Двенадцатая интернациональная [Алексей Владимирович Эйснер] (fb2) читать постранично, страница - 286

его фашистам ни за что уже не взять. А в этом есть и наша заслуга, раз мы с вами входили в число его защитников, и она — помяните мое слово — не забудется. И когда мы доживем до глубокой старости, и буду я, уже седой и в морщинах, прогуливаться как-нибудь по улице, допустим, Будапешта, или вы — по улице Парижа, а скорее — Москвы, все равно, и попадется навстречу влюбленная парочка, и остановится, и посмотрит тому старцу вслед, и скажет юноша своей красотке: «Ты видела, какая у него медаль? Знаешь, кто это прошел? Думаешь, обыкновенный старик? Нет. Помнишь, мы по истории учили, как Испания воевала с фашизмом, а рядом с испанцами сражались иностранные добровольцы? Так вот этот старый человек — один из них. Он был под Мадридом…»

Лукач потрепал меня по колену, поднялся, проговорил: «До скорого свидания. Пожелайте нам ни пуха ни пера», — и ушел. Внизу открылось и закрылось парадное. Потом стало слышно, как Пакита и ее подруга кричат что-то командиру бригады на прощание. Проскрипели петли железной калитки. Девушки, переговариваясь, прошли под окном в глубину двора, где стоял кухонный флигелек. Но напрасно я ловил ухом отъезд «пежо», его мотор работал совершенно бесшумно.

Мне сделалось как-то не по себе. Впервые с Парижа я оставался наедине с самим собою, и меня охватила тоска. Ее усиливала нудная боль. Чтобы развлечься, я взялся за один из английских полицейских романов во французском переводе, оставленных мне Прадосом. Роман назывался банально: «Кто убил Роджерса?» — и написан был дамой, да еще со старомодным именем Агата, и поначалу я отнесся к поискам убийцы безучастно, но чуть ли не с пятой страницы равнодушие сменилось азартнейшим интересом, и я не отрывал глаз от книжки в желтой обложке до обеда, а наскоро пообедав, опять улегся на свой диванчик (который Лоти, любивший Лескова, назвал вчера «досадной укушеткой») и уже не смог оторваться от захватывающей интриги, пока не проглотил произведение мистрисс Агаты до конца. Он, однако, оказался до того неожиданным, что мне захотелось проследить, каким образом ловкая авторша до последних строчек ухитрялась прятать концы в воду, и, засветив керосиновую лампу, я принялся перечитывать «Кто убил Роджерса?» вторично. С непривычки — в последнее время я ничего, кроме газет, в руки не брал — голова моя гудела, но цель была достигнута: дурное настроение рассеялось.

Повалявшись еще немного, я встал, умылся, привел в порядок одежду (даже сапоги одной рукой почистил) и спустился в гостиную. В ней все оставалось как при хозяевах, людях, обладавших, судя по обстановке, достатком, но не вкусом. Кто-то из девушек догадался зажечь в камине выломанные откуда-то доски, и в громадной комнате с закрытыми ставнями, заставленной мебелью, загроможденной массой статуэток, ваз и других ненужных безделушек, и от этого представлявшейся меньше, чем в действительности, стало почти тепло и даже уютно.

На столе стоял холодный ужин; мясо было предусмотрительно нарезано на мелкие кусочки. До полуночи оставалось немного. Я поел, выпил большой бокал неплохого вина и закурил. Было ли это воздействие вина или того, что все эти дни я почти не курил, но ничем не объяснимая дневная тревога вернулась ко мне. Если бы я верил в предчувствия, то решил бы, что в новом году нас ждет что-то дурное. Неужели же мы не добьемся в нем победы?

Пакита, Леонора, Лаура и Асунсьон, принаряженные, с напомаженными волосами и умытые так, что щеки блестели, явились поздравить меня с наступающим годом и пожелали скорейшего выздоровления. Я как сумел поблагодарил их, пожал каждой шершавую от стирки, мытья полов и посуды, дощечкой выставленную ладонь, и они, собрав со стола, но оставив начатую бутылку, удалились к себе во флигель, а я опять остался в одиночестве.

Медный маятник беззвучно мотался из стороны в сторону за стеклом узких стоячих часов, и, как он — время, я мерил пространство, шагая из угла в угол по ковру, и все то же беспредметное беспокойство не покидало меня. Мне вспоминалось, как весело встречал я предыдущий год со старыми друзьями и товарищами, в обществе их умных и красивых жен, как беззаботно желали мы друг другу счастья, как вкусно ели и пили, как пели и танцевали до утра. Могло ли мне тогда вообразиться, что приближение следующего первого января я буду ждать один-одинешенек в реквизированном пустом доме, одетый в испанскую военную форму, с заряженным парабеллумом на боку и с бездействующей, мучительно ноющей рукой?

Но в то же время эта невероятная перемена почему-то не казалась мне невероятной или фантастичной. Пожалуй, наоборот. Совершенно нереальной и даже нежелательной мне представлялась сейчас возможность перенестись обратно в ту, мирную, жизнь, к дорогим, но непреодолимо далеким людям.

Маятник незаметно досчитал последние секунды уходящего в историю старого года. Я левой рукой неловко налил бокал до краев. В часах звякнуло, и они стали бить. Я вытянулся, поднял бокал до высоты циферблата и залпом выпил за нашу бригаду, где-то