Чужой человек (СИ) [Chat Curieux] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
========== Часть 1 ==========
«круговая порука мажет, как копоть
я беру чью-то руку, а чувствую локоть»
Завизжали шины. «Чайка» выдала напоследок столп газов и уехала, истошно ревя и заносясь на поворотах. Сергей Белов оказался один в незнакомом городе.
Вокруг него толпились люди. Они толкались, тащили свои чемоданы, ругались на непонятном ему языке. А он стоял посреди привокзальной площади: в руках потрепанный рыжий чемодан, на плечах не менее потрепанное серое пальто. Руки, держащие багаж, побелели от холода. Кожа кое-где обветрилась. Но перчаток не было, а в карманы озябшие ладони не засунешь — чемодан держать нечем.
Белов подумал, что надо бы поймать такси, и поднял одну руку, голосуя. Тут же к нему подъехала «Волга» в шашечках. Из окна высунулась рыжеватая голова с недовольным выражением лица:
— Куда?
— Не знаю, — честно ответил Белов, но тут же махнул рукой. — Ладно, разберусь…
Он открыл дверь и сел в чистый салон. Чемодан поставил рядом — вещей было мало, чтобы просить водителя открыть багажник.
— Ну? — таксист повернул к нему усталое лицо.
— Что?
— Куда едем?
А Белову некуда было ехать. Он вообще волей случая оказался здесь — в Каунасе. Ведь говорили ему, что о свободе слова и зарекаться нечего. О свободе слова нужно думать, как о сказке: да, оно где-то есть, в тридевятом царстве. Свобода слова — звучит громко. Но говорить о ней лучше шепотом. А лучше вообще не говорить.
— В гостиницу, — бросил Белов таксисту и отвернулся к окну.
— В какую гостиницу? — не унимался водитель. У него был смешной выговор. По акценту Белов понял, что он коренной литовец.
— В любую.
— Ясно, — он завел мотор. — Тогда едем в Боспор — он подешевле будет. Для такого, как ты…в самый раз.
Белов понял, что таксист намеренно хотел его обидеть. Понял, но вида не показал. Лишь поднял воротник пальто и глубже вжался в сидение.
Они ехали по узким старым улочкам. Опять заморосил дождь, и стекло сразу запотело. Белов пальцем протер себе «окошечко» и стал смотреть на дома. Чужие, холодные дома. Каунас совсем не похож на его родной Ленинград.
Он вспомнил слова редактора, когда тот увольнял его из газеты:
— Ты лучше поживи пока в Литве. Или в Эстонии — на твой выбор. Там пиши, что хочешь, а мне больше нервы не мотай! И так еще разобраться нужно, кто твою писанину в печать пропустил.
Редактор с омерзением посмотрел на свежий выпуск Ленинградской газеты, в которой была напечатана та самая злополучная статья. Белов зла не держал ни на него, ни на статью. Он бы ни за что не взял своих слов назад. И, если бы он даже знал, что из-за этой статьи его вышлют «в отпуск» куда-нибудь подальше, он бы все равно ее написал. Все равно бы написал, наперекор запрету гласной и негласной свободы слова.
— Приехали, — таксист остановился.
Белов рассчитался с водителем. Вышел из такси. «Волга» уехала, окатив его грязной водой, и скрылась за поворотом.
Он поднял глаза. Перед ним, нависая серой тучей, стояла гостиница третьего класса с выцветшей вывеской: «Боспор».
Гостиница, где ему придется жить, как эмигранту. Одинокий и неудачливый писатель, так же как и сотни своих собратьев по перу попытавший счастье на литературном поприще и так же как и сотни других одиноких писателей оказавшийся подбитым критикой власти СССР и ограниченной свободой слова.
Дождь припустил сильнее, и Белов, поудобнее перехватив чемодан, с тяжелым сердцем переступил порог своей новой обители.
========== Часть 2 ==========
«я ищу глаза, а чувствую взгляд, где выше голов находится зад
за красным восходом розовый закат»
Номер был небольшой, но очень уютный. Уютный именно потому, что в нем не могли поместиться больше двух людей одновременно. А Белов был один, и ему эта комната казалась почти роскошью. Одноместная кровать, стол у окна, стул, вешалка в углу и комод — вот все, что в ней было. На этаже сразу несколько душевых и туалетов. Крыло, в котором жил Белов, почти пустовало — не сезон для отдыха. Давно стоял октябрь. В Литве была уже глубокая осень.
Белов поставил чемодан на пол рядом со столом и сел на стул. Занавески легко колыхались от ветра, и на подоконник падали капли пробивающегося в форточку дождя. Сергей встал и плотно прижал форточку. Постепенно становилось теплее.
Он окинул взглядом комнату. Печатную машинку бы еще — и ничего больше не надо! Но печатная машинка в это время была для него роскошью. Ничего. Хватит и тетради. Было бы, о чем писать.
***
Утром он вышел из гостиницы, не позавтракав. Ему нужно было найти работу, и как можно скорее. Его бывший работодатель оставил ему адрес издательства, в котором он мог бы попытать счастье. Издательство это было настолько жалким, что альманах, издаваемый им в ничтожных тиражах, залеживался обычно на полках. Но даже это было хоть что-то. А бездействовать Белову нельзя. Деньги с последнего гонорара уже почти закончились.
Но было и одно но: бумажку с адресом Белов благополучно потерял. Он был уверен, что положил ее в карман пальто. Но карманы были пусты. Сначала он удивился, но потом, перебирая в памяти последние события, понял, что шанс найти ее теперь сводился к нулю. Где он только не был в этом пальто: и на вокзале, и в паспортном столе, и в магазине. Поэтому он взял свой паспорт и вышел на улицу наобум — вдруг повезет.
На улице его окликнули:
— Эй, уважаемый!
Белов оглянулся. Неподалеку, у входа в гостиницу рядом с завявшей клумбой, стоял вчерашний таксист. Убедившись, что он звал именно его, Белов подошел ближе.
— Добрый день, — вежливо поздоровался он. — Я вам нужен?
Таксист, сам себе противореча, отрицательно мотнул головой:
— Да. Твое?
Он протянул ему ту самую бумажку с адресом. Белов взял ее и рассеянно потеребил в руках.
— На сидении нашел. Подбросить?
Белов в удивлении сложил брови домиком, но потом понял, что таксист уже наверняка посмотрел адрес.
— Пешком дойду, — ответил он, стараясь говорить так, будто ходить пешком — это его любимое занятие.
— Ну, как хочешь, — таксист достал из кармана пачку сигарет. — А то мне по пути. Я в таксопарк еду, на сегодня мой рабочий день закончен.
Белов посмотрел на сжимаемую таксистом пачку. «Беломор». Сам он курил «Нашу марку», и то редко. Когда получал отказ в очередном издательстве или приступал к написанию новой книги.
— Будешь? — таксист предложил ему «Беломор». Белов подумал немного и взял сигарету. Закурил. В нос и горло полез едкий дым, и Белов невольно содрогнулся.
— Значит, ты писатель? — спросил спутник, глядя на него с прищуром.
Белов удивился. Таксист с усмешкой вытащил из кармана сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги и отдал ее Белову. Это было его свидетельство.
— Белов, Белов… — задумчиво протянул нежданный собеседник. — Ты не родственник Сашке Белову, часом?
— Нет, — Белов незаметно потушил сигарету о перила. — А кто это?
— Да есть у нас один художник, — таксист скептически хмыкнул. — Живет в бараке, мажет картинки…
Белов передернул плечами. Подняв воротник пальто, собрался уходить.
— Ты что, обиделся, что ли? — остановил его собеседник. — Да что мне до него? Вы люди странные, куда нам — простым — вас понять?
Белов хмуро посмотрел ему в глаза.
— Ладно, — таксист кинул окурок на асфальт и затер его подошвой ботинка. — Поехал я.
Белов смотрел ему в спину, пока литовец шел к своей «Волге», а потом, неожиданно для самого себя, крикнул:
— Подожди!
Таксист остановился сразу же, как будто только и ждал этого окрика. Довольно усмехнулся и приглашающим жестом открыл дверцу.
Белов сел в машину. Литовец завел мотор, и машина понеслась по пустынным улицам Каунаса.
========== Часть 3 ==========
«скованные одной цепью
связанные одной целью»
Белов посмотрел на таксиста. У литовца был правильный профиль. Ему бы впору стать актером или кем-либо из тех людей, чье лицо становится этаким идолом поклонения для многих людей. Рыжеватые волосы, прямой нос, внимательные глаза, взгляд которых будто впивается в тебя и цепляет изнутри, и не дает тебе возможности пошевелиться, — все это придавало таксисту какое-то странное сходство с чем-то неживым, выдуманным. С такими правильными профилями стоят статуи в музеях. С таким правильным профилем не становятся таксистом.
— Сам приехал? — тем временем спросил таксист.
Белов вздрогнул и только сейчас понял, что все это время бессовестно пялился на него.
— Сам, — без всяких интонаций ответил он.
Таксист снял руки с руля. Они попали в пробку.
— Скверно, — пробормотал он, имея в виду то ли ответ Белова, то ли ситуацию на дороге.
Они помолчали.
— Модестас Паулаускас, — таксист протянул Белову ладонь. — Не Модест, — нервно добавил он, — Модестас.
Белов пожал ему руку. Его имя Модестасу было уже известно.
— Что же ты такое натворил? — задумчиво протянул Паулаускас, не глядя на Белова. — Что-то не то написал? Не угодил власти нашей любимой?
Белов побледнел. Литовец хмыкнул.
— Я угадал, — довольно изрек он. — А почему?
Белов пожал плечами.
— Потому что ты не первый.
Машины тронулись, и Модестас тоже нажал на педаль.
— Сашка — второй Белов — тоже здесь не в отпуске. Он нарисовал одну картинку. Картинка не понравилась одному важному человеку.
— А что за картинка? — полюбопытствовал Белов.
Модестас достал из бардачка новую пачку «Беломора», вытянул оттуда сигарету и, незажженную, положил в рот. Покусал ее зубами, прищурился.
— На картинке была голая женщина.
— Просто голая женщина?
— В том-то и дело, что нет, — Паулаускас кинул пачку на заднее сиденье. — Она, понимаешь ли, была очень похожа на любовницу этого самого важного человека. — Он скосил глаза в сторону Белова и задал, по-видимому, давно интересующий его вопрос: — А ты за что здесь? Посвятил стихи чьей-то жене?
— Нет, — хмуро ответил Белов. — Статью написал.
— Ну и о чем же людям нельзя читать? — с насмешкой поинтересовался Модестас.
— О правде, — серьезно ответил Белов. — Люди должны делать то, что должно, и не думать о том, для чего это нужно. Не смотреть дальше своего носа. Не соваться не в свое дело. Просто существовать и делать свою функцию. Если ты работаешь на заводе — работай на заводе. Выплавляй стекло, строгай дерево, вари клей, лепи горшки. А на Запад не смотри. Ходи в школу. Учись, но не думай. Учишься на врача — режь лягушек. Будешь учителем математики — считай и решай задачи. Но даже не думай о том, для чего все это. И другим не говори. По телевизору нам покажут только то, что нужно показать. В газетах напишут только то, что мы должны прочитать. Ни больше, ни меньше. Нами манипулируют. Нам никогда не скажут правду.
— А ты эту правду знаешь? — полунасмешливо спросил Модестас.
— Знаю. Да только у каждого она своя, — горько ответил Белов. — И в этом-то вся соль.
Беседа, начавшаяся так легко, зашла в тупик. Белов отвернулся от литовца и уткнулся лицом в стекло. Паулаускас жевал по-прежнему незажженную сигарету и крутил руль. Костяшки вцепившихся в него пальцев побелели от напряжения. Он о чем-то напряженно размышлял.
Модестас высадил Белова у небольшого серого строения с покосившейся и выцветшей табличкой, на которой уже трудно было разобрать надпись. Выкинул неиспользованную сигарету в окно и уехал.
***
Когда Белов вышел из здания, Паулаускас стоял на тротуаре у обочины, засунув руки в карманы. Все в той же горчичного цвета куртке и полинявших брюках.
— Не взяли, — констатировал он, глядя ему в глаза.
— Не взяли, — подтвердил его слова Белов.
— Я так и знал. Не любят здесь таких брать.
Белов подошел к новому знакомому.
— Я тут подумал, — Модестас посмотрел на низкое серое небо, — я сегодня выходной, тебе тоже делать нечего. Пошли в бар сходим?
Белов ничуть не удивился этому странному предложению.
— Давай сходим, — равнодушно пожал он плечами.
Модестас довольно усмехнулся.
— Тогда идем в Медузу, — решил он. — В двух шагах отсюда, к тому же там вкусные гренки с чесноком и сыром. Под Мидус — самое то.
«Под Мидус самое то…» Мог ли Белов еще месяц назад подумать о том, что скоро он будет распивать в Литве алкоголь на пару с едва знакомым ему таксистом?
Хотя напиться — это то, что ему сейчас было нужно. Белов зябко поежился. Обволакивающий теплом густой медовый напиток — то, что доктор прописал, когда и на улице и в душе вот уже долгое время одна беспросветная дождливая морось.
Комментарий к
Мидус - национальный литовский алкогольный напиток из меда.
========== Часть 4 ==========
«здесь суставы вялы, а пространства огромны
здесь составы смяли, чтобы сделать колонны»
В «Медузе» были хорошие закуски и неплохие напитки. Белов только ел, лишь изредка пригубляя Мидус. Зато Модестас пил от души. Пил много и постепенно пьянел. С каждой рюмкой Мидуса он становился все развязнее: перечил официанту, придирался ко всем, к кому только можно было придраться, запевал литовские песни на родном языке, один раз даже шлепнул по филейной части проходившую мимо хорошенькую девушку.
— И чего тебе спокойно не сиделось в своем… Откуда ты там?
— В Ленинграде, — спокойно подсказал ему Белов.
— Во, в Ленинграде, — Модестас опрокинул еще одну рюмку медового напитка. — Что тебя на приключения потянуло? Это же риск! Опасно в наше время таким баловаться.
— А ты бы так смог? Смог бы сидеть дома и не высовывать даже носа наружу? — возразил ему Белов, глядя на свет люстры сквозь янтарную жидкость, плещущуюся в граненном бокале. — Жизнь штука опасная. Жить вообще страшно. Ты можешь выйти из дома, а на тебя сосулька упадет — и ты труп. Или оборвутся тросы лифта. Или просто случится сердечный приступ. Пневмония. Инсульт. Туберкулез. Заражение крови. Жизнь — неизлечимая болезнь. От нее умирают. Что бы ты предпочел — дожить до восьмидесяти лет, но при этом прожить эти восемьдесят лет по плану, однообразно и обыкновенно: дом, работа, пеленки, каша, газета, пенсия, очки, постель… Или сделать что-то яркое. Написать книгу. Совершить открытие в науке. Полететь в космос. Выиграть у американцев в баскетбол.
— Ну это ты загнул, конечно. У американцев — в баскетбол! Ха!
Белов поставил недопитый бокал на стол. Серьезно посмотрел в глаза литовцу.
— Жизнь — не книга, которую полистал, поставил на полку и взял другую. Жизнь — чистая тетрадь, которую каждый заполняет, как может.
— Ой, только вот не надо… — Модестас замахал на него рукой. — Все вы, русские, зануды. А русские писатели — тем более. Читал я вашего Льва Толстого… Гений! Гений, который на четыре тома развез писанину о том, что была война, и все умерли, а те, кто не умер, завели детей и стали толстыми степенными дядями и тетями. А Гоголь? У него так вообще…
— А Гоголь украинец.
— Да пусть хоть белорус! Все вы из одного теста…
Белов поджал губы. Поздно уже, и уходить давно пора. Но перед ним сидел совершенно пьяный таксист, который мог вытворить все, что угодно. Этот самый пьяный таксист сядет за руль и собьет человека. И останется это на совести Белова. За то, что он мог проводить его до дома, но не проводил. Вот Белов и сидел. Ждал, когда литовец вволю наестся. Тогда он сможет отвести его, куда тому надо.
Модестас вдруг горько вздохнул. Подпер голову руками. Стеклянными, по-собачьи тоскливыми глазами уставился в грязноватую столешницу. Вся его сгорбленная фигура излучала грусть. Этакая статуя обреченности.
Зная на горьком опыте, что с пьяными разговор заводить ни за что на свете нельзя, Белов молчал. Пьяных он ненавидел и презирал. Но и жалел. Его дед был пьянчужкой. Так и умер где-то по дороге домой из закусочной. Смерть эта до сих пор лежала на плечах Белова тяжелым грузом. Он знал, где его дед пьет в тот вечер. Он мог его забрать домой. Но он не стал этого делать. А теперь уже поздно.
— Как людей вокруг много, — простонал Паулаускас, роняя голову на стол. — Твари…
— Много, — согласился с ним Белов и подложил ему под лоб стопку салфеток. В его голове проскользнула мысль: «Может, все-таки бросить его и уйти?..» Но он тут же отогнал ее прочь. Было бы ему куда спешить! Холодные гостиничные номера никогда не ждут своих хозяев. В гостиничные номера не хочется возвращаться, если в них пусто.
— Да людей вокруг много. Но ты один. — Литовец вскинул голову и посмотрел на Белова. — Понимаешь… Нет, не понимаешь, — он досадливо махнул рукой.
— Чего я не понимаю?
Паулаускас уселся поудобнее, почесал щеку. Белов понял, что тот готовится к долгой беседе.
— Вокруг меня тысячи людей. Многие со мной говорят, кто-то мне даже улыбается. Но я один. Как глухонемой среди здоровых. Понимаешь?
— Понимаю. Тебе сделали операцию? На ухо, да? — Сейчас надо протянуть время. Со всем соглашаться, не перечить — и тогда он сможет увести его из бара. Белов встал и мягко начал пытаться поднять литовца. Просунул руки ему подмышки и даже смог оторвать его тело от стула. Почти поднял. Но в последний момент Модестас отмахнулся от него и снова тяжело упал на стул.
— Да. Операцию. Мозги промыли.
Он обернулся на Белова. В глазах литовца что-то просветлело.
— Да нет вообще-то… Я каждый день людей вижу. Такие разные. Кто-то жмот, кто-то чаевые дает. А все равно все одно и то же… — он скривился, как будто съел лимон. — А вообще-то нет… Ты не такой.
Белов тем временем умудрился поставить Паулаускаса на ноги. Пока литовец шатался, пытаясь сохранить вертикальное положение, Белов сунул под недопитую бутылку деньги за ужин.
— Пойдем, пойдем…
Модестас перестал сопротивляться. Они вдвоем вышли на улицу. Белов поймал такси.
— Таксист едет в такси, — хмыкнул Паулаускас, усаживаясь в салон «Волги». — Забавно!
Сказав это, он уткнулся носом в стекло и моментально вырубился.
— Куда? — спросил Белова усталый таксист.
Белов думал недолго. Посмотрел на спящего литовца, вздохнул. И назвал адрес своей гостиницы:
— В «Боспор».
========== Часть 5 ==========
«одни слова для кухонь, другие для улиц
здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц»
В номер забежал мальчик и в изумлении застыл на пороге, во все глаза глядя на Белова. Эти круглые от удивления глаза, казалось, могли прожечь дыру. Маленькие ручки сжимают игрушечный самосвал, темные кудри торчат в разные стороны, а голубые глаза глядят внимательно, не по-детски пристально. Они изучают.
Белов улыбнулся ему. Улыбка получилась уставшая, вымученная. Он так и не отдохнул толком со времени своего приезда. И в эту ночь ему, видимо, не поспать нормально. Но мальчонка от этой его скудной улыбки весь просиял. Он улыбнулся в ответ, обнажив зубы. Передних двух еще не хватало, и эта улыбка выглядела очень комично.
Он перехватил поудобнее свой самосвал и, смеясь, выбежал в коридор. Уже из коридора до Белова донеслось его счастливое восклицание:
— Мама! В этой комнате живет дядя! С усами!
Модестас на кровати завозился. Что-то сонно пробормотал. Повернулся на другой бок. Натянул одеяло на ухо. Он почти совсем протрезвел еще в машине. Долго не соглашался переночевать у Белова. Все говорил о том, что «ему надо домой», «дома его ждет она» и «ему нельзя оставлять ее надолго одну». Но, оказавшись в номере, Паулаускас как-то вмиг сжался, весь уменьшился в размерах. Сконфуженно даже замялся на пороге, но усталость и опьянение взяли верх, и он, воспользовавшись приглашением нового знакомого, улегся спать.
А Белов уснуть не мог. Он сидел на стуле, подложив ногу под себя и облокотившись рукой о стол, и думал. Воспоминания нахлынули внезапным потоком. Воспоминания о далеком детстве. О маме. О селе Нащёково.
Тихо сопит Модестас. Колышется занавеска на окне. В лунной дорожке, прорезавшей темноту комнаты на две части, видна летящая пыль. За стеной смеется мальчик. Из коридора в комнату сквозь неплотно прижатую дверь пробивается луч света. А Белов уже далеко. И его глаза, как будто внимательно глядящие на окно, смотрят внутрь себя, в прошлое.
***
Маленький двор. Где-то далеко, у соседей, лает собака. По траве бегают курицы. Совсем рядом кричит петух.
Свежая, мокрая от утренней росы трава щекочет босые ступни. На речку бы, да мать не пустит. Вчера он разбил крынку с молоком. Значит, сегодня сидеть ему дома.
— Сережа! — кричит мать.
Сережа прячется в высокой траве, прижимается щекой к земле. Думает, его не видно. Мать выходит из дома. Сережа видит ее ноги и подоткнутую выше колен юбку. Она стоит на крыльце. Потом уходит.
А вокруг кипит маленькая жизнь: божья коровка ползет по травинке, тащат крохотную тростинку муравьи. На палец Сережи приземлился большой жук с зеленой блестящей спинкой. Посидел, зажужжал и улетел.
Как легко и просто было там, в этом беззаботном городе детства! И все понятно, и все как надо. И рядом есть любимые люди, которые помогут и поддержат. От любой беды всегда можно спрятаться в маминых руках. О каждой горести можно рассказать ей. Она поймет. И поможет.
Летом — речка и луга. Ромашки, васильки, костры и шалаши из веток. Осенью — мед, яблоки, дожди и проводы журавлей, клином летящих в теплые края. Зимой — мамины сказки у печки, салазки, взятие снежного городка и Масленица: блины, варенье, игры. Весной — первая робкая травка, бегущие ручьи, пение птиц, теплое солнышко, Пасха.
А сейчас в жизни Белова: дожди, дожди, дожди…
***
Когда он проснулся, Модестаса уже не было в номере. Не было даже и следов его пребывания в нем: постель застелена, с пола смыты следы от грязных ботинок. И лишь на столе откуда-то появились деньги. Даже на несколько купюр больше, чем Белов потратил за ужин и за такси. Гордый литовец.
Белов не знал, сколько сейчас времени — часов в комнате не было, а его — наручные — давно сломались. Но, судя по тому, что скудное осеннее солнце Каунаса светило довольно ярко, был уже почти день.
Белов встал со стула, потянулся. Спал он долго, но ничуть не отдохнул. Усталость лежала на плечах, как тяжелый мешок, и давила, давила вниз. После проведенной ночи в неудобном положении затекла спина. Белов расправил плечи, хрустнул суставами.
По лестнице прокатились чьи-то шаги. Эти шаги — торопливые, быстрые — приближались к его комнате. Без стука распахнулась дверь, и на пороге возник Паулаускас. В своей неизменной куртке, с незажженной сигаретой в зубах.
— О, ты уже собрался? — он был трезв как стеклышко. — Тогда выходим! И паспорт не забудь!
========== Часть 6 ==========
«и я держу равнение, даже целуясь…»
Модестас привез Белова в маленький домик с кривыми стенами. Он вышел из машины, вытянул оттуда своего спутника и уверенным шагом пошел к двери хибарки. Дойдя до дома и убедившись, что Белов идет за ним следом, постучал.
Изнутри до них донесся звук шагов. Открылась дверь, и Белов увидел высокого мужчину, заросшего щетиной. У него были большие грустные глаза и добрая, как будто чужая этому лицу, теплая улыбка.
— Модя! — поприветствовал он Паулаускаса. — Пришел-таки?
Его взгляд переметнулся на Белова.
— Это Сергей Белов, я тебе про него рассказывал, — напомнил Модестас и сделал шаг вперед, намекая, что непрочь пройти в дом. — А это Сашка Белов, я тебе тоже про него рассказывал, — добавил он, обращаясь уже к Сергею.
Саша Белов улыбнулся робко и нерешительно и слегка нахмурился, как будто никак не мог вспомнить, когда это Модестас говорил ему про Сергея. Но потом его лоб все-таки разгладился, и он дружелюбно протянул новому знакомому руку. Белов ответил на рукопожатие. Ладонь Саши оказалась на ощупь сухой и теплой.
Дом был очень старый и наверняка являлся аварийным. Голый дощатый пол, потрескавшиеся стены и потолок — все здесь дышало затхлостью и запустением. Так пахнут помещения, в которых давно никто не живет.
Саша провел их в единственную комнату, вся меблировка которой состояла из кровати в углу, большого комода, стола, стула и мольберта.
— Малюешь? — Модестас заглянул за планшет и разочарованно вскинул плечи. — А где?
— Вчера только закончил, — Саша собрал с подоконника краски и принялся укладывать их в жестяную круглую коробку. — Сегодня Буткус забрал.
— Кстати о Буткусе, — Паулаускас оживился и уселся на стул, всем видом показывая, что готовится к серьезному разговору. — Ему редактор был нужен?
— Ну да, — Саша сложил брови домиком. — Не знаю, нашел он его или еще нет…
— А можешь спросить?
— Могу. А тебе зачем?
— Да не мне, — Модестас кивком головы указал на Белова. — Ему.
— Мне? — впервые за все время подал голос Белов.
— Ну тебе же работа нужна, я-то при колесах, — раздраженно заметил литовец. — А Буткус — это твой золотой билет!
Белов равнодушно пожал плечами.
— А кто это? — спросил он.
— Это старый богач, которому ударило в голову написать мемуары. Беда в том, что он хочет широко издаться в СССР, а русский знает плохо.
— Я с ним поговорю, как только он придет смотреть эскизы, — решил Саша, убирая краски в верхний ящик комода, и спросил у Белова: — Оставишь свой номер? Я ему передам, если он заинтерсуется.
— Я в гостинице живу, — Белов достал из кармана маленький блокнот и карандаш. — Могу дать номер, назовешь мою фамилию…
— Без проблем.
***
Они еще немного посидели у художника в гостях. Саша Белов оказался очень приятным человеком. В контрасте с пылким Модестасом он казался еще мягче и спокойней, чем был на самом деле.
Глядя на новых знакомых, Белов подумал, что иметь таких друзей, как Модестас и Саша — большая удача в жизни. Впервые за долгое время он был благодарен судьбе. И эта статья, и выдворение из Ленинграда показались ему вдруг сущими пустяками. Все, что теперь окружало Белова, стало ему таким родным и близким, как будто он жил в Литве всю жизнь и всю жизнь был знаком с Паулаускасом. Странное чувство сжало его сердце и не отпускало вплоть до того момента, когда литовец встал и, дружески обняв Сашу, собрался уходить.
— Как Агне? — спросил Саша у Модестаса, когда они с Беловым уже стояли в дверях.
— А, — Модестас махнул рукой и не ответил. Нагнув голову и ссутулившись, вышел из низкой прихожей во двор. — Пойду двигатель прогрею, — бросил он через плечо и быстрым шагом пошел к машине.
— А ты ему понравился, — заметил Саша, когда литовец отошел от них на достаточное расстояние, и по-дружески хлопнул Белова по плечу.
— Почему ты так решил? — удивился тот.
— Честно говоря, в первый раз вижу, чтобы он сам завел знакомство, — принялся объяснять Саша. — Все, с кем он общается — это я да Ваня Едешко. А если кто новый к нему сунется, то тому несчастному убежать хочется от одного вида его недовольной… Кхм… Недовольного лица.
Белов пожал плечами. Пауласукас, не удостоив его взглядом, нетерпеливо посигналил из машины. Он торопился на работу.
Белов попрощался с новым знакомым.
— Ну бывай! — махнул ему Саша. — Заходи, если что. Да и просто так заходи!
Комментарий к
Завтра уезжаю в Сочи, так что в ближайший месяц новые части будут выходить реже (если вообще будет возможность писать и публиковать - зависит от наличия Интернета и времени)
Я вас всех очень люблю ♡♡♡
Ждите меня, и я вернусь))
========== Часть 7 ==========
«…на скованных одной цепью,
связанных одной целью»
Белов читал книгу, когда в его комнату влетел растрепанный Модестас. Он был неузнаваем: блуждающий взгляд, плотно сжатые губы, трясущиеся руки и неровное дыхание. От былой самоуверенности не осталось и следа.
— Что случилось? — сразу насторожился Белов и отложил книгу.
Паулаускас, не ответив, прошел к столу. Налил из бутылки минеральную воду, выпил, с глухим стуком поставил на скатерть пустой стакан.
Повернулся к Белову.
— Я человека сбил, — сказал он хриплым голосом, едва слышно.
До Белова не сразу дошел смысл его слов.
— Где? — машинально спросил он.
— На кольце…
Паулаускас пошатнулся, и Белов встал, чтобы подхватить друга. Но литовец не упал.
— Что делать?..
Белов посмотрел на дрожащее лицо Паулаускаса. Его глаза блестели, на лбу была заметна испарина.
— Он в машине, — шепотом ответил литовец на немой вопрос друга и сглотнул.
Белов снял с крючка пальто.
— Пойдем, — бросил он через плечо, просовывая руки в рукава. — Только тихо.
Гостиница была погружена в сон. Темный этаж, по стенам которого тянулись долгой лентой погашенные светильники, встретил ночных лазутчиков молчанием. Все двери были плотно закрыты. На стойке информации спал мальчик-дежурный.
Они вышли из гостиницы.
— Вот, — Модестас открыл багажник.
— Ты вез его в багажнике? — скептически хмыкнул Белов, но, увидев мертвенно-бледное лицо друга, умолк.
— Пульс есть, — сказал он, нащупав бьющуюся на шее мужчины вену.
Паулаускас посерел еще больше. Его лицо вытянулось, щеки в тусклом свете одинокого фонаря показались Белову слишком худыми. Такие лица он видел на фотографиях блокадников, когда помогал разобрать архив в одной из Ленинградских библиотек. От пришедшего на ум сравнения Белов вздрогнул.
— Тише, — зачем-то приказал он другу, который и без того стоял тихо, как безмолвная тень.
— Что теперь делать? — спросил Модестас спустя некоторое время.
Белов долго не отвечал. В гостиницу лучше не соваться, если не хочешь привлечь внимания. В больницу надо бы обратиться — еще неясно, насколько совместимы с жизнью травмы пострадавшего. Но лучше всего…
— Давай к Сашке.
— К Белову? — литовец неуверенно приоткрыл дверцу машины. Потом вдруг подпрыгнул на месте, как будто его ударило током, и поспешно захлопнул дверцу. — Нет, к нему нельзя! Он занят… Не дома… Да и вообще…
Он взмахнул рукой и испуганно застыл с приоткрытым ртом. Его нижняя губа дрожала.
— Надо позвонить Едешко… — выдохнул Паулаускас, подходя к Белову. — Это…друг мой.
Белов припомнил, что где-то уже слышал это имя. Да, кажется, о нем говорил Саша, когда они с Модестасом приезжали к нему в тот раз, почти месяц назад…
Белов успокаивающее похлопал литовца по плечу.
— Да. Позвоним. Обязательно. Но сперва его, — кивок в сторону лежащего в багажнике бесчувственного человека, — переложим на заднее сидение…
Паулаускас растерянно кивнул. Ладонью пригладил растрепанные рыжие волосы.
— Серый… — прошептал он и осекся.
— Чего? — переспросил Белов. Не дождавшись ответа, молча обхватил ладонью затылок литовца и прижал друга к себе. Модестас судорожно вздохнул и уткнулся лицом ему в плечо.
— Ну, ну…
***
— А? — послышался в трубке чей-то сонный голос. — Модя? Ты?..
Они стояли в телефонной будке, слишком близко друг к другу. Белов слышал чужой голос, текущий по проводам, а еще — как громко стучит у Модестаса сердце…
— Да, Вань. Вань, ты один?
Молчание. Затем недоумевающее:
— Да. Агне? Ей хуже?
— Нет, Агне здесь не при чем… — Модестас облизнул пересохшие губы. — Ваня, я приеду? Только если ты один на дежурстве, Вань. Скажи мне, что ты один.
— Да один, один… Приезжай.
Модестас повесил трубку.
Где-то вдалеке завыла сирена.
========== Часть 8 ==========
«можно верить и в отсутствие веры»
— И что с ним делать?
Ваня — кудрявый паренек с испуганными глазами — растерянно смотрел на лежащего перед ним на кровати мужчину. Едешко оказался почти совсем мальчишкой — робким, тихим, домашним. Он встретил друга испуганной и растерянной улыбкой, но, выслушав рассказ, только дернул плечом и виновато посмотрел на ночных гостей.
— Как — что? — нервно спросил Модестас, выпуская сигаретный дым изо рта. — Ты же у нас врач.
— Я стоматолог, — тихо уточнил Ваня и побледнел.
Белов посмотрел на Едешко и непроизвольно сжал край пальто. Образ Вани никак не подходил под характеристику врача. Он не обладал решительностью, но зато по натуре своей был впечатлительным и переживающим. Наверняка чересчур сильно болел душой за каждого пациента, а, вырывая кому-то больной зуб, извинялся. Вот и сейчас он опустил глаза в пол и прошептал:
— Прости, я не знаю… Я не знаю, что делать…
Модестас дернулся, потушил сигарету прямо о край стола и хотел уже что-то сказать, но Белов неожиданно перебил его:
— Неси нашатырь. И вызывай «скорую».
***
Мужчину забрали по «скорой». Он оказался американцем. Его имя — Оливер Мортон, как установили по найденным в кармане документам.
К делу привлекли милицию. Следователь — очень высокий мужчина с уставшим взглядом — выслушал сбивчивый рассказ Модестаса и отправил литовца домой до выяснения обстоятельств, взяв с него подписку о невыезде и велев прийти через день в два часа.
Сергей ждал Модестаса в коридоре. Когда литовец вышел, протянул ему пачку «Беломора». Паулаускас закурил. Это была уже четвертая сигарета за последний час.
— Модь, успокойся, — одернул Сергей взвинченного Паулаускаса, который мерил коридор широким шагом. — Все выяснится. Ты же говорил, что не видел его до последнего… Может, ты и не виноват даже.
— Виноват, не виноват… — взволнованно бормотал Модестас. Виноват — посадят. Не виноват…все равно из таксопарка уволят.
Следователь вышел из кабинета и громко хлопнул дверью, закрывая ее за собой. Паулаускас вздрогнул.
— Вы поезжайте домой, — мягко произнес мужчина, подходя к друзьям. Ему приходилось слегка нагибать голову, чтобы смотреть в глаза собеседнику, и Белов невольно подумал, что Алжану Мусурбековичу — его имя он прочитал в удостоверении следователя — впору быть баскетболистом с таким-то ростом! Но эта мысль тут же ушла.
Паулаускас кисло усмехнулся. Обернулся на Белова:
— Ну что, Серый, пошли ловить такси?
***
Белов привез Модестаса к себе. Достал из чемодана припрятанную на трудный день бутылку коньяка. Налил полный стакан и поставил его перед другом. Трудные дни наступили.
В гостинице было совсем тихо. Все спали. Белов опустился на стул рядом с другом и только сейчас понял, как сильно он устал. С того момента, как Модестас, испуганный и растерянный, вбежал в его комнату, прошло не более двух часов. Однако у Белова было ощущение, что скоро утро. А ночь еще и не думала кончаться…
Белов посмотрел на Модестаса. Его руки мелко дрожали, глаза смотрели в пустоту перед собой. Куртка застегнута под самое горло, хотя на лбу блестит испарина. О чем он думает? А о чем он сам, Белов, думает? Теперь, когда первое напряжение спало, появилось то томительное чувство в груди, которое давит и рвет на части одновременно и от которого невозможно спрятаться. Что теперь будет?..
Долгая, долгая была эта осенняя ночь.
Паулаускас взял в руки стакан.
— Понимаешь, — он потянулся лицом к лицу Белова. — Я не из-за себя боюсь тюрьмы… Меня посадят, а что с ней будет?
— С кем? — спросил Белов и пригубил коньяк.
— С Агне.
Белов нахмурился, пытаясь вспомнить. Где-то уже он слышал это имя, и не один раз… Если он не ошибался, то же имя упоминал в разговоре Саша Белов. Да и Ваня по телефону спрашивал у Модестаса про нее…
— Агне — моя сестра, — пояснил Модестас, почувствовав, что друг не понимает, о чем идет речь.
Паулаускас выпил. Налил еще коньяку, снова выпил. Поставил стакан на стол. Поднял на Белова глаза, полные тоски и отчаяния, и убито сказал:
— У нее болезнь Альцгеймера. Она без меня пропадет.
========== Часть 9 ==========
«…можно делать и отсутствие дела»
Друзья собрались вчетвером у Саши и ждали Ваню, который вот-вот должен был вернуться с дежурства. Модестас мерил широкими шагами комнату, Саша сидел на краешке кровати, уперевшись лбом в подлокотник, а Белов стоял у стены, сгорбившись и даже как будто уменьшившись. Неизменное пальто болталось на нем, как на тощем манекене, и под глазами были заметны синяки. Его внимательные глаза то и дело смотрели в сторону одинокой женской фигурки, сидевшей на стуле в углу комнаты с неестесственно прямой спиной. Это была Агне. Впервые за все их знакомство с Модестасом Белов видел его сестру вживую.
Агне была бы очень красивой девушкой, если бы не ее глаза с лихорадочным блеском на дне зрачков. Безумный, испуганный взгляд, который бесцельно блуждал по комнате, отпугивал любого, кто его заметит. Несколько раз он останавливался на лице Белова, и один раз Белов даже заметил в этом взгляде ясность. Агне будто бы вспомнила что-то. Но это прояснение длилось всего лишь мгновение.
…Прошло несколько дней с той страшной ночи. Сколько времени кануло с того момента, никто из друзей сказать бы не смог. Все это время они провели в страшном и напряженном ожидании.
Следствие постановило, что пострадавший в момент аварии был пьян. И это смягчило обстоятельства. К тому же, пришедший в себя заявил, что никаких претензий не имеет. В тот же день он отказался от лечения, выписался из больницы и исчез самым таинственным образом. Уголовное дело замяли. Но Модестаса все равно уволили, и теперь ему предстояло искать работу.
Безработицы в Каунасе боялся каждый.
В тишине слишком громко скрипнула входная дверь. Вернулся с работы Ваня.
— Привет, — он бочком протиснулся мимо мольберта, раскрыл черный зонт и положил его сушить на пол рядом с кроватью. Вчера выпал мокрый снег, и все шел и шел до сих пор, падая на землю и моментально превращаясь в кашу под ногами.
Модестас поднял на него голову. Кивнул, задумчиво взъерошил волосы и снова зашагал по комнате, отмеряя пройденное расстояние глухими шагами, словно метроном.
Ваня растерянно поправил кудряшки. Кивнул Агне, как будто она могла его узнать, и сел рядом с Сашей. Все по-прежнему молчали.
Первым тишину нарушил Саша:
— Могло быть и хуже. Намного хуже.
— Куда уж хуже… — Модестас горько усмехнулся. — Теперь плакало лечение…
— Оно бы не помогло, Модь, — начал говорить Ваня, но осекся под двумя осуждающими взглядами. Саша незаметно толкнул друга в бок. Растерявшись, Едешко часто заморгал и опустил голову.
— Он хотел сказать, тот пансион не был бы эффективнее, чем наша помощь, — пояснил Саша. — Ты не переживай за Агне. Пока у тебя есть мы, все хорошо с ней будет…
Модестас тяжело перевел дыхание. Остановился. С болью во взгляде посмотрел на сестру.
— Иди сюда, — тихо позвал он ее, раскинув руки для объятий. Но Агне испуганно покосилась в его сторону и не сдвинулась с места.
Паулаускас трясущимися руками достал из кармана пачку сигарет. Уронил ее, поднял, достал одну сигарету, пожевал ее и, так и не закурив, убрал обратно в карман.
— Знаешь что? — Белов подошел к другу и положил руку ему на плечо. — Пойдем напьемся?..
***
Они снова сидели в «Медузе». Вокруг было темно, и лампа, кажется, единственная во всем помещении, горела рядом с их столиком. Модестас пил водку. Белов тоже. Саша и Ваня уже давно ушли. Ване на работу вставать ни свет ни заря, а Саше надо было работать над новым заказом. За окном было уже совсем темно, и очень тихо падал снег. И за километры кругом — тишина. Слышно только, как где-то за стеной печатает машинка.
— Куда теперь работать идти? — бормотал Паулаускас, обращаясь будто к самому себе. — Кто меня возьмет? Водить для меня теперь все равно, что летать…
Белов зажег сигарету и протянул ее другу. Модестас затянулся.
— Иди хоть грузчиком, — посоветовал Белов, глядя на лампу сквозь граненый стакан. — На первое время. Там видно будет.
Паулаускас поднял на друга пустые глаза.
— А Агне можно к моей матери отвезти, в Нащеково. Мама одна живет, на пенсии. Свой огород, корова, куры. Она за ней присмотрит. К тому же, мама всегда мечтала о дочке. Да и Агне… Как она у тебя здесь? То у Вани, то у Саши, то у соседей, а то и вовсе одна.
— Это ты прав, — Модестас еще больше опустил голову. — Но только…
Модестас молча посмотрел на друга и кивнул головой. В левом уголке его губ промелькнула тень улыбки.
— Спасибо.
— Потом спасибо скажешь. А теперь поехали ко мне. Поздно.
========== Часть 10 ==========
«нищие молятся, молятся на
то, что их нищета гарантирована»
— У нас с Агне ни отца, ни матери нет, — рассказывал Модестас, лежа на полу в комнате Белова и глядя в темноту широко раскрытыми глазами. — Представь: тебе семнадцать, а у тебя на руках маленькая сестренка.
Белов молчал. Он думал о своем.
— Я тогда школу только окончил, поступать собирался, — продолжал вспоминать Паулаускас. — Не получилось. Пошел работать…
Он вздохнул и поднялся с пола. Подошел к столу, стянул с него пачку сигарет.
— Здесь можно курить?
— К черту, — Белов безразлично махнул рукой. — Кури в форточку…
Модестас чиркнул спичкой. На кончике сигареты вспыхнул красный огонек и затрепетал от свежего ночного воздуха, ворвавшегося в комнату через приоткрытую форточку.
— Я уже без малого пятнадцать лет таксую, — Паулаускас разогнал дым и устало потер глаза. — А Агне выучилась. Преподавала физику несколько лет. Все хорошо было, а потом…
Модестас замолчал. Белов тоже молчал. Он не хотел торопить друга, который будто заново переживал канувшие в Лету события. Он и сам знал, каково это — чувствовать себя потрепанным и опустошенным.
Паулаускас вздрогнул и выкинул сигарету в форточку, потушив ее перед этим прямо о шпингалет рамы. Не спеша, прошелся по комнате, закинув руки за шею.
— Это очень быстро случилось, — едва слышно сказал он, не оборачиваясь на Белова. — Я однажды с работы пришел, а она сидит на полу и плачет. Я ей: «Что случилось?», а она мне: «Где Модя?». Это было чуть больше года назад. Она перестала меня узнавать.
Где-то далеко заиграла музыка. Весело засмеялись люди, чей-то голос запел литовскую песню, и тут же где-то еще другой голос заорал:
— Ошалели, что ли? Сейчас милицию вызову!
Крики и музыка были слышны еще какое-то время, а потом стихли. Машина с веселыми людьми уехала прочь.
Модестас вздрогнул всем телом и резко обернулся на Белова. Его медовые глаза по-кошачьи полыхнули в темноте ночи. Он прошел к другу и сел на краешек его кровати.
— Она до сих пор меня не узнает. Иногда бывают прояснения, и тогда она плачет. Ей страшно. Она не знает, что с ней происходит… Да и врачи толком не знают. Агне уже шесть раз училась вязать. Научится — свяжет что-то и тут же забудет. И по новой… А потом бросила это занятие. Говорит — все равно забуду…
— У меня тоже сестра была, — неожиданно для самого себя сказал Белов, вклиниваясь в монолог друга. Его голос в хриплом молчании ночи прозвучал слишком громко.
— Была? — горько переспросил Модестас.
— Умерла, — лаконично ответил Белов. — Много лет назад, я и не помню ее толком. Когда была маленькой, заболела и умерла. Пневмония.
Паулаускас уткнулся взглядом в пол. Он молчал, и больше говорить не хотел. Его брови сошлись на переносице, а напряженные губы слегка вздрагивали, как будто он вот-вот заплачет.
Белов сел и прислонился спиной к стене. Кожу обожгло прохладой.
— Я работал в газете семь лет, — тихо сказал он. — А потом мне стало так противно. Наш начальник… Ему все можно, потому что у него есть деньги. Он уволил с работы девушку лишь потому, что его племяннику, который вернулся из армии, потребовалась работа. Парень — крепкий, здоровый, но неотесанный и тупой, которому пахать бы на заводе, но который стал начальником отдела и куратором одной из подтем нашего альманаха… В нашем коллективе, по утверждению начальства, «свобода слова». В стране у нас тоже некая «свобода» по сравнению со сталинским «железным занавесом». И вот ты видишь меня — яркий пример последствий этой самой свободы. Нравится?
Паулаускас горько усмехнулся.
— Хочешь жить — умей вертеться, — прошептал он себе под нос. — И молчи в тряпочку…
Белов тяжело вздохнул.
— Давай спать, — предложил он и принялся устраиваться на постели. — Мне завтра ни свет ни заря к Буткусу идти над мемуарами работать. Черт бы его забрал!..
Модестас тихо ушел на свое место. Уже засыпая, сказал Белову:
— Ты когда-нибудь напиши книгу, Серый. Напиши обо всем.
— Уже пишу, Модя, — откликнулся тот. — Только прочитают ее два человека, и останется она погребенной в столе… Свобода слова, Модь.
Свобода слова.
========== Часть 11 ==========
«здесь можно играть про себя на трубе, но как не играй — все играешь отбой»
Буткус — сухой старик со сморщенным лицом и пронзительно-острыми глазами — уже час диктовал Белову один и тот же абзац. Между строчками он словно впадал в транс: его лицо становилось задумчивым и приобретало странное выражение немой покорности. Белов терпеливо ждал, когда он очнется от мыслей, и снова начинал печатать, когда тот продолжал говорить. Буткус часто путал слова, недоговаривал предложения и «глотал» окончания. Белов машинально исправлял ошибки и переносил его слова на бумагу.
— Кому это будет нужно? — спросил вдруг Буткус словно сам у себя. Белов вздрогнул от этого вопроса, который в сравнении с монотонным бормотанием прозвучал слишком резко. Он посмотрел на утонувшего в подушках старика. Буткус слегка покачивался в кресле-качалке, а его пустые глаза смотрели прямо перед собой. — Ведь никому не захочется читать о жизни какого-то незнакомого ему человека. Ведь я прав?
Белов понял, что этот вопрос был адресован ему. Он пожал плечами и ответил:
— Не знаю.
— Ну, а ты бы стал читать? — спросил Буткус и, не дожидаясь ответа, сам ответил на свой вопрос: — Нет, не стал бы.
Белов заправил в машинку чистый лист. Приготовился печатать дальше. Но Буткус перебил его:
— Не надо больше приходить. И печатать тоже. Те черновики, которые остались у тебя на руках, сожги. Хотя можешь и оставить. Как хочешь. Деньги я тебе выплачу за всю работу, но приходить больше не нужно…
— Папа шутит, — в комнату вошла немного полная женщина средних лет с кудряшками у висков. В руках она держала поднос, на котором стояли две чашки чая и вазочка с печеньем. Она поставила поднос на чайный столик, но не ушла, а осталась стоять в дверях.
— Я не шучу, — спокойно ответил старик, снимая с подноса свою чашку. — Я говорю вполне серьезно. Мне завещание пора писать, а я о книге думаю.
— Папа! — женщина всплеснула руками, и кудряшки на ее голове слегка подпрыгнули.
— Что — папа? Думаешь, я не чувствую, что мне немного осталось?
Дочь не дослушала его. Она развернулась на сто восемьдесят градусов и стремительно вышла из комнаты. Белов остался наедине с Буткусом и совсем не знал, что делать.
— Вы свободны сегодня. Завтра придете за деньгами, а пока отдыхайте.
Белов встал. Какое ему дело до причуд старика? Ведь тот сказал, что деньги выплатит. Значит, Белов проживет еще какое-то время, а там гляди и работа подыщется. Поэтому Белов взял подмышку свой портфель и собрался уходить. Но Буткус тут же остановил его в дверях:
— И да… С наступающим Рождеством!
— Я не католик, — коротко кивнул Белов. — А вот вас с наступающим. До свидания.
Чай в фарфоровых чашках и печенье так и остались нетронутыми.
***
В магазине Белов встретил Сашку.
— Привет, — однофамилец улыбнулся при виде друга. — Как жизнь?
— Живу, и уже рад, — усмехнулся Белов. — Ты как?
Сашка ответил не сразу. Помялся немного, посмотрел по сторонам, и ответил с неизменной улыбкой:
— Куры денег не клюют. Потому что денег нет.
На лбу Белова пролегла глубокая морщина.
— И что, нет заказов?
— Ни одного, — Саша мотнул головой. — Ты же знаешь, брат, сейчас такие времена… Не до портретов. И Буткус все заказы снял.
Белов промолчал. Кто-то из очереди крикнул в их адрес что-то нелецеприятное, и друзьям пришлось распрощаться. Белов купил хлеб и вышел из магазина.
***
Модестас пришел, как обычно, без пятнадцати семь. Стряхнул с воротника пальто снег, стянул с головы шапку и смял ее в руках.
— Проходи, — Белов, не отрываясь от книги, кивнул ему на стул. Но Палаускас остался стоять.
— Я на минутку. Насчет Агне… Билеты остались только на двадцать седьмое число.
— Ну хорошо, — Белов отложил книгу. — Пусть будет двадцать седьмое. Я завтра позвоню матери.
Модестас кивнул. Водрузил шапку обратно на голову.
— Ну, я пошел. У меня сегодня…дежурство.
Белов удивленно вскинул брови:
— На работу устроился? И не сказал.
Паулаускас криво усмехнулся.
— Если бы. Подменяю Ваню в больнице. Его в поликлинику на ночное вызвали, а ты же знаешь, что он по ночам в больнице дежурит. Вот и попросил меня выйти вместо него.
Сказав это, Модестас быстро попрощался и ушел. Белов подошел к окну.
На улице шел снегопад. Снег налипал на раму и стекло, заметал улицы, и дальше своего носа не было видно. Вглядевшись, Белов заметил едва различимый силуэт друга. Колеблящийся и туманный, он становился все меньше и меньше, пока не исчез совсем.
А в комнате уютно горела лампа, и на столе лежала раскрытая книга. И Белов на секунду даже поверил в спокойную жизнь, которая была когда-то в его детстве, когда он лежал на взбитом заботливой рукой пуховом одеяле и слушал мамины сказки.
Только вот он не знал, что это была его последняя спокойная ночь перед грядущим событиями.
========== Часть 12 ==========
«и если есть те, кто приходит к тебе,
найдутся и те, кто придет за тобой»
На следующий день Белов пришел к Буткусу получить деньги и сдать рукописи. На пороге его встретила та самая курдявая женщина.
— Папа в больнице, — сообщила она прямо с порога и отошла в сторону, пропуская Белова в квартиру.
— А что с ним? — удивился Белов, сбивая снег с ботинок.
— Сердце. Все сердце шалит… Да вы проходите!
Белов прошел в прихожую, снял пальто и повесил его на вешалку. Немного помедлив, разулся. Устланный коврами пол был слишком чист и слишком заштопаны были его носки. Поэтому он быстро прошел в столовую, куда указала дочь Буткуса, и уселся за стол, спрятав ноги под скатерть.
— Может, чаю? — спросила она и тут же кивнула, словно отвечая на свой вопрос: — В любом случае, в такую погоду я вас не выпущу. Вот стихнет метель, тогда…
За окном снова шел снег. В преддверии Рождества зима украсила все улицы Каунаса сугробами. Снег лип даже к стенам домов, и поэтому создавалось ощущение, что ты находишься в ледяном городе: куда ни глянь — слева, справа, на земле и в небе — все было белым-бело.
— Вот, пожалуйста, угощайтесь, — кудрявая женщина поставила перед Беловым чашку чая и вчерашнюю вазочку с печеньями. Сегодня в ней лежали еще и вафли.
— Спасибо, — Белов отхлебнул из кружки, и почти сразу же ощутил, как чай согревает его изнутри. А он и не заметил, как озяб, пока шел сюда.
Женщина села рядом, сложила руки на столе и вперила взгляд своих совиных глаз в Белова. Так она смотрела на него каждый раз, встречая и провожая к отцу. Такие же глаза были у нее, когда она приносила им чай. С таким же взглядом она смотрела из окна, как его фигура исчезает за углом соседнего дома. И Белов очень боялся этих глаз. Всегда после того, как на него кто-то так смотрел, случалось что-то нехорошее.
Он пил чай в полном молчании. Судя по всему, женщине с кудряшками, имени которой Белов так и не знал, было очень даже комфортно. Но совсем некомфортно было Белову. Говорить про деньги сразу было неловко, но молчать дольше не было сил. Поэтому он обвел взглядом комнату и, заметив фотографию, стоящую на полке в серванте, отчего-то обрадовался.
— А кто это? — спросил он. На фотографии был запечатлен баскетболист с мячом в руках.
— А, — дочь Буткуса оживилась, радуясь, что найдена тема для разговора. — Это наш Джон.
Она сделала эффектную паузу и продолжила, выговаривая каждое слово с особым значением:
— Он мой двоюродный брат. Племянник папы. Папина сестра в юности встретила американца и эмигрировала из Союза. Мы Джона только по фотографиям и видели. А тут радость такая: он со своей командой в Литву приехал! Он баскетболист, и у них…не знаю, что и как, но они в Литве, и это главное.
Белов допил чай и поставил чашку на блюдце.
— Я принес черновики вашего отца, — сказал он и привстал, показывая этим движением, что ему пора идти.
— Да… — кудрявая женщина встала вслед за ним. — Но куда же вы? Уже? А снег?..
— Прошу меня простить, но мне пора, — Белов медленно пошел к выходу. Ему казалось, что дочь Буткуса забыла про деньги напрочь, но напомнить об этом он не мог.
Однако удача улыбнулась ему.
— Подождите! — воскликнула женщина и быстро засеменила в другую комнату. — Секундочку!..
Белов обулся. Снял с вешалки пальто. Приготовился ждать. Но дочь Буткуса вернулась очень скоро:
— Вот, — она вручила ему бумажный конверт. — Папа очень вам благодарен за работу.
Она улыбнулась, Белов тоже. Убрал конверт во внутренний карман пальто.
— Я пойду. До свидания.
— До свидания, до свидания, — женщина взбила рукой прическу, и ее кудряшки на голове весело подпрыгнули. — С Рождеством вас! Может, зайдете как-нибудь?
— Я не католик, — ответил Белов, выходя из квартиры. — А вас с наступающим!
***
Он вышел из дома Буткуса и быстро пошел к себе в гостиницу. А перед его глазами все еще стоял племянник Буткуса — длинный, крепкий, кого-то очень сильно Белову напоминающий. Баскетболист, баскетболист… Американец… Что-то страшное было связано с американцем, и совсем недавно…
Но вспоминать было трудно. Ветер дул в лицо, глазам было больно всматриваться в пургу, и у Белова было одно-единственное желание: поскорее оказаться в тепле. Поэтому он старался идти как можно быстрее и утопал в сугробах. Белов спешил в «Боспор» так же, как спешат люди домой. В гостинице, на ресепшене, можно будет заказать коньяк, дождаться Паулаускаса и выпить с ним по рюмочке.
А про американца можно подумать и позже.
========== Часть 13 ==========
«…так же скованные одной цепью,
связанные одной целью…»
В Рожество все, как обычно, собрались у Саши. Когда Белов пришел, все были в сборе, кроме Модестаса.
— Привет, — поприветствовал Белова Ваня. Саша, вешая на елку снежинку из серебристой фольги, махнул ему рукой.
Белов кивнул им в ответ. Прошел к Агне, которая так же, как и в прошлый раз, сидела на стуле в углу, и молчала.
— С Рождеством! — он достал из кармана купленный им накануне браслет и аккуратно застегнул его на запястье девушки. Агне тронула голубой камушек-подвеску и улыбнулась.
Скрипнула дверь, и в комнату протиснулся Модестас. За собой он тащил маленькую елочку.
— О, — он остановился, как вкопанный, заметив уже украшенную Сашкой елку. — А я думал, у тебя нет…
— У меня все есть, — Сашка улыбнулся и откусил зубами нитку.
Паулаускас вздохнул, прислонил елку к стене и преувеличенно бодро воскликнул, потирая ладони:
— О! Картошечка готова? Я голодный, как медведь-шатун!
Модестас скинул с себя дубленку, подошел к Агне и поцеловал ее в щеку. Девушка сначала заметно напряглась, но потом ее плечи расслабились. С братом она почувствовала себя увереннее. Даже встала со своего излюбленного места и стала помогать Саше расставлять на столе тарелки.
***
Модестас был весел. Постоянно шутил и рассказывал забавные истории, которые случались с ним, когда он работал таксистом. Но Белов заметил, что с другом что-то не так.
— Что случилось? — спросил он у него, когда Модестас отошел от друзей и стал с задумчивым видом смотреть в окно.
— Не сейчас, — Паулаускас прикусил губу. Еще секунду он смотрел в окно, но потом повернулся к Белову и посмотрел ему в глаза.
— Нет, — Белов, чувствуя неладное, потянул друга за рукав свитера. — Давай сейчас.
Модестас помялся немного, но потом махнул рукой.
— Ну хорошо. Пойдем покурим.
Они вышли на крыльцо. Паулаускас достал из кармана брюк «Беломор» и протянул другу.
— Не хочется.
— Лучше возьми.
Белов взял сигарету. Они закурили.
— Мне деньги нужны, — сказал Модестас спустя какое-то время. — А денег нет.
— Ты кому-то должен? — не понял Белов.
— Теперь да, — Паулаускас мотнул головой и криво усмехнулся. — Я сегодня столкнулся с Оливером.
— С кем?
— Ну, тот американец, которого я тогда сбил.
Сердце Белова забилось чаще. Вот и американец.
— Совсем не случайно столкнулся, — продолжал Модестас. — Он искал меня, как я подозреваю.
Литовец докурил сигарету и бросил бычок в снег. Выпустил изо рта дым, засунул руки в карманы.
— Он просит денег. Много. Говорит, нужно на лечение.
Белов непонимающе уставился на друга:
— Но он же не стал подавать на тебя заявление…
— А теперь подаст, — Паулаускас развел руками. — Сказал, у родственников его друга по команде такие связи здесь, что от меня не оставят мокрого места, если деньги до нового года не соберу…
Белов выкинул недокуренную сигарету.
— Кто знает?
— Я никому не говорил. Я и тебя грузить не хотел. Это мои проблемы.
— Твои проблемы — мои проблемы, — Белов обнял Модестаса за плечи. — Со всем разберемся. А пока пойдем ужинать. Сегодня ваше Рождество.
========== Часть 14 ==========
«здесь женщины ищут, но находят лишь старость»
Белов получил письмо. Ему писал его бывший товарищ с работы:
«Здравствуй, Сергей!
Спешу сообщить тебе новость, которая тебя, возможно, обрадовала бы. Я смог узнать кое-что о твоем возвращении в Ленинград. Ты можешь вернуться уже после нового года. И, если тебя интересует работа, наш начальник не против твоего возвращения с несколькими условиями. Ты будешь понижен до редактора, и, к тому же, тебе следует оплатить определенный взнос за нанесенный издательству ущерб за твое своевольство…»
Белов усмехнулся. Говоря простыми словами, ему нужно будет дать взятку начальству.
«…все ждут твоего возвращения. Зная твою категоричость, могу предположить, что ты откажешься. Поэтому напоминаю: Ленинград — это не Каунас. В Литве работу по себе ты не найдешь. Полагаю, ты работаешь стенографистом. Если, конечно, не кем-нибудь из службы по уборке территорий парков и улиц. Одним словом, подумай хорошенько. И приезжай.
Искренне твой, Саша Болошев.»
Белов скомкал письмо и бросил на пол. Но, подумав несколько минут, поднял его, расправил и вложил в книгу.
По Ленинграду он скучал. Часто ему снился канал Грибоедова и Спас на Крови, выглядывающий из-за старинного серого здания, тихие улочки и та непередаваемая Ленинградская атмосфера, которую невозможно уловить нигде больше.
По Ленинграду он скучал. И скучал по своей прежней жизни. По работе, коллегам, очередям в метро, по Неве и Исаакиевскому собору, по Аничкову мосту и Марсову полю. И он все бы отдал, лишь бы поскорее вернуться.
Белов взял книгу, но читать не мог. Его мысли то и дело возвращались к письму. Перечитав один и тот же абзац несколько раз и так и не уловив смысла, он все-таки отложил книгу и еще раз прочитал письмо.
«…Зная твою категоричость, могу предположить, что ты откажешься. Поэтому напоминаю: Ленинград — это не Каунас…»
Ленинград — не Каунас.
«…Одним словом, подумай хорошенько. И приезжай.»
***
Еще ни разу в жизни до этого момента перед Беловым не вставал подобный выбор. Остаться в Каунасе значило потерять те возможности, который были в Ленинграде. Вернуться в Ленинград значило потерять друга. А для Белова Модестас стал уже чем-то большим, чем просто друг. К тому же, Паулаускасу нужны были деньги. Деньги, которых не было у литовца и которые появились у Белова.
Он стоял у гостиницы и ждал Модестаса. Они договорились встретиться и поговорить. Белов настоял.
Паулаускас опаздывал. Белов терпеливо ждал. И вот из-за угла вышла знакомая фигура.
— Вечер добрый, — поприветствовал Белова Модестас, поровнявшись с ним. — Что звал?
Белов молча достал из кармана конверт и протянул Паулаускасу. Тот отпрянул, как от удара.
— Я не возьму!
— Модь, не дури.
Паулаускас досадливо цокнул языком.
— Ты друг мне, — он хлопнул Белова по плечу и заглянул в глаза. — Но деньги твои. А мне за свои грехи самому надо расплачиваться.
Белов тяжело вздохнул и отвел взгляд. Он еще придумает, как отдать деньги Паулаускасу так, чтобы тот не обиделся.
— Ладно, — Белов примирительно вскинул руки. — Потом обсудим. В «Медузу»?
Модестас отрицательно покачал головой.
— Нет. Пойду я. Дело еще есть. К Сашке зайти обещал…
— А ко мне зайдешь сегодня?
Паулаускас замялся. Кинул взгляд на часы, подумал немного и неуверенно кивнул:
— В восемь.
— В восемь, — поймал его на слове Белов. — Буду ждать.
========== Часть 15 ==========
«здесь мерилом работы считают усталость»
Девять часов. Модестаса до сих пор нет.
Раньше он никогда не опаздывал. И Белову никогда до этого не приходилось его ждать. Но прошел уже час, и Белов заволновался не на шутку.
Он позвонил Ване. Тот сказал ему, что они весь вечер провели с Сашкой — тот помогал Едешко разбирать карточки в поликлинике. И тогда уже Белов забил тревогу.
Не в силах спокойно сидеть на одном месте, он вскочил со стула и принялся мерить комнату широкими шагами. Он метался из угла в угол, как раненый зверь, и не знал, что ему предпринять. Куда бежать? Где искать друга? Ждать дольше не было сил…
Белов прошел к окну, выглянул наружу. В голову лезли самые страшные мысли: Модестаса сбила машина или его пырнула ножом местная шпана, чтобы вырвать из ослабевших пальцев кошелек; он напился и не может теперь вспомнить, где он и куда шел, или вообще упал, подскользнувшись на гололеде, и свернул себе шею…
Белов сжал виски пальцами и принялся с остервенением их растирать. Нужно подождать еще несколько минут… Он придет…
Белов кинул взгляд на часы. Начало десятого. Если до половины Паулаускас не появится, Белов пойдет его искать. Все равно, куда. Главное — не сидеть на месте!..
…минуты тянутся убийственно долго…
***
Он пришел. Ввалился боком в комнату Белова, отчего тот испуганно замер на мгновение, а потом стремительно подскочил к другу, чтобы поймать его. Паулаускаса шатало, и он никак не мог устоять на ногах
Он пьян? Нет, здесь другое.
Белов помог Модестасу дойти до кровати. Уложив его на постель, обеспокоенно склонился над другом. На его лице кровь.
— Где ты был? — допытывается Белов, но Паулаускас лишь досадливо отмахивается от него.
— Все равно. Теперь уж точно…
Белов молчит. Тянет со стола полотенце, мочит край водой из стакана и вытирает лицо друга. Модестас морщится. У него разбит нос, и на скуле большой кровоподтек.
— Американцы? — догадывается Белов.
Модестас, немного подумав, кивает. Его лицо мрачнеет еще больше.
— Зря деньги не взял, — упрекает друга Белов, стирая кровь с его лица.
— Их бы все равно не хватило, — хрипло отвечает тот. — Пусть делают, что хотят… Главное — Агне завтра увезти, а там будь что будет.
Белов смотрит на Паулаускаса и не может сдержать тихого вздоха. А потом вдруг наклоняется к его лицу и смотрит в медовую радужку глаз.
— Ты чего? — спрашивает Модестас, невольно перейдя на шепот.
— Ничего, — так же тихо отвечает Белов и вздыхает. А потом садится на колени перед кроватью и утыкается лбом в шею друга.
***
Он снова маленький мальчик. Ему шесть лет.
Сережа лежит на печке и круглыми от страха глазами смотрит вниз — туда, где происходит что-то непонятное и страшное. Он не дома. Мама с сестрой поехала в городскую больницу, а его, Сережу, привезла к Сережиному дяде — брату отца — в соседнее село.
Кроме него в комнате у стены напротив печки стоит маленькая девочка. Подкидыш, которого нашли сегодня ночью. Из-за нее и творится это нечто совершенно непонятное, что так пугает мальчика.
— Спасибо, спасибо… — шепчут маленькие губы. Девочка лет пяти, лохматая и конопушечная до самой шеи, стоит на цыпочках, вся вытянувшись по струнке. Ее глаза неотрывно смотрят на фотографию — выцветшая, старая, с поблеклым изображением и обгорелым краешком, она висит на стене прямо так, без рамы и стекла, прикрепленная к ней на гвоздик, который грубо и кощунственно продирает сам снимок. С фотографии на ребёнка смотрит суровый военный — молодой еще мужчина с острыми скулами и прямым, чрезмерно длинным носом. Девочка стоит, изо всех сил вытягивая шею — вперёд и вверх — чтобы быть ближе к военному, чтобы смотреть ему в глаза. Она стоит босиком, на заусенчатом незастеленном полу, поджимая под себя пальцы — холодно. А вокруг ни души, и слышно, как снаружи блеет козёл и орёт баба Фрося: «Фу-у-у, пр-рокляты-ый…»
Маленькая комнатка: обитые картоном стены, стол у окна и стул с отломанной спинкой и подранной обивкой. В углу высокий шкаф-великан, строгий, деревянный, с резьбой по краю и без ручки, зато с замочной скважиной, от которой давным-давно потерялся ключ. На полу рядом с ним круглый разодранный в клочья коврик, и на стене ковёр. Закрепленный под потолком, и от того куцый, он своим пёстрым рисунком как бы сужает комнатку, делая ее визуально ещё меньше. У дальней стены лавка, на ней три вялые подушки, а на полу — сползшее с лавки одеяло.
«Фу-у, пше-ел…» — слышится совсем рядом, и в комнатку отворяется дверь. Девочка вздрагивает, но не поворачивает головы к вошедшим.
— Фу, проклятая! — орёт на неё баба Фрося. — Чай опять со фотохрафией говоришь? Тю, дылда!
Девочка вжимает голову в плечи. У бабы Фроси все проклятые: и козёл, и она, и соседский гусь, и Степан Белов, которого все зовут Тюсей.
— И он сказал тебе чой-ли что? — насмешливо интересуется баба Фрося, привязывая козла к стене, куда вбит колышек. — Сказал?! Солдат-то твой на снимке сказал?
Девчоночка кидает на неё взгляд, переполненный такою пламенною верой, что баба Фрося начинает колыхаться от смеха. Колышется она вся целиком: и ее щеки, и нос картошкой, и обвислые бока, и даже подол длинной грязно-зеленой юбки.
— Ну, говори, говори со фотохрафией-то…
Снова скрипит, отворяясь, дверь.
— Ну, Петровна, где твой подкидыш? — в комнатку просовывается худое вытянутое лицо, и два маленьких острых глаза начинают шнырять по углам в поисках «подкидыша».
— А вона где. Со фотохрафией говорит.
Дверь приоткрывается чуть шире, и в комнату проскальзывает угловатая женщина, с непропорционально длинными руками, которые доходят ей почти до колен, и большими оттопыренными ушами на лысой голове.
— Откуда только взялась у тебя энта фотохрафия? — спрашивает она, воровато оглядываясь по сторонам.
— Тюсей притащил откуда-то, на стену повесил и приказал не трогать. Тьфу, старый дурак! Знать бы еще, хто на ней…
— А где Тюсей-то? — спрашивает длиннорукая и шарит взглядом под лавкой, надеясь отыскать его там.
— Да шатается где-то, что с убогого взять?
— Убогий, убогий… — как бы сочувственно качает головой тощая женщина, и обе они замолкают.
— А ты что, Матвевна, пришла? — спрашивает баба Фрося, упирая руки в бока, и Матвевна тут же спешит отвечать, быстро-быстро дергая ручками-палочками, как муха:
— Я-то вона че пришла-то… Нюру-то забрать приехали, да вот не знаю уж, возьмут ли такого ребёнка…
— Чтоб сироту не взяли! — гремит басом тётя Фрося.
— Да вот, вот… Однако ж, глянь-ко, молчит, только со фотографией и говорит…
— Да и что ж?! — громче прежнего гудит баба Фрося, раздуваясь от негодования, как самовар. — И что ж?! Это все Тюсей, Тюсей-то… Наплел ребёнку, дескать, вона ему она жизнью обязана, что война, дескать, солдаты… Если бы не они, дак вона и не было бы жизни… Она же малая, вон и напугал! Тюсей сам как с войны пришёл, так и стал дурачком, контузия, или чавой-то у него тама… Эх, жизнь-дрянь! И зачем жизнь энта, не лучше ль смерть?
— Да, да… — качает головой Матвевна, косясь на девочку. Та еще сильнее вжимает голову в плечи, как будто хочет спрятаться вовсе.
— А все ж таки без документов не возьмут, — говорит Матвевна спустя минуту. — И странности эти ее…
— Возьмут. Возьмут! — кричит баба Фрося, а затем отирает лицо подолом юбки.
Девочка смотрит на женщин, боязливо пятится к стене. Со двора доносится гул мотора, чьи-то крики.
— Ну, пошли… — баба Фрося тянет к ней руки, но ребенок прыгает к шкафу-гиганту.
— Не пойду!
Баба Фрося всплескивает руками.
— И вона как. Что ж, Матвевна, делать? Не пойдёт.
— Не пойдёт, — соглашается Матвевна и кричит на заблеявшего козла: — Фу-у-у, бес, молчи! Молчи!
— Убили! Убили! — кричит на улице бабий голос, и вот уже несколько других голосов подхватывают горестное восклицание.
— Чавой-то там? — оживляется баба Фрося, отходя от вжавшейся в стену сиротки. — Чавой-то?
— Убили! — в комнату влетает старуха-гусятница.
— Да кого убили-то? — волнуется баба Фрося.
— Тюсея-то и уби-или! Как головой-то и оземь — сразу весь дух и вышибло!
Баба Фрося ахает и тяжело опирается рукой о стену. Снимок под её ладонью обрывается, падает на пол, и девочка кидается к нему, как мать к ребёнку.
Баба Фрося начинает причитать и завывать на все голоса. Из угла, где спрятались Матвевна и старуха-гусятница, уже раздаются вздохи и слезные бабьи крики. Снаружи настойчивее трубят в гудок машины, и водитель хрипло кричит:
— Гей-й-е-е! Едем, что ли?
Баба Фрося подбирает юбки и всем своим тучным телом кидается на девочку. Сгребает ее в охапку, тащит к двери.
— Пойдём, сиротка моя, пойдём! Чай тама лучше буде…
На выходе в безвольную маленькую ладошку Матвевна всовывает яблоко:
— На дорожку…
Фотография выскальзывает из зажатого кулачка ребёнка и, кружась в воздухе, как осенний лист, плавно опускается на пол. Комната пустеет. Какое-то время с улицы еще слышатся и крики, и рев колёс, и чавканье грязи под ногами. Но потом все стихает.
А фотография остаётся лежать на полу. Старая, выцветшая, с обгоревшим краешком, на котором когда-то была видна подпись: «Александр Белов 1945».
========== Часть 16 ==========
«здесь нет негодяев в кабинетах из кожи»
Все это проносится в памяти Белова в один миг. В его воспоминаниях снова появляется та девочка-сирота с конопушками по всему лицу. И снова кружат вокруг него детские страхи, что его тоже могут вот так потерять, а потом отдать в детский дом.
А потом он вспоминает похороны Степана — своего старого доброго дядьки, который так и не дождался брата с фронта. И следом за этими похоронами — другие. Теперь в его воспоминаниях хоронят его сестру.
Слишком много в жизни потерь. Сережа еще с детства, будучи маленьким мальчиком, привык жалеть людей. И прощать их. За одно то, хотя бы, что они когда-нибудь умрут. За то, что они умрут внезапно, и ты не успеешь этого понять и не будешь к этому готов.
Теперь рядом с ним был Модестас. И литовец, и его сестра, и Сашка с Ваней за эти несколько месяцев стали для Белова второй семьей. И теперь, уткнувшись в плечо друга и глотая соленые слезы, Белов хотел только одного: сделать все для того, чтобы помочь Паулаускасу.
— Чего ты? — Белов почувствовал, как напрягся Модестас. А потом — теплую широкую ладонь на своей макушке.
Белов прикусил губу. Слишком много всего накопилось. И мать он давно не видел. Соскучился.
— Все хорошо, — ответил Белов и поднял голову, сразу отыскав взгляд Паулаускаса. — Если не теперь, то совсем скоро все обязательно будет хорошо.
Белов встает и выключает свет. Комната погружается в полумрак. И только лунная дорожка, падая из окна, тянется по полу, разделяя комнату на две половины. В одной стоит он, а в другой — Модестас. Не в силах подавить суеверный страх, Белов перешагивает через дорожку и оказывается на половине друга.
— Ты выспись, — тихо-тихо говорит он Паулаускасу. — Завтра повезешь Агне к маме. Тебе силы нужны. А я тут сам разберусь со всем.
— Ты только в неприятности не лезь, — приказывает ему Модестас, поднимясь на локте. — Слышишь? Я сам со всем разберусь, когда вернусь. А ты не лезь! Тебе характеристику портить нельзя.
Белов успокаивает друга и ложится рядом.
— Серый, — шепчет Модестас, глядя на друга сквозь темноту ночи широко распахнутыми глазами.
— Что?
Модестас молчит секунду, а потом горячо благодарит:
— Спасибо за все.
***
В здании вокзала душно. Кругом очень много людей, и Агне испуганно жмется к брату. Впервые за долгое время она провела ночь одна, в пустой квартире. И, проснувшись утром, испугалась. И вспомнила про Модестаса.
Паулаускас пришел домой, когда Агне уже встала. Он вошел и увидел сестру, стоящей у плиты и что-то мурлыкающей себе под нос. И боялся обрадоваться.
Белов пришел проводить друзей. Они стояли у широкой колонны. В руках Модестас держал большой коричневый чемодан, еще один — поменьше — был у Белова.
— Ни пуха ни пера, — сказал Белов, когда вдалеке послышался сигнал приближающегося поезда.
— К черту, — ответил Модестас, ободряюще сжимая ладонь сестры. Агне молча улыбнулась. На ее руке, попав в луч света, блеснул голубой камешек.
Они долго машут ему из окна, прежде чем поезд пропадает из вида. Белов остается совершенно один на безлюдной платформе.
Вот и все. Модестас уехал. Белов остался один. И за эти несколько дней, которые остались до нового года, ему нужно уладить еще одно очень важное дело.
Белов плотнее запахавает полы пальто и поднимает воротник. Снова начинает падать снег, а ему еще долго идти пешком.
До больницы путь не близкий. Белов решил навестить Буткуса. Ведь как-никак, а это друг его любимого племянника скоро окончательно сломает жизнь Паулаускасу.
Комментарий к
Всех с праздником! Мир, труд и, наконец-то, май!
========== Часть 17 ==========
«здесь первые на последних похожи»
Больница была до противного стерильная. Все в ней дышало хлоркой и лекарствами. Погромыхивая, катились по коридорам капельницы, управляемые тонкими руками бледных медсестер. Из палат слышались тихие разговоры больных — все о том, какой диагноз кому поставили.
Буткус лежал в отдельной палате. Новенькая, чистая, светлая, с большим окном напротив двери и рукомойником в углу. Белов вошел, когда мужчина читал газету. Буткус, заметив Белова, проскрежетал из-за нее, не отвлекаясь от чтения:
— Чем обязан?
Белов прошел ближе. Как по сценарию, положил на тумбочку авоську с мандаринами и бутылкой молока.
— Молоко мне нельзя. Гемоглобин. А за мандарины спасибо, — и снова: — Чем обязан?
Белов вздохнул. Подтянул стул ближе к кровати больного, сел и устремил взгляд внимательных глаз прямо в лицо старика.
— Я не буду ходить вокруг да около, — заговорил он серьезно. — Скажу прямо: мне нужна Ваша помощь.
Буткус удивленно закашлялся. Отложил газету в сторону, наконец, посмотрел Белову в глаза. Казалось, он вот-вот откроет рот и снова спросит своим скрипучим голосом: «Чем обязан?»
Буткус действительно открыл рот, но вместо этого сказал другое:
— Разве Вам не заплатили?
— Нет, заплатили, спасибо.
— Неужели мало? — в глазах старика мелькнули смешинки. — Но и проработали Вы у меня недолго.
— Нет, — Белов почувствовал, как запылали лоб и щеки. — Дело в другом.
Буткус, кажется, был заинтригован. Он выпрямился, насколько позволяли сделать это подушки, плотно обхватывающие его дряхлое тело. И замер в ожидании чего-то интересного:
— Ну? Я слушаю.
Белов тяжело вздохнул. При виде этого тщедушного тела с такими удивительно живыми и пронзительными глазами его затошнило. Стараясь не выдать своего волнения, Белов сжал край табурета и заговорил тихо и размеренно:
— Речь пойдет о Вашем племяннике.
— Джон? — Буткус невольно напрягся. Но тут же снова принял беспечную позу и даже позволил себе улыбнуться. — И что с ним?
— С ним все в порядке. Дело в другом…
Белов рассказал все начистоту. И о том, как Модестас прибежал к нему посреди ночи, и о том, как Оливер не стал заявлять на Паулаускаса, и о том, как позже требовал денег.
— А денег у него совсем нет, — покачал головой Белов и признался: — У него сестра больная. Ему деньги на ее лечение нужны…
Буткус долго молчал. Потом хрустнул пальцами и деловито поинтересовался:
— А от меня чего ты хочешь?
От этого вопроса Белов оторопел. Из ступора его вывело нетерпеливое покашливание.
— Я подумал… Ваш племянник с ним в одной команде. Джон вместе с Оливером избил моего друга, и разве вы не можете на него повлиять?..
— Милый мой, — перебил Белова Буткус. — Ты чужой человек, пойми.
Старик смеялся. Надсмехался над ним. Откровенно, молча, зло. Вокруг его глаз появилась сеточка морщин, и губы исказились в жестокой усмешке.
— Ты чужой, — неумолимо продолжал он, глядя на опустившего голову Белова. — Здесь, в теперешней жизни, таких больше нет.
Белов уже пожалел, что пришел. Он встал, одернул халат. Сухо сказал:
— До свидания.
Но был остановлен голосом Буткуса:
— Не устал быть всегда таким порядочным? Этот Паулаускас тебе кто?
Белов хотел не отвечать. Но потом бросил через плечо резко и твердо:
— Он мне друг.
— Он тебе друг… — Буткус хмыкнул. — Ну что ж. Приходи завтра, договоримся.
Белов не ответил и вышел из палаты. Но, помедлив немного, все-таки вернулся.
— Буду рад договориться, — сказал он ровным голосом. — До свидания.
И мягко притворил дверь в палату.
========== Часть 18 ==========
«и не меньше последних устали, быть может…»
Белов вышел из больницы и быстрым шагом пошел прочь. В его голове набатом звенел голос Буткуса: «Ты чужой человек». Чужой. Лишний? Это же одно и то же? Или нет?..
Но если слова «чужой» и «лишний» не синонимы, то почему тогда Белов с самого детства чувствует свою ненужность? Во дворе с ребятами — он тот самый гадкий утенок. В школе — замкнутый подросток с комплексом неполноценности и синдромом отличника. На работе — козел отпущения и нелюбимчик начальства. И даже здесь, в Литве, он — слишком порядочный человек. Но если не быть порядочным, куда рухнет мир?..
Его мысли прервал глухой стук. Белов вздрогнул и обернулся. На одной из расчищенных от снега больничных дорожек хромой парень уронил свой костыль. Белов, не думая, машинально поднял его и отдал хромому. Парень хмыкнул.
— Спасибо, — его любопытные глаза вцепились в Белова, прожигая в нем дырку. — Выписали?
Белов невидяще уставился на неожиданного собеседника.
— Я хронически болен, — он горько усмехнулся. — Тут уж лечи, не лечи — исход один…
Парень снова хмыкнул. Сунул костыль подмышку, ковыляя, обогнал Белова. Потом обернулся:
— А вот тут не согласен. Если захочешь, вылечишься. Главное — никого не слушать и верить в то, к чему идешь.
Белов завороженно слушал его слова. Против воли он пошел следом за парнем. Медленно, не обгоняя его.
— Что это значит?
Хромой задумался. Белов видел, что парень растерянно морщит лоб — думает.
— Ну… Я вот раньше вообще на коляске ездил. Еще осенью ногой и пошевелить не мог. А в новом году танцевать еще буду!
Белов с недоверием покосился на тонкие слабые ноги парня. Тот, заметив этот взгляд, улыбнулся — широко и открыто, обнажив ряд ровных крепких зубов.
— Они тоже так смотрели, когда я им это сказал.
— Кто — они?
— Да врачи.
Белов стушевался. А парень, казалось, совсем не расстроился.
— Она хорошо танцует, моя Юлька, — начал рассказывать он. — Вертится волчком на одном месте,полы юбки взлетают вверх, вниз, влево, вправо и все время бьют ее по ногам. А ее глаза блестят, когда она танцует. Я из-за нее решил, что встану. Как увидел ее впервые, так и решил: умру, но встану!
Они дошли до больничных ворот. Парень остановился, поправил костыли и повернул обратно. Белов, как под гипнозом, тоже развернулся и пошел рядом с хромым назад.
А парень все говорил, и глаза его блестели:
— Тогда мы с ней только познакомились. До сих пор не могу понять, как такая классная девчонка, как Юлька, обратила внимание на такого, как я! А познакомились мы очень странно. В тот день я впервые вышел на улицу. Выехал на коляске. Мама заставила. Вообще мама в сговоре с лечащим врачом — страшная сила. А Юлька шла из магазина с хлебом. Она шла и по дороге отгрызала от корки по чуть-чуть. Мне до сих пор иногда становится интересно, удалось ей донести до дома хоть что-то? Так вот. Она шла, и вдруг увидела меня. Я тоже ее увидел, и, как в каком-то старом кино, наши взгляды встретились, и мир остановился. Ненавижу такие фразы, но это было действительно так. Я даже забыл на минутку, что я сижу в инвалидной коляске, а она идёт на крепких стройных ногах. Вприпрыжку, быстро. Да, между нами была пропасть.
Костыль упал снова, Белов снова его поднял. Парень, улыбаясь, взял его и снова двинулся вперед. Слабые ноги шаркали по земле, но все-таки двигались. Раз, два, раз… Шарк, шарк…
— Но Юлька так не посчитала. Она шла за мной до самого моего дома. Я ехал, а она шла. Отстанет немного, постоит у дерева, прожует свой хлеб и снова идёт за мной. На следующий день в это же время я уже был на том самом месте под тем самым деревом. Юлька не пришла. На третий день тоже. А в следующий раз мы столкнулись с ней у моего подъезда. Так мы и познакомились.
Он остановился и посмотрел на Белова. Тот, погруженный в свои мысли, даже не заметил этого пристального взгляда.
— И ей было неважно, что говорили врачи? — спросил он словно сам у себя.
— Да. Юлька осталась со мной, даже когда узнала, что я безнадежен. Потому что ей было неважно, что из нас двоих ходить может только она. Моя Юлька все понимает. И любит есть со мной торт. И меня любит.
Белов очнулся от наваждения.
— Простите, — тихо сказал он.
— Да чего ты? — удивился парень. Хотел уйти, но любопытство все же пересилило его. Он остановился и спросил, обернувшись через плечо:
— А какой тебе диагноз поставили?
Белов усмехнулся. Вдохнул свежий морозный воздух и, не пытаясь подавить улыбку, ответил:
— Неправильный.
Он, может быть, и чужой человек. Но только для чужих людей.
Комментарий к
А вы знаете, я поняла, что это джен. Ибо слеш в моем понимании - это совсем не тот слеш, который люди привыкли видеть на фикбуке.
И почему нет направленности, которая расшифровывалась бы как “крепкая мужская дружба”?
========== Часть 19 ==========
«…быть скованными одной цепью»
Белов пришел к Буткусу на следующий день. Долго стоял перед дверью, не решаясь открыть ее и чувствуя, что, стоит ему только перешагнуть порог больничной палаты, как в его жизнь войдет что-то плохое. Однако он вспомнил Модестаса. И уверенно повернул дверную ручку.
Буткус все так же лежал, утопая в бесчисленном количестве подушек. Когда Белов вошел, старик вперил в него взгляд своих цепких глаз и проскрежетал:
— А-а, пришел.
Белов молча кивнул. Говорить ему что-либо совсем не хотелось.
— Ну здравствуй, — а Буткус, кажется, совсем наоборот — жаждал беседы. — Бери стул, садись. Чего стоишь, как не родной?
Белов стиснул зубы. Взял стул, сел на свое вчерашнее место. Он упрямо не поднимал на старика уставший взгляд. Один вид этого тщедушного, уже почти мертвого тела вызывал у него приступ тошноты. И бороться с ней у него никак не получалось.
— Ну что ж, — Буткус задумчиво смотрел прямо на Белова. — Все-таки пришел… Гм, гм… Да я и не ждал тебя, на самом деле.
Белов смертельно побледнел и сжал пальцы, до боли впиваясь ногтями в ладонь. Пересилил себя и поднял на Буткуса глаза. Неужели проклятый старик решил над ним пошутить?..
— Да. Пришел, — Белов твердо уставился в переносицу Буткуса. — Как видите…
— Я-то вижу, — старческие глаза в обрамлении сеточки морщин снова смеялись. Эта кожа, натянутая в одних местах и провисшая в других, была похожа на тонкий пергамент. Кажется, дунь на него — и развалится.
Но разваливаться Буткус не собирался. Он собирался подлечить свое больное сердце и вернуться к прежней жизни. Купаться в роскоши, есть на завтрак хрустящие вафли со взбитыми сливками, запивать их чаем и лениво читать газету, просматривая некрологи и находя в знакомых именах старых друзей времен молодости.
— Да, — Буткус очнулся от задумчивости, и его лицо приняло самое деловое выражение, на какое только было способно. — Теперь ближе к делу.
Спина Белова непроизвольно выпрямилась.
— Я хорошенько подумал ночью. Здесь, в больнице, только и остается, что думать о том да о сем…
Белов нетерпеливо заерзал на своем месте.
— И я решил, — сухой палец Буткуса взлетел вверх и замер прямо перед носом Белова. — Я решил, что такому человеку, как вы, грех не помочь.
Белов вздохнул. Только сейчас он понял, что не дышал все это время, ожидая итога речи старика. Но голос Буткуса, который заговорил снова, заставил его опять насторожиться.
Буткус спросил, словно ненароком:
— Ты как-то говорил, что книгу пишешь. Много написал?..
Белов сразу понял, к чему тот клонит.
— Сколько ни пиши, всегда найдется то, о чем ты еще не написал.
Буткус сморщился.
— Мне вот эта философия не нужна. Я тебя конкретно спрашиваю: сколько написал?
Белов усмехнулся.
— Все до последней главы. Кроме эпилога.
Буткус удовлетворенно кивнул.
— Вот допишешь сегодня эпилог, принесешь мне завтра книгу со всеми своими черновиками и считай, что твой друг чист, как первый снег.
Белов встал, пожалуй, слишком резко, и Буткус испуганно дернулся в тисках из подушек.
— Вы всю жизнь мечтали написать книгу. Издаться. А теперь слепо верите мне и моему таланту и хотите написать лишь одно: свое имя над моим трудом.
Буткус сморщился.
— Фу, как некрасиво вы говорите, — заявил он. — А вспомните, зачем вы пришли ко мне. Ваш друг сбил человека, — глаза старика стали жесткими и колючими. — Ваш друг, возможно, покалечил его. И что вы просите? Забыть об этом? Нарушить закон? Пойти наперекор совести? Да, да и да! А теперь вы упрекаете меня в грехе — прошу заметить — намного меньшем, чем тот, который совершил этот… Как его… Модест? У вас нет другого выхода, кроме того, который я вам предлагаю. И если вы думаете, что вы…
Белов невидяще глядел перед собой. Старик еще долго что-то говорил; его голос срывался на самые высокие нотки и звучал фальцетом. Но Белов не слышал его слов.
— Послушайте, — резко перебил он Буткуса.
Тот замолчал и ожидающе вытаращился на Белова. Старику явно было интересно, что тот ему скажет. А перед Беловым вдруг предстал совсем другой Буткус: старый, слабый, беспомощный старик, который прожег свою жизнь совершенно зря, не оставив после себя никакой, даже едва заметный, след. И теперь, перед смертью, его душа металась. Он жаждал славы и не видел ограниченности и глупости, в которой он оказался из-за своего же стремления стать великим.
— Мне вас жаль, — горько сказал Белов, хотя собирался сказать совсем другое. Буткус на эти его слова лишь слабо дернул тонкими руками, как дергает лапками попавшая в паутину стрекоза.
Белов медленно пошел к выходу из палаты. У самой двери он обернулся.
— Да, мне правда вас очень жаль. Прожить столько лет, и все эти годы пропустить мимо…
В палате воцарилась тишина. Ни Буткус, ни Белов ничего не говорили больше. Где-то за стеной, далеко от них, играло радио. И где-то там же, за стеной, но уже ближе, раздавались шаркающие шаги кого-то из больных.
— Я принесу книгу, — сказал Белов, нарушив молчание. — И все черновики тоже.
Буткус удивленно крякнул. Казалось, он совсем не ожидал, что Белов может согласиться с его условием так легко.
А Белов продолжал говорить. Тихо и уверенно, как говорит человек, на стороне которого нерушимая истина:
— Я допишу роман, и вы опубликуете его под своим именем. Но если вы думаете, что останетесь в памяти людей, то ошибаетесь. Люди запоминают не имена, а мысли. А мысли в книге мои.
Он развернулся и открыл дверь. Но, не сдержавшись, напоследок сказал:
— Выздоравливайте. И берегите ваше сердце. Такое сердце, как у вас, может быть, только в единичном экземпляре. Нигде на свете такого циника больше не найти.
========== Часть 20 ==========
«связанными одной целью…»
Модестас вернулся в Каунас поздно вечером 31 декабря.
Белов пришел встречать его на вокзал. Издалека еще увидев усталую и чуть сутуловатую фигуру, пошел другу навстречу.
— С приездом! — он хлопнул Паулаускаса по плечу, тот вымученно улыбнулся.
— Лучше бы не возвращался… Здесь меня не ждет ничего хорошего.
Белов промолчал.
Они вышли из здания вокзала. Снова бушевала метель. Сергей поймал такси и, не слушая возражений друга, запихал его в машину. Назвал адрес Сашки.
— Твоя мать потрясающая женщина, — благодарно сказал Модестас, когда они выехали на центральную улицу. — Так тепло нас встретила…
Белов улыбнулся.
— Как Агне?
— Ей лучше. Правда лучше. Думаю, жизнь рядом с твоей мамой пойдет ей на пользу…
— И хорошо. Все будет хорошо.
***
У Саши уже все было готово. Он встретил друзей тепло и радушно. На стуле у окна, любуясь метелью, уже сидел Ваня.
— Встречаешь этот новый год с нами, — с улыбкой сказал Сашка Белову. — В Ленинград не тянет?
Белов немного подумал. Вспомнил о письме, которое он отправил Ленинградскому Саше с отказом в возвращении еще несколько дней назад и уверенно сказал:
— Нет, не тянет.
Они сели за стол. Модестас открыл шампанское.
— Буткус уезжает скоро, — начал рассказывать новости Саша. — С дочерью. Как из больницы выпишется, поедут в Прагу.
— Литва его уже не устраивает? — хмыкнул Паулаускас, разливая шампанское по бокалам. — Совсем зажрался…
— Да нет, тут в другом дело, — подал голос Белов. — Ему здесь тесно. Эго не влезает.
Он немного помолчал. Но, видя друга таким подавленным, не выдержал и сказал, едва слышно:
— Тебе не нужно больше переживать. Они уехали вчера. Вся команда. Теперь все наладится.
Паулаускас дернулся.
— Уехали? Просто взяли и уехали?..
Белов кивнул. Модестас воспрял. Его вилка веселее застучала о тарелку, и смех Паулаускаса прозвучал искренне, не наиграно.
Саша и Ваня переглянулись. Но ничего не поняли, и спрашивать не решились.
А Белову вдруг захотелось сказать что-то очень важное. Он встал и поднял бокал:
— Этот год был очень тяжелым для всех. Но я верю, что в следующем году нас будет ждать все только хорошее.
Ваня. Тихий, добрый, мягкий. Человек, который помогает людям просто потому, что по-другому он жить не может.
Саша. Ранимый и наивный художник, который знает цену дружбе. Крепкое и надежное плечо рядом.
Модестас. Лучший друг. Человек, который стал для него чем-то очень важным. Человек, с которым не нужно притворяться.
Это те люди, рядом с которыми он не чувствует себя чужим. Это его родные люди. Они — одна семья.
— Я бы написал о вас книгу, — продолжал Белов, сжимая бокал. Его руки дрожали. — Я бы написал… Но с книгами покончено.
— Почему? — искренне не понял Паулаускас.
Белов усмехнулся:
— Потому что ничего хорошего у меня из этого не выходит.
Модестас внимательно посмотрел на Белова. И, кажется, все понял.
— И что ты будешь делать дальше? — спросил он.
— Жить, — просто ответил Белов.
Часы пробили полночь.
А Белов совсем не жалел, что остался в Литве. И уж точно не жалел, что все они теперь…
…скованные одной цепью
связанные одной целью
Последние комментарии
58 минут 47 секунд назад
1 час 6 минут назад
1 час 34 минут назад
1 час 38 минут назад
1 час 39 минут назад
1 час 46 минут назад