись пустые бутылки, но в целом, разрушения хотя и были заметными, однако же на фатальные не тянули.

- Твою мать! - я задел мизинцем одну из бутылок.

На звук моего голоса Марлон приподнял голову и открыл один глаз.

- Спи, спи - громко прошептал я.

- Ты куда? - также прошептал Марлон, отпихивая от себя руку Давида, которую тот немедленно закинул ему на грудь.

- Пойду к себе.

- А, ладно… Пока тогда.

- Пока, - сказал я и, подхватив валяющийся у двери пиджак, тихо вышел.

Было четыре часа утра, и на моем телефоне не высвечивался ни один пропущенный звонок, ни одно новое сообщение. Я добрался до своего номера, снял рубашку и брюки и вместе с пиджаком затолкал в сумку.

Потом принял короткий душ и переоделся, достал из рюкзака лэптоп, открыл крышку и перебронировал билет. Мой рейс вылетал в Осло в 6:30, у меня была пара часов в запасе, и я успевал еще взять кофе в аэропорту.

Только добравшись до квартиры, я почувствовал, как на самом деле устал. Не разбирая, бросил сумку у двери, стащил свитер и джинсы и подошел к кровати.

Мне хотелось упасть на нее и растянуться по всей ширине морской звездой, но вместо этого я аккуратно откинул одеяло и лег слева, оставив ему его сторону.

Комментарий к 11.

* Язык Тролля - каменный выступ на горе Скьеггедаль на высоте 700 метров

** Kinomagasinet - популярный журнал, посвященный киноиндустрии

========== 12. ==========

Я проснулся ближе к вечеру оттого, что за окном кто-то кричал.

В тишине четко различались два голоса - женский, постарше, и мужской, более высокий, молодой. Вероятно, ссорились мать и сын. Оба кричали на арабском, сын едва-едва не срывался в слезы, его голос, неровно карабкаясь вверх, в какой-то момент срывался и словно осыпался на землю острыми каплями. Он захлебывался, сдавленно замолкал, и несколько последующих секунд воздух резал только голос матери - голос человека, который уверен в том, что знает лучше, и давным-давно потерял терпение, доказывая это. Затем сын набирал воздух в грудь, и все повторялось снова до тех пор, пока крики резко не оборвались: похоже, кто-то из них, махнув рукой, зашагал в противоположном направлении.

Пошарив у подушки, я нащупал телефон. Было около пяти, и на дисплее высвечивалось новое сообщение: Марлон интересовался, что случилось, где я и все ли в порядке. Я написал ему, что у меня внеплановая репетиция в театре и поэтому пришлось улететь рано утром.

Потом снова закрыл глаза. Голова не болела - вообще, удивительным образом, похмелья я почти не чувствовал, просто слегка сдавливало виски, и веки, несмотря на довольно продолжительный сон, были тяжелыми, словно присыпанными песком.

Положа руку на сердце, я предпочел бы, чтобы все было наоборот. Я предпочел бы оказаться сейчас в ванной, согнувшись в три погибели над унитазом, чтобы меня выворачивало до кишок. И чтобы все эти спецэффекты и долбисерраунд: чтобы слезы выползали наружу горячей проволокой, чтобы раздирало горло и чтобы спазмы, едва-едва отпустив, неконтролируемо возвращались снова, отзываясь на резко ударяющий в нос запах рвоты. Потом я обессиленно валился бы на пол и лежал бы так, не двигаясь, бездумно улыбаясь в потолок, а в голове - светлой и легкой - чистым церковным экстазом звучало бы: “Господи, спасибо Тебе! Да славится во веки веков и все такое!..”

Но - нет. Ничто не падает сверху, просто так, и счастье хорошенько проблеваться надо еще заслужить.

Поэтому я делал что мог: лежал в постели, закутавшись в одеяло и не открывая глаз.

Вся круговерть вчерашней ночи, которая теперь вставала передо мной разрозненными кадрами, постепенно сменяющими друг друга, мелькающими быстрее и быстрее, отчетливо походила на странное немое кино, в котором я не был больше участником, но которое смотрел будто бы со стороны, из зрительного зала.

Направленный луч света бил у меня из-за спины в плохо натянутое полотно экрана, и я видел: вот садится самолет, подают трап, и камера моими глазами обозревает сначала взлетное поле, потом серо-коричневое небо, облака у горизонта, улыбающуюся на прощание стюардессу в старомодной форме и белых перчатках.

Секундный провал в темноту - и новый кадр: Марлон с Давидом стоят в фойе отеля и машут мне рукой. Следующий кадр - сидя в кресле, он смотрит на меня и улыбается.

Кадр - он спускается по эскалатору из номера в фойе, уже одетый для церемонии, камера вдруг вздрагивает, неловко кренится - вместе с ней тут же заваливаются вбок и он, и открытое лобби отеля, и все люди вокруг… Через секунду она выпрямляется снова, оказывается на столе, стабилизируется… захватывает нас обоих… я появляюсь сбоку, из неосвещенного ее глазом угла, подхожу к нему, мы стоим рядом, смотрим вглубь линзы и смеемся.

Следующий кадр - кулисы, сумрачно, он быстро приближается, неотрывно смотрит, приоткрывает губы, камера подрагивает, снимает неровно, нечетко… Новый кадр - аплодисменты и залитый светом зал, мгновенно за ним еще один - мы на сцене, он рядом, справа, держит приз и, судя по движущимся губам, что-то говорит.

Еще кадр - интервью, дальше - Марлон и Саша, хохоча, тащат по коридору металлические ведерки, откуда торчат бутылки, дальше - он открывает дверь своего номера.

Кадр - поднятые вверх бокалы;

кадр - Саша валится на кровать, задыхаясь от смеха;

кадр - Давид переворачивает лампу;

кадр - дисплей телефона;

кадр - текст сообщения;

кадр - ступени;

кадр - лобби;

кадр - бар;

кадр - глянцевый пол туалета;

кадр - смятая салфетка;

кадр - закрывающаяся дверь;

кадр - иллюминатор самолета;

кадр - тележка с кофе в проходе;

кадр - ключ;

кадр - подушка;

кадр - темнота.

И все это под треск кинопроектора, и тапер оголтело стучит по клавишам пианино.

Что я наделал?!

Я задавал себе этот вопрос снова и снова, с каждым разом все крепче зажмуриваясь и хватаясь за подушку холодеющими пальцами. Что я наделал?!

Все было хорошо, все было в порядке, все шло так, как должно - в какой момент я перестал трезво оценивать ситуацию?..

Когда первый шот врезался мне в голову, вливаясь по пути в адреналиновую волну? Или когда его догнал второй - догнал и поднял мутную пену и холодные брызги, осевшие на моем берегу странными смс-сообщениями? Или третий, обнаживший поднятый со дна песок, куски разбухшей древесины и ошметки скользких водорослей?

В какой момент я почувствовал это в себе? В какой момент занес руку и, размахнувшись, швырнул это ему в лицо? И почему?!

Почему - это был хороший вопрос.

Что случилось со мной? Отчего я вдруг словно сошел с ума?!

Он не сделал ничего, что могло бы спровоцировать такую реакцию, ничего экстраординарного. Ничего, что унижало бы мое достоинство, что вытолкнуло бы меня, голого, на потеху улюлюкающей толпе - ничего подобного. Наоборот, он был корректен, вежлив, спокоен - терпеливо ждал, пока я, как подросток пубертатного периода, бился в истерике и не желал внимать доводам рассудка. Он пытался объяснить мне мотивы, а я не слушал - затыкал уши пальцами и не слушал!.. И в итоге не нашел ничего лучше, чем задрать подбородок и выйти со сцены, громко хлопнув дверью театральной декорации.

Это было так глупо… Это был такой гротеск.

И отчего, почему?!

Да, он не мог подняться в номер тогда, когда этого просил я. - Ну и что?! Он работал.

Да, я ждал, что он уйдет со мной, а он остался. - Ну и что?! Это не повод топать ногой и обижаться, что он не бежит по первому зову.

Да, он не хотел, чтобы все произошедшее отразилось на его только-только набирающей обороты карьере. - Ну и что?! Он долго шел к этому, и если условием успеха являлся безупречный образ Джеймса Бонда… ну и что?! Я знал всю эту кухню, знал, как именно обстоят дела.

Да, одним из журналистов оказался ее близкий родственник. - Ну и что?! У нее был этот контакт, эта ниточка, и если интервью на развороте самого читаемого журнала о новинках киноиндустрии могло чем-то помочь, сгладить ситуацию и придать правильное направление - ну и что?! Ему нужна была эта ниточка, и какая разница, кто ее дернул?!

Да - Леа, очевидно, участвовала в его карьере. Да - она принимала какие-то решения, да - она что-то “считала” целесообразным, правильным или необходимым - и действовала, руководствуясь этими соображениями. - Ну и что?!

Да, она не была марионеткой, не была всего лишь бумажным платьицем для картонной куклы. - Ну и что?!

Да, она существовала в его жизни. И в моей.

Ну и что?!

Ничего из перечисленного не было для меня сюрпризом, шоком, катастрофической новостью, репортаж о которой вы с ужасом смотрите по телевизору, забыв опустить поднесенную ко рту чашку кофе. Я все это знал заранее, мы обо всем этом говорили - как раз для того, чтобы подобных ситуаций не возникало. Я сам - сам! - согласился играть эту роль, меня никто не заставлял.

И все шло нормально, все шло хорошо, все катилось по рельсам с ветерком. Почему же сейчас, щурясь и кашляя, прикрывая ладонями разбитые локти и прихрамывая, я отхожу в сторону от лежащего на боку вагона поезда, вокруг которого поднимаются клубы пыли и дыма, а вдали уже слышен вой сирен?.. Когда и почему случилась эта катастрофа?!

Я не мог найти ответа ни на один из этих вопросов, и чем больше пытался, тем хуже представлял, что делать теперь, после всего этого, чего ждать от него и - самое главное - от себя. Это было очень странное чувство… какой-то подслеповатой беспомощности, и я варился в нем, как в котле, периодически высовывая на поверхность красную разбухшую руку, подкручивая огонь и добавляя по горсти стыда, сомнений и страха.

И - да: лучше бы я блевал до звезд перед глазами. Однозначно лучше.

Все, что угодно, лучше, чем вот так вертеться в постели и твердить раз за разом: “Ну какой же ты идиот!”

Уснуть снова я так и не смог, делать ничего не хотелось, идти было некуда. Я включал телевизор, рылся в меню Netflix, только чтобы с раздражением понять, что ничего нового там нет, переходил на новости, затем на ток-шоу, потом опять на новости, и опять на Netflix… чтобы снова выйти из себя, выключить телевизор и отбросить в сторону пульт. Я пробовал Playstation и разнообразные плейлисты в Spotify, надевая наушники, чтобы звук обволакивал меня как можно более плотной, желательно и вовсе непроницаемой стеной.

Я пробовал есть: в морозилке нашлась пачка готового обеда “Тикка-масала”. Я бросил смесь на сковородку и, сидя у плиты, смотрел, как нарезанный кубиками замороженный соус расходится по горячей поверхности. Потом насильно запихнул в себя пару ложек и выкинул остальное в мусор.

Я стоял в душе, поочередно крутя краны горячей и холодной воды, снова включал телевизор, пытался читать сценарий - съемки очередного эпизода начинались на следующей неделе, - но бросал сразу, как только доходил до “Исак и Эвен”.

Я дошел уже до такой степени отчаяния, что начал оглядываться по сторонам и прикидывать, не стоит ли мне сделать уборку и пропылесосить. Комната вертелась перед глазами, я чувствовал, что с каждой минутой все больше вхожу в какую-то спираль, словно бегу по колесу в беличьей клетке, и с каждой проносящейся мимо меня перекладиной все меньше соображаю, как из него выбраться.

В какой-то момент я открыл окно и заставил себя лечь на диван и дышать. Дышать глубоко, размеренно, концентрироваться на шуме прибоя, на четком и стабильном ритме часов, на стрелке воображаемого метронома. Вдохнуть, задержать дыхание на счет и на счет медленно выдохнуть - все то, чему нас учили в театре: как расслабиться перед выходом на сцену, правильно растянуть мышцы шеи и опустить сведенные нервной судорогой плечи.

Не сразу, но у меня все же получилось успокоиться: пляшущие перед глазами красноватые пятна стали замедлять ход, дыхание выравнивалось, постепенно возвращалась способность мыслить адекватно, соображать, выражать себя разумными, понятными фразами. Бешеная карусель моих “почему?!” притормаживала, и центробежная сила постепенно ослабляла жесткую хватку.

Через час я почувствовал себя лучше настолько, что снова включил телевизор, ткнул курсором в первый попавшийся фильм и даже сумел сосредоточиться на сюжете. Было уже начало двенадцатого, и я очень надеялся, что очень скоро мозг пожалеет меня и опустит тяжелый рубильник сознания.

И мне повезло. Где-то под тусклой лампой общественного туалета ночного клуба сильно потрепанный ангел в балахоне с пятнами собрал обслюнявленным пальцем остатки белой дорожки с кромки раковины, привычно втер их в десну, а потом глянул на меня и, прищурившись, дунул:

- Все, этому хватит.

На следующий день я вернулся к жизни рано, около семи утра.

Телефон по-прежнему молчал. Молчал и я - как и он, я тоже не знал, что сказать. Некоторое время мы недоуменно смотрели на дисплеи друг друга, сведя брови, раздумывая, не случилось ли какой-то неувязки или поломки, не заблокированы ли мы оба: как знать, может, где-то глубоко внутри нас светлячками бились непрочитанные или ненаписанные смс, непринятые звонки, неполученные или неподанные сигналы - стучали хрустальными крылышками в стенки запертой банки, доверчиво загорались теплыми зеленоватыми огоньками, поводили тонкими усиками.

Но нет - в нас было пусто и темно, и мы не знали, что сказать друг другу.

Семь утра воскресенья. Время вставать.

Я принял душ, заставил себя съесть пару хлебцев с сыром и глотнул кофе. Потом оделся, натянул кроссовки для бега, пристегнул к предплечью телефон и выбрал плейлист.

***

Звезда вы или не звезда, сжимаете ли в потной ладони самый главный телевизионный приз страны, оплачиваете ли сами счет за горячую воду и имеете ли мнение относительно того, какое средство для мытья паркета чистит лучше и сохнет быстрее, воскресные обеды с родителями - это святое. На этих обедах вам снова десять лет, вам подкладывают в тарелку вареные овощи, отец дразнит вас и смотрит поверх очков.

- Как твои дела?

- Хорошо, - легко ответил я. - Отлично!

- Как слава, не давит?

- Немного, - я подхватил тон, - но в целом в порядке. Справляюсь.

- Держись, сын… Испытание славой - самое суровое.

И он важно закивал.

- Подожди секундочку, - я положил приборы и сделал вид, что привстаю. - Я сбегаю вниз за блокнотом, запишу эту мысль, чтобы никогда не забыть.

- Запиши, сынок, запиши. Учись, пока я живой.

- Ага.

Я склонил голову в театральном жесте сыновней благодарности.

- Папа намерен отойти от дел и писать мемуары! - крикнула мама от плиты.

- Неужели?

- Да, - снова кивнул он. - Я вспомню все истории из твоего детства и непринужденно изложу их в деталях. Думаю, продаваться будет хорошо.

- Какие еще истории из моего детства?.. Не надо историй из детства!

- Извини, мальчик мой, - отец развел руками, - но кредит на новую яхту сам себя не выплатит. Таковы суровые законы жизни.

Он отрезал и положил в рот кусочек мяса, как бы давая понять, что разговаривать тут нечего, дело решенное.

- У тебя нет кредита на яхту! - засмеялся я.

- А я возьму. Самый большой, какой дадут. Целую кучу денег.

- Но у тебя даже прав нет!..

- А я получу… Передать тебе соус? - он потянулся рукой. - Нет?.. Так вот: получу, буду по выходным выходить во фьорд…

Он откинулся на спинку стула, задумчиво посмотрел в окно за моей спиной.

- Мне всегда хотелось, мечта у меня была такая в юности - чтобы своя яхта. Ветер, парус трещит… А ты на палубе… Холодное пиво и вокруг никого, только вода и небо… Красота! Мечта, в общем.

- Мечта, говоришь? - я хмыкнул.

- Да, именно. У всех должна быть мечта…

- А нельзя при этом как-то без мемуаров?

- Да я бы и рад, сын, - глянул он насмешливо, - но надо же нам как-то зарабатывать на тебе, раз уж ты такая теперь знаменитость?.. Сам-то посуди.

- Кому это - нам?! - мама поставила на стол последнее блюдо и села. - Кому это - нам?! Я на собственном ребенке зарабатывать не собираюсь!

Отец посмотрел на нее многозначительно.

- То есть, я так понимаю, расширять ванную и ставить джакузи ты передумала?..

- А, - словно вдруг вспомнила она, - это нет. Джакузи - это святое, тут ничего не попишешь: мемуары - значит мемуары. У меня из его начальной школы много историй, главы на три точно хватит, а если растянуть, то и на все четыре…

- Команда! - отец вскинул руку в жесте “хай-файв”, и она легко хлопнула его по ладони.

Я засмеялся, и они следом.

- Как у ребят дела? - затем спросила мама.

- Все хорошо.

- Вы вместе обратно вернулись?

- Нет, - я пододвинул к себе блюдо с картофелем. - Они остались на пару дней в Бергене.

- А ты почему так рано прилетел? - удивилась она. - Остался бы тоже, погулял, отдохнул.

- У меня была репетиция, - ответил я, не моргнув. - Я бы и рад был остаться, но никак. Но это ничего, успею еще.

- Тебе не кажется, - отец отрезал и протянул мне еще кусочек вырезки, - что ты слишком много работаешь?

- В смысле - много?…

- Ну, у тебя все время то съемки, то театр, то встречи. И школа, конечно…

- … и футбол, - продолжил я.

- Да, именно, - он отложил сервировочные приборы и посмотрел на меня уже серьезно. - Телевизионная премия - это, конечно, отлично, и в твоем-то возрасте… Дедушка так бы гордился тобой…

Я улыбнулся.

- Но надо иметь возможность и отдыхать. Проводить время с друзьями… Не знаю, может быть, встречаться с кем-то…

- Я все успеваю, - машинально пробормотал я, но тут же спохватился, - в смысле, отдыхать успеваю. И с друзьями встречаться, и… все.

И кивнул еще раз, для верности, а потом стал резать картофель на тарелке - на маленькие кусочки.

- Послушай, - мама искоса глянула на отца, - а Хенрик… Вы с ним друзья?

Я как раз почти разделался с картофелем, но в последний момент промахнулся: кусок вдруг отскочил, и я неловко царапнул вилкой по дну.

- Ну да, - как мог небрежно я пожал плечами. - Мы снимаемся вместе, я же объяснял.

- Просто мы смотрели церемонию, - они снова как-то странно переглянулись, - и интервью после нее, и нам показалось…

Тут она запнулась.

- Что показалось? - не поднимая глаз, я положил в рот мясо и сосредоточенно зажевал.

- Нам показалось, что вы не просто коллеги и не только друзья, - закончил отец.

Кровь мгновенно ударила мне в лицо, обожгла шею и уши. Чтобы хоть как-то заполнить вдруг повисшую паузу, я снова пожал плечами, положил приборы на стол и в молчании налил себе воды из графина, а затем, неуклюже делая вид, что меня вдруг разобрала страшная жажда, стал пить большими глотками, оттягивая время и мучительно размышляя, что и как ответить на вопрос, который мне, собственно, даже не задавали.

Сказать ли: “Нет, вы не так поняли, это только лишь работа, только съемки, все это не взаправду, вам все показалось”?

Или: “Да, вы все правильно поняли, вам ничего не показалось, это Хенрик Холм, тот самый Хенрик Холм, я люблю его, можно я приведу его на обед в следующее воскресенье? Он ест все, но у него, кажется, аллергия на глютен, я не совсем уверен, но я спрошу”?

Или: “Да, это Хенрик Холм, я люблю его, ничего, если в следующее воскресенье он вместе со своей девушкой придет к нам на обед?”

Или еще так: “Да, это Хенрик Холм, я люблю его, но в Бергене я повел себя как полный мудак, и с тех пор мы ничего не сказали друг другу, и теперь мне кажется, что я все проебал, можно я переночую сегодня в своей комнате?”

Я все еще лихорадочно перебирал в уме варианты, когда отец пришел мне на помощь:

- Но, как бы там ни было, для нас с мамой самое главное, чтобы ты был в порядке. Ты в порядке?

Я кивнул и поставил пустой стакан на стол.

- Ну и отлично, - тут же заключил он, меняя тему. - Так вот, по поводу мемуаров… Думаю начать с того, как на парковке супермаркета, пока я загружал пакеты в багажник, ты невесть откуда достал пачку маргарина - тебе лет пять было, наверное… Каким-то образом умудрился снять обертку и измазал этим маргарином чужую машину…

Мама засмеялась, вместе с ней засмеялся и я, расслабленно опуская плечи - неловкий момент был, к счастью, позади.

- … А я-то ничего не подозреваю - складываю себе!.. И тут подходит хозяйка машины, строгая такая дама в берете и очках, - отец сделал страшное лицо. - “Чей это ребенок? Это ваш ребенок?!” И пальцем еще показала. А ты сидишь у заднего колеса на корточках, с пачкой в руках - застыл, как кролик перед удавом, глазищи по пять крон…

Он громко фыркнул и только открыл рот, чтобы продолжить, как я его опередил:

- А ты тогда глянул на меня и говоришь: ”Какой ребенок? Этот?.. Первый раз вижу”. И в машину сел. У меня аж маргарин из рук выпал….

- Да, было дело, - отец расхохотался. - Ой, у меня таких историй полно… А ты помнишь, у нас собака была, ризеншнауцер, здоровый такой?..

- Бустер.

- Добрейшей души пес был, - заметила мама.

- Как-то раз, - продолжил он, - мама ушла к соседке, а мы с тобой вдвоем остались, ты, вроде как, рядом крутился… А я, значит, новости посмотрел, потом еще спорт… Огляделся - нет никого… и тихо. Ну, думаю, не к добру…

- Угу…

Посмеиваясь, мама налила в бокал вина и сделала небольшой глоток.

- Спускаюсь вниз - батюшки!.. А ты из кладовки банку шоколадной пасты достал и всего пса с ног до головы перемазал. И себя заодно, и лестницу, и стены в прихожей…

- Я такого не помню! - запротестовал я. - Не было такого!

Отец хмыкнул.

- Конечно, не помнишь!.. А я вот хорошо помню, что подумал, когда спустился вниз и увидел огромную собаку, тебя и полдома вымазанных в густой коричневой субстанции очень подозрительной консистенции… И это за полчаса до того, как вернется мать. Я тогда подумал…

- Что?! - рассмеялись мы с мамой одновременно.

- Я подумал, - сам едва сдерживаясь, закончил он, - что зря все же не оставил тебя на парковке у супермаркета…

***

После, обняв их на прощание, я закрыл за собой дверь, вышел на лужайку перед домом и достал телефон.

Ноль непринятых звонков, ноль непрочитанных смс.

Ноль.

class="book">У стола для пикника, где нашел его тогда ночью, я сел на скамейку и открыл поле нового сообщения.

Чистое белое поле, а я и понятия не имел, что именно хочу ему сказать. Как начать, как продолжить, чем закончить. Какими словами.

Мне казалось, что бы я ни написал, какие бы фразы ни подобрал - теперь, через два дня, все это будет звучать странно, нереально, словно выдумано… как на сцене. Фальшиво.

Первым порывом было отправить ему “прости меня”, но, положа руку на сердце, я не совсем понимал, за что конкретно просил прощения. За то, что перебрал со спиртным? Или что наговорил всякого дерьма? Или что не подозревал, что оно во мне есть, это дерьмо - а следовало бы?.. Или за то, что так показушно, так истерично уехал? Или за все это вместе взятое?

Или, может, за то, что мне, в общем-то, не за что просить прощения?..

Потому что он мог бы быть там, в Бергене, для меня, для нас - а не для себя и уж совершенно точно не для тех других “нас”?..

Вот за это?..

Я судорожно пытался найти правильный ответ, разобраться в себе, в своих мыслях, однако чем дольше я пытался, чем напряженнее искал в запутанном клубке собственных ощущений кончик нити разума, за который мог бы потянуть, тем отчетливее понимал, что просто-напросто тону в словах, в образах, во фразах и формулировках и совершенно, абсолютно, стопроцентно не имею ни малейшего понятия о том, что хочу сказать. Что следовало бы сказать в подобной ситуации, что ожидалось бы от кого-то в моем положении.

Поэтому я закрыл меню сообщений, вдохнул и быстро, пока не передумал и не струсил, набрал его номер. Гудки пошли не сразу, какое-то время внутри меня была тишина, и пару мгновений мне казалось, что она не закончится - но вот связь вернулась, проступила отчетливым и ровным пульсом одинаковых сигналов, отозвалась эхом в голове.

Я ждал, гудки шли, ничего не происходило. Он не брал трубку.

Я нажал на красную кнопку разъединения и стал смотреть на дисплей, ожидая, что он немедленно высветится новым входящим, однако этого не произошло - ни через пять минут, ни через десять, ни через пятнадцать. Я повертел телефон в руках, озадаченно постучал ногтем по крышке и набрал снова. В этот раз гудки пошли почти сразу. Я ждал. Три - пять - семь.

А потом включился автоответчик.

Стандартный автоответчик телефонной компании, у меня самого такой стоит. Неизвестная девушка приятным голосом приглашает вас оставить сообщение после звукового сигнала, и тогда абонент вам перезвонит.

Потом. Сейчас, вот конкретно сейчас - абонент недоступен. Абонент занят. Не может. Сейчас. Но потом перезвонит, обязательно. Потом. Вот закончит свои дела - и перезвонит.

Занят абонент, что здесь непонятного?! Строит свою жизнь. Летит куда-то или откуда-то, пьет кофе из бумажного стаканчика, держит в руках сигарету, в сотый раз собираясь бросить, расплачивается карточкой за бензин на заправке, набирает что-то в строке поиска Гугл, перекусывает на ходу, облизывает пальцы, стряхивает крошки и бежит куда-то дальше, неловко зачерпывая замшевым ботинком воду из лужи.

Живет абонент. Своей жизнью.

И, судя по всему, не слишком интересуется моей. Или интересуется, но меньше, чем мне хотелось бы. Или достаточно, но в строго определенное время - не сейчас. Или?..

Мысли роились вокруг беспорядочно, надоедливо зудели, натыкались друг на друга, только раздразнивая, распаляя, не давая никакого четкого ответа, не предлагая выхода или решения. Зато - в качестве компенсации - я неожиданно понял, что именно чувствовал, смог дать этому название и определение.

Раздражение. Мгновенно смывая собой тяжелое чувство вины - теперь я не мог даже представить себе, с чего вдруг именно я должен был чувствовать себя виноватым, - оно набежало на меня сильной и упругой волной, плеснуло мутной воды мне в ботинки, а затем осело рыхлой пеной на мокром песке.

В самом деле?! Серьезно?! Автоответчик?!..

Да, может быть, я повел себя нерационально. Может быть.

Я устал, я выпил, мне было одиноко. Я вел себя плохо и был непослушным мальчиком.

Но я не робот, я живу как могу, как получается, и имею право на ошибки. Мы были там вместе, мы стояли бок о бок на этой сцене, мы делили эти минуты на двоих, и мне казалось, что там и тогда - это наше время, наш город, наше с ним “мы”, только наше… А он, оказывается, был там… по своим делам.

И при этом так невозможно, так, блять, охуительно занят, что до сих пор даже не удосужился узнать, куда я пропал.

Вообще-то я мог быть где угодно.

Я мог лежать на автостраде с вывернутыми в разные стороны ногами и руками, как брошенная во дворе тряпичная кукла - а он и не знал бы.

Я мог сейчас пить до зеленых чертей или мог в баре попасть в пьяную драку - а он и не увидел бы.

Я мог быть похищен террористами - да, прямо из центра Осло, - я мог сидеть с мешком на голове в какой-нибудь богом забытой дыре без доступа к воде, горячей пище и вайфаю - а он и не подозревал бы.

Он не просто не знал бы обо всем этом, он даже не удосужился спросить.

И с какой, простите, стати я должен чувствовать себя виноватым?! С какой стати я вообще должен ощущать вину за то, что чувствую именно так и никак иначе? Почему я должен извиняться за досаду, раздражение, недоумение, и - да, за ревность?!

С какой стати?!

Я никогда не просил ничего особенного, я вообще ничего не просил… Разве быть со мной - тогда, когда у нас обоих была такая возможность, - разве это так много? Так невероятно, невозможно, неподъемно много?!

Вот это надо было наговорить ему на этот его сраный автоответчик!.. Вот именно это, чтобы потом, перед сном - спал ли он сегодня один или спала ли рядом с ним эта такая нужная племянница такого полезного дяди - чтобы он это все прослушал и… Спокойной ночи!.. Спи крепко, дружочек!.. Вот как я.

Но, конечно, я ничего не сказал. Резко поднялся и зашагал к автобусной остановке, по пути засовывая телефон в карман. Злость по-прежнему плескалась во мне короткими волнами, то и дело обжигая виски, но, как ни странно, теперь это мне даже нравилось.

***

Домой я вернулся ближе к девяти. Не разуваясь, прошел в гостиную и сел на диван.

Потом разблокировал телефон:

“Занят?”

Румен ответил быстро.

“Сижу в баре с приятелями. Хочешь - подъезжай”

“Да, наверное. Где?”

“В Scotsman*”

“Ну и дыра”

“Как мы заговорили”

“Окей, я скоро буду. Возьми мне выпить”

“Разбежался. Приедешь и сам возьмешь”

“Мне не продадут”

“Ну мне-то продали”

“Меня в этом городе каждая вторая собака знает в лицо”

“Ах, да, ты же у нас знаменитость, куда деваться. Ладно, подходи, тут определимся”

Я выключил телефон и направился в душ, на ходу спинывая ботинки, стягивая куртку и футболку.

В этот момент в домофон позвонили. Я застыл на полпути, все еще сжимая футболку в руках.

Почтальона я не ждал. Свидетелей Иеговы тоже. Пиццу не заказывал. Румен сидел в баре. Марлон и компания по-прежнему тусовались в Бергене. На этом список людей, которые могли вот так случайно оказаться на моем пороге, заканчивался.

Ну… почти заканчивался.

Как ни странно, я не почувствовал облегчения оттого, что он наконец-то здесь - стоит внизу и ждет, пока я открою дверь.

Буквально совсем недавно, какие-то несколько часов назад, я так хотел и так надеялся на это - что он возникнет внезапно, из ниоткуда, перейдет из чужой, безликой темноты в нашу, в мою, в темноту моей спальни… И я тогда не задам ему никаких вопросов, потому что не будет нужды в каких-то пояснениях. Эту надежду я ощущал до болезненного остро, почти физически, с того самого момента, как проснулся - словно крохотным диким зверьком держал ее на руках и гладил, осторожно и растерянно, а она прижимала уши, шипела и царапалась, оставляя на моих ладонях красные следы от коготков.

И вот теперь он стоял там, внизу, и просил впустить его - все как я хотел. Однако, вопреки ожиданию, кроме уже хорошо знакомого раздражения, больше я ничего не чувствовал. Ни радости, ни облегчения - ничего. Вероятно, стоило бы подумать подольше, отчего и почему, но тишину предсказуемо прорезал второй сигнал.

Я снял трубку и, не спрашивая, нажал на кнопку разблокировки замка. Потом прислушался к шагам на лестнице и, дождавшись, пока они окажутся совсем рядом, распахнул дверь.

Наверное, вид у меня был странный или, по крайней мере, совсем не тот, к которому он привык, потому что, поднимаясь по ступеням и мимолетно глянув на меня снизу вверх, он вдруг запнулся и задержал в воздухе ногу, но через секунду снова собрался, не опуская взгляда, медленно преодолел последний пролет и остановился напротив.

Он смотрел на меня, чуть сдвинув брови, выжидательно и одновременно настороженно, и где-то там, в глубине его глаз, я заметил что-то новое, какой-то неизвестный мне доселе оттенок - то ли страха, то ли схожего с моим раздражения, то ли чего-то еще, - и тут же с немалой долей удивления понял, что не испытываю никакого желания гадать, что же именно им движет сейчас.

Какое-то время мы стояли молча, потом я заметил:

- У тебя есть ключи.

Он кивнул и, сглотнув, облизал губы.

- Я не хотел, - начал он чуть более хрипло, чем обычно, и снова запнулся, как только что на лестнице. Потом прочистил горло и продолжил: - Я не хотел тебе мешать.

- Мешать, - повторил я. - Угу. Ты не хотел мне мешать.

- Можно войти?

Я вдруг осознал, что стою в дверном проеме без футболки, в одних только джинсах и босиком, и уже хотел было посторониться и пропустить его внутрь, как вдруг что-то щелкнуло во мне, щелкнуло и потянуло, будто поднимая некий занавес, и тут же какой-то другой “я”, незнакомый, чужой, вышел самовольно на сцену, вступил на ярко освещенное софитом пятно и, сузив загримированные глаза, ответил вопросом на вопрос:

- А ты зачем пришел?

Он не ожидал этого, он не мог себе такое даже представить - это я понял по тому, как мгновенно расширились его зрачки и как он резко и коротко забрал в себя воздух. Там, внутри себя самого, я точно так же застыл, парализованный этой фразой, не находя ни сил двинуться с места, ни какого бы то ни было разумного объяснения происходящему.

И тогда, воспользовавшись паузой, этим замерзшим в пространстве моментом, тот другой “я”, о существовании которого я раньше и не подозревал, высоко поднял бровь и снова спросил - и, к моему ужасу, в его голосе явственно прозвучала грязная и оскорбительная насмешка:

- Ну что, закончил дела? Освободился? Теперь есть время потрахаться?..

Он смотрел на меня уже с нескрываемым ужасом, широко распахнув глаза, инстинктивно качая головой, словно не веря собственным ушам. А другой “я” в это время растянул вымазанные театральной помадой губы:

- Это можно. Но не сейчас, приятель, прости. Сейчас я занят. Дела у меня. Вот я освобожусь - тогда. Я тебе скину, как только у меня появится время и настроение, идет?..

И каждое мое слово, каждая отрывистая фраза, била его - я видел: била в лицо, по глазам, по губам, которые он кусал сейчас до белых пятен, по коленям, в солнечное сплетение.

А я хватал в это время руки этого другого “я”, пытаясь оттеснить его от двери, умолял остановиться, прекратить, ударить меня, если надо, но только не его, только не этим, только не так!.. Но другой “я” меня не слышал - или не хотел слушать. Он отпихнул от себя мои руки и, с легкостью удерживая их в стороне, сделал то, отчего я вдруг застыл, как вкопанный:

- Впрочем, - сказал этот “я”, цинично скалясь и многозначительно оглядываясь на темноту за спиной, - если хочешь, оставайся. В конце концов… чем больше народу, тем веселее, не так ли?.. Ну или можешь смотреть, я не против…

И сделал приглашающий жест, шире раскрывая дверь.

Он с шумом вдохнул и, не выдыхая, смотря на меня с таким же ужасом, попятился назад, к лестнице. Я ничего не видел в его глазах, не видел, какого они были цвета - впрочем, я мало что видел в тот момент. Вокруг меня висела плотная белая завеса, вздрагивающая в такт оглушительным ударам в висках.

Тогда другой “я” вышел на финальный акт и, безразлично пожав плечами, сказал:

- Нет?.. Ну как знаешь.

И закрыл дверь.

Комментарий к 12.

* Бар на главной улице Karl Johan, в основном, посещаемый туристами

========== 13. ==========

Не знаю, сколько времени я провел на полу в прихожей, по-прежнему босиком, привалившись к двери. На капитанском мостике моего сознания было пусто и тихо, вселенная скользила по темной воде сама собой, ровно и прямо, не загребая носом и не кренясь, все системы работали нормально.

Переборки слегка поскрипывали, респираторный отсек докладывал стабильное дыхание, сердечные клапаны открывались и закрывались с положенными интервалами, приборы давления показывали норму. Стрелка уровня кислорода находилась в пределах допустимого.

Тело функционировало исправно, за период несения вахты отклонений не обнаружено, происшествий не зафиксировано.

При этом отсутствовал штурман. Что случилось с ним - свалился ли он с приступом желтой лихорадки, отравился ли лежалыми консервами, по ошибке забытыми коком на раздаточном окошке камбуза, или, глотнув за рундуком контрабандного спирту, выпал за борт - никто не знал. Он просто исчез, оставив после себя навигационные приборы, которые никто не умел считывать, старые пожелтевшие карты и ворох служебной документации, расчерченной таинственными линиями и испещренной крохотными буквами и цифрами.

Штурман был единственным человеком, кто мог точно сказать, по какому курсу двигалась вселенная, где опасаться мели и рифов и как направить ее к безопасному фарватеру. Единственным, кто мог сказать, что мне теперь делать.

Однако штурмана не наблюдалось, и, поворошив для видимости морские карты и бесцельно постучав пальцем по круглому стеклу приборов, я потерянно вышел из его рубки.

Что это было?.. Кто был этот другой “я”, откуда он взялся и почему я позволил ему вот так просто, парой фраз, разнести в щепки то, что было самым ценным в моей жизни? Как это произошло?..

И сейчас, когда я сидел на полу темной прихожей, концентрированно уставившись в никуда, - почему сейчас его не было рядом, чтобы предложить мне тысячу и одно решение, хлопнуть по плечу и сказать: “Не бери в голову, кэп, отсюда будет только лучше”?

Я размышлял так, пребывая в легком, почти приятном оцепенении, спокойно и отрешенно, ничего не чувствуя и ни о чем особенно не беспокоясь, словно бы кто-то добрый и сострадательный со всего размаху воткнул мне шприц с морфином прямо в мозг, и с той секунды ужас и отчаяние, боль и гнев просто перестали существовать.

Это было приятно… Так приятно - плыть по течению и ни о чем не думать, ничего не помнить… просто плыть… плыть…

Но, к сожалению, ничто не длится вечно. И, уж тем более, спокойствие и умиротворение.

В какой-то момент вселенная вдруг резко накренилась, зависая носом над водой, и тут же завыли аварийные сирены, зажглись сигнализационные лампы, снизу послышался лязг задраиваемых люков. Судно задрожало, зарываясь килем в мель, треща обшивной и вибрируя, раздался страшный грохот, и в этот момент вся недавняя сцена заново встала перед моими глазами.

Я запустил руку в волосы, оперся лбом на ладонь и вспомнил его лицо. Его объятое ужасом лицо в тот момент, когда я дал ему понять, что не один, что нашел себе кого-то на ночь, с легкостью заменил его, и что я при этом настолько циничен, что предлагаю ему войти и… присоединиться?!.

Мои слова, его движения, мои жесты и его взгляд - я отдал бы так много, чтобы ничего этого не знать, не помнить, не чувствовать, как начинает гудеть сердце, как перехватывает дыхание, как холодеют и дрожат руки… Чтобы не стоять теперь мысленно перед дверью с надписью “Худший день твоей жизни”.

Худший день жизни. Я повернул в замке тяжелый, ржавый ключ и…

И в ту же секунду воспоминания нахлынули на меня, словно тяжелый осенний ливень - ледяной, пробирающий до костей. Я увидел, как он поднимался по лестнице, и я увидел его взгляд, его руки, которыми он цеплялся за перила, будто подтягивая вверх отчего-то ослабевшее тело, острую складку у переносицы, плотно сжатые губы, словно бы он боролся с собой, не выпуская наружу слова и фразы, которые могли быть истолкованы двусмысленно и подлить еще больше масла в огонь, его напряженную позу и редкое, сбивчивое дыхание.

И как все это вдруг отступило на второй план, как мгновенно распахнулись его глаза в ужасе и отвращении, как он откидывал голову, безуспешно пытаясь уйти от моих ударов, как колотились вены на его висках, как он сухо и натужно сглатывал…

Как он стоял, как он дышал, как молчал, как смотрел. И как в самый последний момент его зрачки мгновенно сузились в тонкие пунктирные линии, а затем лопнули и растеклись тяжелыми масляными дорожками прямо по синеве.

Мое бегство из Бергена и все, что произошло между нами ночью, - все это было гротескным и глупым, в чем-то, быть может, даже истеричным и злым, и я наверняка ранил его, но это не шло ни в какое сравнение с тем, через что я заставил его пройти только что - или недавно, у меня по-прежнему не было никакого ощущения времени.

И если сразу после приезда я не знал, что делать и как быстрее исправить ситуацию, то сейчас я просто-напросто не представлял, кто я такой. Кто я?.. Кто этот совершенно чужой, жестокий и опасный человек, что прятался внутри меня все это время, только и выжидая, чтобы нанести сокрушительный удар?…

Этот чужой только что разорвал меня, разодрал когтями - разодрал и ушел, оставив собирать ошметки и обрывки того, что совсем недавно так необыкновенно и ослепительно горело, так сияло, так переливалось. Ушел спокойно, уверенной походкой, не подав мне руки, не оглянувшись, и теперь, ползая по полу, мне хотелось выть - не стесняясь и не таясь - выть в голос от того, что я наделал.

Что я наделал?!

Если вы задаете себе подобный вопрос уже второй раз с перерывом всего лишь в сутки, а ваше сознание при этом сконфуженно молчит и только лишь разводит руками, значит, с вами что-то серьезно не так. Вы либо полный мудак и говно, либо имбицил, на котором врачи и родственники давно поставили крест. Либо и то, и другое.

Я прижал ладони к лицу, с силой надавил на веки, и перед глазами моментально закружились красно-оранжевые пятна. Большими пальцами я заткнул уши и покачался немного взад и вперед. Надо было подниматься с пола, двигаться, куда-то бежать - делать хоть что-то! - но здесь и сейчас сил хватало только на это слабое покачивание, только на жалкую имитацию осознанного выбора, не больше. Я словно бы говорил кому-то, кто укоризненно смотрел на меня сверху: “Смотрите, я реагирую, я стараюсь - я качаюсь из стороны в сторону”.

Минуты шли, я раскачивался взад и вперед, все сильнее погружаясь в какое-то подобие транса, гипнотизируя сам себя этим размеренным движением, и уже было совсем потерял связь с реальностью, как вдруг, откуда ни возьмись, подоспела помощь. Сквозь чехарду пятен и точек я снова разглядел его лицо - ужас и отвращение на нем - и мое тело, мое чудесное тело, на которое я так долго не обращал никакого внимания, мгновенно протянуло мне дружескую руку, с силой вырывая из круговерти галлюцинаций. Мгновение - и я почувствовал резкий спазм и сразу за ним - болезненный ком, летящий от желудка к горлу. Едва успев вскочить на ноги и сделать пару шагов, я упал рядом с унитазом, и меня тут же вырвало.

“Спасибо тебе, тело, - подумал я, сплевывая затем остатки желчи в раковину и умываясь. - Спасибо, что я вернулся”.

Из зеркала на меня смотрело красное, помятое лицо с кругами под глазами, с обезумевшим взглядом, но это все же был я - знакомый я, настоящий. Живой и готовый действовать. Секунды вдруг защелкали в голове одна за другой, время стало осязаемым, ускорилось троекратно, полетело - и вместе с ним полетел и я.

Нет - разумеется, это не конец.

Да - конечно, все еще можно поправить.

Нет - это не театр и не кино, это реальная жизнь. Моя жизнь. И я отказываюсь представлять ее без него. Я просто отказываюсь.

И да - он будет в ней, в моей жизни, со всеми этими его тридцатью тысячами разных улыбок, с глупыми шутками, с идиотскими куклами Барби, с одноразовыми бамбуковыми палочками, с дымом сигареты, с пальцами на поверхности чашки, с его губами, приоткрывающимися навстречу моим, с большими ступнями, которыми он терся о пальцы моих ног, с пошлыми намеками не к месту и не ко времени, с его голосом и смехом - с этим его моим смехом.

Он будет в ней, и ни в каких других вселенных, занавешенных шторами каких угодно цветов, этого не изменить. Потому что я - я так решил.

И, кивая своему отражению, я понял: сейчас я оденусь и побегу.

Добегу до его квартиры и позвоню в домофон, и, если он впустит меня, рвану на себя дверь и взлечу на его этаж. И там будет неважно, один он или нет, сидит ли в тишине пустой квартиры или, повинуясь первой ответной реакции, вколачивает кого-то в постель - незнакомого ли мужчину или женщину, которых несколько часов назад, в слепом угаре ярости, нашел в первом попавшемся баре - все это будет совершенно неважно.

Я останусь - если он позволит;

я встану у стены и буду смотреть - если он прикажет;

или выйду и буду ждать у двери, слушая стоны и крики, - если он захочет.

Все что угодно, лишь бы он простил меня.

Лишь бы потом, после, он был со мной.

Но сейчас - бежать!.. Я выскочил из ванной, неловко запнувшись на пороге и едва не влетев носом в противоположную стену, только чудом удержав равновесие. Схватил футболку, натянул кроссовки на голые ноги, рванул с вешалки куртку, распахнул дверь и вылетел на площадку.

Он… Он сидел на ступенях, пролетом выше, прислонившись к стене. Я встретился с ним взглядом и тут же почувствовал, как сердце, стукнув на прощание коротким ударом, со всего размаху ухнуло вниз, к ногам. Я выдохнул, на мгновение прикрыл глаза и чуть потряс головой, опасаясь, как бы все это не было просто наваждением, иллюзией - одной из тех, что мелькали передо мной совсем недавно.

Но нет. Он был там, на ступенях. Сидел и молча смотрел на меня.

Прошла секунда, другая, третья. Он не менял положения, не делал никаких попыток подняться, просто смотрел, почти не дыша, словно марионетка, снятая с деревянного “креста”, лишенная какого-либо движения и брошенная в углу.

Я подумал, что, вероятно, он не встает навстречу из брезгливости и отвращения, и от этой мысли меня замутило снова, но я заставил себя сглотнуть и дышать ровнее, и спазм исчез почти так же быстро, как и появился. Затем я пристально оглядел его и тут понял, а скорее даже почувствовал: он не может. Не может встать, сделать шаг, что-то сказать. В этот момент, на моей лестничной площадке, перед дверью - не может жить дальше, может только ждать, пока случится что-то, что придаст ему сил. Пока кто-то даст ему знак, что готов вместе с ним поднимать опрокинутое, чинить сломанное, клеить разбитое.

Что он не один.

Задержав дыхание, словно его, как птицу, можно было спугнуть резким звуком или неосторожным шорохом, я сделал небольшой шаг, потом еще один, и еще, пока не оказался совсем рядом.

Затем я чуть наклонил голову, давая понять, что все хорошо, и он в безопасности, и протянул руку. Несколько секунд он смотрел на мою ладонь, словно раздумывая, сопоставляя ее очертания с тысячей других известных ему предметов, после чего медленно подал свою. Я поймал его пальцы и осторожно сжал.

Сначала он не делал никаких усилий, чтобы встать, и какое-то время я просто держал его руку на весу, но затем, когда я почувствовал, что он готов, то ободряюще кивнул и легко потянул ее на себя. Он тихо оттолкнулся от ступеней и медленно, тяжело поднялся.

Тогда я развернулся и, не отпуская его руки, повел домой.

Меня не покидало чувство цикличности происходящего, некое дежавю, но я гнал от себя образы, подернутые дымкой прошлых ощущений, стараясь концентрироваться на одной-единственной вещи: он был здесь, я держал его за руку, он шел за мной, а я вел его за собой.

Я закрыл дверь квартиры, стянул кроссовки и бросил на пол куртку. Он по-прежнему стоял молча, не двигаясь, словно ожидая, пока его нити, завязанные на “кресте” намокшими узлами, окрепнут, наберут силу, снова задрожат и завибрируют, сообщая движения и ощущения всему телу, а до тех пор - он просто стоял и ждал, и я слышал его слабое, поверхностное дыхание.

Тогда я взял этот “крест” и, слегка наклонив, заставил его переступить. Он сделал шаг. Затем я наклонил деревянную основу в другую сторону - и он сделал еще один, и новый, и еще раз, и снова - пока мы не оказались в спальне. Там я выпустил “крест” из рук, отчего нити снова безвольно опали, и бережно, стараясь не повредить тонкую тканевую кожу на груди и шее, хрупкие глиняные руки и оси шарниров, раздел его и уложил в постель.

Я обошел кровать с другой стороны, сбросил джинсы и футболку, облокотился спиной на изголовье, а потом осторожно подтянул его к себе на грудь. Натянул одеяло ему на спину и обнял поверх. Так мы лежали какое-то время, по-прежнему не говоря ни слова, постепенно его дыхание выровнялось, и он уснул.

Минуту или две спустя - я уже сам закрыл глаза и начал дремать - он вдруг резко вздрогнул, как бывает, когда мозг, замешкавшись, теряет связь с телом и, противясь этому ослаблению контроля, посылает вниз короткий и болезненный разряд: не спать!

К счастью, этот разряд проскакивает всего лишь мгновенной вспышкой, которая тут же забывается, и вы снова погружаетесь в сон, теперь уже окончательно: стрелки приборов медленно возвращаются к нулевым отметкам, индикаторы давления стабилизируются, гул мотора выравнивается, вы опять дышите ровно, и вселенная, как и раньше, легко и красиво скользит по воде.

Удаляясь все дальше от берега, в какой-то момент он расслабленно пробормотал: “Это неправда”, а затем я окончательно потерял его из виду.

========== 14. ==========

- Вы посмотрите на него!..

Мы только что закончили сцену дня рождения и теперь вчетвером сидели на складных стульях рядом с вагончиком реквизиторов, пока Юлие решала, оставить ли так или переснимать.

- Нет, вы посмотрите на его наглую рожу, - возмущенно продолжил Давид, тыча в меня пальцем, и Марлон с Сашей синхронно покачали головами.

Я важно кивнул, изо всех сил сдерживая смех.

- То есть я тебя правильно понял, да?!

- Угу, - кивнул я снова. - Правильно.

- То есть вот он, - картинно описывая круг в воздухе, Давид развернулся к благодарной публике, - то есть вот у него день рождения, а он нас прокатывает. Так что ли?!

- Угу… Так.

- Нет, ты подожди, - не унимался он. - То есть ты проставляться не собираешься?!

- Не-а. Не собираюсь.

- То есть вот так значит, да?! Значит, вместо того, чтобы провести день рождения с лучшими друзьями… поставить им выпивку и организовать вечеринку… ты сваливаешь, да?

Улыбка неумолимо лезла на лицо, просачиваясь через крошечные щели в углах губ, через ноздри, через глаза.

- Угу…

Марлон и Саша снова синхронно закачали головами, всем видом выражая горькое разочарование. Саша укоризненно поцокал языком.

- Все это время мы дружили с говнюком, - резюмировал Давид, откидываясь на спинку стула с видом “я сделал все, что мог, и теперь умываю руки”.

- Ага…

- И ради чего?! - не утерпев, он снова подался вперед. - Ты бросаешь своих друзей ради того, чтобы свалить за город - вот с этим?!

“Этот” стоял неподалеку и о чем-то разговаривал с Андреасом, помощником оператора. Марлон с Сашей как по команде повернули головы.

- Угу, - не стал отпираться я. - Именно.

- Это охренеть как возмутительно, - разочарованию Давида не было предела. - Эгоист.

- Предатель, - проговорил Марлон.

- Скотина, - заметил Саша.

- Угу.

- Нет у нас больше друга, - окончательно подытожил Давид. - А все ты виноват…

Последняя фраза была обращена к Холму - тот как раз подошел ближе.

- А поточнее?..

Давид напустил на себя оскорбленный вид.

- Вот этот наш бывший товарищ, - не глядя, он снова ткнул в меня пальцем, - вместо того, чтобы, как положено имениннику, проставиться и дать своим лучшим друзьям оттянуться на вечеринке с большим количеством приглашенных моделей… Вместо этого он нас кидает, этот наш бывший товарищ… И едет за город в компании коллеги по съемкам и хорошего приятеля, с которым у него, видите ли, “естественная связь”.

И он показал пальцами “уши” воображаемых кавычек.

У Холма моментально вытянулось лицо, он свел брови и укоризненно воззрился на меня.

- Это возмутительно.

- Ну, - вся троица усиленно закивала.

- Вот молодежь пошла, - продолжил он все так же серьезно, а в глубине глаз разгорались смешливые огонечки. - Беспринципная. Никакого уважения к традициям.

- Ну, - и все снова зацокали языками.

Тут самообладание мне изменило, я громко фыркнул и расхохотался.

- Какие же вы все идиоты!..

- Давайте обойдемся без оскорблений, - подал голос Марлон. - Мы культурные люди… по крайней мере, некоторые из нас.

- Действительно, - подтвердил Саша, а потом поинтересовался: - И что мы теперь будем делать?

- Вообще-то, - начал Холм, и они тут же уставились на него все трое, - я только что говорил с Андреасом, он считает, что пару кадров стоит переснять: что-то со светом.

- Да?..

- Ну, - он тряхнул головой. - Вы с Давидом посмотрите - там ваши эпизоды. А ты, Саша, - тебя Юлие искала. Сказала сразу к ней идти.

- А я? - спросил я, включаясь в работу. - Мне куда идти?

- А ты…

Огоньки подпрыгнули и заплясали.

- Ты пойдешь со мной.

Молниеносно выбросив вперед руку, он схватил меня за футболку, резко толкнул на себя и, смеясь, потащил на выход под наигранно-возмущенный возглас Давида:

- Нет, ну какой говнюк!..

***

Мы ехали в машине уже минут сорок, и даже если это были если не лучшие сорок минут моей жизни, то уж, по крайней мере, в топе лучших они занимали место в первой пятерке.

“Непозволительно быть таким счастливым”, - подумал я вдруг и непроизвольно улыбнулся.

- Ты чему так хитро улыбаешься? - спросил он, скосив глаза от дороги.

Я держал руку у него на колене и, когда он выжимал педаль сцепления, чувствовал, как, подрагивая, напрягаются его мышцы, словно у лошади перед забегом. Мне хотелось дотронуться до них щекой.

- Ничему, - я пожал плечами

- Врешь, - тут же фыркнул он, накрывая мою ладонь своей. - Говори быстро.

- Ну, - я глянул на него сбоку. - Все хорошо.

На секунду он чуть крепче сжал мои пальцы и коротко кивнул, соглашаясь, а потом вернулся в привычное насмешливое русло:

- Это ты погоди радоваться. Мне кажется, там целый год никто не был, не меньше… Остается надеяться, что хотя бы дом стоит на месте. Но если нет - не переживай, я палатку взял.

- Прекрасно, - поддержал я. - Просто чудесно. То есть на мой день рождения ты везешь меня черти-куда, да еще и нет никакой гарантии, что там у нас будет хотя бы нормальная крыша?..

- Именно, - он тряхнул головой и поменял передачу. - Я по-прежнему не оставляю надежды открыть тебе глаза на реальность. А то слишком ты привык к хорошей жизни.

- Ну надо же.

Я медленно передвинул ладонь вверх. Он длинно вдохнул и на секунду оторвал взгляд от дороги:

- Ну-ка, веди себя прилично.

- Конечно, - покладисто согласился я, накрывая его член и начиная массировать. - Очень прилично.

- Слушай, - он задышал резче, но пока еще говорил относительно ровно, - я вообще-то веду сейчас, если ты не заметил.

Я убрал руку, но только для того, чтобы сильнее оттянуть ремень безопасности и переместиться ближе. Затем снова скользнул ладонью у него между ног.

- Почему не заметил? Заметил.

- Что-то я не заметил, что ты заметил, - он все еще пытался держать нейтральный тон, но с каждой секундой это давалось ему все труднее.

- И тем не менее, я заметил, - продолжил я невозмутимо, одновременно вытаскивая из петли пуговицу, расстегивая молнию и запуская внутрь руку. - Так что ты…

Я достал член - уже почти совсем твердый, налитой, - и большим пальцем погладил головку. Он втянул сквозь зубы воздух и тяжело уперся взглядом в стекло.

- … держи руки на руле…

Когда на вершине показались первые капли, я начал медленно размазывать их круговыми движениями, одновременно продолжая увещевать его самым блядским голосом, на который только был способен:

- … помни про безопасность на дороге…

Он дернулся, когда я нарочито облизал палец и пунктирными точками стал дотрагиваться до влажно поблескивающего отверстия уретры, тут же снова очерчивая головку по кругу.

- … ты как водитель…

Я придвинулся ближе, взял в рот мочку уха и стал посасывать ее в унисон с движением руки.

- … несешь ответственность за безопасность пассажиров….

Затем прошелся самым кончиком языка по раковине, по всем завиткам и впадинкам, оставляя на тонкой алеющей коже мокрый след. Он инстинктивно наклонял голову, подставляясь под ласку, натужно таращился вперед, шумно дышал и сжимал руль так, что костяшки пальцев белели на глазах.

- … поэтому ты должен быть предельно…

Я резко толкнулся в слуховой проход и через мгновение так же резко вытащил язык - не сдержавшись, он застонал.

- … предельно…

Собрав немного слюны, я снова отрывисто вошел, на этот раз задерживаясь на доли секунды, словно ставя внутри него клеймо, и двинул ладонью вниз по стволу члена. Затем еще раз, в том же темпе - вверх, и снова - вниз, не забывая оглаживать сочащуюся щель на вершине.

- … осторожным…

- Не надо, - прохрипел он в какой-то момент.

Я улыбнулся, чуть притормаживая, но двигать рукой не прекратил.

- Ты уверен?

- Я не могу так, - надсадно дыша, он то и дело облизывал губы.

- Я в тебя верю…

Прямо у самого его уха я протяжно вздохнул, и от этого звука он застонал снова.

- Ты, главное…

Удерживая четыре пальца на стволе, поочередно перебирая ими, большим я, по-прежнему слегка надавливая, водил вокруг расщелины, постепенно переходя на уздечку, выласкивая напряженную, горячую головку, сладко потираясь о нее всей ладонью.

- … держи руки на руле…

И в тот самый момент, когда он немного расслабился и сосредоточился только на этих осторожных, нежных поглаживаниях, я снова резко вошел языком ему в ухо, а потом ритмично стал трахать, в такт двигая плотно сжатым кулаком по члену, благо что теперь он был совсем мокрый. Он мычал и, всхлипывая, забирал ртом воздух, инстинктивно, насколько позволял ремень безопасности, приподнимая бедра и толкаясь мне в ладонь. Довольно скоро его движения стали более отрывистыми, отчаянными.

Я наклонился ниже, чтобы он чувствовал на влажной коже горячую волну моего дыхания:

- Ну-ка тихо. Будешь себя плохо вести, придется оставить тебя… без сладкого…

Он дернулся и, шумно выпуская воздух через ноздри, до мгновенно вспыхнувшей красноты закусил губу. Я придвинулся еще на миллиметр и прошептал:

- Кончишь, когда я скажу. А до тех пор - смотри на дорогу и держи скорость в пределах допустимой.

И тут же, не давая ему времени прийти в себя, нырнул вниз и взял его в рот.

Он бился и пульсировал у меня на языке, я насаживался на него резко, всем телом, насколько позволяло короткое пространство у руля. Мне было неудобно, периодически я натыкался на зубцы молнии, мой собственный член уже почти разрывался от напряжения, но я не останавливался, продолжая забирать глубже, насколько мог, затем выпускать до половины и в том же ритме заталкивать его в себя снова - резко, до горла, чувствуя, как из глаз текут слезы, смешиваясь на подбородке со слюной и его смазкой.

Мне хотелось засунуть его в себя полностью, до конца, чтобы он каким-то образом проскочил внутрь - весь, от ног до головы, - и остался там.

Из-за шума дизеля я плохо слышал, что происходило наверху, но зато отлично представлял - как он сидел, судорожно сведенными пальцами вцепившись в руль, как из последних сил концентрировался на дороге, как откидывал голову, упирая дикий взгляд в лобовое стекло и отчаянно пытаясь сфокусироваться на пролетающих мимо знаках; как опасность, искушение поддаться наслаждению и на секунду прикрыть глаза накрывали его удушливыми волнами одна за другой, возбуждая еще больше.

Когда он был уже на пределе, я выпустил член и, вытирая рот тыльной стороной ладони, приказал:

- Тормози.

Шины мгновенно взвизгнули, оставляя на дорожном покрытии острый след, меня резко качнуло и отбросило на сиденье.

- Назад!..

- Там… в рюкзаке… на полу, - рвано выдыхал он.

- Назад! - зарычал я, дрожащими руками дергая молнию на джинсах.

Щелкнул замок ремня, он метнулся назад и тут же, изгибаясь, начал стаскивать обувь и джинсы. Я не стал ждать, пока он снимет и футболку тоже - перелез вслед за ним, выхватил из открытого рюкзака бутылку, с силой встряхнул и вылил, сколько выплеснулось, прямо на его член. И сразу же, без прелюдий и подготовки, вогнал его в себя.

Он заполнил меня мгновенно, до конца, словно пронизал до самого горла. От этого ощущения наполнения и от острой, режущей боли, я выгнулся назад и протяжно застонал сквозь сомкнутые губы.

Он сразу замер - задрожал от напряжения и мгновенно покрылся испариной, но не двинулся ни на миллиметр, только судорожно вцепился пальцами в мои бедра, а потом почти сразу расслабил их и переместил выше, к пояснице, поддерживая. Я коротко и поверхностно дышал, ожидая, пока исчезнут белые пятна перед глазами и вместе с ними утихнет боль. Через некоторое время, когда тело привыкло к распирающему ощущению внутри, я разомкнул веки и встретился с ним взглядом.

… И она была снова вокруг меня - везде, куда я доставал глазами - эта невозможная, нереальная, удивительная синева… Она заливала салон машины, билась волнами о стекла, норовя выплеснуться наружу, обволакивала с ног до головы, лаская виски и плечи, качая в руках, кружа в водовороте, и в ней - в самой глубине его глаз - я легко парил в невесомости.

Не в силах противиться этому почти магическому моменту, я наклонился и поцеловал его - нежно, бережно, стараясь вложить в этот поцелуй что-то большее, чем предполагала простая прелюдия перед сексом, что-то более глубокое, чем “Я сижу на твоем члене, трахни же меня, ради бога”, что-то важное, что-то…

Он ответил - так же нежно, с таким же чувством, и только я открыл рот, чтобы сказать, что люблю его, как он двинул бедрами, и мгновенно и машина, и вселенная вместе с ней завертелись с бешеной скоростью: удовольствие прорезало низ живота, кровь запульсировала по венам, мой собственный член, уже к тому времени влажный от смазки, дернулся и снова заныл. Я переместил вес, уперся коленями в сиденье и ухватился рукой за подголовник.

- Еще.

Он обхватил меня одной рукой за поясницу, другую просунул между нами, захватывая мой член в кулак, и подался вверх, отчего я запрокинул голову и, не сдерживаясь, застонал.

- Сильнее!..

Он выходил до середины, насколько позволяло расстояние, а потом резко вбивался - я периодически ударялся головой о потолок салона, беспомощно цепляясь за обивку, и каждый раз, как он врывался внутрь, протяжно стонал, прогибаясь в спине и до боли зажмуриваясь.

- Я скоро… уже почти, - в какой-то момент прохрипел он, машинально сжимая пальцы на моем бедре.

Как ни странно, это в какой-то степени привело меня в чувство: я сжал его внутри, обездвижил, зафиксировал бедрами. Загнанно дыша, упер руку в грудь и впился в кожу ногтями.

- Нет.. Не сейчас.

Он глянул на меня - дико, всклокоченно, глотая воздух и конвульсивно дрожа. Я уперся в подголовник, подтянулся на руках и встал с него, одновременно кивая подбородком на переднее сиденье. Он, кажется, плохо соображал, потому что продолжал смотреть на меня все так же слепо и безумно, так что мне пришлось самому нажать на рычаг и толкнуть спинку, чтобы дать ему больше пространства. Потом я подтолкнул его, и тогда он понял: переместился вперед и уперся рукой в панель приборов.

Он часто задышал, когда почувствовал мои пальцы внутри - я проверял, насколько он растянут, но скорее только для галочки, понимая, что он и так находится почти на краю и готов сорваться в любой момент. Поэтому я не стал медлить и, едва вынув пальцы и размазав по коже остатки смазки, одним слитным движением вошел, толкая его вперед и освобождая себе пространство для движения.

Я хотел дать ему время переждать, привыкнуть, как всегда делал он, но, должно быть, промедление было для негосейчас мучительнее, чем явный дискомфорт от вторжения: буквально через несколько секунд он шевельнулся, шире расставил ноги и прогнулся, давая мне знак двигаться.

Мне казалось, я рвал его изнутри… Воздух вылетал из его груди с надсадным хрипом, он рычал, запрокидывая голову и сводя лопатки, то и дело бился ребром о сиденье водителя. Он хотел дотронуться до себя, но я велел ему держать руки на приборной панели, и он бездумно и послушно уперся в нее, периодически соскальзывая то одной, то другой ладонью, царапая пластик и оставляя на нем влажные следы. С силой насаживая его на себя, удерживая руками бедра и не давая сняться, в какой-то момент я почувствовал, что перешел черту.

Тогда я просунул руку ему под живот, взял член и одновременно с короткими, яростными толчками, стал двигать по стволу. В то мгновение, когда он окаменел у меня в ладони и невыносимо сладко сжался внутри, сам уже измученный до предела, я выдохнул:

- Теперь… сейчас… Сейчас!..

И вместе со своим оргазмом, который забился у меня в голове, глазах и губах, я услышал, как он вскрикнул и протяжно застонал, выталкивая из себя теплую густую сперму.

***

Рассохшаяся дверь поддалась не сразу. Он крутил ключ, дергал ручку, толкал плечом, потом с досады пнул ее носком ботинка. Я стоял рядом и с интересом наблюдал за этими манипуляциями, пока он окончательно не запыхался.

- А ты чего стоишь, как в гостях? Помочь не хочешь?..

- Чем конкретно ты хочешь, чтобы я тебе помог? - я запрыгнул на перила крыльца и удобно устроился, как на насесте.

Он глянул на меня притворно-укоризненно и снова затряс ручку.

- Никакого от тебя толка…

- Ага, - согласно кивнул я. - То-то ты в машине так стонал, у меня чуть барабанные перепонки не лопнули.

Он фыркнул и вынужденно признал:

- Ну хорошо: какой-то толк от тебя все же есть.

Я самодовольно ухмыльнулся. Тут он еще раз толкнул плечом, и дверь наконец поддалась -правда, только наполовину. Он озадаченно подергал ее и, удостоверившись, что дальше дело не пойдет, махнул рукой:

- Придется оставить так. Проходи.

Внутри дом соответствовал ожиданиям: скрипучий пол, слегка рассохшиеся оконные рамы, кособокий стол в углу.

- Стесняюсь спросить, - начал я, оглядываясь, - есть ли здесь отопление. Май-то май, но ночи все еще прохладные…

- Ну ты даешь, - он посмотрел на меня, как на дурачка. - Это же дача. Нормальная норвежская хютта* - разумеется, здесь нет отопления. Печка вот только.

- И воды, наверное, нет?..

- И воды нет.

Он стоял посреди гостиной, с видимым удовольствием наблюдая за моим выражением лица.

- Но я взял с собой. Две канистры.

- И вайфая тоже нет, - констатировал я с видом девственницы, восходящей на жертвенный алтарь.

- И вайфая тоже нет, - подтвердил он, блестя от смеха глазами. - А зачем тебе вайфай?

Я пожал плечами.

- Ну… Когда ты мне надоешь, я бы хоть проверил, сколько мне на Grindr новых сообщений пришло.

- Тут я вынужден тебя разочаровать, - он развел руками. - На ближайшие два дня никакого Grindr тебе не будет. На ближайшие два дня у тебя из развлечений…

Подойдя к полке, заставленной коробками с настольными играми, он пробежался глазами по названиям.

- Так, есть “Карты против человечества”** - но тебе ее еще рано пока, она только для взрослых.

- Холм, я скучал по твоим идиотским шуткам… Продолжай.

- Еще “Бинго”… Шахматы - ты, наверное, не умеешь, но ничего: можем для начала хотя бы названия фигур… чтобы не слишком трудно, да?.. “Монополия”… “Монополия” тебе тоже, наверное… У вас экономика уже была в школе или еще нет?.. А, вот, как раз: “Лудо”*** Мы с мамой играли, когда я маленький был.

- Это многое объясняет, - я смерил его оценивающим взглядом.

- Вы посмотрите на него. Умный какой. А тебе, небось, с самого детства игровые приставки и айпады дарили?

- Ну да - я пожал плечами, мол, что здесь такого странного. - И абонемент в футбольный клуб.

Он укоризненно покачал головой.

- Ужас. Никакого воображения. И как же так получилось, что я с тобой встречаюсь?..

Делая вид, что раздумываю, я медленно обвел глазами потолок, часть комнаты за его спиной, и наконец встретился с его смеющимся взглядом. Подрагивая ноздрями и кусая губы, он ждал.

- Я сосу хорошо.

- Да, - фыркнув, он расхохотался. - Этого не отнять.

***

На кухне я открыл шкафчик над столом в поисках второй чашки - одна стояла на сушилке у импровизированной раковины, - однако обнаружил только поддон со столовыми приборами. Некоторое время я смотрел на него с недоумением, а потом, так и не найдя разумного объяснения увиденному, закрыл дверцу, налил себе кофе из термоса и вышел во двор.

Во дворе… вот это было неожиданно, скажу я вам…

Во дворе Холм колол дрова.

Я несколько опешил от этого зрелища и не нашел ничего лучше, чем присесть на ступени крыльца и наблюдать. До этого я видел его на съемках, за камерой рядом с оператором, у осветителей, на красной дорожке, в смокинге на сцене, в кресле гримера - словом, в тех ситуациях, что так или иначе имели отношение к кино или телевидению. Я и понятия не имел, что он может делать что-то руками, а уж колка дров на лоне природы и подавно не вписывалась в картину нашей привычной жизни - по крайней мере, той ее части, которую мы делили друг с другом.

Следующие пару минут, медленно отпивая по глотку, я смотрел, как он поднимал руки вверх - при этом на спине у него перекатывались мускулы, о существовании которых до сего момента я и не подозревал, - а потом с силой швырял вспыхивающее на солнце лезвие вниз, на полено, отчего то, вскрикнув, мгновенно разлеталось на части.

- Ты там так и будешь сидеть, - насмешливо спросил он, не оборачиваясь, - или все-таки принесешь мне кофе?

Я подошел ближе, демонстративно делая глоток.

- Это я себе налил.

Он засмеялся, глядя на меня сквозь упавшие на лоб влажные пряди.

- Эгоист!..

- Скажи, - продолжил я задумчиво, - а почему все приборы в кухне - вот совершенно все - разные? Ни одной пары нет, я проверял.

- Потому что, - он напряг руки, и под кожей извилистым лабиринтом тут же проступили крупные вены, потом размахнулся и снова ударил топором, - потому что это нормальная норвежская хютта. Так должно быть - у всех нормальных людей. Кроме тех, кто живет на Весткантен и повсюду таскает с собой полный набор Villeroy & Boch****. Понятно?..

Я закивал и сделал еще один глоток.

- Конечно, понятно, чего же непонятного. Пролетарии всех стран… Слушай, я, конечно, подозревал в тебе скрытые таланты… когда-то давно, - тут он громко фыркнул, а я продолжил, - но никогда и не думал, что среди них может быть профессиональная колка дров. С тобой прямо не страшно на необитаемый остров… посреди океана где-нибудь…

Он протянул руку, и я передал ему чашку. Прихлебнув кофе, он слегка повел шеей, растягивая мускулы, потом отдал мне чашку обратно.

- Отойди-ка.

Поставив новое полено на колоду, он примерился.

- Был у меня… приятель.

Потом размахнулся, через мгновение лезвие вошло в дерево, и две половинки сразу же упали по разным сторонам. Он взял другое полено, поставил его и опять примерился. Я ждал.

- Ну как приятель… - он вдруг усмехнулся. - Общались.

И снова ударил. Нагнулся, подобрал одну из половинок, поставил теперь ее, упер топор в середину и продолжил:

- Он мне как-то сказал, мол, красивая у тебя морда, Холм… Жаль, что больше ничего нет.

Еще один замах и удар. Я сделал глоток, как мог ровно и непринужденно.

- И вот тогда…

Бросив на меня короткий взгляд, он широко улыбнулся, как ни в чем не бывало, но теперь ему меня было не обмануть: теперь я знал все его улыбки и теперь мне не составило труда разглядеть, что именно скрывалось за ней, сколько настоящего, не показного разочарования и тоски. На мгновение оно буквально оглушило меня - это огромное, почти неподъемное одиночество, которое вдруг показалось в его глазах. Я и понятия не имел о том, что оно там было, что когда-либо он ощущал нечто подобное… Он - любимец публики и балагур, и вдруг… одиночество и разочарование?.. Из-за слов какого-то придурка?! Да перестаньте, люди только что не падали к его ногам, стоило им случайно поймать его взгляд!..

Тем временем он продолжил:

- Тогда я и решил научиться колоть дрова. Чтобы при случае отрубить ему нахрен ногу.

- Это было правильное решение, - сохраняя видимое спокойствие, заметил я. - Говно этот твой приятель. Сраное прошлогоднее говно.

- Это точно, - хмыкнул он и улыбнулся снова, но уже привычно и тепло - мне, а не напоказ.

Затем протянул руку за кофе. Я мотнул головой и отодвинулся, а потом, не спуская с него взгляда, демонстративно облизал край чашки.

- Что-то ты, Холм, разболтался. Пойдем-ка лучше я тебя трахну - может, хотя бы тогда ты заткнешься - хотя бы на пару минут - и дашь мне немного покоя…

- Черт!..

Он бросил топор в сторону, схватил меня за ворот футболки и, хохоча, потащил к дому.

***

Ночью меня разбудил шум дождя. Он барабанил по крыше и стучал пальцами в темные стекла.

- Холм?..

Однако никто не отозвался. Тогда я встал, натянул свитер и джинсы, снял с крючка дождевик и влез в стоящие у двери резиновые сапоги. У вешалки валялся старый складной зонт - от него, впрочем, толку было мало, это я понял сразу, как только раскрыл его на крыльце: спицы торчали в разные стороны, как иглы дикобраза, ткань задиралась вверх и собирающаяся во впадинах вода то и дело грозила пролиться за шиворот.

Дождь хлестал отменно, но это был теплый дождь - самая первая летняя гроза в этом году. Молнии периодически прорезали чернильное небо, вода лупила по листве, кипела в лужах, с грохотом носилась по сточным трубам, вырываясь наружу под напором, как из брандспойта.

Он сидел верхом на столе рядом с грилем, скрестив ноги и ссутлив спину. Стараясь уместиться под той частью зонта, которая все еще держала воду, я осторожно приблизился и встал сбоку, не вполне понимая, что все это значит и к чему мне готовиться.

- Если бы я знал, что ты будешь все время торчать на столе, - начал я, и он, чуть развернув голову на звук моего голоса, улыбнулся, - то не стал бы тратиться на стулья в квартиру.

Должно быть, в не по размеру больших сапогах, под этим нелепым зонтом, поминутно ежась от попадающих на шею капель, я производил довольно комичное впечатление, потому что, оглядев меня через плечо, он фыркнул - отчего вода брызнула от губ россыпью мельчайших капель, - и негромко рассмеялся.

- Да ладно заливать, - в том же тоне ответил он. - Ты всего лишь купил две табуретки в Икее.

- Не хотел тебе говорить, - я переступил с ноги на ногу, - но я взял их на блошином рынке, по пятнадцать крон каждая. И в нагрузку мне еще дали полотенце, почти совсем новое - ты им теперь пользуешься. И кружку с собачьей мордой - вот ту, из которой ты… В общем, я подумал, что раз уж ты все равно к роскоши не привык, не стоит и начинать.

Тут он запрокинул голову и расхохотался, а потом, все еще посмеиваясь, подвинулся.

- Кто - я? Сейчас, ага… - я поднял брови и решительно помотал головой. - И не мечтай. И вообще, что происходит? Что ты здесь делаешь?.. Посреди ночи и под дождем?..

- Сижу, - он пожал плечами и улыбнулся.

- Холм, ты хоть понимаешь, насколько это нелепо?! Ночь, гроза… Ты же просто ходячее клише!..

Он снова засмеялся. Пробегая сквозь пряди его давным-давно мокрых волос, вода скользила по лбу, собиралась каплями на кончике носа, а потом падала вниз, на скулы, на подбородок, затекала в рот… Он то и дело слизывал ее с губ, и в какой-то момент я непроизвольно качнулся вперед, поддаваясь желанию самому провести языком по нежной, мерцающей в темноте коже.

- Ага, - он улыбался, и я, глядя на него, не мог не улыбаться в ответ. - Клише. Иди сюда…

- И не подумаю. Что это за мелодрама вообще?.. Да блять!..

В показном возмущении я неловко дернул зонтом - и да, это была глобальная ошибка: вся вода, собравшаяся во впадине между спицами, хлынула мне прямо за шиворот.

Глядя на мое лицо, он снова захохотал. Потом протянул руку, посмеиваясь, вытер глаза и похлопал ладонью рядом с собой. По поверхности стола при этом весело заскакали мелкие брызги.

- Иди ко мне. Давай.

Я все еще медлил: перспектива усесться на мокрый стол, да еще под непрекращающимся дождем, прельщала, прямо скажем, мало. В какой-то момент ему, видимо, надоело ждать - он вытянул руку, прогнулся вперед и, ухватив меня за дождевик, потянул к себе.

- Твою же мать, - сказал я, сразу поддаваясь. - Не могу поверить, что я это делаю.

- И я не могу, - он фыркнул.

Я взобрался на стол и дал ему подержать зонтик. Снял дождевик, положил его на мокрую поверхность и уселся сверху. Он передвинулся ближе и оказался бок о бок со мной. Я протянул ладонь за зонтом, и тут он, ни слова не говоря, резко выкинул руку в сторону и отбросил его - тот упал в лужу рядом и моментально захлебнулся водой.

- Отличное решение, Холм, - сказал я и запрокинул голову, ловя на лицо первые капли. - Очень зрелое. Не понимаю, как я мог ожидать от тебя чего-то другого…

Он улыбнулся, выскользнул из своей куртки и накинул ее на нас обоих, насколько хватало. Хватало не намного, и с одного боку я вымок моментально, но зато с другого меня мгновенно окутало его тепло. Куртка была уже влажной с изнанки - видимо, сидел он достаточно долго, - но эта влага, клубясь между нашими телами, смешивалась с теплой волной и поднимала вверх его запах… Он лился внутрь меня ласковыми, чуть щекотными струями, и мне хотелось закрыть глаза и остаться так с ним - в темноте, под дождем, бок о бок. Если не навсегда, то, по крайней мере, очень надолго.

Какое-то время мы молчали, слушая раскаты грома вдали, стук капель по листьям и как на поверхности луж лопались пузыри. Он почти не двигался, крепко обнимая меня под курткой. Я чувствовал его дыхание совсем рядом - так близко, что от этой безграничной близости, которой до него я ни к кому не испытывал, было отчего-то сладко и жутко одновременнно. Он дышал, и я дышал с ним почти в унисон, отставая буквально на секунду, словно тело набирало воздуха в грудь только тогда, когда было абсолютно уверено, что он точно сделал свой вдох.

- Слушай…

Свободной рукой он вытащил из кармана пачку сигарет, легко вытряхнул одну и засунул в рот. Разумеется, она сразу же намокла.

- Слушай, пошли отсюда, я просто до нитки уже… И что тебе приспичило?.. Сидели бы сейчас в тепле, как люди…

Я повернулся и глянул на него - на его залитое водой, смеющееся, совершенно счастливое лицо, на прилипшие ко лбу волосы, на эту клоунскую сигарету, с каждой секундой грозящую расползтись окончательно, на весь этот его гротескный, нелепый… такой… родной вид.

- Ну, слава богу, Холм. Сла-ва бо-гу. Твое идиотское чувство юмора по-прежнему с тобой, а то я уже голову сломал, кому бы здесь отсосать, чтобы добраться до города.

Потом он снова смеялся, прижимая меня к себе под курткой и мокро целуя лицо.

***

Я лежал, прижимаясь к нему спиной, в паутине его рук и ног, в которую он ловил меня каждый раз, как мы оказывались в постели. Временами я просыпался посреди ночи, задыхаясь, пригвожденный к кровати его телом, тихо двигался, менял положение, перемещался в этой паутине, не делая однако никаких попыток выбраться, скорее наоборот, зарываясь еще глубже, опутывая себя им ещё прочнее.

Казалось, сейчас он спал - по крайней мере, дышал размеренно, уткнувшись носом мне в шею, так что кожу время от времени щекотал слабый теплый ветерок. Я улыбнулся: мы были только вдвоем, никого больше, и он обнимал меня.

- Ты спишь?..

- Сплю, - ответил я, не открывая глаз и продолжая улыбаться.

- Помнишь, я сказал тебе про этого своего приятеля?..

Я медленно повернулся к нему лицом.

- Который - говно?

- Да, - он тихо фыркнул.

- Угу…

- Это… - он запнулся, - он мне не приятель.

- Вот уж точно, - я провел ладонью по его спине. - Нахуй таких приятелей.

- Он… мой отец.

От неожиданности и как-то резко нахлынувшей за этим признанием тревоги я мгновенно застыл, будто все мышцы разом одеревенели. В комнате было абсолютно тихо, и впервые это показалось мне угнетающим, тяжелым, словно где-то в темном углу, скрытая до времени густыми тенями, вдруг зарычала, показывая зубы, неведомая опасность, о существовании которой я не имел раньше никакого представления.

- Мой отец - не очень приятный человек, - продолжил он тихо.

Я все так же молчал и ждал. Его сердце стучало теперь гулко и часто, и мое собственное, подстраиваясь под этот ритм, вздрогнуло и загудело тоже.

- Мне кажется, я разочаровал его в первый раз, когда мне было шесть лет…

- Шесть лет?

- Да, кажется тогда. Я запомнил: это было 17 мая****, - он вплел пальцы мне в волосы и задумчиво протягивал пряди. - Парад уже закончился, мы стояли у тележки, с которой продавали хот-доги, и он купил мне один.

Я улыбнулся, представив его маленьким, совсем ребенком - раскрасневшимся, восторженным после парада, сжимающим в руках хот-дог.

- Все было хорошо, мы почти уже собрались уходить, как вдруг из-за угла показалась большая собака. Здоровый такой пес… Радостно высунув язык, он со всех лап мчался в нашу сторону - наверное, сорвался где-то с поводка и тут вдруг заметил хот-дог…

Голос чуть дрогнул, потеплел.

- Я думал, он подбежит, и я его поглажу, угощу кусочком… И вдруг, не сбавляя скорости, он хватает мой хот-дог… Представляешь?.. Ему даже прыгать не пришлось - он был ростом с меня уж точно, если не больше…

Мы засмеялись одновременно.

- Здоровый пес цапнул твой хот-дог на 17 мая?..

- Ну, - он хмыкнул и потерся щекой о мой лоб. - Я был настолько захвачен врасплох, что даже не сообразил увернуться, просто стоял и смотрел, как он выхватил его у меня из рук, моментально раскусил надвое, выронил особенно большие куски из пасти и заглатывал их потом уже с асфальта. А потом облизнулся, махнул на прощание хвостом и был таков.

- Ну и что? - все еще улыбаясь, я погладил его по предплечью, спустился на запястье. - И что тут такого?.. По-моему, довольно забавная история…

Я попробовал поднять голову и перебраться выше, но он мягко удержал меня, как будто не мог или не хотел сейчас смотреть мне в глаза. Затем чуть подождал, должно быть, вспоминая или собираясь с мыслями, и продолжил:

- Забавно, да… Да, мне тоже так показалось. Но когда я взглянул на отца, то вдруг увидел такое разочарование в его глазах… Конечно, тогда я не знал этого - не знал, что это именно разочарование, но потом, со временем, когда стал старше, понял, что все началось именно тогда, в тот злополучный день. Он был разочарован тем, что его сыну не хватило ума хотя бы отвернуться или каким-то другим образом защитить свое. В его мире, если ты не защищал свое, то не был его достоин… И ничего особенного из себя не представлял.

- В каком это “его” мире? - спросил я и нахмурился: эта история нравилась мне все меньше и меньше. - Что за “его” мир?!

Он помедлил.

- Не знаю… Наверное, в мире умных и успешных людей. Он проработал всю жизнь врачом, был достаточно известен в своем кругу.

- Ну и что - что он был известен? Ну и что?! Ты тоже известен.

- Это другое. Совсем другое…

- Почему другое?

- Другое, - повторил он. - Разница между врачом и актером… клоуном, комедиантом - в его глазах… Нет, это совсем другое.

Потом глубоко вздохнул и все так же задумчиво пропуская мои волосы сквозь пальцы, заговорил дальше:

- Знаешь, я ходил в кружок драмы в школе - мне это страшно нравилось… Всякие приключения, истории, перевоплощения… Утром ты топаешь на занятия, у тебя тест по математике, а вечером - какая математика?! Вечером ты пират или рыцарь, или космонавт… да кто угодно!.. Отец исправно ходил на все мои спектакли, сидел прямо и хлопал вместе со всеми, но чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что он ходит на них просто потому, что должен. Потому что так принято - ходить на школьные представления своего ребенка. А я… Мне хотелось поразить его, понимаешь?.. Настолько, чтобы он расчувствовался, потрепал меня по плечу и сказал: “Вот это да! Это ты сегодня всем показал, сын!..” Ну или что-то такое.

- А он… так не говорил? - осторожно спросил я.

- Нет, - ответил он. - Он говорил: “Хорошо. Пойдем домой, уже поздно”, и больше ничего.

Я потерся носом о кожу на его груди, поцеловал, вдохнул запах.

- Однажды у нас было прослушивание на главный спектакль года, мне было 13 лет тогда, и… О, как я хотел в нем роль! Пьеса называлась “Гиены” - как сейчас помню.

- “Гиены”?! - улыбнулся я. - Претенциозно для школьной постановки, не находишь?..

Он рассмеялся.

- О, да! В этом-то был и весь смысл, кто же в таком возрасте захочет ставить Шекспира?! Нет… Это было круто - крутая пьеса и крутая роль для крутого парня. Каждый хотел бы себе такую роль.

- А что за роль? - я наконец приподнялся и улегся на подушке вровень с ним.

- Я тебе скажу, - он глянул на меня лукаво, с прищуром, - и ты обзавидуешься: у тебя-то точно такой не было.

- Давай, - хмыкнул я. - Порази меня, я готов. Готов падать в бездну собственного ничтожества.

Он мечтательно улыбнулся.

- Это была роль парня, который в школе узнает о стайном поведении гиен… Как они там между собой распределяют разные роли, как охотятся и прочее, - помедлив, он хитро скосил глаза. - Тебе, наверное, на уроках биологии тоже о таком рассказывали.

Я не преминул показательно изумиться, втайне радуясь, что разговор, кажется, возвращается от болезненных воспоминаний в привычное легкое русло.

- Как, еще одна шутка про возраст?! Какая - вторая?.. Или уже третья за сегодня?.. Холм, ты меня балуешь. И вообще, давно хотел тебе сказать: ты зря выбрал эту карьеру, тебе бы в стенд-ап. Уж больно ты… забавный.

- Ты так считаешь? - с притворным воодушевлением он заглянул мне в лицо.

- Конечно, - уверенно кивнул я. - Как же иначе?! Но ты продолжай, продолжай, я слушаю…

Он улегся поудобнее.

- Ну вот. И они, значит, с друзьями создают такую группу - и, конечно, называют себя гиенами, в этом был весь смысл, как ты понимаешь… А потом начинают мстить всем, кто их задирал. Матереют, в общем. Отличная роль!..

- Ну, в общем, да, - посмеиваясь, согласился я. - И правда неплохая.

- Я так готовился, - торопливо и радостно стал вспоминать он, - забросил все остальное, никуда не ходил - ни гулять, ни в кино. Повторял текст для прослушивания на разные лады: мысленно на уроках, потом вслух по дороге из школы, дома… Даже пел его в душе в ручку от зубной щетки!

- И что, получил?

- Ага… Получил, и вот ту, о которой мечтал - одну из главных….

И тут он как-то странно затих, нахмурился и прикусил изнутри губу.

- Ну так это же замечательно, - сказал я неуверенно, предчувствуя, что ничего замечательного дальше не предвидится.

- Замечательно, - эхом отозвался он. - Не то чтобы отец выказал большой восторг, когда я сказал об этом дома, но, в общем и целом, он был доволен и одобрительно кивнул: наконец-то его сын хоть чем-то отличился. Я, видишь ли,… Не особенно преуспел в спорте, да и в школе был средним, ничем не лучше других. И тут - такая удача. Такой прорыв… Словом, наконец есть чем гордиться.

- Конечно, есть!..

Я снова кивнул, просто чтобы он знал, что я здесь, рядом, слушаю. Потом дотянулся до его руки и стал водить по ней кончиками пальцев, осторожно очерчивая ногти, складочки кожи на фалангах, тонкие перемычки, все мелкие косточки и жилки.

- Мы репетировали месяц, и это было лучшее время за все мои школьные годы. Это было потрясающе!.. Я едва-едва досиживал уроки, чтобы бежать в студию - сидел там до вечера, пока мама не начинала звонить и звать на ужин. Я и домашние задания делал прямо в зале, в углу, пока другие репетировали свои сцены…

Я чувствовал, что развязка близко и чувствовал, что она мне не понравится. Поэтому я подтянул его руку выше, положил раскрытой ладонью на подушку, а сверху прижался щекой. Он слегка пошевелил пальцами, и тогда я обнял его запястье и поцеловал - там, где ниточкой тонко отстукивал пульс.

- В общем, это должен был быть вечер моего триумфа, - он засмеялся. - Сквозь щель в кулисах я видел их обоих в зале - и отца, и маму: мама разговаривала с кем-то на соседнем ряду, а отец сидел как всегда прямо, ровно и молча. И чем дольше я за ним наблюдал, тем сильнее мне хотелось произвести на него впечатление - именно сейчас, именно этой ролью, этой пьесой… Чтобы он посмотрел на меня как-то… не знаю, по-новому, что ли… как-то по-особенному. Чтобы мы начали с чистого листа.

Некоторое время затем он молчал. Я не тревожил его, только не отрывал руку от его запястья - держал или держался сам, трудно сказать.

- Но, видимо, не судьба мне была блистать на подмостках… Я так переволновался, что, когда вышел на сцену и открыл рот, с ужасом понял, что ничего не могу сказать, совершенно ничего: весь текст вылетел у меня из головы. Все, что я учил целый месяц.

- Ну и что? - я недоуменно нахмурился. - Такое со всеми может произойти.

- Да, сейчас мы взрослые люди и это понимаем, - он пожал плечами. - А я учился не в Ниссен, не в привилегированной школе Весткантена… У нас была самая обычная школа, и народ в нее ходил самый обычный - дети рабочего класса.

- А какая разница?..

- Разница есть, поверь мне… И довольно большая. У нас не ходили вокруг да около, у нас были группировки и драки на заднем дворе. Не самые, знаешь, сливки общества. Поэтому, когда я вышел на сцену и встал столбом, ребята в зале заулюлюкали, засвистели, и я окончательно стушевался.

- Но разве тебе не подсказали текст?.. Учителя, например, или кто у вас там этот кружок вел?

- Да, конечно, - он вздохнул. - Конечно, подсказали. Но когда я увидел в зале отца, выражение его лица, это настолько меня… Я настолько остолбенел, что, когда в срочном порядке спустили занавес, убежал и категорически отказывался вернуться. А поскольку моей роли никто не знал - кто же мог подумать, что я такое выкину, да и не запаривались как-то по поводу дублеров… В общем, спектакль я в тот день сорвал, и наша руководитель кружка выходила потом к зрителям, извинялась.

- Господи, тебе было тринадцать лет - подумаешь! - воскликнул я, поднимаясь на локте. - Тринадцать лет!.. И потом - это же просто школьный спектакль!.. Что за глупость?!

Он протянул руку и погладил меня по лицу, осторожно провел большим пальцем по скуле, тронул губы.

- Да, конечно… Ты прав… Сначала я долго не хотел идти домой, шатался по улицам, сходил даже на футбольный матч, представляешь? - он хмыкнул. - Только чтобы оттянуть момент…. Но потом начало темнеть, и мне пришлось вернуться. Дома мама стала меня утешать - то же самое говорила, что и ты: подумаешь, с кем не бывает, в следующий раз получится лучше, это всего лишь школьный театр… А отец молчал. Для него не было “всего лишь”, для него все, буквально все, было очень важно. Я помню, она его подтолкнула, мол, ну же, скажи что-нибудь!.. А он тогда посмотрел на меня пристально, изучающе - у него был вот этот взгляд, как у ученого, рассматривающего бактерии в микроскоп… Посмотрел и сказал: “Хорошо, что у тебя красивое лицо. Хоть что-то”.

Я вздохнул, крепче прижал к щеке его ладонь и поцеловал в самом центре.

- И больше он никогда не смотрел на меня… знаешь… заинтересованно. Как будто в тот вечер все про меня увидел и все решил. Понял, что ничего особенного я не стою.

- Тебе же было всего тринадцать, - пробормотал я, - что это за возраст, чтобы решить, что ты никуда не годишься?..

- Ну… ему, вероятно, казалось, что достаточный… И вот поэтому, - он вздохнул, - поэтому я и не люблю театр. Все там слишком… как-то конечно, как-то словно в последний раз.

Минуту или две мы молчали, думая каждый о своем и оба - об одном и том же.

- А потом? - спросил я.

- Потом?

- Да, потом - когда ты вырос… Неужели он не находил ничего, за что мог бы тебя похвалить?!

- Потом… Я получил роль в “Полубрате”, - задумчиво проговорил он. - Мне исполнилось семнадцать, и к тому времени мама была с ним в разводе.

- Но “Полубрат” был известным проектом, разве он не знал, что ты в нем занят?!

- Да, но, видишь ли… я появлялся только лишь в нескольких эпизодах, у меня была, в целом, второстепенная роль.

- То есть и этого было мало, - язвительно уточнил я. - Ну а потом?!

- А потом, - он снова замолчал, и, когда заговорил, я почувствовал, с каким трудом далась ему следующая фраза, - потом прошло четыре года. В эти четыре года я работал в кафе и в ресторане, улыбался на прослушиваниях, и он больше не спрашивал меня, чем я хочу заниматься дальше. И мне казалось, что так будет всегда.

Я обнял его за шею и прижался так, чтобы между нами не оставалось и миллиметра.

- Пока ты, - пробормотал он мне в волосы, - не дал мне эту роль.

- Ничего я тебе не давал! - не отпуская рук, я торопливо замотал головой. - Ничего я не давал, это все ты, сам… Посмотри, чего ты уже добился, и это только начало!..

Он слушал меня, улыбаясь - я это чувствовал, и гладил по спине.

- И все же без тебя ничего этого не было бы, - продолжил он, а затем прибавил - как мне показалось, немного невпопад, отвечая скорее собственным мыслям: - А теперь мне нужно что-то свое, чего я добился бы сам. Сам, один… Что-то значимое. Потому что тогда… тогда…

Я откинул голову и заглянул ему в глаза.

- Что тогда?

- … тогда я появлюсь на пороге его дома, позвоню в дверь и, когда он откроет, скажу: “Пошел ты! Ты никогда меня не любил и никогда в меня не верил - посмотри, чего я добился!.. Я добился этого всего без твоей помощи! Ты никогда не был мне отцом, и это ты, а не я, ничего не стоишь!.. Пошел ты!”

Он прищурился:

- Как думаешь, это хорошая финальная реплика или все же слишком драматично?

- Нет, - я тряхнул головой и одобрительно сжал губы. - Не слишком. В самый раз. Это отличная реплика.

- Я так и подумал, что тебе понравится.

Я дотянулся до его губ и прижался к ним, осторожно и нежно раскрывая, выласкивая губы, язык, небо, обнимая его за шею, двигаясь ближе, успокаивая заполошно стучащее сердце. Он отвечал мне с такой же нежностью, почти с благодарностью, принимая мое сочувствие и не стесняясь его. Мне показалось, в тот момент мы были так откровенны и искренни друг с другом, как, может быть, не были никогда раньше.

Позже, когда я снова устроился в его руках, зарывшись внутрь глубоко и безопасно, он вдруг сказал:

- В тот день, когда я вернулся домой после провала на спектакле, и он сказал мне, что кроме внешности во мне ничего нет… Я помню, что посмотрел на него, и единственное, что пришло мне в голову, было: “Это неправда”. Я так и сказал ему: “Это неправда”.

- Это неправда, - твердо повторил я, вплетая свои пальцы в его и крепко сжимая. - Неправда.

Он придвинулся ближе и поцеловал меня в затылок, поводил носом, глубоко вдохнул.

- Ты знаешь, когда ты закрыл передо мной дверь… тогда, после Бергена…

Вся круговерть и весь ужас той ночи мгновенно встали перед глазами, сердце ощутимо стукнуло, и я непроизвольно задержал дыхание. Он помолчал, теснее прижал меня к себе и продолжил:

- Я подумал тогда, что, может быть, это правда. Может быть, во мне действительно ничего нет, и в тот момент ты вдруг это понял…

- Не говори так! Пожалуйста, не надо, не говори так…

- Я подумал, что, может быть, это правда, - повторил он, однако почти сразу, к моему огромному облегчению, голос улыбнулся - тепло и знакомо. - Но потом ты снова забрал меня к себе, и я подумал, что - может быть - это все же неправда.

- Это неправда.

Я шумно выдохнул, перевернулся и изо всех сил вжался в его тело, буквально влетел в него, словно прямо сейчас кто-то мог отодрать его от меня, унести и спрятать. А когда смог совладать с этим неожиданным порывом, когда моя хватка стала чуть легче, а шум в висках - чуть тише, обнял ладонями его лицо и заглянул в глаза:

- Это неправда. Слышишь?.. Это - неправда.

Он улыбнулся и закрыл их, и тогда я поцеловал его веки.

***

- С днем рождения, - сказал он.

С трудом - для этого пришлось выпустить из руки его уже готовый взорваться член - я дотянулся до стоящего неподалеку рюкзака, бросил на кровать пластиковую бутылку и развел колени.

- С моим днем рождения - тебя, - ответил я, хрипло дыша и облизывая губы.

Комментарий к 14.

* Дача (норв. hytta - хютта) играет важную роль в жизни каждого норвежца. Она, как правило, расположена в глуши, чем дальше от цивилизации - тем лучше. В идеале - рядом с водоемом. Типичная норвежская хютта имеет очень простой интерьер, туда свозится старая мебель и предметы, которыми уже никто не пользуется дома, но которые жалко выбросить. Отсутствие водопровода и системы отопления, независимо от достатка в семье, - это одна из типичных особенностей хютты - считается, что таким образом вы становитесь ближе к природе. Обычное времяпрепровождение норвежцев на даче - настольные игры, разгадывание ребусов и кроссвордов, чтение. Чаще всего ни телевизора, ни вайфай в хютте нет.

** “Карты против человечества” - популярная настольная игра, где игрокам раздаются карты с вопросами и вариантами ответов. Успех игры заключается в смешных комбинациях фраз, которые зачастую крайне неполиткорректны.

*** Лудо - настольная игра.

**** Villeroy & Boch - марка посуды

***** 17 мая - День Конституции Норвегии. По всей стране проходят детские шествия, возглавляемые марширующими оркестрами. Мороженое и хот-доги – самая популярная праздничная еда как для детей, так и для взрослых.

========== 15. ==========

- Сначала ты.

- Нет, сначала ты, - он засмеялся, поднося чашку к губам.

- Хорошо. Новая пьеса в новом сезоне.

- И-и-и?..

- И главная роль! - выпалил я, едва не срываясь на восторженный вопль прямо посреди кафе.

Это было редкое явление: мы вместе на людях. Однако сейчас все выглядело вполне невинно: во-первых, это был перерыв между дублями, и кафе находилось в шаге от площадки. Во-вторых, вместе с нами в зале сидела половина съемочной группы. А в-третьих, категорически не появляться вблизи друг друга после Gullruten было бы просто подозрительно.

Три чудесные, прекрасные, великолепные причины для того, чтобы пить кофе и посреди бела дня иногда задевать его колено под столом.

- Черт, это отлично! - он глянул на меня моим взглядом и рассмеялся моим смехом. - Что за роль?

Я откинулся на спинку стула.

- Зацени: Будапешт, еврейское гетто прямо перед депортацией, я - из когда-то богатой еврейской семьи, она - дочь охранника. До образования гетто мы дружили семьями, а после - оказались по разные стороны. Как тебе?..

- Слушай, - протянул он восхищенно, - да это же просто роль века!

- Насчёт этого не знаю, - я засмеялся и снова взял в руки чашку, - но да: большой шаг от подросткового камингаута в Норвегии до еврейского гетто перед депортацией в концлагерь… Наконец-то!

- Наконец-то! - повторил он и засмеялся вместе со мной.

- Теперь ты.

- Я… - он закусил губу и сверкнул глазами. - У меня кажется - кажется!.. - предложение на телепроект - серия документального цикла о современных режиссерах.

- Отлично!

- … и-и-и…

- Есть еще “и-и-и”?!

- О, да!

- А ничего не треснет? - поддел я. - Куда тебе еще “и-и-и”?

- А ты не завидуй, - он засмеялся.

- Да ладно! - с напускным равнодушием я сделал глоток и пожал плечами. - Если тебя пригласили вести кулинарное шоу на дневном канале, так и скажи. У меня доброе сердце, и я не стану издеваться. Кроме того, кулинарные шоу тоже кто-то смотрит… наверное.

- Подожди, - улыбка моментально слетела с его губ, но меня ему было уже давно не провести: я видел, как она, подрагивая, мерцала и светилась в глазах. - А что ты, собственно, имеешь против кулинарного шоу?!

Пару секунд я скептично его разглядывал.

- Хреновый из тебя…

Слова выскочили наружу совершенно неожиданно, прыгнули мокрой и холодной лягушкой посреди летнего дня, но, к счастью, за мгновение до того, как сморозить глупость, я успел прикусить язык.

- … конспиратор.

- Ты хотел сказать “актер”, - не повелся он.

И чуть наклонил голову, испытующе меня разглядывая и по-прежнему улыбаясь. Я покраснел.

- Вовсе нет.

- А по-моему, да.

- Не понимаю, о чем ты говоришь, - я судорожно вцепился в чашку, словно она могла помочь мне выглядить меньшим идиотом, и откашлялся. - Так какой проект?

Он бросил быстрый взгляд по сторонам и, удостоверившись, что на нас никто не обращает внимания, чуть наклонился ко мне через стол. Облизал губы и вот этим своим безбожно похабным тоном тихо, но отчетливо произнес:

- Воспитывать тебя надо. Со всей строгостью… Выбивать наглость и дурную привычку лгать и изворачиваться… Какая все же удача, что ты теперь совершеннолетний. Я тебя трахну прямо под окнами органов опеки и попечительства… заставлю просить прощения и обещать вести себя хорошо… будешь у меня как шелковый… ласковый и послушный. А общество мне потом спасибо скажет… медалью наградит за воспитание подрастающего поколения… и бесплатный проезд в городском транспорте на всю жизнь…

Закончив, он показательно приподнял бровь и медленно, не сводя с меня насмешливых глаз, сделал глоток. Прошло несколько секунд, пока я смог оторвать взгляд от его кадыка и заставить себя игнорировать поднимающийся от паха жар. Так же украдкой я огляделся.

- Сволочь. Сволочь ты, вот ты кто.

- Угу, - самодовольно мурлыкнул он и - как будто всей этой похабщины было мало! - тут же молниеносно провел языком по верхней губе и облизал нижнюю, оставляя на ней влажный след.

- Все, я пошел, - сказал я, разумеется, оставаясь сидеть - мне и встать-то нельзя было в таком виде.

- Ну подожди, - ехидно протянул он, не делая никакой попытки меня остановить. - Не уходи так сразу, расскажи мне что-нибудь…

- Да пошел ты на…

- Если только на твой, - тут же оборвал меня он, раздувая ноздри и прикусывая губу от смеха. - На твой я готов прямо сейчас… и, мне кажется, прямо сейчас он тоже… очень готов.

Я положил одну ногу на другую.

- Так лучше?..

Конечно, разве же он сумел бы заткнуться и не прокомментировать?..

- Я тебя не слышу, Холм, - я нарочито уставился вдаль. - Я тебя не слышу и не вижу, тебя здесь нет. Я даже о тебе не думаю.

- Правда? - он невинно округлил глаза и сильнее закусил губу. - А о чем ты сейчас… думаешь… ммм?..

- Семью один - семь, - сказал я. - Семью два - четырнадцать, семью три - двадцать…

- … двадцать один…

- … двадцать один.

- Вот видишь, - он ухмыльнулся. - Я всегда готов тебе помочь.

- Угу, спасибо. Спасибо за помощь и поддержку, вот именно сейчас.

- Я всегда…

Он снова двинулся ближе, перегнулся через стол и, пользуясь тем, что козырек от бейсболки скрывал от посторонних эти его бесстыже-синие глаза, пробормотал, намеренно понижая голос и слегка растягивая слова:

- Я всегда готов тебе помочь… во всем… о чем бы ты ни умолял… тебе невозможно отказать… когды ты так умоляешь…

- Холм, заткнись!..

Я сидел уже весь красный и тяжело дышал, одновременно ненавидя его за этот спектакль и тот факт, что благодаря ему я теперь не могу встать, не светя стояком - а эта сука откровенно наслаждается моим видом и еще и ржет! - одновременно ненавидя и… Мне хотелось вмазать ему по физиономии, чтобы стереть с лица эту самодовольную ухмылку, и в то же самое время… улыбаться.

Смотреть на него и улыбаться тому, что именно сейчас, за столом напротив, он весь - мой. Равно как и тому, насколько все эти грязные разговоры и пошлые намеки, которыми он любил изводить меня на людях, - насколько они на самом деле заводят его самого - едва ли не меньше, чем меня, а может, и больше… Насколько они нужны ему, необходимы, насколько неоспоримо доказывают, что я - его.

Что принадлежу ему - весь, с потрохами, тайно или явно - как угодно. Что сделаю все, что он захочет. Интересно, в его жизни был кто-то, кто был готов делать все, что он захочет?.. Некто, кто, например, купил бы - специально для него - кофеварку “Nespresso” и регулярно пополнял бы запас капсул, раз уж публичный вход в городские кофейни нам пока заказан?..

- …Заткнись вот сейчас, Холм, просто заткнись!.. Давай ты мне просто расскажешь, что у тебя за новый проект, ладно?! Вот просто как человек… а не какхеров садист.

- Хорошо-хорошо, не надо так нервничать!..

Он фыркнул и в жесте “сдаюсь” поднял в воздух ладони. Затем продолжил уже обычным голосом:

- Детективный сериал, небольшой, пять серий, совместное производство Дания - Исландия.

- Но у тебя же контракт?..

- Ну да, - он задумчиво почесал щеку. - Но там съемки в два этапа, с перерывом в два месяца - как раз в этот перерыв.

- Однако!.. - я покачал головой с восхищенным удивлением. - Это что: с тобой заключают контракт на параллельный проект, пока ты первый даже еще не начал?!

- Угу, - он снова ухмыльнулся.

Я засунул руку в карман и вытащил телефон.

- Напомни мне, как называется твое агентство? У них какой номер?.. Впрочем неважно: я сейчас в Гугл найду. Лене*… Лене… Как ее зовут, агента твоего?…

- Да конечно, ага! - он засмеялся в голос. - Перебьешься, приятель! Ты давай вон - еврейское гетто, где там - в Праге?..

- В Будапеште.

- Вот именно!

Я легко пожал плечами и убрал телефон.

- Ничего страшного. Ты сам мне все расскажешь ночью, как миленький. И сам для меня номер наберешь.

Он поднял брови и снова похабно ухмыльнулся.

- Тебе придется постараться, приятель. Я просто так явки и пароли не выдаю.

- Это ты зря, - возразил я. - Нынешнее поколение крайне изобретательно и прекрасно умеет пользоваться разнообразными новинками технического прогресса, заранее заказанными онлайн в тематических магазинах, что вам - динозаврам - совершенно недоступно.

Он только-только сделал глоток и теперь, не сдержавшись, громко хрюкнул прямо в чашку, подавился и закашлялся.

- Все нормально? - спросил я с поддельным участием, округляя глаза и протягивая ему салфетку.

- Угу, - промычал он, торопливо промокая нос, губы и подбородок.

- Ну что же ты так неаккуратно…

- Еще есть? - он вытянул вперед руку.

- Нет, больше нет, - с таким же наигранным сожалением я покачал головой, хотя диспенсер с салфетками стоял совсем рядом, на раздаточном столике у окна. - Если только дома… Домой пришлось купить целую пачку, уж больно много приходится после тебя… вытирать…

- Какой у тебя все же…

Не договорив, он сам поднялся к столику, там же окончательно вытер лицо и вернулся ко мне.

- Какой у меня что?..

- Какой у тебя… шикарно грязный рот, - он уставился на меня с восхищением.

- Да, - покладисто согласился я. - Я вообще многое им могу - вечером приезжай и удостоверься… снова.

И толкнул языком щеку. Он фыркнул и поиграл бровями:

- О, да, непременно.

А потом вдруг поморщился:

- Вот черт!.. Сегодня я не могу.

- Нет?

- Мы, - он начал и тут же осекся, - я… Мне надо быть на презентации какого-то музыкального альбома, кажется…

Я понимающе кивнул и отпил кофе - тот уже начал остывать. После чего заметил насмешливо, как ни в чем не бывало:

- Не знал, что ты так интересуешься музыкальными новинками.

- Там будет пресса, - коротко пояснил он и глянул исподлобья, словно извиняясь. - Лене говорит, это хороший пиар, есть смысл засветиться.

- Не бывает плохого пиара, - глубокомысленно изрек я и примиряюще улыбнулся. - Так что иди, светись.

Он кивнул, еще раз бросив на меня быстрый взгляд, а затем сказал:

- Кстати, про музыкальные новинки. Совсем скоро начнется фестиваль в Роскилле**, как раз когда мы закончим съемки. Я подумал… может, мы съездим с тобой?..

- Ты уверен, что это хорошая идея? - спросил я осторожно. - В том смысле, что там будет много народа… сам понимаешь…

- Ну а почему нет? - он беспечно пожал плечами. - Фестиваль есть фестиваль, меня туда не заявляли, я могу ехать как частное лицо… в компании приятеля и коллеги. Кроме того…

- Ммм?..

- Кроме того, можем кого-нибудь с собой взять - Марлона, например.

Я скептично фыркнул.

- Марлона?! Я тебя умоляю…

- А что?

- Ну… Он постоянно твердит, что мы так его достали за время съемок, что он с нами даже в автобус не сядет. А ты говоришь про фестиваль…

- Мы найдем, что ему предложить, - ухмыльнулся он. - По крайней мере недостатка восторженных девиц там точно не предвидится, так что, боюсь, к его компании привыкнуть мы не успеем. В конце концов, должен же быть от этого хоть какой-то толк…

И он демонстративно очертил в воздухе собственное лицо.

- “Это”, - выделил я голосом, - обеспечивает тебе контракты и работу.

- Угу, - он кивнул. - Но пора бы “этому” обеспечить мне и удовольствие от жизни.

Я хмыкнул и улыбнулся.

- Ну если так ставить вопрос, то - конечно.

Он поднес чашку ко рту, залпом допивая остатки, и я поймал себя на мысли, что хочу поймать в воздухе его ладонь и прижать к лицу согретые керамикой пальцы.

Два контракта параллельно, не считая интервью и фотосессий - это был успех, о котором до сих пор он не мог даже мечтать.

Успех… Он был вокруг нас - везде, куда бы мы ни посмотрели.

Успех окружал нас на площадке, где мы заканчивали последнюю серию. Успех клубился в кулисах театра - сезон закрывался, но зал был по-прежнему полон, каждый раз!.. Успех слышался в голосах наших агентов, в возгласах фанатов, в одобрительных замечаниях продюсеров.

Мы пили его, успех - большими глотками, из бумажных стаканчиков, которые хватали на бегу между встречами или интервью. Успех - ради него мы вставали в пять утра и, тряся головой в полудреме, ехали в аэропорт, чтобы сесть на ранний рейс в Трондхейм или Берген, или Тромсе, где нас ждали, встречали в зале прилета, пожимали руки, спрашивали о творческих планах, снова предлагали кофе… Ради успеха мы держались на ногах весь день, чтобы поздно вечером рухнуть на кровать, а утром бежать снова - на репетицию, на встречу, на фотосет, пока небо у самого горизонта было правильного цвета.

Успех, успех, успех… Все, что мы делали тогда - все превращалось в золото. Ну или, по крайней мере, обещало превратиться - в самом ближайшем будущем.

Впрочем, была определенная разница.

Мой успех выглядел клубком прочно связанных между собой финальных реплик, выходов на поклон, низкого гула аплодисментов и тяжелого движения занавеса. Когда я наклонял ладони и перекатывал его туда-сюда, он оставлял на коже вязкий след театрального грима, смешанного с пудрой для париков и пылью.

Его успех был совсем иного рода, похожим, скорее, на полную горсть стеклянных шариков - они мелодично звякали, соприкасаясь друг с другом, и искрились, ловя покатыми боками лучи света, бросая россыпи солнечных зайчиков на пальцы, перекатывались по фалангам, задерживаясь на нежных сгибах, взбирались к самым подушечкам, чтобы весело скатиться назад, в его раскрытые ладони.

Он держал их крепко и нежно, не упуская ни один из виду, не позволяя им вытечь за край и пролиться дождем вниз, прислушиваясь к едва различимому перестуку. Порой он наклонялся ближе, восхищенно рассматривая то и дело вспыхивающие разноцветные блики, и тогда его лицо освещалось особенным светом - это была улыбка человека, который о чем-то давно мечтал, ждал и надеялся - и вот теперь это долгожданное “что-то” дрожало и переливалось у него в руках.

Предложения, одно заманчивее другого, буквально лились на него сверху, брызгая в разные стороны вспышками фотокамер, журча интервью, играя, казалось, только для него самые завораживающие мелодии, и он, поначалу растерянно озираясь, словно не веря своим глазам и ушам, постепенно привыкал к этому вниманию, день за днем все увереннее двигаясь в такт мелодии, легко и естественно подстраиваясь под эти новые, такие вкрадчивые и завораживающие ноты.

Мало-помалу он перестал заслонять глаза от резкого технического света над камерой - он привык, привык вставать сразу в правильный ракурс, привык быть всегда на виду. Он больше не чувствовал себя неловко, не терялся, не медлил с ответами, не бубнил и не частил и, самое главное, не отводил взгляда от линзы, которой камера смотрела на него, словно разговаривал только с ней и с ней одной делился воспоминаниями и планами на будущее, доверял самые потаенные мысли и переживания.

Здесь и сейчас он был там, где хотел, и был тем, кем всегда хотел стать, и делал то, что мечтал делать. Не знаю, был бы я на его месте полностью доволен таким успехом - стопроцентно доволен, до пресыщения доволен… трудно сказать. В конце концов, я не был на его месте, я был на своем, а он… Порой на его лице явно читалось жадное нетерпение, словно яблоко, кусок которого он только что с хрустом откусил, было чуть менее сочным, совсем слегка менее упругим, едва-едва кислее, чем он представлял - чем должно быть идеальное яблоко. Тогда он сразу же протягивал пальцы за другим, и оно, другое, немедленно падало в его в ладони.

Впрочем, за него он платил тоже: улыбками, поклонами, плавными жестами, вкрадчивыми интонациями голоса… И временем - своим и моим. Нашим.

Все в мире имеет цену, все исчисляется в той или иной валюте, и эти имеющиеся в его распоряжении денежные знаки он тратил сейчас.

Тратил, тратил, тратил, тратил.

- Тебе нравится все это? - спросил я его.

Он подумал, прежде чем ответить.

- Мне кажется, да. Мне кажется, я этого ждал.

Я улыбнулся и положил ладони ему на лицо, погладил виски, протянул большими пальцами легкие линии от переносицы к скулам.

- Это хорошо, - сказал я. - Сейчас твое время.

Он приезжал - теперь еще реже, но, как и раньше, это по-прежнему не имело особого значения. Когда он был со мной, он был только со мной - и этого было достаточно.

Мы были заняты - мы оба. Мы спешили брать, спешили пробовать этот успех на вкус, с урчанием отгрызая от него большие, сочные куски, пока его у нас не отобрали, пока не решили, что кто-то другой достоин его больше; мы спешили насладиться им, спешили надышаться его запахом.

Это было запоминающееся время, но все же иногда, поздно вечером, когда я смотрел на себя в зеркало в ванной, привычными движениями перемещая во рту электрическую зубную щетку и попутно перечисляя в уме дела на завтра, у меня возникало странное ощущение, что весь этот успех, все внимание, которого я тоже хотел, эти роли и интервью - все было похоже на взятый напрокат вечерний костюм с хрустящей квитанцией из химчистки в кармане. Эта квитанция, неприметный клочок бумаги, исчерканный неразличимым почерком, была временным связующим звеном между мной и этим костюмом, до меня точно так же принадлежавшим череде незнакомых людей, многие из которых, быть может, были достойны его значительно больше: были более талантливы, красивы, схватывали быстрее или умели перемножать в голове трехзначные цифры. Я не мог отделаться от мысли, что и мне в какой-то момент предстоит положить во внутренний карман свою квитанцию, повесить костюм на вешалку, заботливо распрямляя малейшие складочки, закрыть дышащим чехлом и сдать в пункт приема, чтобы кто-то другой точно так же удивлялся бы потом, радостно и недоверчиво пробегая пальцами по его гладким лацканам.

А он не удивлялся. Или, по крайней мере, уже не удивлялся. Он ходил, улыбался, вставал, наклонял голову и говорил нужные фразы в нужных местах - и в этом не чувствовалось фальши, не было наигранности или притворства: он действительно верил во все, что делал, и я верил вместе с ним, в него. В него невозможно было не верить.

- Я не смогу сегодня, прости, - звонил он откуда-то, и я слышал, как, затягиваясь, он выпускал изо рта дым.

- Слава богу, - отвечал я, убирая один сет суши в холодильник. - Ты мне так надоел - просто не описать словами, хоть отдохну от тебя…

Он фыркал в трубку.

- Врешь.

- В чем конкретно? - интересовался я, прижимая телефон к уху и с треском отделяя друг от друга палочки.

- Что я тебе надоел.

- А между тем, - я брал какой-нибудь ролл, обмакивал его в соус и клал в рот, - это так и есть.

- Ты там что, жрешь?! - подозрительно вопрошал он, и я видел перед собой его улыбку.

- Угу, - с хрустом и чавканьем - чтобы ему было хорошо слышно - я жевал маринованный имбирь. - Мне, в отличие от звезд кино и телевидения, жрать по ночам не возбраняется.

- Вот блин, - завистливо вздыхал он.

- Угу… - я подцеплял новый ролл. - А ты сиди там. Тебя хоть кормили?..

Он фыркал и снова затягивался.

- А как же.

- Все как всегда - дикий рис с овощами на пару?

- О, господи, да, - смеялся он.

- Ну, - отвечал я с набитым ртом, - видишь, как хорошо: и вкусно, и полезно. А суши… ммм… нет, не вкусно. Прямо вот ем - и гадость!.. Что тут у нас, свежий тунец?.. И еще спринг-роллы?.. Жареные в масле?! Вот дрянь!..

Голос в телефоне приобретал наигранно обиженные ноты.

- Ну ты и…

- Угу, - немедленно соглашался я.

- А зато… - он снова делал затяжку и, когда выдыхал, я машинально выдыхал вместе с ним. - А зато я красивый.

Я держал паузу - секунду, другую, третью… Кусал губы, чтобы не рассмеяться в трубку, и видел перед собой, как точно так же ждет и кусает губы он. Потом облизывал палочки, поджимал под себя ноги и начинал - так снисходительно, как только мог:

- Вообще-то, Холм, я не хотел тебя расстраивать, но не такой уж ты и красавец.

- Да неужели?..

- Ты, конечно, ничего… но не так чтобы идеал. На любителя - ну вот объективно.

- Угу.

- Да, - продолжал я невозмутимо. - Я как-то даже собирался бросить тебя из-за этого, но все медлил: думал, может, у тебя хоть чувство юмора есть.

- И что потом - понял, что вытянул джек-пот?..

- Потом, - я трагично вздыхал, - потом привык и смирился.

Он с силой выпускал воздух сквозь сомкнутые губы и, больше не сдерживаясь, хохотал в голос.

- Как мне повезло, черт возьми!..

- Да. Это правда.

- Вот я приеду, - по-прежнему смеясь, продолжал он, - и ты у меня получишь.

- Это интригует, - я улыбался в трубку, а потом, помолчав, добавлял тихо: - Приезжай.

Веселье разом улетучивалось из него, словно напарывалось на какую-то преграду и разлеталось вдребезги. На том конце он вздыхал и тер лоб костяшкой большого пальца.

- Я приеду, завтра.

- Конечно, - соглашался я. - Завтра.

- Ой, нет… - он снова вздыхал. - Завтра у меня будут снимать “Дома у”, я уже и сам не знаю, зачем согласился.

- Да ладно тебе, - я поднимал глаза вверх, к потолку, стараясь звучать непринужденно. - Расставь по углам подсвечников, положи пару подушек на диван… и смазку убери, чтобы не валялась… Ну и вкладки с Рornhub закрой - на всякий случай. Или, по крайней мере, смотри, чтобы никакой гомосятины. Только старое доброе гетеро.

- Спасибо за совет, - он фыркал, а потом спрашивал, уже совсем другим голосом: - Ты не сердишься?.. Прости, что так все…

- Перестань, Холм, - торопливо обрывал я его. - Работай давай, не ной… Работа есть работа. Увидимся послезавтра.

- Хорошо, послезавтра. Тогда… пока?

- Пока, - я улыбался ему на прощание и первым клал трубку.

Временами мне казалось, что я наблюдал за ним сквозь металлическую сетку, какие стоят на вольерах с хищниками в старомодных зоопарках.

Он разгуливал по усыпанному опилками полу, мягко ступая бархатными лапами, красуясь перед зрителями, пришедшими в выходной поглазеть на дикого зверя. Или балансировал на ветке искусственного дерева, или точил когти о специальный чурбан. По часам ему выносили свежее парное мясо - еще теплое, источающее пряный запах страха, и он, подцепив кусок когтем, с рычанием вгрызался в него, изредка поворачивая к сетке морду, розовую от крови и слюны. А потом, щурясь и облизываясь, долго лежал в углу, вытянув длинные ноги и постукивая кончиком хвоста.

В этом вольере у него было все, что он только мог пожелать. Ему не нужно было догонять вечно ускользающую дичь, выслеживать отбившуюся от стада антилопу, улучая момент, чтобы вцепиться ей в круп и рискуя при этом получить крепкий удар копытами, у него не было необходимости пробегать десятки километров в поисках водопоя или хилой тени в полуденный зной. Ему приносили все, чего он желал, в его комфортабельной и просторной клетке всегда было сухо, тепло и чисто, дождь не лупил его по морде, и ветер больше не трепал кончики рваных ушей.

Я просовывал пальцы сквозь проволочные нити, стараясь дотянуться и погладить его по нагретой солнцем шерсти. Тогда он издавал низкий, вибрирующий звук и ластился к моей руке.

Комментарий к 15.

* Лене Сестед, основатель и управляющая Panorama Agency

**Роскилле - город в Дании, где проводится ежегодный рок-фестиваль

========== 16. ==========

Я чуть было не забыл, но в последний момент вспомнил: передача. Не то чтобы это было такое уж важное событие, скорее просто один из маленьких кусочков пазла, который аккуратно и тщательно собирало его агенство, но зато благодаря этому кусочку каждый желающий мог приобщиться к быту звезды. Припасть, так сказать. Чем не занятие на вечер?..

Лично мне это казалось забавным: смотреть на него в телевизоре, как он изображал из себя паиньку и домохозяина. Поэтому я достал из холодильника банку “Frydenlund” - светлое, нефильтрованное - сел на диван и щелкнул пультом.

Когда я добрался до NRK, Холм был уже там - уже смотрел на меня этим своим синим взглядом и уже улыбался. С другой стороны экрана, конечно же.

Я хмыкнул, поднял банку вверх, салютуя, и приготовился слушать. Про творческие планы, про свалившуюся, как снег на голову, известность, про милые хобби, про ресторан, про фильмы Кристофера Нолана, про любимую бабушку, про предпочитаемую марку зубной пасты, про гражданскую позицию в вопросах охраны окружающей среды - про все, что может заинтересовать каждого преданного поклонника. По заранее согласованному списку.

И - заметьте - в демократичных интерьерах Икея: звезда-то звезда, но все же своя, родная, такая же, как все, не оторвавшаяся от народа и не сиганувшая в недосягаемое космическое пространство. Ну, знаете, из тех, кого можно запросто встретить в овощной секции супермаркета.

Он сидел на диване, вполоборота к камере, разговаривал с ведущим и обнимал руками чашку.

Вы знаете, как снимают рекламу кофе?

Вот это - когда красивая девушка сжимает в ладонях фарфоровые бока, мечтательно смотрит куда-то вбок, улыбается своим мыслям и вдруг переводит теплый взгляд на вас? Раз, два, три - она медленно приоткрывает губы и едва уловимо тянется к чашке, откуда поднимается невесомый, ароматный пар - вверх, мимо ждущих губ, выше, к подрагивающим от тонкого запаха ноздрям… Влага оседает микроскопическими кристаллами на ресницах, от этого глаза кажутся удивленно распахнутыми, блестящими, подернутыми пленкой удовольствия от одного только предвкушения глотка (поэтому, а не из-за специальных увлажняющих капель, я вас умоляю, конечно, нет). И если от созерцания этого удовольствия у вас не перехватывает дыхание и не поджимаются пальцы на ногах, то, скорее всего, внутри вас все давным-давно мертво, и что тогда тратить на вас рекламный слот в прайм-тайм.

На самом деле никакого кофе в чашке нет. Для того, чтобы вверх шел такой плотный и красивый пар, напиток должен быть очень горячим, и тогда модель просто не сможет держать чашку в руках. Поэтому туда кладут влажный гигиенический тампон, хорошенько разогретый в микроволновке. И - вуаля. Пар поднимается правильными, красивыми завитками - очень достоверно. И никаких травм на производстве.

Конечно же, у него в чашке был обычный кофе. Он что-то отвечал на вопросы, смеялся каким-то шуткам или шутил сам, а я смотрел, как, просунув несколько пальцев в ручку, большим он осторожно и нежно поглаживает теплую керамическую поверхность у самого края, водит по кругу подушечкой, переходя на сгиб, растягивая движение почти по кадрам, а потом, ускоряясь, чуть пережимая кожу, резко надавливает и держит, пока кончик пальца не наливается кровью, чтобы через секунду отпустить его и снова медленными, успокаивающими движениями выглаживать тонкую белую кожу… чашка дрожит, звенит в его руках… рвется навстречу каждому прикосновению, каждой ласке… захлебывается, стонет, норовит упасть…

Я смотрел на экран и улыбался, вспоминая, как эти пальцы смотрятся на моей собственной коже. Как они перебегают по моему лицу, от век до скул, приоткрывают мне рот, проводят по нижней губе, собирают слюну. Как ныряют назад, к волосам, и прочно удерживают мою голову, не давая ей двинуться. Как большой палец размыкает сжатые зубы и скользит внутрь, дотрагивается до языка - сначала дразняще, только до кончика, едва уловимой пунктирной линией, а затем все увереннее, проходит чуть дальше по бокам, щекоча поверхность, забирается вниз, оглаживает уздечку - и выходит наружу, сжимаемый кольцом моих губ, чтобы тотчас войти снова, уже резче, потом еще раз и еще, сильнее, ритмичнее, пока наконец - и я никогда не успевал зацепиться сознанием за конкретный момент, когда это происходит - пока наконец вместо пальца я не чувствую его язык, его сильные движения, его изгибы, его скольжение по моим деснам, между губ, за зубами, по небу… Я содрогаюсь и инстинктивно двигаю руками, пытаясь высвободить запястья, которые он удерживает за моей спиной… Но он держит их крепко и, чувствуя сопротивление, заводит еще выше, двигая кожу и прижимая пальцами ниточку пульса.

Мне не хватает дыхания, его присутствие, его движения парализуют, и мозг щелкает невпопад, выбивается из ритма, теряется, забывает посылать сигналы в легкие… Я пропускаю вдох - один, за ним другой, и третий, пока голова не начинает слегка кружиться, и только тогда он разрешает мне вдохнуть, и сам в это время, отодвинувшись на миллиметр и обнажая клыки, шумно забирает воздух… Я стою, запрокинув голову, и пытаюсь унять отбойный стук в висках, слюна - моя и его - остывает на губах, воздух выходит из груди стеклянными пузырями, они лопаются у меня в горле… он дышит и смотрит на меня, впитывая каждую мою такую по-прежнему легко предсказуемую эмоцию, каждый болезненный отблеск удовольствия на моем лице, каждую искру нетерпеливого ожидания… только бы он дотронулся до меня еще раз… только бы скорее…

Я снова двигаю руками, запястья чуть саднит, а он все держит… улыбается и насмешливо-мучительно качает головой, прищелкивает языком, мол, нет, дружок, не соскочишь, не надейся… будешь делать, что скажу я… и так, как скажу я… и так долго, как будет нужно мне…

И я жду, жду… Закрываю глаза, размыкаю для него губы и жду…

Я уже рассказывал, как снимают рекламу кофе? Правда?.. Это увлекательная история, и мне кажется, я был бы не прочь поведать ее снова - просто чтобы восстановить дыхание. Или, может быть, вам хотелось бы еще раз прослушать таблицу умножения на семь?..

В какой-то момент в дверь позвонили, и я, хоть и с трудом, тяжело дыша, но все же вынырнул на поверхность.

Не в мою дверь позвонили, разумеется - в его дверь, там, по ту сторону линзы, где он сидел на диване в своей гостиной и со смехом рассказывал ведущему, как на самом-то деле терпеть не может кардамон.

Говорят, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит. Не знаю, кто это сказал, но, должно быть, он тоже когда-то смотрел по телевизору, как его тайный бойфренд демонстрирует зрителям вечернего шоу, какое вино он предпочитает добавлять в соус при готовке и насколько обширная у него имеется коллекция банановых наклеек.

Так вот, про ружье. Если во время съемок телепередачи раздается звонок в дверь, значит, кто-то пришел.

Кто-то пришел, повинуясь сценарию, и стоит с той стороны, и ждет, пока операторская команда в полном составе переместится к двери, займет позиции и установит свет, чтобы дать сигнал основному действующему лицу - в данном случае хозяину этой двери, а заодно и всей квартиры: мы готовы, можете открывать. Осторожно - не заденьте ветровичок микрофона.

И вот хозяин с легкой улыбкой недоумения, мол, кто бы это мог быть в такой-то час, я же совсем никого не ждал, идет по коридору.

А вы словно бы следуете за ним, тоже недоумевая: ну, в самом деле, человек занят, кто же так приходит без предупреждения, в наше-то время, могли бы и сообщение прислать сначала - а может, он перечитывал по третьему кругу “Кукольный Дом” Ибсена или как раз сейчас смешивал что-то в колбах, изобретая лекарство от рака; может, был в душе, где некий известный актер театра насаживался ртом на его багровый от притока крови член, одновременно проверяя пальцами, насколько он растянут и сможет ли без дополнительной подготовки принять в себя то, чем природа наградила этого самого актера, потому что смазки осталось в бутылке на самом донышке. Или пицца у него подгорает в духовке, или не выключил он воду на кухне. Или спал вообще - мало ли. Всякие бывают обстоятельства.

Он открыл дверь, и кто бы вы думали стоял на пороге.

- Привет! - сказал он и посторонился, шире открывая проем.

- Привет! - сказала она и сделала шаг навстречу.

- Привет, - сказал я и медленно поставил банку пива на стол.

Конечно, я знал, что в какой-то момент она появится в кадре - она не могла там не появиться. Конечно же, я был готов увидеть ее рядом с ним, а вернее, его рядом с ней.

Да, скажем прямо: это было не самое долгожданное зрелище в моей жизни. Есть все же значительная разница между тем, чтобы смотреть на фотографии - на статичные позы, на взгляды и жесты, словно выхваченные из реальности, замороженные в пространстве, - на полароидные картинки, приколотые булавкой на стену, - на них и на видео, на живое изображение, где человек, который обнимает вас ночью, пережимая приток кислорода и заполняя собой, своим запахом каждую клетку вашего тела, который двигается внутри вас частыми отбойными рывками, собирая и нанизывая вспышки перед вашими глазами на одну раскаленную проволоку - изображение, где этот человек обнимает за талию свою собственную девушку в стенах своей собственной квартиры.

Да, я видел их вместе и раньше, и даже в коротких видео - на фотоколлах, на презентациях, на открытиях. Но все это было другое. Все это было - работа. А тому, на что я смотрел сейчас, я не находил… нет, не так: этому я не хотел находить названия.

Потом она прошла вперед, камера нырнула за ней, и я… Я снова дотянулся до банки, поднес к губам, сделал пару мелких глотков - пока она доставала из зеленого пакета Kiwi* молоко, хлеб, сыр, нарезку и пару авокадо в дышащей упаковке.

- Холм, - усмехнулся я, - ты же терпеть не можешь авокадо.

И снова поставил банку на стол.

Это правда: он терпеть не мог авокадо - брезгливо выковыривал его, если вдруг в сете суши, который я заказывал, попадались с ним роллы; кричал, что это извращение, и кто вообще может есть эту склизкую гадость… Тогда я молча слизывал мягкое пюре с его пальцев, сначала только с подушечек, потом забирая их в рот на всю длину. Пару секунд он смотрел на меня, а потом отшвыривал в сторону палочки, и вопрос целесообразности существования авокадо откладывался, по крайней мере, на ближайшие пару часов. Или даже до утра - но это если мне очень везло.

С другой стороны, если вы не любите авокадо, то это ровно никаким счетом не означает, что его не любит ваша девушка.

А в отношениях - в правильных отношениях - всем нам приходится чем-то жертвовать, причем это касается как отношений, в которых состоите вы сами, так и тех, в которых состоит ваш гетеросексуальный бойфренд, то есть, простите, хороший приятель.

И вот тогда-то, как раз в тот момент, я вдруг понял одну простую вещь, которая отчего-то до сих пор ни разу не приходила мне в голову. Ни разу - клянусь на упаковке лыжной мази Swix.

Какие бы крепкие ни были между вами узы, как бы красиво вы ни держали друг друга за руки и как бы сказочно счастливо ни выглядели при этом, вы не приходите к своему бойфренду домой с пакетом базовых продуктов. Не выгружаете их на стол, улыбаясь в камеру, и уж тем более не сортируете эти продукты по шкафам и ящикам, безошибочно угадывая правильный.

Вы так не делаете.

Если там не живете.

Если вы не живете в одной с ним квартире, то приносите картонные коробки из ближайшей пиццерии, одноразовые контейнеры из китайской закусочной на углу, пластиковые подложки с наборами суши - без авокадо! - и крохотные индивидуальные бутылочки соевого соуса - который менее соленый, потому что традиционный ему не нравится. И когда вы достаете это все из пакетов, то вокруг разноцветными бабочками разлетаются рекламные буклеты, листочки отрывных скидок и квитанции об оплате - все то, что валялось вокруг моей кровати, было забыто на моем ночном столике или по-прежнему лежало в моем холодильнике, потому что некому было это есть.

Но вы не приносите авокадо. Не приносите молока. Не приносите хлеба и таблетки для посудомоечной машины. Это странно. Так не делается. Разумеется, если вы не намерены чуть позже, после ухода съемочной группы, использовать эти самые таблетки по назначению: включить машину на щадящий эко-цикл, чтобы осторожно, не тратя лишнего электричества и драгоценной воды, прополоскать стоящие внутри чашки из-под хлопьев для завтрака. Который вы съели с утра. Вместе: хлопья для завтрака он любит.

А дальше они сидели на диване, как всегда красиво, рука в руке, и говорили обо всем: о погоде, о лете, снова о его творческих планах, об агентстве, о мире моды, о новых многообещающих проектах, раскрывать детали которых, конечно, невозможно - контракт, вы же понимаете, но, поверьте, все это очень интересно: немного подождите и увидите сами. О том, где они познакомились, и о съемках в сериале.

- Вам не мешал тот факт, что Хенрик играл гея и должен был целовать другого мужчину? - спросил ведущий.

Она мягко улыбнулась и мельком глянула на него, ласково погладила по руке:

- Ну, сначала было непривычно, конечно… Мне даже мама все время говорила, мол, как-то это все слишком современно, - тут она засмеялась, и вместе с ней улыбнулся ведущий. - Но я же понимаю: работа есть работа.

В этот момент он поднял глаза и посмотрел в камеру, и я прекрасно понял, кому этот взгляд предназначался.

К сожалению, ответить мне было нечем, никакой остроумной реплики в голову почему-то не пришло. Я нащупал пульт и выключил телевизор, снова дотянулся до банки и сделал большой, вкусный глоток. А потом еще один. И еще. Это был длинный день, и я заслужил.

Какое-то время в квартире было тихо, до меня доносилось лишь невнятное бубнение - похоже, соседи за стеной о чем-то спорили, да у самого окна чирикал воробей. Вскоре с улицы раздался требовательный гудок трамвая, потом еще один, и сразу же - ответный сигнал автомобильного клаксона. Судя по всему, у кого-то были проблемы поважнее, чем определить, кто в жизни Хенрика Холма является работой, а кто удовольствием. С другой стороны, зачем себя ограничивать, в наше-то время?.. Работа должна приносить удовольствие.

Резкие звуки вывели меня из оцепенения: я глубоко вздохнул, огляделся по сторонам, посмотрел на небо за окном - оно было чистым, безоблачным. Тогда я достал из шкафа спортивную футболку и беговые шорты.

Как раз когда у самой двери я уже натягивал кроссовки, телефон звякнул уведомлением о новом сообщении: Марлон вскользь интересовался, как у меня дела и какие новости.

Все в порядке, - ответил я. - Новостей никаких, у тебя как?

Нормально. Может, увидимся? Выпьем.

Видимо, он тоже только что смотрел про авокадо и банановые наклейки.

Конечно. Завтра и увидимся.

Может, сегодня, попозже?

Надо же, как кто-то по мне соскучился.

Извини, старик. Сегодня устал, и завтра очень длинный день - лягу спать пораньше, увидимся завтра, будет здорово.

Хорошо, - нехотя согласился он. - До завтра тогда. Если что - звони.

Потом я повторил все то же самое последовательно для Румена, Саши и Давида. Просто копировал свои ответы и пересылал им. В самом деле, не писать же одно и то же четыре раза: это как минимум непродуктивно, а по сути - идиотизм.

Видимо, удостоверившись, что у меня действительно все в порядке, что я не слушаю Lithium*** в бесконечном повторе и вообще полон сил и творческих планов, они оставили меня наконец в покое, и я смог окончательно одеться.

Оставалось только взять ключи, и тут телефон завибрировал снова, на этот раз входящим звонком. Я помедлил только лишь секунду, а потом сдвинул зеленую кнопку.

- Привет, - сказал я, играя на опережение.

- Привет, - ответил он, и я услышал щелканье зажигалки. - Послушай…

Он глубоко затянулся.

- Я слушаю.

Такая странная штука, подумалось мне… Я стоял у себя коридоре, одетый и готовый к выходу - готовый бежать, хотя, по сути, если смотреть глобально - по-прежнему оставался на месте. А он висел на другом конце моей вселенной, выдыхал в трубку дым и одновременно бежал, бежал, бежал… Бежал со всех ног. Прямо ни дать, ни взять - дуализм явлений и состояний, где-то я про такое слышал.

- Это неправда.

- Что неправда?

- То, что она сказала, - он снова затянулся. - Неправда.

Оглядывая поверхность комода в поисках ключей, я заметил:

- Холм, тебе надо бросать. Серьезно, уже давно пора.

- Что ты имеешь в виду? - насторожился он.

- Что сказал, - на виду ключей не наблюдалось, и я стал ощупывать карманы курток на вешалке. - Что тебе пора бросать курить.

- Ах, это, - он выдохнул. - Хорошо. Ты меня слышишь?..

Наконец в одной из ветровок знакомо зазвенело.

- Слышу, - я вытащил связку. - Ты сказал: “То, что она сказала - это неправда”.

Он длинно вдохнул, а потом торопливо заговорил на выдохе:

- Послушай меня, я понятия не имел, как это прозвучало, когда снимали. Это была просто шутка, просто глупая реплика для камеры. Ты же знаешь, как это бывает…

- Конечно, знаю, - согласился я. - Разумеется. Так оно и прозвучало: как шутка, как что-то, что ты говоришь в интервью, я так и понял.

Дождавшись, пока я закончу, он продолжил:

- Я не знал, как это прозвучало, я только сейчас увидел запись… как это смонтировано… Я не думал, что это выглядело так. Это ничего не значило, просто реплика для камеры - не более…

Продев большой палец в кольцо брелка, я сжал ключи в ладони, и они как-то жалобно звякнули. “А у тебя без брелка, просто связка - три ключа от моего дома”, - подумал я, а вслух сказал:

- Я понимаю: ты не думал, так не было на самом деле, так просто выглядело. Все по плану, по сценарию, как мы договаривались. Я понимаю.

- Ты меня слышишь? - отчего-то снова переспросил он.

- Слышу.

- Это неправда, слышишь?.. Ты - не работа, все как раз наоборот: это она. Она.

- Угу, - согласился я и, вопреки намерению выходить, отчего-то прислонился к стене.

Несколько секунд мы молчали, а потом я спросил:

- А она об этом знает?

- О чем - о том, что…

- Да, - перебил я, - о том, что она для тебя - всего лишь работа. Она знает?

- Мы говорили об этом, - он бросился объяснять. - Что нам не следует торопиться, что все эти съемки и прочее - это выгодно нам обоим, что нам надо чаще появляться на людях вместе, что для работы так будет лучше - и мне, и ей - и что…

- Понятно, - я снова перебил его. - Но ты не ответил: она знает, что она - это и есть работа? Только работа - и ничего больше? Ты сказал ей об этом?..

Он резко замолчал.

- Как я могу такое сказать? - тихо спросил он затем. - Она же не виновата…

- Конечно, не виновата, - я поднял глаза к потолку. - Никто не виноват, так получилось.

Он опять ничего не ответил, и тогда я продолжил:

- А кстати: когда ты собирался сказать мне, что вы съехались?

- Мы не съехались, - он набрал воздуха в грудь, и я не услышал, чтобы он его выпустил. - Мы не съехались, она оставалась пару… несколько раз, но и только. Было поздно, я не смог выставить ее за дверь.

- Да, конечно, - сказал я.

- Так получилось…

- Я понимаю.

- Послушай, - он сделал еще одну затяжку.

- Что?

- Давай поговорим обо всем этом, пожалуйста. Не по телефону, а нормально. Мне нужно видеть тебя, я хочу объяснить… Можно я приеду?

- Ты знаешь, - сказал я, отходя от стены и наконец засовывая ключи в карман жилета, - уже поздно. Завтра длинный день, хочу лечь спать пораньше. Я, в общем-то, уже почти в постели. Давай поговорим завтра, хорошо?

- Хорошо, - сразу же согласился он. - Во сколько это все начинается?

- В шесть.

- Хорошо, тогда до шести - я приеду до шести, и мы поговорим.

- Конечно.

- Спокойной ночи, - сказал он.

- Спокойной ночи, - сказал я и положил трубку.

Потом пристегнул айфон, надел наушники, открыл дверь и спустился по ступеням. На улице было тепло.

*****

Часы на дисплее телефона показывали без десяти, и он все ещё не появился. Каст потихоньку собирали в зале перед сценой, разносили закуски и бокалы с игристым: в шесть начиналась полуофициальная часть, на которой присутствовала только съемочная группа и продюсеры, а затем, с семи - пресс-конференция и фотоколл с трансляцией NRK. Завершить планировалось грандиозной вечеринкой по случаю окончания проекта.

- Это точно кава, - Саша отпил и с напускным видом ценителя осмотрел бокал.

- Ты смотри-ка, - насмешливо протянул Марлон. - И давно ли?

- Давно что?

- Давно ли мы научились различать на вкус игристые вина?..

Саша претенциозно поднял брови.

- Еще до того, как с вами связался. Вы же кроме пива ничего и не видели, что с вас взять…

- Я тебе морду набью, - сказал Давид дружелюбно. - Вот только допью сначала.

- Руки коротки, - хмыкнул тот.

- Зато у меня, - включился Марлон, - достаточно длинные.

- Вот ты мне поэтому всегда и нравился, дружище, - Саша дипломатично прогнулся. - Прямо вся твоя личность. Skål****!

И он поднял бокал, салютуя. Марлон засмеялся.

- А ты чего молчишь, - обратился он затем ко мне. - Как тебе моя личность?

Я нарочито оглядел его с головы до ног.

- Ничего так. Бывает, конечно, и краше, но для такого, как ты - сойдет.

- И тебе я тоже морду набью, - степенно пообещал он, кивая.

Я хмыкнул.

- Кстати, о птичках. А где Холм?..

- Опаздывает.

Я сделал глоток и тут же с удивлением заметил, что бокал почти опустел.

- Какие-то у них тут бокалы микроскопические.

- Это правда, - немедленно отозвался Давид. - Как навариваться на молодых дарованиях - так они первые, а как выпивку нормальную поставить, так нет никого.

- На вечеринке будет открытый бар, - заметил Саша.

- Да? - Давид заметно повеселел. - Ну что же, это как-то примиряет меня с действительностью.

Запрокинув голову, он допил остатки и тут же заозирался в поисках официанта с подносом.

- Слушай, - вскользь поинтересовался Марлон, - а ты кого пригласил на вечеринку?

- Не твое дело.

- Нет, ты скажи, - Марлон ухмыльнулся. - Ты скажи, и мы все вместе позавидуем. Ну так кого?.. Моделей каких или, может, крутых приятелей из Hell’s Angels?

Давид молчал, по-прежнему преувеличенно старательно высматривая в толпе официанта.

- Ну что, я заинтригован, - сказал я. - Колись: кого?

- Кого надо.

- Я вам скажу, кого, - Марлон заговорщицки нас оглядел. - Маму.

- Маму?!

- Ага, маму.

- Ну и что тут такого?! - буркнул Давид. - Вы своих тоже пригласили - и ты, и ты.

И он ткнул пальцем поочередно в Марлона и Сашу.

- Ну ты сравнил! - присвистнул Саша. - Есть большая разница: пригласить друзей и родителей или только родителей. Большущая такая разница.

- А идите вы, - Давид насупился.

- Ладно, приятель, не злись, - Марлон примирительно похлопал его по плечу. - Ничего страшного, что у тебя друзей-то только трое, и все они здесь. Зато мама тебя любит…

Мы захихикали.

- В задницу. Идите вы все в задницу, - закончил Давид предыдущую реплику, выразительно посматривая исподлобья.

- Давайте я расскажу… - вызвался я.

- Нет! - одновременно крикнули все трое и предостерегающим жестом вскинули руки в моем направлении.

Я расхохотался.

- Какие же вы идиоты!.. Смотрю на вас каждый раз и понять не могу: как меня угораздило с вами связаться?!

- Конечно, а сам в белой манишке, - саркастически фыркнул Марлон, а потом снова поинтересовался: - Так Холм-то скоро будет?

- Да, должен, - я наконец поймал проходящего мимо официанта, и мы взяли по новому бокалу. - Должен скоро быть.

Некоторое время затем мы отпивали по глоточку, сосредоточенно делая вид, что хоть что-то понимаем во вкусе. Я уже понадеялся, что на этом какое-либо обсуждение, касающееся моей личной жизни, закрыто или хотя бы отложено на неопределенный срок, но не тут-то было: у Марлона, судя по всему, зудело.

- Так что там по поводу вчерашнего?

- А что по поводувчерашнего? - переспросил я.

- Ну вот эта вся история о том, что работа есть работа, и прочее.

Все трое уставились на меня выжидательно. Я пожал плечами.

- Ну и?

- Ну, - Марлон переглянулся с Давидом, - и что ты об этом думаешь?

- Я думаю, - я выдержал паузу и посмотрел на него со значением, - что это правда. Все так и есть.

- Да, но нам показалось… - начал Давид.

- Не знаю, что вам показалось, - тут же прервал его я, - но, на мой взгляд, все предельно просто: работа есть работа. И не будем усложнять.

И, чтобы закрепить эту мысль, четко довести ее до их сведения, обвел взглядом каждого по очереди. Марлон с Сашей коротко кивнули, а Давид отвел глаза.

- Ладно. А твои-то сегодня будут?

- Я Румена позвал, - ответил я, с облегчением переходя на другую тему. - Отец в командировке, а мама, в отличие от ваших…

Тут я картинно засунул руки в карманы и покачался на носках.

- … понимает, что на вечеринке по случаю окончания сезона ей делать нечего, вот объективно. И уж тем более - присматривать за мной.

- Бедный мальчик, - пропел Давид елейным голосом. - Совсем его родители не любят… Не интересуются успехами… Вот так и вырастают дети с травмами - работают потом исключительно на психиатра.

Марлон с Сашей сочувственно покачали головами.

- Ну, ничего, - продолжил он и ободряюще мне улыбнулся. - Ты не переживай, приятель: мы за тобой присмотрим.

- Есть за мной кому присматривать, - хмыкнул я и снова глянул на время. - Если, конечно, он вообще сегодня появится.

- А сейчас сколько?

- Четверть седьмого.

- А мы разве не должны были в шесть начать? - поинтересовался Саша.

- Такие вещи никогда вовремя не начинаются, - Марлон пожал плечами и тут же кивнул в сторону входа. - А вот и Холм.

Я оглянулся и помахал ему рукой, привлекая внимание. Он заметил и двинулся к нам - слегка запыхавшийся и раскрасневшийся, словно только что быстро шел или с кем-то спорил.

- Привет, - поздоровался он со всеми сразу, а затем, не делая паузы, вытащил у меня из руки бокал и одним глотком осушил его. - Как здесь жарко!.. Никто не знает, почему так жарко?..

- Так ты бы, - Марлон скептично покосился на него сбоку, - куртку-то бы снял…

- Думаешь, мне самому эта мысль в голову не приходила? - Холм раздраженно повел плечами, пытаясь высвободить запястья.

- И что? - Давид округлил глаза, свел брови и напустил на лицо сочувственное выражение. - Никак? Что, совсем?.. Так и будешь ходить? Вдруг снег пойдет, да?..

Холм оглядел нас, тяжело вздохнул, потом вытащил из кармана телефон и открыл таймер.

- Значит так: у вас есть ровно две минуты на подъебы по поводу куртки. Поехали.

- Тогда не будем терять времени, - тотчас оживился Марлон. - Слушайте, как вы думаете, чего он в куртке приперся и не снимает?

“Он” сделал вращающее движение рукой, мол, давайте-давайте, больше драйва, время идет.

- Холодно? - быстро среагировал Давид.

- Вряд ли, - Марлон отверг явную банальность. - Только что сказал, что жарко.

- Пиздит? - продолжил настаивать Давид. - Говорит, что жарко, а на самом деле холодно? Я слышал, костлявым всегда холодно.

- Хорошо, как вариант, - Марлон кивнул. - Еще какие версии?

- У него антидиотофобия - боязнь перестать выглядеть идиотом? - предложил я.

- Подходит.

- Террористы взяли в заложники его нормальную одежду?..

- Так у него не было никогда нормальной одежды!

- Минута, - фыркнул Холм, глянув на секундомер.

- Я знаю, почему, - вдруг авторитетно заявил Саша.

Как по команде мы повернулись к нему, и Холм тоже.

- Почему? - предсказуемо поинтересовался Марлон.

- Он не может. Скрывает что-то.

- Что? - оживился Давид.

- Не знаю, надо подумать, - Саша наморщил лоб.

- Сорок секунд!..

- Синяки? - предположил Марлон.

- Точно! - воскликнул Давид. - Синяки! Страшные раны!.. А где?..

- А ты посмотри - он на запястья спустил, видишь? - Саша снова выдал порцию дедуктивного анализа.

- Точно…

- Вот, я же говорю!.. У него там страшные раны. От железа.

И тут вдруг все синхронно вылупились на меня. Холм при этом как-то сдавленно хрюкнул и поспешно прикусил губу.

- Это в каком это смысле?!

- Посмотрите на него, - Саша нахмурился и осуждающе покачал головой. - Строит из себя невинность, а сам!..

- В каком смысле?!

- В таком, - немедленно подключился Давид, прямо таки сочась ехидством. - Ты когда человеку наручники надеваешь, ты как-то поосторожнее, не знаю… понежнее. Или в больничку играйте, что ли… Чтобы вот так не получалось.

И обвел Холма рукой в воздухе, словно экспонат в музее. Тот уже не мог сдерживаться и расхохотался.

- Я не понял, - возмутился я, когда снова обрел дар речи. - Было дано две минуты на подъеб его - его и его дурацкой куртки, при чем здесь я?!

- Одно другому не мешает, - удовлетворенно сказал Давид, и все остальные, включая Холма, согласно закивали.

- Сволочи, - констатировал я очевидное. - Одно радует: сейчас пройдет вечеринка, и я сразу вычеркну вас всех из жизни. Сразу.

Все еще посмеиваясь, он картинно прижал руку к груди.

- И меня?.. Я-то тут причем?!

- А тебя, - я взглянул на него и не смог сдержать улыбки, - тебя - в первую очередь. В моей прекрасной жизни не место всяким уродливым курткам и показушному эпатажу. Так что прости-прощай. И наручники мои верни, да.

Он фыркнул и уже открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут в зале приглушили свет, пошла музыка, и на сцену стали подниматься люди из продюсерской группы.

В темноте он сделал шаг ближе и взял меня за руку, ласково и крепко сжал пальцы. Я встретился с ним взглядом - в этом освещении у него как-то особенно блестели глаза - и подумал, что больше всего на свете мне хотелось бы сейчас потянуть на себя его ладонь, выйти из зала и вывести его - как было раньше, когда он следовал за мной, ни о чем не спрашивая и ничем более не интересуясь. И все эти видео со съемок, куски наших интервью с прослушиваний, блуперсы… весь этот задокументированный успех - все это там и тогда вдруг потеряло почему-то всякий смысл…

Он так и держал мою руку все время, пока не зажегся свет, изредка чуть потирая кожу большим пальцем. Потом, когда мы снова оказались на виду, неохотно отпустил ее, чуть покачав в воздухе на прощание, сделал шаг назад:

- Нам надо поговорить.

- Да, конечно, - я кивнул. - Но давай позже: нас ждут на фотоколл внизу, а сразу за этим - репортеры, ты же знаешь…

Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

- Это важно.

- Да, я знаю, - кивнул я снова. - Но ты же понимаешь: сейчас неподходящий момент. Закончим с официальной частью и тогда поговорим. Хорошо?

Он колебался, медлил с ответом, кусал губы, и я отчетливо видел, что ему нужно было выговориться прямо там, сразу, не откладывая. В другой момент я, вероятно, хотел бы того же самого: расставить все точки над “i” как можно быстрее, разобраться со всеми недомолвками и поскорее оставить позади возникшее после передачи тягостное ощущение.

Но теперь… Теперь я не был уверен, что после этого разговора, какую бы форму он ни принял, смогу по-прежнему ровно держаться перед камерой и, как ни в чем не бывало, улыбаться фотографам бок о бок с коллегами по съемкам, включая одного хорошего приятеля. Кроме того, нам предстояли интервью: я должен был говорить о будущих театральных ролях, о новых интересных проектах, о своей кипучей творческой энергии и обо всем прочем, что способно заинтересовать потенциальных инвесторов в мое профессиональное будущее.

В тот момент - и я понимал это очень четко - мне нельзя было думать о чем-то другом, и меньше всего о том, что я имел неосторожность наблюдать вчера вечером. Меньше всего об этом!.. Все же, как ни крути, окончание проекта, тем более такого нашумевшего - это было важное, крайне важное мероприятие, и отработать его я должен был на отлично. Обязан был - в первую очередь самому себе. Правда, мне хотелось бы, как остальным, получить от этого еще и удовольствие, но, как поется в известной песне, you can’t always get what you want.*****

В самом конце фотоколла нас разобрали репортеры - по одному или маленькими группами. Издалека я видел Марлона и девочек, они смеялись и то и дело наклонялись к микрофону.

Он стоял поодаль, беседуя по очереди то с одним, то с другим журналистом, доверительно рассказывая им что-то, привычным жестом поднося к груди руку, заглядывая камере в глаза, словно бы поверяя ей самые искренние переживания. Иногда он переводил взгляд на зал и сразу же находил меня, словно чувствовал, где я находился в каждый отрезок времени.

Он смотрел на меня и улыбался - только мне, в эту секунду только лишь мне одному, - и я чувствовал, что просто не в состоянии ни сердиться на него, ни обижаться. Как я мог обижаться, если вся моя вселенная болталась у него на связке вместе с ключами от дома - своего и моего, от машины, от почтового ящика, от каких-нибудь тайных комнат, где были заперты его детские страхи, от чердаков со сваленными в кучу подшивками старых журналов и газет, от подвалов, где было сыро и пахло плесенью?..

Все моя вселенная, весь я.

И невозможно обижаться на человека, который держит вас в ладони, совершенно невозможно. Это ровным счетом то же самое, что обижаться на себя самого.

Поэтому в какой-то момент я улыбнулся ему в ответ - с легким сердцем, как обычно - и с того момента интервью пошли легче, проще. Мне снова было нетрудно изображать благодарность публике, восторг и нетерпение перед будущими проектами и ролями, нетрудно пожимать руки и ловить на лицах одобрение, нетрудно смотреть в камеру, нетрудно быть тем, кем я должен был быть.

В какой-то момент, как раз когда я закончил разговаривать с TV2, телефон в кармане завибрировал. Я удостоверился, что интервью закончилось, и сделал шаг в сторону. На дисплее светился номер Румена, который вместе с приглашенными гостями коротал время в общем зале, дожидаясь, пока мы закончим с прессой.

Я сбросил звонок, открыл чат и написал:

Не надо так нервничать, бар скоро откроют

Он отозвался сразу:

Поскорей бы, а то тут уныло как-то. Долго вам еще?

Подождешь, - усмехнулся я.

И уже собрался выйти, как вдруг увидел, что “пузырьки” в поле статуса прыгают снова.

А Холм там рядом?

Да, недалеко. Как всегда, очаровывает на полную катушку - уже двоих репортерш пришлось выносить на руках. Они, бедняжки, не выдерживают - программное обеспечение не справляется.

И поставил плачущих смайликов.

Ясно, - коротко прокомментировал он, а затем спросил: - А это вы так договорились?

В смысле?

В смысле что втроем будете.

Я немо уставился на экран.

Здесь Леа, я только что с ней поздоровался.

Дальше он замолчал, видимо, ожидая моей реакции.

Я и сам, положа руку на сердце, ее ждал - своей реакции. Ждал и ждал, а она все никак не наступала: в голове было тихо и пусто, сердце билось ровно, я дышал без затруднений.

И ничего не чувствовал.

В какой-то момент вдруг нахлынула слюна. Я сглотнул, но она собралась снова, и я снова сглотнул, и третий раз - я и не знал, что в организме столько слюны, и что она может вырабатываться так быстро. Гиперсаливация это, кажется, называется, где-то было про такое… Это когда ее выделение значительно возрастает в течение пяти минут, и тогда человек вынужден ее постоянно сглатывать или сплевывать. А еще от этого может быть тошнота и рвота - когда очень много слюны, и резко…

… Причем здесь слюна, что за глупость?!. Румен, я должен что-то ответить Румену, пока он не начал задавать вопросы или - только не это!.. - утешать меня, придумывая те или иные аргументы, логически оправдывающие ее присутствие.

Все в порядке, - написал я.

И скорее нажал на кнопку отправки.

Все в порядке. Ничего сверхъестественного. Никакой драмы.

Никакой драмы, и не надо усложнять. Надо смотреть на вещи проще.

Все в порядке. Все в полном порядке.

Вдыхаем на раз-два-три, задерживаем дыхание - четыре-пять-шесть, выдыхаем - семь-восемь-девять. Очень просто.

Раз-два-три. Четыре-пять-шесть. Семь-восемь-девять. Все системы работают нормально, люки задраены, вселенная выровнена для самого полного хода, давление, кислород - все в пределах допустимого.

- … А сейчас мы поговорим с Тарьяй Сандвиком Му, исполнителем роли Исака - добрый вечер, Тарьяй!

Я круто развернулся, сразу же уперевшись взглядом в камеру, и едва не отпрянув от неожиданности. Журналистка засмеялась, направляя на меня микрофон, я подобрался и буквально через какие-то доли секунды улыбнулся вместе с ней.

- Прости, не хотела тебя пугать!

- Ничего страшного, я просто не ожидал.

- Можно задать тебе несколько вопросов?

- Ну, конечно же, - я улыбнулся еще шире. - Буду только рад.

- “Скам” обрел практически мировую популярность во многом благодаря твоему персонажу, Исаку…

Я утвердительно кивнул, мол, а как же, конечно, это все он, Исак, отличный он все же парень, а я что, я тут вообще ни при чем, я в это время отсасывал коллеге по съемкам, пока его девушка делала ему на ужин дип для начос без авокадо, потому что, понимаете, он авокадо не любит, а Исак - да, Исак молодец, простите, не могли бы вы повторить вопрос.

- А что говорят твои родители по этому поводу? - микрофон снова оказался у меня под носом.

Пару секунд я натужно соображал, а потом вдруг пробормотал:

- Не знаю, мы с ним не успели поговорить.

Черт!.. Это было плохо. Это было совсем не то, что я собирался… что должен был сказать!.. На этот очень простой вопрос у меня имелся заранее заготовленный ответ, вызубренный наизусть, отскакивающий от зубов: родители относятся хорошо, поддерживают меня во всем и рады моему успеху. Все отлично, все хорошо, все замечательно, я счастлив, счастлив, счастлив, приходите на мой спектакль. Вот что я должен был сказать. И вместо этого - какая-то ерунда невпопад?!

- С кем - с ним? - спросила девушка чуть недоуменно.

- С ним… с отцом. С моим отцом.

- Ты не говорил с ним о шоу? - она улыбнулась в камеру, словно приглашая зрителей принять участие в комедийном диалоге.

- Нет, мы говорили, конечно, - поспешно поправился я, - но давно. Не сегодня.

Она снова улыбнулась, слегка приподняв брови, и на ее лице отчетливо высветилось: “Это он пьян или под кайфом?”

- Понимаю. Но если бы вы поговорили сейчас, - явно мне подсказывая, она выделила голосом последнее слово, - то, как ты думаешь, что бы он тебе сказал?

В голове у меня начинало звенеть, я только и мог, что улыбаться, как заведенный.

- Наверное, что это все временное.

“Под кайфом”, - мелькнуло у нее в глазах, и тогда я поспешно продолжил - с середины, плохо подгоняя слова под смысл, словно пластинка, которая до определенного мгновения заедала, жевала звук, а теперь вдруг пустилась вскачь:

- В том смысле, что это очень здорово, и он мной гордится, но надо двигаться дальше, развиваться, не останавливаться, смотреть в будущее, новые роли, театр, “Скам” - это замечательная площадка для роста, но я надеюсь, что дальше будет много интересных проектов, прямо сейчас у меня очень интересная роль, мы ставим очень интересный спектакль в новом сезоне, приходите непременно - не пожалеете.

Закончив эту тираду, я перевел дух и уставился в камеру, словно приглашая ее и всех, кто находился по ту сторону экрана, немедленно бежать и искать свободное место на театральной парковке.

- Отлично, - сказала репортер, явно закругляя беседу. - Тогда мы желаем тебе творческих успехов и надеемся в скором времени увидеть тебя в новых постановках.

- Спасибо, - и я улыбнулся еще шире, насколько позволяли мышцы.

В этот момент стало очевидно, что мне крайне необходимо взять паузу и привести себя в рабочее состояние - как можно скорее. Лучше не давать никаких интервью вообще, чем выглядеть перед камерой упоротым наркоманом и нести подобную чушь.

Выход в коридор и к туалетам находился с противоположной стороны, мне необходимо было пересечь весь зал, проложить себе дорогу сквозь плотно набитое людьми помещение, нечаянно не зацепив кабели осветительных приборов. Миновать журналистов, преодолеть все это расстояние так, чтобы не попасть в расставленные камерами сети и не биться там, как рыба в силках.

И - самое главное: ровно и прямо, естественно лавируя, пройти мимо него - он стоял у самого выхода в окружении очередной съемочной группы.

Два-три, - сказал я себе и сделал шаг.

Четыре-пять - и обогнул первого журналиста.

Шесть-семь - не запнулся у стойки, где Иман перебирала какие-то картинки.

Восемь-девять - успешно миновал камеру на напольном штативе.

Десять-одиннадцать - нырнул под плывущий мне наперерез микрофон, не забывая улыбаться репортеру, и жестом показал, что иду туда, вот туда, меня там ждут, там я уже обещал появиться, но как только закончу, то немедленно и сразу я весь - ваш.

Двенадцать-тринадцать - оказался от него на расстоянии нескольких шагов.

Четырнадцать-пятнадцать - он глянул на меня вскользь, улыбнулся глазами, и синие прохладные брызги привычно упали на мое лицо.

Шестнадцать-семнадцать - я прошел мимо, не останавливаясь.

Восемнадцать-девятнадцать - оказался в коридоре и толкнул дверь туалета поблизости.

Двадцать. Дверь закрылась.

После шума, стоящего в зале, тишина обрушилась на меня сразу и тяжело, словно ком ваты, через который едва-едва доносился теперь уже далекий гул голосов. Я зашел в кабинку, закрыл за собой дверь и прислонился к стене. На одной из плиток черного кафеля напротив был видимый скол - неровное серое пятно на в остальном идеально гладкой поверхности - я цеплялся за него взглядом, стараясь придумать, что оно мне напоминает, но, как назло, ничего особенного в голову не приходило.

От созерцания плитки меня отвлек звук открываемой двери и сразу за ним - голос Давида.

- Ты здесь?

- Да, кхм, - я кашлянул. - Сейчас выйду.

- Давай, там уже почти закончили, все сворачиваются.

- Отлично, - я спустил воду в унитазе, подождал, пока она исчезнет в стоке, и на три-четыре вышел.

Давид стоял у раковины и сосредоточенно намыливал руки. Бросив на меня быстрый взгляд в отражении зеркала, он вдруг спросил:

- Что-то случилось?

- Нет, - ответил я ровно, поднося ладонь сначала к диспенсеру с мылом, а потом к сенсору крана. - Все в порядке, почему ты спрашиваешь?

- Ты как-то странно выглядишь, - он слегка нахмурился. - Ты как, нормально?

- Конечно, нормально, - я подставил руки под струю. - А ты?

- Да, я…

- Вот и хорошо.

Повисла пауза, нарушаемая только звуком льющейся воды. Наконец он, видимо, опомнился, опустил глаза и стряхнул с рук капли. Вытянул несколько бумажных полотенец.

- Пойдем тогда? - предложил он затем, старательно делая вид, что ничего особенного не происходит. - Работа закончена, начинается веселье.

- Это точно, - согласился я и пригладил в зеркале волосы.

И действительно: когда мы вернулись в зал, пресс-конференция была уже закончена, операторы сматывали шнуры и убирали оборудование, гасили осветительные приборы. Из съемочной группы почти никого не осталось - видимо, все переместились в зал для вечеринки, откуда доносились первые раскаты музыки.

Он не ушел - ждал меня, подперев плечом стену, и то ли для вида, то ли взаправду копался в телефоне. Мы посмотрели друг на друга, и по его лицу я понял, что он понял: понял, что я знал, о чем именно он спешил поговорить со мной весь вечер. Сглотнув, он слегка наклонил голову и шагнул вперед. Я остался на месте.

- Так получилось, - начал он сразу, без вступлений, едва поравнявшись со мной. - Так получилось, она настаивала, я не собирался этого делать.

Я молчал - прежде всего потому, что меня никто ни о чем не спрашивал. Но даже если бы и спросил, ответить мне было нечего.

- Поэтому я и опоздал, я до последнего старался от нее отделаться… Но она настаивала, мы даже поругались немного… Я не собирался приводить ее сюда.

Слева от нас раздался резкий шум - неожиданно завалилась вбок и упала какая-то тяжелая лампа. Тут же прибежали техники и, чертыхаясь, стали ее поднимать.

- Пожалуйста, не молчи, - он старался заглянуть мне в глаза. - О чем ты думаешь?

- Я думаю, - помедлив, я наконец перевел взгляд от лампы, - что нам лучше не входить одновременно. Ты иди, а я через минуту за тобой.

Он нахмурился и резко помотал головой:

- Нет, нам надо поговорить. Сейчас.

- Сейчас, - я пожал плечами, - это не самая лучшая идея. Сейчас нам нужно войти в зал - порознь. А поговорим мы потом.

Какое-то время он пристально меня разглядывал, все так же нахмурившись, словно выискивая на моем лице какие-то знаки, потом выдохнул и вынужденно кивнул.

- Хорошо. Сразу после.

- Сразу после, - повторил я. - Иди.

По-прежнему не спуская с меня глаз, он сделал пару шагов назад, снова кивнул, развернулся и исчез за дверями. Как только он скрылся, я услышал рядом голос Давида - тот, оказывается, никуда не ушел, а стоял поодаль, выжидая.

- Все в порядке?

- Ты знаешь, что я думаю? - ответил я вопросом на вопрос.

- Что?

- Что нам пора выпить - вот что. Очень давно уже пора. Пойдем-ка, - я закинул руку ему на плечо. - Там самое веселье.

***

- А где здесь бар? - вопросил я со всем энтузиазмом, на который только был способен.

Все четверо переглянулись между собой.

- Там, - показал Румен пальцем.

- Отлично! И чего мы стоим тогда?! Вперед!

Никак не реагируя на мой задор, они не двинулись с места, по-прежнему исподлобья посматривая то друг на друга, то на меня.

- Ну?! - я начал терять терпение. - Что?! В чем дело?

- Слушай, - начал Марлон, - а что вообще происходит?

- А нельзя ли поконкретнее? - поинтересовался я. - И, если можно, побыстрее: я не чувствую в себе хорошей дозы алкоголя, и меня это расстраивает.

- Ну… - Марлон по-прежнему мешкал, - просто мы не знаем… Холм не один, и ты… Что происходит?

- Ничего не происходит, все идет, как должно. А что?.. В чем дело, кто-то может мне сказать?!

- Не знаю, просто мы подумали…

Я остановил его жестом.

- Не надо. Не надо думать, здесь не о чем думать. Все в порядке, мы договорились, все идет по плану.

Потом оглядел их по очереди и сказал:

- Значит так: не надо мне вот этих сочувствующих взглядов, да? Вы чего сюда пришли - сопли размазывать?! Мою личную жизнь устраивать?! Спасибо, конечно, но вообще-то я никого не просил. Вообще-то у меня все охуенно прекрасно, а сейчас будет еще лучше!.. Сейчас найдем бар - вон Румен сколько продержался насухую…

Я ткнул в него пальцем, и он поддержал шутку, улыбнулся.

- … и все будет заебись. Да?!

- Да! - выкрикнул Давид, вскидывая вверх руки. - Party!

- Именно, - засмеялся я. - А то разнылись тут.

Что было дальше, я не совсем хорошо помню.

Помню, что Марлон опрокидывал в себя шоты без рук - и неплохо справлялся, к моему удивлению. Помню, мы двигались у сцены, подпевая дурными голосами и танцуя языческие танцы. Помню, как я обнимал девочек всех по очереди и бормотал, какие они хорошие; помню, что Йозефина до колик хохотала, когда Ульрикке неловким танцевальным движением, которое ей самой казалось весьма грациозным, навернулась на пол, потащив за собой добрый десяток фигур. Помню шоты, которые без рук опрокидывал уже я сам, и как Румен пьяным голосом уламывал какую-то девицу на номер телефона. Помню, я с кем-то пел, не попадая ни в одну ноту, и, кажется, нас при этом снимали. Помню резкие звуки музыки, басы и расплывающиеся в глазах огни… Весь зал и люди - все вертелось передо мной, и я, подхваченный этим неуправляемым водоворотом, вертелся сам, не в силах остановиться.

В какой-то момент карусель притормозила, лошадки перестали подниматься и опускаться, механическая музыка утихла, и я с удивлением обнаружил себя стоящим напротив его матери.

- Привет, Тарьяй, - сказала она, улыбаясь мне его улыбкой.

Потом протянула руки, и я инстинктивно, даже не задумываясь, шагнул в ее объятия.

- Все хорошо? - она снова улыбнулась и знакомым жестом наклонила голову. - Веселишься?

- Все хорошо, спасибо.

Неподалеку Давид неожиданно пустился в какой-то дикий пляс, с силой раскидывая в стороны руки и ноги. Я засмеялся.

- Вот же идиот!..

- Запоминающийся вечер, - тоже смеясь, она потрепала меня по плечу. - Давай сделаем фото?..

- Конечно, с удовольствием.

Я встал рядом и, насколько мог осмысленно, улыбнулся в камеру.

- Отправим сразу, а? - она заговорщицки подмигнула.

- Куда?

- В виртуальный простор… Вот, смотри.

Я наклонился ближе и, щурясь, разглядел надпись под фотографией: “Я и мой зять”.

- Что это, зачем?..

- Ну, - она спрятала телефон в сумочку, - а почему бы и нет? Социальные сети, ты же понимаешь… Нужно все время быть на виду.

Я посмотрел на нее, и мне вдруг захотелось кричать. Нет, даже не кричать - орать!.. Схватиться за волосы и заорать так, чтобы раскололись и погасли лампы светомузыки:

- Зачем?! Зачем эта подпись, это показное кокетство, если твой сын - вон он! - стоит в нескольких метрах отсюда вместе со своей девушкой?! Зачем?! Что это за фарс?! Что же вы за люди?.. Здесь нет камер, нет репортеров - зачем?! Для кого весь этот театр - для меня?.. Для вас с ним? Для кого?!

Я мысленно приводил ей эти блестящие аргументы, снова и снова, как заезженная пластинка, но вслух - вслух я, конечно, ничего не сказал. Вежливо обнял ее на прощание и пожелал хорошего вечера.

Потом развернулся и каким-то непостижимым образом снова оказался у бара.

Там я стоял довольно продолжительное время, думая, чем бы себя порадовать. В этом-то и прелесть положения звезды и независимого человека: можно взять то или это, или и то, и другое вместе. В итоге я остановился на еще одном шоте, а на десерт побаловал себя джин-тоником. Весь этот вечер я был очень хорошим мальчиком, так что уж что-что - а десерт я точно заслужил.

- Что, прямо так, сразу? - сзади раздался насмешливый голос.

Я отхлебнул из бокала - льдинки при этом прохладно звякнули, - а потом медленно, стараясь не расплескать уже слегка раскачивающуюся вселенную, повернулся.

- Тебе не кажется, что это все довольно нелепо?

- Что конкретно? - обнажив зубы, он улыбнулся.

- Вот это все, - я обвел рукой его силуэт. - И эта одежда, и вообще все. Все.

- Чем тебя не устраивает моя одежда? - наигранно-недоуменно он осмотрел себя, заглянул за спину.

- Ты выглядишь смешно. Посмотри на себя!

- А что?.. Не знаю, что видишь ты, но лично я вижу чертовски привлекательного парня!..

- Значит, ты тут один такой, - язвительно парировал я. - И кстати: эта помада тебе не идет, я бы на твоем месте стер.

- Ты думаешь?..

Он вытащил язык и облизнулся, а потом тыльной стороной ладони с силой провел по губам, оставляя поперек скулы кроваво-красный развод.

- Так лучше?

Я кивнул.

- Теперь, когда мы закончили с моим внешним видом, - он облокотился на стойку, - как настроение?

- Отлично.

- Вечеринка века, а?!

- Угу.

- А ты чего тут стоишь тогда?

- Отдыхаю, - я отхлебнул снова. - Смотрю.

- Ну что же, - хохотнул он и развязно хлопнул меня по плечу, словно старого приятеля, - смотри тогда. Смотри внимательно.

И не успел я отодвинуться, как он, этот другой “я”, появившийся невесть откуда, одетый в какие-то странные лохмотья с неровно нашитыми дизайнерскими лейблами, с размазанным по лицу театральным гримом, интимно наклонился, звонко ударил своей шот-стопкой о мой стакан и заговорщицки подмигнул, будто открывая какой-то важный секрет. Затем опрокинул в себя содержимое и резко зажмурился, с шумом забрал воздух.

- Ох, крепкая дрянь! - выдохнул он в сторону. - Продирает.

Я сделал еще глоток, потом еще один. В бокале оставалось уже совсем немного, но, слава богу, до бара мне было рукой подать. В прямом смысле.

- Что-то ты невеселый какой, - он укоризненно покачал головой. - Как будто невесело тебе… Но ничего, не переживай, это мы сейчас поправим. Подожди-ка…

И щелкнул пальцами.

Одновременно с этим сухим щелчком, который я расслышал отчего-то ясно и четко, несмотря на раскаты музыки, притормозившая на время карусель завелась снова, с характерным звуком зажеванной на первых нотах мелодии, и завертелась - сначала медленно и тяжело, почти неохотно, но с каждой секундой все быстрее и быстрее, связывая воедино звуки, тени, силуэты вокруг, зажигая их красно-голубыми вспышками, нанизывая на гибкий шнур рваные куски проносящейся мимо реальности и опутывая этим шнуром и меня, и мой шест, на котором я, как деревянная лошадка в намалеванной праздничной сбруе и с ярким бумажным плюмажем, поднимался и опускался в такт мелодии. От безудержного вращения сразу затошнило, поплыло перед глазами. Мне очень хотелось остановиться, вырваться из этой дикой круговерти, но я сидел на шесте плотно и, как ни старался, слезть не мог.

В какой-то момент этот другой “я” вскочил с разбегу на платформу и ухватился рукой за поручень рядом с моей головой.

- Ну как? - засмеялся он. - Веселее?

- Не очень, - только и смог выдохнуть я, чувствуя подступающие спазмы. - Все крутится… слишком быстро…

- Не вопрос, - он понимающе кивнул и снова щелкнул пальцами.

И в ту же секунду безумство прекратилось, вихри вокруг снова распались на силуэты, предметы, лица. Карусель замедлилась, и я было уже облегченно выдохнул, как вдруг по ходу движения, посреди темно-серого моря фигур, показалось подсвеченное пятно, словно в том месте с потолка падал вниз направленный луч театрального прожектора.

Плавно поднимаясь и опускаясь на шесте, я приблизился к свету и увидел вдруг его - его, стоящего в окружении незнакомых людей. Его с ней, его с ними, его - в центре этого пятна.

Я хотел было помахать ему и привлечь внимание, чтобы он меня заметил и снова на меня посмотрел - так, как смотрел всегда, как если бы мы были одни посреди этого моря, только он и я, на неотмеченном на Гугл-картах необитаемом острове, - и уже поднял руку, но в последний момент не успел: карусель задребезжала, разгоняясь, и вот он был уже позади, теперь неразличимый в тяжелых, матовых волнах.

- Опоздал? - сочувственно проговорил другой “я”, придерживая развевающиеся лохмотья. - Это ничего, это мы поправим.

И снова щелкнул, и я опять увидел впереди светлое пятно, но на этот раз я был готов: вытянул заранее руку и, поравнявшись с ним, что есть силы замахал и закричал во все горло. Он словно услышал меня - поднял взгляд и тепло улыбнулся. Я улыбнулся в ответ и тут же рванулся в сторону, чтобы слезть с этой чертовой карусели, но не тут-то было. Не тут-то было, эта тварь держала меня крепко!.. Он проводил меня глазами, все так же улыбаясь, спокойно, не бросаясь наперерез и не делая никаких попыток прийти мне на помощь, а потом, когда я окончательно миновал его, вернулся к оживленному диалогу.

- Не устал? - заботливо спросил другой “я”, заглядывая мне в глаза и проводя пальцами по плюмажу.

- Пожалуйста, хватит… я не могу… пожалуйста…

- Ничего - он ласково погладил меня по щеке. - Это ненадолго. Это - в р е м е н н о.

И тогда я вдруг остановился. Все вокруг остановилось, заскрежетало, затормозило и встало, ярмарочные огни погасли, расплылись в глазах сначала рваными пятнами, а потом размылись и вовсе, окончательно, как акварельная краска по воде.

Я все еще был у бара и, сжимая в пальцах пустой бокал, смотрел на него… на них: они стояли поодаль в компании каких-то людей в деловых костюмах. По тому, как он держался с ними, как реагировал на их слова и шутки, я понял, что это, должно быть, важные и полезные люди - из какого-нибудь продюсерского центра или что-то в этом роде.

В какой-то момент она подняла руку и провела ладонью по его спине, и я невольно залюбовался этим простым и ласковым жестом. Она сделала это открыто, ровно, красиво… Без спешки, без неловкости, не оглядываясь.

- Хотя, - снова прозвучало у самого уха, - может, и не временно. Скорее всего, не временно. Скорее всего - постоянно.

Я перевел взгляд вбок, в толпу, и, словно в какой-то безумной голограмме, вдруг увидел себя самого - через полгода, через год… через два, через пять, через целое столетие - на этом самом месте, с бокалом джин-тоника в руках.

На этом самом месте. А его, их - на том.

- Мне нужно выпить, - сказал я, прислушиваясь к гулу в висках. - Что-нибудь… Сейчас, немедленно.

“Я” всплеснул руками в жесте “Что же ты раньше-то молчал!”, и через мгновение передо мной появилась еще одна шот-стопка.

- За будущее! - выкрикнул он радостно и придержал стопку за дно, чтобы я проглотил все до капли.

Потом хлопнул меня по плечу.

- Ну, теперь иди.

- Куда? - прохрипел я, мотая головой и рывками забирая воздух - алкоголь оказался “на убой”.

- Иди-иди, - повторил он, не объясняя. - Иди.

И исчез.

Постепенно отдышавшись и немного придя в себя, я оттолкнулся от стойки и медленно направился к выходу. Мне казалось, я шел достаточно ровно и целенаправленно, не делая резких движений и не загребая в бок, что, на мой взгляд, было довольно впечатляюще, учитывая, сколько всего во мне сейчас плескалось.

Не знаю, как это произошло - я руку был готов дать на отсечение, что двигался прямо в направлении светящегося зеленым знака выхода, и понятия не имел, как сбился с курса, но, как бы там ни было, в определенный момент я поднял глаза и со всего размаху уперся взглядом в его лицо - совсем близко, прямо напротив. Тут же рядом - разумеется! - обнаружилась и она: смотрела на меня недоуменно, почти испуганно, улыбаясь только самыми уголками губ.

И не успел я ничего сообразить, как внутри уже привычно щелкнуло, и карусель понеслась снова.

- Леа!..

Руки сами выскочили вперед, увлекая за собой тело, и через какую-то долю секунды я уже схватил ее и обнимал - так, словно сто лет не видел.

- Леа, детка, ты потрясающе выглядишь!..

Разговор немедленно прервался, воцарилась неловкая пауза, вся компания вытаращилась на меня в изумлении.

- Господи, да вы посмотрите на нее!

И я с силой крутанул ее вокруг оси. От неожиданности она покачнулась, но я тут же ловко подхватил ее под талию.

- Какая красавица!

- Спасибо…

Она снова улыбнулась - с опаской, настороженно, не понимая, чего от меня ждать, однако тут, надо отдать должное, она была совершенно права: я теперь и сам понятия не имел, чего от себя ждать.

- Просто прелесть!..

Странным, гротескным жестом обожания я погладил кончики ее длинных волос, а потом наклонился и, пока она не опомнилась, звонко чмокнул в щеку.

Затем, по-прежнему в молчании, я обвел взглядом присутствующих, начав с господ в костюмах, словно приглашая их присоединиться ко мне в восхищении, и под конец остановился на нем. Он сжал губы, слегка вытянул вперед шею, словно затаясь перед прыжком, и дышал - рвано и часто, я видел это по тому, как неровно поднималась и опускалась его грудь, словно он вдыхал и выдыхал разный объем воздуха. Свет от прожектора сбоку падал на его лицо, но какие у него были в тот момент глаза - синие или черные, светлые или темные - этого я не видел. Впрочем, теперь меня это совершенно не интересовало - цвет его глаз.

- Ты! - я ухмыльнулся и пьяно погрозил ему пальцем. - Ты!.. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?!

И я снова восторженно уставился на нее, а потом, облапив за плечи, притянул к себе и еще раз чмокнул в щеку. Она попыталась высвободиться, но я держал ее за талию - крепко держал.

Наконец он подал голос.

- Тарьяй…

Прочистив горло, он глянул на меня со значением, словно предупреждая.

“Можешь смотреть на меня вот так, сколько хочешь”, - подумал я и ощерился в улыбке, одновременно изображая крайнюю заинтересованность.

- Познакомься: это Эрик, он из…

- Как приятно! - не дослушав, я тряхнул протянутую мне руку, при этом по-прежнему не выпуская Леа, отчего та качнулась вперед вместе со мной. - Чертовски приятно познакомиться. Тарьяй.

- Я знаю, - улыбнулся один из “костюмов”. - Вы - Исак.

- Нет, - я помотал головой и повторил медленно, по слогам, как ребенку, - Тарь-яй.

- Очень приятно.

- И мне, - я затряс его руку с удвоенной силой. - Мне очень приятно, очень!..

- А это - Хельге, - ровно представил Холм второго.

- Тарьяй.

- … из Panorama Agency.

- А! О! - я не смог сдержать восторга. - Так значит, это вы, в итоге, увезете нашего всеми любимого Хенрика в звездные дали. Прямиком к славе, а?!

И я так показушно расхохотался, что мне и правда стало смешно. “Костюм номер два” улыбнулся, салютовал бокалом, а потом перевел взгляд на “нашего всеми любимого”. Тот на секунду оторвал от меня взгляд и улыбнулся тоже - в ответ.

- Ну, мы сделаем все, что в наших силах, но, по большому счету, нам и стараться особенно не надо: Хенрик очень талантливый.

“Этот Хенрик… уж такой он у нас талантливый, да… охуеть какой талантливый…”

Холм вернулся ко мне глазами - на губах все еще светилась улыбка, лицо все еще выражало удовольствие от вечера, предвкушение перспектив… не знаю, благодарность сраной судьбе за такую, блять, замечательную возможность… Все вот это - что он надевал на себя, как размалеванную маску. Все это было открыто и доступно окружающим, все эти отрепетированные эмоции, но я…

В какой-то момент я увидел вдруг, как зрачки его сузились в яростно пульсирующие точки, а на радужку будто кто-то капнул Klorin***** - она словно выцвела за секунду, и он смотрел на меня теперь прозрачными, бледно-голубыми стекляшками.

Тогда я улыбнулся - так широко, как только мог, и с готовностью подтвердил:

- Вы знаете, это чистая правда: Хенрик очень талантливый. А как с Хенриком комфортно на съемочной площадке, вы даже не представляете!.. Он нас всех очаровал, буквально всех!

И закатил глаза в восторге.

Снова повисла неловкая пауза, “костюмы” синхронно заозирались по сторонам, явно выискивая возможность свалить подальше. Леа чуть двинулась и снова качнулась обратно - ладони я так и не убрал, только перехватил пальцами, чтобы было удобнее. Он это заметил и, глядя на меня в упор, протянул ей руку.

Тогда я отпустил ее.

С явным облегчением она сделала шаг и встала с ним рядом, а мне ничего не осталось, кроме как вернуться в русло светской беседы:

- Потрясающая вечеринка!..

“Костюмы” закивали.

- Это был отличный проект, - заметил Эрик, поднося к губам бокал. - Наши до сих пор локти кусают, что в свое время отказались его продюсировать.

- Да уж, знать бы, где падать, - Хельге усмехнулся.

Я нашел эту последнюю шутку очень забавной и громко расхохотался. Правда, в одиночестве - никто не составил мне компанию в моем искреннем веселье. Но, впрочем, к тому времени меня это не особо волновало.

- Леа!.. - от звука моего голоса она вздрогнула.

Мне было мало - мало адреналина, мало драйва, мне нужно было еще, больше, как можно больше - чтобы из ушей полезло, чтобы блевать тянуло - вот сколько!.. Больше!

- Ты готова ехать?

- Куда? - предсказуемо поинтересовалась она.

- Ну как же: на фестиваль, - я глянул на нее наигранно недоуменно. - Ну же!.. Роскилле!

- Роскилле?..

Недоверчиво нахмурившись, я вперился в него взглядом, и… вы бы видели его лицо!

- Подожди, Холм, ты что же?… Ничего не сказал?!

И тут же сделал вид, что мгновенно прозрел: так распахнул глаза, что они у меня чуть из орбит не выскочили, театрально прикрыл рот рукой и захихикал.

- А, так ты собирался сделать Леа сюрприз?! Ууупс!.. Вот черт, прости, старик, я не хотел! Я думал, ты сказал уже. Вот неловко получилось…

На секунду он прикрыл глаза и длинно выдохнул, а потом перевел на нее взгляд и мягко улыбнулся:

- Я хотел сделать тебе сюрприз. Правда, я еще ничего толком не заказывал…

Она просияла и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его.

- Отличная идея!.. Я проверю, как у меня со съемками, но думаю, все должно быть в порядке…Спасибо!..

И снова поцеловала - теперь уже глубже, по-настоящему, раскрывая ему рот и обнимая за шею.

… Я не хотел смотреть, не собирался… Я должен был отвернуться, отойти, исчезнуть, но…

Но остался. Остался и не смог отвести взгляда. В конце концов, это был особенный момент: не каждый день прямо здесь, перед вами… тот, кого вы… кто вас… кто говорит, что он вас…

А впрочем… какая разница.

Когда он снова посмотрел на меня, виновато и умоляюще, украдкой слизывая слюну с губ, я понял, что все - цирк пора сворачивать. Я вытащил уже всех кроликов из цилиндра, больше у меня не осталось. Впрочем, нет - последний, самый дохлый, все еще копошился на дне.

- Мы как раз на днях обсуждали с моим агентом, - доверительно поведал я “костюмам”, - ехать ли мне туда в рамках промо-кампании, на этот фестиваль… Но потом решили, что не надо - это не совсем мое, но вот наш… Хенрик…

И я кивнул ему, мол, помнишь, я говорил?..

- … это вот как раз его… формат.

Хельге заинтересовался.

- А что, отличная идея!.. Сейчас мы все устроим, - и вытащил из кармана телефон.

- Ну вот, - я удовлетворенно улыбнулся, словно наконец сведя концы с концами. - Как хорошо. Теперь-то ты уж точно поедешь!..

И, довольно рассмеявшись, снова игриво погрозил пальцем.

- Ну что же, я тогда пойду, поищу своих! - заключил я и тряхнул “костюмам” руки. - Было очень приятно познакомиться!

Затем в преувеличенном восторге снова раскрыл объятия Леа:

- Черт, нам надо чаще встречаться! - я уже почти кричал, музыка опять набирала обороты, разноцветные огни заплясали у сцены - начиналась вторая часть концерта. - И вообще - давайте поужинаем где-нибудь вместе, а?! Завтра, а?! Или послезавтра?

И, не дожидаясь ответа, выбросил вперед ладонь. Чуть помедлив, он вложил в нее свою.

На секунду я представил, как дергаю за нее, и он падает мне навстречу, и как я накрываю его губы своими, и вжимаюсь в него, на виду у всех, и как он стонет от моего прикосновения, как мои пальцы залезают в его волосы, толкают его голову вперед, как во всем этом переполненном зале он видит и чувствует только меня, и дышит одним со мной дыханием, как он… и я…

- Пока, - сказал я и тряхнул его руку.

- Пока, - сказал он. - Я позвоню завтра?..

- Зачем?

- Мы собирались обсудить… - он замолчал, подыскивая правдоподобный повод.

Я смотрел на него с искренним интересом, мне было чертовски любопытно, что он придумает.

- То интервью, помнишь?.. Нас приглашали.

- Какое интервью? - я наклонил вбок голову.

- Для Radio Tromsø, по телефону… мы говорили…

- Ах да! - преувеличенно-радостно “вспомнил” я. - Интервью для Radio Tromsø - конечно!.. Разумеется. Звони - обо всем договоримся!

Я кивнул им всем сразу - всем таким милым и душевным людям, подарил на прощание самую свою широкую улыбку и уже почти развернулся, чтобы наконец уйти, как вдруг - что и говорить, я все же был просто кладезь сюрпризов этим вечером - как вдруг что-то толкнуло меня, дернуло изнутри.

Тогда я отступил на шаг назад, раскинул руки в разные стороны и поклонился им самым театральным, самым нелепым, самым гротескным и издевательским поклоном.

Затем в молчании выпрямился и направился к выходу.

****

Музыка гремела, все так же отдавая басами в грудь, незнакомые люди то и дело раскрывали руки мне навстречу, восклицали что-то, трепали по плечу, поздравляли, ставили меня в ту или иную позу, чтобы вместе сделать селфи. Я улыбался в ответ, благодарил, вставал так, как просили, слушал, кивал, принимал в руки очередной бокал, если кто-то хотел выпить за мой успех. Подпевал, снова улыбался в камеру, снова смеялся шуткам, снова вставал для фотографий… и не мог отделаться от мысли, что, вероятно, именно так он чувствует себя каждый раз, когда, выходя из моей спальни, надевает ту, другую кожу.

В какой-то момент, двигаясь все дальше от зала, я вдруг понял, что заблудился: должно быть, свернул где-то не там, толкнул не ту дверь и вместо выхода на улицу обнаружил себя в каком-то узком и плохо освещенном коридоре. Я остановился, пытаясь сообразить, куда попал и как мне отсюда выбраться, как вдруг сзади послышались резкие шаги, и не успел я оглянуться, как невидимая сила схватила меня за воротник и потащила вбок, влево, внутрь какого-то помещения. Дверной замок тихо щелкнул, и в следующую секунду я встретился с его взглядом.

Он тяжело дышал, яростно выталкивая воздух через ноздри, и в его глазах полыхало зарево, которого раньше я никогда не видел.

- Что… это… было?

Что это было… Откуда мне было знать?.. Я и сам не знал. Поэтому продолжал стоять молча.

- Что, твою мать, это было?! - взревел он и бросился вперед.

В этот момент я не нашел ничего лучше, чем перестать наконец пытаться облечь чувства в слова, и полностью отдался инстинкту - он, надо сказать, сработал моментально.

Я посмотрел на него задумчиво, пока он вот так пылал глазами, а потом сжал кулак и изо всех сил двинул ему по физиономии. И сразу, пока он не успел опомниться, - еще раз. Он беспомощно мотнул головой, отчего волосы светлой волной взметнулись по сторонам, а потом, прижимая руку к скуле, в ужасе уставился на меня.

Из рассеченной губы показалась капля крови - она росла и разбухала на глазах, а потом бросилась вниз, мгновенно прошивая красным бледную кожу. Повинуясь какому-то неясному порыву, я приблизился и нарочито медленно слизнул эту ниточку. Потом поднял на него взгляд и так же медленно провел кончиком языка по своим губам, размазывая кровь - я сразу почувствовал ее на сгибе, она холодила мне кожу, отдавая в нос приторным тяжелым запахом.

Он продолжал стоять молча, не находя слов, не двигаясь, словно парализованный. Не знаю, что со мной случилось, что вдруг ударило мне в голову, но в какой-то момент, без всякого предупреждения, я буквально набросился на его рот, вгрызаясь в мягкую, податливую плоть, грубо засасывая в себя язык, пока уздечка не натянулась и не начала вибрировать от напряжения, кусая губы и нежную кожу вокруг, с силой надавливая на ранку, чтобы выпустить еще больше крови - ее я слизывал быстрыми рваными движениями, не давая остыть, и, смешиваясь у меня во рту со слюной и остатками алкоголя, она оседала на горле кислым металлическим послевкусием. Он мычал и пытался увернуться, но я держал его голову, крепко сжав в кулаках пряди волос и рывками толкая на себя затылок.

Я отпустил его только тогда, когда почувствовал, что мне самому не хватает воздуха: напоследок чувствительно прикусил кончик языка и вышел, снова размазывая по губам яркие алые капли. Затем отступил назад и, выравнивая дыхание, полюбовался на дело своих рук - вернее, зубов.

- Боюсь, Холм, - ухмылка так и растягивала мне щеки, - тебе придется постараться, чтобы это объяснить. Прямо вот очень постараться.

Он вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на оставшиеся на коже красные разводы.

- Мы договорились с тобой - поговорить, - морщась, сказал он. - Поговорить.

- Ага, - я снова ухмыльнулся. - Точно.

- Мы договорились…

- О, господи, Холм, ну что ты заладил, как попугай: “договорились, договорились”, - передразнил я его. - Ну да… договорились. Но, видишь ли, - мне отчего-то показалось это крайне забавным, - мы ведь не договаривались, что я не дам тебе в морду, правда?..

И, не сдержавшись, громко фыркнул.

- В твою красивую морду!..

Он помотал головой, как будто все происходящее казалось ему просто кошмарным сном, а потом сделал шаг ближе. Я инстинктивно занял позицию и на всякий случай сжал кулаки.

- Послушай…

- Ты знаешь, мне это надоело, - поведал я доверительно. - Мне надоело слушать, я только и делаю, что слушаю… вот эти все твои ловкие объяснения… все это дерьмо, которое ты мне толкаешь в уши каждый раз. Мне надоело, ясно тебе?..

- Я тебе говорил, - снова начал он, словно с середины, - что все это временно, она - временно, только чтобы был какой-то старт, чтобы зацепиться. Так хочет агентство, понимаешь?.. А дальше - дальше можно будет быть свободнее, выбирать то, что нравится, а не соглашаться на все, что они мне толкают…

- Да-да, - покивал я. - Вот именно этого дерьма - именно его мне уже по горло, вот тут… Ну да - признаю: сначала было оригинально, но теперь… Хотя… Подожди-ка!..

Я вытаращился на него так, словно меня озарило.

- Подожди-ка, Холм… А может, ты хочешь всего и сразу?..

- Что ты имеешь в виду? - он нахмурился.

- О, - протянул я в самом натуральном восхищении, - о, это сразу столько всего объясняет… Как же я не подумал?! Ну давай, признайся честно - тут нет никого!.. Только ты и я, а я никому не скажу, ты же знаешь… Буду хранить твою тайну - все твои страшные тайны, Холм, - до гробовой доски…

- Что ты…

- Ну же, признайся… Леа такая детка, просто прелесть, ммм?… Я бы и сам ей вдул…

И тут я расхохотался в голос, согнувшись и хлопая ладонью по колену.

- Я бы и сам!.. - от смеха у меня стало перехватывать дыхание. На глаза выступили слезы, я вытер их пальцами. - Но я не могу!.. Не могу, Холм, - у меня на нее не встанет!.. Вот черт!…

Он молча смотрел на меня, по-прежнему сведя брови и кусая губы, и я видел, что снова бью его словами, но теперь все было по-другому… Теперь мне было мало, теперь я почувствовал вкус крови и теперь мне хотелось еще.

- Нет?.. Ты уверен? Помнишь, я предложил тебе посмотреть?.. А хочешь… хочешь, я посмотрю, ммм?.. Ну скажи честно…

Не переставая скалиться, я встал к нему вплотную, поднял руку и погладил его по скуле, потом провел большим пальцем по губам, залезая внутрь, тронул еще не закрытую ранку.

- … хочешь? Я буду смотреть - как она встанет на колени, возьмет твой член… сладко откроет ротик… А, Холм? Соглашайся, ну же… Тебе понравится…

Он смотрел в сторону, не отвечая, только губы кривились и подрагивали от каждого моего слова, но что это было - отвращение или удовольствие - я не мог сказать теперь. Я скользнул ладонью ему между ног и начал массировать.

- А хочешь… я поучаствую?.. Могу направлять ее голову, когда она насадится на тебя… Она хорошо тебе сосет?.. Ммм?… Тебе нравится?.. Нравится?.. А хочешь, она подержит меня, когда я буду тебе отсасывать… Хочешь?.. Хочешь, мы оба встаем на колени - я и она… Ты можешь взять нас за волосы… можешь кончить нам на лицо… или в рот… обоим сразу, ммм?.. Как ты скажешь… Все, как ты захочешь…

На мгновение он прикрыл глаза, и даже через одежду я почувствовал, как его член дернулся в моих пальцах.

- О, - хрипло зашептал я, надавливая сильнее, - что же ты не сказал… Я бы все для тебя сделал… я бы все для тебя… Если бы ты сказал, что хочешь нас обоих… сразу… Как ты хочешь?.. Скажи мне, как ты хочешь… Хочешь трахать ее, и чтобы я в это время трахал тебя?.. Или хочешь трахать нас обоих, по очереди?.. Или одновременно - я приму твои пальцы, а потом мы с ней поменяемся… Хочешь?..

Он откинул голову и задышал, реагируя на мои прикосновения, инстинктивно подаваясь навстречу. Я расстегнул пуговицу, потянул вниз молнию на брюках и засунул руку внутрь, сразу же размазывая обильно сочащуюся смазку, оглаживая воспаленно натянутую кожу на головке, проходясь вверх и вниз по стволу. Он замычал и инстинктивно потянулся к моему рту, но я мгновенно отстранился:

- Не будем усложнять, Холм, - а потом сам широко и медленно стал вылизывать его губы. - К чему мелодрамы?.. О, какой же ты твердый… Подожди, сейчас я тебе помогу… Как ты любишь, прямо в глотку… Потом вернешься в зал, и никто ничего и не заметит. А про это, -

я снова лизнул ранку,

- … скажешь, что упал - тебе поверят. Тебе все верят.

И я двинулся, опускаясь на колени. В ту же секунду он словно очнулся: распахнул глаза, резко оттолкнул меня и отпрянул.

- Не хочешь?..

- Что с тобой?! - каркнул он, со свистом забирая воздух и уставившись на меня с неподдельным ужасом, как на призрака.

Я приподнял брови и нарочито недоуменно пожал плечами:

- Со мной? Ничего… Я как раз собирался сделать тебе приятно.

Дрожащими руками, не спуская с меня немигающего взгляда, словно в страхе, что я неожиданно прыгну на него и укушу - или изнасилую, - он стал дергать вверх молнию на ширинке, неловко заправлять полы рубашки.

- Ведь все было так хорошо, - отрывисто пробормотал он.

Это снова показалось мне забавным: я хмыкнул и растянул губы в улыбке.

- Ты прав, Холм, ты совершенно прав… Все было хорошо, пока все мы не начали работать на твою мечту. Хотя, чего это я говорю за всех?.. Пока я не начал работать на твою мечту.

- Мы говорили об этом…

- Ой, опять ты завел свою шарманку, - я досадливо отмахнулся от него, как от мухи. - Да - говорили. Да - я согласился. Играть вот в это все. Служить исполнению твоих желаний. Только, знаешь?…

Закончив приводить себя в порядок, он встал у стены, то и дело смачивая слюной израненные губы.

- Только, знаешь, я заебался. За-е-бал-ся, - протянул я по слогам, словно пробуя слово на вкус. - Это оказалось не так забавно, как я думал… Слишком уж ты красиво мечтаешь, Холм. Слишком… в перспективе.

По-прежнему ничего не говоря, он ждал. И я продолжил:

- А я… Хочу жить. Сейчас, а не потом - здесь и сейчас. Жить так, как хочу я. Трахаться, с кем хочу. И не прятаться по подсобкам - а то прямо сраный водевиль какой-то… Так что - да: такая у меня мечта.

Он опустил глаза.

- И в этом-то между нами разница, Холм, - заключил я, и он снова глянул на меня, на этот раз вопросительно. - Видишь ли, у тебя, на самом-то деле, никакой мечты и нет - была когда-то, сто лет назад - да сплыла.

Я развел руками, мол, все: сплыла. Сгинула.

- Что ты имеешь в виду? - он нахмурился.

- Что твоя мечта - это не мечта вовсе, а просто навязчивая идея. Мания. Не нужен тебе на самом деле ни успех, ни слава… Ни она - и уж совершенно точно - ни я.

Как будто интуитивно угадав, что я скажу дальше, он наклонив голову на манер готового к броску быка.

- Не надо…

Но меня было уже не остановить.

- Это все так… способы достижения цели, не более… На самом деле… на самом-то деле, Холм, все, чего ты хочешь - это вернуться в прошлое и доказать папочке…

- Пожалуйста, не надо…

Я подошел к нему и заглянул в глаза, а когда продолжил, яда в моем голосе было столько же, сколько когда-то нежности:

- … что папочка ошибался… что папочка был неправ. Что есть в тебе хоть что-то… стоящее… хоть капля… помимо вот этих красивых глаз… Холм, какие у тебя красивые глаза, охуительно красивые, я готов кончить, просто когда в них смотрю, честное слово…

Он перестал дышать.

- Но, с другой стороны, - это был финальный акт, и я был намерен довести его до конца, - с другой стороны, как знать: может, это все не так уж важно… Может, папочка банально тебя… никогда не любил… Не любил и не хотел… Не нужен был ты ему… И вот этого, Холм, ты никогда - слышишь?.. - никогда не изменишь. Хоть ты выеби всю женскую сборную по гандболу. Слышишь меня?!

Последнее сравнение мне показалось весьма удачным, так что я распрямился и ухмыльнулся, весьма довольный собой.

И тут наконец он словно очнулся: в глазах заполыхало, он взревел и бросился на меня. В ту же секунду я почувствовал тяжелый удар по затылку и с удивлением обнаружил себя со всего размаха впечатанным в дверь. Еще через секунду я захрипел и стал судорожно открывать рот в тщетной попытке вдохнуть: одной рукой он крепко держал меня за горло, с каждым мгновением все сильнее стискивая пальцы и впиваясь в кожу.

“Фу, какая банальщина”, - успел подумать я, прежде чем картинка перед глазами стала подергиваться мутной пленкой и расплываться. При этом, как ни странно, я не делал никаких попыток вырваться: видимо, инстинкт самосохранения, притупленный изрядной дозой алкоголя в крови, никак не включался. Где-то в мозгу коротило, и, вместо того, чтобы стараться оттолкнуть его руку, я только сильнее вытянул шею, чтобы ему удобно было удерживать меня, запрокинул голову и приоткрыл губы.

Обжигая дыханием и скаля зубы, он сверлил меня взглядом - тем самым хищным взглядом, которого я ждал и опасался одновременно - так что непонятно было, оближет он меня или прямо сейчас перегрызет горло.

К тому моменту я уже потерял счет времени. В ушах гремела кровь, и кроме его обезумевших глаз я почти ничего не видел - то ли от возбуждения, которое прострелило все тело сразу, едва он дотронулся до меня, и безостановочно накрывало теперь плотными, тяжелыми волнами одна за другой; то ли от нехватки кислорода, то ли оттого, что я совершенно не представлял, что будет дальше - он бесконечно и мучительно медлил, перебирая пальцами по коже, словно решая, что делать - переломить ли мне хребет мощным ударом тяжелой лапы или вжать когти и отпустить.

Все, что я мог - это только машинально облизывать мгновенно пересыхающие губы и судорожно сглатывать вновь и вновь набегающую слюну, толкая его пальцы кадыком. Он чувствовал эти движения и сквозь хриплое, рваное дыхание синхронно сглатывал вместе со мной, то и дело закусывая губу и медленно высвобождая ее - влажную от слюны и белую там, где тонкую кожу таранил клык.

В какой-то момент он наклонился и, не убирая руки, только лишь чуть-чуть ослабив пальцы, вошел в мой рот языком. Я дернулся навстречу, но он отбросил меня обратно к двери, и вот тут настиг по-настоящему: грубо и хищно, рыча, раздирая мои губы, толкая язык до горла и царапая зубами, будто пил - пил меня жадно, высасывая досуха, до самого дна, без остатка.

Вскоре я почувствовал, как свободной рукой он сорвал ремень с моих брюк и выдернул из петли пуговицу, а затем одним движением вытащил член и заходил по нему ладонью. И если до того я еще хоть как-то контролировал себя, то теперь…

Теперь я захлебывался слюной, хрипел и выгибался, бесстыдно стонал и тек - тек прямо ему в руки, и он словно доил меня, сначала вытягивая смазку наружу тягучими, медленными поглаживаниями, а потом резко бросая ладонь вниз - от этого в голове у меня взрывалось и бухало, а под веками рассыпались огненные брызги.

Он хватал мои стоны ртом и глотал их, смотря остекленевшими глазами, не моргая, не убирая другую руку с горла, и мне казалось, что в тех местах, где он сжимал мою шею, его пальцы давным-давно прошли сквозь кожу и впились в мясо.

Через минуту или, может быть, даже меньше, тело конвульсивно дернуло и затрясло - он сразу понял, что я больше не могу сопротивляться, что оргазм вот-вот сломает меня. Отпустив горло, он резко развернул меня лицом к двери и рванул вниз брюки. Несколько секунд - и я почувствовал, как он упирается в меня членом, а затем сразу же входит - не проверяя, не растягивая, не останавливаясь. Я инстинктивно выгнулся и застонал - наполовину от боли, наполовину от предоргазменной эйфории.

Он кончил первым, почти сразу, рванувшись лишь несколько раз, пальцами впиваясь в мое плечо. От его протяжного звериного стона, от сладкой боли, от распирающего ощущения его члена, пульсирующего и изливающегося внутри, я тут же кончил следом, откинувшись ему на грудь и хватая воздух острыми, неровными кусками.

Спиной я чувствовал, как от надсадного дыхания ходят его ребра и колотится сердце. Я завел ладонь назад и обнял его каким-то отчаянным, умоляющим жестом, прижал к себе изо всех сил, словно бы прямо сейчас он мог исчезнуть, испариться бесследно. Он зарылся лицом в мои волосы, несколько раз глубоко вдохнул, а потом перебросил руки вперед, обнял меня и, постепенно выравнивая дыхание, затих.

Не знаю, сколько мы стояли так в этой подсобке. Он легко покачивал меня из стороны в сторону, изредка снова вдыхая где-то в волосах и сжимая руки.

Мне хотелось сказать ему, что я не могу… не могу быть сколом на кафеле.

Но, наверное, он вряд ли понял бы, что я имел в виду.

Комментарий к 16.

* Киви - сеть супермаркетов.

**Nickelodeon - детско-подростковый телевизионный канал

***“Lithium” песня Nirvana, основная тема которой - самоубийство

**** Skål (“Скол!”)” - заздравный тост, аналог “На здоровье!” или “Будем!”

***** “You can’t always get what you want” - песня The Rolling Stones (прим. пер. - Нельзя всегда получать то, что хочешь)

*****Klorin - чистящее средство с хлором

========== 17. ==========

Я проснулся ближе к полудню и, лежа в кровати, прокручивал в голове события предыдущей ночи. Всю эту круговерть взглядов через чужие головы, недосказанные слова или, наоборот, слова, которые никогда не должны были сорваться с языка. Все эти безумные образы и такие реальные галлюцинации, что их, казалось, можно было потрогать рукой. Все от самого начала до самого конца - до того момента, как упал на кровать.

И знаете, что? У меня не было чувства, что это произошло не со мной. Такого ощущения, которое возникает, когда вы просыпаетесь от толчка, судорожно выныривая из тягучего, уродливого сна, и лежите бесконечные секунды в липком поту, и мозг заполошно колотится: этого не было, это был всего лишь кошмар, это неправда.

Это неправда… Сколько раз вам приходится повторить эту простую фразу, чтобы вы в нее поверили - искренне и до конца? Причем, безотносительно повода: успокаивая ли себя тем, что монстра, который только и ждет, чтобы выпрыгнуть из-под кровати и вцепиться в ваши соблазнительные пятки, на самом-то деле не существует, или что последний по расписанию автобус просто так взяли - и отменили, и вот вы стоите посреди “черти-где” и думаете: “Ну нет, этого просто не могло быть!”

Если повторить десять раз - этого достаточно? А пятьдесят? А сто?

Если сто раз повторить себе, что да: все, что было вчера - было вчера, но сегодня - уже сегодня, сегодня другой день, не имеющий к вчера никакого отношения, сегодня все будет непременно лучше - ста раз достаточно? Чтобы искренне поверить. Достаточно?..

Когда с утра, еще до завтрака, вас плотно накрывает экзистенциальный кризис, это значит, что вечером накануне вы либо крепко пили, либо вас чуть не придушили голыми руками, а вы при этом не только не сопротивлялись, но еще и умудрились кончить. Для всех нормальных людей - значит. В вашем случае это и то, и другое.

Впрочем, налицо имелся определенный прогресс: я больше не задавал себе глупых вопросов вроде “Что я прости-господи наделал?” или “Что еб-вашу-мать это было?” Другими словами, предпринимал определенные шаги в направлении самопознания и самопринятия - вся вот эта херня, которую вам суют в горло на семинарах по саморазвитию.

А, и еще: тот, другой “я” больше не вселял в меня ужаса. Мы с ним были теперь лучшие друзья. Ну или, по крайней мере, хорошие приятели. В конце концов, где написано, что хороший приятель может быть у человека только один?..

Машинально я дотянулся до телефона и проверил входящие. Результат был вполне предсказуемый: ноль - ноль звонков, ноль сообщений.

А вы что подумали?.. Что он вот так бросится меня успокаивать? Уговаривать, что нет - все не так, я все - снова - неправильно понял, и вместе со мной это все неправильно поняли и остальные, и нет - на меня не смотрят с жалостью все, кто так или иначе посвящен в эту нелепую историю: мои собственные друзья, его мать, он сам?.. Не испытывают сострадания к ранимому и чувствительному мальчику, которого угораздило влюбиться - так банально, так по-детски, в недосягаемый идеал.

Нет, правда, вы так и подумали?.. Что он вот так примчится сюда, в эту комнату, в эту постель, в эти - мои руки? Ну право слово… Какие же вы сентиментальные. А еще взрослые люди.

Мы же договорились однажды: не усложнять.

Или это он договорился?.. Не усложнять. Быть проще и легче. Солнечно улыбаться. Перебирать волосы. Наклонять голову. Зажигать разноцветные блики в глазах. Кольцами выдыхать дым. Скользить взглядом по лицу. Качать в руках. Смеяться. Гладить лоб. Бросаться едой. Комкать простыни. Облизывать пальцы. Ставить горячие чашки на стол. Слепнуть. Кончать с криком. Глупо шутить. Смотреть. Дышать. Быть рядом.

О чем я говорил?.. Ах да: не усложнять. Он договорился, а я принял все его условия. Подписал внизу крупно: Тарьяй Сандвик Му и номер социального страхования. А остальное - размер ставки, график платежей по договору аренды Хенрика Холма, особые условия, расписание его ночей - да кто это все читает?.. Текст мелким шрифтом с оборотной стороны задом наперед водяными знаками - кто в своем уме это читает?! Да никто!.. Когда тут такое. И так на вас смотрит. Синим. Безбрежно, бесконечно, безмятежно синим?… Вы бы стали тратить время на мелкий шрифт? Вот то-то и оно. Нет… Вы поступили бы, как я: сгребли бы это в охапку и потащили бы прочь с вытаращенными глазами, захлебываясь от восторга, что ждали-ждали, надеялись-надеялись - и вот оно тут, рядом с вами. В строго оговоренные периоды - но неважно. Важно, что хотя бы иногда - с вами. Целует вас. Смотрит на вас. Дышит. Рядом. Смеется. Глупо шутит… Впрочем, я начинаю повторяться.

Ну и что, что “иногда”?.. Ну и что?! Что значит время, когда кто-то вот так смотрит вам в глаза, закидывает на вас руки или ноги во сне, укутывая в себя, словно в кокон, когда звонит вам ночью - или утром, или днем, или вообще когда-нибудь?.. Да ничего оно не значит!.. Ровным счетом ничего - и вы пойдете на все, чтобы так было и дальше. Разве нет?..

Когда вы любите, разве вы не пойдете на все?

А, кстати, на что конкретно - все? На что вы готовы пойти?.. Вы когда-нибудь задавали себе этот вопрос?

Готовы ли вы ждать, пока закончится фотосессия или интервью? Готовы ли вытряхивать из простыней бесконечные квитанции и упаковки из-под палочек? Покупать табуретки? Из раза в раз заказывать эту чертову пиццу с ананасами - отродье итальянской кухни, только потому, что ее любит он? Готовы дотрагиваться пальцами до висков? Терпеть сигаретный дым? Слушать истории из детства? Стирать пятна зубной пасты с зеркала в ванной? Спать всегда на одной половине кровати, даже если другая сегодня пуста?..

А делить готовы? А отпустить? Если понадобится. Если вдруг получится, что его надо отпустить. По условиям договора - как раз тем, которые вы так и не удосужились прочесть, когда, высунув язык от усердия, расписывались корявым почерком внизу?..

И зря - зря не удосужились. Как знать, там вполне может быть указано, как вам жить и чем занимать время в перерывах между его “иногда”. Четкие могут быть даны рекомендации - чем не достоинство официального оформления?..

Нет?.. Вы посмотрите повнимательнее. Не указано?.. Ну, это вполне себе повод для рекламации, разве нет? Верните его - верните сразу, верните производителям. Верните и забудьте. Немедленно.

Не можете? А вы достаточно стараетесь?

Что значит - любовь?.. При чем здесь это?!

Ну - может быть. Хорошо. Но кто сказал, что эта ваша любовь - единственная в его жизни? Что, кроме как к ней, ему больше не к чему стремиться? С чего вы это взяли?..

Ах, вы так подумали, потому что в вашей собственной нет ничего важнее?.. Ну кто же вам виноват. Когда вы вешали свою вселенную на связку его ключей, вы обратили внимание, сколько их - этих ключей? Не обратили?.. И что это за ключи такие вы, конечно, тоже не посмотрели - может, это ключи от всяких разных чужих дверей, о которых вы и понятия не имеете. И кто вам теперь виноват?..

Никто не виноват. Никто, а уж он - тем более.

Что вам теперь делать?.. Ничего. Вам нечего делать. Вы никуда не денетесь.

Поэтому - давайте. Вставайте. Идите на кухню и ставьте кофе: это у вас получается хорошо. Все остальное - так себе, но кофе… Тут вы прямо молодец.

Я снова бросил взгляд на телефон, а он - на меня, и мы по-приятельски помолчали друг другу. Мне не с кем больше было молчать этим утром, поэтому я не привередничал.

Кофе - так кофе.

В кухне я поставил кофеварку на плиту, а затем встал у окна, оперся руками о подоконник и стал думать, чем мне занять этот день.

И вдруг услышал резкий сухой щелчок, эхом прокатившийся по квартире. Поворот ключа.

На секунду я прикрыл глаза и инстинктивно задержал дыхание, но то ли сказывались события прошлой ночи, то ли мозг еще не окончательно вышел из алкогольной комы, однако на звук я отреагировал практически спокойно - в висках пару раз стукнуло, но и только.

Он вошел сразу в кухню, словно почувствовал, где именно я нахожусь. Бросил ключи на стол, стянул куртку.

- Привет, - сказал я, оборачиваясь. - Кофе будешь?

- Привет, - ответил он, поднял взгляд и в то же мгновение шумно вдохнул, распахивая глаза в ужасе.

Я думал, он объяснит, но он молчал - секунду, другую, третью, так что я и сам уже начал волноваться:

- Что? Что случилось?..

Вместо ответа он порывисто шагнул вперед, протягивая руку к моему горлу. Я инстинктивно отпрянул, а потом догадался.

- А, это…

Я коснулся кожи и только тогда почувствовал, как она саднит.

- Я не хотел, - с тем же ужасом, слегка заторможено, проговорил он. - Прости меня, я не хотел…

- Это ничего, - я покачал головой. - Почти не болит.

Он приблизился - на этот раз медленно, не делая резких движений, и осторожно, самыми кончиками пальцев, дотронулся до отметин. Я непроизвольно поморщился, и он порывисто отдернул руку.

Тут же его лицо дрогнуло, странно сморщилось, и тогда я взял обе его ладони и аккуратно положил себе на горло, поверх жалящих, словно песком натертых следов, а затем накрыл своими.

- Смотри, - сказал я и улыбнулся. - И нет ничего… ничего не видно.

Какое-то время он смотрел на наши руки, потом поднял взгляд на мое лицо, и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет. От этого мне стало жутко, я торопливо замотал головой и уже открыл рот, чтобы сказать, что все это ерунда, все прошло, все это было вчера, а сегодня - уже сегодня, сегодня новый день, и все будет по-новому, и… Как вдруг что-то в его глазах остановило меня - какое-то движение, словно бы что-то происходило в нем в этот момент, где-то внутри, а он был не в состоянии дать мне об этом знать, рассказать, объяснить.

Не отнимая рук, я заглянул глубже, и, как однажды до этого, снова увидел события прошлой ночи, но на этот раз - на синем холсте, с единственным действующим лицом в главной роли: со мной.

Вот с Давидом мы пересмеиваемся, указывая на его куртку: она появляется крупным планом. Еще кадр - я оборачиваюсь в темноте, подсвеченный сзади экраном, где идут отрывки эпизодов и интервью. Я улыбаюсь и смотрю прямо в камеру, линза выхватывает из полумрака наши переплетенные пальцы. Следующий отрывок - я стою поодаль, разговаривая с журналистами, наклоняюсь к микрофону, снова улыбаюсь, и мне в ответ улыбается девушка-репортер.

А вот прохожу мимо, теперь отчего-то не поднимая глаз, и лицо у меня странное, растерянное и застывшее, словно восковое. Камера тут же оборачивается вслед, провожая взглядом, затем на экране снова микрофон и держащая его незнакомая рука. Следом - нарезка из кадров, мгновенно сменяющих друг друга: лица, фигуры, ракурсы, углы, еще раз и снова по кругу, будто она ищет кого-то, озирается по сторонам и никак не может найти.

Дальше - снова я, совсем рядом, говорю что-то, отрицательно мотаю головой и киваю подбородком на выход из зала для пресс-конференции. Тут же недалеко - Давид, делает вид, что внимательно изучает что-то в телефоне, а на самом деле посматривает искоса на меня, словно ждет какого-то сигнала.

Следующая картинка - снова незнакомые люди, пряди длинных светлых волос, темные серо-синие тени, размытые по краям, неровные и колеблющиеся, и вдруг в центре толпы - опять я, далеко, но видимый четко, в цвете: я перемещаюсь по залу с одной стороны на другую и по диагонали, и так несколько раз, не останавливаясь. В руках у меня то высокий бокал, то шот-стопка - одна, вторая, третья, пятая: камера фиксирует неровные жесты, раздавленную по лицу улыбку и нетвердую походку. Вот я стою рядом с его матерью, и на лице у меня недоуменно-испуганное выражение.

Декорации сменяют друг друга, и я вдруг появляюсь крупно, близко, на первом плане - резко выскакиваю из темноты, словно игрушка на пружинке. У меня пьяная, неестественно широкая улыбка, я цепляюсь пальцами за женский силуэт, насильно кручу его, не переставая ярмарочно хохотать, что-то швыряю в камеру - какие-то слова, жесты, взгляды. От этого изображение дрожит и не успевает фокусироваться, то и дело рассыпается на пиксели и теряет четкость.

Затем - моя спина, неровным пунктиром удаляющаяся по тусклому коридору, и вдруг пленка словно бы заедает на секунду, а потом мгновенно ускоряется: предметы бросаются навстречу и сразу исчезают позади, расстояние резко сокращается, будто оператор бежит, с трудом удерживая камеру на плече, и, судя по дергающейся вверх и вниз картинке, совершенно теряет дыхание.

Сразу же - отрывистое движение в сторону, и вслед на ним еще одно. Через секунду крупным планом мои глаза: дикие, с расширенными, словно взорванными, зрачками, и мой язык, размазывающий по губам кровь. Картинка двоится, линза видит мое искаженное злобой лицо, я снова заглядываю в самую ее глубину, презрительно прищуриваюсь, произношу что-то, периодически приподнимая брови, словно один за другим задаю вопросы.

Резкая встряска, словно удар - и я, с запрокинутой головой, распластан по двери, ловлю ртом воздух, задыхаюсь. Пальцы на моей шее белеют от напряжения, надавливают, впиваются в кожу, фиксируют на месте, не давая шевельнуться. Мои губы раскрыты, я облизываю их, вытягивая наружу сухой язык. И смотрю.

Смотрю, смотрю, смотрю - прямо в камеру.

Она крупно дрожит, снимает неровно, рвано, словно что-то бьет в нее со всей силы. По краям изображения проходит мощная волна, оно изгибается, искривляет линии, становится мутным, подергивается трещинами.

В самом конце я снова вижу собственную удаляющуюся спину, сразу за этим - долгий макро-план одной из планок дверного косяка, а потом линза затягивается черным.

… Он слегка шевельнул пальцами, и это дало мне знак двигаться: я оторвался от его глаз и опустил руки.

Осторожно, старательно не касаясь ссадин, он пробежал подушечками вверх и вниз по моей шее, словно проверяя, не сломано ли что-то безвозвратно, не поранено ли, не сочится ли где-то кровь; не расходятся ли края, обнажая мясо, не торчат ли обломки костей. При это он то и дело сглатывал - часто, но, видимо, без всякого облегчения: его сухое горло саднило точно так же, как и мое.

Наконец я взял его за запястья и медленно отвел их в стороны.

- Мне не больно, - сказал я, качнув головой, и ободряюще улыбнулся. - Все пройдет, мне не больно.

Потом накрыл его ладонями свое лицо и потерся щекой. Какое-то время он просто смотрел на меня, сведя брови, напряженно фокусируясь то на лбу, то на переносице, то на глазах, а затем длинно вздохнул, медленно подался вперед и осторожно тронул мои губы.

Как я мог ему сопротивляться… Это было совершенно невозможно - тело делало все само, не спросясь: бездумно подавалось навстречу, открывало рот, принимало в себя его язык, переплетая с моим собственным, жадно глотало слюну в ожидании того мучительно-сладкого момента, когда он наконец двинется дальше, оближет уздечку, дотронется токовыми разрядами до неба.

В какой-то момент он забылся и неосторожно чиркнул пальцами по горлу, смазывая пятна и растягивая ноющую кожу. Я непроизвольно дернулся, со свистом втянул в себя воздух и прижал к ссадинам ладонь. Он схватил меня за плечи, намеренно отодвигая от себя дальше, и испуганно забормотал:

- Прости меня, пожалуйста… Прости, прости… Я не хотел, прости…

- И ты меня, - я придвинулся, завел руки ему за спину и сцепил замком - он пробовал сопротивляться, но я только обнял сильнее. - Прости, я многое сказал вчера - много всякого дерьма - и я совершенно не имел его в виду!..

Он глубоко вздохнул, тоже обнял меня и осторожно покачал из стороны в сторону.

- Это я виноват.

- Мы оба виноваты, - пробормотал я ему в грудь, с облегчением вдыхая знакомый запах. - Ты прав: нам надо поговорить… спокойно. Я сделал кофе и, кажется, есть еще какая-то выпечка со вчера… будешь?..

Я попытался отстраниться, чтобы достать ему чашку, но он мягко удержал меня.

- Только не говори, что вдруг перешел на чай, - я попытался взять привычную насмешливую ноту. - Или что - на травяной настой?.. Холм?..

- Я не могу, - сказал он тихо. - У меня самолет через два часа, я зашел попрощаться.

- Самолет?.. Куда?!

- В Роскилле, - он снова вздохнул и прижал меня крепче. - На фестиваль.

- Ах да… Роскилле…

“Мы должны были ехать туда вместе”, - подумали мы одновременно, но вслух ничего не сказали.

- Тебя быстро собрали, - сказал я и осторожно высвободился.

Он посмотрел куда-то в сторону, мимолетно потер лоб костяшкой пальца.

- Мы едем вдвоем: я и она.

- Я так и понял, - сказал я и кивнул.

- Я не хотел, - он поднял на меня усталый взгляд. - Я правда не хотел, прости.

Несколько секунд я молчал, собираясь с мыслями, подыскивая подходящие, правильные слова - почему-то сейчас это казалось крайне важным.

- Послушай, - сказал я наконец. - Это ничего: езжай с ней. Езжай и делай, все что должен делать…

Он слегка нахмурился, не вполне понимая, к чему я веду.

- … но когда ты вернешься, все закончится. Ты все закончишь.

Мгновенно его зрачки расширились, он задержал дыхание и буквально остолбенел.

- Либо с ней, либо со мной, - продолжил я, - но закончишь. Больше так продолжаться не может.

- Но…

- Здесь нет никаких “но”, - я прервал его мягко, но настойчиво. - Либо я, либо она. А дальше - как пойдет. Хочешь, я налью тебе кофе с собой?..

***

Первое время я держался хорошо. Даже можно сказать - отлично. Театральный сезон давно закончился, занятия в школе тоже, но я был молодцом и заполнял дни так, как только мог: достал велосипед из подвала у родителей, выходил на пробежки, смотрел все подряд по Netflix, снова и снова читал сценарий будущей постановки.

Пару раз мне звонил Давид - спрашивал, не пересечься ли нам в городе. Румен интересовался, не пойду ли я с ним на матч, Марлон тоже предлагал что-то, но я всегда находил правдоподобные предлоги, чтобы отказаться. Мне не хотелось отвечать на вопросы, а в том, что они станут их задавать - настырные засранцы! - сомневаться не приходилось.

Да и что я бы им сказал?.. Что дал ему неделю - подумать и решить, что для него важнее? И что через неделю я ожидаю четкий и однозначный ответ?

А если я не получу его через неделю - тогда что?.. Дать еще неделю? Или несколько дней? Или часов? Или вообще ничего не давать?

А если не давать, то что делать дальше?

Что. Мне. Тогда. Делать. Дальше. ?

Ответа ни на один из этих вопросов я не знал. Откуда мне было их знать?

Или все же знал?.. Знал - что дам еще время, знал - что дам столько, сколько он попросит, знал - что если он снова скажет, что все это временное, все ненадолго - что так надо… Знал, что не стану настаивать?

И тогда они, мои честные и бестактные друзья, посмотрят на меня с жалостью, как на роняющего неконтролируемые слюни имбецила - и будут совершенно правы.

В общем, я продержался до среды. По зрелому размышлению - так себе результат. В среду, приняв душ после пробежки, съев легкий завтрак и пребывая в просветленно-умиротворенном состоянии духа, я открыл Инстаграм и посмотрел - вот это все, что она выкладывала туда с завидной регулярностью.

Не знаю, на что я надеялся. Не знаю.

На то, что фотографий будет меньше? На то, что их сюжетный диапазон будет чуть менее широким? Или, может быть, на то, что на них он будет выглядеть чуть менее профессионально, чуть менее на своем месте, чуть менее счастливо?..

Чуть менее “Черт, как здорово я провожу время в такой потрясающей компании!” и одновременно чуть более “Я здесь потому, что должен, а вообще-то дома меня ждет мой бойфренд, которого я возьму еще на полу в прихожей, не доходя до кровати”. Как-то так.

Не знаю, на что именно я надеялся, но что бы это ни было - оно больше не работало, в связи с чем резко отпадала необходимость делать хорошую мину при плохой игре - вообще не требовалось больше делать никакой мины, можно было безоглядно быть собой, и в этом, как ни странно, я нашел некое умиротворение.

Прямо сразу, едва успев закрыть приложение Инстаграма, я написал родителям, что у меня все хорошо, что я желаю им по-прежнему хорошего отпуска и надеюсь, что в Испании сейчас не слишком жарко.

А потом отключил телефон.

Я не слишком хорошо помню, что делал следующие два дня - ничего особенного, в общем-то: кажется, выходил в магазин - правда, в холодильнике из продуктов по-прежнему валялась только старая упаковка ветчины для завтрака, да подозрительно выглядящий сыр; может быть, я снова катался на велосипеде или забирал почту, но что не подлежало никакому сомнению, так это то, что я наведывался в Vinmonopolet: результаты этого похода попеременно то омывали меня приятными волнами изнутри, то восхитительно позвякивали на дверце холодильника.

Утром в пятницу я смотрел в зеркало с удивлением, можно даже сказать с интересом:с той стороны в меня вглядывался совершенно чужой человек - странный, взлохмаченный, словно одичавший. Ему явно не помешал бы душ, побриться и вообще привести себя в порядок.

Я повертел головой, рассматривая горло: синяки постепенно сходили, раскрашивая кожу желтоватыми разводами. Пальцами я почти точно вошел в отпечатки, и на секунду мне стало жаль, что красные израненные точки, очерченные порванными капиллярами по краям, постепенно тускнели и должны были скоро исчезнуть: они, лучше, чем что-либо другое, напоминали мне о нем - о том, как он держал меня за горло совсем недавно, заявляя свои права на мою жизнь. Так, как будто действительно хотел этих прав, как будто знал, что должен - обязан их получить.

Снова взглянув на себя в отражении, в очередной раз я подумал, что больше так продолжаться не может, надо что-то менять. Брать жизнь в руки - в свои собственные.

Я оглядел ванную, словно бы где-то здесь была подсказка - что менять и как, - и вдруг случайно зацепился взглядом за предмет, которого никогда раньше не замечал. На нижней полке, у самого пола, стояла старая плетеная корзина, куда, въехав, я свалил все мелкие туалетные принадлежности, оставленные хозяином квартиры.

Она сразу удобно легла мне в руку - не легкая и не тяжелая: то, что надо. Я дотянулся до розетки, воткнул в нее шнур питания, нажал на кнопку. Машинка приятно завибрировала.

Я примерился - с одного боку, с другого. Как ни странно, колебаний у меня не было никаких, скорее было любопытно, как это будет выглядеть. Затем я ободряюще подмигнул сам себе, отрегулировал скорость и приставил машинку к виску.

Первые пряди закапали в раковину, я оглядел результат - странное, кривое отражение с пустой полосой, заходящей на затылок. Может быть, предполагалось, что я почувствую нечто экстраординарное, нечто “из ряда вон”, какое-то удивительное перевоплощение, но нет: ничего такого не было, никаких особенных мыслей в голову не лезло, образы перед глазами не вставали, и, в каком-то смысле, это был явный прогресс. Никакой символичности - это всего лишь волосы.

Только я нажал на кнопку снова, как вдруг мне захотелось закурить. Не то чтобы я курил регулярно - нет, но иногда, если он зажигал сигарету перед раскрытым окном, я подходил к нему, обнимал сзади, и он протягивал мне ее через плечо. Я прикуривал из его пальцев, касаясь их губами, вбирая в себя дым пополам с его запахом. Или он держал меня поперек груди, и тогда белые завитки выползали откуда-то из-за спины, от плеча, окутывали лицо и путались в волосах. Было какое-то странное волшебство в этом дыме, какая-то необъяснимая магия, будто эта его дурная привычка, как и вредная еда по ночам, непостижимым образом делала нас ближе.

Впрочем, неважно. Неважно - почему и как. Мне просто захотелось закурить.

Покопавшись в ящике комода в коридоре, я вытащил оттуда пачку сигарет - он забыл ее как-то, уходя, и я бросил ее в ящик вместе с зажигалкой, неизвестно зачем.

Я прикурил и сделал первую затяжку. Иногда… Иногда первая затяжка - это все, что вам нужно для счастья. Нет, правда: тот самый момент, когда, пробираясь сквозь полураскрытые губы, дым врывается в рот сильной струей, обволакивает его, лаская язык, десны и небо, трется о них какие-то секунды - невесомо, но требовательно… Притрагивается к каждой вашей клеточке, а потом скользит дальше, к горлу… оттуда забирается в легкие… Вы чувствуете невыразимое блаженство и на миг прикрываете веки.

Перед вашими глазами его руки… они обнимают сигарету перед тем, как опалить ее с одного конца… защищают от ветра, окутывают теплым воздухом… нежно постукивают, чтобы сбить пепел… легкими касаниями гладят фильтр… поднимают и опускают, качают…

А потом… потом вдавливают в холодную керамическую поверхность, потому что… Не знаю. Потому что в квартире есть противопожарные датчики?.. Кроме того, это не последняя его сигарета, и не единственная - у него их много, целая пачка. Чего жалеть?..

Хорошее все-таки это приспособление - машинка для стрижки волос. Удобно, быстро, эффективно. И очень преображает - тут не поспоришь. Когда я закончил, из глубины зеркала мне улыбался странный некто, лишь отдаленно напоминавший меня прежнего, с едва знакомыми чертами - теперь, из-за почти полного отсутствия волос, словно бы выпуклыми, увеличенными, приближенными зумом камеры; с зажатой в уголке губ сигаретой, размалеванный цветными мазками сходящих синяков, со слегка заостренными скулами и тенями у прищуренных глаз.

И знаете, что?.. Он мне сразу понравился, этот некто. У него было наглое и самоуверенное выражение лица, лучше всяких слов говорящее: этот не даст себя в обиду, не растает в чужих руках, не прогнется под чужие обстоятельства, не будет послушно глотать чужую ложь. Ему наплевать на уверения и объяснения, на “временное”, он не знает разницы между рабочим и личным и уж точно не кончит, хрипя и корчась, наслаждаясь рабским чувством принадлежности и беспомощности, пока ему сжимают горло. Этот сожмет горло сам и не подумает дважды. Одним словом - стоящий тип. Я бы такому дал, если вы понимаете.

Он мне так понравился - тот, кто смотрел на меня в отражении, - что я подмигнул ему и прищелкнул языком. А он подмигнул мне в ответ, так что сразу стало понятно: мы прекрасно поладим.

Вдоволь насладившись новым знакомством, я сходил на кухню за пакетом - зеленым, для биомусора: вы можете сколько хотите упиваться раздвоением личности, можете хоть растраивать ее или вообще размножать до бесконечности - тут вам кроме вашего психиатра никто не указ, - но мусор при этом будьте любезны сортировать. Положив сигарету на край полочки перед зеркалом, я собрал в пакет остриженные волосы, секунду посмотрел на них - там, внутри, - а потом плотно завязал ручки.

И как раз в этот момент в дверь позвонили. Мы с моим новым приятелем, в общем-то, гостей не ждали и светских визитов тоже, так что одновременно смяли каждый свою уже почти растаявшую сигарету о край раковины, прикурили новую, ухмыльнулись друг другу в зеркале, напоследок проведя ладонью по голове, и только тогда открыли дверь.

За ней оказались - кто бы вы думали - Румен в компании Давида и Саши, в руках у Румена была коробка из-под пиццы.

- Неожиданно, - сказал я, поднося сигарету ко рту и делая затяжку.

И надо было видеть их лица, когда я, такой весь из себя раскрасавец, появился на пороге!.. Наблюдать, как с губ скатывались улыбки, как в изумлении распахивались глаза, как застывали позы, как Давид глупо раскрыл рот и стал похож на рыбу - в этом было совершенно особенное удовольствие, ни секунды которого я не намерен был упустить.

С другой стороны, в чем-то я их понимал: вместо привычной физиономии - лично на мой взгляд, отмеченной шармом и очарованием, - на них смотрела осунувшаяся, хищная морда с плотно натянутой на скулах кожей, практически лысая, держащая в зубах сигарету и гнусно ухмыляющаяся при этом. Тут впору поднять вилы, зажечь факелы и выставить вперед распятие.

- Приятель, - сказал я Давиду, вдоволь насладившись немой сценой, - ты можешь закрыть рот, я не в настроении для минета сейчас.

Давид моментально захлопнул рот, и у него сделался такой вид, словно ему засунули в задницу штопор - еще более удивленный, я хочу сказать.

- И чего вам надо? - поинтересовался я, опираясь на косяк и делая еще одну затяжку.

Первым очнулся Румен - мотнул головой, переступил с ноги на ногу и осторожно, словно боясь, что я вцеплюсь ему в глотку, заливая все вокруг бешеной слюной, проговорил:

- Ты не отвечал на сообщения и трубку не брал.

- Совершенно верно, - не стал отпираться я. - Не отвечал и не брал. И?..

- И, - он оглянулся на остальных, - мы решили к тебе зайти.

- Какая радость, - сказал я, по-прежнему придерживая дверь. - Не помню, когда я последний раз так радовался. Но, видите ли…

Я снова затянулся, а затем выпустил дым мягкими кольцами.

- … сейчас неподходящее время. Я занят. Уроки делаю. Математику, да.

И кивнул головой для пущей убедительности.

- Мы ненадолго, - подал голос пришедший в себя Саша. - На полчасика. Мы пиццу принесли.

И показал пальцем на коробку, которую Румен держал в руках. Тот, в качестве подтверждения, слегка ею потряс.

- Ну раз так, - я пожал плечами и оценивающе осмотрел их каждого по очереди, - что с вами будешь делать. Проходите и…

Я кивнул в сторону Давида, по-прежнему стоящего столбом и глазеющего на меня, не мигая.

- … и это с собой заберите, пока оно мне всех соседей не распугало.

Затем развернулся и прошел вглубь квартиры, оставив за собой раскрытую дверь. Они вошли молча, в прихожей скинули обувь и появились в гостиной.

- Извольте присаживаться, - церемонно предложил я. - Что пить будете?

- Кола, если есть, спасибо, - сказал Румен, усиленно делая вид, что все в порядке, и открывая на столе коробку. - С ветчиной и ананасами - все остальные были вегетарианские.

- С ананасами, - отчего-то повторил я, подхватил с подоконника кружку с вчерашним кофе и затушил о край сигарету. - Ну с ананасами - так с ананасами.

- А мне Solo* - можно? Если есть, - попросил Саша.

- Нет, Solo нет. Только Кола.

- Ну Колу тогда.

Из холодильника я достал невесть сколько там простоявшую Колу, а к ней - бутылку рома, которую захватил в Duty Free по пути из Лондона. Повинуясь какому-то мимолетному инстинкту, я погладил узкое горлышко, и на секунду передо мной возникло его лицо в тот момент, когда он увидел меня в зале прибытия. Но только лишь на секунду: я помотал головой, и оно исчезло.

- Вот, - сказал я, ставя обе бутылки на столик перед диваном. - Кола: как ты просил.

Все трое, как собачки в цирковом представлении, одновременно подняли на меня глаза.

- А не рановато ли? - спросил Румен.

- Нет, не рановато, - уверенно ответил я, доставая стаканы.

Они переглянулись, а я сделал вид, что ничего не заметил.

- А вот это - что? - он кивнул на мою шею.

- Вот это?.. Это я упал. На велосипеде катался - и упал.

- Понятно, - медленно протянул он и снова переглянулся с остальными. - И прическу решил поменять?

- Ага, - я подмигнул и расплылся в улыбке. - Новый образ, у меня же роль новая, я говорил?.. В театре.

- В сентябре, - неожиданно сказал Давид.

- Ого! - в показном изумлении я уставился на него, а потом расхохотался. - Оно живое! Оно разговаривает!

Саша с Руменом фыркнули, обстановка немного разрядилась.

- Черт!.. А мы-то надеялись. Придется возвращать по гарантии.

- Идите вы, - беззлобно отмахнулся Давид и снова уставился на меня.

Я сделал шаг в его направлении и наклонил голову.

- Я теперь на ощупь, как новорожденный ежик, просто прелесть. Хочешь потрогать?..

- Нет, спасибо, - быстро отказался он и спрятал руку за спину.

- Ну как хочешь.

А потом обратился ко всем сразу:

- Ну так что: две трети на треть? Как обычно?

Улыбки снова сползли с их лиц, и - ей-богу, меня это начинало раздражать.

- Ну?! Или чистый? Льда нет - сразу предупреждаю.

- По-моему, все же еще рано, - нудно повторил Румен.

- Я вообще не люблю ром, - пробормотал Давид. - Мне от него потом плохо всегда.

Саша сидел некоторое время, кусая губу, видимо, раздумывая, спрашивать или нет, и в итоге предсказуемо не вытерпел:

- А ты давно так… упал? - поинтересовался он.

- Да вот, какое-то время назад, - уклончиво ответил я. - Я на календаре не отмечал, если ты понимаешь.

Мы немного помолчали, а потом я спохватился:

- Кстати, а чего это вы не в полном составе приперлись?.. Где же наш обаятельный Марлон?

Они опять переглянулись между собой, и Давид слегка покраснел.

- Он уехал, - сказал Румен наконец.

- Дай-ка я угадаю, - усмехнулся я. - В Данию.

Румен кивнул.

- Он давно собирался, билеты заказал заранее.

- Ну да, то-то я и смотрю на его довольную рожу в инстаграме - надеюсь, он хорошо проводит время, - заметил я, тут же возвращаясь к начатой теме: - Ну так что? Два к одному?

- Ты знаешь.. наверное, я не буду, - Румен помотал головой.

- И я тоже, - облегченно поддержал его Давид.

Я обвел их взглядом и широко улыбнулся.

- Друзья мои, - сказал я таким радушным и ласковым тоном, что меня аж самого смех разобрал, - давайте-ка я расскажу вам, как обстоят дела, да?..

Они молча подняли глаза.

- А обстоят они так: либо вы сейчас перестаете ломаться и пьете, либо - и я говорю это со всей любовью, на которую способен, - съебываете на хуй. Одно из двух.

И я выжидающе поднял бутылку, мол, ну как, что скажете?

Саша отмер первым.

- Мне четверть рома и три четверти колы - для начала.

- Вот! - удовлетворенно воскликнул я. - Первые разумные слова за все время!..

- И мне так же, - помедлив всего лишь секунду, Румен подхватил кусок пиццы.

Я покосился на Давида.

- А, черт с ним! - он махнул рукой. - Мне две трети на треть.

- Ты всегда мне нравился, Давид, - доверительно сообщил я, передавая ему стакан. - Хороший ты парень, хоть и обаяния в тебе ни на грош - не то, что во мне.

- Да пошел ты, - беззлобно отозвался он и засмеялся, теперь уже легко и расслабленно. - Skål!

И понеслась.

В какой-то момент, рассказывая очередную историю из своей богатой на фейлы личной жизни, Давид махнул рукой, и все бутылки, загромождавшие столик, с грохотом попадали вниз. Это отчего-то нас ужасно рассмешило, и минут пятнадцать мы истерически ржали, даваясь, хватая ртом воздух и размазывая по лицу слезы. Потом загорелись идеей покрасить Сашу в цвета норвежского флага и даже собрались идти в магазин за краской для волос. Ему, как ни странно, эта мысль показалась не такой уж привлекательной, а вот подпоить Марлона и перекрасить его - самое то. Насчет “самое то” мы согласились единодушно, и по этому поводу Румен поставил себе напоминание в календаре.

Я помню, что мы заказывали доставку, и Румен слюнями исходил на девушку-курьера, все приглашал ее войти, а она смеялась через порог и вежливо отказывалась - конечно, сказал я ему прямо при ней, ты посмотри на себя, какой ты уродливый долбоеб, да еще и пьяный в дрезину, я бы к тебе близко не подошел, на хрен ты сдался.

- Ну что вы, - ответила девушка, а в ее глазах я с легкостью прочитал: “И это еще мягко сказано”

Потом мы жрали руками, роняя жирные куски на пол, потом играли в FIFA и орали во все горло, потом они втроем по очереди трогали мою голову, каждый раз поражаясь, насколько она мягкая и приятная на ощупь, потом мы просто пили, потом Саша позвонил куда-то, и дальше мы передавали косяк по кругу, потом что-то смотрели, кому-то кричали из окна, потом Румен тянул нас за руки с пола, где мы валялись среди пустых бутылок и корочек из-под пиццы, чтобы идти в Стринг**, потом опять пили и опять до колик над чем-то смеялись, потом передумали насчет цветов флага и решили, что лучше просто в белый, и снова собрались идти за краской, но опять решили отложить до следующего раза, потому что никто не мог вспомнить, где она продается, потом еще раз заказывали доставку, уже другую - на этот раз пакеты привез здоровенный мужик хипстерского вида с бородой по колено, и эти трое мудаков, мерзко хихикая, выставили меня на площадку, сказав напоследок, что в жизни важно разнообразие, потом я стучал в дверь - в свою собственную дверь и, пытаясь не шуметь слишком сильно и не травмировать соседей, шипел и угрожал, что если меня сейчас же не впустят обратно, я покажу им, что такое на самом деле крепкая мужская дружба, причем без смазки - на это мудаки ржали с другой стороны, пока наконец я не вспомнил, что ключи преспокойненько лежат у меня в кармане. Потом мы снова свернули косяк - последний, травки уже оставалось совсем чуть-чуть, по паре неглубоких затяжек, и снова передавали его по кругу, а потом, кажется, я упал рядом с Давидом на пол и больше ничего не помнил.

В себя я пришел через несколько часов - на улице уже давно стемнело. Я огляделся по сторонам и хмыкнул: Давид с Сашей спали в обнимку на полу, а Румен, поджав ноги, на диване. Ежесекундно запинаясь то за пустые бутылки, то за коробки из-под доставки, я побрел на кухню, для верности держась за стены. Горло драло неимоверно, в ушах стоял легкий гул, отдававший в виски, предметы перед глазами плавно поднимались и опускались, как при морской качке. В общем, хорошо посидели, что и говорить.

Я тихонько перемещался из гостиной в кухню, не делая резких движений и предвкушая первый глоток прохладной воды, как вдруг посреди прихожей меня словно что-то кольнуло, ощутимо царапнуло внутри. Прислушавшись к себе - что это могло быть, - но так и не найдя разумного объяснения, я двинулся было дальше, однако снова почувствовал этот укол, своеобразную невидимую преграду, которая никак не давала мне пройти дальше.

Горло по-прежнему саднило - снаружи и внутри, я чувствовал жажду и поднимающуюся тошноту, но что-то словно встало стеной у меня на пути, что-то держало, упиралось в меня, что-то… Я повертел головой, напряженно озираясь, а когда дотянулся взглядом до вешалки у двери, вдруг понял.

В этот момент из меня словно вышел весь воздух, а вместе с ним и чувство безумного угара, в котором я пребывал последние несколько часов, безостановочно вертясь по кругу. Я перестал хотеть пить, перестал морщиться, то и дело сглатывая сухим горлом, перестал слышать звуки вокруг, различать цвета и очертания предметов…

Во мне не осталось ничего, что перекрывало бы вдруг ударивший в ноздри запах - его запах - запах, который я узнал бы из тысячи, из миллиона других… Он вдруг коснулся ноздрей мягкой, ласковой волной и сразу же скользнул внутрь, в легкие, в живот, в кишки, в руки и ноги, неразделимо смешался с кровью и понесся вверх, в голову, так что я мгновенно ощутил его в глазах, во рту, на поверхности лба, в завитках ушных раковин.

Он парил везде, этот запах, и сопротивляться ему было совершенно бессмысленно. Я снова посмотрел на вешалку - да, там она и висела, его куртка, которую он оставил здесь после поездки за город - повесил на крючок, да так и забыл.

Я сделал шаг и прислонился к ней лицом, уперся лбом и глубоко, сколько позволяли легкие, вдохнул. Выдохнул и вдохнул снова.

“Ты же просто ходячее клише!”, - смеясь, сказал я ему тогда под дождем. Клише… Если он - клише, то кто же тогда я?..

Сзади послышались шаги. Мне было лень поворачиваться и, по большому счету, все равно, кто конкретно из них только что очнулся и смотрит теперь на меня, такого жалкого, вдавленного лицом в вешалку для одежды.

- Ты как, нормально? - Румен похлопал меня по плечу.

Не отрываясь от куртки, я развернулся и глянул на него сбоку.

- Конечно. Нормально.

Он немного помолчал.

- Все образуется.

Мне нечего было сказать ему на это, потому я просто кивнул.

- Слушай, - продолжил он тихо, - давай разденем этих придурков, пока они в отключке, положим поближе и наделаем фотографий. Ты как думаешь?..

- Превосходная идея, - не мог не признать я. - У меня есть пара наручников и вообще все, что нам может пригодиться.

Вместо ответа Румен вскинул руку в жесте “хай файв”. Я ударил его по ладони, и мы засмеялись.

Комментарий к 17.

*Solo - газированный напиток с апельсиновым вкусом

** Стринг - стрип-бар в Осло

========== 18. ==========

Весь следующий день я посвятил уборке.

Проветрил. Перестелил белье. Пропылесосил. Закинул стирку. Выбросил мусор. Принял душ, сходил в магазин. Купил кофе, хлебцы и сыр. Новую упаковку таблеток для посудомойки. Вытащил белье из сушилки, сложил в шкаф. Переоделся в новую футболку. Старательно избегая приложений Твиттер и Инстаграм, открыл почту и ответил на два письма. Сварил кофе, оставил себе немного в чашке, остальное перелил в термос. Посадил на футболку пятно и снова переоделся. Включил посудомойку. Взял чашку и сел на диван в гостиной.

Мне хотелось бы сказать, что я был абсолютно спокоен - сидел в своей собственной гостиной и попивал свой собственный кофе, размышляя о погоде и мировых новостях.

Но - нет. Скажи я так, это была бы возмутительная ложь, а Юлениссе не любит лгунов. Просто на дух не переваривает, этот честный Юлениссе: приносит им на рождество всякую дрянь вроде книг по саморазвитию или набора гантелей.

Нет, спокоен я не был. Я нервничал и, комкая в руках чашку, хоть и пытался как-то отвлечься, все равно - мысленно возвращался к одному и тому же: что он скажет?

Нет, не так. Скажет ли он то, что я хочу от него услышать?..

Как это будет? Скажет ли он просто, короткими односложными фразами, честно, без обиняков, сидя за столом напротив, - скажет, извини, приятель, жизнь такая штука?..

Или подойдет ближе, поднимет руки, обнимет мое лицо… Дотронется большими пальцами до кожи у глаз - я непременно закрою их тогда… Проведет подушечками по векам, протянет извилистые линии до висков… Потом передвинет теплые ладони чуть ниже, к скулам… Задержится на мгновение, скользнет пальцами к затылку…

Я открою глаза, и он улыбнется - той моей улыбкой, давая понять, что больше не уйдет. Что останется здесь. Со мной.

Тогда я налью ему кофе из термоса и предложу хлебец с сыром.

Я старался не поддаваться эмоциям. Старался быть уравновешенным и взрослым, старался спокойно сидеть, спокойно отхлебывать из чашки, спокойно ждать. Уговаривать себя, что все обязательно будет хорошо.

Однако, к сожалению, уговоры помогали мало: я то задыхался, судорожно глотая воздух болезненными комками, то впадал в эйфорию, то в ужас, то в апатию - что будет, то будет, мне не под силу ничего не изменить, - только для того, чтобы через минуту чашка снова ходила ходуном в моих пальцах.

В какой-то момент меня бросило в удушливый жар, я резко покрылся испариной и стал уже думать, не переодеться ли мне снова, в третий раз, как вдруг тишину прорезал поворот ключа и сразу же - его голос:

- Эй!..

- Я тут! - крикнул я, ставя чашку на столик и поспешно включая телевизор, чтобы он не подумал, что я совершенно жалким образом сижу один в пустой квартире и только и жду, когда он вернется.

- Привет.

Он вошел в гостиную, и я моментально забыл все, о чем думал минуту назад.

- Привет.

Застыв у двери, словно наткнувшись на преграду, как и неделю назад, когда мы виделись в последний раз, он некоторое время всматривался в меня, чуть сведя брови, непонимающе и удивленно, должно быть, решая, тот ли я - “я”, которого он когда-то помнил. Потом его лицо разгладилось, он фыркнул:

- Ну-ка, иди сюда.

Я встал - может быть, слегка резче и поспешнее, чем хотелось бы, но, черт возьми, кого я пытался обмануть: тело само полетело навстречу. Он протянул руку и осторожно дотронулся до моей головы. Легко провел ладонью, погладил, кончиками пальцев коснулся кожи за ушами, а потом поднял взгляд, и на мое лицо снова упали синие брызги его смеха.

- Ты! - он улыбнулся, словно наконец узнавая, и притянул меня ближе.

Я шагнул вперед и упал в него - как всегда, как каждый раз, независимо от того, виделись ли мы час или неделю назад, - в его руки, в голос, в глаза. Схватил его за плечи и прижался, потом откинул голову, и он нашел мои губы - я раскрыл их для него сразу, как только почувствовал его дыхание на коже, как только ощутил его руки за спиной, как только увидел эту такую знакомую, но каждый раз как в первый завораживающую синеву - в ней я парил бесконечно и свободно, и она переливалась и сияла только для меня.

Я ласкал его язык своим, я целовал уголки его губ, я сам проводил кончиками пальцев по его лбу, по векам, по нежной коже прямо под глазами, по крыльям носа, по ямочкам за ушами - везде, куда жадно и нетерпеливо успевал дотянуться.

Он был все тот же, что и неделю назад, когда уезжал без меня, с ней, в чужую мне жизнь, оставляя в качестве сувенира только лишь багровые отпечатки на горле. Теперь он вернулся - все тот же: те же руки, тот же запах, та же ласка… То же тело, обвивающееся вокруг моего, - он вернулся, и все эти дни без него, вся вакханалия, что трепала меня из стороны в сторону, словно в центрифуге - все это не в счет. Не считается.

Он вернулся… Значит, не уезжал совсем.

Теперь он вернулся.

Теперь он скажет, что больше никуда не уедет, и мы все забудем - все, что было, что мы успели наговорить друг другу, все те удары, которыми обменялись. Забудем, и все будет хорошо.

Он скажет, я уверен. Его губы, руки, стук сердца - все это не может лгать, притворяться. Все это - правда.

Он сжимал меня крепче, дотрагиваясь сначала осторожно, а затем все более настойчиво, забирая в рот мои пальцы, целуя подбородок и скулы, разворачивая мне голову, чтобы добраться до мочек ушей. В какой-то момент он остановился у горла, видимо, рассматривая уже поблекшие пятна, а потом мягко накрыл их губами и осторожно, придерживая меня за затылок, стал водить по ним языком, зализывать поверхность, словно животное.

От этого я захлебывался и инстинктивно откидывался назад, быстро и бесповоротно теряя контроль, проваливаясь в ощущения - и почти уже растворился в них окончательно, как вдруг разум проснулся, замигал аварийными лампочками, включил задний ход. Я распахнул глаза, уперся ему в плечо и изо всех слабеющих с каждым мгновением сил стал отталкивать.

“Он… мы должны… не сейчас… сначала мы должны…”, - вертелось в голове.

Поговорить. Мы должны поговорить, он должен мне ответить, я ждал его ответа все это время, нам необходимо…

Нет, даже не поговорить… здесь не о чем говорить… все и так ясно… здесь не о чем… он просто должен сказать эти слова - и только… сказать: “я остаюсь”, произнести вслух… или просто “да” - этого достаточно, больше ничего не нужно… “да” - я с тобой, я вернулся… действительно вернулся - навсегда… всегда…

- Что? - выдохнул он, точно так же хватая воздух ртом, как и я. - Что-то не так?..

- Нет, все так…

С усилием, но я выпутался из его рук, мягко отодвинул их и сделал шаг в сторону. Затем поднял пульт от телевизора и стал лупить по кнопке выключения - только чтобы сделать хоть что-то, отвлечься на секунду от картинки, где я, полностью раскрытый и готовый, распят на кровати, пригвожден к ней тяжестью его тела, а он двигается внутри частыми… отбойными… черт!..

- Кофе, - я зажмурился и затряс головой.

- Что?..

- Кофе… будешь?

- Кофе? - все еще часто и тяжело выталкивая воздух, он нахмурился.

- Да, - я старался не цепляться за его взгляд, не позволять ему утягивать себя дальше. - Я сварил кофе, ты будешь?

- Кофе… да, хорошо…

Пару секунд он соображал, а потом, словно подчиняясь, кивнул, и тут же его лицо разгладилось, глаза улыбнулись.

- Я собирался взять по пути…

- … но снова на мне сэкономил.

- В твоем возрасте кофе еще вреден, - он фыркнул. - А какао у них закончился.

Я нарочито вздохнул.

- Целую неделю, Холм, я продержался без твоих идиотских шуток… Целую неделю. Думал, не переживу.

Он тут же натянул на лицо сочувствующее выражение “ах ты, ягненочек”, округлил глаза и покачал головой.

- Я почувствовал, как сильно ты страдаешь. Приехал сразу из аэропорта.

- Даже не представляю, как тебя благодарить.

- Ничего страшного, - он закусил губу и поиграл бровями. - Сейчас я тебе расскажу, иди-ка сюда.

И шагнул навстречу. Я тут же отскочил.

- Как это типично: только на порог - и сразу в кровать.

- Ага, - закивал он, делая еще шаг.

- Небось, только об одном и думал!..

- Угу…

- Старый извращенец, - я отходил назад, уже с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

- Осторожно, - промурлыкал он, не сводя с меня насмешливого взгляда и медленно приближаясь, - шутки про возраст - это страшная по силе воздействия вещь… Здесь нужна… рука профессионала…

У меня неотвратимо заканчивалось пространство для маневра: каждый раз, как он делал шаг, я отступал, пока не уперся спиной в стену.

- … твердая… опытная… рука….

- Да неужели?..

- Угу…

Наконец он остановился напротив и уперся ладонями по обе стороны от моей головы, полностью отрезая пути к бегству. Я посмотрел ему в глаза и отчетливо понял, что с кофе и разговорами нам все же придется подождать.

Толкнув меня пахом, давая прочувствовать свой полностью вставший член, он завел пальцы мне на затылок, а большим с нажимом провел по губе.

- Открой рот.

От этого короткого приказа у меня перехватило дыхание и острым спазмом прошило низ живота. Я моментально вобрал в себя его палец и стал сосать. Он неотрывно следил за моими движениями, хищно раздувая ноздри, и от его голоса, от низких, хриплых тонов, от вибрации кровь долбила в член непрерывными, яростными ударами.

- Я думал об этом всю неделю… как раздену тебя… как сначала ты будешь цепляться… стараться сохранить контроль… держать глаза открытыми… те секунды, перед которыми ты сдаешься… мне сдаешься… обессиленно… когда ты подчиняешься… я могу смотреть на тебя вечно… твой взгляд, когда я встаю перед тобой на колени… беру твой член… обхватываю его губами… ты вздрагиваешь в моих руках… и стонешь… твой взгляд… твой слепой, потерянный взгляд - он стоял передо мной…

Свободной рукой он расстегнул пуговицу на джинсах, молнию, скользнул вниз, сразу за резинку боксеров.

- На этом чертовом фестивале… я представлял, как вхожу в тебя пальцами… ты знаешь, какой ты внутри?.. какой совершенный, идеальный… как идеально ты меня принимаешь… Мне предлагали улыбнуться в камеру и сфотографироваться, а я видел только, как ты выгибаешься дугой… как приподнимаешь голову от подушки и остекленело смотришь… стонешь и снова выгибаешься… как тебе хорошо… тебе хорошо?..

Он двигал ладонью вверх и вниз, и, сжимая губами его палец и зажмуриваясь до белых пятен, я все сильнее толкался в его руку, только обрывками возвращаясь к реальности, где он и сам дышал теперь рвано, облизывал сохнущие губы, и то и дело сбивался, глотая слова и теряя окончания:

- … интервью… как музыка и фестивали сближают людей… как я выхожу из тебя и сразу же вбиваюсь снова… как ты… какой ты…

- Пожалуйста, - прохрипел я вымученно, - пожалуйста… дай мне кончить…

Вытащив палец, он широко провел языком по моим губам, собственнически прикусил нижнюю.

- Как? Как ты хочешь кончить?

- Для тебя… я хочу… тебе… пожалуйста…

Он оскалился, с шумом втянул воздух, потом с усилием отстранился и потянул меня в спальню.

***

- Зачем ты остриг волосы?..

Он уткнулся мне в затылок и глубоко вдохнул. Поцеловал непривычно открытую кожу, поводил носом, подышал, поцеловал снова. По телу мягкими волнами разливалось тепло, я прикрыл глаза и сильнее вжался в него.

- Так зачем?

- Мне захотелось что-то поменять в себе, - ответил я. - Тебе не нравится?..

Он приподнялся на локте и навис сверху.

- Ты можешь менять в себе все, что угодно, - сказал он неожиданно серьезно, без намека на шутку, - столько раз, сколько тебе хочется. Для меня это ничего не изменит: мне все в тебе нравится. Всегда.

- Так прямо и всегда?

- Угу… Всегда.

Я снова почувствовал его губы, на этот раз у виска.

- Мне нравятся твои волосы, когда я могу пропускать их сквозь пальцы…

И сразу следом - на самом верху ушной раковины. Он осторожно провел кончиком языка по извилине, ласково подул.

- … или если их почти нет - тогда я могу дотронуться до кожи, вдохнуть твой запах. Мне нравятся твои глаза - когда ты смотришь на меня…

Я развернулся и оказался с ним лицом к лицу. Он снова улыбнулся и, дотянувшись, тронул губами одно веко…

- Или когда смотришь в камеру.

… потом другое.

- Мне нравятся твои губы…

Самыми подушечками пальцев он нежно очертил контур - я тут же прижал их, чуть лизнул кончики.

- … когда ты мне улыбаешься…

Он медленно склонился надо мной…

- … или когда ты весь измазан в китайском соусе…

Я непроизвольно фыркнул, и он улыбнулся следом - и, так и улыбаясь, поцеловал.

- когда ты лжешь, что у меня нет чувства юмора… или когда очевидно завидуешь моей красоте…

Смеясь, я уткнулся лицом в подушку, открывая шею, и он как магнитом потянулся туда.

- … или когда говоришь действительно обидные вещи - и тогда тоже…

От неожиданности я дернулся, но он словно ждал этого - встретил меня по-прежнему теплым, улыбающимся взглядом, погладил по лицу.

- … твои губы нравятся мне всегда. Мне нравятся твои руки…

Скользнув вниз, он коснулся моей ладони. Очертил ногти, тронул кожу на сгибах.

- … когда ты набираешь сообщения в телефоне…

Нежно потер перепонки.

- … или постукиваешь по лбу, читая сценарий…

Переплел наши пальцы и вдруг резко сжал.

- … или когда держишь мой член…

Я резко вдохнул и выгнулся ему навстречу. Он поймал мой рот, огладил губы, внутреннюю поверхность, толкнулся в язык, обволакивающим движением прошел от уздечки к кончику.

- Мне нравится твоя шея, - промычал он, не отрываясь, - и уши… и твоя задница… и ямочки на пояснице… и спина… и даже… даже…

Недвусмысленно толкнув его пахом, я закинул на него ногу и притерся ближе.

- Даже?..

- … даже… даже твои кривые мизинцы на ногах…

- В каком… В каком это смысле?!

- В прямом, - промычал он все так же мне в рот, но теперь в голосе явно слышались смешинки, - то есть… в кривом… но это неважно…

- Да вот еще!..

В показательном возмущении вырываясь из плена его губ - и стараясь при этом не засмеяться раньше времени, - я потянул в сторону одеяло.

- Какие еще кривые?!

- Да, - с таким же притворным сочувствием он изогнул брови, - увы, это так… очень жаль, конечно…

- Что за…

- Но ты не переживай…

- Не переживать?! Что значит не…

- Не переживай, - в том же тоне продолжил он, уже прикусывая губу, - я не брошу тебя из-за этого… я уже смирился… не переживай…

Секунду я смотрел на него - чисто для приличия, чтобы дать фору, а потом изо всех сил задергался, выбираясь из его рук, выпутываясь из одеяла. Он расхохотался и тут же навалился сверху, спеленывая меня собой, обездвиживая, снова нацеливаясь на губы.

- Я тебе докажу, - пыхтел я, нарочно вертя головой и сам уже едва сдерживаясь. - Я тебе докажу, а потом… хрен ты их… больше увидишь… мои… мизинцы… и вообще… Я тебе…

- Конечно, - смеясь, он вытягивал мои руки по сторонам подушки и мокро, от души чмокал, куда попадал - в уголки губ, в кончик носа, в подбородок, - разумеется: ты все мне докажешь… конечно…

Наконец он настиг меня окончательно: смял губы и проник внутрь. Не знаю, почему, но в тот момент я вдруг почувствовал… нежность… Секунду назад мы дурачились и боролись под одеялом, а теперь во мне билась какая-то упоительная, горькая нежность, оглушающая и необъятная, словно этот на первый взгляд ничего не стоящий момент был на самом деле, под шелухой насмешек, крайне важным, наполненным особым смыслом, поворотным - красивым и тревожным одновременно… будто бы в нем была целая вечность, в этом одном-единственном моменте.

Наша с ним вечность.

Я скользнул ладонями по его плечам, безотчетно сжал их - цепко, со всей силы, до мгновенно вспыхнувших алым следов, а потом потянул на себя, то ли прижимаясь к нему сам, то ли прижимая его. Мне стало казаться, что его тело непостижимым образом вдруг теряет вес, становится прозрачным прямо в моих руках, каждую секунду грозит исчезнуть, раствориться утренним туманом на парковой дорожке. Я сжимал его все крепче, впиваясь пальцами в спину, в шею, толкая на себя затылок и снова переходя на плечи, и в этом не было ничего жаркого, привычно возбуждающего, я не чувствовал нарастающей тяжести в паху, как каждый раз, стоило ему оказаться рядом. Нежность - я чувствовал только лишь ее, только нежность, какую-то едва уловимую хрупкость, скоротечность момента и неясную тревогу - далекую, еле слышную, ноющую одинокой скрипичной нотой.

Наконец он словно понял меня, почувствовал - или, быть может, те метки, которые я оставлял на его теле - они вдруг дали о себе знать, стали саднить и дергать, или он ощутил что-то такое сам, что-то непривычное и странное. Отпуская мои губы, он напоследок прошел языком по контуру, а потом накрыл ладонью мое лицо и осторожно погладил подушечкой большого пальца висок.

- Я люблю тебя, - сказал он, и тут же, как по мановению волшебной палочки, тяжесть и тревога улетучились, испарились, как буквально минуту назад, мне казалось, мог испариться он. C невероятным, оглушающим облегчением я вытолкнул из себя воздух и прикрыл глаза, а он повторил: - Я люблю тебя. Тарьяй Сандвик Му. Всего тебя. Всегда - с тех самых пор, как увидел.

В груди гулко стукнуло, словно предупреждая о важном, давая знак, предвещая. Я сглотнул и непроизвольно затаил дыхание.

- С тех самых пор?

- Да, - он улыбнулся ласково, снова погладил кожу. - Я увидел тебя, и все было… со мной все было ясно: я знал уже тогда, что всегда буду тебя любить. Только тебя.

Он всегда… Он будет любить меня - всегда. Меня!..

Вот оно!.. Глухой, одиночный стук мгновенно усилился, перешел в гул: сердце застучало, зазвенело, запело: вот оно!.. Он остается!..

С каждой секундой горло пережимало все сильнее - я боялся, что если выдохну сейчас, пошевелюсь, выпущу наружу хотя бы один звук, то более уже не смогу сдерживаться: плотину прорвет, и я просто разревусь - от облегчения, от радости, от… от невыносимого облегчения…

Он остается со мной!.. Он не решил это спонтанно или под давлением, под воздействием обстоятельств или эйфории только что пережитого оргазма… Это не обещание изменить жизнь, перестать курить и заниматься спортом, которое вы даете себе утром первого января и которое, как правило, не держится позднее вечера того же дня - нет!…

Мы не виделись неделю, я не хватал его за руки, не напоминал о себе, ни на чем не настаивал: он решил это сам!.. Он знает, что я, быть может, не смогу дать ему всего, что он хочет, он понимает, что это решение, вероятно, повлияет на его карьеру, на мечты и планы - и все равно!..

Я просил его выбрать - и он сделал выбор!.. Он говорит мне об этом - сейчас, другими словами - да, но мне не нужно заставлять его сказать те самые!.. Нам это не нужно!.. Нам не нужны слова и объяснения, это все совсем не нужно, это такие мелочи, это не главное…

Он остается со мной.

Он остается.

Со мной.

И как только последний звук отзвучал у меня в голове, внутри словно что-то разорвалось - горячей, влажной волной окатило грудь и горло, и я больше не мог сдерживаться: тело бросилось к нему - снова, как совсем недавно у двери, будто к источнику воды после долгого и изнурительного перехода через пустыню, будто и не льнуло, не ласкалось к его рукам все это время, будто не дрожало и не захлебывалось его прикосновениями несколько минут назад.

Он почувствовал это - как неуправляемо меня захлестывает, и тут же ярко вспыхнул сам: навалился, опалил мои губы, завел колено между ног и раскрыл.

Каждый раз, как он делал это - это в общем-то бесхитростное, простое до банальности движение - каждый раз, как он разводил мне ноги или вдавливал в постель запястья, или фиксировал голову, обездвиживал, я чувствовал сладкую, ноющую, томящую беспомощность, в другое время, в других обстоятельствах не только не связанную с удовольствием, но даже скорее раздражающую, противоречащую моему существу: мне никогда не хотелось чувствовать себя беспомощным, ведомым, безропотным - слабым. Я не хотел быть таким и уж точно не собирался давать окружающим повода думать обо мне так.

Но он… Он - его руки, его голос, взгляд, жар его тела, воля… Его воля. Я не мог ей сопротивляться, не мог - не умел, не знал, как, не представлял, как это вообще возможно - сопротивляться ему. Он всегда был внутри меня, если не буквально, в тот момент, членом, пальцами или языком, то фигурально, улыбкой, голосом, запахом - всегда; он был частью меня, как рука, нога или почка - неотделимой частью. И как бы я смог сопротивляться самому себе?.. Как это вообще возможно?

Не знаю, что так возбуждало меня в этом - в том, как он обездвиживал меня, подчинял себе. Может, то самое удовольствие рабской принадлежности, которое я испытал, ощутив его руки на горле, или облегчение от того, что мне не нужно принимать никаких решений и можно просто отдать ему контроль, вручить себя и истекать потом в его ладонях - когда он сочтет это возможным, когда позволит мне, когда вид моего обессиленного, изломанного тела снова скажет ему лучше всяких слов, что я весь - его. А после плыть, плыть…

Я никогда не хотел никому принадлежать, быть ничьим рабом, всего лишьпроводником чужой воли, начисто лишенным своей собственной. Мне претила покорность и безоглядное послушание.

Но когда дело касалось его, я, не моргнув глазом, вцепился бы в горло каждому, кто попытался бы вырвать ошейник из моих рук.

Быть может, это было неправильно. Вероятно, да: неправильно.

Быть может, недостойно. Или жалко. Или нездорово. Или как-то еще.

Быть может, любовь не должна была быть такой. Наверное. Скорее всего.

Но только… Только я любил его - как мог. Со всей силой, на которую был способен.

Моя любовь коленом раздвигала мне ноги и держала за горло, и ни на какую другую, более удобную и подходящую, я никогда бы ее не променял.

***

- А ты… Ты помнишь, что подумал, когда впервые увидел меня?

Не открывая глаз, я подтянул к лицу его ладонь и прижался к ней щекой.

- Угу…

- Что?

- Я подумал: до чего же самовлюбленная у этого типа физиономия.

- Врешь! - фыркнув куда-то за ухо, он шутливо толкнул меня сзади бедром.

Я повел плечами, плотнее притираясь к его груди.

- Ничего подобного.

- Конечно врешь! - он приподнялся и в напускном возмущении чуть прикусил мочку, а потом сразу же облизал. - Признавайся: врешь?!

- Ну хорошо…

Я сделал вид, что задумался.

- Хорошо - может быть, не самовлюбленная. Но… какое бы слово подобрать?..

- Подбирай скорее, - притворно-угрожающе произнес он, снова забирая мочку в рот и демонстративно потираясь о кожу резцами. - Ну?!

- Наглая… Наглая физиономия, - только и успел произнести я, как он, приводя угрозу в исполнение, сжал зубы.

И тут же толкнул меня в подушку, придавил собой к кровати и щекотно забегал пальцами по боку. Я дернулся и захохотал.

- Только не это! Не щекотать!.. Все, хватит!..

- Точно хватит? - поинтересовался он, не спеша, впрочем, выпускать меня из-под себя.

- Точно!

- Ты уверен?..

- Да! - смех все еще выпрыгивал наружу, теперь каким-то мелким хихиканьем, похожим на пузырьки. - Я точно уверен: хватит!..

- Ну хорошо, - он “сменил гнев на милость” и приподнялся, давая мне ровнее улечься на живот, а потом лег и сам - щекой на мое плечо. Прижался ближе, мягко погладил спину тыльной стороной пальцев, а потом заводил ладонью по кругу. - Тогда говори.

- Что тебе говорить?

- Говори, что ты подумал, когда впервые увидел меня.

Я улыбнулся в подушку.

- Холм…

- Давай.

- Я подумал…

В противовес шутливому, легкому тону он снова погладил меня по спине - ласково, тепло, успокаивающе, давая понять, что все же ждет ответа.

- Я подумал, что все изменилось.

- Правда? - пробормотал он, целуя плечо.

- Угу… правда. Все изменилось в один момент, и я… Я подумал, что теперь никогда не смогу тебя… развидеть.

Я почувствовал, как его губы растянулись в улыбке, и, как и всегда, не смог не улыбнуться в ответ. Он вздохнул, поводил носом по коже, а потом снова поцеловал у лопатки - один раз, другой…

- А ты?

- Что подумал я? - переспросил он, снова укладываясь и прижимаясь щекой.

- Угу.

- Знаешь, - он помедлил секунду, - я подумал тогда, что ты не для меня.

Это прозвучало так неожиданно, так странно, почти невпопад - так неправильно, - что я, будто разбуженный резким сигналом будильника, насильно вырванный из неги его тепла, судорожно подскочил и тут же попытался развернуться, чтобы оказаться к нему лицом. Он мягко удержал меня.

- Что ты имеешь в виду? - спросил я, отчего-то понижая голос, и, подчиняясь его руке, снова лег.

Он помолчал немного, еще поводил ладонью, а потом обнял меня за плечо и остался так, изредка поглаживая кожу большим пальцем.

- Не для меня, - повторил он затем. - Не для таких, как я.

- Каких - таких?..

- Таких. Ни то, ни се. Ниоткуда и в никуда.

- Не говори так!..

Я схватил его кисть, подтянул ближе к лицу и прижался губами к пальцам.

- Пожалуйста, не говори так!..

- Почему?.. Так и было.

- Нет, не было! - поспешно воскликнул я, все еще крепко удерживая его запястье, словно бы он собирался вырваться. - Не было: мы с тобой были в совершенно одинаковом положении!..

- Неправда, - он усмехнулся. - На тот момент у меня была второстепенная роль в относительно известном сериале - и, тем не менее, моя персона никому особо… А вот ты.. Тебе было всего семнадцать, а режиссер популярного по всей стране проекта интересовалась твоим мнением.

- Она не интересовалась!..

Я снова попытался развернуться, но и в этот раз он мне не позволил.

- Она не интересовалась моим мнением, она всего лишь спросила, с кем мне будет комфортнее сниматься - вот и все!..

- Я был там, - в голосе послышалась улыбка с оттенком какой-то гордости, - я был и помню, что и на кастинге, и потом, на съемках, она хотела знать именно твое профессиональное мнение. И это…

Он чуть приподнялся и мягко прижался губами к шее, у самого плеча, потом чуть ниже, у лопатки. Закинул на меня ступню и обвил рукой.

- И это было только справедливо. Тебе было всего семнадцать, а ты уже столько всего успел…

- Я не…

- Но знаешь, что?..

- Что?

- Я помню, как ты поднялся на сцену, и мы поцеловались…

Голос потеплел, снова улыбнулся - и я снова, не задумываясь, отреагировал: улыбнулся сам, инстинктивно притерся к нему плотнее боком.

- Я подумал тогда: вот черт - это было так профессионально, по-деловому, ничего больше. Подумал - неужели это все?.. Неужели и правда - ничего больше?!

На несколько секунд он замолчал, и я молчал тоже - не торопил его, ждал, давал возможность выбрать те слова, которые казались ему наиболее подходящими. Затем, все так же тепло, он продолжил.

- Но потом… потом, когда ты поднял руку, чтобы прикрыть глаза от света, я вдруг заметил, что она дрожит… и что тебе, кажется, нужно время, чтобы выровнять дыхание.

- Так и было, Холм, - легко признался я. - Так и было.

- Это было, знаешь… поразительно, - проговорил он задумчиво. - Сознавать, что такой, как ты, мог так отреагировать на такого, как я, - поразительно.

- Ничего тут нет…

- И тогда я решил, что добьюсь. Во что бы то ни стало добьюсь, чтобы так ты реагировал только на меня. Так - только на меня.

На этот раз я не послушался: решительно развернулся и оказался с ним лицом к лицу, вровень. Он смотрел на меня и улыбался - нежно, ласково, с поблескивающей в глубине синевы хитринкой, и от уголков его глаз бежали легкие, невесомые лучики. Я протянул руку и бережно тронул их пальцами.

Все это время… все месяцы, что я смотрел на него издалека - любовался исподволь, украдкой, воруя мгновения его внимания… или загнанно дышал, оттягивая воротник, опаленный жаром его присутствия, злился, ревновал ко всему миру… Все это время он смотрел на меня?.. Только на меня?! Каждый раз, когда я представлял себе, каким могло бы быть наше время - те секунды, минуты и дни, которые принадлежали бы только нам, - представлял, а потом, раздражаясь на самого себя за безволие и слабость, комкал эти воображаемые картинки, словно лист бумаги с неловким рисунком, выполненным нетвердой детской рукой… Комкал и с досадой швырял в мусорную корзину, только чтобы через несколько минут достать его оттуда снова, с неясным, но от этого не менее острым чувством вины поспешно разгладить ладонью на коленке и пытаться исправить, дорисовать, заменить пунктир на ровную, сплошную, уверенную линию…

Все это время он делал то же самое?! Он смотрел на меня?! Он хотел быть со мной?..

- Не могу в это поверить, - пробормотал я.

- И тем не менее, это правда, - он потерся щекой о мою ладонь, а потом вдруг смешливо фыркнул. - Но тебя было трудно заполучить - о, да.

Я непонимающе нахмурился.

- Да-да, так и было! Ты ходил по площадке такой весь из себя невозможно деловой и профессиональный… Мы и говорили-то только о работе.

- Разумеется! - воскликнул я, все еще не в состоянии поверить до конца. - Разумеется! Ты себя помнишь вообще?! Ходил и лыбился всем подряд, весь такой Хренов Мистер Совершенство!..

Он засмеялся и подтянул мою подушку ближе к своей. Положил ладонь мне на затылок, почти соприкасаясь с кожей - господи, почему я, идиот, не додумался сбрить волосы раньше?! я мог бы чувствовать это тепло всегда!.. - и стал осторожно поглаживать.

Не помню, чтобы я когда-либо был счастливее, чем в тот момент.

- Смеется он…

- По-моему, это смешно…

- Ага, конечно - очень! - воскликнул я с показательным возмущением, на что он расхохотался снова. - Ты так со всеми кокетничал, так шутил и очаровывал, так всем улыбался, что в какой-то момент я стал приходить на площадку с одним-единственным желанием: вмазать тебе хорошенько и стереть эту улыбку с твоего лица.

- Но почему?!

- Почему…

Самыми подушечками я очертил изгиб его губ, мягко провел по нижней, и он тут же поймал мои пальцы, поцеловал, едва-едва забирая внутрь - один раз, другой, третий.

- Потому что так, - я многозначительно поднял брови, - так улыбаться ты должен был только мне.

Он издал низкий, довольный звук, кивнул, а потом, легко приподнявшись, стал коротко, почти невесомо, целовать мое лицо: подбородок, нос, желобок под ним, уголки губ, щеки. Я обнял его за плечи.

Бережно тронув веки, он спросил:

- Только тебе?..

- Угу, - не открывая глаз, пробормотал я, - только мне.

Кончики его волос, когда не склеенные средствами для укладки, переходили на концах в мягкие завитки - я пропустил их сквозь пальцы, намотал невесомую прядку на указательный.

- По крайней мере…

Он улыбался, глядя на меня, тепло и счастливо - так, словно бы вдруг разом сбылись все его мечты, и ему никогда не пришло бы в голову желать чего-то большего. Эта яркая, счастливая, МОЯ улыбка освещала его лицо изнутри, раскрашивала разноцветными, переливающимися бликами, и красивее этого зрелища не существовало ничего на свете.

- По крайней мере, я хотел, чтобы так было - чтобы ты смотрел так только на меня, чтобы видел меня среди всех. Чтобы улыбался только мне, потому что я… я…

Горло неожиданно перехватило, и тут же отказал голос - сломался и исчез, предательски оставив меня перед ним немого, никчемного, словно парализованного. Лоб, щеки, шея мгновенно вспыхнули, загорелись, запылали удушливо красным - то ли от того, с какой обезоруживающей нежностью он смотрел на меня сейчас, то ли от неловкости, которую я всегда испытывал в моменты острой с ним близости, когда, казалось, он буквально проникал внутрь, смотрел так глубоко, как я не мог и сам, ласково дотрагиваясь до меня в самых обнаженных и чувствительных местах. Или от того, насколько беззащитным, открытым, безропотно отданным ему себя чувствовал - и эту безропотность, покорность ему не было необходимости вырывать из меня силой: я хотел быть таким рядом с ним, хотел отдать ему себя, хотел протянуть в пальцах.

Я хотел быть рядом с ним тем, кем не хотел быть ни с кем другим, и от этого, от осознания исключительности этого момента, каждый раз непривычного и каждый раз отчаянно желанного, от того, как легко ему - ему одному!.. - удавалось вытащить из меня на свет то, о чем я и сам не подозревал - от этого я смущался и краснел.

- Потому что я… всегда…

Слова категорически не хотели проходить сквозь горло, сухо царапали его снова и снова. Я сглатывал вязкую, горячую слюну, но это не приносило никакого облегчения.

- Я знаю, - прошептал он, приходя мне на помощь. Легко, не углубляясь, поцеловал и потянул на себя. - Я знаю…

Я улегся ему на грудь, и он тотчас обвил меня руками - осторожно и бережно, как фигуру самого тонкого стекла.

“Неужели это правда? Неужели так теперь будет всегда? Он - здесь, со мной… Неужели так теперь будет всегда?..”

Мы помолчали немного. Изредка он расцеплял пальцы и принимался бродить по моей спине, а потом словно спохватывался: торопливо смыкал их замком, крепко прижимая меня к себе, чуть покачивая из стороны в сторону.

- Удивительно, - наконец сказал он, - мы ходили друг вокруг друга так долго…

- Угу…

- … и никому из нас не хватило ума просто…

- Сказать?..

- Да!.. Просто сказать. Кажется: человек тебе нравится, возьми и скажи - чего сложного?! Но нет…

- Ты же сам понимаешь, что все не так просто? - улыбнулся я. - Нужно собраться, подойти, заговорить… А что, если ты все неправильно понял? Все эти знаки… Что, если на самом деле никаких знаков нет, и ты все напридумывал… а вам еще вместе работать…

- Да, - согласился он, - ты прав: все непросто…

Потом подумал и добавил:

- На самом деле… Тогда, в самом начале: тебе не было нужды хотеть, чтобы я улыбался только тебе.

- Нет? - я приподнял голову, подложил под подбородок кулак и оперся на его грудь.

- Нет, - он скосил на меня глаза и улыбнулся. - Я и так улыбался только для тебя.

- Да ладно! - протянул я насмешливо. - Рассказывай мне!..

- Правда. Может быть, я не всегда улыбался именно тебе - все же, надо признать, необходимость нахождения на площадке, среди людей, немного отвлекала от того, чтобы флиртовать напропалую…

Я фыркнул.

- Но тем не менее, - посмеиваясь, он продолжил, - так все и было: я улыбался всем подряд именно для тебя. Чтобы ты вдруг разглядел, какой я на самом деле очаровательный парень и как ужасно всем нравлюсь, и тоже мной заинтересовался.

- Знаешь, - с притворным смирением я поджал губы, - услышь я это от кого-нибудь другого, подумал бы: что за бред человек несет?! Но в твоих устах, Холм… Бред становится настолько привычным и естественным, что больше не вызывает удивления…

Прыснув, он кокетливо стрельнул глазами вверх, словно я только что похвалил его за изобретательность.

- Улыбаться всем вокруг, чтобы привлечь внимание одного-единственного человека - как ты вообще додумался до такого?!

- Ну…

- Давай, Холм, - поддразнил я, - скажи, что это был гениальный стратегический маневр - идти в обход, и что никто, кроме тебя, никогда бы до такого не додумался, особенно я… Особенно я!.. Потому что, конечно, мой юный возраст…

- Я подумал, - он мягко прервал меня на полуслове, - что раз в моем распоряжении есть только “красивое лицо” и ничего больше, то хотя бы этот ресурс надо использовать по максимуму. Зачастую мы вынуждены работать с тем, что есть, ты согласен?..

Смех тут же оборвался внутри, безжизненно застыл, словно перегоревшая лампочка.

- Пожалуйста, не говори так. Почему ты всегда…

- В какой-то момент, - продолжил он, словно не слыша, - я понял, что и это у меня не получается. Даже это я не могу…

Затем вздохнул, чуть свел брови, задумчиво покусал губу.

- Мы работали вместе, виделись каждый день… Я мог целовать тебя, обнимать, и физически мы были очень близко, но в то же время день за днем у меня возникало все более четкое ощущение, что мы бесповоротно отдаляемся друг от друга - даже та минимальная близость, что у нас была… Даже она исчезает, словно просачивается сквозь пальцы…

- Что ты имеешь в виду?

- Как только заканчивалась сцена… - пояснил он, смотря на меня теперь серьезно, без тени прежней улыбки, - мне казалось, что, как только ты слышишь “Стоп! Снято!”, то тут же буквально отскакиваешь от меня…

- Неправда!

- Может быть, - задумчиво проговорил он. - Но мне так казалось… а за пределами сцены ты то шипел на меня и огрызался, то смотрел, знаешь… будто бы сквозь, мимо…

- Это потому, что к тому моменту я почти полностью потерял надежду, что ты когда-нибудь взглянешь на меня по-особенному… Не так, как ты смотрел на всех вокруг. Улыбнешься только мне, а не мне среди всех остальных… Понимаешь?..

- Понимаю, - он вздохнул. - Дураки мы с тобой были, да?..

- Да, - я усмехнулся и тут же с облегчением увидел, как он улыбнулся следом. - Особенно, конечно, ты, Холм…

Он фыркнул.

- Но и я тоже. Я тоже…

Его руки опять заходили по моей спине - я непроизвольно выгнулся, подставляя себя его прикосновениям, и снова улегся щекой ему на грудь. Поцеловал тонкую, обтягивающую ребро кожу и обнял.

- А кстати…

- Ммм?..

- Слушай, а как все же получилось, что ты оказался у меня во дворе тогда ночью?

- Ты удивился? - по-прежнему улыбаясь, спросил он.

- Удивился - это не то слово, - я покачал головой. - Сначала я подумал, что просто сплю или отравился чем-то, потому что… Ну этого просто не могло быть!.. Чтобы ты - такой вот ты, весь из себя… Я же был уверен, что ты меня в упор не видишь!..

Он негромко хмыкнул и, дотянувшись, тронул губами темечко.

- А потом я решил, что это просто такая шутка…

- Шутка?

- Угу, шутка… Твоя очередная несмешная шутка, над которой я буду вынужден неискренне посмеяться, и потом, на следующее утро, ты непременно растрепешь об этом на площадке!

Он снова хмыкнул.

- Вот так, значит, ты обо мне думал.

- Нет, но…

- Что это был либо бред, либо шутка?..

Я поднял голову и глянул на него. Он улыбчиво прикусил губу и молча ждал ответа.

- Откуда мне было знать? - стал виновато оправдываться я. - Сам посуди, откуда - ведь все это время я думал, что ничего для тебя не значу?.. И ты никогда не давал мне повода думать по-другому. Откуда же мне было знать, что…

- Что это ни то, ни другое?.. Что в этот раз все по-настоящему?

- Ну да.

Он выпустил кожу из-под клыка, облизал ее и легко вздохнул.

- Ты прав, - улыбаясь, он ласково провел кончиками пальцев у меня за ушами, снова тепло погладил затылок. - Конечно, ты прав.

И продолжил чуть задумчиво, словно мыслями далеко, много месяцев - целую жизнь - назад:

- Там, у тебя во дворе, я сидел и думал: вот я снова здесь, а между тем ничего не меняется, и надо что-то делать… Он все так же далеко, и с каждым днем все дальше… Надо что-то делать. Быстрее, пока он не отвернулся от меня совсем, потому что тогда…

- Подожди, Холм… Подожди, - торопливо прервал его я, - в каком смысле “снова”?..

Он скосил на меня глаза, глянул с привычной лукавой хитринкой, мол, а ты как думаешь?…

- Подожди, ты что же… Ты приходил туда и раньше?!

- Угу.

- Серьезно?!

- Трижды.

- Ты - что?! - я воззрился на него в искреннем изумлении.

Продолжая улыбаться, он накрыл ладонями мое лицо, как часто делал на съемках, погладил кожу под глазами и на скулах.

- Я приходил к твоему дому трижды, - повторил он, перебегая взглядом от моих глаз ко лбу, к носу, к подбородку, останавливаясь на мгновение то тут, то там, словно целуя. - Я же говорю: ты должен был меня заметить, увидеть… Хоть где-то. И раз уж на площадке все шло из рук вон плохо, а больше мы особо нигде не пересекались… Вот я и сидел. Ждал.

- Ты… не могу поверить… Ты ждал?!

- Угу. Пока я попадусь тебе на глаза, и мы сможем поговорить - только ты и я.

- Ты хотел поговорить?!

Он фыркнул и засмеялся.

- Вообще да. Изначально я хотел поговорить. Но, - толкнув мою голову к себе, он несколько раз звонко чмокнул меня в губы, - должен признать: то, чем мы занялись вместо разговоров было ничуть не хуже…

Я рассмеялся тоже и обнял его за шею.

- Ты думаешь?..

- Ага.

- У меня просто нет слов…

С выражением “а кто тут у нас самый умный и изобретательный” он поиграл бровями и тут же не сдержался: прыснул и снова рассмеялся.

- Знаешь, все же удивительно, что на меня никто не заявил в полицию… Сам подумай: приходит какой-то тип, сидит по ночам во дворе…

- Действительно.

- Очень понимающие соседи у твоих родителей…

- Угу, - кивнул я. - Это или просто слепые. Или им плевать… хоть Бен Ладен сиди - только чтобы не под их собственными окнами…

- Ты-то, наверное, заявил бы, - насмешливо констатировал он.

- Сразу же. И дважды бы не подумал.

- Я так и знал, - он притворно вздохнул. - Поэтому и не говорил ничего заранее: ждал, пока ты, может быть, увидишь меня в окно… Или выйдешь случайно - как и получилось…

- Да неужели?!

- Ну.

- Но потом, - вдруг вспомнил я, - если ты ждал, что я… что мы заметим друг друга - почему же ты не звонил?!

- Потом? На следующий день?..

- Да! Я ведь… не знал, что думать!.. Мне казалось, для тебя это было только развлечением… Откуда мне было знать?!

- Ты прав, - он опять вздохнул, сжал губы. - Ты снова прав, прости меня. Просто… мы ведь так ничего друг другу не сказали, я не знал, что ты по этому поводу думаешь… И решил не давить, не усложнять - дать тебе время, какое-то пространство…

- Какое пространство?! - я возмущенно дернулся. - Какое еще пространство - да я весь извелся за эти пару дней!.. Я думал, что это было все, чего ты хотел - только лишь переспать, а я, идиот, напридумывал себе!..

- Прости… Мне казалось, так будет лучше…

Он чуть склонил голову, глянул виновато исподлобья. Конечно, я не сердился - как я мог на него сердиться?! Вместо ответа я потянулся к его губам и поцеловал, а потом снова лег рядом, прижался спиной. Он спустился на подушке, обнял меня поперек груди, привычно закинул ногу.

- Хорошо, что ты там сидел, - пробормотал я, закрывая глаза и устраиваясь внутри него удобнее.

Он промычал что-то тихое и ласковое, плотнее притянул меня к себе, поцеловал открытый затылок.

- Да, это правда. С тех пор многое изменилось. И, кроме того…

В голосе опять затанцевала озорная смешинка.

- Кроме того, ночи-то холодали, я уж и не знал, сколько так продержусь.

Я фыркнул в подушку. Накрыл его ладонь своей, переплел пальцы и сжал.

- … И пока ты, эгоистичный паршивец, и в ус не дул - лежал себе в теплой постели, я прямо задницей к этому столу примерзал. Думал, может, он выйдет, хотя бы кофе вынесет… Но куда там!..

- Сейчас заплачу.

- Не лги себе, - притворно вздохнул он и окончательно улегся на подушку. - Кому не смешны мои шутки, тот не способен на чувства. Знаешь, почему?..

- Холм…

- И это еще не учитывая цинизма и холодности молодого поколения!

- О, господи…

- Знаешь?..

- Уверен, что пожалею, но… Почему, Холм?

- Потому что, - торжественно провозгласил он, и прямо перед собой, сквозь закрытые веки, я отчетливо увидел, как за моей спиной он счастливо улыбается, - потому что тот, кому не смешны мои шутки, тот просто мертв внутри.

И выжидательно затих. Я вздохнул - как мог тяжело и нарочито медленно развернулся. Как я и думал, он кусал в нетерпении губы и сверкал глазами.

- Знаешь, что?

- Что?

- Полезай-ка вниз и возьми его в рот.

- Что, вот прямо сразу так? - я видел, что он сдерживался уже из последних сил - смех буквально распирал его, булькал в горле, с секунды на секунду грозил перелиться через край.

Я пожал плечами.

- По-другому тебя все равно не заткнешь.

И откинул одеяло.

- Ого! - наконец он дал себе волю и расхохотался.

Я проследил за его взглядом.

- О, да.

***

- Скажи, - поинтересовался я, входя в кухню. - Почему, черт возьми, каждый раз после тебя ванная напоминает поле битвы?

Он стоял у плиты и следил за кофеваркой. Обернулся на звук моего голоса и фыркнул.

- Доброе утро.

- Это как посмотреть.

Господи, это был лучший день в моей жизни. Я проснулся первым, осторожно повернулся к нему лицом и лежал тихо. Он спал спокойно, безмятежно, расслабленно, и, наблюдая за тем, как подрагивают его веки, как расслабленно он лежит, как дышит - чуть прерывисто в преддверии скорого пробуждения, я снова и снова спрашивал себя: неужели это правда?.. Неужели так будет теперь всегда?..

Спрашивал, только чтобы со щекочущим торжеством отвечать: да! Так будет всегда - он сам сказал: “всегда”. И это “всегда” начнется сегодня.

Сегодня - тот самый день. Лучший день моей жизни. День, когда он вернется вечером. Он вернется, скинет футляр той другой кожи и просто и безыскусно, не торопясь, расскажет - расскажет все, что произошло с нем сегодня: что он видел, с кем говорил, чем занимался.

Он вернется сюда, ко мне, и все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.

И сейчас, украдкой оглядывая залитую солнечной синевой кухню, я был бесконечно, невероятно, просто до неприличия счастлив.

- Ты мне просто скажи - вот просто скажи, мне интересно: зачем цементировать все вокруг зубной пастой - буквально все? Зеркало, стены вокруг… У тебя какой-то фетиш, я не пойму?.. А я еще думаю: почему я ее покупаю раз в неделю?!

“Да, кстати: надо купить зубную пасту. Сразу два тюбика. Colgate, ему нравится. Или сразу три - пусть он мажет ею все подряд, всю ванную, пусть… Да хоть всю квартиру! Всю вселенную. Пусть моя вселенная будет измазана зубной пастой… Если это залог его присутствия - по утрам и вечерам - пусть!.. Я готов покупать ее в промышленных масштабах.

И полотенца! Нам понадобятся новые полотенца. Теперь, когда он будет часто принимать душ… Такие большие, как в гостинице, чтобы можно было завернуться… Он будет шлепать мокрыми ногами по полу, оставляя следы… Его следы в моей квартире. Или даже… в нашей - но не рано ли еще так думать?.. Нет, не рано. Не рано! У него есть ключи, он может приходить, когда хочет, в любое время - туда, где я живу… Где живу я, там живет и он. “Всегда” - он сказал “всегда”. Поэтому… полотенца! И больше кофе!.. И еще… полку в шкафу. Сегодня вечером - да! Он вернется, мы поужинаем… надо заказать что-то… что-нибудь поинтереснее лапши или пиццы… мы поужинаем, я открою шкаф, и… он засмеется и обнимет меня…”

- Ты неправильную выбрал для себя карьеру, - вернул меня к действительности его голос.

- Да неужели?

- Ну, - подтвердил он нарочито серьезно, поднимая крышку кофеварки и обозревая содержимое. - Тебе бы в секс по телефону.

- О, - я уселся за стол и сложил руки. - И снова у нас время несмешных шуток. Я весь внимание.

- Какое уж тут, - он быстро глянул на меня, а потом, кусая губы и раздувая ноздри от смеха, стал доставать чашки. - Я совершенно серьезно: я бы платил, чтобы ты вот так со мной разговаривал про зубную пасту.

- Много? - спросил я заинтересованно, подвигая ему стул.

Он утвердительно кивнул, перенес кофеварку от плиты и налил - сначала мне, потом себе.

- Конечно. По сверхурочному тарифу. Не задумываясь, проводил бы карточкой снова и снова.

Я распахнул глаза и округлил рот в нарочитом изумлении.

- Проводил карточкой?! Холм, в каком веке ты последний раз звонил в секс по телефону?.. Сколько же тебе на самом деле лет?!

Он скептично глянул на меня, осуждающе поджал губы и покачал головой.

- Тоже мне. Умный нашелся.

И тут же подхватил под столом мою ногу, положил себе на колено, забрался пальцами под штанину и стал поглаживать щиколотку.

- Пей.

Следующие несколько минут мы молчали и, смотря друг на друга поверх чашек, делали маленькие, неспешные глотки. Он по-прежнему гладил мою ногу, то поднимаясь по стопе к пальцам, то снова спускаясь на щиколотку, и улыбался - мне, той самой его-моей улыбкой. И это утро… эти минуты…

“Я всегда буду любить тебя”

***

Потом он стоял в прихожей, натягивая кроссовки и ветровку, проверяя по карманам ключи от машины и футляр с кредитками. Я прислонился к косяку и следил за его манипуляциями.

- В следующий раз я пущу тебя на порог только с зубной пастой.

- Извращенец, - фыркнул он.

Я согласно закивал. Он снова похлопал по карману, затем сделал шаг, притянул меня к себе за ворот футболки и мокро чмокнул.

- Все, я пошел. Оставляю тебя наедине с приятными мыслями о зубной пасте. Молодость - время экспериментов. Но перед тем, как обмазывать ею всякие интересные места, учти: она быстро и неприятно застывает.

- Да иди ты, - засмеялся я.

Покровительственно покачав головой, он, тем не менее, скривил губы в ухмылке.

- Ты слушай, что тебе старшие товарищи говорят. У них за спиной жизненный опыт, а у тебя - только лишь юношеский идеализм.

- Все, иди, - притворно вздохнул я, в противовес словам подаваясь ближе и обнимая его за пояс. - Иди уже. Пожалей мои уши.

- Кстати…

Он нагнулся и лизнул мочку, потом вобрал ее в рот и слегка пососал. Я инстинктивно прикрыл глаза и развернул голову, чтобы ему было удобнее.

- Иди, - пробормотал я через несколько секунд, когда почувствовал, что мы оба опрометчиво приближаемся к точке, за которой все только что надетое и застегнутое неминуемо окажется на полу. - А то ты никогда не уйдешь.

- Нет, - он чуть отстранился, заглянул мне в глаза и, улыбаясь, покачал головой. - Никогда не уйду.

Я улыбнулся в ответ, кивнул и напоследок погладил его по спине.

- Да, кстати, - вдруг вспомнил он, уже нажимая на ручку двери. - А ты идешь на эту презентацию в среду? В клубе каком-то, а после нее - вечеринка?.. Мне Лене говорила, что нас обоих ждут - интервью и все такое.

- Да, что-то припоминаю, - я поскреб затылок пальцами. - Надо глянуть еще раз, но да - Томас тоже упоминал… Кажется, да.

- Я заеду за тобой тогда?

- Давай.

“Мы едем куда-то вместе, уже в среду… Я и он - вместе”

- А ты успеешь?

- Конечно, - ответил он. - Конечно, успею. Придется заскочить в ресторан перед этим - мама просила, но я буду один - так что успею.

Последние слова - я, видимо, отвлекся на что-то, и не расслышал, что именно он сказал. Просто не расслышал - так бывает.

- Что ты говоришь?

- Я говорю, - повторил он, доставая ключи от машины, - что буду один и успею заехать в ресторан, а потом тебя забрать. Там во сколько все начинается? В девять?..

Продолжая улыбаться, я сделал шаг в сторону.

- Как ты сказал? Ты будешь один?

- Ну да, - кивнул он и шутливо нахмурился. - Один.

Я сделал еще шаг и уперся в стену.

- Ты… один…

- Да, - медленно, практически по слогам, как для ребенка, проговорил он. - Я буду один. И смогу тебя забрать.

Губы все еще растягивала улыбка - я чувствовал, как с каждой секундой она становится все более неуместной, гротескной, болезненной: мышцы, словно удерживаемые по сторонам рыболовными крюками, постепенно начинало сводить, однако, какие бы усилия я ни прилагал, согнать ее с лица у меня не получалось, и, глядя на него, я по-прежнему улыбался, как заведенный.

- Ты, - звук вышел сухим, каким-то ржавым, каркающим, - что ты имеешь в виду?

Недоуменно хмурясь - уже не шутливо, а взаправду, он оглядел меня - пробежал взглядом от лица к рукам, потом обратно, еще не вполне понимая, но уже подспудно чувствуя, что только что, за последние несколько секунд что-то произошло, покосилось или даже сломалось и теперь идет не так, как должно. Не находя, однако, логичного объяснения моему изменившемуся тону и странному поведению, он осторожно пояснил:

- Она…

Он сделал паузу, избегая называть имя.

- … не может. У нее съемки. И я буду один. И могу тебя забрать…

Какие-то секунды я просто смотрел на него, укладывая в голове звуки и слова, их последовательность и смысл. А потом прямо там, в коридоре, у входной двери, у меня случилось озарение: вся моя жизнь вдруг пробежала перед глазами.

С того момента, когда я впервые осознал себя как личность - мне было четыре, и на прогулке в детском саду я силой отобрал у Хейди Лунд красный пластмассовый грузовик, и как помощник воспитателя Сесилие уговаривала меня его отдать, потому что “это нечестно, да - ты его взял первый, но Хейди тоже хочет с ним поиграть, надо делиться”, и как я мотал головой и отказывался, но меня все равно заставили, и тогда весь остаток прогулки я просидел в углу беседки, выдавливая из себя злые маленькие слезы, - с того момента до этого самого, настоящего, в котором я, подающий надежды начинающий актер, обладатель кофеварки Nespresso и половины национальной премии за достижения в области телевизионных искусств, стоял, опершись спиной о стену в прихожей своей квартиры, и цеплял друг за друга неумолимо холодеющие пальцы.

До этого, а потом дальше - на год, два, десять вперед. И в каждой из этих сцен будущего я точно так же стоял в прихожей, опираясь на стену.

Шум в ушах, еще пока далекий и глухой, с каждым коротким вдохом становился все более отчетливым и определенным. Я чувствовал, как по нарастающей начинает стучать сердце, секунда за секундой толкая кровь вверх, к голове, все более сильными волнами.

Мгновение, другое, третье - и в висках застучало, завыло, засвистело, словно во время морского шторма. Я инстинктивно прикрыл глаза, и передо мной тут же заплясали огненные языки, то и дело раскаленно пронзая зрачки, вылизывая веки, обугливая ресницы.

Барабанный бой, визг и грохот усиливались, с каждым мгновением все плотнее заполняя пространство вокруг: казалось, вся вселенная содрогнулась, с треском соскочила с оси и неуправляемо понеслась навстречу темной материи, звеня кубками моих смешных достижений, кренясь и подпрыгивая. В какой-то момент я четко понял, что вон он - край, предел наших возможностей - моих и вселенной, а больше мы просто не выдержим, больше выдержать никому не под силу, так что когда звуковая волна достигнет верхней точки амплитуды и дернется судорожно, на самое короткое мгновение замерев в пространстве, сразу за этим раздастся оглушительный взрыв и наши остатки раскидает по разным сторонам.

И тогда мы перестанем существовать.

Я перестану существовать.

Меня больше не…

- Эй!..

Внезапно я почувствовал, как меня трясет чья-то рука, а затем почти сразу издалека послышался смутно знакомый голос.

- Эй! - он держал меня за плечи перед собой и легонько встряхивал, обеспокоенно заглядывая в глаза. - Эй, ты где?..

С трудом я перевел на него взгляд, тщетно пытаясь сфокусироваться.

- Где ты? - снова повторил он, одной рукой по-прежнему удерживая меня за плечо, а другой накрывая лицо и разворачивая к себе. - Тарьяй?.. Ты в порядке?

Я смотрел на него, по-прежнему не в состоянии ни сказать что-то, ни моргнуть, отчаянно стараясь сделать изображение хотя бы немного более четким, разглядеть его черты и силуэт за какой-то туманно-молочной пеленой, однако это получалось плохо: его лицо постоянно разъезжалось в разные стороны, двоилось и искривлялось, распадалось на пиксели. Снова и снова я всматривался что есть сил, таращился на него, словно животное, случайно вышедшее из ночного леса на дорогу и попавшее под обстрел автомобильных фар - слепо, непонимающе, парализованно.

- Черт, да что с тобой?! Скажи что-нибудь… Поговори со мной!.. Тебе плохо?.. Черт, да что же…

Должно быть, сознание постепенно возвращалось: сквозь гул я по-прежнему слышал его голос, раскатывающийся эхом по всей моей летящей прямо к чертям вселенной, но теперь он не подгонял ее еще больше, а наоборот - тормозил, словно повисая на поводьях несущих лошадей, упираясь ногами в пыльную, обескровленную землю.

Когда я пришел в себя достаточно, чтобы различать слова, а не только улавливать звуки, то посмотрел на него снова, более осмысленно, и тогда увидел, как его глазах непонимание происходящего смешивалось с ужасом, как металась и клокотала синева, извергая из глубины шипящие гейзерные струи.

Все еще не в силах объясняться, я медленно поднял руку и дотронулся до горла.

- Сейчас, подожди!

В два прыжка он оказался на кухне, открыл воду, с шумом распахнул дверцу шкафа и тут же вернулся с полным стаканом.

Я посмотрел на стакан, на него, потом снова на стакан, искренне не понимая, что он хочет, чтобы я сделал - протянуть руку и сделать несколько глотков мне просто не приходило в голову. Помедлив немного, он поднес его к моим губам. Я почувствовал прохладу.

- Это вода, - сказал он, тяжело дыша и продолжая всматриваться в меня широко раскрытыми глазами, должно быть, ища в моем лице намеки на остановку сердца или инсульт. - Глотни, это вода… Осторожно… Все хорошо…

Я послушно открыл рот и сделал, как он сказал: отпил чуть-чуть, потом еще раз, и еще.

Он поил меня, как ребенка или больного, держа стакан перед моим лицом, следя, чтобы я успевал проглотить, чтобы не поперхнулся, не пролил на футболку. Он заботился обо мне… Там и тогда, в момент, когда был нужен мне, когда мне была необходима его помощь, когда я не мог ничего делать сам, когда руки безвольно висели по сторонам, когда тело отказывалось подчиняться - он заботился. Он был рядом, он…

Так вот как это… могло быть?.. Если бы мы были вместе?.. Если бы у меня был плохой день - один из тех, когда все идет не так… Или болела голова, или живот… Или если бы я, судорожно вздрогнув, проснулся бы посреди ночи от кошмара?.. Если бы он был рядом - так это могло бы быть?..

Я смотрел на него, не отрываясь, стараясь запомнить его лицо, отложить в памяти мельчайшие детали, самые тонкие лучики морщинок, самые крохотные синие брызги, самую его суть - смотрел и раз за разом делал послушные, механические глотки, пока он не отнял стакан от моих губ и не поставил на комод. Потом он бережно дотронулся подушечкой большого пальца до уголка, стирая последнюю каплю, взял меня за руку, положил себе на пояс, притянул ближе и обнял.

Я закрыл глаза и оперся на него. Шум в голове постепенно стихал, сердце уже не бухало так яростно, воздух проникал в грудь свободнее, ровнее; он слегка покачивал меня, гладил по спине, осторожно и крепко сжимая, словно я был забытой куклой, которую он искал весь день и, только под вечер найдя в песочнице, нес теперь домой.

Знакомый запах - его запах - окутывал меня волнами, снова заползая в каждую мою клетку, раскрывая легкие, роясь и клубясь там настолько плотно, что в какой-то момент этого стало много, слишком много - с очередным вдохом меня затошнило.

Я двинулся, и он тут же испуганно расслабил руки.

- Тебе лучше?

Я кивнул.

- Черт, как я испугался, - он длинно выдохнул. - Я думал, ты сейчас потеряешь сознание, ты весь посерел. Тебе точно лучше?..

Вместо ответа я оттолкнулся от стены - на удивление это далось мне достаточно легко, - одну за другой переставил ноги, сделал шаг и дотянулся до комода. Воды в стакане оставалось на самом донышке: тонкая струйка торопливо побежала по прозрачной стенке, и я сделал последний глоток. Затем снова повернулся к нему.

- Что с тобой?

- Со мной - ничего, - сказал я хриплым, чужим голосом, делая медленные вдохи и постепенно возвращая себе способность управлять телом, контролировать.

Я поднял на него глаза, и тут он окончательно понял: что-то случилось. Что-то треснуло во мне, какая-то деталь или крепление - сломалось, отскочило в сторону и разлетелось вдребезги. Его зрачки мгновенно расширились, синева побелела, ему явно стало страшно.

- Я правильно тебя понял? - уточнил я. - На презентации ты будешь без Леа?

- Да, - ответил он недоуменно.

- Потому что она занята?..

- Да.

- Но если бы она не была занята - ты пошел бы с ней?

- Я не понимаю, - начал он испуганно.

- Просто ответь на вопрос, - я смотрел на него в упор. - Ты пошел бы с ней?

- Может быть, - прошептал он, и я увидел, как ему хочется отвести взгляд. - Может быть, мне пришлось бы.

Я кивнул и повторил:

- Может быть, тебе пришлось бы. Но тебе не доставило бы это никакого удовольствия, не так ли?

- Нет, - он помотал головой. - Не доставило бы.

- Но ты все равно сделал бы это, потому что работа есть работа. Да?

Он шевельнул губами, словно хотел сказать что-то большее, чем просто согласиться, но не произнес ни звука.

- Я не расслышал, - заметил я спокойно и ровно. - Ты сказал - “да”?

- Да, - ответил он, на этот раз вслух, и по выражению его стремительно выцветающих глаз я понял, что он знает, к чему я веду.

- Потому что она помогает тебе держать тот образ, который выбрало для тебя агенство и который позволит тебе получить больше разноплановых ролей. Да?

- Да, но…

Я посмотрел сначала на стакан, который все еще держал в пальцах, потом снова на него - он тут же с жадностью поймал мой взгляд и уже открыл было рот, чтобы начать объяснять, но я прервал его.

- И когда вчера вечером ты вернулся сюда, то по-прежнему именно так и думал. Да?

Он опустил глаза.

- Скажи это.

- Послушай, я…

- Скажи, - снова прервал его я. - Я хочу, чтобы ты это сказал. Так ты и думал?

Ещенесколько секунд он молчал, добела закусив губу - то ли обдумывая свою реплику, решая, что лучше сказать и какими словами, какой ход сделать следующим, чтобы выйти из неприятной ситуации с минимальными потерями, то ли просто собираясь с духом.

- Скажи.

- Наверное, - с видимым усилием выдохнул он наконец.

Я удовлетворенно кивнул. И продолжил:

- И когда ты сказал, что любишь меня, ты по-прежнему считал, что не следует смешивать личное и рабочее. Да?

- Послушай, - начал он, отчаянно стараясь вырваться из очерченного мной круга. - Дай мне объяснить… Я сейчас тебе все объясню…

- Здесь нечего объяснять, - заметил я пока еще по-прежнему ровно, но уже чувствуя, как сердце снова подхватывает прежний ритм и перемещается к горлу. - Здесь все предельно ясно. Я - это одно, она - это другое. Да?

Он снова отвел взгляд.

- Да? Ответь.

- Да.

Cтук внутри усилился, постепенно переходя в вибрацию. От груди она поднялась выше, к вискам и векам, зашумела тяжелой кровью и наконец превратилась в непрерывный монотонный звон, словно бы кто-то намеренно держал одну и ту же ноту, с усилием водил смычком по одной-единственной скрипичной струне. Этот звон резал уши и заставлял меня самого резонансно вибрировать с каждой секундой все сильнее, пока наконец амплитуда звуковой волны не изогнулась немыслимой дугой и не взорвалась, достигнув наивысшего значения.

Я резко распахнул глаза и буквально почувствовал, как зрачки сжались в точки. Горло перехватило, и, подхваченный ударной волной этого взрыва, я изо всех сил сжал стакан, а потом, в бесконтрольном приступе мгновенно накатившей ярости, резко выбросил вперед руку и швырнул его в стену.

Стеклянные капли веселым дождиком закапали на пол, и, тяжело, со свистом дыша и сжимая кулаки, я уставился на него.

Он смотрел на меня в ужасе, ошеломленный, явно колеблясь между тем, чтобы подойти ко мне ближе и постараться успокоить или сделать пару шагов назад и оказаться на безопасном расстоянии.

- Что с тобой? - только и смог проговорить он, озираясь на осколки.

- Что со мной?.. Со мной?!

- Да, что с тобой? Что происходит, я не понимаю…

- Не понимаешь?!

Я заглатывал воздух колючими комками, выталкивая его потом из себя вместе со словами под напором, словно тугую струю воды из брандспойта.

- Не понимаешь, что происходит?! Я тебе сейчас объясню, что происходит… Я тебе объясню, чтобы ты понял - чтобы даже такой, как ты… понял.

Он дернул головой, словно лошадь на змею, и задышал со мной в унисон, так же хаотично.

- Нет никакого “одного” и никакого “другого”, ты слышишь меня?! Нет никакого “другого”! Есть я и есть она. И мы… Мы, блять, не детали твоего пазла, гребаный ты придурок!..

Слова наскакивали одно на другое, царапали горло, душили, как совсем недавно душил меня он, и я торопился - торопился вытолкнуть их наружу побыстрее, выкашлять, выблевать, как сгусток мертвой, неподвижной крови, как инородное тело, как раковую опухоль.

- Мы… Я не деталь, слышишь?! Я не подхожу для какого-то определенного места, для той выемки, которую ты для меня определил, ты слышишь?! Я не могу… Не могу проебать всю жизнь, ожидая, когда у тебя найдется для меня время! Когда ты, блять, не будешь занят - с ней, с работой, с чем-то еще!..

Голос становился все громче, я почти орал - или уже орал, выплевывая слюни и чувствуя, как на лбу вздуваются вены, как отбойно стучит в висках, как неконтролируемо трясет все тело.

- Я не могу так жить! Ты слышишь меня?! Не могу! На хуй такая жизнь! На хуй!.. И ты - иди ты на хуй с такой жизнью!..

Он протянул ко мне руку, пытаясь успокоить, объяснить, вставить хоть что-то между моими выкриками, как раньше, отвлечь прикосновением, разорвать петлю, по которой я сейчас безостановочно метался, но тщетно. Я несся вперед на волне ярости, и его слабые сигналы с другого берега были мне уже не слышны.

Я был уже далеко.

- Ты знаешь, что это такое?! - выплевывал я, со злобным удовлетворением отмечая, как он инстинктивно прикрывает глаза от каждого моего удара. - Ты знаешь, что такое сидеть и ждать?! Ждать, когда ты, блять, соизволишь позвонить?! Когда оторвешься от своих охуительных дел? Знаешь?! Ты знаешь, каково это - знать, что сейчас ты с ней?! А, Холм?! Сколько раз… Сколько раз я повторял себе, что ты рядом с ней для работы!.. Что ты стоишь рядом с ней на всех этих ваших уродских фотосетах только для работы, что ты… Что ты, блять, спишь с ней… Что ты спишь с кем-то для работы, продажная ты тварь!.. А потом ты приходишь ко мне - когда темно, когда никто не видит… Приходишь и, как ни в чем не бывало, говоришь, что любишь - меня?! Что всегда меня любил?!

Уже задыхаясь, он мотал головой и хрипел, слушая все это, глотая все то, что я с силой пихал ему в глотку - проталкивая глубже, сквозь рвотные позывы, оставляя внутри горла кровавые подтеки.

- Что ты, гребаный урод, знаешь о том, что такое любить?! Что ты знаешь об этом, а?! Ты, как грязная портовая проститутка, спишь с ней ради карьеры, а мне говоришь о любви?! Ты - о любви?!

Он снова попытался остановить меня, попытался прервать, вставить что-то, но куда там. Я не сказал еще всего, что хотел, и не намерен был останавливаться.

- Если она такая - твоя любовь, то забери ее обратно! Забери и засунь себе в задницу - она мне не нужна!.. Здесь и сейчас - забери ее вместе с собой и вали отсюда, вали на хуй, я больше никогда не хочу тебя видеть!.. Никогда не хочу видеть перед собой твою рожу, ты меня слышишь?!

Да и не смог бы - остановиться.

Не смог бы, даже если бы захотел.

- Я не хочу тебя видеть - никогда! Ни с ней, ни без нее - ты понял?! Даже если сейчас ты резко поймешь, кто… что на самом деле важно в твоей жизни - даже тогда, слышишь?! Я не могу, не хочу больше тебя видеть - никогда!..

Последнюю фразу я выкрикнул уже почти на издыхании и, пытаясь хоть как-то унять стук в висках, оперся рукой на стену. Должно быть, он воспринял это как сигнал.

- Послушай… Послушай меня…

- Я слушал столько дерьма, Холм!..

Перед глазами полыхало - от ярости, от недостатка кислорода, от… от безысходности - от тупой, бесконечной безысходности, оттого, что все это я знал и раньше - все, что швырял в него теперь, все это было на поверхности… Он никогда не скрывал от меня настоящего положения вещей, он не отрицал… он ничего не отрицал… Я сам - сам выбрал закрывать глаза, сам выбрал зарывать голову в песок, сам выбрал… верить.

Я сам выбрал верить в это его “всегда”… в это его лживое, грязное, подлое “всегда” - я так хотел верить в него!.. И когда услышал его снова - вчера, надеясь, что хотя бы на этот раз он разглядит, поставит меня выше своих собственных интересов - хотя бы раз, хотя бы сейчас… Я снова выбрал поверить… В то, что хотя бы раз это его “всегда” действительно означает “всегда”, а не “иногда” - когда удобно ему, когда у него есть время на это “всегда”… Время, не занятое чем-то поинтереснее…

- Столько твоего дерьма я сожрал за это время!.. И всегда как последний дебил, улыбался и просил еще. Еще, еще, больше дерьма, больше!.. Как последний… Но теперь - хватит. Ты понял меня?! Хватит, я нажрался досыта!

Я перерезал горло ребром ладони.

- Больше в меня не влезет, так что извини, приятель. Теперь иди и толкай его кому-нибудь другому: ей толкай, девушке своей… Или найди такого же имбецила, который будет слушать тебя, раскрыв рот… Будет давать тебе, когда у тебя будет желание и время для этого - по щелчку! Будет ждать и верить, что все это, блять, сука, временное! И только он, блять, постоянный!.. Так что давай - вали! А я…

Я вдохнул.

- Я больше не могу, все. Ты разъебал меня всего, Холм, вдоль и поперек… Надеюсь, тебе понравилось, надеюсь, ты получил удовольствие… А теперь - вали.

- Послушай меня, - торопливо начал он, пользуясь тем, что я на секунду потерял дыхание. - Мне осталось совсем немного, клянусь. Буквально совсем чуть-чуть… Я отработаю контракты и сменю агентство - сразу же, но тогда я смогу выбирать, понимаешь?.. У меня уже что-то будет в резюме - проекты, результаты.. Понимаешь?!

- О, да - язвительно протянул я. - Конечно, понимаю! Я все это время все прекрасно понимал, отчего бы мне не понимать и сейчас?! Когда ты все так хорошо объясняешь, да?! Все временное, работа есть работа… А я не вписываюсь в твою работу, Холм, уж извини! Члены не вписываются в твою работу - никак! В твой прекрасный образ… Кто же поверит, какой ты весь из себя Ромео, если в жизни ты член сосешь, а?!

И вот он был снова здесь, передо мной, тот “другой” я, настоящий, которым я теперь стал - или, может, был всегда. Он бил прицельно и четко, метя в голову, в сердце, в солнечное сплетение, а когда отводил руку, с лезвия ножа, зажатого в его пальцах, крупными, тяжелыми каплями падала вниз кровь, смешиваясь с землей и грязью.

- А сосешь ты хорошо, Холм, надо отдать должное!.. Качественно. Это ты умеешь, что и говорить!.. Так что не унывай: найди себе кого-нибудь, кому этого хватит за глаза, и все будет в порядке. Кого-нибудь посговорчивее… Поумнее. А я - все. Баста, слышишь?! Элвис, блять, покинул здание.

- Совсем немного, послушай меня, - начал он снова, ровно с того момента, где остановился. - Немного - буквально несколько месяцев… Если ты мне поможешь, совсем чуть-чуть… А потом я просто поменяю агентство, и все будет совсем по-другому, понимаешь?!

Я глянул на него - как он умоляюще смотрел, как протягивал руку, как просил поверить - снова… Опять, снова, добровольно войти в ту же ловушку и тихо прикрыть за собой дверь, облегчить ему жизнь, сделать все самому - вот чего он просил, вот чего ему хотелось бы…

И от этого, от ясного, кристально ясного осознания его цели - его настоящей, подлинной цели - у меня словно открылось второе дыхание, нашлись силы - видимо, последние, самые остатки, но и они были хороши, и они подходили, и их я был намерен использовать все, до конца.

- На хуя тебе менять агентство, Холм?! - заорал я так, что где-то в подъезде залаяла собака. - На хуя?! У тебя все прекрасно получается с этим агентством, ты же, блять, у нас нарасхват теперь!.. Ты теперь сраная звезда! И каждый хочет себе кусок Хенрика Холма, чтобы дрочить на твой светлый облик - зачем тебе менять агентство?!. Ты столько времени к этому шел - на хуя выбрасывать это все сейчас, все эти, блять, немыслимые достижения?! Ради чего?! Ради меня?! Да нахуй они мне сдались - жертвы твои?! Милостыня твоя, а?! И ты сам - нахуй ты мне сдался?! Нет, все, хватит… Я больше не могу так, я просто больше не могу… Все.

- Ты не представляешь, как я хочу все это бросить! - выпалил он, тоже повышая голос. - Как меня заебала эта двойная жизнь!.. Просто заебала!..

Я поднял брови так, что они чуть не улетели на затылок, и растянул губы в ухмылке.

- Тебя?.. Тебя - заебала? Тебя?! Ты устал от двойной жизни?! Ты устал трахать нас обоих - меня и ее?! Ее - днем, а меня - ночью, чтобы не догадался никто?! Ты от этого устал?!

- Но я уже так близко, понимаешь? - он продолжил, упрямо пропуская оскорбления мимо ушей. - Так близко к тому, чтобы что-то значить. Я никогда еще не был так близко, никогда не добивался такого результата… Я никогда еще ничего не добивался, ты понимаешь, что это значит?!

- О, конечно, я понимаю, - прошипел я, - Как тут не понять. Мечты должны сбываться, да?! Я только “за” - пусть все твои мечты сбудутся - все, блять, как одна!.. Но только уволь - без меня. Без меня, слышишь?! Хватит.

- Если ты просто немного поможешь мне…

- Я?! Я - помогу тебе?! И чем же ты хочешь, чтобы я тебе помог, Холм?.. Чем - у меня нет связей, нет дяди-журналиста, нет ничего, что могло бы еще больше обелить твой и так белоснежный облик!.. Ты не по адресу обращаешься, приятель, я не могу встать рядом с тобой на фотоколле - у меня член, если ты не заметил, а члены в твои фотоколлы не вписываются!.. Я не могу ничем тебе помочь, уж прости, и уж точно не стану выбрасывать всю свою жизнь, только чтобы сбылись твои мечты! Чтобы ты, наконец, был доволен результатом!..

- Послушай…

Меня вдруг осенило: вот оно!.. Помочь тебе?! Помощь тебе нужна?! Да не вопрос - кто я такой, чтобы отказывать ближнему в помощи?!

- Хотя, знаешь, - я сделал шаг, и он тут же встрепенулся мне навстречу. - Подожди, что же это я… Я тебе сейчас помогу - скажу, как будет дальше, и тебе не придется ничего решать, да?.. Смотри как замечательно! Это будет тебе мой подарок - цени, Холм!.. За все то время, что мы… что ты тянул на себе всю эту непосильную ношу, всю эту неприятную двойную жизнь - мой тебе подарок, с большой признательностью. Готов? Готов, да?!

Он нахмурился и снова добела закусил губу.

- Ты сейчас отдашь мне ключи от квартиры и свалишь, как я уже упоминал, на хуй, понял? И будешь жить долго и счастливо - как всегда мечтал. Ты понял меня?!

- Нет, - он шумно выдохнул и замотал головой. - Нет, я не уйду. Я не могу без тебя.

Фальшиво-ободряюще я хлопнул его по плечу.

- Сможешь!.. Еще как сможешь! И потом, не переживай: мы же не расстаемся навсегда, что за мелодрама!.. Мы с тобой будем видеться - на приемах и светских раутах, угу. Надо же и мне начинать выходить и как-то развлекаться… Я прямо что-то засиделся, ты так не считаешь?! Сожрал за последние месяцы столько еды на вынос, что уже и забыл, что это такое - нормально пожрать в ресторане. Так что отлично все будет, не переживай. Ты и разницы не заметишь.

И вытянул вперед ладонь.

- Ключи.

Он снова замотал головой.

- Нет. Нет!

- Давай, Холм, - тем же тоном подзуживал его я, - давай!.. Поклонись и вали со сцены. Давно пора было опустить занавес на все это… убогое блядство… Блядство, слышишь?!

- Пожалуйста, - он задыхался, то прижимая руку к груди, то протягивая ее мне навстречу, - пожалуйста… Я прошу тебя… Я люблю тебя, пожалуйста…

Какое это все же было клише… Я и он, перед дверью, и это “я не могу”, “я люблю тебя”, какое же всё-таки убогое клише… Как я оказался в нем, внутри этого второсортного, дешёвого водевиля?.. Почему я был настолько слеп, что не увидел, чем все это закончится?! Как я допустил?! Почему верил каждому слову, каждой лжи, каждому фальшивому отблеску пустой, лицемерной синевы?! Почему я любил его?!

Почему я всегда его любил?..

- Я прошу тебя, - твердил он снова и снова, словно заезженная пластинка. - Не надо, я постараюсь, я все сделаю, пожалуйста…

“Всегда его любил”

Это было так нелепо, так убого и смешно, что ничего другого просто не оставалось: я расхохотался ему в лицо. Он крупно вздрогнул и затих.

- Холм…

Я оторвался от стены, сделал пару шагов и заглянул ему в глаза. Положил руку на грудь - туда, где под тонкой кожей колотилась в ребра большая умирающая птица.

Несколько секунд я слушал ее крик, а потом медленно приблизился к его лицу и прошептал:

- Холм… Я выгрызу твое сердце и насажу его на булавку, как однодневную бабочку. А потом выжру тебя, слышишь?.. До самого конца, все до кишок - выжру и не подавлюсь. Слышишь меня?..

Он прерывисто вздохнул и тут же вздрогнул: я широко провел языком по его губам и от уголка прошел дальше, по скуле, оставляя на коже холодный влажный след.

Затем отступил назад и распахнул дверь.

James Blunt “Don’t give me those eyes” - Джеймс Блант “Не смотри на меня так”

https://www.youtube.com/watch?v=dXiboIdK0ug&feature=youtu.be

Don’t give me those eyes cause you (Не смотри на меня так)

Know me and I can’t say no to you (Ты же знаешь: я не могу тебе отказать)

We can’t have each other even if we wanted to (Мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

In another life, darling, I’ll do anything to be with you (И в другой жизни я сделал бы все, чтобы остаться с тобой)

We can’t have each other even if we wanted to (Но мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes (Не смотри на меня так)

Cross your heart and square it (Скажи мне правду)

Hotel room in Paris (В гостиничном номере в Париже)

Kills me that you’re married (Ты несвободен, это убивает меня)

Cause we know that should be done (И мы оба знаем, что с этим нужно покончить)

But when we’re caught in this feeling (Но потом нас настигает это чувство)

And I taste your love, and I taste your love (И я пробую твою любовь на вкус)

Whatever the meaning (И как бы там ни было)

Well it’s not enough, no it’s not enough (Этого недостаточно)

I want to believe in (Я хочу верить)

In a thing call love, in a thing call love (В то, что называют любовью)

Caught in this feeling (И путаюсь в этом чувстве)

In this feeling, in this feeling (Путаюсь, путаюсь)

Don’t give me those eyes cause you (Не смотри на меня так)

Know me and I can’t say no to you (Ты же знаешь: я не могу тебе отказать)

We can’t have each other even if we wanted to (Мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

In another life, darling, I’ll do anything to be with you (И в другой жизни я сделал бы все, чтобы остаться с тобой)

We can’t have each other even if we wanted to (Но мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes (Не смотри на меня так)

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes

Don’t give me those eyes cause you (Не смотри на меня так)

Know me and I can’t say no to you (Ты же знаешь: я не могу тебе отказать)

We can’t have each other even if we wanted to (Мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

(Don’t give me those eyes) (Не смотри на меня так)

In another life, darling, I’ll do anything to be with you (И в другой жизни я сделал бы все, чтобы остаться с тобой)

(Don’t give me those eyes) (Не смотри на меня так)

We can’t have each other even if we wanted to (Но мы не можем быть вместе, даже если бы и хотели)

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes (Не смотри на меня так)

Don’t give me those eyes, don’t give me those eyes

Staring at you naked (Твое обнаженное тело)

Hotel room in Vegas (Гостиничный номер в Вегасе)

I love you but I hate it (Я люблю тебя и ненавижу…)

========== 19. ==========

Конечно, он звонил мне и писал - все как раньше, но только в этот раз мне нечего было ему ответить.

Он даже приезжал к дому, не решаясь, впрочем, открыть дверь ключами, которые по-прежнему оставались у него. Звонил снизу, снова писал, просил взять трубку и хотя бы поговорить, и я даже не делал вид, что меня нет: включал погромче музыку и зажигал свет в гостиной.

Его сообщения - он объяснял, уговаривал, снова извинялся, обещал что-то или, наоборот, обещал чего-то не делать - я читал их и удалял сразу. В какой-то момент мне стало его искренне жаль: для него все произошло так внезапно, так резко, что неудивительно, что он был совершенно растерян и не знал, что теперь делать.

Сначала я собирался пропустить эту презентацию - собирался позвонить агенту и сказать, что заболел, что у меня черная оспа, бубонная чума и испанка одновременно. Но потом передумал: достаточно я прятался, достаточно был в тени, пришло время ступить на свет и глотнуть воздуха. Позаботиться, наконец, и о себе, о своей карьере, начать обрастать новыми знакомствами. Глядишь, и мне перепадет какой-нибудь дядя-журналист, почему нет?.. Все-таки карьерные связи - это важно и полезно, тому у меня имелся перед глазами очень хороший пример.

Поэтому в среду я принял долгий душ, побрился, надел рубашку и галстук - узкий черный галстук, валявшийся у меня без надобности бог весть сколько времени. Не знаю, заезжал ли он за мной, как собирался: я отключил звук на телефоне, вышел из дома загодя и пешком дошел до центра, погода была хорошая.

У входа в клуб меня встретил Томас: сказал, что все уже готово, и ждут только нас. Короткое интервью и фотографии, час-полтора в зале - этого вполне достаточно, а дальше я свободен. Я шел рядом, согласно кивал и думал, что…

Впрочем, нет. Я ни о чем не думал.

Внутри играла музыка - пока еще не оглушительная, без напора, фоновая. На противоположной стороне, в освещенном углу была установлена камера, и рядом с ней… Рядом с ней стоял он в компании пары журналистов и оператора. Вместе с Томасом мы подошли ближе, я улыбнулся, представился, пожал протянутые руки, а потом поднял на него глаза.

Он жадно схватил мой взгляд, буквально вцепился в него, впился, как утопающий в соломинку. Его губы привычно улыбались, но теперь я знал, что это была за улыбка и что на самом деле стоит за ней - какая бездонная, бескрайняя, синяя пустота, холодная и ослепительная, безвозвратно засасывающая внутрь, стоило только сделать неосторожный, доверчивый шаг.

Синяя пустота. И только лишь.

Я подал руку и ему - как всем. Он на секунду задержал ее в своей, едва уловимо погладив кожу большим пальцем, а потом мы оба повернулись к камере.

- Мы готовы?.. Начинаем? - один из журналистов глянул на оператора и, дождавшись утвердительного кивка, с улыбкой обратился ко мне: - Новый образ, Тарьяй?..

- Да, - я засмеялся и провел ладонью по затылку. - Новые роли и новый образ.

- Отлично, если ты не против, давай поговорим об этом.

- С удовольствием.

Конечно, он постарался задержать меня, когда интервью закончилось: ему все еще было необходимо что-то объяснить. Я не собирался бегать от него, прятаться по углам - ни сейчас, ни потом, - но и разговаривать мне тоже не хотелось.

Именно так я ему и ответил: что, да, конечно - мы поговорим. Почему бы нам не поговорить, мы все же цивилизованные люди, конечно… Если ему необходимо, если ему хочется - конечно… В конце концов, я всегда делал то, что он хотел, что было для него важно - всегда был готов, по малейшему зову… Так почему бы мне не сделать это снова?.. Правда же?

Так что мы поговорим.

Но потом. Пока - пока у меня нет такого желания. Пока я хочу развлекаться и получать удовольствие от вечера.

Так я и сказал.

Он потянулся ко мне, к моему лицу - в темноте клубного зала он вполне мог себе это позволить. Однако, предупреждая потенциально опасную для его карьеры сцену, я благоразумно сделал шаг в сторону.

Я не боялся, что не справлюсь с собой, окажись он слишком близко - по правде говоря, с того самого утра, когда я с треском захлопнул за ним дверь, я не ощущал ничего особенного. В тот день я даже выходил на пробежку, снова менял постельное белье, делал еще что-то по дому, а на следующий ездил в театр - и ни разу у меня не возникло желание удавиться, сбрить волосы, теперь уже подчистую, или сделать еще что-то столь же демонстративное, сколь и бессмысленное. Его голос, запах, выражение лица… Они не выводили меня из равновесия, я был спокоен и расслаблен, меня окружало приятное, какое-то светлое, почти окрыляющее равнодушие.

Впервые за долгое время я чувствовал себя хорошо - да что там хорошо: отлично, просто замечательно!.. Как если бы наконец избавился от дергающего, ноющего, не дающего спать больного зуба - дантист крепко зажал его щипцами и с хрустом выдернул, и теперь на его месте ощущалась блаженная, марихуаново-пьянящая пустота.

Пустота… Господи, как это было приятно…

Почему я так долго ходил с этим зубом, почему сразу не обратился к врачу?..

И теперь он мог смотреть на меня сколько угодно, у меня не было никакого желания разглядывать блики в его глазах, пытаться сложить калейдоскопические стеклышки в слова или рисунки, разгадывать их, интерпретировать. В конце концов, если уж быть честным, до сих пор я нисколько в этом не преуспел, каждый раз складывая из них что-то свое, отображая только лишь свою вселенную, не имевшую к реальности никакого отношения.

Есть такая забавная штука: эффект ложного согласия. Я прочитал о нем в одном из тех журналов, что горой навалены в комнате ожидания дантиста - настоящего, а не воображаемого. Прочитал и забыл: а зря.

Суть этого эффекта заключается в том, что мы склонны проецировать свой способ мышления на других людей. Иными словами, нам кажется, что все остальные думают точно так же, как и мы сами, особенно, если предоставить им точно такую же информацию, которой владеем мы. Тогда, помню, я прочитал это и подумал: вот глупость-то.

Но на самом деле все именно так и работает. Вы искренне полагаете, что если всем вокруг рассказать, как важно сортировать мусор, то каждый примет эту данность, не моргнув, а потом бегом побежит затариваться отдельными пакетами для пластика, картона, биоотходов и стекла - прозрачного и окрашенного. Или, если доходчиво объяснить населению отдельно взятой страны, что мигранты - это такие же люди в поисках лучшей доли, как и все остальные, то население радостно захлопает в ладоши, наварит кофе, нарежет крупными кусками марципановый торт с клубничной прослойкой и взбитыми сливками, а затем гостеприимно распахнет двери.

Вам почему-то кажется, что если в чужих вселенных есть занавески, то они будут непременно такого же цвета и длины, что и в вашей собственной. Занавески - и занавески. А у кого-то они, может, полосатые. Или в клетку. В горошек. С рисунком. Или без. А у кого-то их, может, нет вообще, занавесок этих. Может, этот кто-то слепой - не видит с рождения или потерял зрение в юности, или ближе к пенсии по выслуге лет - ему и ни к чему тогда эти занавески, только деньги зря тратить. Но вы-то уверены, что они там есть, и именно такие, какие сейчас колышутся на ветру в вашей спальне с выкрученной лампочкой: однотонные, синие, на кольцах, серия Мерете, 279 крон штука, итого 558 за пару, Икеа, страница 158 каталога.

В общем, все замыкается на занавесках. Вы уверены в том, что раз они есть у вас, то есть у всех.

В этом - и в том, что если вы любите кого-то - любите до боли и крови, выворачивая себя наизнанку, то этот кто-то так же сильно любит вас: исходные-то условия у вас одни и те же.

Я перемещался по залу, держа в руке бокал, на этот раз с водой. Находил знакомых, Томас представлял меня тем, кого я видел впервые - я снова представлялся, жал руки, улыбался, стараясь произвести благоприятное впечатление. Если кто-то хотел фотографию - я принимал позу; автограф - конечно, разумеется; несколько злободневных вопросов на тему равенства полов и инициативы “зеленых” сделать центр Осло свободным от любого трафика - я так долго ждал возможности высказаться по этому поводу, куда смотреть, в какую камеру?..

Через некоторое время свет погас совсем, музыка стала громче, напористее, и после короткого представления на сцену вышла группа, на презентацию нового альбома которой мы, собственно, и собрались.

Почти сразу я почувствовал его присутствие: он возник, словно из ниоткуда, и встал за мной на расстоянии вытянутой руки. Я подвинулся, освобождая пространство слева, и тогда, словно получив некое разрешение, он осторожно приблизился.

- Пожалуйста, давай выйдем, - сказал он, наклоняясь к моему уху.

Не оборачиваясь, я покачал головой.

- Ненадолго, пожалуйста… Это не займет много времени, мне нужно только тебе кое-что сказать.

Не добившись ответа, он осторожно тронул меня за локоть. Я обернулся.

- Пожалуйста.

- Нет.

- Но почему?..

- Потому что я не хочу, - ответил я просто и пожал плечами. - Не хочу никуда идти и не хочу разговаривать.

И перед тем, как он снова начал меня уговаривать, добавил:

- Пойду возьму воды в баре.

***

- Farris, пожалуйста, - попросил я бармена.

- Обычную? Лайм? Манго?

- Обычную.

Я снял крышку, сделал глоток и огляделся. Чем бары все же хороши, так это тем, что далеко ходить не надо.

- Привет, - на меня уставилась пара незнакомых карих глаз.

На вид ему было лет тридцать пять, может, сорок - в темноте и неоновой подсветке стойки было трудно определить точно. Я протянул руку и представился:

- Тарьяй.

- Улав, - ответил он. - Ты, кажется, тот парень, что играл в сериале?..

- Угу, - я усмехнулся: знала бы Юлие, как существенно Скам облегчил мне непринужденный флирт в располагающей обстановке. Сделав еще глоток, я присел на соседний стул. - Играл, только тогда выглядел немного иначе.

Он чуть прищурился и скользнул по мне быстрым, оценивающим взглядом. “Вполне”, - с легкостью прочел я, когда мы снова встретились глазами.

- Как тебе музыка, нравится? - он приложил к губам бокал, на дне которого мерцало янтарным.

Я посмотрел на сцену.

- Не мое.

- Честный, - он усмехнулся.

- Но я решил расширять горизонты.

- И - дай-ка угадаю, - он снова усмехнулся и мягко двинул кистью, отчего напиток - что у него там было?.. виски? коньяк? - напиток словно вздохнул. - Здесь много прессы, и твой агент решил не упускать такой случай.

Я засмеялся.

- Вроде того.

- Понятно, - он кивнул. - Я сделал бы то же самое.

- Вы агент?

- Да - и “ты”.

- Ты, - согласился я. - Так ты тоже агент?

- Угу. И продюсер.

- Ну надо же. И кого ты продюсируешь?

Усевшись поудобнее, я поставил бутылку и положил руку на колено. Так же откровенно и цепко он глянул на нее, а потом, не оборачиваясь, кивнул подбородком на музыкантов.

- Их.

- О! - не мог не воскликнуть я. - Поздравляю!

- Угу, - он чуть скривился. - Спасибо.

- Как-то без энтузиазма, - засмеялся я.

- Ну почему без энтузиазма, - он пожал плечами и вдруг улыбнулся тоже - у него была красивая, какая-то журнальная улыбка. - Когда работаешь с людьми, еще и в этом бизнесе, без энтузиазма никак.

- Правда?

- Разумеется. Тебе твой агент что говорит?

- В каком смысле?

- Ну, - он пояснил, - тебе твой агент говорит, какой ты исключительный, подающий надежды… ты кто - актер?..

- Да, но…

- Так говорит? Какой ты молодец?..

- Говорит, - признал я и неожиданно для самого себя расхохотался.

- И правильно делает, - он подмигнул и тоже засмеялся. - Такая у нас работа: показывать энтузиазм.

- Черт, я и не догадывался!..

Он сделал небольшой глоток и, по-прежнему посмеиваясь, помотал головой.

- Нет, это совсем не значит, что ему наплевать, или что он только о том и думает, как бы продать тебя получше, повыгоднее - любому, кто возьмет. Если бы ты ничего из себя не представлял… у тебя не было бы агента, если ты понимаешь…

- Понимаю.

- Но это также не значит, что он впадает в экстаз и восторг, стоит ему увидеть тебя в кино…

- В театре.

- Ну или в театре, - он пожал плечами.

Я кивнул на сцену.

- А ты?

- Что я?..

- Ты впадаешь в экстаз и восторг?

Он проследил за моим взглядом, обернулся и, уже не таясь, поморщился.

- А как же. Прямо сейчас - разве незаметно?..

Я фыркнул.

- С другой стороны, - добавил он затем, - я и не обязан. Моя обязанность - обеспечить им площадки и топовые строчки в чартах. За это мне неплохо платят. Медиа-освещение, журналисты, всякие блоггеры… Знаменитости опять же… Ты, например.

- Я?!

- Ну да, - он посмотрел на меня в упор. - Ты и тот парень, с которым вы играли - вы оба сейчас очень популярны…

- В каком смысле? - я непонимающе нахмурился.

- У вас широкая аудитория, - пояснил он как само собой разумеющееся. - Грех было ее не использовать. Мои люди связались с людьми твоего агента, и вот… Грех не использовать все возможности, какие только есть, ты не согласен?..

На это возразить мне было нечего. Я пожал плечами и усмехнулся.

- Ты прав: грех.

Потом я подумал и спросил:

- И тебе это нравится?

- Что конкретно?

- Вот это все, - я обвел глазами зал.

Он покрутил бокал по стойке, немного подумал.

- Это то, что я умею. А нравится или нет - если это необходимо для результата, то какая разница?..

- Работа есть работа, - понимающе кивнул я.

- Добро пожаловать в шоу-бизнес, - он отсалютовал бокалом и сделал новый глоток - жидкости оставалось совсем немного. - Взять тебе что-нибудь?

- Мне?..

- Тебе, - со значением посмотрел он.

- Нет, мне, наверное…

В кармане завибрировало. Я вытащил телефон, пару секунд понаблюдал за тем, как на дисплее с одной-единственной буквой в качестве контакта нетерпеливо, почти отчаянно вибрирует зеленый значок, а потом сбросил вызов. В глаза бросилось извещение о непрочитанном сообщении. “Что ты делаешь?” - была ли это единственная фраза или только первая из череды торопливых объяснений и уговоров, я не знал. Не знал и не стал думать: затопил дисплей черным и убрал телефон в карман.

“Ни к чему, - пришло мне в голову. - Все теперь ни к чему. Неважно.”

- О чем мы говорили? - с определенным усилием, но я все же поднял глаза.

Взгляд, которым он меня встретил… Я знал этот взгляд.

- Сколько тебе лет?

- Что?..

- Сколько тебе лет? - повторил он, смотря на меня в упор, тяжело, недвусмысленно.

Объяснять ничего не требовалось, все было понятно и так. “Нет никакой разницы - сейчас или потом, - подумал я. - Больше нет никакой разницы.”

- Восемнадцать.

Не отводя взгляда, он открыл в телефоне вкладку Гугл и вбил мое имя.

- Извини, - сказал он затем, отключая дисплей и пряча телефон в карман. - Сам понимаешь.

- Да, - я кивнул.

Он залпом опрокинул в себя остатки и встал.

***

Я не смотрел по сторонам, когда шел за ним через зал. Я держал взгляд строго перед собой, на его спине, обтянутой пиджаком, стараясь не фокусироваться на деталях - ни на чем не фокусироваться вообще. Я переставлял ноги одна за другой, и это был совершенный максимум, на который я был способен в тот момент.

Мы миновали танцпол и свернули куда-то по коридору, потом еще раз и наконец оказались в небольшом помещении, судя по всему, бывшим когда-то студией: в углу громоздилась старая аппаратура, усилители, валялись какие-то шнуры, а прямо посреди комнаты торчал устаревший микшерный пульт, заляпанный белой краской.

Он вошел первым, я последовал за ним, оставив дверь открытой.

Когда я почувствовал на себе его губы, а затем язык, меня затошнило, и я постарался глубже дышать через нос. Жадно ощупывая мне спину, бедра, пах, он вылизывал мой рот изнутри, периодически разворачивая мне голову и толкая на себя затылок.

Удерживая меня одной рукой за шею, другой он расстегнул свои джинсы, взял мою ладонь и засунул вниз, сжал мои пальцы на своем полностью вставшем члене. Я двинул ладонью, и он низко застонал, а потом укусил меня за нижнюю губу.

Пару раз толкнувшись мне в руку - может быть, он подумал, что нас могут увидеть, или почувствовал, что скоро кончит, - он дернул мой ремень, развернул меня к себе спиной и быстро стянул с меня брюки вместе с бельем. Затем послышалось шуршание разрываемой упаковки и сразу же в нос ударила отдушка.

Он раскатал латекс по члену, с силой собрал слюну во рту, плюнул в ладонь и провел у меня между ягодиц. Сразу же за этим я почувствовал распирающее давление на поверхности, а потом он вошел.

Я охнул, изогнулся и, пытаясь унять болевые вспышки, изо всех сил зажмурился и закусил губу, моментально почувствовав во рту сладкий, металлический привкус. Не выходя, он подтолкнул меня ближе к микшерному пульту и надавил ладонью на спину, заставляя прогнуться ниже. Другой рукой он дотянулся до моей шеи и замотал галстук в кулак.

- Ну же, - прохрипел он в какой-то момент, двигаясь внутри резкими, короткими толчками и с силой натягивая галстук, - поскули, как щеночек.

Я запрокинул голову, пытаясь ослабить давление петли, и в этот момент глянул на дверь.

Он стоял в проеме, чуть сбоку, и смотрел на меня пустыми черными глазницами.

Затем отступил на шаг, скрываясь в тени, и исчез.

И больше я его не видел.

========== Плейлист “Без названия” #1 композиция# ==========

Комментарий к Плейлист “Без названия” #1 композиция#

http://pleer.net/tracks/4611579Ankx

*Испанская Лестница, The Spanish Steps (итал.: Scalinata di Trinità dei Monti) - достопримечательность Рима, барочная лестница из 138 ступеней, которые ведут с Испанской площади к расположенной на вершине холма Пинчо церкви Тринита-деи-Монти.

Morten Harket - A-Ha - Spanish Steps (“Wild Seed”, 1995)

Must have been walking

Don’t know this place

Somebody stopped talking

It is written in my face

Thought I’d never leave you

Thought I’d never dare

But I watched you going under

That’s a thought I could not bear

Five thousand miles I’m away from you

Drifting by the Spanish steps tonight

Guess you’ve got my number

Guess you got my line

Guess you got my number

Should I be on your mind

Late at night your footsteps

Barefoot on the floor

Tender eyes from sleeping

In the darkened corridor

I come up the stairway

My naked enemy

Comes stumbling towards me

Wish I could set you free

Five thousand miles I’m away from you

Drifting by the Spanish steps tonight

Guess you’ve got my number

Guess you got my line

Five thousand miles I’m away from you

Sleeping by the Spanish steps tonight

Guess you got my number

Should I be on your mind

I’m not that hard to find

Five thousand miles I’m away from you

Drifting by the Spanish steps tonight

Guess you’ve got my number

Guess you got my line

Five thousand miles I’m away from you

Sleeping by the Spanish steps tonight

Guess you got my number

Guess you got my line

I’m not that hard to find

Должно быть, я куда-то шел,

Не разбирая дороги.

Кто-то замолк -

Неужели это написано на моем лице?

Я думал, я никогда не оставлю тебя.

Думал, никогда не осмелюсь.

Но я видел, как ты гибнешь -

Это было невыносимо.

Пять тысяч миль между нами.

Сегодня ночью я иду по Испанской Лестнице*.

Надеюсь, у тебя есть мой номер.

Надеюсь, я у тебя на линии.

Надеюсь, у тебя есть мой номер.

Думаешь ли ты обо мне?

Поздней ночью твои шаги -

Босиком по полу.

Нежные от сна глаза -

В темном коридоре.

Я поднимаюсь по лестнице.

Мой явный враг,

Спотыкаясь, спускается навстречу мне.

Я бы хотел когда-нибудь отпустить тебя.

Пять тысяч миль между нами.

Сегодня ночью я иду по Испанской Лестнице.

Надеюсь, у тебя есть мой номер.

Надеюсь, я у тебя на линии.

Пять тысяч миль между нами.

Сегодня ночью я сплю у Испанской Лестницы.

Думаешь ли ты обо мне?

Меня нетрудно найти.

5000 миль - примерное расстояние от восточного побережья США до Рима.

========== 20. ==========

Первое, что я сделал - это купил и вкрутил лампочку.

Впрочем, не совсем так. Это было первое, что я сделал, когда проснулся.

Сначала я спал. Не знаю, почему я так устал, но ничего другого мне не хотелось, только спать. Когда я просыпался - посреди дня или ночью, то проверял зарядку телефона, писал родителям - спрашивал, все ли в порядке, как погода на побережье, желал им по-прежнему хорошего отпуска и заверял, что дома все совсем как всегда, а потом переворачивался и засыпал снова. Потом опять просыпался, шел в темноте на кухню, ложкой ел сухие хлопья для завтрака прямо из коробки и запивал теплой колой.

Потом мне снова хотелось спать, и я не видел никакого смысла этому сопротивляться.

Мне не виделись кошмары или навязчивые образы, меня не затягивало в воронку мутных и тягучих сновидений, повторяющихся раз за разом, я не просыпался в холодном поту, конвульсивно вздрагивая и оглядываясь по сторонам - ничего такого. Я просто проваливался в пустоту, чтобы через какое-то время снова проснуться и есть хлопья для завтрака. Таким образом, завтрак у меня был регулярный, а это, как известно, самый главный прием пищи за день.

Однажды - было ли это утро, день или ночь, я затруднялся сказать, но, бесцеремонно врываясь в благословенное небытие, тишину квартиры вдруг прорезал сигнал домофона. И почти сразу за ним - еще один.

На секунду я приоткрыл глаза, вынужденно прислушиваясь, а потом перевернулся на другой бок и накрыл голову подушкой. Сигнал повторился в третий раз, но и на него я никак не отреагировал. Затем все стихло, и я было уже расслабился и приготовился засыпать, как покой и размеренное покачивание моей личной, частной, моей собственной вселенной снова нарушилось. На этот раз - звонком в дверь.

Один, второй, третий, четвертый, пятый… Какая-то сволочь стояла напротив моей входной двери, ботинками на моем коврике, и со всей дури лупила пальцем по кнопке звонка, лупила и лупила, и конца и края этому не предвиделось.

Понимая, что малой кровью на этот раз я, видимо, не отделаюсь, и все-таки придется встать, я спустил ноги с кровати и, от души желая непрошенным гостям немедленно сдохнуть максимально мучительной смертью, поплелся в коридор.

- Что?!

Марлон убрал палец с кнопки и, не дожидаясь приглашения, шагнул внутрь.

- Чего тебе надо?!

- Чтобы ты трубку брал хотя бы иногда, - он щелкнул выключателем.

Глаза словно полоснуло - остро и мучительно. Я прижал к лицу ладони.

- Выключи!

class="book">- Ты в курсе, какое сегодня число? - поинтересовался он.

- Выключи свет!

Он снова щелкнул, и мир тотчас погрузился в спасительную темноту.

- Я звонил тебе, - продолжил он затем, - хрен знает сколько раз. Почему ты не отвечал?!

- Я спал.

- Четыре дня?!

- Не знаю, - я опустил руки и осторожно открыл глаза. Пожал плечами. - Может быть.

- Но ты мог хотя бы…

- Зачем ты пришел? - прервал его я. - Чего ты хочешь?

Несколько секунд он смотрел на меня из своего угла молча, не двигаясь, словно и сам не зная ответа на этот простой вопрос. Затем словно отмер: шевельнулся, переступил с ноги на ногу.

- У тебя пожрать что-нибудь есть?

В другое время я поинтересовался бы, чего он не пожрал дома, но теперь никакого желания заводить беседу у меня не было. Единственное, чего мне хотелось, это вернуться в постель, завернуться в одеяло и снова исчезнуть - из этой квартиры, из вселенной, из сознания. Снова ощутить, каково это - проваливаться все глубже и глубже в никуда, в теплое, мягкое, обволакивающее нутро, рождаться наоборот, и падать, падать, все время падать - не думать, не чувствовать, не бояться, не ждать, только падать. Падать и никогда не упасть.

- Что-нибудь? - повторил Марлон, делая шаг вперед и стараясь в темноте рассмотреть мое лицо.

- Да, - я пожал плечам и кивнул в сторону кухни. - Хлопья для завтрака. Когда поешь, закрой за собой.

Он приоткрыл рот и набрал воздуха, видимо, собираясь что-то сказать, но я не стал его слушать. Вернулся в спальню, бросил в угол лишнюю подушку и растянулся поперек морской звездой: все же нет никакого смысла спать на одной половине кровати, если она вся целиком и полностью к вашим услугам.

В следующий раз я проснулся оттого, что кто-то довольно бесцеремонно тряс меня за плечо. Тщетно удерживая обрывки с каждой секундой ускользающего сна, буквально цепляясь за его рукав, я замычал и попытался отодвинуться, но тряска не прекращалась.

- Просыпайся! Тарьяй!..

С трудом разлепив веки, все еще не вполне понимая, на каком свете нахожусь, я повернул голову. И чуть не отпрянул от неожиданности:

- Черт!..

Надо мной нависала сосредоточенная физиономия, в темноте казавшаяся гротескной из-за сведенных к переносице густых бровей и неуправляемой шевелюры, раскиданной по сторонам. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, кто и почему находится посреди ночи в моей квартире и, как будто одного этого мало, еще и настойчиво пихает в плечо.

- Просыпайся! - повторил Марлон. - Слышишь меня?!

- Какого черта тебе нужно?! - простонал я, стараясь спрятаться под подушкой. - Почему ты еще не ушел?!.. Я же сказал: хлопья там, в шкафу… когда поешь, просто захлопни…

Слава богу, сон не испарился окончательно: стоило мне закрыть глаза, как тело снова начало обволакивать приятной, согревающей слабостью. Мышцы благодарно вздохнули, в голове с каждой секундой становилось все легче, я мысленно улыбнулся, приготовился и…

- Вставай!.. Слышишь меня?!

- Да блять!..

В висках застучало, я подскочил и резко, как от удара, распахнул глаза.

- Что тебе от меня надо?! Оставь меня в покое! Чего ты вообще приперся - я тебя не звал!.. Проваливай!.. Оставь меня наконец в покое!.. Все, все вы - оставьте меня нахуй в покое!..

Пару секунд Марлон сосредоточенно, по-прежнему нахмурившись, меня рассматривал, а потом кивнул - словно бы удовлетворенно, будто только и ждал, пока я начну крыть его на чем свет стоит.

- Пойдем поедим, - наконец сказал он.

- Что?..

- Поедим.

- Я не голоден, - я снова попытался улечься.

- Давай…

- Оставь меня в… Блять!..

- Давай, пока горячее, - он потянул одеяло в сторону, - а то остынет…

Я с силой выдохнул и в бессловесной ярости уставился на него: он идиот?! Он перестал понимать по-норвежски?! Оглох?.. Он издевается?! Он, блять, издевается!..

- Знаешь что?! Знаешь?!

- Что?

Он не злился, не раздражался, не кричал на меня в ответ. Как раз наоборот: от него исходило какое-то тихое, понимающее участие. Не жалость - почувствуй я в его голосе хоть каплю жалости, я не стал бы раздумывать дважды: мы сцепились бы прямо там, и я… Я ударил бы первым, я знаю… Потом мы сидели бы на полу, рядом, и мне было бы тошно от самого себя, но в этот момент, здесь и сейчас я был уверен: пожалей он меня, той самой невыносимой, снисходительной жалостью - вот той, какую мы костью бросаем бездомным, я бы…

Но нет. Он смотрел на меня с сочувствием, словно бы старался представить себя на моем месте, понять, влезть в мою шкуру, и от этого раздражение, вместе с остатками сна, постепенно улетучивалось, рассеивалось, словно тяжелые клочья тумана на рассвете.

- Знаешь, - я тяжело вздохнул, - в основном, я всегда хорошо к тебе относился.

Марлон поднял брови, ожидая продолжения.

- Но конкретно сейчас, - не преминул продолжить я, - конкретно сейчас я ничего не хотел бы больше, чем если бы ты исчез с лица земли, и так вынужденной терпеть тебя слишком долго.

Он фыркнул и снова кивнул.

- Отлично. Дерьма в тебе по-прежнему достаточно - это хороший знак. Теперь вставай и пойдем поедим - я приготовил.

Понимая, что он не отвяжется, я бессильно замычал.

- Давай, - занудно продолжил он, а потом многозначительно поднял брови. - Не заставляй меня стаскивать с тебя одеяло - хрен тебя знает, в каком виде ты привык валяться в постели…

- В каком это…

- В таком, - он ухмыльнулся. - Я очень впечатлительный и легко травмируюсь. Это ты у нас золотая молодежь, а я беден, как церковная крыса, у меня нет денег на пожизненные походы к психиатру.

Совершенно против воли - и, застигнутый врасплох, я не успел собрать силы для достаточного сопротивления, - губы вдруг растянулись сами собой, и я понял, что улыбаюсь. Должно быть, Марлон воспринял это как знак: улыбнулся в ответ, отступил и повернулся к двери.

- Давай, поднимайся и выходи, - бросил он через плечо напоследок. - И надень что-нибудь.

- Без тебя разберусь, - буркнул я, откидывая одеяло.

****

На кухне было светло, слишком светло. Я поморщился и прикрыл глаза рукой. Наощупь нашел край стола и сел.

- В душ бы тебе сходить, - критически заметил Марлон.

- А не пошел бы ты, чистоплюй, - почти дружелюбно отозвался я. - Давай сюда свою стряпню, и покончим с этим. Что у тебя?.. “Курица по-тайски”*, без изысков?..

- Свинья неблагодарная, - показушно проворчал он. - Стараешься тут для него… Свинья.

Поставив на стол дымящиеся тарелки, он налил воды и достал приборы. Раньше мне всегда нравился пряный аромат специй, однако теперь, когда он вдруг резко ударил в нос, от желудка стала подниматься вверх удушающая волна. Я непроизвольно прижал пальцы к губам.

Есть по-прежнему нисколько не хотелось, хотелось лишь вернуться обратно в спальню и с головой накрыться одеялом, но Марлон, сидя напротив, смотрел на меня пристально и выжидающе, очевидно, в любой момент готовый пресечь все попытки к бегству. Под его взглядом, словно на глазах у воспитателя в детском саду, я сделал глубокий вдох, глотнул воды и зачерпнул немного риса в соусе. Марлон удовлетворенно кивнул и начал есть сам.

Я проглотил первую порцию, потом наколол на вилку кусочек курицы, отправил ее в рот и стал медленно пережевывать. Чтобы унять подступающие позывы, снова отпил их бокала. Потом положил вилку.

- Прости, я не могу, - вроде бы стыдиться было нечего, но мне все равно было перед ним неудобно. - Спасибо, что ты приготовил - правда. Но я не могу.

- Давай так, - он ободряюще улыбнулся, - ты посиди чуть-чуть, составь мне компанию, может, немного съешь. А нет - так нет. Хорошо?

- Не знаю, что со мной…

- Ну, - он выразительно поднял брови, - когда сутками ничего не жрешь, кроме хлопьев… Что ж тут удивительного.

- Хлопья Келлогс, - наизусть процитировал я рекламу. - Пусть каждый день приносит радость.

- Молодец. Мир может тобой гордиться.

Я показательно скривился, и он сразу перешел в наступление:

- Может, немного курицы - самую малость? Глядишь и полегчает?..

- Какой же ты чертов зануда.

Однако он оказался прав. Постепенно в желудке успокаивалось, тошнило меньше, и совсем скоро я перестал то и дело сглатывать подступающую слюну. Прислушиваясь к себе, я наколол еще один кусочек, самый маленький, осторожно прожевал. Отпил воды и положил в рот следующий - этот пошел уже неплохо.

Марлон удовлетворенно хмыкнул и энергично зажевал сам.

- На следующей неделе у Давида день рождения, - сказал он словно бы между делом. - И в тщетной попытке хоть с кем-нибудь переспать он организует вечеринку.

- Бедолага, сплошные разочарования, - я непроизвольно фыркнул.

- Ты как, придешь?..

Я помотал головой.

- С меня пока хватит вечеринок. Я наразвлекался по горло.

Он коротко кивнул.

- Ну, если вдруг передумаешь…

- Да. Спасибо.

- Может, тогда в бар выберемся как-нибудь?

- Нет, у меня… Я не смогу - репетиции и все такое. Всякие разные дела. Но спасибо все равно.

И чтобы поменьше говорить, я сосредоточенно уткнулся в тарелку, набрал полную вилку риса и, стараясь не дрогнуть рукой и не рассыпать по столу, отправил в рот. На этот раз совсем без заминок.

- Ну, с другой стороны - никак не унимался Марлон, - сходим еще, успеем. Я бы лучше в FIFA поиграл, если честно… Помнится, я тебе в прошлый раз славно задницу надрал, не грех и повторить.

Я дожевал, проглотил и положил вилку на стол. Поднял взгляд.

- Послушай… Не надо, ладно? Не надо меня развлекать. И пасти тоже, вот правда, - не надо. Со мной ничего не случится.

Он смущенно покраснел, но продолжал смотреть на меня прямо, только чуть сжал губы и коротко выдохнул, словно говоря: “Вот же дерьмо, брат”. Я продолжил:

- Со мной ничего не случится, все будет хорошо. Со мной, с тобой, с Давидом - со всеми. Со всеми в итоге все будет хорошо, просто замечательно. Да?..

- Да, - немного помедлив, он все же кивнул, а потом улыбнулся.

Я улыбнулся в ответ.

- И спасибо.

- Не на чем, - он хмыкнул и кивнул на мою уже полупустую тарелку. - Тут делов-то было: на сковородку бросить.

- Спасибо, что приехал, - сказал я просто, а потом добавил, наигранно пожав плечами и насмешливым тоном подавая ему знак, который он тут же старательно подхватил. - Кулинарными способностями ты явно не блещешь - что правда, то правда, но хоть старался - и на том спасибо.

- Да пошел ты, - засмеялся он.

Затем я поднялся из-за стола и протянул руку.

- Увидимся, ладно?

- Увидимся.

- Закроешь дверь?.. Просто захлопни, хорошо?.. И, - я огляделся, - не убирай ничего, я потом брошу в посудомойку.

- Окей. Ты спать?..

- Да, - напоследок я легко похлопал его по плечу. - Спасибо еще раз, что зашел.

- Не стоит. Ты только, - он замялся, - ты бери трубку хоть иногда, ладно?..

Я кивнул от порога и улыбнулся.

- Ладно.

***

А потом я проснулся, и, кажется, это была середина июля. Я чувствовал себя отдохнувшим и свежим, в голове было легко и ясно, тело чуть ныло от долгого покоя и словно покалывало, просилось двигаться.

Я открыл настежь окно, принял душ, сделал кофе и даже почувствовал голод. В магазине вместе с продуктами купил лампочку и вкрутил ее в спальне.

***

В один из вечеров мне захотелось выйти. Выйти, и чтобы там была музыка, шум и незнакомые люди - совершенно незнакомые.

И следующим вечером тоже. И вечером за ним.

Сначала мы ходили вместе: я, Давид с Сашей и Марлоном, и Румен. По пятницам, по субботам, по вторникам или средам - когда угодно, благо что были каникулы. Начинали в баре - сначала в одном, потом перемещались в другой, потом в третий. Или сразу заваливались в клуб, и чаще всего нам даже не приходилось стоять в очереди на входе: иногда нас узнавали и пропускали вперед, а иногда кто-то знал кого-то в охране, и тогда все тоже устраивалось лучшим образом.

А нет - так мы разворачивались и шли в следующий, делов-то.

В клубе я глотал четвертинку колесика экстази (голландские, самые лучшие, чистый улет), через пару часов еще четвертинку, а потом еще. И самую последнюю - уже к утру. И пил воду, много-много воды.

Сначала немного покалывало - легонько, почти щекотно, мышцы как будто сводило нервной истомой, и тогда тело ощущалось словно резиновым, хотелось все время растягиваться и изгибаться. А потом… Пять минут, десять - и с глубоким вдохом наступал приход, самая первая, долгожданная, самая яркая волна. Реальность начинала играть великолепными красками, и, как никогда, я чувствовал, насколько, на самом деле, прекрасна жизнь, и как каждый момент надо ценить и выжимать из него сок удовольствия по полной.

И я выжимал. Дрожащими от эйфории руками, всю ночь до самого утра. Всеми силами, как только мог, досуха.

Первым с ритма сбился Давид, сразу же за ним - Саша: видимо, у них нашлись какие-то иные интересы, кроме как “колесить” по клубам (если вы не заметили, то это был отличный каламбур - по поводу “колес”). Какое-то время затем мы ходили втроем, пока Марлон, качнув на прощание своей немыслимой шевелюрой, не свалил прожигать жизнь на белоснежные пляжи Мексики, перед отъездом взяв с меня клятвенное обещание вести себя хорошо. Я, разумеется, ему моментально поклялся, одновременно перекатывая языком во рту очередное колесико.

“И их осталось двое”. Впрочем, ненадолго. В один из таких приятных вечеров Румен познакомился с какой-то девицей на полголовы выше себя - глазами он как раз упирался ей в вырез, и даже я был вынужден признать, что это все же очень практично. Как бы там ни было, с тех пор он часто зависал с ней, а это, если вы понимаете, был не совсем тот тройничок, на который у меня встало бы.

Поэтому, брошенный и преданный всеми так называемыми друзьями, я стал коротать вечера в гордом одиночестве.

Впрочем, не совсем. Я приходил один - да, но потом - потом кто-то непременно появлялся на горизонте, достаточно было просто бросить взгляд через зал. Кто-то невероятно интересный, удивительный, сверкающий в ночи невозможными красками. И, что характерно, только для меня сверкающий.

Только - и исключительно - для меня.

В баре я брал водичку и действовал по проверенной схеме: по четвертинке раз в пару часов. Как результат, отличное и благожелательное настроение не покидало меня всю ночь, а это, как известно, дорогого стоит. Приход накатывал волнами, каждая сильнее предыдущей: я чувствовал себя расслабленным и счастливым - да, именно так: счастливым и расслабленным. При этом меня не отпускало ощущение причастности, если хотите - единения со всем человечеством и каждым его представителем в отдельно взятом клубном зале.

К каждому я испытывал нежные чувства, каждого я любил до щемящей боли в груди и с каждым хотел со-единяться там и тогда, непрерывно и бесконечно. Ну или пока член не отвалится.

Поэтому я выбирал в толпе одинаково красивых, идеальных людей, искрящихся и мерцающих в темноте - выбирал первого попавшегося, на кого командир реагировал сразу, дергаясь как стрелка компаса, и тут же, не медля, подходил и протягивал руку для знакомства. Я был раскованным, открытым, искренним и остроумным. Я был таким охуительно великолепным, что с радостью дал бы сам себе, если вы понимаете.

В такси мы сидели каждый на своей стороне заднего сиденья и чинно разговаривали о кино, о театре, о погоде, о хобби, о никому на хер не сдавшихся планах на будущее. Потом за нами закрывалась дверь, мы принимали еще одну дозу, чувствуя, как плавно нас накрывает и размазывает, с качественными спецэффектами, а потом учиняли грязный секс. А потом опять, и снова, и неоднократно, и, вполне возможно, еще раз прямо перед уходом: ешки обеспечивали такой стояк, что можно было трахаться часами без перерыва. Если только на попить.

Я никогда не оставался на ночь, и никто не оставался на ночь у меня: просыпаться утром с кем-то, думая, какого хрена, и кто этот человек, и желая, чтобы он поскорее сдох, и крепкие ребята в белых халатах забрали его, наконец, с ваших глаз, - все это не то, с чем стоит просыпаться по утрам.

Имен я тоже не помнил, чаще всего они вылетали у меня из головы еще в клубе, сразу же после того, как, представившись сам, я отпускал чужую руку. Ни имен, ни лиц. С другой стороны, я вообще мало что помнил: все наши забавы оставались в памяти очень ненадолго, да и то - урывками, кусками, сливающимися наутро в одну сплошную вакханалию остервенелого совокупления, когда нет никаких - и я повторю: никаких запретов.

Никаких запретов… Все, что хотите, вы можете делать с этим телом, по чистой случайности оказавшимся сегодня ночью рядом, - буквально все, что пожелаете. Можете гнуть, ломать, гладить или бить. Подчинять или… впрочем, без “или”: подчинять. О, да. Делать так, как хотите вы - без всякой оглядки.

А оно, это чужое, безымянное тело - взамен оно будет подчинять себе вас. Свобода, равенство и братство - разве же это не прекрасно?..

Это было дивно. Див-но. Это было, может, лучшее время моей жизни. Никаких “почему” и “как же быть”, никаких двояких улыбок, необходимости смотреть кому-то в глаза и что-то там выискивать, какие-то несуществующие знаки. Все просто и понятно, никаких сложностей: вы видите кого-то, и этот “кто-то” видит вас, и слегка улыбается вам через зал, так что сразу становится понятно: у вас множество общих интересов, вы одинаково смотрите на актуальные проблемы общества, на выборах явно голосуете за одну и ту же партию - поэтому никаких сомнений: вы прекрасно поладите!

В ответ вы улыбаетесь ему тоже и тут же представляете, как он выглядит со стороны с вашим членом во рту. Или как наклоняет вас пониже и вжаривает на совесть - например.

И если от этой картинки вас не мутит, а даже наоборот, она кажется вам весьма и весьма привлекательной, то - вуаля! - вот он: мужчина вашей мечты, по крайней мере, на эту ночь. По-моему, идеально. Не знаю, почему я не додумался до этого раньше.

И самое чудесное: утром вы сваливаете - или сваливает он, раз и навсегда из вашей жизни - и никаких совместных завтраков, никаких планов, никаких - боже упаси - задушевных разговоров. Все честно.

Признайтесь же, вы мне завидуете, правда?..

В какую-то ночь я познакомился с двумя совершенно очаровательными и приятными в общении господами - правда, имен я опять не запомнил, но что запомнил точно, так это то, что они плохо говорили по-норвежски и были похожи друг на друга как две капли воды. Они, конечно, клятвенно божились, что в родственной связи не состоят, но мне было плевать. Может, у них там так принято, в балканских республиках, и кто я такой, чтобы судить чужие культуры?..

Дома мы раскрошили по колесику (до этого я держался на голодном пайке и просто пил водичку, так что мог себе позволить), а потом я ловко слизывал порошок с члена, кажется, Амира (или Ариба?..), глубоко забирая в горло, пока другой, удобно пристроившись сзади и также меленько растерев свою ешку, раздвинул мне ягодицы, посыпал там дорожкой, а потом весьма профессионально собирал ее языком. После чего у нас случился божественный приход, и мы трахались всю ночь, как заведенные ключиком игрушки.

И - самое восхитительное: никакого отходняка. Поспать подольше - и все, бодрячком. А еще пить воду и сосать карамельки, чтобы челюсти не сводило.

Дивное время было, повторюсь. Очень насыщенное. Я чувствовал себя отлично, был весел и бодр, и никаких вам моральных драм. Никаких.

Потому что - не надо усложнять. Усложнять - это никому не нужно. Нужно быть проще, и тогда все будет хорошо. Заебись все будет. Как говорится, я не порекомендовал бы секс и наркотики каждому, но в моем случае они работали на отлично**.

Поэтому, когда в середине августа мне пришло расписание репетиций, я как-то даже слегка приуныл. Это, равно как и близкое начало учебного года, означало конец моим невинным шалостям и возврат к обычной жизни. Снова втягиваться в обычную, размеренную жизнь по расписанию, после того, как вы изысканно и разнообразно трахались ночи напролет, умудряясь кончить и в пятый раз, и в шестой - уже чисто эмоционально, потому что физиологически в какой-то момент тело разводит руками, мол, прости, брат, я сделал все, что мог - после всего этого заводить будильник на шесть-тридцать и просиживать задницу в учебном заведении было большим разочарованием.

Я даже немного впал в депрессию по этому поводу. Слегка, чуть-чуть: мне стало казаться, что все вот это образование мне ни на хер не встало. Живут люди и без образования - и ничего, неплохо живут. Да и театр приносил не слишком много радости: начавшиеся репетиции утомляли, коллеги раздражали, а режиссера, судя по всему, раздражал я сам. Такое бывает.

В общем, нужно было срочно что-то делать. И я сделал: все продумал по пунктам, смотрите.

В те дни, когда у меня не было репетиций, а были только занятия, я устраивал себе разгрузку: бегал трусцой и ходил к родителям на ужин. Листал учебники, как пай-мальчик. Из всех развлечений - только мастурбация. И все. Кто же не любит подрочить вне зависимости от душевного состояния, а уж когда надо справиться с депрессией - так тем более. Взаимно приятный секс с искренне любимым человеком - с самим собой - ну чем не благословение божье?..

Но когда были репетиции - тогда было сложнее. Театр, несмотря ни на что, проебать мне не хотелось, это было единственное, что хоть как-то меня интересовало, имело хоть какой-то смысл. А поскольку упадок жизненных сил для творчества не благотворен, то необходимо было выработать четкий план относительно того, как эти жизненные силы в себе регулярно поддерживать.

Для этого пришлось составить правильный распорядок дня и следовать ему неукоснительно, как в армии. Вот такой:

1. Утром встаете, принимаете долгий душ. И одну восьмую ешки (передоз нам ни к чему) - четвертинки я навострился разламывать ножом влегкую. Но тут все зависит от того, когда вы последний раз заряжались - если вчера вечером, то тогда только душ.

2. Топаете на кухню и делаете себе завтрак чемпиона: кукурузные хлопья повышенной питательности и стаканчик апельсинового сока. Апельсиновый сок чрезвычайно полезен для здоровья, заряжает вас необходимым витамином С, а кроме того, кислота, как известно, ускоряет действие спидов.

3. Потом идете, куда вам там надо, и поражаете окружающих работоспособностью.

4. Пьете воду.

5. В обед съедаете пару бутербродов, запивая апельсиновым соком. И еще “восьмерка” - “внахлест”. Общаетесь с друзьями и знакомыми, очаровываете их доброжелательным расположеним, остроумием и общей охуительностью.

6. Никакого спиртного, побольше водички.

7. После обеда - в зависимости от того, чем вы собираетесь заниматься дальше: если у вас репетиция, хватит еще одной “восьмерки”. Работоспособность работоспособностью, но все же пьесу вы репетируете о событиях в еврейском гетто Будапешта перед депортацией, и режиссеру ваша идиотская неконтролируемая улыбка ни к чему. Не забывайте про воду.

8. Если у вас не репетиция, а, например, примерка или вычитка сценария, или еще какая скукота, то смотрите по обстоятельствам: если потом вы намерены вернуться домой и тихо-мирно дрочить, пока рука не онемеет - тогда послеобеденным приемом можно на сегодня закончить: считайте, что сэкономили. А если дальше планируется вечер в кругу пока еще незнакомых друзей с последующим трахом на всю ночь, чтобы мозги вышибало, - тогда можно ещё четвертинку, а то и половинку: вы ведь были хорошим мальчиком и определенно заслужили. В общем, смотрите по обстоятельствам.

9. Пейте побольше воды.

10. Заведите будильник и ешьте что-нибудь по сигналу. Какую-нибудь жирную дрянь - самое то.

11. На ночь выпейте воды.

Ну согласитесь: отличный план. И, заметьте, без неприятных моментов в виде передоза. Прямо загляденье.

Да, надо признать: я ходил практически постоянно обдолбанный, но зато счастливый и довольный жизнью. А много ли среди нас тех, кто может этим похвастаться?.. Вот именно.

Правда, было одно “но”.

Я стал хуже спать - в том смысле, что иногда мне не удавалось заснуть. Час за часом я лежал с открытыми глазами, таращась в потолок, и ничего не помогало: ни теплая вода, ни дрочка, ни артхаусное кино. Иногда, после секса, я проваливался в какое-то небытие, в зыбкую дремоту, но потом снова просыпался посреди ночи и опять лежал, пялясь в потолок или на подушку рядом. Лежал, лежал, пока не звонил будильник на телефоне и не приходило время вставать и идти: в школу, к родителям, на встречу с агентом.

И все бы ничего, но к середине дня меня вырубало, и я засыпал практические там, где стоял: на диване в гостиной, за столом в кухне, в школьной подсобке, среди швабр и бутылок с чистящими средствами, в вагоне метро, съезжая лицом по холодному стеклу.

Иногда я опаздывал на репетиции, а однажды даже проспал прогон, организованный для какой-то продюсерской группы. Впрочем, тогда я ловко выкрутился: сказал, что, мол, простите-извините, много проектов, разрываюсь, и, кроме того, о том, как неисправно ходят электрички в метро, можно уже слагать легенды, но вот я здесь и готов работать за троих. Режиссер скрипнул зубами, но ничего не сказал.

А один раз меня отрубило прямо в гримерке. Самое смешное, что в тот день ешек я вообще не принимал, решил только передернуть по-быстрому за ширмой, а потом сел на стул перед зеркалом и нечаянно уснул. Ну расслабился чуть-чуть, что теперь делать!.. Со всяким может случиться.

И еще одна досадная мелочь: иногда я забывал текст. То есть у меня в голове он звучал правильно, складывался из правильных фраз, но по какой-то неизвестной причине я то не мог их выговорить одной слитной репликой, то выговаривал, но тогда они выходили отчего-то совершенно иначе, вроде и похожими на сценарные, но все же неуловимо отличными. То ли я бездумно переставлял слова, то ли выделял голосом не те отрывки - не знаю… То ли просто забывал, и тогда приходилось начинать сцену заново.

Но, за исключением этого, все было отлично, жаловаться не на что.

Учителя хвалили меня за работоспособность, родители - за энергию и усердие: я как-то поймал волну и перекрасил им весь задний фасад дома, до которого у отца вечно не доходили руки, а потом еще и лужайку подстриг - такой молодец. У меня находилось время для друзей, я был всегда в хорошем настроении, открыт для общения и совместных походов куда и когда угодно.

Я даже один раз сходил на ужин с Руменом и его девицей - уж не знаю, какого черта он потащил меня с собой, но и тут я был душа компании: так шутил и так улыбался, что, держу пари, если бы не Румен, она отсосала бы мне прямо там, под столом. Не сказать, что это было бы событие года, но минет есть минет, я не привередливый.

Словом, все было замечательно. Все, кроме одного.

Меня все-таки сняли с роли.

Комментарий к 20.

* “Тай Чикен” - замороженный обед “курица по-тайски”

** “Я не порекомендую секс, наркотики и безумие каждому, но в моем случае они всегда работали отлично”, Хантер С. Томпсон

========== 21. ==========

Я здесь.

- Хенрик, вот твой кофе. Сахар надо?

- Нет, спасибо. Спасибо.

Это Мари, одна из ассистентов режиссера. У Мари длинные волосы цвета поблескивающей на солнце меди и зеленые глаза. Мы с ней иногда пьем кофе в перерывах, если она не занята. Может, я ей немного нравлюсь, а может, ей просто меня жаль: съемки проходят в очень интенсивном режиме, до позднего вечера, так что времени на общение вне сета совсем не остается. И когда все остальные расходятся по домам, я иду в гостиницу.

Это хорошая гостиница, и у меня отличный номер, есть ночной портье и все, что только можно пожелать - в пределах сметы, разумеется. Наверное, это самая хорошая гостиница, в которой я когда-либо останавливался.

Но все же это всего лишь гостиница. Временная крыша над головой, не более. Не дом. Впрочем, дом… Мой дом тоже оказался временным. В другой жизни я сделал бы все, чтобы там остаться, но это в другой жизни. В этой все так, как есть: хорошая работа, хорошая гостиница, хорошая кофеварка в номере.

Когда мне не спится, я нажимаю на кнопку у изголовья, и тяжелые оконные портьеры с негромким жужжанием расходятся. Центр Копенгагена совсем рядом, и комната тут же наполняется отблесками неоновых огней. Иногда я слышу далекую сирену скорой помощи или пожарных, а иногда музыку из бара неподалеку - похоже, у кого-то сегодня вечеринка.

В такие ночи я представляю, что кто-то невидимый тоже нажимает на потайную кнопку, и тогда стены номера раздвигаются, ширятся все больше и больше, ползут в стороны, вытягивая за собой мебель и светильники, изгибаются волной и наконец словно трескаются: распадаются на квадратики размером с ладонь. Раз - и с характерным щелкающим звуком квадратики переворачиваются обратной стороной: там они оклеены простенькими бумажными обоями в мелкий рисунок, кое-где вздутыми неровными пузырями, кое-где отходящими от поверхности. Два - и мебель меняется тоже: современная, комфортабельная, каталожно-дизайнерская, она стареет на глазах; ящики комодов рассыхаются и видимо скособочиваются, едва удерживая в невесть откуда взявшихся замочных скважинах тяжелые ключи с ушками, большое зеркало на дверце шкафа в углу мутнеет, застывает, подергивается паутиной мелких царапин.

Три - и я в прошлом, в дешевеньком номере одного из многочисленных отелей Ист-Энда. Я даже помню, сколько он стоил в фунтах и кронах: чек по-прежнему лежит у меня в футляре для кредиток.

По большому счету, это все, что осталось у меня от прошлой жизни - этот чек и ключи. Ключи, которые я так и не вернул. Днем я ношу их в кармане, а когда возвращаюсь в номер, кладу на прикроватный столик - будто я только что открыл ими дверь, вернувшись домой. Это глупая игра, я знаю. Но все равно.

Их три: от подъезда, от почтового ящика и от квартиры. Они лежат на прикроватном столике в связке, и я смотрю на них, когда засыпаю. Когда-нибудь настанет время, и я буду засыпать, смотря на другие ключи или другие вещи, или вообще никуда не смотря, но пока… Пока у меня есть эти ключи. У меня есть они, а в Осло есть квартира, которую можно ими открыть. Ну или, по крайней мере, можно было раньше - не знаю, как сейчас.

Зачем я по-прежнему ношу их с собой?.. Не знаю. Просто ношу. Наверное, все-таки прав был отец, когда говорил, что особенным умом я никогда не отличался.

Съемки идут хорошо, режиссер мной, кажется, доволен. По крайней мере, я стараюсь, как могу.

- Молоко принести? - Мари сделала жест по направлению столика с закусками.

- Нет, спасибо, - я улыбнулся ей и обхватил пальцами картонный стаканчик, пытаясь согреться: сегодня мы весь день снимали на улице, а в ноябре воздух уже совсем холодный. - Лучше посиди со мной.

Она подобрала полы пальто и села рядом.

- Устал? Думаю, уже скоро закончим…

- Да какое там! Я-то прихожу на все готовое. Это вы всю работу делаете, - я поправил ей запутавшийся конец шарфа. - Ты не мерзнешь?..

- Немного, - она тоже улыбнулась и отпила из своего стаканчика. - Ничего.

Кофейный пар тронул ей лоб и медные пряди, выбившиеся из-под шапочки. Я притянул ее ближе, обнял, согревающе потер спину и предплечье. Она поежилась и шмыгнула носом.

- Какие планы на выходные?

- Поедем за город с друзьями, пока зима не наступила - внезапно, как это обычно бывает в ноябре…

Мы одновременно хмыкнули, и она тут же предложила:

- Хочешь, поехали с нами?..

- Спасибо, - я сделал глоток. - Было бы здорово, но…

- Да ладно тебе! - перебила она. - Отдохнешь, познакомишься с новыми людьми, будет весело!.. Давай?..

Я засмеялся и снова потер ее предплечье.

- Я бы с удовольствием, но не могу. Но спасибо!.. Но вот в следующий раз…

- Ты и в прошлый раз так говорил, - негромко заметила она, пряча нос в стаканчик.

- Когда?..

- Угу. И в позапрошлый…

На это возразить мне было нечего, Мари действительно звала меня раньше - и за город, и когда они с бывшими одноклассниками собирались в бар, и на какую-то премьеру, куда у нее были пригласительные, и еще куда-то, а я… А что я?..

- В следующий раз, хорошо? - я попытался заглянуть ей в лицо, но она нарочно отвернулась - сделала вид, что чем-то увлечена на другой стороне площадки. - Эй…

В ответ она молча кивнула, и тогда я позвал:

- Мари!..

- Что?

- Посмотри на меня… Ма-ри…

Она повернула голову и глянула на меня сквозь стекла очков - прямо и неожиданно серьезно.

- Что-то не так?.. Ты на меня за что-то обижаешься?..

Секунду она словно размышляла - смотрела на меня все так же пристально, не говоря ни слова, а потом будто разом оттаяла: черты лица расслабились, стали привычно мягкими и доброжелательными, глаза потеплели и улыбнулись.

- Конечно, нет, - она вздохнула и улыбнулась уже открыто. - Что за ерунда, за что мне на тебя обижаться?!

- Не знаю, - я пожал плечами и улыбнулся тоже, в ответ. - Вдруг я что-то сказал или сделал не то, и не заметил?..

- Нет… Ничего ты не сделал… ничего “такого”, все в порядке.

- Точно?

- Точно.

- Ну хорошо.

Я наклонил стаканчик и шутливо с ней чокнулся. Мари усмехнулась, и я снова ее обнял. Непослушные прядки тут же щекотно прижались к моему лицу, от них исходил запах зимы и какого-то шампуня.

- Так чем ты так занят на выходных? - поддразнила она. - Давай, признавайся: свидание, небось?..

- Если бы, - я фыркнул и сделал еще один глоток: кофе уже почти остыл. - Было бы неплохо, но нет… Нет, просто семейное дело.

- Что-то случилось?

- Нет, все в порядке. Поеду в Мальме, там отец живет - посмотрю, как у него дела.

- В Мальме? - Мари удивленно приподняла брови. - Ты никогда не говорил…

- Да не о чем было и говорить-то… Он давно уже туда переехал, иногда я его навещаю - вот и все.

- Понятно. Понятно…

Я запрокинул голову и залпом допил остатки.

- Слушай, давай я пойду посмотрю - может, там уже закончили на сегодня?..

- Да чего ты будешь… - встрепенулась она, - давай я!..

Я засмеялся и, повинуясь какому-то безотчетному порыву, притянул ее ближе и поцеловал у виска. С ней было всегда тепло, с Мари. Может быть, мне стоило общаться с ней больше… У нее наверняка есть парень - ну, я имею в виду: вы только посмотрите на нее!.. - но, может быть, мы и правда могли бы когда-нибудь выпить по стаканчику… Может быть, и с компанией… Или даже с ее парнем - я бы с радостью с ним познакомился, почему нет?.. Она возвращается к нему каждый вечер, он должен быть хорошим человеком… Или все же это было бы странно?.. Не знаю…

- Подожди, я сейчас!

- Нет уж, сиди, - я шутливо дернул ее обратно, - сиди и отдыхай!.. Уж кто успевает за день набегаться, так это ты…

- Но…

- Я быстро, - поднявшись, я кивнул на ее стаканчик. - Еще принести?..

- Нет, - она покачала головой и улыбнулась.

- Ладно.

Не успел я сделать и пары шагов, как Мари меня окликнула:

- Хенрик!

- Что?

- Не забудь найти гримеров, - она очертила в воздухе свое лицо и сделала страшные глаза, но тут же не удержалась и прыснула, - чтобы не получилось, как в прошлый раз!..

Секунду я размышлял, что именно она имела в виду, а потом вспомнил: ах, да!.. В прошлый раз я как раз направлялся в технический вагончик, когда в самом конце дня позвонила мама. Слово за слово, мы заговорились, и я совсем забыл снять грим - пошел с площадки прямо так, весь в бутафорской крови, и пока добрался до выхода из студии, насмерть перепугал охранников - те уже собирались вызывать полицию.

- Не забудь!..

Я засмеялся и помахал рукой.

***

Я здесь. И на расстоянии моей руки ты крепко спишь.

Иногда я думал о нем.

Я думал о нем, когда переходил дорогу

когда заказывал лапшу из китайского ресторана

когда включал лэптоп в сеть питания

когда доставал из минибара бутылку пива

когда прикладывал электронный ключ к считывателю на двери номера

когда открывал портьеры, чтобы было больше солнца

когда закрывал портьеры, чтобы было меньше солнца

когда сливал воду в ванной

когда говорил по-датски с акцентом

когда видел, как выпускает пар эспрессо-машина

когда бросал на пол подушки, горой наваленные на кровати

когда ступал босыми ногами на кафельный пол в ванной

когда смотрел через окно на людей, сидящих в кафе

когда слышал вой пожарной сирены

когда лаяла собака

когда ребенок ронял мороженое на асфальт

когда я неплотно закрывал кран в ванной и просыпался ночью от звука капающей воды

когда мне приносили кофе

когда я кому-то приносил кофе

когда был в индийском ресторане

когда набирал сообщения

когда дул ветер

когда разговор заходил о париках

когда я заказывал рыбу

когда над головой пролетал самолет

когда вода в ванне переливалась через край

когда мимо проезжала мусороуборочная машина

когда я резал палец бумагой

когда вечером снимал обувь

когда чихал

когда зевал

когда у меня шла носом кровь

когда я доедал чипсы и добирал пальцем крошки из пакета

когда чувствовал запах влажной жирной земли в парке

когда дождь шуршал по стеклам

когда солнце пробиралось утром через щель в портьерах и застывало на моем лице

когда кофе был слишком крепким

когда мне наносили грим

когда я оказывался в незнакомом районе

когда видел нищего на улице

когда пожилая пара передо мной держалась за руки

когда у меня заканчивалась зубная паста

когда режиссер кричал “Стоп, снято!”

когда я покупал лимонад с эстрагоном

когда по телевизору шла реклама

когда я откусывал слишком большой кусок яблока, и сок тек у меня по подбородку

когда смотрел документальное кино про китов

когда не высыпался

когда надевал махровый халат после душа

когда уставал

когда “хрустел” пальцами

когда смеялся чьим-то шуткам

когда кто-то смеялся моим

когда кто-то наклонял голову

когда кто-то пожимал плечами

когда в солнечный день я забывал очки в номере

когда проходил мимо магазина игрушек

когда был один

когда был в компании

когда листал газету, и на пальцах оставался налет типографской краски

когда расчесывал укус комара

когда у меня болело горло

когда я опаздывал на встречу

когда ступал в лужу

когда по телевизору показывали демонстрации

когда включал радио

когда вдалеке кричала чайка

когда в кармане запутывались наушники

когда я нечаянно проливал вино на скатерть в ресторане

когда мне сигналили велосипедисты

когда мимо пролетал шмель

когда я слышал визг тормозов

когда в парке убирали на зиму лавочки

когда я был пьян

когда у меня было похмелье

когда я обещал себе больше никогда не пить

когда надевал желтые светоотражающие полоски на запястья

когда оказывался на рынке

когда покупал соленый попкорн и шел в кино

когда покупал сладкий попкорн и смотрел кино в номере

когда в центре города проходил мимо отеля Хилтон

когда в воздухе вдруг ощущался запах моря

когда вечером в домах загорались окна

и каждый раз, когда я закрывал глаза.

Я здесь. И на расстоянии моей руки ты крепко спишь - прекраснее, чем самая отчаянная мечта.

Тогда, в тот злополучный вечер в клубе… Первое воспоминание, которое приходит мне на ум - это ощущение разъедаемого кислотой горла: меня вырвало. В туалете я едва успел захлопнуть за собой дверь кабинки и поднять крышку, как в нос ударил острый аммиачный запах мочи, и тут же сильный спазм вынес в горло желчь. Я вытолкнул ее из себя, сплюнул и почти сразу почувствовал вторую волну. После нее в желудке, кажется, уже ничего не осталось, но по инерции спазмы продолжались, шли один за другим, снова и снова, словно что-то больное, зараженное, пыталось выбраться из меня, упорно лезло вверх, царапая изнутри когтями. Из глаз и носа текло, умом я понимал, что надо постаратьсяотодвинуться от унитаза и дышать размеренно, но с каждым позывом только бессильно склонялся над изгаженной поверхностью.

Через несколько секунд у меня заложило уши и от напряжения зашумело в голове; я почувствовал, что не могу толком вдохнуть, только сиплю натужно, со свистом, стараясь втянуть воздух в легкие.

Вдруг в дверь резко заколотили.

- Эй, приятель, все нормально?

Как ни странно, стук и голос вернули меня в реальность: я смог поднять голову и, держась за стену, распрямиться.

- Нормально?

- Да, спасибо, - голос был чужим, каркающим. - Нормально, в порядке.

Я снова сплюнул, собрав во рту слюну и остатки желчи, потом еще раз, вытер рот ладонью. Потом отмотал туалетной бумаги и вытер лицо. Прислонившись в двери, постоял немного, отдышался и спустил воду в унитазе. Подхваченный течением использованный кусок бумаги покружил на поверхности, а потом исчез в колене.

Какой-то парень в распахнутой на груди рубашке, уже изрядно навеселе - должно быть, это он стучал в дверь, - окинул меня беглым взглядом, но ничего не сказал. Буркнул что-то себе под нос и закрылся в кабинке.

Снаружи по-прежнему гремела музыка, вечеринка набирала обороты, но, к счастью, в тот момент в туалете больше никого не было. Стараясь не думать, не вспоминать, не издавать звуков и ни при каких условиях не смотреть на себя в зеркало, а только лишь сосредоточиться на простых, однотипных механических движениях, я прополоскал рот, сделал пару больших глотков, вымыл руки и лицо, тщательно вытер бумажным полотенцем. Потом вышел.

Из Осло я уехал почти сразу, спустя буквально несколько дней. Съемки начинались через три недели, но я написал в агентство, что готов участвовать в препродакшен, и будет лучше, если в это время я буду находиться на месте. Почти сразу мне пришло уведомление о съеме квартиры на этот срок. В Копенгаген я прилетел последним рейсом, на такси добрался до адреса, закрыл за собой дверь. В спальне стянул свитер и джинсы, положил ключи на прикроватную тумбочку и лег под одеяло.

Потом я набирал его номер - тысячу раз. Набирал по памяти, отчего-то упорно не открывая список контактов или журнал входящих - набирал снова и снова, чтобы тут же стирать. Писал длинные сообщения, сбиваясь с мысли, теряя начало, запутываясь в лабиринтах фраз и пространных формулировок. Я столько всего хотел ему сказать и объяснить, но каждый раз, проговаривая все эти фразы в уме, понимал, что все это не то - совсем не то, что я хочу сказать на самом деле, что на самом деле имею в виду. Что, как ни старайся, мне никогда не выразить того, что я чувствую: что чувствую себя сухим осенним листом с грубыми, выпуклыми прожилками, уже почти прозрачным на холодном, низком солнце. Листом, оторвавшимся от своего дерева, подхваченным порывом ветра и уносимым куда-то далеко.

Что я сказал бы ему?..

Что с тех самых пор не могу?.. Не могу глотать, не могу спать, завязывать шнурки на ботинках, говорить о погоде, держать в руках палочки… не могу думать, не могу чувствовать, не могу ничего… За очень редким исключением не могу находиться рядом с людьми, не могу выносить их присутствия?.. Что мне кажется, будто каждый - знакомый или совершенно посторонний - смотрит на меня, поджав губы, с презрением и разочарованием? С отвращением? А те, кто не смотрит - те отвратительны мне?..

Что я мог сказать? Что люблю его? После всего… После всего, что было, он просто не поверил бы мне.

Он подумал бы, что эти слова ничего не стоят теперь, что это не более, чем просто звуки, которые я издаю, чтобы любой ценой получить желаемое: похвалу, секс, ласку, внимание, признание, оправдание. Всего лишь звуки, которые издаем все мы только для того, чтобы хоть кто-нибудь обнял нас, забрал домой, чтобы посмотрел на нас так, как он смотрел на меня когда-то. Он не поверил бы мне - он подумал бы, что все это ложь, уловки и притворство, что на самом деле мне нет никакого дела до него самого, что во мне говорит только животный страх одиночества, самое чистое выражение инстинкта самосохранения, заложенного в нас природой.

Что я мог сказать?.. Что, едва оказавшись на улице, вытащил телефон и, с трудом попадая по клавишам, борясь с заново поднимающимися спазмами, с ошибками и ненужными пробелами написал Леа, что между нами все кончено? Это?..

Он не поверил бы, он подумал бы, что я сделал это под влиянием момента, в состоянии аффекта, в шоке. Что завтра я передумаю, что снова, как и раньше, буду говорить ему не о том, какая с самого начала это была плохая идея - добиваться мечты во что бы то ни стало, - а о том, какая хорошая. Он не поверил бы мне, я не поверил бы себе и сам.

А даже если и поверил бы… Это уже ничего не изменило бы между нами. Просто потому, что нас больше не было - тех нас.

Меня - того, кого он увидел на сцене в тот наш самый первый день, - того меня больше не было. Теперь я был другим - кем, сам того не замечая, стал со временем. Или, может быть, на самом деле я был им всегда, только умело это скрывал?..

Как бы то ни было, я стал тем, кем стал, и этот новый “я” изменил его тоже, под стать себе.

Распотрошил, криво вспоров по животу, вынул кровоточащее, живое нутро - оно билось и пульсировало в моих руках, дышало, умоляло, оно… Оно так не хотело умирать…

А я - мне было вечно мало. Мало, мало, мало… Мало! Мне хотелось, чтобы он подчинялся - мне, моим желаниям, моим мечтам, моим планам, чтобы принадлежал мне, только мне - весь, без остатка, чтобы был послушным и покорным, чтобы только я держал в руках его нити. Чтобы владел им, полностью и безраздельно, как куклой.

И я сделал это - сжал пальцы покрепче и раздавил его. Отшвырнул прочь, что еще конвульсивно вздрагивало, а потом набил соломой, сшил рваные края грубой парусной нитью и наклеил кривую ухмылку.

Зачем я был бы нужен ему теперь? Тот, кто сделал это с ним?

Тот, из-за кого он сделал это с собой?..

Куда бы я ни посмотрел, передо мной неизменно вставало его лицо - там, в той жуткой комнате, в той западне, куда я его загнал… Его загнанный взгляд, сжатые губы, его запрокинутая голова и неестественно вывернутая шея в черной петле галстука, его глаза… Его лучистые глаза, которые совсем недавно улыбались мне - так тепло, так доверчиво… Я вспоминал это, и меня тошнило снова - от ужаса, от презрения, от оглушающего отвращения к самому себе за то, что я сделал.

С ним. С нами. За то, что я сделал с нами.

И неужели я осмелился бы говорить ему о том, что теперь чувствую?! Неужели смог бы опутать его снова паутиной своих амбиций, желаний, своих “потерпи еще немного”?! Разве смог бы я снова заманить его на наживку обещаний, оплести руками, закрыть поцелуями рот, сковать движения, привязать к себе невидимыми, но прочными, словно стальные тросы, нитями… А потом ждать, как паук… затаиться и ждать, пока он увязнет в моей жизни, в моих планах, в моих мечтах настолько, что не сможет и пошевелиться?.. Пока снова не станет принадлежать только мне?..

Разве не хватило ему по горло этого безумия?

Разве так поступают с теми, кого любят?!

Мои мечты… Он был прав, он - единственный, кто мог заглянуть внутрь меня, кто смог разглядеть правду, кого мне так и не удалось обмануть: мои мечты давно превратились в навязчивую идею, в обсессию, в амбиции, ради которых я пожертвовал самым дорогим, что у меня было.

Я сам не заметил, как это произошло. Конкретный момент, когда я подрезал им крылья - своим мечтам. Когда из свободных, сильных птиц они превратились в кудахтающих кур, не способных летать - не заметил… Я запер их в тесном вольере, и его - чтобы он смотрел за ними, чтобы был только мой, чтобы я мог приходить и уходить, когда мне вздумается, - я запер его тоже, вместе с ними.

Запер, выключил свет и ушел, сжимая в ладони ключи.

Те самые, на которые я смотрю теперь перед сном. Те самые, на которые в итоге оказался заперт я сам.

А теперь… Теперь все встало на свои места. Теперь я был там, где всегда хотел быть. И стал тем, кем хотел стать. И делал то, что всегда хотел делать. И все было так, как я когда-то мечтал. Вот только…

Только больше не было его.

… Иногда, если совсем не спалось, я разрешал себе помечтать. Позволял - совсем немного, самую малость, только лишь до утра: что когда-нибудь, когда закончатся съемки, я вернусь домой. К нему. Что настанет день, и я снова окажусь в его руках. В тишине его квартиры. И что его глаза улыбнутся мне - как раньше. Как в самом начале, доверчиво. Что, как когда-то давно, он протянет ко мне руки и заберет к себе.

Что та доброта, та забота и ласка, которые он мне дарил, появятся в моей жизни снова. Заново.

И тогда мы начнем все сначала. Мы будем новыми людьми.

Мне хотелось позвонить ему и сказать, что я люблю его и больше ничего не знаю. Что больше ничего не имеет значения. Что все мои планы зависят только от него, и только он в силах всего лишь единственным прикосновением поднять их с земли, заставить дышать, расти, пускать клейкие листочки, дрожать и звенеть на весеннем ветру.

Мне хотелось сказать: “Я люблю тебя, и это единственное, в чем я уверен”.

Но тогда это ничем не отличалось бы от того, что он слышал раньше. От того, за что он меня возненавидел.

А что еще я мог сказать?..

Разве только…. Я хотел бы сказать ему, что я счастлив. Счастлив и горд, что когда-то он выбрал меня, что он был в моей жизни - сколько захотел, сколько смог. Что он - это лучшее, что произошло со мной.

Это я должен был сказать ему. Это должен был говорить постоянно, пока он был рядом, пока смотрел на меня, пока любил.

А теперь - теперь я не знал, как. Не знал, с чего начать, какие выбрать слова, и поверит ли он мне на этот раз, захочет ли вообще слушать. Наверное, все же есть вещи, которые нельзя поправить.

Поэтому я стирал набранный текст и нажимал на красную кнопку разъединения еще до того, как слышал первый сигнал.

Так шло время, а потом я случайно увидел фотографии - он и какой-то парень улыбались друг другу на вечеринке, и он снова напоминал того, кем был прежде.

И я подумал: он живет, двигается дальше, он снова может быть счастлив. Отпусти. Ну отпусти же… Если любишь - отпусти. Он не был счастлив с тобой, может быть, только когда-то давно - так давно, что теперь вряд ли помнит, как это было.

Отпусти.

В тот день я перестал придумывать слова и фразы.

Ты крепко спишь - прекраснее, чем самая отчаянная мечта. А я смотрю, как ты исчезаешь.

*****

- Зачем тебе такой большой дом?

Я сидел в глубоком неудобном кресле напротив, гадая, куда меня заведет сегодняшний разговор. Каждый раз, когда я смотрел на его морщинистое лицо, в выцветшие голубые глаза - прямо, “не виляя”, как он всегда требовал, - меня сковывал страх. Глупый, детский и очень реальный.

В этом страхе я был снова подросток и после развода родителей по какой-то причине должен был жить с отцом. Теперь его дом был и мой тоже, здесь должны были оставаться все мои вещи, и бежать было некуда.

Так что когда я сейчас допью кофе и доем печенье, то должен буду вернуться в свою комнату и быть там, пока меня не позовут.

Раз за разом я твердил себе, что все это неправда, что это только лишь детский страх, не более; что я давным-давно вырос, теперь я взрослый человек и не обязан ему подчиняться, так что в любой момент, когда пожелаю, могу уйти - выйти, выскочить из этого дома, и он не сможет меня остановить. Однако уговоры почти не помогали: сердце стучало быстро, неприятно, как-то противно мелко, я то и дело сглатывал сухим горлом, совершенно не в силах переключиться, подумать о чем-то другом. Мне казалось, одно неверное движение - и клетка захлопнется, теперь уже навсегда.

Чтобы как-то совладать с собой и прервать затянувшееся молчание, стряхнуть его цепкий, испытующий взгляд, пауком ползающий по мне вверх и вниз, я старательно откашлялся, сделал новый глоток и снова спросил:

- Он все же действительно большой, не проще ли его продать и купить поменьше?..

Отец подозрительно нахмурился.

- А что? Тебе какая разница?

- Никакой, - я торопливо помотал головой. - Никакой, просто я подумал, что тебе, должно быть, тяжело… одному… за ним ухаживать.

- Ты подумал?..

- Да, - старательно не обращая внимания на сарказм, засквозивший в его голосе, я продолжил. - Большая часть комнат не используется, и участок этот еще…

- Не твоя забота, - раздраженно прервал меня он. - Похоронишь меня, вот тогда и распоряжайся участком.

- Но…

- А до тех пор - я сам разберусь. Это ясно?

Пряча глаза и привычно презирая себя за это - мне двадцать с лишним лет, а я до сих пор не могу дать ему достойный отпор!.. - я кивнул.

- Да. Как скажешь.

- Конечно, как скажу, - не преминул съязвить он. - Удобно жить, когда за тебя все решают. А ты вроде как и ни при чем… Я бы тоже не отказался - на всем готовом!..

Кровь бросилась мне в лицо, трусливая дрожь в груди усилилась. Я крепко сжал губы, изо всех сил стараясь держать слова, голос и выражение лица под контролем, чтобы не разозлить его еще больше, хотя теперь уже стало понятно, что сегодня он пребывал в одном из тех своих настроений, когда любой мой взгляд, любой звук, любой самый незначительный жест, который он истолковывал по-своему, любое доказательство моего существования - все вызывало в нем волну раздражения, недовольства всем без разбору: моей внешностью, неправильными суждениями, моей общей никчемностью.

Сколько я его помню, отец никогда не был открытым и приветливым человеком, и почему моя мать сошлась с ним - оставалось для меня загадкой: он был не просто ее старше, он был совсем другим, отличался от нее и по характеру, и по темпераменту, словно был вырезан из совсем иной породы дерева. Вероятно, когда они познакомились и стали встречаться, она видела в нем умного, веселого и доброжелательного мужчину, а не желчного, подозрительного и жестокого старика, каким он стал со временем. Может, он смешил ее на свиданиях или, наоборот, был вдумчивым и интересным собеседником, и именно это привлекало ее в нем.

Я, с другой стороны, никогда не знал его таким.

Когда я был ребенком, его раздражительность и насмешливый, унизительный сарказм еще не родились из того чувства разочарования, которое он со временем стал испытывать по отношению ко мне. В моем детстве он присутствовал скорее как тень, как облаченный в белый клинический халат ученый, на расстоянии наблюдающий за крысой в лаборатории: поддерживающий в клетке правильную температуру и влажность, по часам подающий корм в кормушку и воду в поилку, отмеряющий время, за которое “подопытный экземпляр” доберется до центра лабиринта, и методично заносящий результаты в контрольный журнал. Все время, сколько помнил, я чувствовал на себе его взгляд: анализирующий, оценивающий, решающий, стою ли я хоть чего-то или, как он всегда и подозревал, совершенно бесполезен.

Под этим взглядом я шевелил подвижным носом, нюхая стеклянные стены клетки, перебирал по скользкой поверхности когтистыми лапами и, волоча за собой голый розовый хвост, послушно делал, что он говорил: разгонял колесо, по сигналу трогал то колокольчик, то зеркало, и, подгоняемый стрелкой секундомера, искал центр лабиринта. Я надеялся, что, если успею, он протянет руку и, может быть, почешет меня за ухом или даже, если мне повезет, поднимет за шкирку и посадит на ладонь. Но, как я ни старался, видимо, все же не слишком укладывался в показатели и не давал ему никаких особых поводов для гордости: в качестве поощрения он нажимал на кнопку, и в кормушку автоматически высыпался корм.

Ночью я хрустел пресными на вкус колечками, содержащими все необходимые витамины и микроэлементы, и думал, что в этом нет ничего удивительного, что никаких аплодисментов я не заслужил, что сам виноват и надо было стараться больше, бежать быстрее и прыгать ловчее. “В следующий раз, - успокаивал я себя, когда доедал до конца очередную дозированную порцию отцовского внимания, - в следующий раз у меня обязательно получится”.

Он не был агрессивным, никогда не кричал и не поднимал на меня руку. По воскресеньям выводил меня во двор, куда приезжал фургончик с мороженым, терпеливо ждал в толпе, пока мой класс пройдет парадом на 17 мая, ходил на все родительские собрания и мои школьные выступления, но, хотя я никогда не спрашивал об этом напрямую, по его лицу было понятно, что на самом деле он считал это все потерей времени. Только лишь долгом, принятой в обществе необходимостью, налагаемой на всех, у кого есть дети, клиническим условием эксперимента - не более.

Вероятно, ему хотелось бы видеть меня врачом, как он сам, или лейтенантом армии, или полицейским… или пожарным, электриком, архитектором, адвокатом - кем-то важным, значимым, кем он мог бы гордиться. Если бы он когда-нибудь сказал мне об этом - что я должен был сделать, чтобы стать достойным его гордости, - я приложил бы для этого все усилия. Но по каким-то причинам, которые он, разумеется, держал при себе, ничего подобного не происходило. Как раз наоборот: он будто все время ждал, что я удивлю его, добьюсь какого-то исключительного результата сам, один, без подсказки, без всякой помощи с его стороны - сделаю первую в мире операцию по пересадке чего-нибудь важного, выслежу и поймаю особо опасного преступника или вытащу кого-нибудь из огня, рискуя своей жизнью, и тогда король собственными руками вручит мне в ратуше медаль за отвагу.

А я, мало того, что интересовался почти только лишь кино, так еще и не особо преуспел в этом. По крайней мере, достаточно, чтобы дать ему веский и основательный повод развешивать мои фотографии по стенам.

Сначала он терпеливо ждал и наблюдал, просчитывая гипотетические траектории моего успеха, но потом, как человек практичный, понял, что нет смысла ожидать от меня каких-то особых достижений. Что самое большое мое достижение - мое собственное лицо, внешность - и так было всегда при мне, так что ничего нового предложить ему я не мог. Потому что был просто не способен или недостаточно старался - это не играло никакой роли.

К сожалению, я не унаследовал от него способности анализировать, собирать данные и распределять их по соответствующим колонкам, искать между ними взаимосвязи и делать верные, основанные на фактах выводы: я всегда был слишком эмоционален, подвержен импульсам и постороннему влиянию, так что в итоге всегда принимал необдуманные решения.

И сейчас: несомненно, правильнее было бы никогда его больше не видеть. Допить кофе, попрощаться и покинуть этот большой, мрачный дом, где царил стерильный порядок, где не было ни одной перегоревшей лампочки и где вещи всегда находились на четко определенных местах - у них тоже не было права на ошибку.

Покинуть и больше никогда не оглядываться назад. Остановиться, принять реальность такой, какая она есть, и не пытаться произвести на него впечатление. Не лезть из кожи, чтобы починить и склеить то, что не могло быть починенным и склеенным, что с самого начала было испорчено, дефективно.

И если бы я был умнее, тверже, если бы чего-то стоил сам по себе, без оглядки на его тень, вечно маячащую за спиной, если бы я был тем, кто способен принимать решения и нести потом за них ответственность - другими словами, если бы я был тем, кем отец всегда хотел меня видеть, - то послал бы его к черту уже давно, несколько лет назад, и не приезжал бы к нему снова и снова, в этот гулкий, опасный дом, где в каждом углу скалило зубы одиночество, так и норовя сорваться с привязи и вцепиться мне в горло; не сидел бы в низком кресле, раздавленный его взглядом, и не чувствовал бы себя в западне.

Иногда мне приходило в голову, что лучше бы он бил меня. Тогда, ребенком - бил или как-то наказывал физически. Лучше бы он был подвержен вспышкам ярости, лучше бы, только по одному ему известной причине, ненавидел: я чувствовал бы тогда, что могу вызывать в нем эмоции, что ему не все равно, что в его глазах я достоин сильного чувства - и пусть бы это была ненависть, пусть!.. Все было лучше, чем чопорное, сухое безразличие.

Глубоко внутри я надеялся, что когда-нибудь настанет момент, когда он сжалится надо мной или просто устанет от бесконечного разочарования при виде моего лица: укажет на дверь и крикнет, что никогда больше не хочет меня видеть. Тогда - и я представлял себе это в красках - я выйду на крыльцо, вдохну - так глубоко, как, наверное, не вдыхал никогда, до шума в ушах, до распирающей боли в груди, - медленно выдохну, а потом с легким сердцем спущусь по ступеням крыльца, сяду на первый попавшийся автобус - все равно, куда - и больше никогда не вернусь. Отстану от него и от этой жизни, как сухие обои от стены.

Но, увы, этого не происходило. Он держал мой поводок крепко, а у меня не хватало сил, чтобы дотянуться до ошейника и хотя бы ослабить пряжку на загривке. Он снова и снова швырял палку, и я снова и снова, так же послушно, как и в детстве, приносил ее обратно и клал у его ног, при этом понимая, что так нельзя, не должно быть, что этому необходимо положить конец.

За это безволие, за слабость и неспособность принимать решения я презирал сам себя, но это ничего не меняло: по-другому я просто не мог. Я так долго носил этот ошейник, что теперь он, кажется, намертво въелся в кожу, ощущался как часть моего собственного тела, так что сорвать его можно было только с мясом. И на это у меня никогда не хватало мужества.

Неудивительно, что он - тот он, мой он, мой самый… мой он - неудивительно, что он отказался от меня.

Вот и теперь, сидя перед отцом в этом кресле, я, как всегда, старался контролировать голос, позу, жесты, что говорил и как говорил, и, самое главное, старался побыстрее оценить, понять, по малейшему движению губ, бровей, по едва уловимому выражению глаз предугадать его реакцию. Если бы я мог сделать это, преуспеть хотя бы в этом… Нет, это не означало бы попутный ветер и теплую родственную встречу, но я смог бы выбраться из этого вечера с минимальными потерями, и, учитывая обстоятельства, это уже был бы очень хороший результат.

Но до этого - до хорошего результата - было еще далеко.

Пару лет назад он упал, поскользнувшись на дорожке у дома, и сломал бедро. Кости срослись неправильно, и теперь его беспокоили боли, но по какой-то причине делать операцию он категорически отказывался. Как нетрудно представить, от этого его характер совсем не улучшился: к привычному недовольству всем подряд добавилось раздражение на собственное тело, отказывающееся подчиняться по первому требованию, не желающее танцевать под его мелодию и, как и я, разочаровывающее раз за разом. Это дополнительное раздражение легко читалось на его лице и в том, как он то и дело морщился и поджимал губы. Чтобы не усугублять, я сидел тихо, ожидая, пока он заговорит первым.

Наконец он пару раз стукнул об пол тростью для ходьбы, которой был вынужден теперь пользоваться.

- Как на работе?

- На работе?..

- Да, на работе, - он нетерпеливо нахмурился. - Есть же у тебя работа?..

Я мгновенно подобрался и кивнул.

- Да, есть. Я снимаюсь в кино.

- Что за кино? В Америке?

- Нет, здесь. В Дании.

Он кивнул, словно регистрируя информацию, занося ее в колонку “профессия”.

- Что за кино?

- Триллер. У меня главная роль.

- Хорошо, - он снова кивнул, а потом поинтересовался. - Ты доволен?

- Чем? - я поднял глаза от чашки.

- Тем, как работаешь. Доволен?

Почему-то я никогда не задавал себе этого вопроса - доволен ли я сам тем, как выгляжу на экране, и теперь он застиг меня практически врасплох.

- Ну… наверное….

- Наверное, - буркнул он. - Всегда “наверное”…

- По крайней мере, режиссер, кажется, доволен, - тут же бросился заверять его я. - Он говорит, что… у меня получается… кажется, неплохо…

Однако особенно его это не впечатлило.

- Режиссер - это одно. Надо, чтобы сам был доволен. Понимал, что делаешь и зачем. А не как всегда…

Я вдруг почувствовал жжение в уголках глаз - верный предвестник того, что, как и всегда во время этих разговоров, больше похожих на допросы, внутри начинают закипать злые слезы. Это обязательно происходило, рано или поздно, и предугадать этот момент или как-то отсрочить его у меня никогда не получалось. Иногда мне везло, и он наступал уже после того, как я закрывал за собой дверь и спускался по ступеням на подъездную дорожку, но, увы, гораздо чаще я окончательно терял и так-то хрупкое самообладание прямо на его глазах. Это было унизительно вдвойне.

Поспешно прижав к векам пальцы, я резко приказал себе взять себя в руки и немедленно успокоиться, сконцентрироваться на чем-то простом и нейтральном, например, на ритмично вспыхивающих и гаснущих сигналах светофора. Показывать перед ним слабость снова, еще раз, как всегда, падать в эмоции, теряя последние остатки хоть какого-то самоуважения и достоинства - нет, не сегодня… Нет!..

Ни с того, ни с сего захотелось курить. Одну сигарету, другую и потом сразу третью - чтобы все будто растворялось в дыму: отцовское лицо, его руки, трость для ходьбы… и я вместе с ними. Вся моя жизнь чтобы была окутана мягкими, белыми кольцами, укрыта, словно снегом…

Иногда, если я курил, приоткрыв окно на кухне, он подходил со спины, обнимал меня, и я протягивал ему сигарету. Не разжимая рук, он тянулся к моей ладони, обхватывал губами фильтр, и я чувствовал прикосновение его губ к пальцам.

Это правда было, действительно происходило в моей жизни?.. Или, может, все это был только лишь сон?.. Может, на самом деле все это время я жил здесь, у отца, и все, что я теперь помню о нем - все было только лишь сном?.. Он - был только сном?.. Мечтой, иллюзией, которой никогда не существовало, но в которой сигаретный дым удерживал меня невесомо и прочно? Это была сладкая иллюзия… Лучший сон, который я когда-либо видел. В ней одного факта моего существования хватало, чтобы сделать кого-то счастливым. И этот кто-то хотел разделить со мной сигарету. Может, поэтому я так и не бросил?..

Внутри знакомо шевельнулась тоска. Сделав пару глубоких вдохов и более или менее совладав с голосом, я отнял руки от лица и открыл рот, чтобы ответить что-то вроде “конечно же, я доволен тоже”, но - то ли потому, что мне снова вспомнилось его лицо, или потому, что из-за слишком глубокого кресла плечи и спину начинало сводить, или по какой-то другой причине - не знаю, но, совершенно не задумываясь, я вдруг пробормотал:

- Как же мне все это надоело…

Это было совсем не то, что он ожидал услышать. Да что там - я сам от себя такого не ожидал!.. В любое другое время, скажи я что-то, хоть отдаленно напоминающее нечто подобное, нечто провокационное, что хотя бы теоретически могло вывести его из себя, я не терял бы ни секунды: тут же бросился бы оправдываться и извиняться. Однако теперь, вместо того, чтобы предлагать мне удобные, обтекаемые, нейтральные фразы, способные сгладить возможную ссору, голос внутри упрямо замолчал.

Он нахмурился.

- Потрудись-ка объяснить. Что тебе надоело?

На этот раз я хотел собраться с мыслями, прежде чем ответить, но не успел. Слова снова сорвались с губ практически против воли, будто бы какой-то дирижер яростно взмахнул палочкой у меня в голове, и не подчиниться ему было просто невозможно.

- Ты, например.

- Я? - от неожиданности он растерялся, еще не вполне осознавая, насколько неуважительным является мой тон, мои слова, мой взгляд, вдруг брошенный на него исподлобья, хмуро и вызывающе.

- Да, ты.

Потом я помолчал и добавил:

- Не понимаю, зачем я вообще сюда приехал. Зачем приезжаю к тебе каждый раз.

Должно быть, все еще не в силах собраться достаточно, чтобы отреагировать так, как он привык, как я ожидал, что он теперь отреагирует, или, может быть, действительно в искреннем замешательстве от моего такого неожиданного выпада, отец откинулся на спинку кресла, сдвинул брови и окинул меня долгим, изучающим взглядом: его лабораторная крыса - самая старая, с самой предсказуемой линией поведения, дающая всегда заранее известный результат, - вдруг остановилась на середине пути, задрала кверху нос, понюхала воздух, а потом, ни с того, ни с сего полностью поменяла направление и побежала по дорожке, которая - и крыса это прекрасно знала! - никак не могла привести к центру.

Это явно выходило за рамки всех протоколов и технических описаний, да что там говорить: это ставило под угрозу весь эксперимент по клиническому послушанию, так что теперь недовольство на его лице явственно граничило с искренним изумлением, даже с оторопью: кажется, впервые отец совершенно не представлял себе исход этого проекта.

- Никто тебя силком не тащит, - сказал он после паузы. - Велика важность… Не хочешь - можешь не приезжать.

Я опять почувствовал жжение в глазах, теперь сильнее, чем прежде, и подумал, что, может быть, на этот раз не смогу с этим справиться. Может быть, сегодня снова будет “тот день” - один из многих, когда, собравшись наконец с мыслями, он найдет правильные, эффективные слова, чтобы снова дать мне понять, как немного я стою, а я снова с ним соглашусь, и - что еще хуже - даже не смогу этого скрыть.

Как знать, быть может, именно за это он меня и презирал?.. За то, что я был с ним согласен?.. Что подчинялся, когда он того требовал?.. Поэтому он никогда меня не любил?.. Потому что я делал, как он хотел?..

А потом будто что-то толкнуло меня изнутри, словно какая-то рука хлестнула по лицу: щеки обожгло, я машинально сжал зубы и покрепче обхватил пальцами чашку, словно союзника, единственное теплое, живое существо в этом мертвом болоте.

И тут же перед глазами опять встала эта жуткая сцена в клубе… Его взгляд - он смотрел на меня прямо, прощаясь, пока тот, другой, врывался в его тело, и эта удавка на шее, врезающаяся в кожу… Она душила его - как я… Как я душил - все то хорошее, что в нем было, что он чувствовал ко мне, что протягивал в ладонях, - я душил…

Это я накинул петлю ему на шею. Я затягивал ее в тот момент - чужими руками, но все равно - это был я.

Я!..

Все, что привело нас туда, в эту точку… Я привел нас туда.

Как это получилось?.. Когда я превратился в монстра? Почему?! Не потому ли, что…

Из-за него! Вот он!.. Сидит напротив и смотрит с уже осознанной, нескрываемой угрозой. Он, мой отец!.. Он выдрессировал меня, превратил в объект исследования, в крысу - в лабораторную крысу, послушную только ему, зависимую от корма в кормушке и воды в поилке, от его похвалы и поощрения. Он!.. Он вложил эту черную веревку в мои руки, и я, не задумываясь, накинул ее на доверчиво открытое горло, он… Он заставил меня сломать то лучшее, что было в моей жизни - косвенно, незаметно, но да: заставил… Это он! Он сделал меня чудовищем!..

Он этой мысли меня мгновенно замутило, сердце застучало снова, теперь уже в голове, отдавая в веки, и, едва успевая переводить дыхание, чтобы не вывернуться прямо на ковер, ему под ноги, я пробормотал:

- И правда: чего ради?! Мне нечего здесь делать, я вообще не должен был приезжать… Должен был бросить тебя здесь одного… как все тебя бросили. А я все никак не мог… Этому давно надо было положить конец, а я все не мог… Но теперь все… Все, хватит!

В этот момент, как всегда неожиданно и одновременно как всегда предсказуемо, его терпение лопнуло, он словно очнулся - резко покраснел, тяжело задышал и рявкнул:

- Не приедешь и не надо, еще он мне ультиматумы будет ставить! Сопляк!.. Можешь прямо сейчас проваливать - никто тебя не держит!..

Меня словно ударило током, подбросило, будто тело только и ждало этого окрика, толчка, чтобы бежать - бежать со всех ног из этого дома и, что бы ни случилось, не оглядываться. И я уже дернулся, уже почти выскочил из этого чертового кресла, как вдруг по лицу ударило снова - наотмашь, жарко и больно, и ярость - она больше не таилась и не пряталась где-то в подсознании, маскируясь под вину, надежду или что-то еще, столь же беспомощное и убогое - нет… Ярость поднялась с самого нутра, от кишок, и железной хваткой вцепилась в горло.

- Пусть это будет тот день, - пронеслось в голове. - День, когда ты умрешь. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. Чтобы ты лежал один в этом пустом доме. Перед тем, как уйти, я положу тебе на глаза по монете - я всегда ношу их в кармане. Две монеты по 10 крон - моя плата за то, чтобы отныне и навсегда быть самим собой. Пусть сегодня будет тот день. Я хочу, чтобы ты умер. На твоих похоронах будет много людей. Много людей и бесполезных, пустых слов. Потом я больше никогда о тебе не услышу. Я больше никогда не буду твоим сыном. Я отращу бороду и длинные волосы, чтобы мое лицо больше никогда не напоминало твоего. Я хочу, чтобы ты умер.

- Да, именно так я и сделаю, - со стуком я поставил чашку на столик и машинально сжал кулаки. - Я уйду. А ты оставайся здесь - ты все равно никому не нужен, на тебя давным-давно все махнули рукой!..

Он по-прежнему тяжело дышал и гневно смотрел на меня из-под косматых бровей.

- Ну-ну, продолжай - его глаза сузились. - Посмотрим, из чего ты сделан.

Я дышал с ним в унисон, так же рвано, словно хором - кажется, это было единственное, что мы когда-либо делали вместе, и в другой раз я непременно отметил бы это, но теперь… Сердце по-прежнему качало кровь слишком быстро, разгоняясь и изо всех сил ударяя в голову, в виски, толкая по телу удушливый жар; ярость теперь уже не кричала - она орала во мне, визжала, ревела, выла, бросалась с кулаками…

Ярость и ненависть - ее я почувствовал впервые, но боже!.. Какое мощное, какое окрыляющее это оказалось чувство!.. Ненависть к нему, к себе - такому, каким я стал, каким он меня сделал, - ненависть придавала сил, клокотала внутри, бесновалась, раз за разом швыряя в него камни, заостренные осколки, ржавые скобы, обрывки, ошметки, обломки - все, что было во мне… все, что во мне осталось… На, получай!..

- Ты никому не нужен! И знаешь, почему?! Знаешь?!

У него презрительно скривились губы, словно я в очередной раз сказал избитую банальность, обнажившую мою никчемную и слабую суть.

- Потому что ты!.. Никто не нужен тебе, ты никогда никого не любил, никому не сказал ни одного доброго слова!.. И никто не скажет о тебе! Когда ты умрешь, никто не вспомнит тебя, слышишь?! Ты жалкий, никому не нужный… Ты… Никому ты…

Горло перехватило, я задохнулся посреди фразы, но нет - нет, это еще было не все!.. Адреналин выбрасывало фонтаном прямо в кровь, под давлением, словно гейзером - и останавливаться теперь?!.. Ну уж нет, останавливаться я не собирался: теперь-то он услышит все! Теперь я скажу все, что хотел, что следовало сказать давным-давно, что я был слишком малодушен сказать!.. Но теперь я скажу, и он меня не остановит - сегодня не остановит. Сегодня он не останется победителем! И пусть это будет запоздалая победа, пусть он никогда не узнает о ней - пусть!..

Сегодня я хочу убить его - убить собственного отца, выстрелить ему прямо в лицо, уничтожить. И сегодня у меня получится.

Сегодня победителем буду я.

Я!..

Сегодня тот день.

- Всю жизнь… Всю жизнь я, как последний идиот, гадал, что со мной не так. Почему ты никогда меня не любил, почему всегда смотрел на меня с таким презрением. Родился ли я уже неудачником или стал им… Или это ты меня таким сделал - по своему подобию?.. А, отец?! Кто из нас никчемный, никуда не годный неудачник - я… или все же ты?!

Все еще не проронив ни слова, он ждал, пока я закончу - смотрел из-под бровей, тоже яростно, угрожающе, и ждал - ждал, пока я дам слабину, пока потеряю силы и дыхание - выжидал, чтобы тогда напасть на меня, и это его хищную, затаенную угрозу я чувствовал кожей, нервами, всем своим существом. От этого меня трясло, перед глазами то и дело мутнело, и руки крупно дрожали - но нет!.. Нет, на этот раз ему меня не запугать, на этот раз я не стану слушаться, на этот раз я скажу!..

- О, я старался!.. Произвести на тебя впечатление, чтобы ты хоть раз… Хоть раз посмотрел на меня, как на сына… Как и должен отец смотреть на сына, слышишь ты?! Что ты знаешь вообще о том, чтобы быть отцом!.. Что ты об этом знаешь?! Ты мне… никто, слышишь?! Ты мне не отец!..

На последних словах - их я выкрикивал уже натужно, на пределе, вместе со слюной, - голос предательски дрогнул, я на секунду сбился, но, поспешно сглотнув, сразу же взял себя в руки.

- Ты всегда смотрел на меня, как на неудачника, всю жизнь… А я из кожи лез!.. Лгал, изворачивался, использовал людей!.. Я потерял то, что… Я все потерял!.. Только чтобы доказать тебе, что чего-то стою… Твоего одобрения стою! Чтобы ты посмотрел на меня иначе!.. Чтобы хоть раз в жизни дал понять, что я что-то значу для тебя, я - твой сын!.. Но только знаешь, что?!

Он сжал зубы так, что под кожей заходили желваки.

- Это ты - ты ничего не значишь! И ничего не стоишь! Ты ничего не стоишь, слышишь?! Все твои награды и почести - все это ничего не стоит! Все это… пыль!.. Ты ничего… И плевать я хотел на твое одобрение!..

Краем уха, сквозь собственный голос, сквозь стук и буханье в висках я по-прежнему слышал его дыхание - надсадное, с присвистом, с гудением, словно где-то в легком у него было отверстие.

- В тебе ничего нет - ничего живого, слышишь?! Ты как… как… как мумия! Как мертвый кусок тряпья - зачем ты мне?! Ты мне не нужен!.. Ты больше мне не нужен - сейчас я выйду за дверь и больше не вернусь. И никогда больше о тебе не вспомню! Плевать, какое там у тебя обо мне мнение… Мне плевать, ясно тебе?! Разочарован ты или нет - мне плевать!.. Ты не стоишь того, чтобы я о тебе помнил! Не стоишь!..

Я оттер тыльной стороной ладони слезы, что есть сил вцепился в подлокотники и оттолкнулся.

- Ну-ка сядь, - сказал он вдруг твердо, хотя его грудь по-прежнему ходила ходуном.

Я замотал головой, озираясь в поисках куртки.

- Сядь, я сказал! - рявкнул он и пристукнул тростью. - Ты свое сказал, теперь скажу я, а дальше - как знаешь.

Тело все еще подхватывало судорожной дрожью, руки леденело тряслись, и на секунду мне показалось, что, сделай я шаг, ноги не удержат меня. И конечно!.. Конечно, он снова скажет, что я ни на что не годен, даже на это - высказаться как подобает, как следует человеку, что-то из себя представляющему… Что он впустую потратил годы, ожидая от меня чего-то стоящего, что… Да плевать!.. Плевать, пусть говорит, пусть это будет последним, что я о нем запомню, пусть будет его самыми последними словами!.. Зато так мне будет легче вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда!..

Я снова схватил чашку, одним глотком осушил ее - кофе на дне был уже холодным, а потом рухнул обратно в кресло.

Холодным и горьким… Он всегда варил слишком крепкий кофе, слишком горький, и всегда считал, что молоко добавляют только те, кто не в состоянии оценить вкуса, нюансов обжарки. Кто ничего не понимает в жизни - такой, какая она есть на самом деле, без прикрас. А он - он любил латте. Сам стеснялся этого поначалу, будто этим мог меня разочаровать… Такой, как он, - разочаровать меня… Как будто это возможно.

Каким же идиотом я был… Мне следовало покупать тебе молоко - каждый день. Это звучит глупо и по-детски, но мне следовало!.. Или ту латте-кофеварку, рекламу которой я видел мельком в метро: крохотная, только на одну чашку, она притаилась бы в углу кухни и уютно урчала, отзываясь на твои прикосновения… Тогда ты мог бы каждый день пить кофе, который тебе нравится - за нас обоих…

- Дед твой, мой отец, был рыбак.

Я все еще дышал сквозь стиснутые зубы, будто после забега, но при этих его словах, вдруг повисших в воздухе, поднял голову и настороженно в него вгляделся. Это было… подозрительно. Это было совсем не то, что он должен был сказать, что я готовился услышать: не легко предсказуемые проклятия и не привычная тирада о черной неблагодарности - как раз они были бы мне сейчас только на руку, только облегчили бы мне финал, ускорили мой побег. Он должен был сказать что-то гневное и язвительное, это было бы логично и правильно, это было бы даже милосердно - дать мне последний легкий повод уйти. Но нет… Нет, это было бы слишком просто, он и сейчас, в последние минуты нашей… связи - никаким другим словом я не мог назвать эти больные, исковерканные отношения, - даже сейчас он должен был бросить в меня что-то, ответить ударом на удар, в очередной раз дать понять, что, как бы я ни хорохорился, что бы ни строил из себя, он все равно будет на полголовы меня быстрее, все равно…

Но этот… неожиданный экскурс в семейную историю?.. Серьезно?.. Я не ослышался?..

Не дожидаясь какого-либо ответа, он продолжил:

- И его отец был рыбак. И дед.

Затем снова помолчал, окинул взглядом гостиную, задумчиво постучал тростью об пол.

- Нас было шестеро душ детей, все парни, дядьки твои, все погодки, кроме меня - я поздний был, самый младший. Мы в Кофьорде** жили, до моря рукой подать.

И вдруг произошло странное. Необъяснимое, дикое, невозможное! То, чего я не ожидал увидеть ни при каких условиях - никогда, и уж особенно после того, как мы только что чуть не вцепились друг в друга.

У него вдруг как-то дрогнуло лицо, уголки губ едва уловимо изогнулись, и он… Он… улыбнулся?.. Это была она, улыбка?.. Этот почти неприметный свет?.. Он улыбнулся воспоминаниям? Картинам далёкого детства, вдруг вставшим перед глазами?.. Я не ослеп? Вот так он улыбается?.. Так он мог бы… улыбаться мне?

Впрочем, через секунду все снова встало на свои места: отец словно одумался,спохватился, что слишком многое себе позволил. Снова свёл брови, сжал губы, набросил на лицо привычное суровое выражение.

- Это тебе все покупалось, стоило пальцем показать - и никакой благодарности!.. А раньше-то ничего не покупали - не на что было особо покупать. За старшими донашивали… И ничего вот - людьми выросли.

- Это еще как посмотреть, - слова снова вылетели сами собой.

- Прикуси-ка язык, - осадил он меня уже в привычной манере. - Сейчас я говорю.

Я замолчал.

- Дед-то твой особо с нами не церемонился, работали все с младых ногтей. Кто не работает, тот не ест. Я с ним в море начал ходить с восьми лет, а с шести на берегу помогал: сети распутывал да рыбу шкерил.

Он сделал секундную паузу, пожевал губами.

- И каждый раз перед выходом он меня спрашивал, готов ли я умереть. В море-то всякое бывает…

- В каком смысле… умереть?

- В таком, - буркнул он и, не сдержавшись, тут же передразнил: - В каком смысле… в самом обычном смысле!.. Сколько тут смыслов может быть, по-твоему?! Ходили мы, бывало, вдвоем, всего не предугадаешь: то непогода налетит, то сеть зацепится, то еще что… Он у руля стоял, да на лебедке: поднимется волна - лодку-то не бросишь просто так, перевернет ее, как тогда семью кормить… Вот и получалось, что лучше лишний рот потерять, чем лодку.

- Но…

Меня охватил ужас - до такой степени, что плечи вдруг свело и заломило в груди, будто от ледяной воды. На секунду я представил это - ужасную, мучительную смерть в открытом море - и непроизвольно прижал руку к горлу. Отец усмехнулся.

- Что, не учат вас такому в театрах-то?..

Я отвел глаза - смотреть на него почему-то стало невыносимо, а он продолжил:

- Работали с рождения, и работа была тяжелая. Да и характером дед твой не сильно мягкий был, что и говорить… Однажды я не тот трос подхватил, а нужный-то под воду ушел, так он меня так веслом саданул, что я сам чуть на корм рыбам не отправился. Да… А другой раз он вернулся с большим уловом, вывалил рыбу на берегу и мне велел шкерить. А я мелкий был совсем, что там ума-то… Хвосты да головы поотрубал и сложил горкой - на суп, значит. А икру-то рыбью вместе с потрохами и молокой повыкидывал.

Мне не понравилось, как он это сказал - как-то с усмешкой, нехорошо, словно бы эта простая, детская оплошность имела какое-то особое значение; словно бы мог найтись человек, которому эта совершенно невинная ошибка могла показаться достойным наказания преступлением.

- Отец когда увидел, что я ее выбросил - еще остатки у берега плескались - как-то… Зарычал, помню, схватил меня за шкирку - больно так схватил, у меня аж в глазах потемнело, да мордой прямо в воду, где потроха плавали. И держал так, я уж думал, захлебнусь - мелюзга был, чего взять… испугался. Хотя, - он задумчиво поглядел на потолок, - кто бы тут не испугался - помирать-то неохота, хоть и мелкий… Потом, видать, увидел кто, как он меня топил-то… так оттащили его.

Я смотрел на него, не моргая, не в состоянии пошевелиться, не зная, что ответить. Что в такой ситуации можно ответить, как правильно реагировать, когда кто-то говорит такое - что ему, ребенку, не слишком хотелось умирать?.. Я снова представил себя на его месте: как чья-то рука удерживает меня под водой, а моих детских сил не хватает на то, чтобы вывернуться, закричать о помощи, оттолкнуть эту ужасную, жестокую руку… Секунды тянутся одна за другой, горло, уши, ноздри заливает жгучая, соленая вода…

Отец сидел ровно, как всегда, и глядел перед собой, но взгляд его сейчас был далеким, застывшим, каким-то восковым. Мертвым.

И вдруг меня прошило с головы до ног, будто насадило на металлический прут, будто молния прошла сквозь все тело: кто-то уже хотел его смерти!.. Кто-то, когда он был совсем маленьким… Всего лишь ребенком - кто-то уже тогда хотел его смерти!.. Как… как я сегодня?!

- И вообще, характерец у него был - не приведи господи, - проговорил он в какой-то момент. - Я как-то забегался летом… Каникулы в школе, как свободное время - мы с ребятами в футбол гоняли. Два кола вбили - вот и ворота, а нам много ли надо, детворе…

Он снова улыбнулся краешком губ, и снова, так же быстро, стер улыбку с лица.

- У меня волосы тогда отрасли: лето, не до парикмахеров. И вот он однажды - дед-то твой - мимо проходил, так, видать, не в духе был: поймал меня да в сарай потащил, я и пикнуть не успел.

- И… что? - вышло почему-то шепотом.

- Что… Одной рукой к колоде прижал, на которой курей рубили, а другой взял ножницы… Такие, знаешь, овец стригли раньше - большие… Взял их, значит, и обкромсал мне всю голову. А лезвия, видать, ненаточенные, так он мне вместе с волосами кожу-то на голове и содрал… до мяса… Мать как увидела - заколотилась, скорей меня в охапку да к врачу - зашивали потом, шрамы-то на память остались…

Он мимолетно тронул за ухом, и меня как обожгло. Да, действительно, у него была эта привычка - иногда дотрагиваться до головы и шеи сзади, если он нервничал или злился!.. Быстрый, почти незаметный жест, но… Так вот откуда!..

- А что же он?

У меня по-прежнему не укладывалась в голове такая жестокость, такая почти звериная злоба, и по отношению к кому - к маленькому ребенку, к собственному сыну?! Отец усмехнулся.

- Сказал, ничего, мол, до свадьбы заживет - будешь знать теперь. Чай не хиппи всякие.

Потом он помолчал немного и прибавил:

- Больной ублюдок был дед твой, да. Царствие небесное.

Опрокинув свою кружку, допил остатки залпом и поставил на подлокотник.

- И как мне шестнадцать-то стукнуло, я из дома и сбежал, на следующий день. На первый автобус сел, только матери записку оставил, и все. Дал себе слово, что голодать буду, а не вернусь, пока он жив. Всего сам добьюсь, человеком стану. И вот - выучился, как видишь. И ничего, похвалы ни от кого не просил!..

Я молчал.

- А ты, - он назидательно наклонился вперед и оперся на палку, - у тебя все было, я все делал, чтобы у тебя все было… Поездки там какие с классом, коньки, компьютер - все, что ты хотел. И пальцем не трогал никогда! Уж воспитывал, как мог: кто меня учил-то, как правильно… Как мог уж.

- Я не знал, - сказал я после долгой паузы, с трудом подбирая слова. - Я не знал, что тебе было так тяжело…

- И что ж, что тяжело?! - недоуменно воскликнул отец. - Что ж теперь?.. Тяжело или нет - у меня цель была, и я к ней шел. Тяжело… Всем тяжело. Жизнь такая: приходится бороться. Чтобы протолкнуться, стать кем-то, за свое - бороться. А ты…

Он снова нахмурился.

- Ты никогда ни за что не боролся!.. Словно ждал, что все само тебе в руки упадет - а оно никогда не падает, само-то… Одним-то лицом не возьмешь. Один раз оступился - вставай, нечего себя жалеть! Вставай и снова пробуй. И не жди, что похвалит кто - для себя старайся, не чтобы на других впечатление произвести. Тогда и толк будет, тогда другие тебя уважать станут.

Я отвел глаза, но по-прежнему чувствовал на себе его испытующий взгляд.

- Почему ты никогда не говорил мне этого раньше? - спросил я. - Каким ты хочешь меня видеть - почему ты никогда не говорил? Если бы ты только сказал мне…

- Ну, - он усмехнулся, но на этот раз по-другому - беззлобно, по-простому, почти по-родственному. - Откуда же мне было знать, как нужно?.. Меня-то не учил никто - как надо, как правильно. Так что я уж как мог… Может, чего и не так делал - отцами-то не рождаются.

Мы молчали некоторое время, думая каждый о своем - или об одном и том же, теперь уже я не был уверен. Наконец он кашлянул и нарочито недовольно буркнул:

- Ну, что было - то прошло, что теперь вспоминать. Девушка-то есть у тебя?

И снова, уже второй раз за вечер он застал меня совсем врасплох: разговор и так не походил ни на один из наших обычных обменов упреками и оправданиями… а теперь еще и это? При чем здесь?… На секунду я предположил, что, быть может, это просто один из тех вопросов, которые люди задают, чтобы заполнить паузу, вроде погоды или самочувствия, но нет: отец смотрел на меня прямо, как всегда, требовательно, давая понять, что ждет ответа.

- Была, - нехотя сказал я.

- Вот эта, что ли?..

К моему изумлению, он тут же выудил из газетной подставки экземпляр Vogue - тот самый, с фотосессией. Это было настолько гротескно и невероятно, что у него он был - из всех людей именно у него, - что я не нашел ничего лучше, чем остолбенело уставиться на обложку. Так и не дождавшись от меня ничего сколько-нибудь вразумительного, он досадливо крякнул, пошелестел страницами и открыл нужный разворот.

- Красивая.

Я прочистил горло.

- Откуда это у тебя?

- А я почем знаю? - он безразлично пожал плечами. - Бросают всякую дрянь в почтовый ящик.

- Неправда, - я покачал головой. - Это не реклама, а достаточно дорогой журнал, и, кроме того, в Швеции он не продавался - его можно было только заказать.

Он снова пожал плечами и швырнул журнал на пол, словно он не представлял никакой ценности.

- Ну, значит, соседка принесла. Она мне вечно всякую дрянь таскает, уж не знаю, что ей с того.

- Да, но…

- Так это и есть твоя девушка? - перебил он.

Я мысленно вздохнул, с сожалением понимая, что сам он эту тему не бросит - мне придется “дать” ему хоть что-то.

- Эта?

- Да, она, - я кивнул. - Но мы больше не вместе.

- А чего так, разошлись, что ли?

- Да, разошлись, - коротко ответил я, давая понять, что на этом достаточно, что больше я об этом говорить не хочу.

Но когда мои желания играли для него хоть какую-то роль.

- А чего разошлись? Бросила тебя, что ли? Нашла кого-то получше?

- Нет. Просто разошлись.

- Ты, что ли, бросил? - не унимался он.

Внутри, где-то в животе снова заворочалось, глухо заворчало раздражение. Я прикрыл глаза, отмеряя в голове секунды, вдохнул и так же длинно выдохнул, стараясь не поддаваться, не слушать вновь зачастившее сердце. Обсуждать это - все, что произошло?.. Вот эту часть моей жизни? Вот эту - самую лучшую и самую убийственную часть?.. И с кем - с ним?! Нет!.. Никогда!

- Я же сказал, - повторил я медленно, чувствуя, как слова буквально цепляются за зубы, - просто разошлись.

Он нетерпеливо махнул рукой.

- Просто… Все у тебя просто: сошлись - разошлись. Подумаешь!.. Не ценишь ничего - вот тебе и все равно…

Я сцепил пальцы друг с другом, нажал посильнее, чтобы заныли суставы и смятая кожа, чтобы ногти впились поглубже и оставили на поверхности багровые, воспаленные лунки. Это немного помогло: кожу обожгло и защипало, я отвлекся.

- Ну что ж, - отец поджал губы. - Другую найдешь, велика важность.

А потом выжидательно замолчал, словно это была проверка - его обычный тест, в конце которого я должен был дать правильный ответ. Однако хватило его ненадолго :

- Так что ли?!

- Нет.

- Уже, что ли, нашел?! - понял он по-своему. - Потому разошлись с той-то?..

Нет, все было бесполезно… Бесполезно уговаривать себя, успокаивать, дышать ритмично и размеренно, пытаться отвлекаться на физическую боль: бес-по-лез-но. Каким-то удивительным образом он точно знал, на какие кнопки нажать, чтобы гарантированно попасть в цель, вывести меня из равновесия, унизить и снова, совершенно разбитого, оставить в тишине пустой лаборатории.

Сердце ускорялось, опять гнало по телу жаркую волну - что это было: раздражение, протест, так много лет сидящий где-то глубоко, до поры совершенно невидимо? Горечь отчуждения, мое собственное разочарование - в нем, в себе, в бесполезно потраченном времени?.. Или, может, все вместе?..

Одно я знал точно: никогда, ни при каких условиях я не позволю ему лезть в то, что между нами было, что я оставил позади - не позволю рассматривать, препарировать, вскрывать и копаться внутри пальцами, затянутыми в медицинский латекс - не позволю!..

Да, он вдруг был откровенен со мной, в первый раз в жизни показывая доселе скрытую, неприглядную сторону своего прошлого, слабость, уязвимое место. Или человечность, как назвал бы ее любой другой, нормальный человек. Да, все это предстало передо мной сегодня, все эти ужасающие свидетельства жестокости его отца, опасной и уродливой атмосферы, где детство бок о бок соседствовало с насилием и смертью - да…

Но доверять ему, тем более в таком вопросе, в том, что касалось его, нас?.. Нет. Нет, это было невозможно. Доверять ему я не должен был, не имел права - ни при каких условиях. Слишком долго он отравлял мне жизнь и слишком явно зазвучали теперь в его голосе знакомые насмешливые ноты.

- Ну и что, - он снова подался вперед, - какая она, новая? Красивее? Лучше?

- Да, - сквозь зубы процедил я, надеясь, что хотя бы на этом он остановится.

Но куда там!.. Я мог бы поклясться: его глаза моментально загорелись, а ноздри дрогнули, как охотничьего пса, взявшего след.

- Лучше, значит?.. Вон оно как… Новое-то завсегда лучше старого, что же я, не понимаю?.. И что, эта тоже красивая?

- Я не хочу об этом говорить, - сказал я.

- А чего так? Чего глаза воротишь? - поинтересовался он и тут же сам ответил: - Видать, и эта тебя бросила?.. Что же с тобой не так?!

У меня резко поплыло перед глазами, и в тот же момент я ощутил, что вот она - точка невозврата. Граница, линия фронта, за которой начинается война.

Я мог бы вытерпеть многое, я знал наверняка, по опыту, что смог бы все вытерпеть - его насмешки, его холодность, его непоколебимое разочарование - все, что угодно, но только не это. Только не это!..

Несколько минут назад мне казалось, что мы смогли наконец поговорить нормально, как… если не как отец с сыном, то хотя бы как нормальные люди - в первый раз на моей памяти, и я - все тот же доверчивый идиот!.. - я подумал, что это что-то изменит между нами в лучшую сторону, хоть что-то…

Но нет…. Нет, он был все тот же. Злой, жестокий старик.

“Ну, что же, - подумал я. - Давай, сжимай кулаки, а я сожму свои - и посмотрим, кто ударит сильнее”.

- Да, - челюсти сжались сами собой, словно заклинило, зубы противно скрипнули. - Бросила. Только не она, а он. Он бросил меня. Он.

В комнате воцарилось молчание. Пару секунд он соображал, должно быть, переваривая неожиданную новость, а потом поджал губы и кивнул.

- Вот оно что… Так ты из этих.

- Угу - не опуская глаз, с каким-то торжествующим злорадством подтвердил я. - Из этих. Твой сын из этих, отец.

- Понятно, - он оглядел меня с ног до головы и медленно откинулся на спинку кресла.

- Что тебе понятно?

На мгновение я представил, как снова хватаю в руки чашку, как она летит в его направлении и разбивается о стену буквально в каких-то миллиметрах от лица. И как он смотрит на меня - испуганно и по-стариковски беспомощно.

- Понятно, - повторил он. - У меня в отделении тоже такой был, по мальчикам. Педераст.

Меня заколотило, я оттолкнулся от подлокотников и что есть силы рванулся вверх, только лишь надеясь успеть добежать до выхода, чтобы не вывернуться наизнанку прямо в гостиной, перед ним, а выблевать это - весь этот дикий вечер, все его уколы, всю желчь - всю мою жизнь - выблевать все в кусты вдоль подъездной дорожки. Единственное, чему он уделял внимание, что холил и лелеял, единственное, что имело для него значение - эти его гребаные кусты.

А потом сплюнуть напоследок - как тогда, в туалете клуба, в тот самый вечер - сплюнуть и двинуться в сторону остановки. И никогда больше не возвращаться. Даже если он попросит, даже если будет умолять, даже если это будет последнее его желание перед смертью - никогда. Никогда!..

- Все, - комками забирая воздух, я слепо таращился в сторону дверного проема: по правде говоря, видел я мало, перед глазами вертелось и прыгало. - Все, хватит. Спасибо за кофе. Прощай.

Он проследил за мной взглядом.

- Это бывает, подумаешь. Каждому свое, - услышал я затем словно издалека. - И что, стоил он того?

Я рывком поднял куртку.

- Вот этого всего, - будто не замечая, что я уже в шаге от двери, отец кивнул на отброшенный в сторону журнал. - Стоил?

- Да, - как мог твердо, глотая рвотные позывы, ответил я. - Стоил. А теперь я пошел.

- И что? Вы теперь… как это называется… пара, что ли?

Я как раз пытался просунуть руку в рукав, вытягивал ее снова и снова, не попадая в чертово отверстие, с каждой секундой путаясь все больше, все быстрее теряя связь с реальностью, все стремительнее ударяясь в панику - мне начинало казаться, что вот он - тот момент, которого я так боялся: резкий звук, щелчок - и дверца клетки захлопнулась, я в западне, выхода нет, теперь я навсегда в его власти, он запрет меня здесь навсегда, включит лабораторную лампу, и я буду искать этот чертов центр, буду снова на время… Он поймал меня, мне не вырваться, мне… Проклятая куртка!..

Меня закручивало в спираль, и реальность с каждой секундой казалась все более далекой и призрачной, придуманной, обманной; комнату вместе с его силуэтом быстро застилало пеленой, и я уже думал, что больше не выдержу, что вот сейчас настанет тот момент, когда, вместо того, чтобы убить его, я умру сам, и это меня здесь никто не найдет… Я дергал куртку за спиной, дергал и дергал, почти не забирая воздух в легкие, как вдруг они прозвучали - эти до нелепости странные, гротескные слова, сорвались с его губ и камнем ударили мне в спину. Я вздрогнул всем телом и тут же встал, как вкопанный, не в силах пошевелиться.

Что он сказал?.. “Пара”?.. Пара?! Мне послышалось? Я окончательно сошел с ума?..

Медленно, заторможенно разворачиваясь, я встретился с ним взглядом.

- В каком… Что ты имеешь в виду?

- Ну не знаю, - буркнул он, вдруг отводя глаза в сторону, словно впервые добровольно снимая меня с крючка, - как это теперь у вас называется. Живете вместе?.. Как эта… семья?..

У меня вдруг ослабли колени, затряслись, заходили ходуном, словно я лежал много месяцев, а теперь впервые встал на ноги. Чтобы не упасть, мне пришлось ухватиться за спинку кресла. Постояв так пару секунд, по-прежнему в куртке на одно плечо, уже совершенно без сил, я безвольно рухнул на сиденье.

- Нет, - вышло хрипло, с каким-то присвистом. Я откашлялся, тяжело облизал губы. - Нет, мы… Нет.

- Почему? - поинтересовался он, и на секунду в его голосе мне послышалась какая-то новая нота - совершенно непривычная, чем-то похожая на… участие?..

Я растерянно оглядел гостиную.

- Я не знаю, как объяснить…

- Ну объясни уж как-нибудь, - он усмехнулся. - Чай не совсем дурак отец-то у тебя…

Некоторое время затем мы молчали. Он терпеливо ждал, все так же не сводя с меня взгляда, а я соображал, что ответить, как избежать подробностей и какие лучше подобрать слова, чтобы не дать ему возможности перевернуть все с ног на голову, извратить, измазать насмешкой - если вдруг в последний момент он променяет эти новые участливые ноты на привычные насмешливые. Если захочет.

Внутри снова тревожно дернуло, словно перед прыжком в воду - что на этот раз ждало меня там, на глубине?…

- Это я виноват. Я сделал неправильный выбор.

- Это бывает, - отец качнул головой. - Все мы люди.

В который раз за вечер я уставился на него в немом изумлении. Он признавал за мной право на ошибку? Он не судил меня за это?.. Он не считал меня хуже других?!

Этого не может быть. Просто не может, это невозможно!.. Этому должно быть какое-то нормальное, разумное объяснение - уж совершенно точно не имеющее никакого отношения ко внезапно накатившему на него приступу человеколюбия и понимания!.. Нет!.. Должно быть, я съел что-то не то и отравился, и вот у меня уже агония - я слышу то, чего нет, вижу в его глазах то, чего не может быть… Чего там отродясь не было!..

Это… кофе! Да, это должен быть кофе - у него вышел срок годности, а он не заметил… Или, может, вместе с обычными зернами в мешок попало какое-то отравленное зерно, одно-единственное, но смертельно опасное, и именно оно оказалось в кофемолке, когда он с утра, зная, что я приеду, молол зерна… Другого объяснения происходящему у меня не было, его просто не могло быть - другого объяснения!.. Я отравился - вот и все. Надо выпить побольше воды, и мне станет лучше, и этот понимающий тон вместе с его неожиданно участливым взглядом - все это исчезнет, как и положено наваждению, мороку, злому заклятию!.. Он снова станет тем, кого я знал всю жизнь, и все будет как раньше, как прежде.

- Ну так и что ж, - продолжил он тем временем, внимательно за мной наблюдая. - Извинись. Скажи - ошибся. Всякое бывает.

Адреналиновая атака схлынула так же резко, как и поднялась - взамен нее паровым катком накатила усталость. Этот вечер, эти бесконечные скачки от ярости к апатии, от изумления к раздражению и обратно, от злых слез к не менее злым выкрикам - все это вымотало меня подчистую, выжало, выкрутило, словно в центрифуге. Еле двигая руками, я стащил куртку, скомкал ее на коленях и подался назад. Впервые за все время кресло показалось мне удобным, умиротворяющим, оно словно приняло меня к себе, в безопасное недро, как огромный плюшевый медведь, обняло, прикрыло истертыми ладонями. Я с трудом поборол в себе желание забраться глубже с ногами и прижать колени к груди, как в детстве.

- Извинишься - и все будет в порядке.

- Все не так просто, - вздохнул я.

Он вдруг нахмурился, снова нетерпеливо стукнул тростью об пол.

- А тебе никто просто и не обещал. Любишь - борись.

И, в ответ на мой ошарашенный взгляд, добавил:

- А ты как думал?!

- Кто тебе это…

- А мне и говорить не надо, - отмахнулся он и нетерпеливо дернул плечом. - На себя посмотри. Сидишь вон, трясешься, как…

Оборвав себя на полуслове, он вдруг с силой подался корпусом вперед и, не успел я опомниться, как, опираясь на трость, он тяжело встал, а затем медленно, ничего не объясняя, двинулся к подвешенным у окна узким полкам, где обычно хранил счета, бумаги по дому и несколько медицинских справочников. Подхватив одной рукой какую-то папку, он уложил ее на подоконник, открыл, полистал и, видимо, найдя нужную страницу, так же молча вернулся.

- Этот, что ли?

Папка приземлилась мне на колени, и на одном из листов, аккуратно вырезанную и приклеенную за уголки скотчем, я увидел газетную фотографию. На ней я и он стояли на сцене, получая Гюльрутен: я говорил что-то, обращаясь к публике, а он смотрел на меня - так, как он смотрел на меня раньше.

От неожиданности я резко выдохнул и, не удержавшись - пальцы сами полетели навстречу, - погладил его лицо.

Иногда я накрывал его лицо ладонями, и, доверчиво закрывая глаза, он терся щекой о мою руку. Тогда я чувствовал теплый ветерок его дыхания и как щекотно подрагивали ресницы.

- Так что, этот?

Этот… Всегда этот.

- Да.

- Ну, - он дохромал до своего кресла, осторожно уселся и вытянул вперед больную ногу, - этот тоже ничего…

Я вдруг фыркнул - против воли, практически неосознанно. Как ни крути, это все же было забавно - слышать от него такое.

- Налей-ка мне еще кофе, - сказал он, протягивая чашку.

Почему мы никогда с ним не ужинали?.. К моему приезду у него всегда был готов кофе и простое печенье - иногда, если у него было хорошее настроение, он даже покупал его с кусочками шоколада или изюмом, или с тем и другим, но никогда ничего сверх. Впрочем, есть мне у него никогда не хотелось, как и задерживаться на лишнюю минуту, но теперь я неожиданно подумал: что, если бы мы когда-нибудь ели вместе?..

Что он любит? Предпочитает ли мясо или рыбу? Или, может, у него совсем нет никаких предпочтений, и он ест все, лишь бы содержимое тарелки удовлетворяло его ежедневную потребность в витаминах, минералах, жирах и углеводах?.. Конечно, раньше - дома или если выезжали на лето - да, конечно: мы ужинали все вместе, но, как ни странно, теперь я совсем не мог вспомнить, что он ел с видимым аппетитом и удовольствием, а что откладывал на край тарелки, чтобы бросить в рот напоследок, быстро прожевать, проглотить и скорее забыть.

Если бы я вдруг сошел с ума и предложил ему поужинать - теперь, в один из моих приездов, в этом доме, в этой гостиной, вот за этим не к месту огромным старым обеденным столом, своей массивной громоздкостью только подчеркивающим пустое, одинокое пространство вокруг - если бы я предложил… Что он приготовил бы?.. Что-то простое и скорое, вроде кусков рыбы, запеченных в духовке, отварного картофеля и нарезанной крупной соломкой моркови или бросил бы на раскаленную сковороду, глянцево блестящую рапсовым маслом пополам с нежной, воздушной пенкой сливочного, пару хороших стейков - нежных, томно жмущихся к кости, податливых, а к ним - тот же картофель, но с тонкими веточками розмарина, натертый солью, с сочной, упругой кожицей, исторгающий из себя густой, насыщенный аромат, стоит только тронуть его вилкой?..

Или, может быть, он разрешил бы мне?.. Готовить?.. Позволил бы трогать его вещи, его нехитрые кухонные приспособления? Не стал бы раздражаться, если бы я немного просыпал соль или капнул маслом на столешницу?..

Что мы пили бы тогда? Поставил бы он на стол пиво, или вино, или вдруг в магазине опустил бы в корзину бутылку Колы - если бы вспомнил, что я любил ее ребенком?.. Или просто налил в графин свежей воды из-под крана?

И, если бы мне очень повезло, и это был бы один из немногих спокойных вечеров, которые мы провели бы как отец с сыном, уже потом, после того, как я убрал бы грязную посуду в посудомойку, - подошел бы он к холодильнику и, для виду покопавшись в морозилке, будто отыскивая давно завалявшееся, а не купленное по случаю, специально для меня, достал бы… мороженое?.. Самое простое, клубничное или шоколадное, в вафельном рожке, похожее на наше “кроновое”? Предложил бы выбрать или, не спрашивая, просто протянул бы мне какое-то из них? Какое?.. И почему? Потому что ему самому хотелось клубничное или шоколадное или потому, что он помнил, что шоколадное или клубничное нравится мне?..

Наверное, будь мы обычной семьей, будь он хоть немного заинтересован в моей жизни, люби он меня хоть немного… наверное, он купил бы мне это глупое мороженое?.. Не знаю. Слишком поздно это узнавать.

Я дотянулся до термоса, подлил ему и, не задумываясь, себе тоже. Потом снова взял в руки папку, перевернул пару страниц и…

И не поверил глазам.

Вот газетная статья - о том, что со мной заключило контракт известное датское агентство, и еще одна, с отчеркнутыми карандашом абзацами - начало съемок в Дании. И сразу за ней - мое интервью сразу после приезда. Фотография со страницы агентства. Две другие - одна из “Скама” и одна из “Полубрата”.

Я листал дальше, и они рядами вставали передо мной: аккуратно вырезанные отрывки из кинообозрений, печатные интервью, пресс-релизы - где он только их нашел?.. Фото из журналов, даже распечатанные на принтере статьи интернет-изданий… Кажется, все до единого, когда-либо существовавшие, все свидетельства моих профессиональных достижений, даже самых скромных - даже тех, которые я сам уже давно забыл. Все, ради чего я жил и работал последний год - все было тщательно задокументировано, растянуто по белым пронумерованным страницам, приклеено скотчем за уголки, отчеркнуто карандашом или выделено маркером в наиболее важных местах.

Что это было? Что значило?..

Он следил за мной?.. Издалека, на расстоянии - он следил за моей жизнью? Она была ему… интересна?! Настолько, чтобы искать это все, вырезать, распечатывать, сохранять в хронологическом порядке, высвечивать броским ярко-желтым?

Но зачем?.. Зачем - от скуки, от нечего делать?! Оттого, что я по-прежнему носил его фамилию, и, как многие к старости, в какой-то момент он решил собрать семейный архив?

Или это все же что-то значило для него? Что-то личное, что-то большее, чем просто факты, лабораторные выводы, статистика?

Он… Он гордился мной?! Он собирал это все… с гордостью?!

Да нет же, нет… После стольких лет ледяного равнодушия - нет, он не стал бы… Такой, как он - не стал бы, зачем… Я не получил Оскара, не снимался в Голливуде, ничего такого - с чего ему мной гордиться?.. Нет, этого не может быть.

Вряд ли.

Скорее всего, ему просто было нечем заняться… В какой-то из вечеров у него болела нога и, чтобы отвлечься, он листал газету, на глаза попалась какая-то статья, взгляд зацепился за знакомое имя, может быть, за фотографию… И тот Vogue - его, наверное, и правда принесла соседка, без задней мысли, просто так… Или это вообще было просто совпадение: скорее всего, там была какая-то другая статья, которую она хотела обсудить, а я, тот наш фотосет… Это просто случайность, что он оказался именно в этом номере, случайность - не более…

Или все же это было оно?.. То, во что я никак не мог поверить? Он действительно интересовался моей жизнью? Он… мой отец гордился мной?..

- Что это? - я поднял глаза.

Наигранно безразлично он пожал плечами - как и раньше, когда я спрашивал про журнал.

- Собирал вот… всякое.

- Ты, - я перевел взгляд на папку, на всякий случай еще раз потрогал обложку, чтобы быть полностью уверенным, что она мне не приснилась, что я действительно держу ее на коленях, - ты собирал вот это… обо мне?!

- Я старик, живу один, - ответил он уклончиво. - Вот и собирал. Думал, насобираю достаточно - напишу книжку. Разбогатею. Косилку куплю новую, эта-то уже совсем из рук вон, траву рвет, весь газон попортила…

И тут он неожиданно фыркнул, но сразу же сделал вид, что закашлялся: пару раз коротко прочистил горло, постучал по груди.

Уже совершенно не представляя, за что мне держаться, чего ожидать и как реагировать на это его редкое до невероятности проявление человечности, на юмор - о, господи, он, что, действительно сейчас пошутил?! - я на всякий случай улыбнулся. Не сильно, совсем чуть-чуть, чтобы, если вдруг его настроение снова испортится, успеть поменять выражение лица на привычное, послушно-смирное: для новой ссоры просто не было сил. Потом снова глянул вниз, на колени.

Эта фотография… Я давно ее не видел. Он был на ней… он был он. За секунды до того, как она была сделана, он двигался, шел по сцене, произносил слова благодарности, обводил глазами зал - и все это так естественно, будто весь мир принадлежал только ему, был готов повиноваться его малейшему жесту, будто вся вселенная была сосредоточена внутри него. Все огромное, необъятное мироздание, все его секреты и тайны. А он… Он смотрел на меня. Камера подхватила этот момент, заморозила, навечно заколдовала неподвижностью: он смотрел только на меня. Он видел только меня.

Только меня.

А я…

- Ну так что? - снова раздалось в тишине. - Что делать будешь?

- Что ты имеешь в виду? - с трудом выныривая из прошлого, я поднял взгляд.

Отец пожевал губами, кивнул подбородком на папку.

- Вот с ним. Что будешь делать?

Я покачал головой и, напоследок погладив его лицо, осторожно закрыл папку. Снял ее с колен и положил на столик.

- Ничего. Ничего уже не сделаешь.

- Умер он, что ли?

- Нет, не умер, но…

- А что ж тогда?

Как бы там ни было, посвящать его в детали мне не хотелось, поэтому я ответил как мог уклончиво:

- Я его обидел. Я знал, что делаю, и все равно… Не думаю, что теперь он захочет меня видеть.

- Всякое бывает в жизни, - отец коротко кивнул. - Все можно поправить, было бы желание. Все, кроме смерти, это уж я тебе точно скажу. Это уж кому, как не мне, знать… Скажешь - ошибся, всякое бывает. Ну или что вы там теперь говорите…

Я помотал головой.

- Он… Я думаю, у него уже кто-то есть.

- И что?

- То есть - что? - переспросил я недоуменно.

- Ну и что - что есть? - повторил он раздельно, почти по слогам. - Что же ты, руки опустил и сидишь?.. Ты борись. Если не борешься - значит, неважно оно для тебя, не дорого…

Он на секунду остановился, подозрительно свел брови.

- Или что - правда неважно?..

- Важно, - ответил я легко. - Важнее всего остального.

- Ну а ему-то как знать? - поинтересовался отец, и у меня вдруг возникло ощущение, что мы вернулись в прошлое: будто мне шесть лет, и он объясняет мне счет до десяти. - Если ты смирился. Он и не знает - вот, видать, и завел кого другого… побойчей. Так ты ему дай знать-то, может, все иначе повернется.

Я молчал, от всего сказанного, от всей этой немыслимой, невозможной ситуации, от перенапряжения голова шла кругом.

- Ну?!

- Что - ну? - снова глупо переспросил я.

- И долго ты так будешь сидеть?!

- Сидеть?..

Он снова стукнул тростью - на этот раз не задумчиво, а привычно нетерпеливо.

- Вот заладил, как попугай! Я спрашиваю, долго ты тут будешь сидеть?!

- А что мне делать?

- Лететь, - ответил он так, словно проще и понятнее этого ничего не существовало. - Лететь, где он там живет-то. Найдешь - объяснишь все.

- Прямо сейчас?!

- А когда? На пенсии?!

Не отводя от него взгляда, я машинально потянулся в карман и достал телефон.

- А когда следующий автобус до центра?

Отец махнул рукой на дверь.

- В прихожей возьми ключ от машины. У аэропорта припаркуешь потом.

- А как ты ее заберешь?

Он фыркнул, на этот раз уже не таясь.

- За все мои заслуги родина организовала мне в старости социального работника… И что-то ему слишком привольно живется, никаких со мной хлопот - все сам делаю. Вот и пускай прокатится. Ключ мне потом пришлешь, у меня второй есть.

Я продолжал сидеть, не в силах собраться с мыслями достаточно, чтобы начать двигаться или хотя бы что-то ответить.

- Ну?! - прикрикнул он снова. - Что сидишь?! Выметайся давай и двигай в аэропорт, еще успеешь на вечерний рейс.

- Я…

Наконец тело ожило, словно оттаяло, поверило: подняло голову, порывисто вздохнуло, отвело плюшевые лапы, заспешило. Я подхватил куртку, сделал шаг ему навстречу и, чуть поколебавшись, протянул руку.

- Спасибо.

Он решительно и твердо пожал ее, лишнюю секунду подержал на весу, а потом выпустил. Коротко кивнул и улыбнулся.

***

- Не хотите подремать? - стюардесса улыбнулась. - Я вас разбужу, как будем садиться.

- Спасибо, - сказал я. - Но нет. Я и так спал слишком долго.

И я знаю, что буду искать тебя везде, повсюду. Скитаться бескрайними дорогами в поисках тебя - повсюду.

Комментарий к 21.

*Малмё - (швед. Malmö) — третий по величине город Швеции, расположен в самом южном административном регионе.

**Кофьорд (норв. Kåfjord) - коммуна в губернии Тромс.

========== Плейлист “Без названия” #1 композиция# ==========

Комментарий к Плейлист “Без названия” #1 композиция#

http://pleer.net/es/tracks/4400091fgik

Прим. пер.: При переводе местоимение 3 л. ед. ч. ж.р. заменено на местоимение 2 л. ед. ч.

A-Ha - Hunting High And Low (“Hunting High And Low”, 1985)

Here I am

And within the reach of my hand

She’s sound asleep

And she’s sweeter now than the wildest dream.

Could have seen her

and I watch her slipping away.

But I know I’ll be hunting high and low

High

There’s no end to the lenghts I’ll go to

Hunting high and low

High

There’s no end to the lenghts I’ll go

To find her again -

Upon this my dreams are depending.

Through the dark

I sense the pounding of her heart

Next to mine.

She’s the sweetest love I could find.

So I guess I’ll be hunting high and low

High

There’s no end to the lenghts I’ll go to

High and low

High

Do you know what it means to love you?

I’m hunting high and low

And now she’s telling me she’s got to Away.

I’ll always be hunting high and low

Only for you.

Watch me tearing myself to pieces.

Hunting high and low

High

There’s no end to the lenghts I’ll go to

For you I’ll be hunting high and low

Я здесь.

И на расстоянии моей руки

Ты крепко спишь -

Прекраснее, чем самая отчаянная мечта.

А я смотрю, как ты исчезаешь.

Но я знаю, что буду искать тебя везде,

Повсюду.

Скитаться бескрайними дорогами

В поисках тебя - повсюду.

Вдалеке.

И нет конца дорогам, по которым я пройду, чтобы

Найти тебя снова,

В этом - все мои мечты.

Во мгле

Я чувствую биение твоего сердца

Рядом с моим.

Ты — самая прекрасная любовь, которую я мог бы повстречать.

И я буду искать тебя везде,

Повсюду.

Скитаться бескрайними дорогами

В поисках тебя - повсюду.

Вдалеке.

Знаешь ли ты, каково это — любить тебя?

Я ищу тебя повсюду,

А ты говоришь, что тебе нужно идти.

Я всегда буду искать тебя -

Только тебя.

Смотри - я разрываю себя на куски,

Ища повсюду,

Вдалеке.

И нет конца дорогам, по которым я пройду,

В поисках тебя - бесконечно.

========== 22. ==========

- Сандвик, мы намерены сегодня работать?

“Как ты достал меня… Как, мать твою, ты меня достал!.. Сил моих нет!”

- Господи… Что не так?

- Все не так! Все! - он сорвал очки и швырнул их на стол. - Ты понимаешь, что у нас премьера послезавтра?.. Ты отдаешь себе отчет?!

- Ну отдаю, - свет бил прямо в глаза, и я машинально поднял руку. - Так что я не так делаю?! Куда мне встать или куда не вставать - что делать-то?!

- На репетиции надо приходить вовремя! Чтобы знать, куда вставать - для этого надо вовремя приходить на репетиции!..

- Блять…

Силы утекали катастрофически быстро. Силы на то, чтобы держать лицо, голос; чтобы не сорваться и не разозлить его еще больше.

- Блять, как мне это все надоело…

- Громче говори - что?! Что у тебя с артикуляцией?! Что ты все бормочешь - как зрителю разобрать твое бормотание?!

“Не разобрать зрителю мое бормотание - конечно, как же!.. Батарейки поменяй в слуховом аппарате и разберешь тогда сразу…”

- Сначала третья сцена, второй акт! - выкрикнул он, наконец бросив пялиться на меня уничижительно, как на какое-то мелкое насекомое. - У нас хотя бы сегодня есть живой аккомпанемент?..

Первый помощник тут же перегнулась через стол и начала что-то торопливо объяснять.

- Концерт? - немедленно разлетелось по залу. - Какой еще концерт, когда у нас генеральная репетиция?! Какой… Где?! Ах, в ратуше…

Он кашлянул, вынужденно проглатывая возмущение, пару секунд показательно побухтел:

- Ну что же, мы, конечно, не ратуша… Куда нам, разумеется… Концерт у них… - потом развернулся и махнул рукой: - Давайте фонограмму!.. Фонограмма есть?..

На пульте зашевелились звуковики. Ларс, наш главный техник, немногословный и флегматичный, показал большой палец.

- Хорошо, - констатировал Арнфинн. - Начали!

- Одну минуточку…

- Что, Сандвик, что?! Что еще?!

Арнфинн Линдт, широко известный в театральных кругах, имел на своем счету больше премий, чем обычному норвежцу прилично себе представить. Какое бы событие или веяние ни освещали критики, можно было быть уверенным, что по этому поводу у Арнфинна на чердаке уже пылится добрых полдюжины статуэток и памятных знаков “за высшие достижения”, “за вклад в развитие”, “за охуительную интерпретацию” и так далее, и тому подобное. Работа с ним означала гарантированно хорошие отзывы в прессе.

Это и регулярный прием Sedix* дозами, способными эффективно и надолго успокоить взбесившегося носорога. У него был, мягко говоря, непростой характер, у Арнфинна, и это все знали. Знал и я - Томас предупредил заранее, сказал, что “вероятно, будет непросто, но оно того стоит: это отличная школа и в резюме будет смотреться очень выгодно”.

Непросто, ага. “Непросто” было далеко от истинного положения вещей настолько же, насколько Норвегия - от победы в чемпионате мира по футболу. Очень далеко.

И это я понял сразу, на первой же репетиции, когда, не успев поздороваться, тут же огреб по полной. Арнфинну не нравилось во мне все: как я говорю, как стою, как двигаюсь на сцене - все. Почему он взял меня в постановку, если был обо мне мнения не выше, чем о полене для камина, - я понятия не имел. То ли это постарался Томас - и я имею в виду, сильно постарался, - то ли все же сделала свое дело популярность “Скам”, то ли еще что - сказать наверняка не мог никто. Я все больше склонялся к тому, что ему нужен был просто “мальчик для битья”, а все остальные, “старые мальчики”, уже не брыкались так забавно и к тому времени порядком надоели.

Многие не выдерживали: уходили в другие театры, справедливо рассудив, что язва желудка на нервной почве не стоит потенциальных перспектив и смутно блестящей карьеры. И хвалебных отзывов тоже - не стоит.

И, честно говоря, я ушел бы и сам.

Конечно, это был отличный вариант, и для начинающего актера работа с таким режиссером сулила столь же отличные варианты в будущем, не говоря уже о возможности остаться в театре напостоянной основе - да… Но когда из зала регулярно интересуются наличием у вас вообще хоть каких-нибудь мозгов, добавляя при этом как бы между делом про золотую молодежь, не представляющую из себя ничего особенного и рассчитывающую чего-либо добиться исключительно на волне сериальной популярности, тут и монахиня не выдержит. А из меня, что и говорить, монахиня так себе.

Так что я ушел бы… Показал бы ему напоследок средний палец и свалил ко всем чертям. Играл бы в школьных постановках - чем не карьера?.. Или - не знаю… Снимался бы в рекламе. Или на телевидении. Да где угодно!..

Однако, как ни сентиментально это звучит, театр проебать мне категорически не хотелось. Кажется, он был единственным, что осталось у меня от прошлой жизни, и, называйте меня тряпкой, но пока я не был готов расстаться с ней окончательно. А искать сейчас новый проект - на это сил у меня было еще меньше, чем на заскоки Арнфинна.

Так что я выбрал из двух зол меньшее и выкручивался, как мог: сжимал зубы, материл его про себя, с удовольствием прикидывая, что конкретно сделал бы, окажись мы на необитаемом острове втроем: я, он и исправный пневмопистолет для гвоздей с полной обоймой. Ненадолго это помогало - я имею в виду, представлять, как удобно пистолет ложится в руку, как немного тянет ее книзу, какой он гладкий и приятный на ощупь. И как у Арнфинна расширяются глаза и округляется рот - тоже.

Но увы, все это были только мечты. Мечты и чаяния - не более. В реальности я старался дышать на счет и притворяться глухим, и если что-то и отвечать, когда становилось совсем невмоготу, то тихо, под нос, лишь бы он не потерял терпение окончательно и не свалился прямо там с инфарктом, предварительно успев указать мне на дверь.

Кстати!.. Я вам не рассказывал, почему меня сняли с главной роли? Нет?..

Дело в том, что однажды я забыл про распорядок. Тот самый, из одиннадцати пунктов, заканчивающийся на “выпейте воды”.

Ну забыл - да!.. Ну что теперь делать, бывает такое. С вами разве никогда не случалось?!

Скорее даже не забыл, а просто слегка… расслабился и подзабил. На первый пункт. В том месте, где черным по белому сказано: “Если накануне вечером вас уже вставило по-хорошему… Если вы прокувыркались всю ночь, условно говоря, до кровавых мозолей, сами знаете, в каких местах… То не надо - не надо догоняться с утра. Не надо - особенно, если у вас репетиция еще до обеда, и особенно “целенькой”. Не надо, не жадничайте, вы же, блять, хороший мальчик”.

Ну вот подзабил, да… Так получилось.

Видите ли, главная прелесть ешек заключается в том, что они заставляют вас любить людей. Вы на них смотрите - и боже мой!.. Все вокруг, куда ни глянь - сплошь остроумные, красивые, интересные, талантливые. Один другого восхитительнее. В ваших расширенных зрачках каждый мерцает ангельским переливающимся сиянием, и перед каждым вы готовы упасть на колени в приступе религиозного экстаза, воздеть руки и молиться до посинения.

Ну или сначала отсосать, а потом уже молиться. Или одновременно - это дело такое, я никого не сужу.

А когда эффект проходит, становится вдруг до отвращения ясно, что ничего такого особенного в них нет. Ничего, ни даже самой крошечной капли синего волшебства… Ничего. И даже больше: все они просто унылое говно.

Да и вы-то от них ничем не отличаетесь - тоже мне, пуп земли. Нет… Нет, вы тоже унылое говно. Если не еще более унылое.

И рядом нет никого, кто сказал бы: это неправда. Никакое вы не унылое вот это самое, а совсем даже наоборот. Вас есть за что любить, за что ценить, и даже без дяди-журналиста. Есть! Есть же?.. Должно же быть…

Так вот, распорядок. Однажды утром вы просыпаетесь - и, черт побери, не один. А все потому, что накануне вас отрубило - как вы в какой-то-там-по-счету раз кончили, так и отрубило до утра. Вы поворачиваете голову, и оно - то, что вчера казалось таким подарком небес, - оно лежит на подушке - на его подушке: помятая физиономия, сплюснутая в одну сторону, словно кто-то провел ладонью по глине, да так и осталось, несвежее дыхание, жирные волосы… И вы даже имени его не знаете. Да и нахуй оно вам сдалось.

“Какое же я унылое говно”, - думаете вы и со стоном закрываете лицо руками.

Затем вытаскиваете из-под него подушку - его подушку - толкаете в бок и говорите что-то вроде “спасибо, было здорово, я проверил расписание, как раз автобус будет через минут десять - ты успеешь”. И оно, пожав плечами, уходит. Потому что его тоже отпустило, и ваше имя ему тоже до лампочки.

Да, именно до лампочки - вон она, висит на проводе и чуть вздрагивает, когда хлопает входная дверь.

В этот момент вы расслабленно выдыхаете и снова блаженно падаете на постель, потому что все: худшее позади.

Но не тут-то было.

Не тут-то было. Довольно быстро выясняется, что это все - только начало, только самая первая из череды встреч, которые приготовил вам день: с друзьями, с коллегами по театру, с преподавателями, с вашим ебнутым режиссером. Их лица встают перед вами, кружатся в воздухе, сливаются в одну тоскливую, уродливую физиономию, и - вуаля. Не успев подняться с кровати и сделать первый шаг в это сраное утро, вы уже устали, уже вымотаны, уже обессилены. Вам хочется лечь обратно и накрыться одеялом с головой.

Так вы и поступаете. Устраиваетесь поудобнее, кладете рядом эту чертову подушку - его подушку - и держитесь за нее, за угол, чтобы… Да просто так. Вам просто хочется держаться за него… За нее!.. Я имел в виду, держаться за нее - за подушку. За подушку.

И начинаете:

- Привет.

- Привет, - отвечает он.

- Как ты? - спрашиваете вы и гладите его по лицу.

Он ловит ваши пальцы губами и тихо смеется:

- Хорошо, а ты?

- Хорошо. Теперь - хорошо.

Вы закрываете глаза, вдыхаете поглубже, и все действительно хорошо. Хо-ро-шо.

Но, к сожалению, это “хорошо” быстро заканчивается: приходится вставать.

И вот, значит, вы встаете и шлепаете в ванную. Там на дверном крючке висят два полотенца. Два - выбирайте любое. И насадок на зубную щетку… Нет, насадка одна. Вы все же не совсем еще псих: вы живете один, зачем вам две насадки? А полотенца… Полотенца - это так, чтобы реже стирать, поэтому.

В этой ванной вы когда-то… О, это была забавная история: вы начали целоваться еще в подъезде, а потом ввалились в квартиру, так и не отцепившись друг от друга, и вот в ванной… В ванной он задел локтем смеситель, и вода брызнула из душевой лейки прямо на пол, и пока вы сообразили, что происходит… Потом он смеялся и ерошил вот этим полотенцем волосы… влажные, они торчали у него в разные стороны… и на ощупь были какими-то непривычно тяжелыми, но гибкими, словно стебли растений… В какой-то момент он поймал вашу руку, потянул на себя, и вы… а потом…

Нет.

Нет-нет.

Вы мотаете головой и влезаете в душ. Потом стоите, упираясь рукой в стену, а сверху на вас капает вода. И впереди - целый день.

Целый.

Долгий.

Очень.

Долгий.

День.

И вы бы вытерпели его - вынесли бы на закорках, доползли бы до вечера, как контуженный солдат до границы фронта - сжали бы зубы и доползли.

Если бы не одно “но”. Если бы не все эти люди вокруг.

Люди… Они хотят общения, они жаждут влезть вам в душу, всласть потоптаться по вашему ковру и выжрать подчистую ваш холодильник. Им надо знать, как идут дела, что с вами происходит, как вы провели выходные, смотрели ли сериал, о котором все говорят, пойдете ли пить пиво и “как оно вообще”.

“Вообще оно” - заебись. С утра и до самого вечера - охуеть как прекрасно.

Представляете, как было бы здорово, если бы этим общение и ограничивалось:

- Как дела?

- Заебись.

И все довольны.

Но нет. Нет, окружающие воспринимают ваше “заебись” как сигнал. Как странный знак с вашей стороны: ну давайте же, спрашивайте, рассказывайте о себе, я едва мог заснуть вчера ночью в ожидании ваших охуительных историй, давайте же - у меня встает на звук вашего голоса.

И они не подводят: тут же начинают интересоваться, что именно у вас “заебись” и как сильно “заебись”, а потом - еще хуже - предсказуемо вытаскивают на свет божий свое собственное “заебись”. Стряхивают с него налипшие крошки и суют вам прямо в морду.

А вы… Вам просто… Вам…

И чтобы не сигануть с моста прямо на их глазах, прямо на гладкую конвейерную ленту Е6*, вы глотаете колесико. Вас только-только отпустило, и вам не следовало бы, и вы это прекрасно понимаете, но… Но. У вас просто нет другого выхода. “Суровые времена требуют суровых мер”.

Суровые времена требуют… Требуют… Пальцы немного подрагивают, как бы не уронить… Да чертов пакет!.. Вот… Вот так…

Хорошо… А теперь воды.

Потому что это вынужденная мера. Просто чтобы пережить этот день. Только один день - это все, о чем вы просите… Один раз. Ну хорошо: последний. Самый последний раз… Просто чтобы вас не выворачивало на всех, с кем сегодня предстоит встретиться. Просто чтобы постепенно ненавидеть их чуть меньше, а со временем так и вовсе полюбить от всего сердца.

А может… Быть может, вам повезет - очень-очень повезет, - и с этим самым последним колесиком вы перестанете: перестанете любить и ненавидеть вообще. Вообще всех и его - его тоже. Может, вам наконец-то станет все равно, и вы перестанете мысленно выделять слова курсивом…

Вам станет все равно… Вам хотелось бы этого, правда?.. Да, хотелось бы… Вдруг это то самое колесико?..

Но, как бы там ни было, целенькая - это много. Это слишком много для того, кто еще сидит на остатках со вчерашнего, и у кого репетиция в театре. Но об этом вы не думаете.

А зря.

В общем, как-то утром позвонил Томас и, даже не поинтересовавшись, как я провел эту ночь, как мое драгоценное самочувствие, хорошо ли я питаюсь и пью ли достаточно воды, рванул сразу с места в карьер:

- Тарьяй, что происходит?

Этот вопрос, а также определенное напряжение в его голосе поставили меня в тупик. Если память не изменяла, вчерашний вечер закончился чудесным, великолепным, упоительным приходом: я мирно сидел дома, как пай-мальчик, и, уставившись в одну мерцающую точку, галлюцинировал всласть. И заметьте: в изысканном обществе самого себя, без всяких посторонних членов.

Так что можете представить мое недоумение.

- А что происходит?

- Что случилось в театре? - спросил Томас.

Я окончательно открыл глаза, сел в постели и подтолкнул подушку под спину.

- Ничего не случилось…

А потом на всякий случай решил осторожно прощупать почву:

- А что, что-то случилось?..

- Ты не помнишь? - легкое напряжение в голосе переросло в ощутимое беспокойство.

- Нет, не особо…

Несколько секунд он молчал - то ли собираясь с мыслями, то ли подыскивая слова, а потом выдал:

- Тарьяй, ты принимаешь наркотики?

“Вот черт…”

- Нет, с чего ты взял?! - показательно возмутился я, машинально косясь на пакетик рядом с кроватью.

“С того. Умник нашелся.”

- Вчера мне звонил Арнфинн, - продолжил Томас, никак не реагируя на мое возмущение, - и сказал, что по-другому он твое поведение истолковать не может, и…

Он немного помедлил, а потом твердо закончил:

- И в театре ему наркоманы не нужны.

Вот тут я остолбенел. Это было совсем не то, что я ожидал… что я думал услышать. Это была, прямо скажем, катастрофа. Как бы зажигательно и в каких бы приятных компаниях я ни проводил все это время, делать сей факт достоянием общественности мне, мягко говоря, не хотелось, не говоря уже о родителях, которые, понятное дело, поинтересуются, чего это их сына с треском выперли из театра, за какие такие заслуги, и это после общенационального успеха… Ну уж нет, публично признаваться в пагубных пристрастиях никаким образом не входило в мои планы, да и куда бы меня взяли потом!.. У нас тут все же не Голливуд, у нас Норвегия, наша публика до толерантности к рекреационному использованию дури еще не доросла.

И отец… Как он посмотрит на меня, когда узнает… Нет, только не это!

Томас не стал дожидаться, пока я снова обрету способность изъясняться: на том конце он вздохнул и прочистил горло.

- Арнфинн… кхм, скажем, выразил… удивление - да, удивление твоему поведению. Он сказал, что ты вел себя вызывающе: опоздал на репетицию, открыл с ноги дверь…

- Я… я не…

- … выкрикивал реплики, которых не было в сценарии, перебивал других актеров… повышал голос…

Он сделал паузу, и я уже было понадеялся, что на этом перечисление моих подвигов закончено, но не тут-то было.

- И когда Арнфинн сделал тебе замечание, уже далеко не первое, ты… кхм…

- Что?..

- Ты стал ему говорить странные вещи… Будто он все время к тебе придирается - и именно к тебе - потому что ты… потому что он…

У меня похолодело внутри, я вдруг понял, к чему он ведет.

- Что… он?

- Что он, скажем… К тебе неравнодушен…

- Блять, - обессиленно простонал я, закрывая лицо рукой и сползая по матрасу вниз.

- И что в его возрасте такое бывает часто - влечение к молодым людям…

- Блять…

- Кажется, ты сказал “к мальчикам” - влечение к мальчикам.

- О, господи… блять…

- Да, - подытожил Томас. - Но и это еще не все.

- Не все? - я машинально втянул голову в плечи.

- Ну… Судя по всему, ты прямо при всех заявил, что… кхм… В общем, что ты не против… неких услуг… интимного характера… орального характера, - он снова откашлялся и закончил: - Что ты все понимаешь, и если для работы так надо - то ты готов, хоть сейчас… Что работа - есть работа.

Никогда - ни разу в жизни - ни одного-единственного раза мне так не хотелось исчезнуть. Накрыться одеялом с головой, абра-кадабра и - пуф!.. - я где-то далеко-далеко, за многие мили отсюда, на необитаемом острове. С пневмопистолетом или нет - неважно.

Волны лижут песок, светит солнышко, на деревьях растут фрукты - мог бы я питаться фруктами весь год?.. Конечно, мог бы!.. Фрукты - это очень полезно, во фруктах много витаминов и всяких полезных… всяких…

- Тарьяй?..

- Угу…

- Потом ты сошел со сцены и попытался сесть к нему на колени…

Я застонал в голос.

- Ты меня слышишь? - снова позвал он меня с другого конца.

- Да….

- Неужели ты ничего не помнишь?

Я молчал, сжимая телефон у уха и зажмурившись до звезд. “Если я никого не вижу, значит, и меня никто не видит. Если я никого…”

- С тобой все в порядке? - спросил он снова, на этот раз мягче, обеспокоенно. - Ты точно не хочешь поговорить?..

- Ммм, - сказал я в подушку. - Ммм…

- Ты же знаешь: я твой агент и связан соглашением о неразглашении, это касается всех, включая твоих родителей… Но даже и без того - все в любом случае останется между нами…

- Угу…

- Скажи, ты действительно принимаешь наркотики?

- Нет, - собирать мысли, разметанные по краям сознания было непросто, как и изъясняться более или менее связно, но хотя бы на то, чтобы отрицать связь с преступным миром наркоторговли - хотя бы на это силы у меня нашлись. Как говорится, и на том спасибо. - Томас, конечно, нет… Просто я… устал. Немного устал - вот и все.

- Это что-то личное? - помедлив, спросил он.

Я набрал в грудь побольше воздуха и благодарно вцепился в предложенный им спасательный круг.

- Да!.. Да, личное. Я… просто… личное, да.

Он вздохнул и откашлялся, а потом, словно наконец сталкивая камень с моих плеч, продолжил обычным решительным тоном:

- Так я Арнфинну и сказал. Что у тебя стресс, слишком большая нагрузка, что от тебя многое ожидается, и все это так внезапно… Что это все нисколько на тебя не похоже - налицо нервный срыв, и, очевидно, проблемы на личном фронте. Что ты, конечно, не имел в виду ничего из того, что сказал… что это был нервный срыв.

- Спасибо, - пробормотал я, по-прежнему прячась за рукой. - Спасибо, Томас.

- Да, - ответил он коротко. - Теперь нам надо решить, что делать дальше.

- Угу…

- Тарьяй! - в голосе четко прозвучало требование, и это привело меня в чувство: я открыл глаза и прислушался. - Соберись! Нам необходимо минимизировать ущерб, и как можно скорее. Если, конечно, ты все еще заинтересован…

- Я заинтересован! - поспешно выдохнул я. - Я очень заинтересован, я сделаю все, что необходимо!..

- Отлично. Тогда мы начнем с того, что ты заедешь к нему в офис и извинишься.

- Хорошо.

- И извинишься убедительно, слышишь меня?! Искренне - чтобы у него и мысли не возникло, что ты это делаешь ради роли! Чтобы он почувствовал, что ты этого хочешь.

- Да.

- А потом еще раз в театре, публично.

- Еще раз?

- Еще раз, - подтвердил Томас. - Скандалил-то ты перед всеми, разве нет?..

- Судя по всему, - я вздохнул.

- Значит, и извиняться придется перед всеми, - подытожил он. - Все то же самое: что сорвался, не выдержал стресса… ты знаешь.

- Хорошо, - я снова вздохнул, но уже легче: в конце тоннеля забрезжил свет - пока еще слабый, но тем не менее. - Публично - так публично.

Перед тем, как попрощаться, он заметил:

- Это важный момент в твоей карьере - самое начало. У тебя получился хороший старт - это правда, даже, можно сказать, отличный. Но тем сильнее надо стараться не испортить его, понимаешь? А работа с таким режиссером, как Арнфинн - такого уровня… Это шанс, который выпадает далеко не всем. Не забывай об этом.

- Да, конечно, - я потер лоб рукой. - Спасибо тебе еще раз и извини, что приходится это разгребать.

- Ну, во-первых, это моя работа, а во-вторых…

Он вдруг издал какой-то звук, подозрительно похожий сдавленный смех:

- Видишь ли, с Арнфинном… Я еще никогда не слышал, чтобы кто-то с ним так разговаривал… так, цитирую: “вызывающе и неуважительно”, так что наблюдать его реакцию было… скажем…

Томас помедлил, подбирая правильное слово, но тут же спохватился - профессионально пресек всякие шутки и продолжил обычным тоном:

- Впрочем, как бы то ни было, ты был неправ и должен извиниться. И, если повезет, все мы быстро забудем об этом инциденте и вернемся к работе. Согласен?

- Согласен, - подтвердил я. - Спасибо тебе еще раз.

- Не за что. И… Тарьяй?

- Да?

- Ты обращайся, если вдруг что, хорошо?

И, не дожидаясь ответа или встречного вопроса, он добавил:

- Если вдруг тебе будет нужна какая-то помощь, хорошо?.. Я всегда постараюсь тебе помочь.

Я поблагодарил - еще раз, уже бесчисленный за это утро - и попрощался, а потом совершенно без сил рухнул обратно на постель. “Если вдруг тебе будет нужна какая-то помощь…” Я подтянул к себе его подушку, обнял, прижал крепче. Глубоко вдохнул и накрыл нас одеялом.

Позвони ему… Сейчас - набери его номер и скажи, что ты больше так не можешь. Пусть будет все, как прежде, пусть… Пусть будет, как он хочет. Так больше не может продолжаться, совсем скоро ты сорвешься окончательно, и даже всесильный Томас не сможет тебе помочь… Ну же… Позвонишь?..

***

Как говорится, ничего не попишешь: я пошел.

И извинялся. Извинялся хорошо. Извинялся, что предложил ему отсосать. И если бы он предложил ему отсосать в качестве извинения за то, что я предложил ему отсосать, то я непременно отсосал бы.

Блять.

Потом я повторил все то же самое для труппы. Что задергался, устал, что сорвался, что плохо сплю и блади-блади-бла. Труппе-то было насрать, они свое удовольствие уже получили, когда арнфиннову физиономию наблюдали в мой, так сказать, миг триумфа, так что мои извинения были чисто формальными.

- Будем считать конфликт исчерпанным, - благосклонно кивнул Арнфинн, - бремя славы, неокрепшие умы и прочее. Однако на главную роль я уже кандидатуру подобрал, так что не обессудь. Мне нужен стабильный результат, а не вот это вот…

Он неопределенно махнул рукой.

“Подождите, и что - и это все? И больше ничего?!”

Нет, он должен был мне что-то предложить!.. Не может быть, чтобы эта садистская сволочь вынуждала меня извиняться только для того, чтобы потешить свое самолюбие!.. Хоть что-то должен он был дать мне взамен?!

Он поджал губы, явно наслаждаясь собственным величием, а потом продолжил:

- Но у меня по-прежнему нет никого на роль Ферко, так что, если хочешь….

У Ферко в этой пьесе была одна сцена, чтобы вы себе представляли. Одна второстепенная сцена. Ну - ладно: две сцены, в одной из которых он торчит мебелью на заднем плане.

И это вместо главной роли.

- Арнфинн, - примиряюще молвил я, сложив руки в молитве, что послушница-кармелитка. - Может, что-то можно придумать?.. Я понимаю, я вел себя не лучшим образом, но все же… Я справлюсь с главной, вы же знаете, что я справлюсь… Может, что-то можно придумать?

То ли что-то задело его в моем голосе, по-хорошему задело - настолько, что он почувствовал мое разочарование, - то ли уже устал выебываться упрямой козлиной, то ли еще по какой-то причине, но он не только снизошел до объяснений, но еще и заговорил тише, как-то мягче, почти уютно, словно уговаривая:

- Тарьяй… Ты зря думаешь, что это неважная роль. Да, не главная, но главную раскрывает, делает ее глубже, помогает зрителю осознать глубину разворачивающейся трагедии… Понимаешь? И потом: неужели тебе неинтересно сыграть человека втрое старше себя? Раздвинуть, так сказать, горизонты…

“Ох, я бы тебя раздвинул сейчас, вот прямо так бы раздвинул - до кровавых соплей…”

- Мне даже кажется, - блеснув стеклами очков, он как-то задорно вскинул голову и о-господи-не-могу-поверить улыбнулся, - тебе эта роль подойдет как никому. Может быть, даже какая-то это особенная роль для тебя, ммм?..

“Блять”, - молча вздохнул я, однако делать было нечего: либо так, либо никак.

- Ну, если вы считаете, что так будет лучше…

- Да, думаю - да,- пробормотал он, несколько секунд сосредоточенно рассматривая меня с головы до ног. Потом его голос снова окреп и приобрел прежние командирские ноты: - Но если ты еще хоть раз опоздаешь на репетицию!..

Так я получил роль Ферко. Даже отсасывать не пришлось.

Я поясню: действие пьесы происходит в Будапештском гетто прямо перед депортацией. Главный герой, еврейский парень Ави, влюбленный в Марику, венгерку, оказывается в гетто, где отец Марики становится охранником. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что хэппи эндом тут не пахнет. А Ферко - это пьянчуга, протирающий столы и тренькающий на раздолбанном пианино в своеобразном пабе (ну откуда в гетто паб, сами посудите?!), где до наступления комендантского часа можно пропустить по стаканчику дешевого пойла.

Вот и вся роль. И это после “Скам”, после Гюльрутен, после известности - после этого всего. Нет, конечно, она не единственная была на горизонте, эта роль - пошли предложения по двум сериалам, еще какой-то телепроект, но большей частью в перспективе, в будущем. Мне предстояло отучиться еще год, а там, обещало агентство, нет пределов.

Так что выхода у меня, судя по всему не было, пришлось довольствоваться тем, что есть: второстепенной ролью на две реплики, потому что главную я с шиком проебал. Вот так банально.

Потом начались репетиции, и старый хрен заставлял меня приходить к самому началу, хотя сцена Ферко была только в третьем акте, да еще и время прихода каждый раз отмечал, как в начальной школе. Я знал все роли наизусть и при необходимости мог вступить за каждого - это, видите ли, было его условием. “Максимальное погружение в атмосферу постановки”. И когда я сказал Томасу, что “как-то это чересчур, ты не находишь?!”, тот просто развел руками, мол, тут он ничем помочь не может, такое у режиссера видение творческого процесса.

”В задницу засунь себе свой творческий процесс, - думал я каждый раз, как слышал очередной окрик. - В старую свою, сморщенную задницу”. И, мысленно регулируя скорость подачи гвоздей в пистолет, отправлялся в кулисы, чтобы начать сцену заново.

Разумеется, после запоминающегося инцидента, с колесами пришлось завязать. Гарантировать правильную дозу я уже не мог, а окончательно пускать под откос свою молодую жизнь, полную надежд и многообещающих перспектив, пока не хотелось.

Экстази все же не зря называется экстази. Назвали бы его “сойдет”, может, было бы не так тоскливо с него слезать и заново учиться хоть как-то интересоваться людьми, находить смысл с ними встречаться, пить пиво и слушать звуки их голосов. Конечно, сначала вам хочется убить себя, потом всех их по очереди, потом снова себя… Потом вы устало смиряетесь… А потом, со временем, Давид выдает очередную глупость, и вы, к собственному удивлению, не представляете в этот момент, как красиво и лаконично выглядит на его шее удавка, а смеетесь - сначала чуть натужно, за компанию, а потом вроде как даже искренне… Тогда Марлон смотрит на вас с другого конца стола и салютует стаканом. А вы салютуете ему.

Жизнь потихоньку вошла в привычную колею, зашелестела отрывными листами старомодного календаря, какой был у деда на столе, запиликала утренним будильником, зашуршала занавесом, задребезжала трамвайными стыками, зашипела кофейной струей из термоса.

А потом… Потом наступил ноябрь.

И я почти ко всему привык.

Привык просыпаться в темноте,

ходить на занятия,

вовремя покупать зубную пасту,

варить спагетти и поливать их кетчупом,

вечером развешивать на просушку куртку,

по пятницам ходить в паб,

не употреблять экстази,

засыпать, наблюдая, как по стене ползают длинные тени,

играть старика,

носить короткие волосы и

огибать скрипучие половицы на сцене.

Привык, что в гриме я не узнаю своего лица,

что на волосах остается пудра для париков,

что Марлон перезванивает, если я вдруг не отвечаю на сообщение,

что в спальне есть лампочка,

что можно спать посередине кровати.

Привык к осени.

И что он далеко.

Ко всему привыкаешь.

Лампочка в спальне, новые замки в квартире - в какой-то день пришел слесарь из домоуправления и, сунув мне под нос постановление о всеобщей замене, тут же загремел инструментами, а потом, уходя, оставил два набора новых ключей. Новые замки, ключи, лампочка - что еще нужно человеку для новой жизни?..

И я старался начать ее, новую жизнь. Когда проглотил первую таблетку, когда впервые кончил под кем-то другим, в кого-то другого… Когда снова глотал колеса, когда ел по часам, только чтобы не упасть с ног, а потом снова глотал, снова вбивал кого-то в кровать, снова заводил будильник, чтобы, давясь, есть хоть что-то… Может быть, тогда.

Или еще раньше, в клубе - в тот момент, когда он возник в дверном проеме и посмотрел на меня. Или, может, сразу за этим – когда его тень исчезла из моего поля зрения.

Или когда на землю упал первый осенний лист, и я понял, что лето кончилось.

Старался, старался, старался… Изо всех сил - старался. Однако чем крепче я зажмуривался и гнал от себя воспоминания, чем плотнее закрывал руками уши и яростнее мотал головой, тем более осязаемым виделось мне его лицо, тем четче слышался его запах, его голос, тем реальнее были прикосновения. Какое-то время я упрямо сражался с собственной памятью, неизменно проигрывая, оставаясь совершенно выжатым и обессиленным, а потом… сдался. Позволил ему приходить вечером и ложиться рядом, на свою подушку. Рассказывать, как прошел день, что было сегодня на площадке, хорошо ли к нему относятся коллеги и режиссер; какое кино он смотрит по вечерам, делает ли попкорн в микроволновке, есть ли у него вообще микроволновка; добирает ли он пальцем крошки чипсов из пакета, найдется ли поблизости ресторан индийской кухни, с кем он проводит время, встречаются ли ему интересные люди, смеются ли они его глупым шуткам, часто ли он бывает один и не грустит ли тогда. Какая погода в Копенгагене, дуют ли ветра, чем пахнет воздух и не забывает ли он брать перчатки.

Он негромко говорил и улыбался, снова разливая вокруг густую, переливающуюся синеву. Я натягивал одеяло ему на плечи, рассеянно кивал, улыбался в ответ и думал, как мне повезло. Повезло - как могло повезти только раз, только случайно, без всякого повода: встретить его, находиться рядом, любить. Быть тем, кого любил он. Кого он обнимал - всем телом сразу, будто от макушки до самых кончиков пальцев на ногах, на кого так смотрел и кем гордился.

Говорят, что у всякой реакции есть свое время. Может быть, это просто ничего не значащая фраза, одно из тех избитых клише вроде carpe diem, но мне хотелось верить, что нет - что она имеет какой-то смысл. И, раз уж забыть его раз и навсегда - просто проснуться однажды, вздохнуть свободно и больше не вспоминать - раз уж это было мне неподвластно, то оставалось одно: ждать.

И я ждал. Пока он станет приходить реже, оставаться меньше, пока его след на подушке станет легче и незаметнее, пока лицо подернется пленкой, покроется мелкими радужными пятнышками и крохотными царапинами, словно старое зеркало в номере отеля в Лондоне, где целых два дня мы были невозможно, непозволительно счастливы.

А до тех пор у меня не было другого выхода, и я позволял ему приходить. Возникать из ниоткуда, приближаться, тихо ступая по темной квартире, отгибать край одеяла и ложиться рядом. Я двигался на свою половину и принимал в руки его тело - иногда полное сил и энергии, иногда усталое после длинного дня, но всегда одинаково теплое, источающее тот его запах, который я не спутал бы ни с каким другим. Позволял нависать надо мной, опираясь на локти, и рассматривать что-то в моем лице, перебегая взглядом от лба к подбородку, отыскивая в нем что-то, какие-то черты или одному ему известные знаки. Дотрагиваться до моих губ - сначала самыми кончиками пальцев, а потом прижимаясь своими, ласкать языком, раскрывать, проникать внутрь - то нежно и осторожно, бережно, будто в страхе поранить меня ненароком, то вдруг уверенно, требовательно, жестко, пока она снова не происходила в нем - эта перемена, когда он становился зверем, когда его зрачки сужались в черные щели, когда отрастали когти и клыки и когда он смотрел на меня хищно и голодно.

Тогда я отворачивал голову, в горячечной истоме подставляя шею, и он проводил по ней сначала подушечками когтистой лапы, а потом горячим, шершавым языком, прикусывая то там, то тут, словно примеряясь, выискивая, откуда напор крови будет резче. Я дотрагивался до него, гладил по переносице, по вздрагивающим ноздрям, по губам, проводил по кромке острых зубов, давая понять, что в любом случае, что бы он ни решил сделать со мной, не стану сопротивляться. Он вклинивал колено мне между ног, и я терся об него и обжигался, и терся сильнее, а потом он входил - не мигая, не отрывая взгляда. Изогнувшись, я отдавал себя его напору, протягивал ему, толкал навстречу, чтобы потом, так же покорно и с таким же наслаждением принять в собственной плоти, в венах и жилах его оргазм, почувствовать, как восхитительно он бьется внутри, как пылает, как разлетается сверкающими вспышками.

Или он был тих и ласков, качал меня в руках, баюкая, нежа… Смотрел на меня так, словно любить меня было единственным для него смыслом, самой сутью его существования, словно ни в нашей постели, ни вне ее не существовало его желаний, его удовольствий, его нужды, а были только мои, и только моим он подчинялся. В такие ночи он был особенно осторожен, особенно внимателен; гладил и ласкал, чутко реагируя на каждую мою самую неприметную реакцию, самый тихий стон - и, проникая в мое тело, тут же замирал и прислушивался, словно я был сделан из тонкого, прозрачного стекла. Потом, когда это промедление становилось невыносимым, я цеплялся за его плечи и умолял двигаться - тогда он качался медленно, тягуче, словно кружил надо мной, целовал и выласкивал, а когда я больше не мог сдерживаться, и оргазм взлетал внутри кричащей птицей, он нежно накрывал ее руками, нашептывал что-то, и она затихала в его ладонях - обессиленно и благодарно.

Я просыпался в поту, в агонии, упираясь головой в подушку, окостенело сжимая простыни, и мне хватало пары судорожных движений, чтобы ярко, насыщенно кончить.

Потом мы лежали рядом, как раньше, его дыхание становилось тише… спокойнее… и вот я уже почти не мог отличить его от своего, уже почти не слышал стука его сердца… тепло его прикосновений испарялось с моей кожи… запах рассеивался… веки наливались тяжелым, я закрывал глаза, рука на его подушке расслаблялась… становилась невесомой…

- Спокойной ночи, - шептал я, и уже самым краешком сознания ловил ответный шепот: - Спокойной ночи…

А утром был снова новый день.

Новый день моей новой жизни.

Время шло, и постепенно он стал появляться реже, время от времени; его голос был теперь только лишь невнятным шорохом или тихой мелодией, звуки которой я слышал в полузабытьи, черты неуловимо расплывались, скрывая его лицо, выражение глаз, лучики морщинок… его особенную, предназначенную только мне улыбку… Мне стало казаться, что я наконец его забываю, что его ласки, его смех и взгляд - все это исчезает из моей памяти, тускнеет, отдаляется, теряет контуры и объем… Будто я медленно прохожу сквозь стену: сначала только пальцы, потом запястье, локоть… Потом вся рука, грудь… Потом я делаю шаг и ныряю с головой.

И вот я уже по ту сторону, а он остается по эту.

Нет, конечно же, я не забыл его полностью - как бы я мог забыть его за несколько месяцев, но само ощущение его присутствия - по крайней мере, с этим я справлялся.

Привык справляться.

И он помогал мне в этом, ни разу за всю осень не дав о себе знать.

***

А вот к чему привыкнуть сложно - так это к тому, что Арнфинн опять не в духе.

- Мы готовы с фонограммой, - он махнул рукой, давая знак начинать. - Сандвик, твой выход!

- Одну минуточку…

- Что опять, что?!

- Как вы себе это представляете? - поинтересовался я, максимально стараясь держать себя в руках и не поддаваться раздражению. - Мы репетировали все это время с записью, простая партия фортепиано, а теперь вы хотите, чтобы в день премьеры я выдал номер под аккомпанемент живой виолончели?! Как это вообще возможно?!

- Как… - проворчал он недовольно. - Как - вот так!.. Кто же знал, что в последний момент у Кристине организуется гастрольная поездка? И концерт еще этот, в ратуше… будь она неладна…

- Да, но зачем теперь-то?! Давайте оставим, как было, под фонограмму!

- Кристине Людвигсен - это имя в музыкальной среде, и ее участие в премьере - большая удача. Ты не понимаешь, что ли?!

- Да, но… Мы же не репетировали ни разу!..

- Будем надеяться на лучшее, - буркнул он. - В конце концов, она профессионал - подстроится.

- Прекрасно… Она подстроится, угу.

Арнфинн вмиг покраснел и слышимо запыхтел.

- Сандвик, у меня нет на это времени! Премьера послезавтра - ты намерен начать или у тебя еще какие-то вопросы?!

- Еще один, - я посмотрел в текст. - Почему он поет по-английски? Еврей - в Будапештском гетто?

В зале снова стало тихо. Краем глаза я заметил, как в ожидании бесплатного развлечения за пультом сгрудились техники.

- Ты знаешь венгерский? - он прищурился и как-то нехорошо понизил голос.

- Нет.

- Быть может, ты поешь на идиш?..

- Нет…

- Ну тогда, наверное, ты готов перевести текст с оригинала и заново переложить его на музыку?.. За два оставшиеся дня?.. Ммм?..

Труппа вытянула шеи и затаила дыхание.

- Нет, но…

- Так какого черта?! - предсказуемо потеряв терпение, заорал он и снова швырнул многострадальные очки на стол.

- Никакого, - поспешно пробормотал я и на всякий случай сделал шаг назад, - просто мне кажется, это странно…

- Вы посмотрите на него: ему кажется!..

С размаху водрузив очки обратно на нос, Арнфинн развернулся к пульту.

- Фонограмма!.. Начинаем!

***

Вечером перед премьерой позвонил отец.

- Ну что, нервничаешь?

- Есть немного, - я вздохнул.

- Это нормально, - он улыбнулся. - Все будет хорошо, я уверен.

- Ничего, что я вас не зову?

- На премьеру-то?..

Отец рассмеялся.

- Знаешь, твой дед на премьеру нас не просто не звал… Нам было строжайше запрещено рядом с театром даже появляться!..

- Да ладно! - я хмыкнул. - Прямо запрещено?

- Еще и как!.. Он считал, что это плохая примета.

- Не могу себе представить, что дед верил в приметы…

- Ты не помнишь, наверное, маленький был еще, - продолжил отец чуть задумчиво, - но в день премьеры он выходил из дома, пятясь задом…

- Правда?

- Угу… И непременно спотыкался один раз - говорил, это чтобы на сцене все гладко прошло.

- Надо же…

- Так ты тоже давай… того… задом выходи, - отец усмехнулся. - И споткнись разок - но несильно, в шутку.

- Так и сделаю.

- Дед тебя очень любил, - вдруг сказал он. - Больше всех на свете. Возиться с тобой любил… В железную дорогу играть, помнишь?

- Помню, конечно, - я улыбнулся.

- Все говорил, какой ты молодец. Как он тобой гордится… Тебе лет-то было, а он говорил: какой парень-то у нас! Ни у кого такого нет!

Я помнил это - помнил дедов взгляд, как он водил меня по театру и церемонно представлял коллегам: актерам, костюмерам, рабочим сцены. Он знал, кажется, их всех по именам, есть ли у них дети или внуки, и в какой класс они ходят, в какую школу. И люди вокруг - они улыбались ему искренне, тепло, протягивали руку, спрашивали, как мне нравится в театре и кем я хочу стать, когда вырасту. Я неизменно отвечал: “Хочу быть актером, как дедушка”. Тогда взрослые понимающе кивали, а дед снова смотрел на меня с улыбкой, с гордостью. Дома он ползал со мной по полу, вслед за машинками на игрушечной автотрассе, или мы играли в домино или в лото с картинками, или он читал мне вслух разными голосами… А здесь в театре, всегда обращался ко мне как к равному, придавая моим детским суждениям некую солидность и вес, вселяя в меня ощущение собственной значимости, уникальности.

Отец немного помедлил, а потом сказал - негромко и как-то словно чуть сипло:

- Мы тоже тобой очень гордимся. Чего ты уже добился, кем стал… И я, и мама… Очень гордимся. Ты же знаешь, правда?..

Мы нечасто говорили с ним о таком, так что теперь от этой неожиданной откровенности, от воспоминаний о детстве, в носу предательски защипало. Я сглотнул и прочистил горло.

- Да, конечно. Спасибо тебе… и маме - вам обоим…

На том конце он откашлялся тоже.

- Угхм… Ну так ты давай: задом и споткнись…. Все будет хорошо.

***

Плохо скроенный, кое-где дырявый пиджак со звездой на рукаве, великоватый в плечах, потрепанный ворот у рубашки, мешковатые брюки, слегка пузырящиеся на коленях, холщовый ремень - все это сидело на мне колом, явно с чужого плеча, и когда я, полностью одетый и загримированный, в последний раз глянул на себя в зеркало, то, как и на всех последних репетициях, в первые секунды почти не узнал: с той стороны в меня снова всматривался сгорбленный, изможденный старик, которому не было места в новом мире, который уже скрипел песком на зубах истории и скоро, совсем скоро должен был умереть.

Как-то невесело жилось у них там в гетто, что и говорить. И никакого экстази.

Перед выходом я решил слегка размять ноги, пару раз пройтись туда-сюда по коридору, немного проветриться: сидеть и ждать в запертой гримерной стало в какой-то момент невыносимо. Старательно избегая собственного отражения - по правде говоря, меня бросало в дрожь каждый раз, как я встречался взглядом с Ферко - я снова и снова повторял реплики, так что под конец они стали терять всякий смысл, превратились просто в набор звуков, перекатываясь на языке идеально гладкими камушками скороговорок.

Почти дойдя до сцены, я вдруг услышал за собой энергичные, пружинистые шаги, принадлежавшие женщине средних лет, небольшого роста, в черном вечернем платье, с аккуратно уложенными волосами. За спиной у женщины висел чехол с виолончелью.

- Здравствуйте, - я двинулся ей навстречу. - Вы, наверное, Кристине?.. Я - Тарьяй.

- Очень приятно, - нимало не удивившись, она улыбнулась и протянула руку. - У нас с вами номер, да?..

- Да, - я кивнул и тут же поспешил воспользоваться случаем. - Понимаете, мы с вами не репетировали, и я не совсем уверен, что смогу вот так сразу… Может быть, попробуем сейчас? Я, в общем-то, не музыкант, видите ли…

Кристине улыбнулась снова, мягко и приветливо.

- Не переживайте, Тарьяй. Все будет отлично, я уверена. Вы просто начинайте, а я к вам подстроюсь, мы прекрасно справимся.

Угу, конечно… А мы - это кто? Кто это “мы”, если справляться как раз-таки мне одному?! Не ей же стоять на сценеперед публикой - и это в день премьеры! - и уж точно не Арнфинну. Не им позориться перед людьми и не им нести это потом в резюме на следующие пробы:

“Тарьяй Сандвик Му

2015 - 2017 - телесериал “Скам”, постоянное участие, 3-й сезон - главная роль, ошеломляющий успех

2017 - театральная постановка “Стена”, реж. Арнфинн Линдт, второстепенная роль (главная феерически проебана), три реплики в середине акта и какая-то херня вместо музыкального номера”

Прекрасно мы справимся, разумеется. Просто прекрасно.

В кулисах я взял старый скрипучий стул, который мне предстояло вынести на сцену, и приготовился. Арнфинн стоял с другой стороны, сложив на груди руки. Заметив меня, он важно кивнул, мол, давай, юное дарование, посмотрим, на что ты способен. Я его тихонько послал - чисто для успокоения нервов - но зацикливаться не стал. Постарался вдохнуть поглубже, еще раз прокрутить в уме текст и мелодию.

Все будет хорошо. Нет никакой - совершенно никакой причины, по которой я мог бы не справиться. Я справлюсь. Реплики я помню, текст песни, мелодия… Все несложно, все это я репетировал тысячу раз. Никаких проблем, все будет просто отлично.

В конце концов, волноваться перед премьерой - нормально. Совершенно нормально, и, держу пари, дед волновался тоже, а уж у него этих премьер было… Так что небольшая нервозность - это в порядке вещей, не о чем беспокоиться.

И, тем не менее, что-то дергало внутри - слабо, едва различимо, словно бы снова и снова… одну и ту же струну… на одной и той же ноте… Какое-то странное, тревожное чувство, будто что-то случилось, нечто важное, а я и понятия не имею, что именно - плохое или хорошее… черт его разберет. Оно щекотало в груди, в горле - непонятно откуда вдруг накатившее ощущение ожидания; мне казалось, что я стою на краю, балансирую на тонкой, как лезвие, границе неотвратимого, и у меня нет никакого другого выбора, как только лишь сделать шаг вперед и принять последствия.

Это ощущение иногда возникало у меня весной: будто бы вот-вот, сейчас случится что-то, что полностью изменит мою жизнь. Или оно, это “что-то”, уже случилось, и от новой жизни меня отделяют теперь лишь секунды. И хотя на самом деле за этим ощущением не стояло ничего особенного - я довольно быстро “переболевал” им и снова утверждался в мысли, что ничего экстраординарного и поворотного со мной произойти не может, - тем не менее, несколько странных весенних дней оно владело мной полностью. Тогда мне не спалось, не сиделось на месте, а хотелось двигаться, бежать, глубоко дышать и глупо, в никуда улыбаться.

Вот и сейчас, оно было вокруг, в воздухе - это ощущение перемен, но, осознав его, я тут же с ужасом понял, что… Не могу воспроизвести в памяти первую реплику!.. Не помню, не могу!.. Словно бы это чертово чувство весны и обновления, накатившее так некстати в ноябре, ни с того ни с сего, вдруг вытеснило собой память, отработанные и доведенные до рефлекса навыки, действия, фразы и интонации…

… которые…

… которые мне предстояло воспроизвести на сцене… через несколько минут!.. при полном зале народа!.. во время премьеры!.. во время… о, господи…

В горле пересохло, сердце мгновенно ускорилось и в панике заколотилось о ребра, меня бросило в холод и сразу же в липкий, удушливый жар. Пальцы скрючило на спинке стула, и единственное, на что меня хватило, было только обернуться в отчаянной надежде, что в кулисах я не один, что кто-то стоит сзади и заметит, что мне нужна помощь.

К счастью, так и получилось: Лайла, помощник режиссера, бросила на меня поверхностный взгляд, мельком улыбнулась и уже приготовилась идти по своим делам, но в последний момент, видимо, все же поняла, что что-то не так: порывисто шагнула вперед и заглянула мне в лицо.

- Тебе плохо? Дать воды?..

Я смог только кивнуть.

Одним движением она вынула откуда-то из кармана пиджака маленькую пластиковую бутылку, сорвала пробку и сунула мне в руки.

- Садись, садись, - зашептала она, одновременно выглядывая на сцену. - Все будет хорошо, не волнуйся…

С трудом отцепив пальцы от спинки, я заставил себя согнуть одеревеневшие колени и сесть на краешек, прикрыл глаза и сделал несколько мелких, торопливых глотков, стараясь сдерживаться и не набрать в рот слишком много воды, не испортить грим, не подавиться и не закашляться. Пока я пил, Лайла успокаивающе гладила меня по спине, потом присела на корточки рядом.

- Вот так, не волнуйся… Все хорошо… Еще немного…

Стук внутри постепенно затихал, с каждым глотком дыхание медленно выравнивалось. Все еще сжимая бутылку, я сделал усилие и задрал голову: стал смотреть вверх и считать прожекторы над сценой - сначала справа налево, потом слева направо. Один, два, три… пять… семь…

- Получше?..

- Шестнадцать, - выдохнул я и, все более расслабляясь, снова отпил из бутылки. - Кажется, лучше, спасибо… Не знаю, что вдруг на меня нашло…

- Ничего страшного, такое бывает, - она продолжала меня гладить. - Это премьера, все на взводе, переживают… Все будет хорошо. Ты у нас молодец… Даже Арнфинн так говорит, только т-с-с… от меня ты этого не слышал.

- Да?..

- Угу, - снова прошептала Лайла и заговорщицки придвинулась ближе. - Говорит, что наглец, каких мало, и никакого понятия о дисциплине, и, будь его воля, он бы тебе уши надрал, как в старые добрые времена… Но - цитирую: “Талантливый, стервец, и далеко пойдет”.

Это было приятно - слушать такое, пусть и не от самого Арнфинна, а, вроде как, за его спиной… но все равно. Очень приятно. Кроме того, будем смотреть правде в глаза: прямо он все равно этого никогда не сказал бы.

- Спасибо, Лайла.

- Не за что, - она тепло улыбнулась. - Арнфинн, конечно, не подарок…

Мы одновременно хмыкнули.

- … но он не злой. Кричит часто и требует - это да, но это потому, что ему небезразлично, понимаешь?.. Он переживает за тебя, хочет, чтобы ты набирался опыта, становился лучше… Понимаешь?..

Я кивнул. Лайла выглянула на сцену, прислушалась:

- Все, твой выход. Давай. Соберись.

Я встал, взял стул и приготовился. Тревоги я больше не испытывал.

***

- Что, Марика, обед отцу принесла?

- Да, дядя Ферко, - ответила Марика. - Побегу домой теперь, мама ждет.

- И то верно, - я бросил на стол тряпку и стал возить ею по поверхности.

Потом распрямился и зашаркал на другую сторону сцены, к стойке.

- Присядь на дорожку, детка, я тебе какао дам… Со старых времен остался еще, кто его теперь пьет, какао-то…

- Спасибо, дядя Ферко.

Она прошла по направлению и села вполоборота. В зале было тихо, пару раз кто-то кашлянул. Водрузив на стойку жестяную банку, я загремел внутри ложкой, соскабливая со стенок несуществующий порошок.

“Твою же мать… Ну как?.. Как можно было просрать главную роль?!”

- Что-то тихо у нас сегодня, - скрипуче заметил я вслух. - Тихо.

Дребезжа чашкой по блюдцу, я дошаркал до Марики, поставил перед ней какао, а затем, кряхтя и волоча ножками по полу, перетащил на авансцену стул. Поставил на разметку в центре светового пятна и сел.

Стул предсказуемо скрипнул, и этот скрип эхом разлетелся по залу. Я наклонился, упер один локоть в колено, потом вытащил из кармана полотняный мешочек с табаком и повертел в пальцах самокрутку. Глянул вверх и мечтательно улыбнулся воспоминаниям.

“Угу, давай, вспоминай, как у тебя были главные роли… сто лет назад. Придурок…”

- Кати-то моя… такая модница была. - сказал я.

- А кто такая эта Кати, дядя Ферко? - спросила Марика.

- Кати была красивая, - ответил я по сценарию. - Как мечта…

Потом я медленно поднялся, сделал полшага назад и тяжело оперся на спинку стула. Снизу, с оркестровой ямы, Кристине смотрела на меня, подняв руку со смычком и дожидаясь первых нот фортепиано.

“Ну вот. Давай”.

Эти секунды, когда вы стоите на сцене… Перед вами лица - много лиц, вы видите их смутно, едва-едва, расплывчатыми пятнами… неясные шорохи, поскрипывание кресел… Кажется, весь мир затаил дыхание… Весь мир ждет - вас.

А вы… Вы тонко дрожите, внутри словно вибрирует натянутая струна, чувства многократно обострены… Будто кто-то лишил вас кожи, одним рывком сорвал ее с вас, так что теперь реальность ощущается открытыми нервами, мускулами, переплетениями сухожилий… каждым самым тонким хрящиком, самой крохотной косточкой. Каждой вашей клеткой.

Вы слышите, как стучит пульс, но не в голове, угрожающе громко, не разрывая изнутри надсадным воем - нет… словно в отдалении, ритмично и ровно… тук… тук… тук… кровь приятно гудит по венам… грудная клетка поднимается, забирая воздух, - раз… и опускается, отдавая его обратно, - два…

На мгновение вы словно перестаете существовать… Вы - больше не вы, не отдельный организм, вы - часть чего-то огромного, необъятного, непостижимого… Вы растворяетесь… Еще один вдох - и вы исчезнете окончательно, и с этого момента будете везде и нигде… В каждом предмете, в каждой капле воды… в любой самой крохотной пылинке, танцующей в луче света.

Сейчас вы - каждый зритель, единый живой организм, и ваши глаза и уши - это глаза и уши этого гигантского создания, всех и каждого… глаза и уши всей вселенной. Ими вы видите и слышите в это мгновение весь космос.

А космос видит вас.

И значит… Значит он видит вас тоже. Сейчас, в эту секунду - его невероятные глаза устремлены на вас… Он снова с вами, как раньше.

Улыбается, подмигивает, ободряюще кивает в сторону зала:

“Ну же, давай!.. Давай, покажи им.”

*ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА. Музыкальная композиция вплетена в текст. Пожалуйста, откройте ссылку на видео и сразу вернитесь к тексту. Следует ориентироваться либо на оригинал, либо на построчный перевод (не пытайтесь пробежать глазами и то, и другое сразу - по крайней мере, в первый раз). Читать следует в обычной скорости, по возможности подстраиваясь под ритм, это позволит достичь задуманного автором эффекта исполнения песни непосредственно героями.*

https://www.youtube.com/watch?v=Htdg9T7fmOk

Первые ноты привычно поднялись в воздух, и я уже было расслабился, как вдруг их неожиданно подхватил смутно знакомый низкий и бархатный голос.

You you you (Ты, ты, ты)

Everywhere you you you (Повсюду ты)

In every dream I dream (Во всех моих мечтах)

There’s a specter of you you you (Есть искра тебя)

Years have gone by it’s true (Годы прошли - не вернуть)

Still my heart rushes to (А сердце все рвется)

All my memories of you you you (К воспоминаниям о тебе)

Виолончель мгновенно влилась в партию фортепьяно, наполнила звучание каким-то особым, доселе неведомым смыслом, ворвалась в густую тишину зала, словно поток свежего воздуха, словно яркий весенний ветер - обрушилась на меня, нахлынула тугой синей волной, закружила, потянула за собой.

You you you (Ты, ты, ты!)

Suddenly you you you (Внезапно рядом - ты)

After the chill I knew (И холод, сковавший меня)

Comes the fire of (Растопило пламя)

You you you (Ты, ты, ты!)

Это был его голос! Счастливый, ликующий!… Его - он рвался мне навстречу!..

Luckily you you you (К счастью - ты, ты, ты!)

Ask me if dreams cоme true (Спроси меня, сбылись ли мечты)

And my answer is you (И я отвечу: ты - все мои мечты!)

Я протянул руку в зал… и дотронулся до его лица…

Being here with you (Быть рядом с тобой)

… он улыбался…

Recapturing the past (Вспоминать прошлое)

…той самой моей улыбкой…

But I must admit I dreamed of this (Как я мечтал об этом)

… и сквозь пелену перед глазами…

And here we are at last (И вот наконец мы здесь)

… я улыбался в ответ.

How could I behave (Как я могу притворяться)

Аs though we never met (Словно мы никогда не встречались)

Oh no my dear (Нет, любовь моя)

Please rest assured (Знай:)

I never did forget (Я никогда тебя не забывал)

“Я люблю тебя, слышишь?!”

You you you (Ты, ты, ты)

Everywhere you you you (Повсюду ты)

In every dream I dream (Во всех моих мечтах)

There’s a specter of you you you (Есть искра тебя)

You you you you! (Искра тебя!)

“Всегда - только тебя! Тебя одного… Я люблю… С того самого момента, как увидел… С самой первой секунды… Только тебя… Я никогда тебя не забуду… Ты слышишь, Холм?.. Где бы ты ни был… Я твой… Всегда только твой… Может, я не самый лучший выбор… Может, у меня слишком острые углы… Но я - твой… Твой…”

You

“Я…”

You

“люблю…”

You

“… тебя”.

Последние ноты замерли, я выдохнул и обессиленно прикрыл глаза, а когда снова посмотрел в зал, его уже не было. На мгновение накатило острое разочарование, но сразу за ним вдруг подпрыгнуло и заколотилось о ребра сердце: я почувствовал его прикосновение - отчетливо, ярко, будто наяву. Он обнял меня сзади, крепко прижал к себе, укутывая знакомым теплом, мягко коснулся губами виска.

“Сегодня, - лицо холодило, и я едва сдерживался, чтобы под аплодисменты не развернуться и не обнять его в ответ. - Сегодня. Я выкручу лампочку и позвоню ему. Возьму за руку, и он шагнет сквозь стену - вместе со мной. Сегодня”.

***

Послепремьерный разбор полетов начался поздно. Острая физическая усталость и одновременно эмоциональное возбуждение - это была странная комбинация, будто внутри меня, в пустоте, безостановочно ворочались и стукались друг о друга тяжелые камни. Арнфинн говорил что-то - кто и что пропустил, какие акценты были расставлены неверно, что следовало изменить, а что надлежало оставить так, как есть, но я слушал вполуха. В общем-то даже почти не слушал: в голове по-прежнему звучал его голос, тело все еще хранило память о его прикосновениях, и единственное, о чем я мог думать в тот момент…

Что я ему скажу?.. Как?..

Захочет ли он разговаривать со мной?.. После того, что было, что я наделал… Что мы наделали оба - захочет ли он?.. Может, он уже успокоился… Понял, что нам не по пути, что жизнь проще и легче без этого - без того, чтобы горело и выжигало изнутри? Без меня - проще и легче без меня?..

Неважно. Неважно - я все равно позвоню!.. Позвоню и скажу, что, как бы там ни было, я помню о нем… Что никогда о нем не забуду. Что хочу, чтобы и он помнил меня, хочу быть рядом, быть с ним… Что я согласен ждать - если ему нужно, чтобы я подождал… Пусть только скажет, сколько, хотя бы примерно… И я согла…

- …Сандвик! Ты что, оглох?!

Я вынырнул на поверхность, когда Арнфинн, судя по всему, окликнул меня уже дважды. Не в силах пока сориентироваться, словно оглушенный слепящим светом или резким звуком, я немо на него уставился.

- И долго мы намерены молчать? - язвительно поинтересовался он, а затем, должно быть, заметив, что что-то со мной не так, спросил снова, уже совсем другим тоном: - Что ты сам думаешь?

- По поводу чего?

Вопреки обыкновению, он не стал на меня орать за то, что все это время я был мыслями явно далеко и не уделял должного внимания его потрясающим измышлениям.

- По поводу твоей сцены. Что ты думаешь?

Ах, это. То есть, чтобы он нас наконец отпустил, надо еще публично поунижаться?.. Подробно рассказать о своих ошибках и о том, что они были настолько очевидны, что даже мы сами их заметили?..

Да ради бога. Если это нужно, чтобы скорее выйти отсюда, завернуть за угол и, прикрывая телефон от мокрого, тяжелого снега, найти его имя в списке контактов - не вопрос. Все, что угодно, только скорее. Я должен как можно скорее услышать его голос. Сказать… Черт, я снова все забыл - все, о чем думал буквально секунду назад… Сказать… Сказать, что я люблю его. Что еще я могу сказать?..

- Тарьяй?..

Я подобрался.

- Ну… Вероятно, в следующий раз я мог бы…

“Черт, что?!”

Он наклонил голову, посмотрел на меня поверх очков, пожевал губами.

- По-моему, это было очень хорошо. Глубоко, эмоционально… хорошо.

Стало тихо. Вся труппа в полном составе, как один, забегала взглядом от меня к нему и обратно, а уж я так вообще совершенно потерял дар речи. Не дожидаясь, пока я вернусь из состояния соляного столба, Арнфинн продолжил.

- Я не ошибся, что дал тебе эту роль.

- Кхм… Да?

- Да, - он коротко кивнул. - Твой дед гордился бы.

- Вы, - я откашлялся, - вы работали вместе?..

- Бывало… Он был очень талантлив, что и говорить. Рано ушел.

Он замолчал, покивал головой и уже почти улыбнулся, но в последний момент опомнился: свел брови и вернулся к обычному командирскому тону:

- Поэтому необходимо работать! Стараться!.. Изо дня в день! Каждый день, а не только когда у тебя для этого есть настроение!..

- Так я стараюсь…

- Лучше!.. Лучше стараться, ясно тебе?!

- Ясно, - в уголках губ резко зачесалось, и я только в последний момент поймал улыбку и запихнул ее обратно. - Я все понял, я буду стараться лучше.

- Так-то, - нарочито недовольно буркнул он, а потом снова словно оттаял: обвел взглядом всех по кругу, покивал, потеплел голосом : - Спасибо за премьеру, все вы молодцы. Теперь по домам, отдыхайте… Завтра новый день.

Когда я наконец вышел, было уже начало двенадцатого. У подъезда торопливо попрощался, пожал руки, застегнул куртку и плотнее завязал шарф. Ближе к ночи слегка подморозило, и город словно затянула тонкая ледяная пленка. Руки замерзли почти сразу - то ли из-за низкой температуры и влажности, то ли от напряжения последних часов. Я старался втянуть пальцы в рукава, попутно размышляя, звонить ли прямо сейчас, у театра, или все же лучше сначала вернуться домой, и уже там, более или менее собравшись с мыслями…

С другой стороны, не будет ли неуместно для слишком позднего звонка?.. Вдруг он уже спит… Устал и спит… Быть может, съемки затянулись, что-то не ладилось, не клеилось… И когда он добрался до постели, то просто рухнул в нее, успев только стянуть одежду… Обессиленно закрыл глаза, на ощупь нашел одеяло… Мысли, переживания, планы, душ - все утром, а теперь - только спать… Я помню, как ты спишь… Те редкие разы, когда ты оставался на всю ночь, я помню… И как просыпаешься - тоже… Тянешься, зеваешь… хрустишь косточками… это тихое, еще полусонное мурлыкание… твой запах… Да, вероятно, он уже спит.

И звонить ему так поздно, будить?..

Будить…

Или?..

Что, если он… Вдруг он не один? Как раз сейчас он… с кем-то?! С кем познакомился только что, вечером, в каком-то баре или на улице? Или недавно - неделю, две назад?.. Или… или уже давно?..

Вдруг сейчас он с кем-то постоянным?..

Постоянным…

И я, мой звонок - вдруг он застанет его… во время… когда он… когда они… Нет!..

Нет, сейчас уже поздно!.. Да, поздно… Я позвоню, обязательно позвоню, но потом… Потом, позже, не ночью - днем! Днем, когда он на съемках!.. Да, я позвоню днем - и если он не сможет ответить сразу, то увидит мой номер в пропущенных и наберет меня сам… Когда ему будет удобно. Да, так будет лучше: днем. Завтра.

… Или сначала отправить сообщение?.. Может быть, действительно: спросить заранее, когда мне можно позвонить?.. Когда у него будет время… Когда он не будет занят - на работе или… или…

“Или с кем-то” - скажи же это! У него вполне может кто-то быть.

Вполне может кто-то быть.

Что, если это… Леа?.. Тогда он не любил ее, я знаю, но… что, если… Что, если он привык?..

Что, если теперь у них все хорошо?.. Теперь, когда ему больше не нужно разрываться между нами?.. Что, если теперь у них все… успокоилось? И он к ней привык?.. Перестал видеть в ней только инструмент, способ достижения цели?.. Может, на самом деле у них много общего? По крайней мере, больше, чем он всегда думал?.. Может, она любит те же фильмы, что и он?.. Ту же самую музыку, те же самые блюда… собак?.. Может, они постепенно стали больше разговаривать, узнали друг друга лучше, и выяснилось, что она совсем не монстр и не какая-то… картонка? Что она, быть может, веселая, легкая на подъем, хочет путешествовать… Что ей действительно смешны его шутки, и это с ней он теперь шутит… про возраст?..

Я удалил все свои профили из социальных сетей и до сих пор достаточно успешно избегал любого упоминания о нем, о них… Но что, если он не просто не исчез из ее Инстаграма, а даже наоборот: теперь там больше их фото, теперь там их счастливые фото?.. По одному, вдвоем, с общими друзьями… С его матерью, с Матиасом, с ее семьей?..

Крыло самолета и “скоро” поверх, с сердечками и датским флагом, и сразу же - стаканчик из Старбакса на фоне зала прилета… их сцепленные в замок пальцы… кухонный стол, усеянный мукой, и раскатанное тесто на нем… его руки, тоже выпачканные в муке… полупустые бокалы из-под вина… два ведерка с попкорном и билет в кино… какой-нибудь дурацкий кадр, вроде как когда парочки фотографируются с зеленой маской на лице… и он корчит смешную рожу… или они оба - упали, смеясь, в кучу разноцветных листьев в парке… солнечный осенний день… и все…

… все очень…

… хорошо…

Быть может, он вдруг увидел ее - когда я не стал больше путаться под ногами - увидел и разглядел?.. И та их фальшивая связь напоказ… Как цветы, которые отец дарил маме по воскресеньям: она ставила их в воду, и через несколько дней на мертвых стеблях появлялись свежие ростки - тоненькие, пока совсем слабые, с крохотными листочками, но они были там - живые, зеленые, дышащие… Может, их прошлые отношения, глянцевые и пустые, как бутафорские фрукты, как реквизит - может, они тоже дали начало чему-то… новому?

Или у него появился кто-то еще. Там, в Дании… Разве не мог он встретить кого-то?.. Конечно, мог.

И теперь учится говорить по-датски… Это было всегда смешно, когда он пытался - в той нашей сцене в отеле и потом… Не то, чтобы я умел лучше, но у него он звучал совсем по-марсиански… Это было смешно, он смешил меня… Вдруг, ни с того ни с сего, притворно хмурился, поджимал губы и выдавал что-нибудь… какую-нибудь глупость… вроде “Alsof er een engeltje over je tong piest”*… с ужасным акцентом… а потом не выдерживал - хохотал, и, мгновенно оплетая меня руками, быстро целовал щеки, подбородок, нос, лоб, шею - везде, куда успевал дотянуться… Я отпихивал его и в голос смеялся сам, а потом все снова кружилось, вспыхивало…

Мы много смеялись тогда, в начале… Или даже нет - всегда: мы всегда смеялись.

И, наверное, он смеется с кем-то и теперь. Почему нет - конечно, смеется… Я ничего не слышал о нем несколько месяцев, не зря же говорят, что отсутствие новостей - это хорошая новость. По крайней мере, для кого-то хорошая, правда?..

Хорошая… У него, должно быть, все уже… хорошо. А если так - зачем все портить? Зачем беспокоить уже неважными признаниями?..

В конце концов, это я велел ему уходить, я дал понять, что он больше мне не нужен - к чему теперь мои нелепые ночные звонки?

Наверное, и правда: лучше бросить эту затею… Все это были эмоции, адреналиновый подъем на премьере, этот виолончельный голос, так напомнивший мне его, эта музыка, эти слова… Только лишь адреналин, не более. Остальное неважно.

У нас теперь разная жизнь. Не то, чтобы она была когда-то одной на двоих - нет… Ее мгновения, отдельные эпизоды… Иногда, если мне очень везло, даже дни… Но так, чтобы вся жизнь?.. Нет.

А уж теперь и подавно. Так что…

Так что надо проверить расписание автобусов, когда идет следующий. Магазин, разумеется, уже закрыт, но киоск на вокзале должен работать: надо, наверное, все же что-то съесть… Я что-то не помню, когда ел в последний раз, все как-то не успевал… Кебаб подойдет, да.

И спать… домой и спать. Прав Арнфинн: завтра новый день. Только не забыть поставить будильник…

Внезапно вдалеке что-то шевельнулось, какая-то неясная тень, и я инстинктивно повернулся.

Потом закрыл глаза и потряс головой. И еще раз: это был слишком долгий и выматывающий день, так что неудивительно, что теперь мне виделось всякое. Совершенно неудивительно.

Он… Он не мог там быть. Не мог стоять на другой стороне дороги - не мог. Не мог возникнуть просто так, из ниоткуда, словно джинн из бутылки, только потому, что… Да ни по какой причине!

Не мог. В жизни такого не бывает.

В кино, в театральных пьесах, поставленных именитыми режиссерами, в телесериалах о жизни подростков привилегированной школы одной из самых богатых стран мира - да, возможно. Когда есть сценарий, запрограммированный ход вещей, когда все знают с самого начала: что бы ни произошло, рано или поздно за кадром зазвучит эпическая музыка, и герои встретятся.

Потому что. Так. Написано. В. Сценарии.

Он вышел на улицу, плотнее закутался в длинный шарф. Пальцы стыли, скованные дыханием зимы. За спиной был длинный день, он чувствовал, как устали плечи и нервы. В домах загорались окна; мягкий, уютный свет лился на пустынные улицы, журчал по мерзлому асфальту, а затем беззвучно исчезал в водостоках. Этой ночью он чувствовал себя одиноким. Впереди была долгая дорога домой… и, как назло, автобусную линию в прошлом месяце перенесли из-за работ… какой идиот начинает дорожные работы в ноябре… уму непостижимо… и так перекопали весь центр, а теперь еще это… и даже не спрашивайте по поводу метро!.. даже не…

*зачеркнуто*

… Впереди была долгая дорога домой. Он вздохнул и натянул перчатки (которые не забыл взять дома с утра). Внезапно его взгляд упал на темную фигуру в отдалении. Он вздрогнул и похолодел…

И блади-блади-бла.

Нет, это невозможно. Он не мог исчезнуть из моей жизни на пять месяцев - сделать шаг назад и раствориться в тени, а потом, без всяких предупреждений, просто появиться на другой стороне дороги. В кино - да. В жизни - нет, такого не бывает. Очевидно, я просто сплю, вот и все. После премьеры я приехал домой, еще раз покрутил в руке телефон, положил его на прикроватный столик и теперь сплю.

Это всего лишь сон - один из тех, в которых он возвращался ко мне раньше. Правда, тогда он все время оказывался в моей постели, а не на холодной ноябрьской улице, но, с другой стороны, не мне решать. Не мне решать, где и когда видеть его во сне.

Мимо тихо проехала машина полиции с включенным проблесковым маячком. На секунду его лицо окрасилось в кроваво-красный, потом в глубокий синий, и на нем, словно на экране, я вдруг увидел мгновенно промелькнувшие сцены, которые могли быть в нашей жизни - кадры так и не снятого нами кино: прогулки в парке, путешествия, завтраки, музыка, коробки в прихожей, безуспешные поиски вещей в этих коробках, беспомощное “я помню, что я клал планшет именно в эту коробку” и притворно-возмущенное “он лежит на кухне под грудой какого-то барахла - ты вообще можешь держать свои вещи в порядке?!”…

… кофе в бумажных стаканчиках,

и “кто вчера платил? я - как всегда! это наглая ложь!..”,

и смех,

и “какой же ты идиот!”,

и “иди ко мне”,

и “что ты хочешь на ужин?”,

и “никакого авокадо в этом доме!”,

и “черт, как болит голова! у нас есть таблетки?.. да-да, не вставай, я сейчас принесу!..”,

и “во сколько забрать тебя после репетиции?”,

и “смотри, первый летний дождь”,

и “ты не видел мои наушники?”,

и “обними меня”,

и “сегодня умер отец”,

и “я рядом, я всегда рядом с тобой”.

И да, это совершенно точно был сон, но, с другой стороны - если подсознание предлагает его вам, дарит, как самый долгожданный подарок на рождество… Берите его. Хватайте обеими руками и крепко прижимайте к груди. В конце концов… В конце концов, он может быть последним - этот сон, когда он возвращается к вам.

Глубоко вдохнув и инстинктивно, как перед прыжком в воду, задерживая дыхание, я сделал шаг. В тот же момент, словно ожидая от меня этого знака, какого-то импульса, он тоже двинулся с места.

Я улыбнулся, и его черты, до сего момента напряженные, болезненно застывшие, тут же разгладились. Синие глаза осветились прежним мерцанием, улыбнулись мне в ответ, заблестели…

Не отрывая взгляда, я шел навстречу, машинально переставляя ноги и только надеясь, что успею - добраться до него, почувствовать его тепло, услышать голос - успею прикоснуться к нему до того, как проснусь. Он держал меня, как магнитом притягивая ближе, и я шел к нему легко и спокойно, словно возвращался домой. Казалось, это длилось бесконечно: сколько шагов мы сделали друг к другу… наверное, уже сотню или тысячу. Секунды, минуты, часы бежали вперед, а мне казалось, что я всегда так шел к нему, и всегда буду, и в этой бесконечности он всегда будет так улыбаться мне той самой моей улыбкой, и так же его тело будет стремиться к моему, так же на меня будут смотреть его удивительные… волшебные…

Что-то случилось - я почувствовал это, еще не осознавая, не укладывая в голове, только почувствовал - эту странную, тревожную, пугающую перемену: что-то случилось.

Его улыбка вдруг исчезла, потрескалась сухим деревом и ссыпалась трухой; он словно весь погас - одним махом, мгновенно, будто внутри него какая-то холодная ладонь накрыла едва разгоревшееся пламя. Еще секунда - и его глаза в ужасе расширились, он резко подался вперед и выбросил руку в предупреждающем, каком-то отчаянном жесте. Умом я понимал, что все, должно быть, происходит быстро, но по какой-то причине прямо передо мной его движения распадались на отдельные статичные кадры, с паузами между, будто бы и он сам, и его голос, тоже растянутый по звукам, зажеванный на виниловой пластинке, с трудом продирались сквозь ставшее вязким и тягучим пространство.

Он обернулся в сторону, инстинктивно я проследил за ним взглядом и неожиданно натолкнулся на мощный, слепящий белым свет. Через мгновение тишину разрезал сигнал клаксона.

“Какой короткий был сон”, - подумал я и закрыл глаза.

***

Когда я открыл их в следующий раз, то обнаружил, что лежу на земле, а он сидит рядом и, держа меня за руку, раскачивается взад и вперед. Несколько секунд я соображал, где нахожусь, и настороженно прислушивался к себе - но нет, вроде бы, ничего не дергало и не болело, было только очень холодно спине и плечам и неприятно мокро под затылком.

Я попытался двинуться и встать, но он, заметив, что я очнулся и смотрю на него, тут же удержал меня на месте. Наклонился ближе и торопливо, почти горячечно зашептал:

- Все будет хорошо, слышишь?.. Не двигайся, все будет хорошо… К нам уже едут… Все будет хорошо… Все будет…

Он вдруг задохнулся.

- Ты меня слышишь?.. Тарьяй…

- Слышу, - с трудом проговорил я: язык словно распух и почти не ворочался.

Одной рукой он держал мою ладонь, а другой, перебегая пальцами, осторожно касался лица, шеи, груди.

- Не закрывай глаза, хорошо?.. Поговори со мной… Тебе больно?..

У него дрожал голос и кривились губы - или мне так казалось: почему-то с каждой секундой я все больше терял фокус, пока наконец его лицо не стало, будто размокшая акварель, расплываться перед глазами, терять прежние очертания, медленно превращаться в неясное, бесформенное пятно.

В какой-то момент, и я сам не заметил, когда именно, но я вдруг перестал ощущать холод или дискомфорт. Неведомым образом лежать стало значительно удобнее, тело само по себе расслаблялось, я медленно погружался в бесконечно приятное состояние покоя, негу, во что-то теплое, безмятежное… Мне уже не хотелось вставать и никуда идти, пусть бы только он лег рядом… здесь, со мной, на свою подушку… как всегда… я бы взял его за руку, и мы смотрели бы друг на друга… как хорошо, что ты здесь… не уходи пока, не уйдешь?.. останься еще чуть-чуть… хочешь, я расскажу тебе про премьеру?.. или лучше ты - ты расскажи мне что-нибудь… как ты?..

- Только не закрывай глаза, слышишь?! Ты слышишь меня?! - его голос звучал глуше, с каждой секундой все отдаленнее, мягче. - Поговори со мной… Тарьяй!.. Тарьяй!..

- Я хотел тебе позвонить, - язык по-прежнему слушался плохо, но, наверное, это было не так уж необычно: все же я спал, а во сне тело вполне могло жить своей собственной жизнью. - Сказать, чтобы ты…

Голова стала плавно кружиться, веки наливались тяжелым, и я начал бояться, что не успею сказать ему главного.

- … чтобы ты знал: я хочу быть с тобой… Холм…

Он издал какой-то странный звук, похожий на сдавленное мычание.

- И когда я проснусь, - каждое слово давалось все с большим трудом, но я упрямо заставлял себя говорить, - я обязательно тебе позвоню… даже если поздно… все равно…

Вокруг становилось тише, меня мягко качало и несло вперед, словно на волнах все дальше уносило от берега. Мне было тепло… хорошо… спокойно…

- Я позвоню, - пробормотал я, наконец с блаженством погружаясь в темноту, - потом позвоню… А сейчас я устал…

- Нет! - резкий голос догнал меня, толкнул в спину, больно схватил за шиворот. - Открой глаза! Посмотри на меня! Тарьяй!

Умоляющие ноты в его голосе неожиданно сменились на твердые, отрывистые, почти приказные.

- Посмотри на меня!

Безотчетно повинуясь этому напору, я открыл глаза.

Передо мной было небо - синее, глубокое, невероятное ночное небо, какое бывает только на картинках в детских книжках или в туристических буклетах.

- Говори со мной! - потребовал голос. - Говори!

- Как ты здесь оказался? - пробормотал я, силясь сфокусировать взгляд. - В моем сне?.. Почему ты здесь?..

Самыми кончиками пальцев он погладил меня по лицу, а потом наклонился ниже и прижался губами.

- Я приехал сказать, что никогда не верну тебе ключи, слышишь? - теперь голос дрожал и крошился, словно яичная скорлупа под ногами. - Ты слышишь меня?.. Я никогда не отдам тебе их!.. Ты не получишь их обратно - мои ключи… Я хочу быть с тобой… Только с тобой… Я люблю тебя…

Вселенная мерно вращалась по своей орбите, и впервые за долгое время - быть может, даже за всю жизнь - я вдруг увидел, как много над нами звезд.

- Не закрывай глаза! Не закрывай глаза… Пожалуйста, не закрывай глаза!..

Комментарий к 22.

*Sedix - успокоительное средство

*Е6 - название главной дороги, идущей от южной оконечности Швеции в Треллеборге по западному побережью Швеции, а затем через всю Норвегию на север до границы с Россией в фюльке Финнмарк. Длина дороги — 3140 км.

*Alsof er een engeltje over je tong piest - буквально: “Как если ангел помочился на язык”. Значение идиомы: “Очень вкусно”

Произношение на 0:32 сек: https://www.youtube.com/watch?v=RLM76QzW_78

========== 23. ==========

Деревья были огромными. Крепко уцепившись за землю узловатыми корнями, похожими на щупальца древних морских гадов, они упирались в небо невообразимыми кронами и держали на весу мироздание.

Деревья разговаривали.

- Он возвращается, - сказало одно дерево, и соседнее, рядом с ним, встревоженно зашумело.

- Он нас слышит?

- Нет, - ответило первое. - Пока нет.

Я хотел крикнуть им туда, в вышину, что я все прекрасно слышу и понимаю, но, как назло, не смог издать ни звука, только немо открывал рот и напряженно вытягивал шею. Деревья о чем-то шелестели друг с другом, при этом внимательно за мной наблюдая.

Наконец с пятой или шестой попытки у меня получилось исторгнуть из себя невнятное и нечленораздельное, будто пьяное, мычание.

- Кажется, сейчас, - проговорило первое, более старое дерево. - Отойдем, ему нужно больше воздуха.

На ровном голубом небе вдруг вспыхнул белый луч. Глаза немедленно ослепило, я попытался заслониться, но сумел только немного пошевелить пальцами.

- Проснулись? - солнце закрыла гигантская тень. - Как вас зовут?

Я медленно моргнул, потом еще раз, постепенно приходя в себя и фокусируя взгляд. Вместо лесного свода надо мной висел белый потолок с пятнами ламп дневного света, ярко пахло каким-то лекарством или антисептиком.

- Как вас зовут?

Мужчина лет сорока, одетый в голубой медицинский костюм, аккуратно оттянул мне веко и посветил офтальмологическим фонариком.

- Вы помните свое имя?

- Та… - совершенно сухим языком я чиркнул по небу. - Тарьяй.

- Хорошо, - он удовлетворенно кивнул. - Сколько вам лет, Тарьяй?

- Восемнадцать.

- Отлично. Какое сегодня число?

Я подумал.

- Двадцать шестое.

- Седьмое, - мужчина улыбнулся. - У нас уже двадцать седьмое. Как вы? Что-нибудь болит?

- Кажется, нет…

- Это замечательно. Очень… замечательно…

Договаривая, он нажал кнопку на мониторе капельницы, к которой я оказался пристегнут тонкой и гибкой трубкой. Прибор согласно пикнул, поморгал цифрами и отключился.

- Ну что же… Давление у вас в норме, сердце в порядке, гемоглобин, сахар - все неплохо… По крайней мере, значительно лучше чем было, - врач отлепил лейкопластырь с внутренней стороны локтя и аккуратно вынул из вены катетер.

Ну что же… Судя по всему, я не умер.

Не откинулся с ведра, не положил трубку, не улегся в пенал, не выбросил полотенце, не поблагодарил за все, не закинул жизнь на полку, не встал в вечную очередь перед Vinmonopolet, не переключил канал, не вытащил контакты, не добрался до титров, не отошел, не попрощался на ночь, не бросил курить*.

Не сбацал на арфе и не припарковал тапочки*.

Если вдуматься, весьма неплохой расклад, не так ли?..

Чтобы это отпраздновать, я попробовал пошевелить сначала одной рукой, потом другой, потом ногами - получалось свободно. Со зрением проблем не было, со слухом тоже, говорить я не разучился, тело слушалось приказов, как раньше. Немного затекла шея на жесткой подушке, но и только.

Оглядев помещение - судя по всему, обычную палату для осмотров - я вернулся взглядом к врачу. Тот сидел за компьютером и что-то печатал.

- А где я?

- В приемном покое скорой помощи, Стурьгата, 40, - бодро отозвался врач, не переставая стучать по клавишам. - Вас доставили с небольшой травмой головы, общим истощением и обезвоживанием. Мы вас… - он слегка свел брови и подался к монитору, должно быть, исправляя ошибку. - Мы вас покапали и немножко подштопали. Так что теперь… теперь все… в порядке.

С последними словами он отрывисто поставил точку, еще раз пробежал глазами по строчкам, слегка кивая по ходу чтения, а потом вернулся взглядом ко мне.

- В каком смысле - подштопали? - спросил я.

- Вот здесь, - он протянул руку и, не дотрагиваясь, очертил висок. - Здесь мы наложили несколько швов, потом будет совсем незаметно.

- А что произошло?

- Вы упали и неудачно ударились о бордюр. Кожу прилично рассекло, но, к счастью, не более. Сотрясения у вас нет, гематомы нет, томография чистая.

- Мне кажется, меня сбила машина…

А еще перед этим у меня были галлюцинации - уж это я точно помню.

- Насчет этого не знаю, - врач сверился с монитором, - полицейского отчета не прилагается.

- И тем не менее, - я непроизвольно нахмурился, - я прекрасно помню: фары и все такое.

- Вполне возможно, так совпало, - он развел руками, как бы говоря: “Ну уж извините, что не успели придумать ничего поинтереснее”. - Следов удара нет, внутреннего кровотечения и повреждений тоже. У вас был достаточно низкий гемоглобин и явное обезвоживание - вкупе со стрессом это может давать такую неприятную реакцию. Вы нервничали?.. Стрессовали?…

- Не знаю, наверное… Может быть - у меня сегодня была премьера в театре, а потом… Потом я, кажется…

- А сейчас вы хорошо себя чувствуете?

Это зависит от того, насколько происходящее имеет хоть какой-то смысл. Вполне возможно, я сошел с ума, и, сами посудите, о каком тогда хорошем самочувствии может идти речь?..

Так я подумал, а вслух сказал:

- Голова немного кружится.

- Это нормально, - врач кивнул. - Когда вы в последний раз ели?

Я задумался.

- Не помню.

- Попробуйте вспомнить. Утром?

- Нет, утром я не успел… Почему-то проспал сегодня и не успел.

- Хорошо, а вчера вечером?

- Нет, кажется, нет, - я машинально почесал висок и попал пальцем на шероховатый пластырь, под которым выпукло проступал шов.

- Мы вам пока обезболили, - врач мягко улыбнулся, - но первые пару дней может быть немного неприятно… Постарайтесь особо не беспокоить, хорошо?..

Я согласно кивнул, и он продолжил:

- Итак - вчера вечером?

- Нет, вчера я поздно вернулся, устал… Сразу лег спать.

- Тогда днем?..

- Днем?.. Днем я… Днем я пил кофе - это я помню!

- Вопреки распространенному мнению, - врач посмотрел на меня скептически, в эту секунду чем-то неуловимо напоминая Арнфинна, - кофе - это не еда. Вчера утром - вы завтракали?

- Да, - я отчего-то обрадовался. - Да, утром я завтракал, точно!

- Отлично. Чем?

Он поставил на кровать небольшой тонометр, приглашающе вытянул руку, и я подал свою.

- Кажется… Я ел хлопья для завтрака.

- С молоком?

- Нет, просто так… Я спешил.

- Хорошо, - кивнул он, застегивая манжету и нажимая на кнопку. - Чтоеще?

Манжета сжалась, и я почувствовал свой пульс.

- Больше… Кажется, все.

- Все?

- Все.

- Понятно, - он снял прибор. - Что-то принимали?

- В смысле?

“Ты мне дурачка-то тут не валяй”, - явно отразилось на его лице.

- Какие-то препараты принимали? Лекарства? Марихуана?.. Что-то потяжелее?..

- Нет, ничего такого, - я помотал головой и добавил тихо: - Уже давно.

- Давно - это сколько?

- Почти три месяца.

- Хорошо, - врач глянул на меня со значением, но более ничего не сказал. Вернулся к монитору и снова застучал по клавишам. - Теперь… Рецепт на обезболивающее, успокаивающее и витамины я отправляю в аптеку - далеко ходить не надо, она у нас внизу. Сделаю пометку, что забирает… вас как зовут?

С этими словами он глянул куда-то за изголовье. Я хотел было задрать голову и посмотреть, с кем он разговаривает, но не успел.

- Хенрик, - раздалось сверху, и в ту же секунду он шагнул вперед и оказался передо мной. - Хенрик Холм.

- … Холм, - повторил врач, в отличие от меня, не потерявший дара речи. - Удостоверение личности у вас с собой?

Он скользнул по мне взглядом, ни на мгновение не задерживаясь, словно по идеально гладкой, обтекаемой капсуле, и кивнул.

- Водительские права.

- Отлично. В аптеке вам объяснят, как принимать. Там же возьмете питательную смесь, ее можно выпить сразу, и часа через два - что-нибудь теплое и не слишком густое: суп подойдет, например, или овсяные хлопья. Хлопья сможете сварить?

- Да, - сказал он.

- Тогда все.

- Подождите, - вдруг вырвалось у меня. Врач повернулся, а он снова неопределенно мазнул по мне взглядом и, избегая глаз, остановился где-то у подбородка, - подождите, а вы уверены, что у меня нет сотрясения мозга?

- Уверен, - подтвердил врач, но на всякий случай придвинулся ближе. - А что? Шум в ушах? Сильное головокружение? Тошнит?.. Темно в глазах?..

- Нет, но…

Но, кажется, я вижу призраков.

Он вдруг сглотнул так, что кадык дернулся на открытой шее, и заметно покраснел, будто услышал, что я подумал, но вслух ничего не сказал.

- Анализы у вас хорошие, - повторил врач, вставая. - Должно быть, последствия стресса - не более. Полежите немного, а потом можете одеваться.

- Спасибо, - пробормотал я.

- Не за что, выздоравливайте. Дома покой - сегодня много спать, нормально питаться и пить воду. Всего доброго.

Дверь захлопнулась с мягким щелчком, и в палате наступила тишина. Несколько секунд он стоял ко мне спиной - должно быть, обдумывая, что говорить и как вести себя дальше. Потом медленно повернулся.

- Привет.

- Привет.

Я… Мне показалось, он постарел. За эти несколько месяцев - постарел.

Сейчас на меня смотрел… В это трудно было поверить, но сейчас на меня смотрел Ферко - изможденный старик, с сутулыми плечами и слабыми, усталыми руками, со вспоротым морщинами лицом и тусклыми глазами, в которых больше не было ни тени, ни отблеска, ни даже намека на улыбку.

- Как ты? - слова неприятно царапнули горло.

Он чуть помотал головой и ничего не ответил. Подкатил к кровати стул на колесиках и сел, сложив руки на коленях.

Сейчас его лицо напоминало маску - грубо скроенную, состаренную театральную маску, где в трещины давно высохшей синевы набилась пыль и грязная земля, и эта маска… Эта маска, эта его поза, его сложенные на коленях руки - все было неживым, каким-то безличным и пустым… Он держался скованно и холодно - неловко, будто случайно попавший на похороны дальний родственник, только и думающий о том, как бы поскорее покончить с неприятной обязанностью. Будто незнакомец, будто…

… будто никто.

Будто чужой.

Чужой - теперь я видел это явно.

В этой залитой белым светом комнате для осмотров он сидел на стуле и, скользя взглядом, осматривал меня - нейтрально и безлико, как учебный манекен, на предмет повреждений, кровотечения, разрывов, переломов… Он был здесь, на расстоянии вытянутой руки, как я иногда разрешал себе мечтать, но было совершенно очевидно, что он больше не принадлежит моему настоящему, что его запах, ласка, тепло - все это существует только в моей голове и уже не имеет никакого отношения к реальности.

Сидящий на стуле на колесиках, в нескольких сантиметрах от кровати, он был всего лишь плодом моего воображения, выдуманным персонажем не слишком удачной повести, которую вряд ли кто-то согласился бы читать, не говоря уже о том, чтобы экранизировать, и отчего-то теперь это ощущалось особенно остро.

Гораздо острее, чем когда я представлял его голову на подушке.

Прошло время, все изменилось, и в моей вселенной он возник и задерживался теперь совершенно случайно, в этом не могло быть никаких сомнений. Это его волшебное и мелодраматичное появление перед театром, как раз когда я вертел в руках телефон, решая, могу ли я, имею ли право… Совсем как в кино. Как в глупом сериале.

Должно быть, он хотел сказать мне что-то напоследок, расставить все точки над “i”, окончательно попрощаться… Извиниться, как это принято, “за все”… пожелать счастья в личной жизни и профессиональных успехов… на вопрос “как дела?” легко пожать плечами и улыбнуться… ответить: “все хорошо, приезжай как-нибудь - посмотришь”… передать привет родителям, отдать ключи…

Он говорил что-то про ключи… Все кружилось, и небо кружилось так быстро, отдалялось, будто всасывалось в воронку… Но ключи - что-то про ключи врезалось мне в память.

Да, вероятно… Скорее всего, точно!.. Теперь, когда его новая жизнь вошла в колею - зачем они ему?.. Старые ключи, которыми, к тому же, уже ничего не открыть.

Совершенно незачем, только мешаются под рукой. И он как раз собрался мне их отдать, когда я так по-идиотски свалился ему под ноги…

Конечно, он испугался. Любой испугается, если перед ним упадет человек, любой станет переживать, любой вызовет скорую - конечно, разумеется… Он остался со мной до того момента, как я пришел в себя - и это больше, чем стал бы делать просто сочувствующий незнакомец… Но мы все же не чужие… Мы все же были когда-то не чужие друг другу люди, так что…

Так что он остался.

До этого момента.

И сейчас наконец отдаст их мне… старые ключи. Он не знает еще, что замки поменяли… В двери и внутри нас - поменяли. Пришел дружелюбный человек в рабочем комбинезоне и - раз-два, получите-распишитесь.

Или знает?.. Я успел сказать ему? Не помню…

Но неважно: он отдаст их мне, и я стану носить их с собой, его ключи от моей вселенной… Буду притворяться, что только что открыл ими дверь - старыми ключами открыл дверь в старую жизнь. Где он был, где смотрел на меня сине-сине и крепко держал за руку, словно и правда боялся потерять. Где я не мог представить его таким… как сейчас.

Ту дверь в ту жизнь… Теми ключами. И стану класть их на ночь на столик у кровати.

Какая это все же глупость. Глупость!..

А он… Ему пора.

Сейчас я скажу ему об этом.

Скажу, что ему пора возвращаться туда, откуда он пришел - к себе, к своей новой жизни.

Буквально совсем недавно я так много хотел сказать ему, но, к счастью, не успел. К счастью, отключился раньше и, кажется, вовремя прикусил язык, так что теперь ничто не кольнет его совесть. Не повиснет кандалами на ногах, когда он встанет с этого стула, подаст мне напоследок руку и закроет за собой дверь.

Ему пора. В конце концов, уже очень поздно, он и так провозился со мной бог знает сколько времени, а теперь еще и вынужден сидеть у моего изголовья, будто я какой-то умирающий, что за чушь…

Нет-нет, сейчас мы попрощаемся, пообещаем звонить и даже при случае пропустить по стаканчику, прекрасно зная, что не станем делать ни того, ни другого, пожмем друг другу руки и вернемся: я - к себе, а он… Может быть, он приехал навестить мать с Матиасом и останется у них, или поедет в свою квартиру.

Где, может быть, его кто-то ждет… Кто-то открыл его дверь своими ключами и теперь ждет и не ложится, хотя уже очень поздно и этот “кто-то” уже давно устал… И он тоже… Устал и хочет спать.

Белые лампы, острый медицинский запах, чуть стягивающее ощущение у виска и шуршащий пластырь… холодок по коже у локтя, где разрезали рубашку, чтобы поставить капельницу… гулкие голоса за дверью и неловкая тишина между нами - вот что было реально, вот что была моя жизнь “здесь и сейчас”. А остальное… Остальное я себе придумал, только и всего.

Давай.

Ну же.

Я облизал губы - их сильно сушило, должно быть, от лекарств, и в горле словно насыпало мелкого песку. Он заметил, что я стараюсь сглотнуть, протянул руку и взял с подставки у изголовья пластиковый стаканчик.

- Хочешь воды?

Воды?.. Воды…

Да, я хочу воды… Как я хочу воды!.. Я, кажется, совсем высох, и мои листья рассыпались пустой пергаментной трухой по ветру… Я хочу воды…

Воды! Но не этой, осужденной за какие-то страшные преступления и заключенной в пластик, отрезанной от мира, лишенной свободного течения - нет… Нет, я хочу другой воды!..

Хочу, чтобы вдруг поднялся ураган, чтобы заорал ветер… чтобы небо рычало… чтобы дождь лупил наотмашь по лицу, чтобы кипели лужи, а по земле неслись прочь грязь, кровь и пустые слова… прочь, вон!.. чтобы ты держал меня мокрой рукой, и мы бежали вперед, к стоянке… чтобы ты смеялся… невозможно счастливо и сине, как раньше… хохотал в голос… чтобы вода текла по твоим волосам, по лицу, заползала в рот… чтобы ты громко фыркал, и капли веером разлетались от губ… чтобы у машины ты чертыхался и искал ключи в кармане…. и чертыхался снова, потому что вода попадала бы тебе за шиворот… тонкими холодными струйками стекала бы по шее на спину… в салоне я пил бы ее с твоего тела… большими глотками, жадно, скоро, теряя голову… капли барабанили бы в крышу, прозрачное струящееся покрывало на ветровом стекле… твои волосы, они приклеивались бы к моим рукам, ласкались бы к ним… запах влаги, резиновых ковриков, отдушки… и твой запах… твой…

- … или тебе взять что-то в автомате?

Я покачал головой и улыбнулся.

- Нет, не надо. Воды достаточно.

Под его пристальным, словно проверяющим, взглядом я сделал пару глотков и отдал стаканчик. Он поставил его на место и снова сложил ладони на коленях. На большом пальце правой руки у него воспалился заусенец, время от времени он теребил его ногтем.

Я осторожно приподнялся и сел, облокотившись плечом на стену. Он машинально качнулся вперед, чтобы помочь, но я жестом удержал его и улыбнулся - дал понять, что прекрасно справлюсь и сам, один.

- Ты давно приехал? - спросил я.

- Сегодня, - он прочистил горло и уточнил: - То есть уже вчера, вечерним рейсом.

- Понятно.

Несколько долгих секунд затем мы молчали, оба в тщетном поиске подходящей темы для светского разговора.

- И когда тебе обратно?

- Мне нужно быть на площадке в понедельник с утра, так что самолет…

- … сегодня вечером, - кивнул я.

- Да.

Он чуть двинулся, повел плечами, поменял позу: наверное, у него уже порядком затекла спина.

- Как ты себя чувствуешь? Тебе не больно?

Скажи ему.

Что больно - скажи!.. Ну же!.. Скажи правду, он должен знать!.. Что тебе больно, скажи!.. И давно, всегда - с тех самых пор, как все закончилось. Что ты перепробовал все таблетки, все мыслимые и немыслимые средства, что были в твоем распоряжении, но тебе все равно - больно…

Ты же хотел сказать ему это, хотел позвонить - помнишь?!

Ну?!

- Нет, все в порядке, - я ободряюще улыбнулся, и тревога, было показавшаяся в его глазах, тенью пролетела мимо. - Голова не болит, все в порядке.

- Хорошо, - он улыбнулся тоже - осторожно, самыми уголками губ. - Послушай…

- Послушай, - одновременно с ним начал я и тут же остановился: - Извини. Сначала ты.

- Нет, говори, - повторил он с какой-то неуловимо просительной интонацией и подался вперед, - пожалуйста, ты первый. Что ты хотел сказать?..

- Я хотел извиниться, - сказал я.

- Извиниться?

- Да… В тот раз я наговорил тебе всего… Дома, когда мы в последний раз…

Он вдруг снова покраснел, задышал чаще - понял, что я имею в виду, вспомнил то утро и все, что я швырял в него, не давая ни опомниться, ни оправдаться.

- Мне не следовало… Я не имел в виду и половины того, что сказал, и… ты извини меня, пожалуйста…

Он порывисто открыл рот - вероятно, чтобы что-то возразить, но я замотал головой, прося дать мне закончить.

- Все это было глупо с моей стороны, я просто… Как-то меня захлестнуло и понесло. Знаешь, как это бывает…

Я сделал над собой усилие и сглотнул - напряг все мышцы, которые смог, и вытолкнул сердце из горла обратно вниз, в грудную клетку. Оно заколотилось там о ребра, но уже беззвучно, для него неприметно: пусть себе колотится.

- В любом случае, ты всегда был со мной честен, ты сразу дал мне понять, как обстоят дела, и ты не виноват, что я себе… напридумывал всякого…

Он закусил губу, впился в кожу клыком, словно хотел проткнуть насквозь.

- В общем, это моя вина, - поспешно подытожил я. - Что все именно так закончилось… Эгоистично было с моей стороны возлагать на тебя всю ответственность. Прости, мне не следовало говорить тебе всего этого. И вчера - тоже…

- Вчера?

- Да, вчера…

Смотреть на него почему-то стало больно, и я опустил взгляд. На разрезанном рукаве висела нитка, и, чтобы занять руки, я стал тянуть за нее, постепенно наматывая на палец.

- Я не очень помню, но, кажется, вчера я тоже наговорил тебе… чего не стоило. Ты не обращай внимания, ладно?

- Что ты имеешь в виду? - он нахмурился.

Я заставил себя снова поднять глаза и улыбнуться, растянуть уголки губ и придать лицу беззаботное выражение. Вышло, наверное, кривовато, но ничего. Ничего, спишем на так и не состоявшуюся черепно-мозговую травму.

- Я вчера и правда, наверное, устал и перенервничал… премьера все-таки… Уже и сам не помню, что нес… Всякую ерунду, должно быть - ты не обращай внимания.

И, предупреждая возможные возражения, улыбнулся еще шире.

- Но теперь со мной все хорошо. Честное слово! И тебе вовсе не надо со мной сидеть, правда!..

В ответ он только молча сжал зубы и прикрыл глаза, словно в голове у него безостановочно гудело.

- Серьезно, Холм, со мной все в порядке! - воскликнул я тут же и в доказательство помахал рукой, подвигал ногами. - Смотри, видишь?.. Ничего же не случилось!..

Он снова посмотрел на меня этим неразличимым взглядом - вероятно, таким теперь был его-мой взгляд… серо-голубым, прозрачным, с легкими, едва различимыми синими крапинками… его-мой новый взгляд… ничего… пусть так… я запомню его тоже…

- Ну что ты прямо!.. - я рассмеялся, даже почти легко. - Ничего со мной не будет, что ты еще придумал?! Я сейчас оденусь и поеду домой, вызову такси… Кстати, ты не видел мой мобильный?..

Все так же молча он вытащил его из кармана и протянул мне на ладони.

- Спасибо. Ну вот… Так что ты не жди, не надо. Уже очень поздно, да и тебе еще, наверное, много всего надо успеть до самолета…

Он помотал головой.

- Нет?.. Ну все равно. Огромное спасибо, что ты помог…

Пора уже было закругляться, но, как назло, слова наоборот ускорились, запрыгали с губ, как горох:

- Как-то неудобно получилось, глупо… Шел-шел и свалился… Я сам виноват, надо было… Под ноги надо было смотреть. Я не хотел, чтобы ты беспокоился - да тут и беспокоиться не о чем!.. Ты езжай тогда домой, я позвоню… потом. Позвоню, правда!.. Спасибо еще раз.

И я протянул ему руку.

Он перевел на нее взгляд - медленно, опасливо, как на змею, а потом, так и не двинувшись навстречу, спросил:

- Ты правда этого хочешь? Именно этого?

Я опустил руку - держать ее в пустом ожидании ответного жеста было невыносимо. И улыбнулся снова.

- You can’t always get what you want*, Холм. Это старая песня, но ты должен ее помнить - она примерно одного с тобой возраста.

Без тени ответной улыбки он кивнул.

И я кивнул вслед за ним, мысленно ставя точку.

Я хорошо держался. Очень хорошо: Арнфинн, увидь он меня сейчас, остался бы доволен. Сказал бы что-нибудь вроде: “Посмотрите на Сандвика - не совсем уж он полный идиот! Что-то в нем все же есть - там, на самом дне. Поначалу-то, конечно, хуй разглядишь, но потом… Потом - да…”

Я держался хорошо, оставалось совсем немного: дождаться, пока он уйдет, надеть ботинки и куртку, открыть дверь, оставив за собой белизну стен и запах антисептика. Пройти по коридору, оказаться на улице, а потом…

Потом будет еще одно новое начало моей новой жизни. И я постараюсь сделать ее другой. Постараюсь, чтобы она наконец перестала напоминать опустевший диван, все еще хранящий вмятины от его тела, сплющенные под его локтем подушки и оставленную на подлокотнике его чашку. Нет, это будет совершенно новая жизнь - теперь уже точно. Теперь я действительно постараюсь ее начать.

И старые ключи… Они мне больше не нужны. Все, что я думал буквально несколько секунд назад - нет, я перечеркиваю это. Я не стану хранить их, смотреть на них, вспоминать, как они лежали в его ладони. Не стану!.. Я справлюсь и без них, без этих бесполезных отрезков металла, болтающихся на кольце. Мне вообще не нужны ключи, я поставлю кодовый замок - да, точно!.. Кодовый замок. Закажу сегодня же!..

Осталось немного.

… Он рассматривал меня. Пока я думал, решал, приходил к выводам и тут же их опровергал - все это время он рассматривал меня. Вглядывался, плотно сжав губы, сведя брови, скользя взглядом вверх и вниз ото лба до подбородка, словно сосредоточенно выискивая что-то, просеивая тонны песка, чтобы найти одну-единственную ценную крупинку.

“Не найдешь, - подумал я, четко держа дружелюбно-приветливое выражение. - Не найдешь, я спрятал ее глубоко, ты не найдешь. А я ничем себя не выдам.”

Он вдруг подобрался и без какого-либо предупреждения, по-прежнему молча и ничего не объясняя, оттолкнулся от стула и пересел ко мне на кровать. Я подвинулся, инстинктивно стараясь избежать прикосновения.

- У тебя вот здесь, - он поднял глаза вверх, куда-то мне на лоб и, игнорируя намеренное расстояние между нами, подался ближе.

От его внезапной близости кровь хлестко ударила по щекам, опалила влажным жаром грудь и плечи.

- Что? - спросил я отчего-то шепотом.

- Здесь…

Медленно, растягивая движение почти по кадрам, плавно и осторожно, как накрывают рукой сидящую на земле птицу, он накрыл мое лицо…

- Здесь у тебя осталось…

… и где-то у виска осторожно потер большим пальцем.

- … немного грима.

Такой простой и легкий жест, такой его… Такой привычный, такой знакомый, такой… мой…

Что произошло потом, в какой последовательности, я вряд ли смог бы объяснить. Сначала ли в меня ударил его запах - прямо в центр, в солнечное сплетение, и оттуда, сметая преграды и заслоны, выстроенные дамбы и сигнальные вышки, ворвался во вселенную и затопил ее сразу всю, каждый самый темный угол, каждую потайную комнату, подвалы и чердаки, сорвал засовы и приколоченные к окнам крест-накрест доски, с легкостью выкорчевывая арматуру защитных сооружений?..

Или это прикосновение - сначала я ощутил его, кожа к коже, и там, где он коснулся меня, закоротило и зашипело, взорвалось и хлынуло дождем ослепительных искр… Или его взгляд в этот момент - глубокий, цепкий и внимательный - им он, как прежде, видел меня насквозь…

Или все вместе, сразу, будто кто-то одним движением вырвал из меня позвоночник: ухватил покрепче у шеи, с невероятной силой дернул и, вспарывая кожу, разрывая мышцы и сухожилия, с кровью и слизью вырвал, а вместе с ними - любые мысли, все притворство, всю ложь и браваду… Напрочь, начисто!..

И прежде, чем я смог что-либо понять, прежде, чем придумал ответ или очередную реплику в унисон с теми, что уже произнес, прежде, чем успел вообще о чем-либо подумать, тело решило за меня: я схватил его ладонь, вцепился изо всех сил, обеими руками, как если бы тонул или висел над пропастью - схватил и прижал к лицу, глотая ртом скудный воздух, будто рыба с вырванными жабрами, плотно перебирая пальцами по тыльной стороне, вдавливая нос в ямочку в центре - внутрь, вглубь, до мяса, до костей… с силой вдыхая, потираясь о кожу, собирая на себя его запах - весь, до самой крохотной синей капли, до самой украдкой ноты… обнюхивая каждую тоненькую складочку, каждую морщинку, сгибы, подушечки… лихорадочно целуя… целуя…

В висках стучало, под веками исступленно метались какие-то точки, а я все прижимал к себе его ладонь, и мне хотелось выть… по-звериному выть… и умолять его не слушать всей той ерунды, что я только что говорил… не слушать… и не бросать меня, пожалуйста, не бросать… и никогда не отнимать руки… никогда… пусть будет, как будет… как угодно, пусть будет, как он захочет… пусть он никогда не будет моим днем, неважно… только потом, ночью, пусть он возвращается ко мне…

Мгновение - и я уже обнимал его, впиваясь пальцами в шею, комкая свитер на спине, вдавливаясь как можно глубже. Внутри бесновалась надежда - я потратил столько времени, чтобы уничтожить ее, выжечь, вытравить крысиным ядом, а эта тварь оказалась живой!.. Живее всех живых, и теперь орала и царапалась когтями, билась в ребра, как обезумевшая от яркого света летучая мышь.

И под ее истошный визг я тащил его - со всей силой, на которую был способен, упираясь ногами в жесткую землю больничной кушетки, где, может быть, до меня кто-то тоже корчился от боли, кто-то умолял помочь, размазывая по лицу кровь и колючую асфальтовую крошку, где, быть может, кто-то умирал. Я тащил его вверх, в небо, обратно в свою жизнь, по миллиметру, кусок за куском, вцепившись намертво руками, зубами, когтями, щупальцами, наматывая на него слой за слоем, петлю за петлей свои волосы, свои вены и жилы - тащил к себе… его улыбку, его взгляд, его смех, его сонное мычание, его запах, его наклон головы, его синеву… его уши и его перепонки между пальцами… его спину, склоненную над одноразовым контейнером службы доставки, его скрещенные по-турецки ноги на кровати… его спутанные волосы… его, жующего бутерброд… его, устраивающего потоп в ванной… его, прихлебывающего кофе… его, ищущего ключи от машины… его усталого… его радостного… его раздраженного… его любого… его…

Его, его, его…

Меня лихорадило, тело бросало поочередно то в жар, то в холод, колотило в нервном припадке, но я только сжимал зубы, только упорнее замыкал руки на его спине, только сильнее вклинивался между его ребер, не давая отодвинуться ни на мгновение.

И он не пытался - отодвинуться или высвободиться, он позволял мне терзать его, дергать, толкать, захватывать в кулак волосы, до бордовых полос тянуть пальцами тонкую кожу на шее. Ждал, пока меня отпустит, пока руки и плечи ослабнут, сбросят с себя каменную тяжесть судороги.

Шли минуты, за дверями неслась дальше жизнь - кто-то пробежал по коридору, сильно топая ботинками, раздался плач ребенка, озабоченные восклицания матери… Мало-помалу ко мне возвращались внешние ощущения: запах лекарств, холодок остывающей испарины, шуршание пластыря, пощипывание на коже у локтя, где стоял катетер.

Наконец я смог вздохнуть - глубоко, расправляя грудную клетку, - а потом длинно выдохнуть. Он успокаивающе погладил меня по спине, по плечам, подержал немного, чуть покачивая из стороны в сторону. Мягко отстранился.

У него снова были синие глаза. Синие-синие, и светлые искорки в глубине. И морщинки у уголков.

- Поедем домой…

- Ко мне? - зачем-то спросил я.

- Да, - он кивнул. - Давай я помогу тебе одеться.

На секунду я представил, как он целует меня - легко, едва дотрагиваясь, почти целомудренно. Или подается ближе - и я целую его сам. Целую, держа за запястье, ласкаю губы, проникаю внутрь, затем глубже, слизываю с кожи горечь и соль, время, мили, облака, холод иллюминатора, рев двигателя, дребезжание тележки с закусками на борту, металлический привкус эскалаторов, горячий ветер метро… языком вниз по шее… оттягиваю ворот футболки, и он… он подается мне навстречу, и мы… прямо здесь… надо только… дверь…

Должно быть, он тоже почувствовал что-то такое: заторопился, почти отпрянул от меня и встал, заозирался по комнате в поисках.

- Ботинки… Сначала ботинки.

Я двинулся к краю и спустил ноги. Он присел на корточки рядом с кушеткой, взял в руки один ботинок, ухватил меня за лодыжку и всунул внутрь носок.

- Не надо, я сам! - немедленно запротестовал я. - Не надо, чего ты…

Ничего не отвечая, он зацепил пальцами задник, потянул от себя и вверх.

- Вот так. Давай теперь вторую.

- Я могу сам, не надо, - я вскочил, но тут же тяжело сел обратно: перед глазами резко закружилось, пол качнулся и бросился в сторону.

- Вот видишь, - укоризненно заметил он.

- Холм, не смеши меня, я могу одеться сам!.. Небольшое головокружение, а ты сделал из меня херову Золушку…

Он вдруг поднял голову и посмотрел на меня снизу вверх с каким-то особенным значением, серьезно, почти расстроенно.

- Почему ты не можешь позволить себе помочь?..

- Но зачем? - я пожал плечами. - Я прекрасно могу сам. Все это время я надевал ботинки без чьей-либо помощи и прекрасно справлялся, так что и теперь я тоже могу…

- Люди могут хотеть тебе помочь, понимаешь? Люди… Я могу хотеть тебе помочь - я. Это не делает тебя слабым, это просто… что ты мне…

Он вдруг осекся, буквально поперхнулся на слове, дрогнул голосом, словно ему внезапно сдавило горло, и поспешно опустил взгляд.

Он просит… доверять? Неужели сейчас, этим странным образом он просит снова…

Ты сможешь? Не только на словах, а действительно - после всего, что было? Снова полностью доверять. Сможешь?..

Вместо ответа я вытянул вперед необутую ногу и оперся на его плечо.

Не поднимая глаз, он коротко улыбнулся - только лишь сам себе, тайно, стараясь не выдать преждевременной радости и не спугнуть момент, и потянулся за вторым ботинком. Потом встал, шагнул к стулу за изголовьем.

- Теперь куртка. И шарф…

Более не протестуя, я всунул руку в рукав куртки и дальше стоял тихо, пока он все так же сосредоточенно помогал мне одеваться: застегивал пуговицы, поправлял разрезанные полосы рубашки, соединял и, по-детски придерживая, тянул вверх молнию на куртке, обматывал вокруг шеи шарф и расправлял концы.

Я наблюдал за ним, не противясь и не подгоняя, и меня не покидало странное ощущение, что все это уже было, что однажды я уже стоял перед ним полностью одетым и в то же время до предела обнаженным, сложив оружие и склонив голову, и он видел это, чувствовал, понимал мое невольное смущение и инстинктивный страх ошибиться, показаться слабым и никчемным, и оттого не спешил, двигался медленно и тихо, давая мне время снова привыкнуть к своему присутствию.

В этом было что-то цикличное, что-то связывающее воедино разрозненные нити моей вселенной, и я не мог не думать, что, быть может, именно так и должно было произойти, и, быть может, именно сейчас, в этом моменте, замыкался для меня некий жизненный круг.

И замыкался - на нем.

Когда с одеванием было покончено, он взял в одну руку свою куртку, а другую протянул мне:

- Пойдем.

Я тронул его ладонь, чуть покачал в воздухе, легко потер пальцем кожу… И отпустил. Он глянул на меня недоуменно, я поспешил улыбнуться и в качестве подтверждения кивнул на дверь.

- Ты иди тогда первый. Иди, Холм, а я за тобой… через минуту. Встретимся у входа?..

- У входа? - он нахмурился.

- Думаешь, будет не очень удобно?.. Хотя, действительно: ты прав!.. Все-таки тут очень много народа… ты прав. Тогда, может, прямо дома? Возьми ключи и езжай вперед - так будет лучше всего. Сейчас, подожди… Да где же они?! Вот черт!..

- Их вытащили в скорой, - он достал из кармана связку, как-то неопределенно посмотрел на нее, будто никогда не видел ничего подобного.

- Ну и отлично! - воскликнул я, под завязку вливая в голос энтузиазма. - Замечательно!.. Ты тогда езжай, а я…

Он вдруг сжал ключи в ладони, так что пальцы побелели, порывисто шагнул ко мне и буквально схватил: судорожно, почти отчаянно, будто силой вырывал откуда-то.

- Ну чего ты, - недоуменно забормотал я, - чего ты, ну?.. Что ты еще придумал такое?.. Холм?..

- Через столько дерьма я заставил тебя пройти, - выдохнул он. - Прости меня! Пожалуйста, прости!..

С последними словами он ощутимо вздрогнул и поежился, словно от холода. Я согревающе потер ему спину.

- Глупости, все это… все это уже неважно. Все прошло, все теперь будет хорошо…

Он глубоко вздохнул и, не размыкая рук, потерся подбородком.

- Прости, прости…

- Не думай об этом, - сказал я, обнимая крепче. - Об этом больше не надо думать. Давай поедем домой…

Вот только…

- Вот только…

- Что? - он отстранился, нахмурился, стал взволнованно ловить мой взгляд. - Что “вот только”?

- Послушай… Я просто… Ничего такого - ты не подумай!..

- Что?.. Что ты хотел сказать?

- А… Леа не рассердится, что ты так и не вернулся? У тебя не будет неприятностей?..

У него виновато дрогнуло лицо и вмиг обмелели глаза: должно быть, именно этого он ждал и боялся.

Не знаю, зачем я спросил об этом и почему именно сейчас - вероятно, мне следовало держать язык за зубами или, по крайней мере, подождать, пока он упомянет ее сам. Не впихивать снова слона в комнату - теперь, когда он, кажется, вполне компактно помещался в коридоре, вне зоны моей видимости; не указывать ему на него пальцем, не ставить в неловкое положение.

Но я и не хотел - ставить его в неловкое положение!.. Не хотел! Упрекать, выдвигать ультиматумы, требовать или угрожать - ничего подобного!.. Слон был, и я знал об этом, но сначала, кажется, не рассчитал свои силы… Зато впредь я буду умнее, впредь буду вполне готов… Не знаю, не заходить в эту комнату вовсе!.. Разве мало в доме комнат - да пруд-пруди! И теперь, зная, каким пустым и гулким может быть - и будет! - этот дом без него… Пусть он забирает себе весь этаж, этот слон!.. Пусть ходит там, пусть располагается, пусть болтает с соседями, пусть… Да что угодно! Что угодно, мне вовсе не нужно все это пространство!..

И ему не нужно было мне ничего объяснять! Просить, извиняться, снова приниматься что-то доказывать.

Не нужно, я только лишь спросил, не будет ли у него неприятностей, вот и все.

Мне не хотелось, чтобы из-за меня у него возникли неприятности.

Вот и все.

- Потому что, знаешь, - он по-прежнему молчал - стоял, прикусив губу и смотрел напряженно, и чтобы как-то нарушить тишину, расшевелить его, я стал объяснять: - Знаешь, я и правда чувствую себя лучше… Честное слово! Тебе совершенно необязательно со мной сидеть! Ну правда!.. Или хочешь - давай доедем до дома вместе, ты удостоверишься, что я поднялся, все нормально… Я сразу лягу, обещаю. Съем что-нибудь и лягу, а утром позвоню. Ну или ты мне позвони, когда у тебя будет возможность… Давай?.. Ну, в конце концов!.. Не умираю же я в самом деле!..

И в доказательство своих слов улыбнулся и потормошил его за рукав.

- Правда, Холм!.. Со мной все в порядке, и не смотри так на меня, будто…

Не дослушав, он помотал головой.

- Нет. Нет, все не так. Послушай…

- Это ничего страшного, подумаешь!.. Ты и так уже…

- Нет! - внезапно выкрикнул он, словно теряя терпение, и тут же осадил себя: поморщился, плотно сжал губы. - Послушай меня, дай мне сказать… пожалуйста.

Я замолчал, и он тоже - должно быть, успокаиваясь, собираясь с силами. Затем поднял руки и накрыл мое лицо, уперся пальцами в затылок и заглянул глубоко в глаза.

- Леа давно нет. Слышишь?.. Ее давно нет.

- Ну, не Леа - неважно, - пробормотал я, малодушно отводя взгляд. - Неважно, кто-то, может… тебя ждет, а ты тут… всю ночь…

Он крепче сжал руки и слегка встряхнул, заставляя замолчать, привлекая внимание.

- Никого нет - ни Леа, ни кого-то еще. Никого: есть только ты. Я приехал к тебе. И если ты, - на секунду он запнулся, и пальцы тут же выдали его: дрогнули, очертили скулы, просительно и ласково погладили, - если ты примешь меня обратно, если позволишь мне исправить… быть рядом… То мы поедем домой: ты и я.

- Ты и я, - повторил я эхом. И улыбнулся. - Только ты и я.

Протяжно выдохнув, словно наконец избавляясь от тяжелого груза, он опустил плечи и облегченно расслабился.

- Поедем домой, Холм, - я снова улыбнулся, и он - впервые за все это время - улыбнулся мне в ответ. - Давай поедем домой.

***

В такси было тепло, почти жарко. Он подождал, пока я закрою дверь, обошел машину и сел с другой стороны. Обнял меня, притянул ближе. Повторил водителю адрес, попросил выключить радио.

Я положил голову ему на плечо и в особенном тепле, исходящем от его тела, в облаке его запаха, в какой-то укачивающей умиротворенности прикрыл глаза.

- Нет-нет, - откликнулся он тут же, словно все это время за мной наблюдал, - не спи. Не спи, слышишь?..

- Я не сплю, - пробормотал я, инстинктивно зарываясь в него глубже.

- Не спи, здесь совсем недалеко, слышишь?.. Тарьяй!

- Да…

- Открой глаза, - он слегка потормошил меня, - вот так… Мы почти приехали… Поговори со мной… Ну же… Скажи что-нибудь.

Он стал осторожно подталкивать меня плечом, одновременно двигая руками, чуть нажимая, встряхивая, не давая расслабиться.

- Уже почти приехали… Дома я сделаю хлопья, как сказал врач… Или ты хочешь что-то другое? Суп?.. Я могу сварить, а ты пока отдохнешь… Хочешь?..

Я накрыл его ладонь своей, сжал пальцы. Снова вдохнул поглубже и закрыл глаза.

- Эй, - он улыбнулся голосом. - Не спи.

Наконец машина затормозила. Он расплатился и вышел первым, затем помог мне. Осторожно подергал подъездную дверь - как ни странно, та поддалась сразу: должно быть, кто-то из припозднившихся жильцов не защелкнул “собачку”.

Внутри было тихо и сумрачно, тусклый свет ночной подсветки пробивался со двора через окна, тут же мелкой моросью рассеиваясь у подоконника. Пахло влажностью и отчего-то свежей древесной стружкой.

- Что-то со светом?

- Может быть, - я пожал плечами. - Недавно была какая-то рассылка из домоуправления по поводу сенсоров, но я толком не посмотрел…

- Ничего…

Он взял меня за руку и улыбнулся:

- Ничего, эту дорогу я найду с закрытыми глазами. Пойдем.

Мы поднимались по ступеням вверх и вверх, шаг за шагом. С неба смотрела ночь, он вел меня за собой, поглядывая искоса и изредка улыбаясь, осторожно потирая большим пальцем мою ладонь, и это нежное, почти робкое прикосновение, поскрипывание половиц в спокойной, мирной тишине и его запах, переплетающийся с запахом стружки… Мне казалось, я следовал за ним вглубь какого-то бесконечного леса, ориентируясь по звездам и петляя между вековых деревьев, внутри которых спала теперь жизнь - безмолвная и одновременно полная неясных шорохов. Босыми ногами мы неслышно ступали по мягкому настилу, он держал мою руку и слегка покачивал в такт, и я думал, что хотел бы идти так вечно, пока не кончится время или пока мы сами не превратимся в деревья, не переплетемся корнями и не срастемся кронами, пока на нем не набухнут и не распустятся мои почки, а на моих ветвях не зазеленеют его листья, так что будет невозможно разобрать, кто - где, невозможно отличить нас одно от другого - до тех самых пор…

Или пока я не запнусь и не упаду.

То ли из-за лекарств, то ли общая усталость давала о себе знать, или мозг просто коротило, и он все никак не мог поверить в происходящее, но в какой-то момент стены, пол, и вместе с ними весь мир, вдруг дрогнули, тронулись с места и закачались, выбивая из-под ног опору, опрокидывая назад.

- Тебе плохо? - он молниеносно напряг кисть, удерживая меня в вертикальном положении, тревожно заглянул в лицо. - Передохнешь?

Я отрицательно помотал головой, сглотнул мгновенно взлетевший из желудка тяжелый комок, глубоко вдохнул и выдохнул. Осторожно переступая, мы поднялись еще на пролет. У двери он попытался нащупать в кармане ключи, но со мной, мешком повисшим у него на одной руке и пакетом из аптеки в другой, сделать это было непросто. Предприняв пару безрезультатных попыток, он наконец сдался, бросил торопливый взгляд за плечо и, чуть попятившись, усадил меня на ступени.

- Посиди немного, я сейчас…

Пока он тихо, стараясь не бренчать, доставал связку, пока примерялся к новым замкам, поднося тот или иной ключ ближе к узкой полосе света от окна, пока осторожно вставлял их в скважины, - все это время я наблюдал за ним, прислонившись затылком к стене, снова во власти отчетливого дежавю.

И этот спящий дом, похожий теперь на древний лес с гигантскими деревьями, и темнота, и какая-то недосказанность между нами, какая-то все еще словно украденная надежда - все это, кажется, уже тоже было, происходило когда-то - и трудно было сказать, давно или недавно; все это мы проживали раньше, все уже однажды видели в глазах друг друга. Теперь круг замыкался окончательно, и вселенная, совершив виток, возвращалась на исходную позицию.

Это и была моя жизнь, моя подлинная, настоящая жизнь - та, в которой существовал он. Жизнь, в которой, однажды возникнув, он стал самой непреложной аксиомой, самой простой и самой основополагающей истиной.

Та моя жизнь, в которой у него были ключи от входной двери. Та, где едва слышно скрипели половицы, где мы говорили шепотом и прятались по углам, где дотрагивались друг до друга украдкой, посылая по коже незаметную стороннему глазу электрическую рябь. Где не работали датчики движения, и свет едва-едва пробивался сквозь окна подъезда.

Моя жизнь.

Она была подпольной, эта жизнь, подозрительно-настороженной, и ей не хватало простора, воздуха… не хватало неба. Но она была такой, какой была, и именно она была настоящей. И, выбрав однажды, именно ее я выбирал потом постоянно, каждый раз, снова и снова отмахиваясь от очевидного, от любых аргументов против, от всех принципов и понятий.

Я любил его, всегда его любил, и хранил эту подлинную жизнь - как второе полотенце, как подушку, как его старую кружку с собачьей мордой - вопреки обиде и принятым решениям, несмотря ни на что, так и не сумев окончательно вытравить надежду, что он когда-нибудь вернется. Хранил - втайне от всех и от самого себя.

И понимать это сейчас, сидя перед ним на ступенях, было… правильно. Естественно и правильно. Понимать, что никакого иного пути у меня не было, не могло быть: он должен был снова открыть эту дверь - уже новыми ключами, должен был оставить на них отпечатки своих пальцев. Перешагнуть порог и остаться внутри.

Внутри меня, и я должен был позволить ему сделать это. Должен - и не было ничего проще и понятнее.

Наконец замок поддался, дверь отворилась, и я отчетливо услышал приглушенный щелчок: вселенная дошла до нулевой отметки и встала в пазы.

Он медленно повернулся. Затем вдохнул полной грудью, на пару секунд задержал дыхание, словно перед прыжком, и выдохнул. Сделал шаг и протянул мне руку.

Не раздумывая, я подал ему свою.

И он повел нас домой.

***

Потом мы стояли в прихожей, не зажигая света, не раздеваясь. Было душно и не хватало воздуха, но он крепко прижимал меня к себе, обвивая руками, цепляясь за капюшон куртки, и мне не приходило в голову даже двинуться с места.

Наверное, именно в тот момент, когда за нами закрылась дверь, мы осознали окончательно: мы живы.

Мы оба были живы и оба словно отходили от затяжного наркоза, в который несколько месяцев так отчаянно стремились погрузиться: теперь тело отвергало его, это суррогатное счастье забвения, исторгало из себя вместе с испариной и тяжелым дыханием, крошило в пыль ударами сердца прямо по солнечному сплетению. И прямо у двери, не в силах сделать и шага, раздеться и поднять взгляд, мы льнули друг к другу, искали друг в друге убежища, жались крепче и крепче, внутрь, глубже, будто голые черви с мягкими, беззащитными телами, после засухи влезающие во влажную землю.

- Я так боялся, что опоздаю, - повторял он снова и снова, выдыхая где-то у меня в волосах. - Что опоздаю, что будет поздно…

Кажется, только лишь мгновение назад он вызывал скорую, принимал мою куртку и ключи из рук медиков, смотрел, как я медленно въезжаю в капсулу томографа, как медицинская игла подхватывает края рассеченной кожи на моем виске, как из руки вытягивается гибкое щупальце капельницы. Подавал мне воду, помогал одеться, усаживал в холле на один из стульев в зоне ожидания, чтобы затем в очереди к раздаточному окошку аптеки то и дело встревоженно выглядывать в окно и, найдя меня взглядом - все еще в сознании, все еще сидящего ровно, - так же встревоженноулыбаться; вызывал такси, придерживал за мной дверь, обнимал на заднем сиденье, следил, чтобы я не уснул, позволял опираться на себя, поднимаясь по ступеням… Решал, брал на себя ответственность, вел, действовал.

Действовал. Теперь, когда события этого длинного вечера остались позади, когда мое физическое состояние вошло в относительную норму, когда больше не было необходимости бояться за мой пульс, давление или дыхание - теперь он вспомнил, как мы оказались здесь. Посреди ночи, на коврике у моей входной двери.

Как мы здесь очутились, что нас сюда привело. Что мы сделали друг с другом и чем все это время расплачивались за это.

Он вспомнил, и вот тогда страх накрыл его с головой, стальными тисками сжал пальцы на моей куртке.

- … что я приеду, а ты не захочешь меня видеть… что у тебя кто-то есть, и ты наконец счастлив, как никогда не был со мной… что я тебе противен, что ты… что ты меня не простил… что ты никогда меня не простишь…

Я уткнулся ему в шею, нашел губами жилку - она стучала часто, нервно, будто, срывая голос, кричала что-то, объясняла, умоляла, захлебывалась.

- Но мне и в страшном сне не могло присниться, что я найду тебя так: навзничь, на земле, - он осекся, - в крови…

- Ты преувеличиваешь, - я поцеловал эту пульсирующую ниточку - раз, другой, третий. - Ничего страшного не произошло… ничего не случилось.

- Но могло…

Он конвульсивно стянул руки сильнее, почти проминая ребра, и я едва успел сдержать невольный стон.

- Могло, и тогда я не знаю… как бы я…

- Не надо, - я поднял голову, стараясь заглянуть ему в лицо, найти взгляд, вернуть его обратно, - не надо об этом сейчас. Все прошло, все плохое позади, не думай об этом…

- Ты был белый… совсем белый…

Он все никак не мог остановиться: смотрел перед собой расширенными слепыми глазами и безостановочно бормотал, словно внутри у него разворачивалась пружина:

- И я знал, что это я виноват: ты увидел меня и шагнул прямо перед машиной… не посмотрел, из-за меня… я думал, я убил тебя… я думал… я убивал тебя так часто, пока мы были вместе, и вот теперь… наконец… я хотел, чтобы умер отец, я хотел убить его… а вместо этого убил тебя…

Последнее он выдохнул уже мне в рот - я нашел его губы, захватил их, вцепился мертвой хваткой, вылизывая, с силой высасывая из него этот остекленелый ужас, это время, которое мы провели вдали друг от друга, эту боль, что теперь сочилась из него; зубами выгрызая слова и страхи, будто колючий репей, раздирающий нежную кожу, глотая его, пряча в себе, поглубже, подальше от него.

С той самой минуты, как я вновь ощутил его запах, с того мгновения, как на меня вновь упали брызги его синего взгляда, я снова был его, снова принадлежал ему, снова от него зависел, и в этом не было никакого сомнения.

Но точно так же и он теперь снова зависел от меня. Снова был в моих руках, снова жил и дышал в моей вселенной - и теперь, когда между нами больше не было Леа, больше не было никого другого, - теперь днем так же, как и ночью. Теперь он зависел от меня, теперь я отвечал за него, теперь настал мой черед о нем позаботиться - поправить подушку, подоткнуть под ноги одеяло, и, черт меня побери, я не собирался упускать этой возможности!.. Не собирался больше уходить в тень и снова предлагать ему оставить меня на потом, на завтра, на “когда ему будет удобно”…

Нет!.. Что бы ни случилось между нами в прошлом, что бы ни ждало в будущем - теперь он был здесь. Теперь он был снова мой. Теперь я был снова его.

Поэтому теперь я целовал его. Сначала ужалив, уколов, выпустив из него дурную кровь страха, высосав ее и проглотив, - теперь целовал так, как мечтал, как видел во сне, как представлял каждый раз, закрывая глаза: лаская, выглаживая изнутри, зализывая ранку от собственных зубов, закрывая ее, залечивая.

И он отвечал мне!.. Отвечал - мало-помалу пробуждаясь, все с возрастающей силой, перебегая руками сначала по спине, а потом, осмелев, вниз по бокам, к бедрам - с каждой секундой все более нетерпеливо, почти отчаянно, ощупывая словно везде разом, отряхивая чужие следы и отпечатки, сминая, как кусок глины, и тут же вылепливая заново. Воздух, кажется, закончился целую вечность назад, кожа горела, и нужно было хотя бы освободиться от одежды, хотя бы от верхней, хотя бы… если уж дойти до комнаты нам не суждено… хотя бы сбросить ее с плеч… хотя бы вытащить руки из рукавов… или скинуть ботинки… или… хотя бы…

Куда там!.. Тела, мое и его, жили своей жизнью и не желали слушать никаких уговоров. Их будто держали впроголодь, а потом вдруг спустили с поводка в супермаркете за минуту до закрытия, и теперь, не отдавая себе никакого отчета, не в состоянии сдерживаться, рыча от нетерпения, они хватали с полок все, до чего успевали дотянуться, и, не спрашивая об условиях, о цене, о сроке годности, не интересуясь вообще ничем, едва-едва успев сорвать упаковку, запихивали в рот все подряд: мясо, рыбу, фрукты, печенье - все… Быстрее, быстрее, быстрее… Пока не отобрали, пока снова не дернули поводок, скорее… Опаляя губами губы, неосторожно прикусывая, переплетаясь языками, успевая только выдохнуть в секундных паузах:

- Я скучал по тебе.. и я скучал… скучал, скучал…

О, да: он хотел меня!.. Все еще, по-прежнему - он меня хотел!.. Он отзывался на мои прикосновения, отчаяно искал их, бросался им навстречу и в унисон хватал ртом воздух - поверхностно и часто, то и дело прижимаясь пахом, заполняя собой каждую мою выемку, огибая каждый выступ, вклиниваясь бессознательно и привычно - естественно… Все эти месяцы у него была своя, скрытая от меня жизнь, наполненная незнакомыми предметами, людьми и событиями, но и она, кажется, ничего не изменила, не сделала меня только лишь тенью, воспоминанием, мимолетным и почти безболезненным уколом прошлого… Нет!.. Он все еще меня хотел… моих объятий, моих прикосновений… меня… меня - не идеального… может, не самого подходящего, но меня… меня…

И нет, он не мог притворяться! Эта крупная дрожь, что то и дело пробегала сейчас по его телу, и то, как он целовал меня… как, кажется, не целовал никогда… мыча и тычась мне в лицо ртом, носом, подбородком - как попадет… как слепое, голодное животное… Он не мог - если бы не любил… Если бы все еще меня не любил!.. Все еще… И я держал его… изо всех сил… и прижимал к себе, толкал вперед, и не замечал, как мычал и подавался навстречу сам… и не было в тот момент ничего правильнее этого… ничего…

Он очнулся, когда я сжал в ладони его член.

Через джинсы, путаясь в полах куртки, продираясь через препятствия, с силой вклинивая руку и напрягая пальцы, чтобы почувствовать его сквозь слои ткани и выпуклый шов молнии. Я сжал его и - о, он был твердым!.. Он был восхитительно горячим и твердым!.. Мне не было нужды воскрешать это ощущение в памяти, я и так прекрасно знал, каким горячим и твердым он может быть, каким раскаленным… Как он ходит внутри, как к этому ритму подстраивается мое дыхание, мой пульс, стук крови, как отзывается на него мой собственный член, как ноет, как исторгает из себя первые капли, как… как…

- Подожди, постой, - забормотал он лихорадочно, по инерции еще продолжая тянуться губами, но уже стараясь отодвинуть мою ладонь. - Подожди…

- Нет! - другой рукой я схватил его за затылок, чтобы он не смог отвернуться. - Нет!

- Тебе нельзя…

- Можно!

- Тебе надо…

- Не надо!

- … поесть и отдыхать…

- Нет!..

- Тебе нужно лечь…

- Да! - на секунду я отпустил его рот и разжал пальцы, но только лишь для того, чтобы, задыхаясь, рвануть с его плеч куртку и в попытке дотянуться до ремня задрать свитер. - Да, Холм, мне нужно лечь!.. Сейчас же… очень нужно… с тобой… немедленно…

- Подожди, подожди… Послушай…

Он сопротивлялся - насколько хватало его слабеющих с каждой секундой сил - пытался отвернуть лицо, уйти от моих губ, отодвинуться, но напрасно: его собственное тело, обезумев точно так же, как и мое, предательски подавалось вперед, подставлялось моим рукам, жадно выпрашивая ласку, льнуло, прижималось, терлось, искрило, било в пространство раскаленными волнами. Наконец он сдался: рыкнул и резко толкнул меня к стене.

Я откинул голову и тут же непроизвольно вскрикнул: затылок взорвался оглушительной болью, мгновенно опоясавшей виски и лоб, в глазах заполыхало так, что пришлось зажмуриться.

- Эй, эй! - испуганно закричал он, подхватывая меня на руки, когда, теряя расновесие, я стал заваливаться вбок. - Тихо-тихо!.. Я тебя держу, не волнуйся… Ты только не волнуйся!..

Я открыл глаза и, опираясь на его предплечье, цепляясь по свитеру вверх, очень медленно выровнялся. Голова гудела, и его испуганное лицо прямо передо мной слегка двоилось, но в целом… в целом…

В целом, я, кажется, все же был жив, и главным тому доказательством было синее, перламутрово-мерцающее свечение, заливающее теперь всю квартиру - снова, как прежде, как раньше. С тех самых пор, как он впервые переступил ее порог.

- Как ты?.. Скажи что-нибудь, - его взгляд в панике метался по мне вверх и вниз, пальцы ощупывали тело, одновременно осторожно прижимая к стене, не давая упасть. - Больно?.. Ты можешь говорить?.. Нет, не надо - не напрягайся!.. Ничего не говори и не двигайся, мы поедем обратно в “скорую”!.. Сейчас-сейчас, потерпи немного… Хочешь сесть?.. Я тебе помогу… Сейчас, подожди, я закажу такси, сейчас… Черт!.. Черт, черт!..

Продолжая поддерживать меня одной рукой, другой он стал рывками вытаскивать из кармана телефон - тот, видимо, за что-то зацепился внутри.

- Черт, да что же такое!.. Сейчас… Потерпи совсем чуть-чуть, ладно?!

- Холм! - я схватил его за запястье, и он тут же замер, тревожно вскинул глаза. - Холм, успокойся!.. Ничего страшного, я всего лишь слегка ударился затылком о дверь, а не получил битой в темном переулке!..

- Но…

- Не “но”, - я помотал головой и тут же рефлекторно поморщился: вселенная снова качнулась. - Нет никаких “но”. Я, конечно, понимаю твое желание изо всего сделать мелодраму…

Улыбка вспыхнула лучиком в самой глубине синевы, но он поспешно ее подавил. “Это ничего, - подумал я, большим пальцем отвлекающе поглаживая тонкую кожу рядом с ниточкой пульса. - Я знаю, что ты там, я тебя вижу…”

- … но на сегодня мелодрам достаточно.

- Но, - снова начал он.

Вместо ответа я потянул его на себя:

- Лучше обними меня.

Он вздохнул, сдаваясь, и бережно обвил меня руками.

- Больно?

- Немного, - не стал отпираться я. - И немного все кружится…

- Давай-ка мы тебя наконец положим.

Я скользнул ладонями ему под куртку, у поясницы оттянул свитер и залез под футболку.

- Предлагаю для начала все же раздеться…

- Да, - он еле слышно усмехнулся, - это хорошее предложение. Давай я тебе помогу, и ты ляжешь.

- Угу, - покладисто согласился я. - С тобой.

Ничего не говоря, он поцеловал меня где-то в волосах у здорового виска и мягко отстранился. Взял за манжету одного рукава и потянул в сторону. Дождался, пока я вытащу руку, потом потянул за манжету другого. Повесил куртку на вешалку. Снял шарф и забросил его наверх.

Затем сел на корточки и плотно ухватил правый ботинок за задник.

- Ты опять начал играть в прекрасного принца? - поинтересовался я, опираясь на его плечо и вытаскивая ногу. - Что за сопли вы снимаете там, в этом вашем Копенгагене?..

- … а потом я сделаю тебе хлопья, и ты поешь, - продолжил он, как ни в чем ни бывало. - Теперь левую.

- Терпеть не могу овсяные хлопья.

- Очень жаль…

Он собрал оба ботинка по полу, поставил их в угол, разделся сам и повесил свою куртку на вешалку. Повернулся, посмотрел на меня - и она была там!.. Снова была, в глазах, на губах, в голосе - улыбка, его невероятная улыбка!.. Теперь уже отчетливая, яркая! Привычная, знакомая - моя!..

- Очень жаль, потому что придется есть именно их.

- Я бы лучше съел стейк, - сказал я. - Средней прожарки, с картошкой. И еще что-нибудь неприлично сладкое на десерт.

Он поджал губы и сосредоточенно свел брови.

- Понимаю. Стейк - это очень вкусно. Берется хорошая говядина… Для торжественного случая можно мраморную, но и обычную, если ее правильно приготовить… Так вот: берется говядина - лучше со спины… Мясо должно быть сухим, чтобы у него была такая гладкая, шелковистая поверхность… И свежим, но не парным…

- Не парным? - я изобразил крайний интерес.

- Нет, - в том же тоне продолжил он.

- Из холодильника?

- Комнатной температуры. Не перебивай.

- О, извини, - я похлопал глазами. - Продолжай.

- Смазать оливковым маслом и поперчить. Быстро обжарить на раскаленной сковороде до корочки, а потом медленно доводить до готовности. Можно нарезать куски поперек волокон…

- Поперек волокон, - повторил я, скользя руками по его груди вниз, к паху. - Именно поперек?… Может быть, можно вдоль?..

И огладил вверх и вниз, чуть прижимая головку. Потом снова, по все еще твердому стволу.

- Поперек, - он резко выдохнул и качнулся навстречу, но только раз, словно разрешая себе секундное удовольствие. Накрыл мою ладонь своей и отвел в сторону. - Тепло пройдет сквозь мясо и продолжит его нагревать.

- Неужели? - я стал выкручивать кисть, и он тут же крепче сжал пальцы, обездвиживая.

- Да. Именно поэтому нет необходимости жарить долго: стейк дойдет уже в тарелке. Впрочем…

Он наклонился, медленно подался вперед и завис буквально в сантиметре от моего лица.

- Что впрочем? - не задумываясь, я инстинктивно приоткрыл губы.

- Впрочем, - едва уловимо, дразняще он потерся кончиком носа о мой, втянул воздух у самой кромки губ и, так и не коснувшись их, отстранился, - впрочем, стейка тебе не обломится. Будешь есть хлопья. Здоровое питание крайне важно для растущего организма.

Я посмотрел на него со значением.

- Ну и кто ты после этого, Холм?..

Он сочувствующе покивал, мол, да уж, попал ты, приятель.

- Увы. С другой стороны, что касается десерта, то, думаю, у меня как раз есть то, что надо. С него мы и начнем.

- Правда? - невольно оживился я.

- Конечно.

Рассыпая из глаз смешливые искры, но по-прежнему старательно сжимая губы и пряча улыбку, он протянул руку к аптечному пакету, который бросил на комод, когда мы вошли, покопался там и выудил бутылочку питательной смеси.

- Что - вот это? - я перевел взгляд с него на бутылочку и обратно.

- Угу.

- Ты серьезно?!

- Угу, - он снова покивал.

- Я это не буду, - чтобы ему стало совсем понятно, я помотал головой. - Не буду.

- Еще и как будешь.

- Нет.

Вместо ответа он взялся за крышку и с характерным щелчком провернул. Снял ее окончательно и протянул бутылочку мне.

- Нет.

- Со вкусом, - он посмотрел на этикетку, - лесных ягод.

И ткнул ее мне в ладонь.

- Давай.

- Я не люблю лесные ягоды, - в качестве доказательства я спрятал руки за спину.

- Полюбишь, - пообещал он, от смеха уже явно кусая губы и приглушенно фыркая, но последним усилием воли все еще сохраняя лицо. - Все любят - и ты полюбишь. Прямо сейчас и начнешь любить. Давай.

- Это какой-то идиотизм, - пожаловался я неизвестно кому.

- Угу. Ты совершенно прав. Пей.

Бутылочка медленно поплыла вверх и оказалась у меня перед носом.

- Что, прямо в коридоре?!

- Ты снова совершенно прав, - он кивнул, - надо было заставить тебя выпить еще в такси. Но тогда я…

- Чего ты?

- … тогда я отвлекся.

- Правда?

- Правда.

- И на что же ты отвлекся? - вкрадчиво поинтересовался я, пальцем очерчивая пряжку его ремня и подцепляя собачку молнии. - Ты отвлекся?.. А ты не отвлекайся, Холм… Не надо отвлекаться… от главного… я тебе помогу… сконцентрироваться…

Он непроизвольно сглотнул, машинально прикрыл глаза. И тут же, будто одергивая себя, помотал головой и снова решительно протянул мне смесь.

- Неплохая попытка. Теперь пей.

Секунду мы смотрели друг на друга, уже не таясь и не сдерживая улыбки, потом я накрыл его ладонь своей и, не давая ему убрать пальцы и отпустить бутылочку, держа ее обеими нашими руками, сделал большой глоток.

- Ой, блять!..

Он громко фыркнул.

- Не очень?..

- Блять, что за?!.

Теплая, тягучая, тошнотворно-сладкая жидкость имела, ко всему прочему, отвратительное синтетическое послевкусие, и не было никакого сомнения, что оно уж точно “продержится до следующего рождества”.

- Что, так плохо? - посмеиваясь, он глянул на этикетку. - Тут написано “Новый, улучшенный вкус. Теперь еще более натуральный”. Не понимаю, на что ты жалуешься…

- Не понимаешь?! - я попытался собрать во рту слюну, чтобы хоть как-то избавиться от “нового, улучшенного вкуса”. - Сам тогда попробуй - и поймешь! Фу, блять, какое сказочное дерьмо!..

Он пожал плечами, мол, “ну и что тут такого”, и отпил сам.

- Угу, - злорадно протянул я, наблюдая, как у него мгновенно окаменело лицо. - А теперь глотай.

- Ммм, - он инстинктивно поискал глазами дверь в ванную.

- Ну уж нет!.. Хрен тебе, а не ванная - понял, приятель?! Ты туда даже не смотри!.. Глотай.

- Ммм…

- Давай же, - я похабно поиграл бровями. - Глотай… малыш…

Он хрюкнул от смеха, тут же поспешно зажал рот ладонью, зажмурился и проглотил.

- Вот так, - все так же похабно протянул я и большим пальцем стер из уголка его рта невидимую каплю. - Тебе тоже было хорошо, детка?..

Вмиг покраснев, он согнулся пополам и натужно закашлялся.

- Ничего-ничего, - я осторожно похлопал его по спине. - Трудно только с непривычки… Тут самое главное расслабиться и глотать почаще, чтобы не…

- Все, хватит! - он расхохотался и вытер рукой подбородок. - Достаточно, спасибо.

- Точно?..

- Точно.

- Ну смотри, Холм, я хотел, как лучше.

По-прежнему смеясь, он оглядел бутылочку.

- Скажем, это явно не самое лучшее, что я глотал в своей жизни…

Я снова приподнял брови, и он снова фыркнул.

- Но знаешь, что?

- Что?

- Мне-то это пить не надо. А вот тебе…

- Нет! - поспешно воскликнул я, на всякий случай делая шаг в сторону. - Нет, с меня хватит!.. Даже не думай!

Он улыбнулся, теперь уже по-другому: тепло и ласково. Мягко положил руку мне на плечо.

- Ну немного… Совсем немного, пару глотков… Пожалуйста. Посмотри на меня…

Я поднял голову.

- Пожалуйста…

- Это запрещенный прием, Холм.

- Я знаю, - он осторожно погладил меня по щеке, и я потерся о его ладонь. - Но все равно… Чуть-чуть, а потом ты наконец ляжешь… Я сделаю тебе хлопья - съешь, сколько сможешь… Пожалуйста.

- Какой же ты зануда, - показательно буркнул я, ловя губами его пальцы.

- Пару глотков, давай…

Бутылочка снова оказалась у меня перед носом. Не поднимая рук, я подался ближе и приоткрыл рот. Он улыбнулся.

И снова у меня было дежавю, уже в третий раз за последние пару часов. Снова я вспоминал, как в тот день, точно так же внимательно следя, чтобы я не захлебнулся и не подавился, он поил меня водой, только тогда прохладная и чистая влага вливалась в меня ядом, кислотой, разъедая изнутри, выжигая подчистую то хорошее, что было между нами, тогда как сейчас… Сейчас эта отвратительная на вкус, сладкая до зубной боли жидкость из его рук была похожа на причастие. На прощение. На начало новой жизни.

- Спасибо, - он отставил бутылочку и притянул меня к себе. - Как ты? Болит голова?..

- Немного, - я уткнулся ему в грудь и глубоко вдохнул: запах привычно заполз внутрь, как ни странно, почти полностью перебивая послевкусие “Лесных ягод”.

- Тебе надо еще выпить лекарства, - озабоченно вздохнув, он чуть крепче сжал руки, медленно покачал меня из стороны в сторону.

- Наверное…

- Пойдем, ты ляжешь. Я принесу тебе воды и таблетки, а потом сделаю хлопья.

- Холм…

- Что?

- Забудь про хлопья.

- Тебе надо…

- Пожалуйста, - я поднял голову. - Забудь про них хотя бы на время - я выпью еще этой смеси, если тебе так хочется…

У него был ярко-синий, улыбающийся взгляд - как прежде.

- И лекарства.

- И лекарства, хорошо. Только пойдем сейчас в кровать, ладно?.. Утром ты сделаешь эту кашу или что за несъедобная хрень получается из хлопьев…

- И ты ее съешь.

- Съем.

- Всю, до последней ложки?..

- До последней.

В синеве зажглись озорные огоньки.

- Я и забыл, каким ты бываешь покладистым.

Я посмотрел ему в глаза и со всей нежностью, на которую только был способен, ответил:

- Смотри не привыкни, Холм. Это было бы большой ошибкой.

Он фыркнул и засмеялся. Тогда я взял его за руку и повел в спальню.

***

- Я видел тебя на премьере.

Сначала он принес из кухни воды и протянул мне таблетку - я взял ее губами с его ладони, - а теперь лежал рядом, на своей подушке, и самыми кончиками пальцев гладил меня по лицу.

- Ты был в зале?!

- Угу…

- Но когда же ты…

- Я купил билет прямо перед вылетом, приехал сразу из аэропорта.

- С аэропорта? Так ты еще не был дома?..

Он улыбнулся.

- Я не был у себя в квартире. А дом… Мой дом здесь, с тобой. И если ты позволишь мне попробовать снова, если не будешь против…

Я обнял его за шею и прижался лоб в лоб.

- Я не против. Совершенно не против, Холм. Я очень даже за.

***

- Но премьера - что ты думаешь?

- На самом деле я успел только к середине третьего акта…

- Неважно. Тебе понравилось?

- Да, конечно, только знаешь… Если честно, в какой-то момент мне стало страшно.

- Страшно? Почему страшно?

- Ты… Я почти не узнал тебя в гриме. Только когда ты заговорил - и то… Мне вдруг показалось, что прошло много лет… Что между нами много лет, понимаешь?.. Что мы состарились, что прошла целая жизнь - и я прожил ее без тебя. Что теперь уже ничего не изменить, я теперь… старик в пустом доме - как отец. Еще совсем чуть-чуть, и я состарюсь окончательно, а потом меня уложат в ящик… Как, знаешь… как одну из тех церковных статуй, что достают раз в год на праздник. Уложат - и насыпят на лицо соломы, и я буду лежать там… И больше никогда тебя не увижу…

- Ну что ты такое говоришь…

- Да… Старик в пустом доме - и только. И у меня такое же лицо, какое у него было всегда - у отца, сколько я помню… Такое же осунувшееся и оцепеневшее, неживое. Я был у него еще утром…

- Так ты прилетел прямо от него?!

- Да, так получилось… У нас был очень странный разговор. Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но… Кажется, в первый раз в жизни он мне помог - помог понять одну простую вещь: что надо бороться за то, что тебе дорого. Потому что время… Время - это, в сущности, самое ценное, что у нас есть, а я тратил его так глупо. На всякую ненужную ерунду, тогда как действительно важное ускользало сквозь пальцы.

- О чем ты?

- Знаешь… Я вдруг понял, что моя жизнь идет без меня. Что я на ней… Как гость, которого усаживают на раскладном стульчике с краю стола на празднике, на котором и так полно народу. Понимаешь?..

- Не очень…

- Я бы и хотел объяснить лучше… Этот праздник - не мой, понимаешь? Я на нем чужой. Бедный родственник в своей собственной жизни. А время бежит вперед, и вот уже пролетают месяцы… Время. Время - вот что важно. Единственное, чего не вернуть и не изменить - время. Тебе кажется, что его еще целый вагон, и все можно поправить… А потом ты оглядываешься, и то, что дороже тебе больше всего на свете… На земле, в крови, и ты…

- Не надо об этом! Не надо об этом думать, слышишь?!

- И ты понимаешь: это конец. Конец, и некого винить. Некого - только себя.

- Холм…

- Угу… Я всегда винил кого-то: глупые стереотипы, агентство - за то, что оно настаивало на своем… даже Леа, хотя уж она-то точно ни в чем не была виновата, - просто за то, что она была, существовала… за то, что я сам поставил ее между нами… за то, что “из-за нее” я потерял тебя.

- Ну что ты сейчас об этом, это уже прошлое…

- … и уж, конечно, отца! Я винил во всем отца, как старая ханжа, сидящая на первой скамье возле алтаря, выпрашивающая себе прощение и одобрение… Все твердил: нет-нет, это не я, меня заставили…

- Холм…

- Мне все время казалось, что будет новый день, новая возможность все исправить, и вот уж тогда-то… Тогда-то!.. А потом ты вышел на сцену и меня вдруг словно ударило: это конец!.. Время подошло к концу, моя жизнь подошла к концу, высыпалась песком в песочных часах - без тебя. Без тебя… А потом этот белый свет, и тормоза… и ты - на земле, и я…

- Эй!.. Эй, посмотри на меня! Холм!

- …

- Все хорошо, слышишь?.. Ты слышишь меня?! Все хорошо.

- Прости меня. Пожалуйста, прости…

- Ну что ты придумал…

- Простишь?

- А ты - меня?

- Тебя?.. За что, ты не сделал ничего дурного!..

- Холм.

- Что?

- Кхм… Мне надо сказать тебе кое-что. Вернее, рассказать, и я… Я не особенно знаю, как начать…

- …

- Одним словом, когда ты… Когда ты уехал, мне было тяжело, и я… я…

- …

- У меня не особенно получалось… вернуться в норму. Были дни, когда… В общем, однажды я не выходил из дома восемь дней, только заказывал доставку. Мне нужно было что-то, чтобы продержаться хотя бы какое-то время, понимаешь?.. Я справлялся не так, чтобы очень, и мне нужно было… какое-то средство… какое-то…

- Ты что-то принимал?

- …

- Там, в скорой, врач спросил тебя, принимал ли ты что-то тяжелее травки, и ты сказал “нет, уже давно”. Что это было?

- В основном, экстази. Пару раз я пробовал кокаин, но мне стало страшно, и я бросил.

- …

- Не смотри так на меня…

- Как тебе пришло такое в голову?!

- Ну, если честно…

- …

- Если честно, мне было все равно, что. Что глотать - лишь бы… отпустило. Иногда я просыпался утром и не мог заставить себя встать с кровати. Доходил до ванной - и назад. Мне нужно было что-то, чтобы… знаешь, отрубало сознание и память… особенно память…

- Но теперь ты?..

- Нет! Нет-нет, я не соврал: уже несколько месяцев - ничего. Честное слово!..

- Пожалуйста, не делай так больше никогда. Я не могу загадывать на будущее, и никто не может, но что бы ни случилось… Что бы ни произошло в твоей жизни - пообещай мне.

- Да.

- Скажи, что обещаешь.

- Обещаю.

- Хорошо… Хорошо, я тебе верю.

- Но это еще не все…

- Не все?!

- Нет, я…

- …

- Я старался начать новую жизнь - без тебя. Заменить тебя кем-то…

- …

- И я старался. И…

- …

- И их было… Их было много. Я не помню, сколько… Я не помню их имен - ни одного.

- …

- Мне хотелось… Мне бы было нужно заменить тебя. Чтобы ты наконец исчез, понимаешь?..

- …

- Я хотел, чтобы ты исчез, Холм… Не буду скрывать - временами очень хотел. И одновременно, знаешь… Одновременно думал: может быть, ты снова появишься после этого… Или после вон того… Или после третьего, пятого… Они, знаешь… Я принимал таблетку и… И находил кого-то, или кто-то находил меня. И все начинало… Или нет - нет, не так: все переставало иметь смысл. Не было ни вчера, ни завтра, ни даже сегодня - только сейчас. Сейчас, в этот момент. Я словно таял… Растворялся… таял, исчезал. И это казалось… не знаю, правильным?.. Как будто я должен был исчезнуть, понимаешь?.. Как будто мне не было места, будто я не имел на него права, на это место. Как будто без тебя я ничего не стоил… Поэтому я снова принимал таблетку, и снова находил кого-то… И так продолжалось, пока однажды я не понял, что еще чуть-чуть и это действительно произойдет: я исчезну. Не умру физически, конечно, нет… Но исчезну. Не знаю, как объяснить лучше… Не знаю, что было бы, если бы не было театра, если бы я не получил роль - пара реплик всего, но… Хоть какую-то роль…

- …

- Наверное, я совсем непонятно объясняю, да?.. Несу какую-то чушь…

- …

- Ты молчишь… Прости, я…

- Нет!..

- Холм…

- Нет, это ты меня прости!.. Прости… Я все это сделал сам, своими руками… Не знаю, сможешь ли ты на самом деле, но пожалуйста… Пожалуйста!.. Пожалуйста, попытайся…

***

- Слушай, а ты вообще тут живешь?

- Ну, кажется… А что?

- Ничего, просто спрашиваю. Молоко я нашел, но в остальном… Знаешь, холодильник - это такая штука, в нее надо складывать еду, чтобы потом доставать и…

- Что ты пристал ко мне, я ел кукурузные хлопья для завтрака! И эти, как их… В них много витаминов и…

- И?..

- И… Знаешь, что?! Знаешь?!

- Что?

- Отъеб… Отстань от меня со своими хлопьями!.. Вот прицепился тоже… И хватит ржать!.. Понятно тебе?!

- Угу… Понятно. Как каша?

- Вот это вот - без соли и сахара, и на вид, как сопли?

- Угу.

- Редкая гадость, как я и предполагал.

- Такой молодой, а уже такой…

- Какой?

- Испорченный и неблагодарный.

- Не веришь? На, сам попробуй.

- Спасибо, я уже пробовал, когда делал. Но спасибо.

- Не знаю, что-то мне кажется, что до конца ты все же не распробовал… На.

- Спасибо, ешь ты, это тебе полез…. эмммнммм…

- Ну что, вкусно?..

- Ммм, ну… Ну совсем не так уж пло…

- А, ну тогда на еще одну ложку!

- Стой!..

- Ты жуй, Холм, не отвлекайся… В твоем возрасте пищу надо тщательнее пережевывать. Давай, еще одну.

- Нет, все! Все-все!

- Точно все?!

- Да… Ой, да - точно.

- Ладно. Тогда и я все. А чего ты на меня так смотришь?.. Все по-честному: ложку тебе, ложку мне. Что там, в этих соплях, в которых ты снимаешься? В горе и радости, в похмелье и трезвости?.. Чего ты улыбаешься?..

- Пока смерть не разлучит нас?..

- Кхм… Если ты будешь столько пиздеть, это произойдет гораздо раньше, чем я надеялся… Вы посмотрите на него - он опять ржет!.. И нечего хватать меня руками!.. Короче, ты будешь есть вместе со мной или нет? Вот эту дрянь, которую ты, с позволения сказать, приготовил - будешь или нет?!

- Подожди, у тебя вот тут капелька…

- Холм!..

- Вот здесь…

- Холм!.. Я тебя серьезно…

- Буду. Я буду с тобой - все, что ты скажешь. И просто - буду с тобой. Я люблю тебя. Я очень скучал…

- И я, Холм… Я скучал по тебе все время.

***

Потом мы спали.

А вечером он улетел обратно.

На столе в кухне, под еще теплой чашкой с собачьей мордой, осталась квитанция.

За три новых ключа.

Один от подъезда.

Один от квартиры.

И один от почтового ящика.

Комментарий к 23.

*Sparke bøtta, legge på røret, legge seg i pennalet, sjekke ut, fade ut, hamne i kista, kaste inn handkleet, legge inn årene, ta evig kveld, takke for seg, legge livet på hylla, vandre til dei evige polkøane, skifte kanal, dra ut kontakta, komme til rulleteksten, tørke av seg gliset, vandre, ta kvelden, slutte å røyke - (норв.) эвфемизмы глагола “умереть”

*spille på harpe, рarkere tøflene - (норв.) эвфемизмы глагола “умереть”

*You can’t always get what you want (пер. “Не всегда получаешь то, что хочешь”)- песня группы The Rolling Stones, выпущена в 1968.

========== Эпилог ==========

Помните, я говорил вам про вселенные? Кажется, с того момента прошла целая жизнь… А может, так и есть.

Но все же: вселенные. И как мы берем на себя единоличную ответственность за все, что происходит, просто потому, что чувствуем себя центром, первопричиной сущего.

Так и есть, не подумайте, что я отказываюсь от своих слов. Так и есть.

Но в то же самое время мы вдруг можем оказаться и первопричиной какой-нибудь другой вселенной, с лампочками или без - как получится. Или с занавесками - однотонными или с рисунком.

Вы представляете себя первопричиной другой вселенной?

Я раньше совсем не представлял. Это все же очень странное чувство… Тем более, первопричиной такой вселенной. В которую погружаешься с головой и паришь внутри, в невесомости, а вокруг только синяя вода и лучи света откуда-то сверху. Ну что мне вам рассказывать - вы только посмотрите на него.

В моей вселенной первопричина - он. В его - я. На двоих у нас две вселенные. Как два смежных гаража: в условиях нехватки места для строительства жилья эконом-класса для малоимущих слоев населения Норвегии (да, есть и такие) - непозволительная роскошь. Не всем так везет.

Он прилетает вечерним рейсом в пятницу. Проходит через зону Duty Free и обязательно берет мне какую-нибудь ерунду. Я уже сто раз говорил, что ничего не надо, но он все равно берет - то какое-то странное пиво, то лакрицу, или вот как недавно: килограммовую упаковку карамели Daim.

- Зачем, ради бога, зачем?!

Он пожимает плечами и смеется.

- Хотел сделать тебе сюрприз. Получилось?

- Да уж, - я машу рукой. - Как всегда.

И он смеется снова, хватает меня за воротник куртки, тянет к себе. Целует.

- Домой?

- Домой, - он смотрит на меня и не перестает улыбаться.

Мы доезжаем до квартиры, он открывает дверь своими ключами - ему нравится делать это, и каждый раз я намеренно делаю шаг в сторону: мне тоже это нравится.

Затем бросает рюкзак на пол в прихожей и протягивает ко мне руки. Я падаю в него и только теперь до конца понимаю, что вот он - вдруг рядом со мной, дома. А значит, дома и я - на эти два дня. В остальное время, пока его ботинки не валяются вразброс у порога, я живу в съемной квартире, все той же: коллега отца работает на своем Бора-Бора еще год.

В его вселенной - огни Копенгагена в десяти этажах внизу и звуки сирен. Скайп и телефонные звонки. Ключи.

В моей - его вещи. Разбросанные тут и там, они озорно юркают по квартире, с громким “бу!” выпрыгивают из шкафов и ящиков, только чтобы с хохотом шмыгнуть обратно, перешептываются, хихикают в ладошку, наполняют пространство его запахом, а по ночам заползают ко мне в кровать: устраиваются поудобнее под одеялом, сворачиваются калачиком, прижимаются к боку и тихонько тарахтят.

У него - залы прилета и вылета, взлетно-посадочные полосы, сэндвичи в индивидуальных упаковках на борту, съемки до позднего вечера, отработка контрактов и кофе, который ему приносят все время разные люди.

У меня - занятия, друзья, театр. Каждое второе воскресенье - обеды с родителями.

Мы ходим на них вместе. Отец рассказывает ему какие-то истории из моего детства, иногда они о чем-то спорят или обсуждают новости. Я смотрю на них украдкой, и мне кажется, что так было всегда. За обедом мама бесконечно подкладывает ему в тарелку, он смущенно смеется и бесконечно благодарит. Позже мы прощаемся в прихожей, ему в руки суют контейнеры с остатками. Он смеется и благодарит снова:

- Большое спасибо, это так приятно, я снова улетаю завтра, но все равно - спасибо большое. Вот Тарьяй все доест за неделю, правда?..

Все немедленно замолкают и смотрят на меня выжидающе. Я обвожу глазами их лица и на секунду задерживаюсь на отце. Он едва уловимо кивает и старательно прячет улыбку:

- Ничего он не доест - небось, так и простоит в холодильнике, пока не испортится. А мы старались, готовили. А он не ценит. Молодой еще… глупый.

- Вы знаете, - у Холма в голосе столько показательно-искреннего, столько проникновенного сожаления, что я почти готов ему врезать, - я ему все время то же самое говорю…

- Но, наверное, все без толку, да? - отец так же показательно вздыхает.

- Увы…

- Ты бы и правда, сынок… Послушал, что тебе взрослые говорят, - предсказуемо вступает мама.

И втроем они снова смотрят на меня, каждый - я вижу по глазам - прикладывая неимоверные усилия, чтобы не расхохотаться. Я качаю головой, демонстративно поворачиваюсь и открываю дверь.

- Я пошел. До свидания. Мне не о чем с вами разговаривать.

Первым не выдерживает Холм - фыркает и начинает смеяться, к нему присоединяется мама, последним теряет самообладание отец.

- Не надо быть таким обидчивым, это говорит о твоей незрелости! Сын! Вернись!..

- Тарьяй, застегнись! - кричит мама.

Я застегиваю куртку. Тяну вверх собачку и где-то на полпути замечаю, что улыбаюсь сам. Мне хорошо. Все хорошо. Он со мной, мы скоро будем дома. Все хорошо.

Конкретно сейчас он…

Сейчас он балансирует на одной ноге в проеме двери и, стараясь удержать контейнеры, тянет вверх задник ботинка.

- Долго тебя ждать?!

На самом деле, это довольно комичное зрелище. Комичное и одновременно… одновременно… Ну хорошо: милое. Милое. Он милый. Глупое слово, да?.. И тем не менее.

Впрочем, я не подаю виду.

- Быстрей давай!..

- Ишь ты, командир какой, - укоризненно замечает отец, не делая, впрочем, никаких попыток Холму помочь: его тоже забавляет это зрелище, и он не намерен отказывать себе в удовольствии.

- Вы даже себе не представляете…

Наконец с обувью покончено, и они пожимают друг другу руки.

- Спасибо большое, все было очень вкусно - как всегда. Спасибо.

- На здоровье, - привстав на цыпочки, мама обнимает его на прощание..

- Счастливого пути и хорошей недели, - говорит отец и хлопает его по плечу. - Скорей бы вышло это твое кино, мы уже и сами ждем не дождемся!

- Ой, да, - подхватывает он. - Пока нам особо материал не показывают, только некоторые сцены, но даже сейчас кажется, должно быть неплохо… Еще будут накладывать спецэффекты, и звук, и…

- Ну?! - кричу я с лужайки.

- Все, я пошел, - он смеется. - До свидания.

- До свидания, Хенрик… Тарьяй?!

Я оборачиваюсь, мама машет мне рукой.

- Звони почаще!

- Хорошо! Спасибо!

Они закрывают дверь, и мы снова вдвоем. Не доходя до машины, я чуть притормаживаю: мне хочется, чтобы он догнал меня и положил руку на плечо. Потом он нажимает на кнопку разблокировки замков, сгружает контейнеры на заднее сиденье. В салоне притягивает меня к себе.

- Домой? - спрашивает он и улыбается моей улыбкой.

- Домой, - я пристегиваюсь и кладу руку на его бедро: когда он нажимает на педаль, я чувствую, как под кожей напрягаются мышцы.

Мы едем домой.

От двери он проходит сразу в кухню, кладет контейнеры в холодильник. Потом возвращается в прихожую. Все еще одетый, я стою, прислонившись к стене: мне кажется, что на ботинки набегает теплая прибойная волна. Она накрывает ноги, поднимается до щиколоток, а затем с мягким шуршанием откатывается назад.

Он подходит ближе и осторожно разматывает мой шарф, закидывает его на вешалку. Потом тянет с моих плеч куртку - я поворачиваюсь к нему спиной, выскальзываю из рукавов. Раздевается сам. В квартире тихо.

- Я поставил все в холодильник, ты завтра съешь, ладно?…

В его голосе нотки практичной организованности напополам с плохо скрываемой тревогой: ему кажется, что, как только он уедет, я перестану есть, пить и непременно снова сяду на колеса.

- Поцелуй меня, - говорю я, и он сразу же склоняется к моим губам.

Его язык у меня во рту. Он ласкает меня сначала нежно и осторожно, выглаживая, словно пробуя, однако довольно скоро прикосновения становятся отрывистыми и резкими. Дыхание сбивается, и я чувствую, как двигаются по телу его руки. Они на своей территории - его руки, она принадлежит им, эта территория моего тела. На ней стоит его флаг.

Он кладет пальцы мне на горло, упирается в скулу, и я послушно откидываю голову. На какие-то мучительные секунды он замирает, словно примериваясь, а затем остро, дразняще водит вверх и вниз по коже самым кончиком языка. Тело выгибает в предвкушении, мне трудно сдержать стон, трудно ждать, трудно не просить, не умолять, не протягивать ему себя. Я подаюсь навстречу, но он легко толкает меня назад, и я снова замираю, погружаясь в мучительное и сладкое ожидание. Когда он решает, что я ждал достаточно долго, или он сам больше не в состоянии сдерживаться, он нападает.

Это происходит быстро: оскалившись и напоследок шумно вобрав воздух, он снова впивается в мой рот, руки набирают скорость, наливаются силой, я чувствую на себе его губы, зубы, его когти, я подставляю тело его укусам, его прикосновениям, его шершавому, как у большой кошки, горячему языку. Несколько секунд - или минут, или часов, - и он дотрагивается до меня, я выгибаюсь, его пальцы сжимаются вокруг моего члена, я не помню, как оказываюсь на полу, на мне нет одежды,вселенная кружится и мельтешит, он двигает ладонью, и я инстинктивно толкаюсь резче, сильнее, мне трудно дышать, трудно думать, в паху с шипением разворачивается раскаленная проволока, в какое-то мгновение он оказывается внизу, его рот, его сжатые плотным кольцом губы, язык, кровь бьет по ушам, по груди, распирает член… его пальцы внутри… внутри меня, и рот… и я готов кончить… прямо сейчас, еще до того… как он… как он войдет, как я… я не успею… не успею… пожалуйста…

У него синие глаза. Испарина на лбу и широко распахнутые синие глаза.

Я хватаю его голову обеими руками и прижимаюсь к нему ртом. Ртом, лбом, носом, ресницами. Мне хочется, чтобы он почувствовал меня всего: кожу, кости, нервы, ткани, поры, клетки - все. Мне хочется проникнуть в его костный мозг и раствориться там.

Постепенно он расслабляет локти, медленно укладывается рядом. На полу жестко. “Я спал бы рядом с тобой хоть на бетоне”, - сказал я ему однажды. Правда, спал бы.

Обнимая меня одной рукой, второй он нащупывает куртку. Накрывает нас, замыкает пальцы в замок поверх. Я лежу головой у него на груди, под виском отбивает ритм его сердце. Он все еще часто дышит, но это скоро пройдет.

Я глажу его под курткой раскрытой ладонью и жду.

Когда над ухом раздается глубокий, протяжный вдох, а следом за ним - низкий мычащий звук, я улыбаюсь.

- А до кровати нельзя было дойти?..

Я вытаскиваю руку и наощупь дотрагиваюсь пальцами до его лица. Он ловит их губами, прижимает меня крепче, подтыкает сбоку куртку.

- Я не успел, - говорит он, и я слышу его ответную улыбку. - Когда я с тобой, я не могу терять времени.

- Понятно. Ну что, спасибо тогда, что не завалил меня прямо у родителей.

- Я собирался, - он фыркает. - Но ужин был уже готов, невежливо было бы сказать что-то вроде: “Подождите, не накрывайте пока, я хотел бы сначала трахнуть вашего сына в его бывшей комнате, потому что у меня стоит на него весь вечер, с тех самых пор, как мы пришли, и вы так любезно предложили мне кофе, хотя, вы знаете, у меня вообще всегда на него стоит, с кофе или без, поэтому вы уж, пожалуйста, подождите немного, но если ждать никак нельзя, то садитесь без нас, мы выйдем сразу же, как он кончит во второй раз, тогда можно будет просто разогреть, пахнет очень вкусно, я бесконечно счастлив бывать в вашем доме, а теперь, пожалуйста, сделайте телевизор погромче”. Согласись, было бы невежливо?..

- Ты прав, - киваю я. - Мне отрадно слышать, с каким уважением ты относишься к моим родителям.

- А как же.

Потом он не выдерживает и хохочет.

Я люблю его.

***

- Расскажи мне что-нибудь…

- Что тебе рассказать?

Я сажусь в кровати и тру глаза рукой, прогоняя дремоту. Подношу ближе к лицу телефон. Из своего номера на десятом этаже он смотрит на меня радостно и одновременно очень устало: он рад видеть меня и устал засыпать один, устал быть далеко.

- Как прошел твой день?

- Хорошо. Я был в школе, потом на репетиции - в общем, ничего особенного. А твой?

- Хм, - он замолкает, сосредоточенно обводит глазами потолок, словно выбирая наиболее вдохновляющее событие. - Сегодня на завтрак были вафли.

- Как увлекательно.

- Да. Я знал, что тебя это заинтересует.

- Вафли. На завтрак.

- Да, - он фыркает.

- Ну и как, было вкусно?

- Так себе. Те, что делаешь ты - лучше.

- Ну разумеется, - я согласно киваю, и он снова фыркает. - Хочешь, я сделаю в субботу на завтрак?

- Хочу…

- Хорошо, - глаза так трудно держать открытыми, в голове пусто и тяжело, я зеваю - раз, другой. - Что-то еще?..

- Что-то еще - что? - переспрашивает он тише.

- Хочешь… Ты что-то еще хочешь?..

Веки слипаются, его лицо теряет очертания, отдаляется… я только на секунду… я не сплю, не сплю… конечно, не сплю… говори… я сделаю… что ты хочешь…

- … каждое утро… с тобой… на балконе…

***

Я вас не утомил?.. Уверены? Вы, наверное, хотели вздремнуть, а не слушать мою болтовню?.. Конечно, сейчас уже поздно говорить - я вам за весь полет и минуты передохнуть не дал… Извините, пожалуйста. У нас в Норвегии вообще не принято разговаривать с незнакомцами в транспорте - не знаю, чего это я вдруг так разболтался.

А вы в Лондон по делу или на выходные? По делу?..

Я?..

Я - нет. Только на выходные.

Смотрите: включили знак “Пристегните ремни”, начинаем снижаться. Спасибо вам за компанию, очень приятно было познакомиться. Хорошего уикэнда.

- Эй… - тыльной стороной ладони я осторожно погладил его по щеке. - Эй, просыпайся… Скоро садимся.

Он глубоко вздохнул, ссутулил плечи, округляя спину, c наслаждением потянулся. Расслабил пальцы, которыми весь полет сжимал мою руку.

Открыл один синий глаз. Улыбнулся, открыл другой.

- London, baby!*

И засмеялся.